Каким бы ни был этот мир, его песню Фрид уже нашла. Его песню и его демиурга.
Хотелось, чтобы небо было того самого теплого темно-карего оттенка с неожиданно-черными провалами; а звезды на нем - крупными и серебристо-яркими, как блики в глазах. Хотелось внезапных смен погоды: с тихого, спокойного штиля на грозу, шторм и бурю, на молнии в матово-синих облаках и равнодушный иней на тоненьких веточках; хотелось шума морского прибоя и шелеста листьев, шепота ветра, запутавшегося в древесных кронах.
Хотелось робкой доверчивости в льнущих к рукам стеблях травы; хотелось нежно-алых рассветов и теплого, ласкового сияния летнего солнышка; хотелось, чтобы мир был похож на человека, которым можно восхищаться.
Из пустоты уже начали появляться наброски, контуры, черновики - когда Фрид вспомнила, что так живое существо творить нельзя; что оно должно само решить, каким ему стать; тогда девушка отмахнулась от появившихся было наметок и спросила:
- Как ты хочешь?..
И мир решил стать совсем другим.
Первыми появились горы - с острыми заснеженными пиками, глубокими темными провалами: льдисто-белые вершины в одно мгновение вознеслись к прозрачно-голубому небу, чуть размытому светлой дымкой облаков, отбросили густые, тяжелые тени на бесконечные равнины, пересеченные широкими лентами терпеливых рек. Таким, как ожидалось, остался лишь солнечный свет - золотистые лучи хлынули на радостно-зеленые травы и руки девушки, с усталой усмешкой переключающей песню в стареньком плеере; да еще демиург остался прежним.
Фрид щелкнула пальцем по давно уже не пишущей шариковой ручке - та покатилась по деревянной столешнице, ловя гранями теплое сияние вновь сотворенной звезды. Батарейки в плеере должно было хватить еще часа на два.