Ахметшин Дмитрий : другие произведения.

Патриот

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
  • Аннотация:
    Роман, в котором человеколюбие и дружба превращают диссидента в патриота. В патриота своей собственной, придуманной страны. Страна эта возникает в одном российском городке неожиданно для всех - и для потенциальных её граждан в том числе, - и занимает всего-навсего четыре этажа студенческого общежития. Когда друг Ислама Хасанова и его сосед по комнате в общежитии, эстонский студент по имени Яно, попадает в беду и получает психологическую травму, Ислам решает ему помочь. В социум современной России Яно больше не вписывается и ему светит одна дорога - обратно, на родину. Но он пустил корни в русскую действительность, словно привезённое с другого континента растение, и Ислам понимает, что резать эти корешки, при весьма шатком психологическом состоянии друга, опасно. Тогда он, сначала в шутку а потом и всерьёз, создаёт для друга "тепличные" условия, возводя вокруг него новое государство и один за другим обрывая связи с внешним миром. Постепенно новое государство, расположенное на двух десятках квадратных метров и населённое всего тремя гражданами (третья - девушка по имени Наташа, бывшая диссидентка и подруга Ислама и Яно), разрастается на всё здание. А потом, благодаря интернету, зараза неравнодушия распространяется на другие учебные заведения. В воздухе явственно нарастает напряжение. В ярости обитатели общежития набрасываются на наряд милиции. Между двумя государствами - тем, которое в сердцах у ребят, и тем, гражданами которого они фактически все являются, вспыхивает яростная кровопролитная война. Сорок человек превращается в четыре сотни, а потом и в тысячи, за счёт того, что на улицы выходят другие сочувствующие. Конец всему наступает, когда Яно в темноте ломает себе шею. Ислам, переживая смерть лучшего друга, уходит на чердак общежития и там напивается. О ночных событиях он узнаёт много позже, утром следующего дня, из третьих уст, и всё это оставляет его практически равнодушным. Для него весь этот воображаемый мир держался на любви и взаимном уважении трёх человек: его самого, Наташи и Яно. Теперь, когда одна из точек опоры этого колосса исчезла, подломились и две другие. С бывшего своего места работы - кафе, хозяева которого всё ещё очень хорошо относятся к Исламу, Хасанов звонит Наташе и узнаёт, что к бунтовщикам она примыкать и не думала. Узнаёт он и о судьбе революционеров: конечно, их раздавили. Остаётся только надеяться, что этот порыв не пропадёт втуне, и, возможно, всё будет меняться. Кульминацией романа следует считать подвижки характера главного героя в свете всего произошедшего, которые вылились в телефонном звонке, который он никак не решался совершить. Агитки - Самиздат Агитки - Самиздат Роман опубликован в журнале "Русское эхо" N3 и N4. 2014г, Издательство "Русское эхо" г.Самара. Главы из романа опубликованы в 100-ом, юбилейном номере журнала "Русское эхо" в мае 2015 года: "500 золотых страниц. Том 2"

0x01 graphic

ПАТРИОТ

   Роман

Глава 1

  
   В две тысячи шестом Ислам поступил в университет и, переехав в другой город, поселился в общежитии, обитатели которого сильно преобразили его жизнь.
   Период обучения в университете - время перемен для каждого молодого человека. Оно совпадает с глобальными изменениями в организме, призванными вытолкнуть во взрослый мир. Особенно если пришлось переехать в другой город. И особенно если тебя зовут Ислам. Всем как-то наплевать, что ты из Уфы, а не из Бишкека, и что ты всё-таки русский.
   Сейчас две тысячи девятый, и Исламу Хасанову кажется, что он мало изменился за эти три года. Разве что пропало выражение затравленного волчонка, свойственное некоторым подросткам. Распрямилась наконец-то спина. Лицо, фигура и походка внушают мысль, что этот человек уверен в себе. Скорее всего, сможет за себя постоять в потасовке или перенести из центра комнаты жизненные трудности и сложить их возле урны с картофельными очистками.
   Лицо слегка с перчинкой, как у любого башкира, скулы снизу и острые надбровные дуги сверху заключают его в некоторое подобие клети. Щёки впалые, словно натянутые на раму паруса, всё вместе как застывшая жвачка - твёрдое и выразительное. На подбородке пятно щетины, которое, если его запустить, расползается до ужасной кляксы. Волосы жидкие и светлые: одно время Ислам красил их перекисью, и этот оттенок настолько прижился, въелся в кожу и волосы, что, похоже, теперь уже не смоешь ничем.
   Сейчас Хасанов на четвёртом курсе. Самая середина осени, и на нём блестящая от дождя куртка. Волосы свалялись и бессильно лежат на лбу, а кончики ушей красные от прилива крови. Продавщица переводит взгляд от нескольких бутылок пива на прилавке на лицо, с подозрением разглядывает карие глаза и тонкие губы.
   - Есть восемнадцать?
   За спиной шевелится гора в пухлом пальто, с косматой чёрной головой и абсолютно голым, похожим на картофельный клубень, подбородком. Кладёт руки на плечи Хасанова, голос звучит, как рокот старого икаруса.
   - Мне, - говорит, - есть. Когда тебе уже начнут продавать без меня пиво, а, Хасаныч? - спрашивает Миша, наблюдая за полётом рук продавщицы, точным и острым, как у дирижёра. Ни одного лишнего движения, даже когда расправляет на шве мятой пачки чипсов с луком штрих-код. Наверное, по таким движениям можно играть музыку.
   - Чего пристал? - добродушно говорит Ислам. - Я тебя, между прочим, для этого с собой и таскаю.
   Улыбается. Рот подвижный, при любой возможности расплывается в улыбке. Ислам пытается смирить эту улыбку, как-то напрячь таинственные мышцы рта, но не может. На парах часто такое бывает: стоишь, Виктор Иванович пялится прямо на тебя, ещё чуть-чуть, и побуреет от досады, а в голове лоскуты мыслей. Спрашиваешь: Что?
   Виктор Иванович повторяет вопрос. И вот тут деваться точно некуда. Понимаешь, что нужно что-то сказать, но сказать нечего, и нужно хотя бы удержать при себе эту дурацкую улыбку. Хватаешь её руками, пытаешься спрятать в ладонях, делая вид, что сейчас чихнёшь, но ничего не выходит, лезет между пальцами. Получается, что один край рта улыбается, а другой нет, вымученная ухмылка вползает на лицо, и Виктор Иванович мрачнеет совсем: Что вы ухмыляетесь, молодой человек?
   Скука вокруг вспучивается сдерживаемым ещё смехом. А ты всё-таки чихаешь несколько раз в кулак, но получается до ужаса фальшиво.
   Ислам и Мишаня забирают с прилавка четыре бутылки Мельника, чипсы, распихивают всё по рюкзакам и бодро шагают через пелену мелкой противной мороси в общежитие. Сегодня суббота, лекции иссякли, и это требуется отметить. В парке неуютно и холодно, поэтому путь лежит под жёлтыми ветками тополей домой, и дом серой глыбой с зализанными непогодой деталями выползает из тумана. К подошвам ботинок прилипают окурки, навстречу попадаются знакомые лица. Ислам жмёт руки, с кем-то перекидывается парой слов.
   Общага - это всегда котёл, куда закидывают людей, немного приправы в виде стипендии, заливают бульоном знаний и ставят эту неаппетитную смесь на огонь времени, оставшегося до сессии. Социум в социуме. Ислам не видел ещё ни одной общаги, которая выглядела бы иначе. Это уже третья - после двух уфимских. Даже японское студенческое логово на видео, присланном Петром, оригинальностью не отличилось.
   Миша, посмотрев видео про японскую общагу, со знанием дела сказал:
   - Что-то много узкоглазых. Это в Алматах где-нибудь, да?
   - Ясен пень, - говорит Ислам, - в Алматах. Вон иероглифов сколько, не видишь?
   - Вижу, - Миша хмурится. Должно быть, начинает что-то подозревать. - А что это твой брат вдруг к казахам подался? В такую даль?
   - А я не говорил? Там же лучшие спецы в природоохранной области, - Ислам переключился на письмо, пролистнул лирику. Ткнул мышкой: - Вот, видишь? Каору-сэмпай чувака зовут.
   Опять эта ухмылка. Выползает на лицо, и никак её не согнать. Ислам отворачивается и ржёт, уткнувшись в запястье. Миша закипает, рожа его краснеет, а шея раздувается.
   - Ты мне сейчас договоришься тут, байда узкоглазая.
   Миша внушителен и строг, и мало кто хочет увидеть его в гневе. Впрочем по-настоящему его разозлить, как любого большого человека, сложно. Каждое движение наполняет мир вокруг него значительностью, а его делает эпицентром этой значительности. При росте в метр восемьдесят пять он возвышался над всеми, подобно водонапорной башне, маска под тёмными волосами повергает в ужас. На щеках борозды от угрей, словно фактура гранита, глаза тёмные от ярости, уголки рта стремятся вниз, как будто к ним повесили по гире. Он смотрит на вас, уперев руки в бока, и вы с ужасом гадаете, что он сейчас сделает - разотрёт вас между своими могучими руками или же просто раздавит взглядом.
   Миша хлопает объект своей ментальной атаки по плечу и ворчит:
   - Не парься, братуха. Чё ты паришься? Вид у тебя какой-то болезненный.
   Движения скупые, внушительные. Они говорят об их обладателе куда больше, чем всё остальное. Мишаня идёт по коридору, расшвыривая ногами забытые тапки, впереди него катится зловещее клокотание, зародыш рыка где-то в груди, и каждый понимает, что лучше бы убраться с дороги.
   Миша познакомился с Исламом, повстречавшись в буфете на первом этаже. Никто уже не помнит, из-за чего всё завертелось. Как потом рассказали, кликнули даже бабушку-охранника с ведром воды и шваброй: оттаскивать Медведя от парнишки с третьего. Хасанов же помнил, что целился на пачку пельменей, чувствуя, как внутренности после утра на Дошираке готовы переварить сами себя. А в следующий момент уже говорит здоровенному амбалу, характерно двигая бровями:
   - Наверное, нелегко такому большому человеку быть таким угрюмым. Брови-то ещё не болят?
   О, в тот раз он получил неплохую взбучку. А заодно узнал, что такому большому человеку вовсе не обязательно складывать руки в кулаки - надрать уши он сможет и так.
   Зато потом они стали лучшими друзьями.
   Ясное дело, с учебным процессом жизнь в общежитии связана весьма условно. Точнее ты-то пытаешься получать знания, чувствуешь, как под задницей напрягается спина Высшей Математики, как она сопит под тобой, вот-вот засвистят копыта, а ты держишься за рога и чувствуешь, как в голове взрывается ядерная бомба. Как новые знания, злые, с горящими глазами, с бутылками и арматурой наперевес штурмуют твой мозг в надежде расквасить какой-нибудь безобидной мыслишке башку. Все в железе, дисциплинированы до тошноты.
   И ты должен встать на их сторону. Вот в чём дело.
   Вот наконец зверь успокаивается, и твоя задница больше не трясётся. Оккупанты строят в мозгу баррикады. Отрываешь глаза от учебника, чтобы поделиться радостью с ближними, и кажется, счастья твоего хватит, чтобы осветить все зарёванные лица на Земле.
   А ближние, чаще всего это Яно, тощий эстонец в просторной майке, ни черта не впиливают, как сказал бы один из героев Макса Фрая. Никакого с ними торжества от победы над зверем. Ты его чувствуешь, но остальные хмыкают и зовут пить пиво. Сочувственно говорят:
   - Ого, осилил-таки эти матрицы. А я на принципе Сильвестра запоролся. Это, ну, объяснишь потом как-нибудь, хорошо?
   Свидетели, блин, победы.
   Яно - сосед по комнате. Потерянный человек. Как он дотянул до третьего курса, никто сказать не мог. Включая его самого. Он жил на своей половине комнаты в каком-то совершенно особенном мире. Там пахло не так, как на половине Ислама, там играла совершенно другая музыка, валялись книжки, которые обыкновенно до другой половины не доползали. Из окна там доносились звуки большого города, текли реки света, а стол завален был сверх всякой меры.
   - Я мечтатель, - представляется он в самый первый день. Кидает на кровать сумку с вещами, какую-то бешено китайскую и бешено-красную сумку, подходит здороваться, и на губах для задабривания почвы играет улыбка.
   Улыбка у него открытая и немного стеснительная, наверное, именно такая и должна быть у мечтателей. Выше на полголовы немаленького Ислама, на людей он смотрит отнюдь не свысока. Даже чуть горбится, чтобы собеседникам было комфортнее. А вот зубы он вспоминает почистить не всегда. Особенно поначалу часто забывал - на первом курсе. Но пара лет в Спарте из любого сделают человека...
   Рука у Яно с длинными белыми пальцами и грязными ногтями, но Хасанов не может её не пожать, глядя на располагающе-безмятежную, как озеро в облаке лилий, улыбку. Даже уступает присмотренную для себя койку у окна. Яно бы ретировался, если б ему хватило внимательности увидеть сложенные на спинке вещи или выглядывающий из-под кровати рюкзак. Но четырёх глаз ему не хватило, шестое чувство тоже отдавил какой-то эстонский медведь, поэтому, когда Яно стопками начинает вытаскивать на стол книги с игральными картами Magic вперемежку, Ислам перебрасывает свои вещи на вторую кровать. А когда Яно лезет вешать на стену хрустящую новенькую карту мира, матюгаясь и собирая коленями пыль, Ислам принимается вытаскивать рюкзак. Только бы не заметил этот интеллигент, засмущается ещё...
   Таков Яно, обладатель непроизносимой фамилии и эстонского акцента, ветра в голове, густых рыжеватых волос, тонких интеллигентных очков и целого вороха бесформенных шмоток.
   Он играет на саксофоне. Играет очень здорово, на самом деле, но вдохновение на него накатывает, ухмыляясь в сторону спящего или учащегося Ислама. В таких случаях Яно нет дела уже ни до кого: он просто берёт трубу и играет.
   Беря в качестве строительного материала куски нашего мира, Яно окружает себя своим - особенным. В его мире есть как вполне обыденные вещи - пройдёшь мимо и не заметишь - так и что-то поистине грандиозное. Он фанател, например, Мексикой. Ни разу там не был, однако на стене над его кроватью помещается мексиканский флаг и почти настоящее сомбреро. А когда накатывало, Яно мог бубнить нечто из первых страниц испанского самоучителя (дальше он так никогда и не продвинулся, во всяком случае на памяти Ислама) или громко и с выражением зачитывать Кастанеду. На эстонском.
   - Как ты до сих пор не призвал какого-нибудь демона своими заклинаниями, - шутит Ислам.
   Что-то, посмевшее запасть Яно в душу - и не важно, как далеко оно находилось, - тут же становилось неотъемлемой частью его жизни. Услышанное, допустим, по телевизору, подсмотренное мельком в интернете могло запросто стать новым смыслом жизни. А это грозило в первую очередь ещё большим захламлением той половины комнаты.
   Хасанов мечтает о том дне, когда однажды соседу западёт в голову страсть к порядку.
   - Я и порядок - понятия не совместимые. Я человек искусства. Мечтатель. Понимаешь? - веско говорит Яно и смотрит поверх очков потрясающе голубыми глазами.
   И тогда на Ислама снисходит озарение. Как он может журить за такую мелочь благого человека? Ангела, который прячет пыльные крылья в красной китайской сумке. Ну, подумаешь, на трубе играет - так все ангелы играют на трубе...
   Родители Яно в разводе. На родине, по его словам, осталась мать и двое сестричек, а сюда Яно приехал не то к отцу, не то к дяде, но жил почему-то в общаге. Деньги у него водились, и поэтому в холодильнике всегда имелась еда. Яно любит поесть, а вот готовить терпеть не может, и поэтому соседи образовали вполне жизнеспособный симбиотический организм. Каждый раз, открывая дверь старенького Стинола, Ислам видит горы халявных продуктов. А Яно всегда мог добыть из кастрюльки суп или жареную куриную ногу.
   Хасанов любит готовить. Мишаня, по простоте душевной путая его с узбеком, заявляет:
   - Что, чурка, трудно без журпа-маш на ужин, да?
   От скворчащего на плите варева на душе становится тепло, там растворяется осадок от последних учебных дней. Готовке следует посвящать всего себя, и, если уж взялся за половник, не отвлекаться ни при каких обстоятельствах. Тогда боги хавки тебя не забудут. Допускается только музыка - словно привилегированная дама на светский приём. Она стоит над плечом, скрестив на груди руки, наблюдает за мельканием ножа или закручивающейся в спираль картофельной кожурой, и Ислам подпевает, отстукивая ногой ритм.
   В такие моменты он становится необычайно деятельным. Летает от плиты к раковине, к распечатке с рецептом на столе и обратно, обсасывает палец, на который попало горячее масло, чистит рыбу и режет овощи. Обычное сонное выражение на это время исчезает с лица, глаза живые и быстрые, движения точны, будто всю жизнь занимается рукопашным боем.
   - Ты как японский пылесос, - говорит из своего угла Яно, когда Ислам залетает из коридора в комнату за забытыми в картонной коробке приправами. - Всё время бегаешь, бегаешь...
   Он сидит в своём кресле, поджав ноги и практически утонув в горе разбросанных на полу - или на любой ровной поверхности - вещей.
   - Тебе бы не помешал сюда пылесос, - говорит Ислам.
   Любой, кто заходил сюда в первый раз, терял дар речи. Ребята, что проходили мимо открытой двери, на некоторое время подвисали, влипая взглядами в разницу между половинами комнаты.
   - Знаете, на что похожа ваша каморка? - замечает как-то Лёня. - На инь и ян!
   - Чур, я играю белыми, - лениво отзывается Ислам. Он развалился на вращающемся кресле, катает в пальцах шарик жвачки.
   Яно из своего угла бросает на них пустой взгляд и возвращается к дискретной математике. Это один из дней, когда его положение держится на волоске: эстонцу пришлось отбросить все свои увлечения, чтобы вцепиться зубами в гранит науки. Хасанов не сомневается, что он выкарабкается. Человеку, который живёт кверху тормашками, трудно угрожать падением.
   - Постой-ка, Лёнька, а где это у меня здесь капелька чёрного?
   Лёня смеётся.
   - Разгильдяйство - вот твоя капелька чёрного. Если тебе предметно, то вот, допустим, эта куча носков. Очень похожа.
   - Уговорил, - ворчит Хасанов. Носки бы, конечно, с пола нужно убрать, но ему недосуг.
   - А его капелька белого, - продолжает развивать тему Леонид, - наверное, он сам. Смотри, какой симпатичный сидит. Вроде и умница, и нос - посмотри, какой нос! Вот сейчас, в профиль... Женщины будут кипятком от него писать. Главное, чтобы они не видели всего этого бардака.
   - Такой чистый и во фраке, - смеётся Ислам, вспомнив старый анекдот.
   Где-то посередине комнаты из-под завалов и индийского цветастого коврика выползает пол, просторный и немного офигевший, без препятствий бежит прямо до двери. На его пути встают лишь ножки кровати да стул на колёсиках. На стенах всего один плакат и пара надписей над столом, оставленных предыдущим жильцом. Верь в себя, иначе в Тебя не поверит никто, - гласила одна из них, и Ислам решил её оставить. Первый курс, вокруг сплошная неизвестность, и он чувствовал, что поддержка не помешает. Даже такая. А потом - потом просто свыкся с этим пожеланием. Любил, устроив на руках колючий подбородок и запустив какую-нибудь музыку, думать о человеке, который её написал. Что же с ним сталось? Поверил ли он в себя - и насколько?..
   Нельзя сказать, что Ислам какой-то особенный музыкальный гурман. Вот Яно - этот да, гурман из гурманов. Хасанов же может до хрипа в колонках гонять Nickleback, Джона Бон Джови или какой-нибудь ещё популярный на радио рок; у него имеется дискография Мадонны и Майкла Джексона, а также Oasis и Radiohead, но не более того. Первым делом, входя в комнату и закрывая за собой дверь, он стремится нарезать ломтями тишину и съесть её с чаем.
   Яно музыку включал редко. От него самого было куда больше шума. Зато когда включал - это могло быть что угодно. Латиноамериканские мотивы на гитаре и банджо, Лестер Янг или Чарли Паркер со своими блестящими трубами, звуки природы, однообразный финский хип-хоп или русский блатняк - Яно, в отличие от Ислама, слушал музыку тихо, но с таким выражением, как будто это было сложное и очень ответственное дело. Именно слушал, а не включал для фона.
   Ислам считал, что только так и стоит её слушать, музыку. Не под книжку и не погрузив лицо в сгиб локтя и по совместительству - в сон, в то время как наушники-пуговки вдувают в тебя нечто ритмичное, а открыв рот и развернув уши, впитывая каждую ноту, каждый ик сабвуфера.
   Яно вообще очень многое делал правильно. Более того, до знакомства с ним Ислам не представлял, как это вообще - правильно. А теперь представлял. В этом смысле он мог считать знакомство со спокойным эстонцем главным знакомством своей жизни.
  

Глава 2

  
   Случилась в это время одна история, которая не очень понравилась всем. Только вот всем в ней пришлось участвовать - в афёре какого-то большого человека, которого никто из студентов в глаза не видел.
   Просто однажды всем объявили, что вместо практики ближайшую неделю они будут заниматься пиаром некого Федоевского. Близилось время выборов, и на улицах города спешно разворачивалась привычная суета.
   За каждым из высоких людей должна стоять какая-то идея. В реальности же все эти идеи оказывались пустыми, к тому же скопированными одна с другой. Никому до них не было дела.
   Сложно сохранять настрой, когда тебя вытаскивают под угрозой отчисления из постели рано утром, дают клей и стопку плакатов или, тем паче, мегафон и листик с текстом, полным возвышенных эпитетов, и отправляют гулять на оживлённые перекрёстки.
   - Похоже, наш директор кому-то крупно задолжал, - говорит всё тот же невозмутимый Паша.
   На голове у него шухер: такие кудри никогда не поддаются расчёске. К третьему курсу Паша отрастит себе дреды и будет стягивать весь этот лес резинкой, сейчас же отросшие вихры падают на глаза, на переносицу, колыхаются за ушами. Сам хилый, с тонкой цыплячьей шеей, но из-за своей причёски, правильных черт лица и пронзительных зелёных глаз смахивает на юного киногероя. Этакого бунтаря.
   Они вдвоём составили команду пиарщиков. Хасанову предполагалось махать флагом, а Паше, у которого дикция была получше, - зачитывать речёвки.
   Вот тебе и работа с людьми, - думает Ислам, комкая в руках листовки. Сейчас пройдёт очередной прохожий, лысоватый мужчина с седыми висками и надвинутой на усталые глаза кепкой, волоча за собой портфель, и... Ислам снова спрячет листовки в карман, а Паша бросит очередную свою в урну. За всё время их бригада раздала восемь листовок, и наверняка они будут не единственными, феерически недовыполнившими план.
   Паша предложил выкрикивать в мегафон матерные частушки и даже полез через свой коммуникатор скачивать их из интернета. Ислам предложил взять в ларьке клюквенной настойки и петь песни из Дня Выборов. Через мегафон должно получиться очень внушительно. Немного посмеялись, но в конце концов скисли и занялись делом, позволяя себе иногда отвлекаться на проходящих девушек. Паша носился за ними, размахивая красным мегафоном, и за три часа набрал восемь телефончиков.
   В таком темпе ползла мимо неделя, ворочая своё громоздкое тело - с кирпичной текстурой и косо наклеенными плакатами. Мишу тоже привлекли к общественно полезным работам, и он не был намерен с этим мириться. Всё, что он думает, лезет из него грязными, кусачими, как дворовые щенки, потрёпанные собачьей жизнью, словами.
   - Вот же сволочи, - говорит он.
   Ислам с Пашей уже отработали своё время сегодня, и Миха является их сменить - хмурый, как никогда.
   - Должны ли мы вообще их раздавать - вот в чём вопрос, - замечает Ислам. - Здесь есть какие-нибудь нарушения. По-любому есть.
   - Да мне по барабану, должны или не должны. Я не хочу.
   - В том и дело, что всем по барабану. Понимаешь, если бы каждый увалень вроде тебя знал свои права, не стеснялся за них бороться и тыкать в них носом любого, кто захочет его куда-то на халяву припахать, наверху было бы куда меньше всяких уродов.
   - Можешь спустить свои философские наезды в толчок, - беззлобно огрызается Миша. - Сам-то чё по утрам мёрзнешь, как шалава продажная, раз такой умный?
   - Я не умный. В том-то и дело. Был бы я умным, я бы знал, где нас надули.
   Миша методично скатывает стопку листовок в трубочку, чиркает зажигалкой. Глянцевая бумага горит плохо, чадит, рисуя в воздухе струйками чёрного дыма.
   Яно повезло: он слёг с температурой, взял больничный и улетел на родину. А когда вернулся, был потрясён произошедшей с городом переменой.
   Везде на улицах плакаты с обрюзгшими лицами, с громкими лозунгами и фамилиями под цвет российского флага. Обращались эти лица к народу, обращались в рты, кричащие с каждого столба, с каждой остановки. Ими, как обоями, заклеивалась сверху донизу любая ровная поверхность. На фасаде университета появилась надпись: Федоевский - Победитель!
   Ислам наблюдал за людьми. Привычно и очень вяло ругали власть, а на плакаты смотрели обычно. Смотрели - и равнодушно отворачивались. Как на мусор, набросанный возле урны. Город расцвёл цветами российского триколора, красным КПССовским, пестрил медведями. Яно всё больше впадал в недоумение, от чего его акцент всплывал на поверхность, как большая черепаха:
   - Что это, Ислам?
   - Выборы.
   - Они что, друг друга рекламируют?
   - Пиарят. Это называется - пиар. Пиарасты.
   - А, в Европе тоже есть пиар. Там вот эти вот, - он ткнул в плакат, - выступают по телевизору. Называется дебаты.
   - У нас по ящику показывают и не такое. И знаешь, что тебе скажу? Хорошо, что у нас нет телевизора.
   В принципе, ящик ящиком. Он для того и создан. Не хочешь видеть очередную намасленную лысину - выключи и иди спать. Или читать книжку. Но когда видишь вот это на каждом углу - поневоле поднимается раздражение.
   Ислам собирает его в плевок и отправляет под ноги.
   - Неужели вашим людям это нравится? - допытывается Яно.
   - Не очень. Да что там. Спроси любого - и каждый тебе ответит, что он уже не помнит большую часть этих морд. А тем, кого помнит, - не верит. Совсем не нравится.
   - А почему никто ничего не делает?
   - Ты как ребёнок, Ян.
   - Могли бы что-то сделать. Если каждый сделает понемножку, может быть, они, - он тыкает в плакаты варежкой, - захотят... подумать?
   - Что сделать, например?
   Ян делает шаг в сторону, на ходу стягивая варежку. Пальцы скользят по плакату, находят слабину в плохо промазанной клеем бумаге. Она превращается в его руках в комок и летит в ближайшую урну.
   - Неплохо, - оценил Ислам.
   Улыбка вползает на лицо, полная застенчивости, держится на губах.
   - Я правильно сделал?
   Он иностранец... нет, не так. Не важно, иностранец он или нет. Просто его мир - это не только родной Таллинн и кое-где этот город, его мир очень далеко отсюда, и одновременно он - везде вокруг. В кусочках, что разбросаны по комнате в общежитии, книжках, дисках с музыкой, в мелодии, что он наигрывает на своём саксофоне. Его мир - это далёкая Мексика, это Индия и Китай. Глубины океана, оркестровая яма и рёв зрителей на концерте U2. Он нигде, и в то же время ему есть дело до всего.
   - Ещё бы, - говорит Ислам. - Ещё бы...
   Хасанов тянется к соседнему плакату, глаза чешутся, кажется, на них сейчас смотрит вся улица. Краем глаза видит суету, мельтешение машин, лица людей в перегаре улицы, выражений не видно, и от этого ещё страшнее.
   Делает над собой усилие. Оглушительно хохочет и срывает плакат.
   - Ты чего? - пугается Яно.
   - Ничего, - Хасанов смеётся, бумажка отскакивает от носка его ботинка, спохватывается, поднимает её с земли и швыряет в урну. - Не знаю. Что-то поржать захотелось, знаешь? Давай помогай.
   Вместе они очищают стену от рекламы. Остаются следы клея, клочки глянца, но всё нормально. Пусть знают господа депутаты, что их рожи здесь уже побывали - и они здесь не прижились.
  

Глава 3

  
   С крыши общежития можно перекинуть мостик на крышу, собственно, универа. Первый корпус примыкает углом к общаге, разделяет их каких-то полтора метра пронзительной, отчаянной высоты и два низеньких бортика с одной и другой стороны. Крыша первого корпуса запиралась на замок, и вытаскивание ключа из подсобки было настоящим адом. Как и проникновение в универ после одиннадцати, как раз тогда, когда оно на самом деле необходимо.
   Сама университетская крыша не нужна никому, кроме голубей. Длинная, засранная, с хозяйственными будочками и металлическими конструкциями, отчаянно гудящими на ветру (на студенческом сленге это место называлось коридором, поющим оду любви, или просто поющим коридором). На крыше общежития ветер катал банки из-под пива, практически каждое воскресенье на головы прохожих летели бычки. Весной и осенью, пока ещё тепло, сюда выбирались на пикник; вытаскивались наверх коврики из комнат, бетон застилался разноцветными квадратами, будто цыганским одеялом. Открывалось пиво, иногда и чего покрепче.
   Но главное её, крыши, предназначение, конечно, не в этом.
   В более или менее тёплое время года движуха здесь практически не прекращалась. Только когда ложился снег или в гололедицу по крышам ходили единицы. Самые бесстрашные или те, концентрация спермы в голове которых превышала все допустимые пределы. Их довольно метко называли полярниками. Укутавшись в полушубки, обвязавшись верёвками и хватаясь руками в горнолыжных варежках за телевизионные антенны, они бесстрашно пробивали в свежей декабрьской перине тропинку к своему сердцу. Лопаты взлетали и падали, снежные комья в падении рассыпались серебристым дождём. Кое-где приходилось ползком на брюхе, снежные пробки в узких местах выбивались головами.
   Впоследствии эту тропку подновляли после каждого снегопада. Опасных участков было полно, особенно в начале, где нога то и дело соскальзывала в никуда, а мостик (которым служила старая деревянная дверь, снятая с петель в доисторические времена) опасно елозил между крышами.
   - Говоришь, даже зимой ходят?
   Паша покровительственно хлопает Хасанова по плечу:
   - Ещё как ходят, друг мой!
   - И в дождь?
   - Сам же побежишь, когда в голову ударит.
   - Видимо, в рекламной брошюрке нашей альма-матер замалчивали трупы.
   Ислам вытягивает ногу, и мостик скрипит под носком ботинка.
   - Не хочешь - не лезь, - обижается Паша. - Тебе приспичило, не мне.
   Ислам подумывает объяснить другу, но решает в конце концов оставить рот на замке. Пусть думает, что приспичило.
   Сейчас первые майские деньки, и, пройдя поющий коридор, оказываешься нос к носу с красной облезающей штукатуркой женского общежития, расположенного как раз через университетский корпус от мужского. Крыша здесь почти примыкает к стене, в щель шириной в две ладони забился всякий мусор, газеты, фантики от сникерсов. Упаковки от презервативов и иногда сами презервативы. Планктон растёт год от года, размокает и разбухает ранней весной, превращается в пористую губку. Поднимаешь взгляд - и видишь множество надписей, как баллончиком, так и просто мелом. Довольно откровенные рисунки. Стена страсти, разгул фантазии взбудораженного спиртным и близостью близости организма.
   - Здесь я тебя оставлю, - говорит Паша. Подмигивает: - Инструктора ведь не заказывал, а? Удачи.
   - Давай, брат.
   Ислам глядит на моську Павла, морщится. Каким-то образом тот мог превратить своё смазливое личико во что-то очень похабное, настолько, что даже слюни во рту приобретали мятный привкус. Эта крыша для очень близких свиданий, с последующим переходом в комнату девушки. Что же, пусть считается таковой и дальше.
   Осталось совсем немного. Женское общежитие высотой в четыре этажа, кроме того, стоит на пригорке, поэтому по скользкой пожарной лестнице приходится подниматься довольно долго. Руки липнут к сырому металлу, рубашка задирается на ветру, по спине ползут лапки мандража. И вот наконец вожделенная крыша, похожа на бутон розы, под подошвами приятно упружит пол. Антенны раскачиваются на ветру, а кое-где из щелей выглядывает жухлый мох, а ещё - одинокая хилая берёзка. Ствол перекручен, как будто некто большой долго и упорно мял его в руках, мочалил, пытаясь выдернуть с корнем. Год за годом она мужественно переносит зимы, когда снегом заваливает по самые верхушки ветвей. Весной там набухают почки, иногда пять, иногда семь, а в прошлом году был рекорд - десять, и распускаются крошечные изумрудные листочки.
   Под этим деревцем и встречает тебя твоя ненаглядная. Сидит в чахлой тени, скрестив ноги, в руках книжка. По жёлтому корешку ползут блики закатного солнца, и ты вчитываешься в буквы: надо же, Фицджеральд.
   - Пропускаешь закат, - говорит она.
   - Да, прости.
   Хасанов отдувается, пытаясь зацепить ртом как можно больше воздуха. Можно было бы что-то сказать, что-нибудь забавное, немного пошловатое по поводу места их встречи - первой встречи наедине, эта шутка уже вертится на языке, но Ислам никак не может облечь её в слова. Она есть, но только как ощущение, ехидный червячок, заставляющий лицо алеть от притока крови.
   Она поднимает глаза от книги:
   - Ну, что стоишь? Садись. Садись поближе: я не кусаюсь.
   Хасанов любил высоких. Первая его девушка, та, за которой он долгое время ходил в одиннадцатом классе, была почти что с него ростом, а взбитые в причёску волосы на выпускном нависали над Исламом, раскачивались, грозя вот-вот похоронить его под душным лавандовым запахом. Катя же маленькая, бойкая, как солнечный блик. Копна непослушных каштановых волос забрана в хвост. Наверное, когда наклоняет голову, кончик его щекочет ей шею... Почему-то Хасанову приятна эта мысль, он жмурится ей, словно котяра, подставляющий под ласку загривок.
   Лицо лучистое, с красивым небольшим подбородком, ресницы - что усы у твоей кошки, пышные и густые. И... вот, что его привлекло. Такая же непослушная улыбка, как у него самого, только здесь ещё ямочки на щеках, в которых собираются капельки румянца. Смеётся в кулачок, словно стесняется, этот смех сверкает между пальцев, будто бы там зажат кусочек золота.
   Ислам достаёт зеркальце. Солнце раскачивается над горизонтом, готовое вот-вот туда закатиться, подобно большому томату, но света ещё хватает.
   Катя улыбается.
   - Что ты делаешь?
   - Ты мой солнечный зайчик.
   - Не твой, - смеётся она. - Я просто зайчик.
   Пока ещё, - прибавляет Ислам про себя, - не мой.
   Подсаживается близко, вбирает лёгкими воздух и отмечает почти полное отсутствие духов. Только некую засушливую свежесть, как будто сидишь на берегу моря.
   Они посидели немного на крыше, наблюдая, как солнце скользит по серебристой глади оттаявшей Волги за горизонт. Разговаривали в опускающейся темноте, сидя на залитой битумом крыше чердачной будки и болтая ногами.
   Ислам встретил её с неделю назад и сразу, как в слюнявом кино, влюбился в улыбку. Катя с какой-то подружкой, собрав с пустых парт (все как раз ушли на перемену) колпачки от ручек, набрав в карманы монетки и прочую мелочёвку, кидались всем этим вниз, в курильщиков-пятикурсников. А потом прятались под подоконником и хихикали, уткнувшись носами в колени. Ислам совершенно случайно застал эту сцену, проходя мимо аудитории.
   Выглянул из соседнего окна и увидел обращённые вверх лица.
   - А ну спускайся! Сейчас поднимусь и задницу надеру, - довольно противоречиво крикнули ему.
   Девчонки мигом унялись, однако на лице Кати он всё ещё видел это хитрое выражение - в подрагивающих уголках рта и остром, как колючки шиповника, взгляде.
   Так они и познакомились. Оказалось, они учатся на одном курсе, хоть и в разных потоках. И в следующую же встречу в коридорах, выбитых в граните знаний, он пригласил её на свидание.
   Когда их встречи стали более или менее регулярными, она сказала:
   - У меня есть мальчик.
   - А у меня девушка, - нашёлся Ислам. Его несёт, как будто бы подхватило бурным потоком, в висках стучит кровь и выпитый энергетик. - Давай их познакомим и отправим гулять?
   Улыбается. Излучает лукавство, того и гляди из-под зачёсанных назад волос выглянут рожки.
   - Бурная ночь?
   - Что?
   - Ну, ты так выглядишь. Как будто не спал всю ночь. Извини, конечно...
   - Ничего. Я на самом деле ночь не спал. И да, она была бурной. Кувыркался с дискретной математикой. Кто там у нас автор?
   - Малинков.
   - Вот, с ним и кувыркался. Мужик! Такую дремучую муть написал...
   - Сдал зачёт?
   - С переменным. На уд.
   Исламу не хочется сейчас говорить об учёбе. Над головой носятся тучи, иногда проливаясь дождём, а в просветы, там, где они истончаются до мимолётных облаков, проглядывает солнце. Странная погода, но Хасанову не до её прихотей. Он пытается вычислить расстояние между своей ладонью и Катиной. Что, если подвинуть руку ещё чуток... сделать вид, что не нарочно, хотя о чём это ты: она ведь всё поймёт. Есть моменты, когда чутьё обостряется настолько, что на самом деле чувствуешь это расстояние, проклятые и в то же время обожаемые сантиметры, которые разделяют руки.
   С одурелыми воплями носятся птицы, пухлые от мороси воробьи опускаются скопом на какое-нибудь дерево, потом перелетают на другое, и, когда они поднимаются в воздух, дерево роняет на прохожих водопады воды. Машины переговариваются в пробке грудными голосами, громче и приятнее всех гудит старый пузатый фольксваген. Стёкла опущены, и водители жмурятся навстречу всё ещё тёплой и влажной погоде. Ислам думает, что у старых машин голоса приятнее, более грудные, тёплые, как у джазовых певиц-негритянок, и тут же излагает это Кате. Она улыбается, и говорит:
   - На самом деле мы с ним расстались. Он уехал в Питер.
   - Учиться? - понимающе кивает Ислам.
   - В том-то и дело, что нет. Просто уехал, и всё.
   - Как это?
   - Не знаю, как объяснить. Можешь себе представить, что есть люди, которые родились не там, где должны были?
   - Могу. В действительности, таких целая масса. Взять хотя бы моего соседа Яно. Я тебе о нём рассказывал? Родился в Эстонии, учится в России. А душа его разбита на осколки. Один осколок в Мексике. Другой в Испании. Третий валяется где-то на Венере просто потому, что она очень красиво выглядит на фотографиях. Четвёртый носит по рекам и океанам...
   - Ты очень хорошо это сказал, - смеётся Катя. - Твой Яно молодец! Но я немного не это имела в виду. Он ни разу не был в Питере, но всю жизнь был уверен, что должен жить именно там. С тех пор как увидел на обложке какой-то тетрадки в шестом классе Неву. Он до самого последнего дня, до отъезда хранил эту тетрадку. Показывал мне - ничего особенного. Пейзаж как пейзаж. Но он с таким восторгом на него смотрел - ты бы видел... Отучился, достиг совершеннолетия, выждал ещё годик и полез исправлять мировую несправедливость.
   - Оставив тебя одну?
   Ислам тут же устыдился яду и даже некоему злорадству в голосе. Она смотрит на него с удивлением.
   - Ты, может быть, не поймёшь. Когда вселенная так измывается над человеком, я готова его простить. Поддерживала его во всём. Да и мы перед отъездом наобещали друг другу, что будем созваниваться чуть ли не каждый день. Писать письма. Он будет мне слать в конвертах свои рисунки... он ведь у меня художник. Знаешь, как рисует? Я тебе потом покажу, у меня всё в сумочке. Карандашные наброски в основном, вырванные из тетрадки листочки, но в них есть что-то такое, - она поднимает подбородок, купает лицо в по-осеннему прохладных солнечных лучах. - Очень классно.
   Говорит о своих сердечных делах просто, будто пересказывает зацепивший за душу фильм.
   Катя сейчас напоминает героиню ярких французских фильмов, и на тебя тоже что-то надвигается рядом с ней, укутывает пледом, уже звучит бойкая, как ручей, французская речь, пахнет душистой выпечкой, десертом из мандаринов, а глаза слепят неоновые огни вывесок. И щекочут, заползая за воротник пальто, струйки летнего дождя.
   Она часто ведёт себя, как будто знает весь свой сценарий наизусть и он её полностью устраивает. Знает, что кино кончится ещё не скоро и в то же время оно стремительно летит к финалу, и она растворяется в каждом моменте, каждой прожитой секунде. Как будто Катя по ту сторону экрана, а ты - по эту. Хочется протянуть руку, коснуться... но боишься почувствовать под пальцами стекло. Ислам снова думает о проклятых сантиметрах, теперь уже с грустью.
   - Мы тогда просто играли свои роли, потому что по-другому двум влюблённым людям прощаться нельзя. Оба понимали, что после пары звонков всё утихнет. Утихнет, так и не успев толком начаться. Сейчас такое время, когда люди и на расстоянии могут быть рядом. Слать смски. Слушать голоса друг в друга в трубке... Есть, в конце концов, сеть. Но знаешь, когда ты не можешь позвонить и сказать: Давай встретимся - всё меняется. Понимаешь?
   На ресницах повисли капельки дождя, и она стряхивает их. Моргает. Словно только что вспомнила, что рядом есть кто-то ещё, кроме собственного отражения в лужах. Хасанов чувствует, как сквозь подошвы туфель сочится холод. Он запихал руки в карманы и погрузил подбородок в шарф. Пока она была где-то далеко, вокруг плескалось море одиночества. Слова тёплые и мягкие, как выводок белых мышат, но чужие. Не для него. Поток мыслей, каким-то образом нашедший выход через рот.
   Оно и сейчас никуда не исчезло - это море, чёрное, с клыками ледяных скал. Холодный воздух стекает по носу и губам, высасывает через куртку остатки тепла.
   - Конечно, - говорит он, и голос звучит с интонацией трескающегося льда. - И как он там?
   - Держится. Снимает крошечную квартирку где-то на задворках. Около рыбного комбината. Устроился куда-то работать, выбивает прописку, думает даже о том, чтобы податься учиться. Но, ты знаешь, все его письма в картинках, которые оттуда, они так и пышут счастьем. Я не знаю, как объяснить... как будто держишь в руках только что испечённый хлеб. Такой румяный и очень душистый.
  

Глава 4

  
   История с предвыборной компанией скоро получила продолжение. Не для всех, но для некоторых: очевидно, по каким-то критериям они оказались лучшими. Может быть, раздали больше всего листовок.
   Хотя Яно ничего не раздавал. Он к тому времени только-только вернулся. Так что, скорее всего, причиной послужили три хвоста у Ислама: он тогда едва начал выбираться из кратера, оставленного кровопролитными боями на полях виртуальных сражений. И два хвоста Яно - по геометрии и английскому языку, нажитые из-за природного раздолбайства.
   Так или иначе, их обоих вызвали в деканат, и Валюта предстала пред ними во всём её зелёном великолепии.
   - Это очень уважаемый человек, - сказала Нина Михайловна, захлестнув их тросом своего взгляда, обоих сразу. - Не вздумайте его расстроить, ребята. В стенах этого университета слишком много людей, ему обязанных. Если бы не он, вы бы здесь, возможно, не учились.
   Нина Михайловна - замдекана, и кличку она заработала любовью к нарядам зелёного, долларового оттенка. Вот и сейчас на ней хлопковые брюки цвета нежной листвы. Как некогда заметил Паша: Посмотришь на свет и увидишь водяные знаки. Нина Михайловна прямая, с тяжёлым могучим лицом и мясистыми руками. Волосы на затылке забраны в тугой пук. Она их не красит, как многие женщины её возраста, и там проглядывают ниточки седины.
   - Будете освобождены от занятий на завтра и послезавтра. И конечно же это зачтётся вам на зачёте по выбранному вами предмету.
   Зачтётся на зачёте значило, что платить за этот самый зачёт нужно будет в разы меньше. Что же, очень неплохо. Но Ислам всё же предпочёл не иметь ни с ней, ни с этим уважаемым человеком ничего общего.
   - А можно отказаться? - спросил он. - Наверное, найдутся ребята, чьё положение серьёзнее нашего.
   - Вы, вероятно, не понимаете всей серьёзности положения, - произнесла Валюта. Подвигала по поверхности стола стопку красных журналов. - Мы обязаны этому человеку, и нам бы не хотелось его подставлять. А вы обязаны нам как вашим преподавателям и наставникам. Радуйтесь, что наш университет даёт вам такую возможность. В семь тридцать будьте по этому адресу. Не опаздывайте, и оба ведите себя, как подобает приличным студентам. Не позорьте наше доброе имя.
   - Сдаётся мне, что нас только что наняли кого-нибудь убить, - говорит Ислам, как только за спиной закрылась дверь. Складывает пальцы пистолетиком и целится в Яно.
   Яно, похоже, ничего не понял.
   - Мы куда-то пойдём? - спрашивает он.
   - Забудь.
   Вечером они были по нужному адресу. Секретарша провела их в кабинет, щедро обставленный лакированным деревом, и навстречу, скрипнув резным деревянным креслом, поднимается Уважаемый Человек.
   Перво-наперво Хасанов видит щегольскую рубашку: словно парус, маячит она перед глазами. И только потом белое лицо, щёки, что затекают в воротник, и губы, что кажутся ещё одной складкой, подобной тем, в которых тонут глаза. Мочки ушей вытянуты, и вспоминается картина Дали с текущим временем.
   Пожимает обоим руки и усаживается обратно, растекаясь по коричневой обивке.
   - Не хочу на вас давить, - сразу приступает он. - У меня есть работа, но браться за неё или нет - решать вам.
   Ислам спрашивает, что за работа, и Уважаемый Человек радуется, как ребёнок неожиданному подарку. Вещает с придыханием:
   - Эх, пацаны. Вы ж студенты, правильно? Вам, наверное, не хочется на халяву трудиться. Ну, в смысле, за просто так. Понимаю, - кивает, степенно потирая запястье. - Деньги всем нужны. Что ж, деньги будут тоже, не сомневайтесь.
   - Что за работа?
   - Так интересно?
   Подбородок затрясся и запрыгал, как будто наполненный водой пакет. Дебелое лицо выражает радость и энтузиазм.
   - Смотря что за работа.
   - Какая разница? - Уважаемый Человек вдруг меняет радость на возмущение, и краешки его рта теперь стремятся не вверх, а вниз. С грохотом отодвигает кресло, прохаживается по кабинету - Ислам и Яно отступают на шаг. - Главное - деньги платят. Разве нет? Кстати, это вам за энтузиазм.
   Хмурясь, роется в бумажнике. Бумажник знатный, так и сверкает лакированной кожей, большой. Такие люди не могут без бумажников и дипломатов. Из бумажника лезут карточки, визитки. Смятые в трубочку деньги. Если перевернуть и потрясти его или вон, например, тот дипломат на краю обширного стола, посыплются горы мусора: крошки, залитые кофе документы. Газета с прошлой недели. Зато сам стол идеально чист: только монитор, пара икон и позолоченная ручка толщиной в палец. Позолота с неё уже кое-где слезает, вон на кончике, где в минуты напряжённой работы мужчина зажимал его между зубами, уже виден пластик. Возможно, если он улыбнётся пошире, мы увидим эти крошки позолоты, - думает Хасанов, и его изнутри заполняет какое-то мерзкое ощущение.
   Не отрываясь, глядит ему в глаза. От таких людей лучше не отрывать взгляда. Вообще не отрывать.
   Ислам переводит взгляд на две сотки в руках.
   - Приходите сюда вечером. Часиков в десять. Приводите друзей, только надёжных. Берите, берите.
   Буквально впихивает деньги в руки Яно. Тот берёт и держит их у груди в обеих руках, с ужасом глядя на Уважаемого Человека.
   - И помните, я знаю ваши фамилии. Записано. Где же у меня записано-то... В общем, где-то записано.
   - Мне... нет нужны ваш деньги, - от ужаса у Яно проснулся акцент.
   Мужчина уже не слушает. Ходит кругами, передвигает предметы у себя на столе. Двигает на полке рюмки. Там, в глубине, чернеет этикетка дорогого коньяка.
   - Нам не нужны ваши деньги, - говорит Ислам. Вынимает бумажки из рук Яно и кладёт на стол. - Не нужны. Мы и так придём.
   Чувствует, как у самого от этого человека трясутся поджилки. Человек надвигается, как будто гора, нависает, как бык над тореадором, повредившим ногу, и кажется, что ты тонешь в его тени. Она засасывает тебя, словно не тень, а вонючее нефтяное пятно. Прижимает своей тушей, своим гонором, своими упрёками к стенке. Расплющивает по ней огромным животом.
   - Не нужны? - повторяет он. Поворачивается, пропущенный через жалюзи свет рисует на впадинах лица змейки. Воротник давит ему на шею, и мужчина оттягивает его большим пальцем. - Вот вы мне скажите, как работать с теми, кто не берёт деньги?
   Молчат. Яно смотрит белыми от ужаса глазами, Ислам нашаривает позади себя дверную ручку - путь к отступлению. Думает, что хорошо бы подыскать остроумный ответ: всё равно с человеком, который до смерти запугал безобидного эстонца, дел никаких иметь не хочется, но все остроумные ответы провалились куда-то в колодец ужаса.
   - Молчите.
   Стол скрипит под весом, рубашка на плечах мнётся и складываются гармошкой.
   - Молчи-ите, - бурчит он. Сгребает мятые сотки обратно в бумажник. - Ладно. Жду вас вечером. В десять часов. Работа ночная.
   Дверь наконец хлопает за спиной, секретарша поднимает лицо, и на месте глаз за стёклами очков Хасанову мерещатся зеленоватые провалы, проеденные червями дыры в гнилой мозг.
   - Сумасшедший человек, - бормочет Яно. - El Loco.
   Хлопает ещё одна дверь, коридор, и скрипят подошвы на скользком, как змеиная кожа, ламинате. Воздух снаружи свежий и почему-то с лимонной кислинкой. Дяденька на углу продаёт с лотка хурму, она стоит перед ним в несколько рядов, сверкая оранжевыми боками. Сам жуёт одну, сплёвывает косточки в руку и жмурится от удовольствия.
   Исламу вдруг очень захотелось хурмы. Он направляется к палатке.
   - Ислам, - Яно бежит следом, - Ислам!
   - Что?.. Две хурмы, пожалуйста. Покрупнее.
   - Мы ведь не пойдём? Вечером?
   - А тебе не хочется?
   Продавец складывает в пакетик фрукты. Он всё ещё жмурится, хотя глаза и открыты. Просто лицо у него такое - кажется, как будто жмурится. Будто у кота. Не грузин, как это обычно бывает с торговцами в палатках. Нормальный русский мужик, прячет в усах улыбку.
   - На здоровье.
   - Спасибо.
   Хасанов протягивает хурму Яно, тот косится на неё с суеверным ужасом.
   - Этот господин предлагал нам деньги.
   - Да вроде. И что? Твой козлометр зашкалил?
   - А?
   - Бери хурму. Кушай, дорогой.
   Идёт к остановке, разбрызгивая из-под ног лужи. Остановка выкрашена в красный цвет, и вокруг неё, как огромные шмели вокруг цветка, вьются газельки.
   Яно опять бежит следом.
   - Мы ведь не пойдём? Да? Вечером.
   Три минуты назад Ислам тоже так думал. Но теперь, когда вкус к жизни стекал по горлу в пищевод, он вдруг решил иначе:
   - Ты оставайся дома. Хорошо? А я схожу.
   - Ты этот. Тоже. Сумасшедший.
   Яно грызёт хурму, и вид у него как у напуганной лошади.
   - Не-а. Всего лишь любопытный.
   Дело не в Валюте, не в зачётах и не в деньгах, которые предложил им Уважаемый Человек. Хасанов вдруг ни с того ни с сего почувствовал, что должен принять этот вызов. Броситься в него, не рассуждая и головой вперёд, а не осторожно ступая на шаткую поверхность, оглядываясь на каждый громкий звук и втягивая голову в плечи, как по идее должен.
   Яно пошёл тоже. Ислам убеждал его остаться, но эстонец молча переоделся в удобную одежду, достал взамен туфель кроссовки и уложил в рюкзак термос с чаем и пару бутербродов.
   Им объяснили задачу. Уважаемого Человека не было на месте, его секретарши тоже. За тем же столом сидит человечек с узким лицом, таким, какое могло бы быть у рептилии, стань она человеком, и глазами навыкате. По очереди водил он этими белесыми глазами по каждому явившемуся, а таких, помимо Ислама и Яно, оказалось ещё шестеро. Совершенно незнакомые лица, все излучают внимание и настороженность.
   Человечек объяснил задачу. Раздал каждому по баллончику краски, списки фамилий и обличительных характеристик, которые они должны были написать на стенах домов, во дворах, на заборах и просто на асфальте. Вроде: Адоевский - Вор и Врун. Или: Нальчик, Откуда Деньги? Или: Сергеев Зарезал Маму. Непременно с ошибками. Сделать ошибки в таких простых словах осмелится не каждый, но требовалось постараться.
   - Сегодня каждый из вас - Капитан Очевидность, - прибавил человечек с удовлетворением. - Мне нужно, чтобы весь район к утру был синий, чтобы вы украсили каждый угол дома. Разойтись.
   - И это всё? - с разочарованием говорит Хасанов внизу. Они вдвоём ждут, пока остальные, воровато оглядываясь и пряча краску в складках одежды, разбредутся каждый в свою сторону, и выкидывает свой баллончик в урну. Отбирает краску у Яно, и в урне звякает во второй раз.
   Ощущение некого соперничества, брошенного вызова пропало. Их попросили всего лишь навсего испоганить стены. Сейчас Ислам сам слабо понимал, что за задание он хотел получить от Уважаемого Человека. Ясно для чего: чтобы с треском его провалить. Но теперь всё это больше не казалось ему таким важным.
   - Он хотел, чтобы мы испортили город, - задумчиво говорит Яно. - Плохой какой-то человек. И тот, что был днём, тоже плохой.
   - Уже вжился в роль? - Ислам усмехается и говорит: - Капитан Очевидность.
  

Глава 5

  
   Ислам приходит на работу к шести вечера, а уходит, когда ночь за окнами полыхает белыми и цветными огнями. Трое суток через трое. Почти всегда пешком. Ему выделяли деньги на такси, но Ислам потратил их по назначению всего один раз, когда не на шутку разболелся, а потом носоглотка решила взбунтоваться и залить его соплями. Радовался густому, как хлопья пивной пены, снегу или грозе, что растекалась над городом, заключая его в грохочущий кулак. А ты идёшь в этой темноте и смотришь, как вспышки молний очерчивают высотки, как играют они в трамвайных рельсах и танцуют в чёрных стёклах. Представляешь, как разбегается над головой в паутине проводов электричество.
   Ислам обожал ходить пешком, но терпеть не мог идти в никуда. Он шёл либо домой, либо на работу. Не важно куда, главное, чтобы была цель и расстояние, которое требовалось пройти. Наслаждаешься каждым шагом, каждое встречное лицо, будто виноградина, лопается во рту, и на языке ощущаешь кисло-сладкий сок. Тут же оно смывается жидким огнём фонарей из-под колёс проезжающей машины, а там за рулём симпатичная шатенка или угрюмый старик в смешной кепке... в сущности, не важно. Главное, чтобы они были, эти лица.
   Голова после работы как в тумане, в ноздрях засел горький алкогольный запах, терпкая смесь пивного аромата, винных паров, чего-то покрепче, а также томатного сока и сигаретного дыма, который почему-то всегда пробкой, комком слюны застревает в горле. Ислам любит томатный сок, но после работы... нет, только не после работы.
   В те сорок минут, когда мышцы разгоняют застоявшуюся кровь, Хасанов снова понимает, что не всё так плохо. Что людей, оказывается, можно не только переносить, но даже полюбить снова.
   - Я представляю, какие люди тебе попадаются, - бурчит Мишаня, - в час ночи. Ты это... не приползай потом отметеленный.
   - Их нету, - ржёт Хасанов. - Нету людей. Кроме меня. Это, знаешь ли, плюс.
   Исламу их хватает и в кафе.
   На самом деле работа барменом не так уж и плоха. Даже отлична, сейчас Ислам не мог представить себя на другом месте. Приближаешься к зелёной вывеске, с лёгкой досадой думаешь, что стрелка часов опять перебежала тебе дорогу. Травка. Под вывеской и правда зелень, дорожку к дверям окаймляют цветы в старых покрышках. Несмотря на нарочито небрежное оформление фасада, впечатление остаётся как от чего-то хорошо продуманного. Простого, но без излишек.
   Кафе угловое в жилом доме, смотрит на две стороны стеклянными стенами. Чуть попозже, когда окончательно стемнеет, там, за стёклами, будут плескаться волны томного жёлтого света. Парочки и весёлые компании будут сворачивать на тропинку между газонами. Внутри музыка, обычно что-то из ненавязчивого эмбиента, бывает поп, а бывают и классические инструменталки. Босс любит классическую музыку, но формату кафе больше подходит электроника.
   Стеклянная дверь плывёт под рукой, киваешь охраннику, и он отвешивает тебе небрежный поклон. Собранный, молчаливый.
   Проходишь через зал, подмечая, что столики ещё не заняты. Здесь нет бизнес-ланча, как в соседних заведениях, и весь персонал только заступил на пост.
   - Привет, Босс.
   Кивает, и ты ловишь деловую, в чём-то нервную улыбку. Не такую как посетителям: им предназначена другая, более долгая, более широкая, но за ней не стоит ничего, кроме вежливости.
   - Опаздываешь.
   - Всего лишь на пять минут. Прости. Шёл пешком.
   Она японка с примесью китайской крови. Или наоборот - бес её разберёт... Хотя считает себя именно японкой. Говорит: В память о папе. От матери ей достался высокий рост, красивые ноги, которые почему-то скрывает под длинными юбками. А ещё идеальные, будто вычерченные грифелем, брови. Всё остальное, говорит, отцовское. Чёрные соломенные волосы, которые никак не желают укладываться в причёску. Очень пышные и глянцевые, как будто каждую прядь взяли и отдельно вымазали ваксой.
   - Ты всегда ходишь пешком.
   Никогда не поймёшь, журит она тебя за опоздание или нет. Вроде и журит, а вроде и просто констатирует факт. Мол, ага, уже семь минут седьмого. Вакаремаста, Ислам-тян, вычтем у тебя из зарплаты. По интонациям у неё ничего нельзя понять. Отчитывает ли она официантку или прощается с постоянным клиентом - всё одно.
   Тем не менее Ислам её любит.
   - Не обижайся, Босс. Завтра приду вовремя.
   Несмотря на совсем незначительную разницу в возрасте и вполне дружеские отношения, Ислам называет её Боссом. Уж больно похожа на дочь главы мафиозных триад, как в китайских боевиках.
   Хасанов идёт переодеваться и в который уже раз дежурно поражается: угораздило же устроиться работать в кафе к азиатам.
   Шкафчик лязгает замком, отглаженная форма хрустит под пальцами и одурело пахнет кондиционером для белья. Выскальзывает из ветровки и мечтает: вот её, сбежавшую когда-то от своего отца из Гонконга, находят мафиози. Вот они входят в кафе, оглядываются, все в пронзительно-чёрных пиджаках, шляпы надвинуты на глаза, так что видны только подбородки и рты - как будто бы застёгнутые на потайные молнии. Руки под пиджаками, где бугрятся под мышками кобуры. Он, Ислам, стоит за стойкой, и ему нестерпимо жмёт эта чёртова бабочка на горле. Но дискомфорт уже не имеет значения, а вспотевшие ладони тянутся вниз, туда, где, завёрнутый в полотенце, лежит автомат...
   Шкафчик лязгает; пальцы застёгивают пуговицы на манжетах. Хасанов заступает на рабочее место и начинает ополаскивать стаканы; от галстука-бабочки зудит шея, он трогает его указательным пальцем. Гудит машинка для льда, гудит кофе-машина, гудит холодильник, всё это сливается в равномерный сонный гул. Мимо пробегает Босс, нервно поправляет Хасанову галстук и уносится дальше, давать распоряжения поварам. На кухне шумит вода, и оттуда доносятся первые запахи.
   На самом деле отец у неё клерк в Киото, а в России она потому, что нестерпимо влюблена в Европу, но до Европы так и не доехала. Осела с матерью и братом в Самаре, вышла замуж за русского. Ислам пару раз его видел, когда тот привозил Сонг на работу на своём форде. Дима. Мировой парень.
   Очень неплохо, кстати, она говорит по-русски и по-английски. У Сонг, что называется, предрасположенность к языкам.
   Впереди маячит спина Джина, охранника и брата Босса, и Ислам в который уже раз думает, что, чтобы попасть в зал, мафиози придётся пройти через него. И это немного возвращает Хасанова с небес на землю. Не, не пройдут. Он, в отличие от сестры, считает себя китайцем. Очень молчалив - Ислам за всё время вряд ли слышал от него больше двадцати слов. И все не то на китайском, не то на японском: по-русски Джин не говорит совсем. На вопросы предпочитает неопределённо качать головой. Или водить руками в воздухе, и каждый жест в зависимости от контекста может означать одно или другое. Китайская грамота, - как однажды назвал его Миша.
   Задача Джина - встречать гостей у входа, неизменный вежливый полупоклон стал визитной карточкой заведения. Когда люди хотят чего-то, чего нет в соседних барах, они идут смотреть на китайца.
   Миша не выносит молчаливых или непонятных людей, хотя сам как раз такой и есть. В смысле - молчаливый. Уставит злой взгляд исподлобья и давит выражением лица, манерой стоять слишком близко. Заинтересовавший его человек обычно не знает, куда деваться от такого общения. Исламу приходилось не раз вырывать из лап друга таких бедолаг.
   - Славный всё-таки малый, - говорит потом Мишаня, потирая пузо. - Классно поговорили. Ток чё он жался, я так и не понял.
   Для него поговорить, даже так, - всё равно, что для нас хорошо поесть. Ислам-то - давно уже приевшееся блюдо...
   Однажды Миша зашёл к Исламу на работу выпить пивка за счёт заведеньица. И мимо Джина пройти просто не смог.
   Кричит через весь зал Исламу:
   - Слушай, а чё этот лакей первый раз поклонился, так я вышел, зашёл, а он уже не кланяется? - и снова пристаёт: - Эй, Северная Корея! Симпатичный у тебя, говорю, пиджачок.
   Джин стоит прямо, взгляд в пространство. Скулы, казалось, режут воздух, как горячий нож масло.
   - Кунг-фу знаешь?
   Миша отступает на два шага, расставляет ноги, пытается изобразить стойку. Получается неуклюже, как будто раскорячили пластилинового человечка.
   - Знаешь, да?
   Хохочет, хлопая себя по бокам.
   - Кунг-фу зашибись. Фильмы с Джеки Чаном - настоящий огонь, веришь, нет? А, он же с твоей родины. Земеля, наверное, да?
   Хасанов вздыхает. Хорошо, что Босса рядом нет. Ей бы долго пришлось объяснять, что этот проблемный большой человек - вовсе не проблемный. Говорит:
   - Оставь Джина в покое и иди сюда.
   - Ну, бывай, товарищ Мао, - хлопает Джина по плечу и вперевалочку идёт к стойке. Столы дрожат на своих тонких, как у оленят, ножках и шарахаются в разные стороны.
   - Наверное, хороший он человек, - одобрительно ворчит. - Кланяется, понимаешь... Джеки Чана, прикинь, знает. Мой любимый актёр...
   К семи часам начинают подтягиваться первые посетители.
   Зал небольшой, весь насквозь стеклянный, будто аквариум. Свет такой, будто вокруг всё и впрямь заполнено водой, движения медлительны и размыты. С десяток столиков, длинная и слегка изогнутая барная стойка похожа на плавник акулы. За спиной - батареи бутылок на трёх уступах, этикетки подсвечены белым светом, настолько холодным, что из него можно наколоть льда.
   Просят сделать маргариту. По тому, что заказывает человек, можно понять... да можно понять, в принципе, всё. Компания девушек берёт воздушные коктейли с дольками апельсина. Одинокая дама в красном берёт морс, в высоком запотевшем стакане он возвышается перед ней, словно столбик термометра. Отражается в глазах струйками ртути.
   Дама неприязненно и придирчиво косится на своё отражение в бутылках, на поверхности под локтями. Оглядывается и видит ещё с десяток своих отражений. Всё здесь создано для того, чтобы отражать свет.
   Ислам ощущает на себе пытливый взгляд.
   - Скажите...
   - Да? - он наклоняется через стойку. - Огоньку?
   В руках у неё незажжённая сигарета.
   - Нет-нет. Ещё рано. Я пока не хочу.
   Ей тридцать. Можно было бы назвать красивой, если бы не ледяное выражение на лице. А так - просто эффектная. Даже чересчур эффектная. Таким вслед мужчины оборачиваются, но ни одному не хватает смелости подойти и познакомиться.
   Ислам ждёт. А она словно и не собирается ничего говорить. Вращает бокал, оставляя на стенках следы от пальцев.
   Справа просят пива, и Ислам исполняет заказ, стараясь не удаляться далеко от незнакомки. Погружена в свои мысли - и столбик термометра в глазах растёт. Вернее падает, потому как лицо становится всё холоднее и холоднее, удаляясь от мира. Того и гляди, на ресницах появится иней.
   - Скажите, - вдруг повторяет она, и взгляд возвращается на него. - Вы, должно быть, не местный?
   - Не местный, - соглашается Ислам. - Из Уфы.
   - Должно быть, учитесь в университете?
   Скучает. Бокал вертится в руках, и красные блики водят вокруг хороводы. Кого-то ждёт. Или не ждёт - чёрт её разберёт на самом деле. Ногти у неё тоже красные - краска на самых кончиках облупилась и выглядит неряшливо.
   Ислам не успел ответить. Она уже задаёт другой вопрос:
   - Хорошо у вас там? В Уфе.
   - Ну, - уклончиво отвечает Ислам. - Есть неплохие бары.
   Нет, не улыбается. Да и слишком слабый это таран, чтобы разбить намёрзший лёд. Ислам думает, интересно, когда она в последний раз танцевала? Наверно, в детстве. Или в институте, на выпускном вечере. Такие женщины не танцуют. В кафе и барах, в клубах они обычно сидят, закинув ногу за ногу, окутанные сигаретным дымом.
   - И что, - спрашивает, - самолёты туда ночью летают?
   - Вот уж не знаю, - смеётся Ислам. Заказов пока нет, и он смахивает со стойки невидимые пылинки. Просто чтобы не сидеть без дела. Компания справа - трое мужчин - хлещет своё пиво и создают так необходимый сейчас фон. Зашедшие после работы выпить трудяги. Ислам представляет, как они выключают свои суперсовременные компьютеры, оставляют пежо и митсубиши на стоянке и едут на такси пьянствовать. Сегодня четверг, и завтра можно немного припоздниться на работу и пораньше свалить. - Наверняка. У нас есть аэропорт. Уфа - прекрасный город, и, я думаю, вы бы не пожалели, если бы...
   - Назовите для меня любой город.
   Будто бы и не слышит его.
   - Город?
   - Да. Город. Или место. Любое.
   - Давайте попробуем.
   - Да. Будьте так любезны.
   Все города, кроме почему-то Таллинна, куда-то испарились. Так бывает всегда. Попросят тебя рассказать что-нибудь забавное или вспомнить какой-то случай, и ты вроде бы и знаешь, но... не помнишь. Так же и сейчас. Вроде бы легко, но Хасанов не может относиться к чьей-то просьбе - искренней просьбе: Валюту и Уважаемого Человека в расчёт можно не брать - наплевательски. И подобная крошечная проблемка встаёт перед ним горой, на которую приходится лезть. Какой ей город нужен? Курорт или, напротив, северный? В Америке, рядом с каньоном, или где-нибудь на австралийском архипелаге? Мегаполис с десятком мостов через канал или засушливая деревенька с парой тысячей жителей?..
   Хасанов говорит с досадой:
   - Таллинн.
   - О, - сказала она без выражения. - Это где? Швеция?
   - Почти. Эстония.
   Чёрт бы его побрал, Яно, с его Таллинном.
   - Наверняка там все бегают по утрам, - продолжает она. - И выгуливают собак. И соседи вежливо здороваются друг с другом.
   - Не знаю, - растерялся Ислам. - У меня оттуда друг. Если вы хотите, мне нетрудно спросить...
   - Интересно, туда летают самолёты ночью?
   - Должно быть.
   - Спасибо, - говорит она, обдав холодом. Зубы ровные, как кристаллики льда. Встаёт, оставив чуть тронутый морс. - Сколько я вам должна за города?
   Ледяная язвительность заползает чуть не под манжеты, и Ислам растерянно потирает запястья.
   - За города нисколько. Я ведь их мало вспомнил. Только Таллинн и всё. А за морс - сорок пять.
   Оставляет деньги и исчезает, растворяется в черноте за дверью. Компания справа становится шумнее, словно кто-то прибавил звук.
   Прибегает одна из девочек-официанток, Даша, просит подготовить стопочку.
   - Там мужичок опять тот, - говорит. На лице проскакивает что-то, граничащее с равнодушием. Какое-то беспокойство, о котором она, возможно, даже не подозревает. Откровенно говоря, Хасанов сам не понимает, почему он это заметил.
   Ислам смотрит в ту сторону, и человек у окна здоровается. Машет рукой, говорит что-то, но в зале слишком шумно. Человек у окна это понимает. Просто здоровается.
   - Это Валентин.
   - Он какой-то непонятный, - говорит Даша. Морщится. - И пьёт много.
   - Не бойся, - говорит Ислам. - Если начнёт буянить, у нас есть Джин.
   Даша прыскает. Говорит слегка пренебрежительно:
   - Не начнёт. Как обычно, напьётся и отрубится тихо у себя в уголке.
   На подносе размещается стопка с долькой лимона.
   - Видишь, даже не буянит. И за попу не щиплет, - говорит Ислам вслед убежавшей официантке. - Золотой клиент.
   Немного погодя, разобравшись с делами, Ислам отлучается перекинуться парой слов с Валентином.
   Ему нравится этот человечек. Совсем уже не молодой, с каким-то измождённым костлявым лицом и сеточкой вен на лбу под жидкими волосами. Очки в тяжёлой чёрной оправе смотрятся очень модно, в таких ходит прогрессивная молодёжь, не доверяющая линзам. Не столько инструмент для зрения, сколько дополнение к имиджу. Валентину они не очень подходят, но куда лучше любых стариковских. А ещё он разрешает обращаться к себе на ты. Сам в первый день об этом попросил, смущаясь при этом до безобразния. Вообще в каждом его жесте, движении, выражении лица сквозит смущение. Иногда оно прячется, иногда настолько явно, что смущаешься сам.
   Одет очень представительно. Чёрный пиджак, безукоризненный галстук в косую полоску, свет стекается на кончиках туфель. Стрелочки на брюках на коленях собираются в морщины.
   Ислам ни разу не спрашивал, кем он работает, но почему-то ему казалось, что работает с детьми. Где-нибудь в хорошей школе или в гимназии. Может быть, частный педагог.
   - Ислам, присаживайся.
   Суетится, пытаясь ногой и рукой отодвинуть для Хасанова стул. Когда парень устроился, кивает за окно:
   - Видишь фонарь?
   - Вижу. Я ненадолго. На минутку. Как вы сегодня?
   - Как всегда, мой мальчик. Ты слушай. Сейчас начнётся самое классное. Слышал гром?
   - Да вроде. Когда шёл на работу.
   - Ага! И я о том же. И в воздухе пахнет дождём. Будет очень красиво: свет фонаря и дождь. Я рассчитываю даже на ливень. Представляешь, как здорово? Свет, и сплошная стена ливня. У вас здесь хорошие окна. Я люблю смотреть в окна, особенно когда идёт дождь. Понимаешь?
   Последнее слово произносит уже робко, почти жалобно, будто бы жалеет об этом своём излиянии. Ислам кивает, он сам чувствует себя не в своей тарелке. Неловко молчат секунд десять, а потом стопка в худых руках решительным движением опрокидывается в рот.
   - Снег, конечно, ещё лучше, - говорит Валентин с новыми силами. Будто открылось второе дыхание. - Но, сам понимаешь.
   Разводит руками.
   - До снега ещё два месяца, - смеётся Ислам.
   - Да, два месяца. Но, знаешь, ожидание чего-то прекрасного... пусть даже такой мелочи, как снег, само по себе - огромное удовольствие. Огромное. А можно повторить? Не затруднит? Лучше сразу графинчик. И закусочки. Чтобы твой босс, эта смешная китаяночка, подумала, что я тут кого-нибудь жду, и не выгнала меня взашей. Что у меня опаздывает дама или что-нибудь подобное. А?
   Подмигивает Хасанову, среди редких зубов сквозит смущение.
   - Конечно, можно.
   - Может быть, я опять усну, - говорит Валентин. - Как будете закрываться, вытолкай меня, пожалуйста, за дверь.
   Пройдёт час, и Валентин конечно же будет дремать над своим графином. Зачем только люди не ходят в кафе? Вот он, например, живёт в этом же доме, на четвёртом этаже. А на первый спускается поспать. Он готов, он радостно ожидает беспокойного сна в окружении музыки, шума людских голосов. Закусывает это ожидание дольками лимона или сёмгой.
   Кажется, он не может спать в тишине. Сон подкрадывается к нему, прячась за повседневным гулом вечернего кафе.
   Ислам подходит будить его, только когда все посетители уже разошлись по домам, а стрелки часов подкрадываются к трём. Свет в зале глушат, а Сонг отчаянно зевает.
   - Опять этот господин, - говорит она и смотрит на Валентина с лёгкой укоризной, как на нашкодившего ребёнка.
   Она любит свою работу, а значит, любит и своих клиентов. И ничего страшного, если один из них слегка перепил и заснул за столом. Вот только в четвёртый раз... а, ладно.
   Люди идут и идут, каждому требуется уделить хоть немножко внимания. Слова летают самые незначительные: здравствуйте, какой сорт, вам смешать, четыреста десять, работаем до трёх, нет, телевизора у нас нет и футбол вряд ли покажем... Мало кому хочется поговорить на самом деле. Даже если это случается, такие диалоги в действительности - монологи, которые ты должен выслушать. Возможно, это не обязательно, достаточно кивать и подливать спиртное, но Ислам считает своим долгом - слушать. Своего рода служебной обязанностью. Когда-нибудь он отсюда уйдёт и тогда непременно посоветует Сонг приписать это к перечню служебных обязанностей в договоре.
   Всем нужен человек, которому наплевать. Который слегка посочувствует, подольёт в бокал горько-сладких пузырьков и заберёт деньги. Они боятся разговаривать друг с другом и поэтому разговаривают с барменом. Или с официантками. С теми, кого они видят в лучшем случае с десяток раз в жизни.
  

Глава 6

  
   Ислам возвращается домой, дослушивая на ступенях общежития уходящую грозу. Смотрит на тёмные окна. Яно спит.
   Поднимается, редкие курильщики провожают его сонными глазами, открывает ключом дверь. Нет, не спит. Его ещё нет дома. Странно, Яно никогда нигде не задерживается.
   Ислам размышляет, хочется ли ему спать. По всему выходит, что не слишком. Садится к компьютеру, включает музыку и в этот момент слышит, как Яно входит в комнату. Туфли стучат бодрее и весомее, чем обычно, и Хасанов чувствует, словно радарами, лопатками, как сосед по комнате застыл на пороге. Как принимается расшнуровывать ботинки, переложив свой Значительный Вид на сгиб локтя. Обычно его не слышно ровно до тех пор, пока не разуется, не повесит на крючок пальто и не коснётся плеча, чтобы добиться внимания Ислама, и печальным тоном попросить убавить музыку. От этой его привычки Хасанов не раз проливал на клавиатуру чай.
   Внутри нарастает, как снежный ком, любопытство, Ислам чувствует, как трепыхаются, чувствуя его приближение, лёгкие. Спрашивает:
   - Что такое? Выглядишь так, как будто тебе тётя из Амстердама посылку прислала.
   - У меня нет тёти в Амстердаме, - говорит. Бережно ставит свой Значительный Вид на стол перед самым носом Ислама, и тот жадно раздувает ноздри. Чего он действительно терпеть не может, так это загадочного выражения на чужом лице. Хочется кликнуть по нему правой кнопкой мышки и щёлкнуть распаковать.
   - Давай уже, не тяни.
   Молчит, и лицо такое загадочное-загадочное. Значительное. Видно, из самого лезет из всех щелей, Значительный Вид трепыхается, как парус на ветру, вот-вот пойдёт прорехами.
   - Сделай музыку потише, пожалуйста.
   Сама невинность. Змей-искуситель. Ислам выключает винамп, отрубает от сети колонки.
   - Доволен? Теперь выкладывай.
   - Я познакомился с очень интересными ребятами.
   - Что за ребята? Ты познакомился с проститутками?
   - Никакие не п-проститутки!
   В минуты волнения Яно слегка заикается. Правда, количество вещей, которые могут по-настоящему тронуть его за живое, стремятся к минус бесконечности. Яно есть дело до всего, но он легко может уйти из одного своего мира в другой, если в первом на него кинут недобрый взгляд или не станут слушать. У всех остальных же есть только здесь и сейчас
   Уходит в свой конец комнаты, где сбрасывает с себя все социальные нормы, так же, как до этого сбросил кеды. Потягивается и с наслаждением ныряет в своё ян. Сомик, которого выпустили в родной аквариум. Зарывается в ил, в груду цветных маек, книг и карт на диване, наружу торчат только глаза. Кровать под ним колышется, из-под одеяла во все стороны лезут подушки. Он всегда спит одновременно на трёх подушках. А когда настроение портится или, наоборот, взлетает до небес, достаёт ещё одну, синюю с ярко-жёлтыми месяцами и звёздами на наволочке.
   - Ладно. Хорошо, не проститутки. Прости мне моё желание сострить. Оно иногда опережает здравый смысл.
   - Оно всегда его опережает, - укоризненно.
   И снова молчание. Не молчание, а скорее его эквивалент общения. Так молчать может только Яно. Вроде и молчит, а в то же время - общается с тобой. И действительно, посидишь с ним вот так вот, и возникает ощущение, что хорошо поговорили. Только вот о чём - не помнишь.
   Нет, ну в конце-то концов! Сколько можно!
   - Выкладывай давай.
   Яно вскакивает и начинает прохаживаться по комнате, в волнении залезая носками на половину Хасанова. Граница колеблется, словно линия прибоя, и вещи начинают переваливаться на эту половину. Неряшливая тетрадка с набором нот для духовых инструментов всё ближе к стулу Ислама, коробочка с разноцветными шариками-прыгунами опрокидывается, рассыпая содержимое.
   - Я познакомился с такими ребятами...
   - Солдат шёл по улице домой, и увидел он этих ребят, - насмешливо декламирует Хасанов.
   Яно замахал руками:
   - Ты не понимаешь! Это ребята такие же как мы. Против всего.
   - Как это?
   - Ну, помнишь, как мы листовки отдирали?
   - Ну.
   - Они так тоже умеют.
   - Да ладно.
   - Точно. Только у них, как это... калибр другой.
   - Занимаются щитовой рекламой?
   Яно объясняет, и Ислам заинтересованно спрашивает:
   - Нечто вроде анархистов или этих, как их... несогласных. Это у них ты весь день пропадал?
   - У них. И пойду ещё завтра!
   - Что же, если они хотят прибрать на улицах, то я вас благословляю. Смотрите только, не настрогайте детей.
   Яно подходит совсем близко, волоча за собой за обвивший ногу провод зарядник от телефона. Заглядывает в лицо Хасанову.
   - А пошли завтра после пар со мной?
   - Это же твои друзья.
   - Ты работаешь?
   - Нет...
   - Вот и идём. Тебе они тоже понравятся.
   Яно снимает очки, чтобы протереть стёкла низом майки, и на лице проступает несвойственное ему упрямство.
   Ислам удивлён этому так, что не может не согласиться.
   Хасанов подозревал, что ехать далеко не придётся: наверняка эти волшебные люди сидят где-то под боком. Но что настолько под боком, стало для него сюрпризом. Сразу после пар Яно с таинственным выражением потащил его по тёмным закоулкам университета. На первом этаже много закрытых кабинетов, и в одну из таких дверей, ничем не отличающихся от других, эстонец и стучит.
   В двери обозначается щель:
   - Это ещё кто такой?
   Яно подтаскивает Ислама под лучик света, и Хасанов наблюдает внимательный глаз и краешек чьего-то небритого подбородка.
   - Он мой друг.
   - Какой ещё друг? - не унимается страж. - А ты кто такой?
   Яно роняет руки.
   - Я же вчера. Я же был вчера... с Наташей. Ну как же?
   - Ааа. С Наташей. Пароль помнишь? - спрашивают с сомнением.
   - Не помню, - сокрушается Яно.
   - Ладно. Проходите.
   Их впускают внутрь, и обстановка наносит удары по органам чувств. На зубах, словно жвачка, горький запах клея, сладковатый типографский запах, такой, который бывает от свеженапечатанных книг, всё вместе замешано на сухом механическом тепле. В ушах пробкой становится звук десятка голосов, какой-то скрежет, стук как будто, к этому примешивается невозможный в этой обстановке истеричный перебор клавиш пианино: пианист, похоже, ударяя по клавише, попадает пальцами по обеим соседним. В этой какофонии с трудом угадывается Чайковский. Времена года обретают какие-то новые оттенки: словно в разгар лета над твоей головой разворачиваются небеса и начинает идти снег. Из другого угла надсадно звучит на какой-то дедовской УКВ-волне радио. Даже воздух, кажется, лижет наждачкой кожу.
   - Пароль запомнил?
   Яно пытается перекричать шум.
   - Какой пароль?
   Ислам одурело вертит головой. Мимо сразу во все стороны носятся какие-то люди.
   - Не помню.
   - И я о том же.
   - Не помню - это пароль. Он у них постоянный. А наружу пускают разные идиотские пароли вроде Честь и кровь или Заветы нового Мира. Потому что желающих сюда попасть мало не становится. Хитро, правда?
   Хасанов зачарованно кивает.
   Клуб у них и впрямь знатный. По головам людей здесь считать бессмысленно: всё равно, что пытаться сосчитать выводок мышей в одной клетке. Все чем-то заняты, металлический голос диктора с радио тонет в гуле голосов. Курят прямо здесь, и банки с окурками блуждают по залу, словно бутылки с чудесными посланиями где-то в Тихом океане. В беспорядке бродят стулья, иногда зачем-то забираясь друг другу на спины. У окна громоздится целая пирамида из таких вот акробатов. С другой стороны могучий рояль, несколько сдвинутых вместе столов перед ним превращены не то в лабораторию, не то в столовую. Там склянки на хрупких спицах, какие-то немытые блюдца. Ислам вытягивает шею, пытаясь разглядеть пианиста, но тот уже исчез, оставив после себя поднятую крышку и затихающие под потолком звуки басовых клавиш.
   - Наташа! - зовёт Яно и устремляется в глубь зала, протискиваясь среди вспотевших тел.
   Наталья высокая, тонкая, как спица, Ислам видит, как она ныряет в толпу своих соратников, чтобы вынырнуть с другой стороны, уже возле Яно.
   - Яник, - говорит она ласково и тянет к нему руки. - Ты к нам вернулся.
   Встряхивает головой, так, что волосы чиркают по шее. Очень выразительно, и сразу понятно, что это её любимый жест.
   Не самая красивая девчонка, - решает Ислам. - Очень уж своеобразное лицо. Нос выдаётся вперёд, как будто у хищной птицы, да ещё с заметной горбинкой. Лицо немного вытянуто, как будто бы за этот нос ещё взялись и потянули. Зато волосы роскошные. Угольно-чёрные, но с крашеными в красный кончиками. Каре, чёлка плещется почти на глазах, и, когда она встряхивает головой, брови мелькают угольными росчерками. Великолепные брови. Такие стоит прятать, дабы не показывать первому встречному. А только тем, кто достоин. И ещё рот очень красивый. Большой, с пухлыми, чётко очерченным губами - тоже очень неординарный. Губы она не красит совсем, и это, на взгляд Хасанова, ей очень идёт.
   Такая штука - этот рот - кому-то, быть может, и не понравился бы, кто-то не обратит внимания, а вот его зацепила.
   Яно тычет пальцем в Ислама, что-то говорит на ухо девушке, и она улыбается. Подходит ближе, тянет руки, и вместо рукопожатия смыкает их за спиной Ислама. От неё пахнет тонкими дамскими сигаретами.
   - Ты друг Яника?
   - Сосед, - смущённо отвечает Ислам.
   - Как замечательно! Нам здесь нужны новые люди. Будем знакомы. Я Ната, там вон Тумаков, Славик, это Арамис, вон там, дальше, под окном, Вася. Это Алёна, а вот этот шустрик - Митя. Мы здесь... это София. София, поздоровайся с Исламом. Мы здесь живём очень дружной компанией. Я тебе потом всё расскажу. Работаем над тем, чтобы жизнь наших друзей и просто людей вокруг стала чуточку лучше. Вносим свой крошечный вклад. Помогаем ребятам противостоять произволу и взяточничеству учебных заведений.
   Говорит она быстро, язычок так и мелькает, замешивая слова в густой коктейль. Говорит слегка с украинским акцентом, хотя сама на хохлушку не похожа. Во всяком случае Хасанов их представлял по-другому. Лицо очень живое, особенно губы. То и дело норовят вытянуться трубочкой, растянуться во внезапной улыбке или обижено надуться. И все эти состояния обычно укладываются в две-три секунды.
   - У вас здесь что? Стадия постоянного ремонта? - спрашивает Хасанов.
   - Готовимся к митингу, - гордо говорит Наташа.
   - К митингу?
   Ислам немного скисает. Ещё всучат какой-нибудь глупый плакат... нет уж, пускай не рассчитывают. Он здесь в первый и последний раз.
   - Ага. Депеш мод у мэрии. Экстремальный флешмоб: все вырядимся в тулупы и телогрейки, вроде как бомжики, и будем попрошайничать у них под окнами. И бутылки собирать. Приходи тоже.
   - Если не будет работы, - уклончиво отвечает Ислам.
   Наташа отводит их к окну, где потише.
   - Официально это поэтический кружок, - Наташа хихикает. - Слышали бы они, какие стихи здесь читают. Каждую неделю нас спрашивают, когда, мол, доделаем табличку на дверь. А мы всё отнекиваемся. Ведь повесим табличку - попрут какие-нибудь очкарики.
   Она устраивается с ногами на подоконнике, отодвинув стопку пожелтевших газет. Достаёт и прячет за ухом сигаретку.
   - Мы недавно выбили это помещение. Точнее я выбила. Устроила забастовку у деканата. Умоляла, просила. Говорят, нет помещений. Уходят с работы, а я сижу. Другие ребята разошлись уже, у них дела ещё были... Приходят - сижу. Точнее, нет, не так. Я вытянулась на диванчике и делаю вид, что дрыхну. Их проняло.
   - Это называется находчивость, - вставляет Тумаков.
   - И что? Никогда не проверяют? - спрашивает Ислам, глубоко сомневаясь, что декану есть до этого дело. Он же, наверное, занятой дядька.
   - Иногда проверяют. Заходит Нина Николаевна, которая по литре у нас. Якобы любит стихи послушать, - она кривляется, изображая эту самую Нину Николаевну. - Но Слава читает самые свои мирные, а ещё Ахматову. Он так хорошо читает! Не оторваться. Поэтому она так часто и приходит. Мы просим его читать похуже, но он так не может. Творческая личность, - она говорит почти без перехода: - Сейчас подоспеет чай.
   За роялем устроено нечто вроде кухни - и жуткий беспорядок. Тарелки стоят одна на другой, к одежде прилипают крошки, везде почерневшие пятна от разлитого кофе.
   - Подтягивайте стулья и садитесь, где почище, - говорит Наташа. Убирает с табурета кастрюльку с остатками чего-то неаппетитного. - Ну как вам клуб?
   - Несколько необычно, - признаёт Ислам, а Яно отчаянно кивает.
   - Мы хотели сделать что-то наподобие того, как было в Бойцовском клубе. Проект Разгром! Смотрели, а? Вот только жить здесь проблематично. И исчезать всё равно приходится. И никаких тайных документов не оставишь, потому как два раза в неделю приходит техничка. Мы пытались выкрасть у неё график уборки, чтобы хотя бы знать, по каким дням нам готовится отражать атаки, но - представляете? - у неё и графика-то нет. Приходит, когда приспичит. Ну куда это годится?
   - Угу. Мыло-то хоть не варите? - спрашивает Хасанов, косясь на пробирки и приборы из кабинета химии на столе.
   - Не варим, - Наташа ржёт. - У нас есть неплохие спецы. Вон стоит. Ваня Липеев. Но нам это без надобности. Знаешь, как хиппи - граната. Мы здесь воюем немного другими способами.
   Она нацеливает в Ислама палец, подмигивает.
   - Конечно, это не то оружие, которое есть у наших оппонентов. Поражает не тело, но мозги. Но зато у нас его больше. Баллончики с краской против каждого водомёта. Плакат после каждой дубинки. Мегафон и томик стихов против слезоточивого газа... Кстати, Ваня говорит, что эти рецепты напалма из ...клуба ни черта не работают. Которые призывают смешать бензин и апельсиновый сок...
   - Хорошо, - говорит Ислам. - Не хотел бы я на какой-нибудь из лекций улететь в космос.
   - Пытались связаться с лимоновцами, - вдохновенно говорит Наташа. - Похоже, им нужна ячейка в Самаре. Правда, сейчас, перед выборами, они там все по горло заняты. Бойкотируют их, эти выборы. А мы здесь пока занимаемся тем же самым.
   - Они вам так нужны? Лимоновцы? - спрашивает Ислам, просто чтобы что-то спросить. Яно сидит рядом, но в то же время на месте усидеть не может. Восторженно пялится по сторонам.
   Наташа опускает по чашкам пакетики с жёлтыми ярлычками, разливает кипяток. Не спросив, кладёт всем по две ложки сахара.
   - Мы им нужны. Ну, в любом случае лучше по возможности держаться за руки. Чем нас больше, тем лучше. Правда?
   Внимательно смотрит в глаза сначала одному, потом второму. Пар от всех трёх кружек завязывается над головами прихотливым узлом.
   - Значит, вы боретесь в первую очередь с произволом преподавателей?
   - Не только. Просто это, - она делает на последнем слове ударение, - касается нас сейчас больше всего. Сам понимаешь. Мы просто люди, которые хотят что-то изменить. Мечтатели и раздолбаи, которые не хотят жить по правилам, которые не любят, когда их трахают старики, меняющие закорючку в зачётке на телевизоры и домашние кинотеатры. Которые трясут со студентов деньги и нагло подруливают потом к институтам на новых фордах. Я их ненавижу.
   Ислам смотрит на Наташу. Она разошлась не на шутку, говорит быстро и с возмущением, подбородок нервно подрагивает, в руке плещется горячий чай, и капли вот-вот полетят на колени. Отодвигается, на всякий случай.
   - Конечно, у них зарплата не ахти, - продолжает она. - У меня бабушка - преподаватель математики в школе, получает копейки. Но это не даёт им право быть козлами. Если уж поставила тебя жизнь раком - терпи, а не пытайся вертеться и думать, как бы с этого получить ещё и удовольствие. Или разгибайся, если позволяют тебе силы. Ведь верно?
   Она с апломбом смотрит в глаза Яно, потом Исламу, и оба синхронно кивают.
   - Есть планы на вечер?
   Очередная смена темы застаёт Хасанова врасплох. Яно уже мотает головой:
   - У нас нет.
   - Отлично. Ночью пойдём в рейд. Да, Слава?.. Пойдём и возьмём вас двоих с собой.
  
   Темнеет в это время года не так рано, и Яно всё это время не находит себе места. Бродит по коридору, заглядывает на кухню, где в мойке уже четвёртый день отмокает от яичницы чья-то сковорода, робко выглядывает в шумную гостиную, где пульсирует в магнитофоне голос Эм Джей, дуются в карты, сдвинув головы, обсуждают что-то, и отсюда кажется, что они играют в шахматы чайными чашками. Кто-то спит в кресле, и телевизор заглядывает ему в лицо, обозначает белые пятна на подбородке, опущенных веках и на лбу, под колючими волосами.
   Яно никто не видит, и он топчется перед входом, а потом топает обратно, чтобы выглянуть в окно в конце коридора или пошуметь водой в ванной.
   Ислам размышляет, как хорошо было бы остаться дома.
   Если уж на то пошло, эти ребята довольно забавные. Такие же мечтатели, как Яно, только в отличие от эстонца у этих ещё и чешутся руки. А когда у мечтателей чешутся руки, это, как правило, страшно. Потому как всё идёт наперекосяк.
   Хуже всего, что они не знают, за что конкретно бороться. Нет, не так... знают, имеют в голове некое абстрактное представление вселенского добра, но у каждого оно своё.
   Зато Яно от них без ума. Ещё бы: нашёл братьев по разуму. И только ради этого Ислам готов был этим ребятам простить всё на свете.
   Наконец подступает время, и он тащит засыпающего Ислама мимо картёжников на улицу и к торцу университета. Там многозначительно молчит компания в неброских шмотках, и Наташа машет им рукой.
   Здесь Слава со сдвинутой на затылок кепкой и нервными руками, которые он до поры, как револьверы, распихал по карманам. Девушка Лида, её Ислам в клубе не видел, высокая, с округлым лицом и непослушными кудряшками. Она глазеет на всех растерянно, и у Хасанова складывается впечатление, что она сама плохо понимает, зачем пришла. И паренёк, которого представляют Арамисом, маленький и бойкий, с живым лицом и значительными ушами, настолько идеальными по форме, насколько вообще идеальны могут быть уши. Он знает о такой выдающейся черте, и поэтому на обоих мочках у него серьги, на одной две, на другой - три, а в раковине блестят гвоздики.
   У Наташи большая сумка. Лямка натянулась, как струна, и когда бьётся о ляжку, слышится жестяной звук.
   - Там краска, - отвечает она на вопрос Хасанова. - Будем рисовать.
   - Что-то вроде призывов голосовать за того-то и за того-то такими больши-ими кривыми буквами?
   Наталья фыркает. Говорит гневно, голос звенит в ушах, кажется, даже вон там, у дороги, слышно, и вся кампания принимается на неё шикать.
   - Мы художники. А все, кто такое творит, грязные политические прихвостни. Школьники, которых нанимают за деньги портить стены. Вандалы. На самом деле здесь идёт не пиар, а антипиар. Никому не нравятся написанные с ошибками призывы голосовать за того или за другого. Поэтому за него не голосуют. Представляешь, с ошибками!
   - Надписи эти не стираются, - хмуро говорит Слава. - В лучшем случае замазываются следующей ватагой школьников, нанятой уже тем, за кого призывали голосовать.
   - С ошибками призывали, - встревает Наталья.
   - С ошибками, - соглашается Слава. - Поэтому мы превращаем их в произведения искусства. Рисуем сверху что-то симпатичное. Всё, хватит маячить. Двинули.
   Они напоминают не хорошо слаженную группу, а ватагу студентов-раздолбаев, возвращающихся по домам после вечеринки. Разве что песни не поют.
   Это отличное прикрытие. Гораздо больше подозрений вызывают ребята в тёмных майках или спецовках, сверкающие бритыми головами и тенью скользящие по улицам. Образ которых в первую очередь возникает в голове при слове рейд. От таких спешат убраться подальше. А отряд Славы провожают снисходительными улыбками даже припозднившиеся с работы тётки. Или брезгливо поджатыми губами - кто как.
   Хотя он-то как раз и не давал своей команде потерять лицо. Внимательный, губы поджаты, а в движениях грация кобры. Зыркает исподлобья туда и сюда, взбитые ветром в перья волосы и брови, которые украсили бы любого кинозлодея, довершают образ.
   Зато майка ярко-жёлтая, с Че Бурашкой с автоматом на груди, она лезет в глаза не хуже сигнала светофора.
   Мимо проплывают коттеджи, укрытые сонными яблонями, где-то там, в глубинах дворов, плывут квадраты светлых окон. Яно вертит головой, и, если на него смотреть краем глаза, эти движения напоминают движения штопора. Ислам беседует с Арамисом, Слава с претензией разглядывает встречные заборы и напоминает этими манерами дворняжку, ищущую метки товарок.
   - Подожди-ка, - говорит Наташа с горящими глазами, и группа мигом затихает. Будто кто-то убавил с пульта звук. - Арамис, полотенце. Вон на ту камеру.
   - Что она задумала, - бурчит Слава. - Беспокойная женщина.
   В руках у Арамиса белеет белая тряпица, на лесках парочка утяжелителей - обычных рыболовных грузил - так что конструкция напоминает рыбацкую сеть. К камере на заборе на цыпочках по мёртвой зоне, движение, такое как в фильмах про пиратов, когда забрасывают абордажные крюки. И на объективе повисает тряпка, залётный ветерок жуёт её, но сбросить не может.
   Наташа бросается туда, куда смотрела камера. Там ворота, огромная надпись: ОСТОРОЖНО ЗЛАЯ СОБАКА - поперёк. В руках что-то медное, баллончик с краской, шипит, распыляя красную жидкость.
   - Быстрее давай, - говорит Слава. Смотрит по сторонам, но свидетелей нет. Руки Наташи движутся плавно, иногда вспыхивает луч фонарика, выхватывая пятна краски. Ислам косится на Яно: тот смотрит, затаив дыхание, лицо раскраснелось, как будто это над ним сейчас колдуют с баллончиком.
   - Готово! - говорит Наташа. - Убирай заглушку.
   Отступает на шаг, чтобы посмотреть на результат. Справа и слева слышится фырканье. Лида надувает губы, чтобы не захохотать. Тумаков всё больше мрачнеет. Яно открывает и закрывает рот, как рыба на берегу.
   Вместо прежней надписи теперь красуется: ОСТОРОЖНО, ЗЛАЯ КИСА.
   - Я думала, будет смешнее, - после паузы говорит Наташа.
   - Но запятую ты здорово подрисовала, - с некоторым сомнением говорит Арамис. - Мы же вроде как за грамотность?
   - Ага. Но всё равно, как-то глупо. С этой кисой... эх.
   Ислам больше не может сдерживаться. Ржёт, как сумасшедший, стараясь только не перебудить всю улицу. Где-то залаяла тяжёлым кашляющим лаем собака. Наверняка та самая. Злая.
   - Ты что? - подскочила Наташа.
   - Это глупо... но... очень... смешно... - пыхтит он.
   - Ты правда так думаешь?
   Он кивает, и она расплывается в улыбке:
   - Спасибо.
   Полотенце спряталось в рюкзаке у Арамиса, и они спешат прочь, пока не выглянул хозяин.
   Слава схож лицом с недостроенным зданием, что проплывает сейчас справа, как большой ледокол. Такой же серый и с провалами глаз. Наверняка Ислам упал в его глазах куда ниже плинтуса, но всё-таки не мог остановиться - ржал до тех пор, пока вместо смеха из глотки не стало выдираться хриплое шипение.
   Очень скоро они находят вторую свою глобальную жертву за этот день. Дошли до микрорайона и разделились: Арамис с Любой исчезли с каким-то секретным заданием, Слава повёл остальных за собою во дворы и остановил возле красного новенького опеля. Сверился по бумажке с номером, и из внутреннего кармана куртки появился чехол из-под очков, а оттуда - шило с перемотанной изолентой ручкой.
   - Загрязняют окружающую среду? - понимающе спрашивает Ислам.
   - Не пори чепухи, - сурово говорит Слава. Приспосабливает шило к покрышке, появляется молоток - небольшой, хозяйственная штучка, такой есть в каждом доме.
   - А разве так можно? - спрашивает Яно.
   - Так нужно, - шепчет Наташа. - Тише. А то засекут.
   Ястребиное лицо поворачивается в полутьме вправо и влево. Вся напряжённая, будто гитарная струна, вроде бы стоит на месте, но кеды всё равно скрипят по асфальту, и в такт этому звуку скрипят нервы всех четверых. Звук кажется оглушительным. Удар молотка по сравнению с ним - мягкий, как будто кто-то ударил кулаком по подушке.
   Хлоп - и всё. Слава уже приноравливается, чтобы сделать следующую дырку. Откладывает молоток, вытягивает из обоймы другое шило и всучивает Яно.
   - Займись пока теми двумя колёсами. По четыре дырки в каждом, не меньше. Запомнил? Молотка второго нет, подбери где-нибудь кирпич. Вон там посмотри, около трэша, там их полно. Только свет не зажигай.
   Яно вертит в руках шило, длинные пальцы путаются. Ислам давит губами улыбку и представляет, как он потом будет распутывать многочисленные узлы на руках. Эстонец вытягивает шею, пытаясь рассмотреть в той стороне кирпичи, но от друзей далеко не отходит.
   - Я принесу. У тебя оружие, и ты нужен тут, - шепчет Ислам.
   - Спасибо, - лопочет Яно.
   Ага, вот и кирпич. Точнее обломок, хорошие кирпичи-то никто не выбрасывает. Когда возвращается, Яно уже успел наколоться. Сопит обиженно, засунув большой палец в рот.
   - Может, лучше ты? - говорит.
   - Я вообще с тобой только за компанию пошёл.
   - А. Ладно...
   Обходит машину, неловко пристраивается к переднему колесу.
   - По четыре дырки в каждом, - рычит Слава. - Не меньше.
   - Слушай-ка, а давай мы его ещё и распишем. Шины резать - это как-то скучно, - вдруг говорит Наташа.
   Слишком громко. Такие люди, люди-струны, всегда прибавляют в громкости, когда в голову приходит какая-то идея. Как будто кто-то щёлкает внутри зажигалкой. Все трое хором на неё шикают. Тоже слишком громко получилось. Но, возможно, - думает Ислам, - люди подумают, что это какие-нибудь ночные птицы. Да, ночные птицы, только и всего.
   - Поговори мне ещё тут, - сопит Слава. - Сейчас придёт хозяин, и уже скучно не будет...
   - Не, ну Слав. Ну серьёзно. Краски у нас хватит.
   - Не пори чушь. Сейчас не пасха, чтобы разрисовывать яйца этому кренделю.
   Наташа тем не менее лезет в рюкзак, и вот уже в каждой руке по баллончику. Зажигалка полыхает вовсю, разгоняя темноту у неё в голове.
   - Да ладно тебе. Шины - это прошлый век. Ну пожа-алуйста.
   - Ладно. Несносная девчонка. Ладно, ладно. Только тише. Закрой рот и делай всё молча.
   Наташа порывисто обнимает Тумакова, сумка раскрывается под её руками, баллончики норовят раскатиться в стороны.
   - Чья это машина? - спрашивает Ислам.
   Слава швыряет в него недовольным взглядом.
   - Селиванова. Сидит в районной администрации, некрупная сошка по образовательной деятельности. Два дня назад приезжал в универ. Не слышал?
   - Слышал, - признаётся Ислам.
   - Как думаешь, откуда у него такая тачка?
   Хасанов жмёт плечами. На языке вертится вопрос, и Ислам не может его удержать:
   - Слушай. А ты у нас учишься?
   - Выгнали с третьего.
   Ислам не уточняет почему. И так понятно: причина выгнать такого найдётся всегда. Но Слава добавляет:
   - Отправил подальше пару завучей и директора. И не жалею об этом.
   - Его до сих пор пускают на проходной, - с гордостью говорит Наташа. - И пару раз ловили в коридорах.
   - До тех пор, пока я могу свободно и безнаказанно шарахаться по этому зданию, я буду возглавлять клуб. Такая безалаберность меня не просто возмущает - она танцует передо мной, как матадор перед быком. И я вновь и вновь буду выставлять рога. Как самый настоящий бык. Директор не узнаёт меня, хотя орал до хрипоты и грозился сдать правоохранительным за неуважение к его персоне. А за что, скажите мне, я должен его уважать? Надутый гусь...
   Когда двадцать минут спустя они уходили через спящие дворы, автомобиль расцвёл чёрными точками и глазами на бампере и стал похож на божью коровку этакого спортивного типа. Таким его рано утром и нашёл господин Селиванов.
  

Глава 7

  
   С того самого вечера на крыше Ислам с Катей часто бывали вместе. Кто-то за кем-то заходил и шли куда-то, разгоняя по мокрым самарским улицам воду. Обменялись телефонами, но звонил Ислам редко. Только когда требовалось назначить встречу. Назначал и быстренько прощался. Просто потому что не любил разговаривать по телефону. И правда, какой в этом смысл? Поболтать, обменяться новостями можно и лично. При личной встрече ты видишь, как играют на лице тени, слышишь дыхание и можешь, умирая где-то внутри от восторга, коснуться запястья или приобнять за талию. Она же не звонила совсем, но и это его совершенно не трогало. Возможно, у неё была аська, но Хасанов не спросил. Катя не похожа на девушку, которая зависает в аське. Такая, которая может извлечь чистые эмоции из каждого момента, из любой встречной мелочи, в электронном общении не нуждается.
   Бесцельные прогулки - всё равно бесцельные прогулки, даже если под рукой есть девушка. К ним Ислам так и не приспособился. Когда нет цели, идти куда-то он не может. Быстро начинает вихлять - залезать ногами на газон, лезть под ноги другим пешеходам.
   - Своди её куда-нибудь погулять, - говорит Паша, но для Ислама это звучит, как: Поставь её красить забор и сделай так, чтобы ей было не скучно. Так же страшно. Метод Тома Сойера тут не сработает.
   Со временем Ислам пришёл к выводу, что он слишком молчаливый. Когда болтаешь без умолку, можно хоть круги вокруг лотка с мороженым нарезать. О да, слушать он умел. Умел вставлять замечания, иногда остроумные и в меру уместные, подтрунивать, стебаться и показывать интерес, тем более если на самом деле интересно слушать. Но какая бы ни была разговорчивая девушка, рано или поздно потоки слов иссякают, она выдыхается, и вот уже ты ощущаешь этот жалобный взгляд. Мол, поговори со мной теперь ты. Расскажи что-нибудь интересное...
   Ислам умел чувствовать молчание. Неизвестно, как его ощущала она, но Исламу это молчание физически давило на макушку, где тут же просыпались и принимались копошиться, как злые бактерии из рекламы, мысли. А что если она подумает, что он скучен? Что значит подумает? Он ведь и вправду скучен, молчалив и неловок. Забывчив и нетактичен.
   Катя тоже не больно разговорчива. Любит хранить все эти интересности внутри себя, выдавая собеседнику по крупицам. Любит заглядывать в глаза и, похоже, любит, когда он по глазам читает эти мысли. Смеётся, когда Ислам говорит, ты подумала сейчас о том-то и о том-то. Или - я с тобой согласен, но считаю, что...
   Но иногда такое выдаст - ух! Один раз взяла и поцеловала его. Просто ни с того ни с сего - Ислам в силу понятных причин не помнит, о чём тогда шёл разговор. Ни с того ни с сего она обхватила его за шею и чмокнула в щёку. И потом смущённо, и слегка воровато наблюдала за тем, как краска всё сильней заливает лицо. Пока Ислам не стал себя чувствовать как банка с томатным соком.
   За неимением прочих тем для разговора Ислам рассказывал про посетителей в баре. Когда работаешь в кафе в старом городе, публика у тебя собирается самая разная. Как назло, все эти занимательные люди, стоило ему открыть рот, куда-то исчезали. Его это раздражало до дрожи в руках. Как же так: вот он в голове, живой человек, интересный, по-своему забавный, а как пытаешься про него рассказать, больше пары слов сказать не можешь. Более того, мстительно хохоча, он тут же превращается у тебя в голове в безликую серую куклу, набитую пухом, и даже смех утрачивает выразительность, превращается в безнадёжный бумажный шелест.
   Сейчас осень, и Хасанов только выкатился на поле второго курса набитым воздухом мячиком. Две команды, одна из которых - работа со всеми её завсегдатаями, другая - из преподавателей, начнут футболить его друг другу, а он, подскакивая на неровностях, будет пытаться успеть туда и сюда. И задержаться посередине, где затерялась его личная жизнь и друзья.
   Чтобы не потерять работу, он не ездил домой на всё лето. Отпросился у Сонг на пару недель в июле, чтобы повидать родню, и обратно, в духоту большого города, облизанную влажным языком Волги. Почему-то все города, кроме родного, казались Хасанову мегаполисами. Хотя Уфа, мягко говоря, не намного меньше. Миллион жителей, как-никак. Самара первое время ошеломила его своими размерами. А друзья-самарцы рассказали потом, какими большими им кажутся другие города, даже соседний Тольятти.
   Когда ты здесь живёшь и можешь по кратчайшему пути проехать из точки А в точку Б, всё кажется твоим личным и с лёгкостью умещается в кармане. Неизвестность же не умещается нигде.
  
   Катя редко задавала вопросы. А когда спрашивала, это могло быть что-то необычное. Что-то, что ни за что бы не догадался спросить кто-то другой.
   - А что тебе больше нравилось в детстве? Яблоки или орехи?
   - Наверное, и то, и другое.
   - Я вот, например, терпеть не могла грецкие орехи, - со значительным видом сообщает Катя. - Особенно в скорлупе. Пытаешься расколоть, а они - ни в какую. У тебя такое было?
   Ислам говорит с улыбкой:
   - Похоже на какие-то психологические тесты. Словно, знаешь, ты спрашиваешь, что я больше любил, яблоки или орехи, а сама проверяешь, упорный ли я человек или нет. Умею ли я добиваться цели, разгрызать орешки. И всё такое.
   - Звучит очень по-дурацки, - серьёзно отвечает Катя. - Мне просто интересно, что тебе нравится. Ненавижу подтексты.
   - Ладно, ладно, извини.
   Ислам выставляет перед собой руки и тут же начинает злиться на себя. Чуть что, сразу лезет извиняться. Ну куда это годится?
   Но она не слушает. Откопала в себе очередную головоломку и бросилась её разгадывать.
   - Или всё-таки люблю... нет, я обожаю подтексты. Когда между строчек что-то ещё написано, это ведь втройне занятно. Правда? Пожалуй, я не люблю такие явные подтексты. Жуткая фальшь в действительности.
   Растерянно смеётся, глядя на Ислама снизу вверх. Напоминает почему-то раскраску, которую раскрасили не теми цветами.
   Ислам вздыхает. Она не только для него такая вся загадка. Но и для себя.
   - Я люблю танцевать, - рассказывает она. - Обожаю. Даже не так... как бы тебе попонятнее сказать... танцы - это вся моя жизнь. Танцами можно сказать всё, выразить любые эмоции, донести до зрителя то, что не всегда можешь донести словами. Слова вообще довольно дурацкая вещь. Кто их только придумал?.. А вот танцами можно всё.
   - Это ты так думаешь, - говорит Хасанов. - Потому что этим занимаешься. Для меня танцы - тёмный лес. Если бы кто-то хотел до меня что-то донести танцами, я бы ни фига не понял. Я вот, например, уверен, что смогу донести что угодно до человека жестами, когда вокруг шумно: играет музыка, все орут и за спиной над тобой нависает босс. Смогу рассказать, сколько стоит коктейль и как пройти к туалету. И то ни черта не понимают.
   - Это не то, - говорит сердито. - Ты не понимаешь.
   Ну вот. Обиделась. Ислам обругал себя последними словами. Сколько раз зарекался спорить с девушкой - всё равно что-нибудь, да проскочит. Да и прозвучало это, скорее всего, довольно глупо.
   - Извини.
   Разглядывает вялые листья на ветке тополя. Заключает один между пальцами, он хрустит и ломается, словно песочное печенье.
   - Просто ты не понимаешь очевидные вещи.
   - Да, - покорно соглашается Ислам, - пожалуй, не понимаю.
   - У тебя есть что-нибудь, чего ты бы хотел в жизни добиться? - спрашивает она после долгого молчания.
   Ислам дёргает плечами. Есть что-то, ещё не сформировавшееся до конца в голове, но что это и как облечь это в слова?..
   А Катя уже что-то говорит. У неё на всё есть своё мнение, и спрашивает тебя о чём-то она только для того, чтобы рассказать, что об этом думает она.
   - Я не люблю людей, смыслом жизни которых является сиюминутное существование. Таких спросишь, а они говорят: хотим квартиру собственную. Или машину. Или открыть фирму.
   - Кто же их любит.
   - Тем не менее их вокруг полно. Это мужики. И ещё, представляешь, предъявляют: ты, мол, баба, красивая притом, тебе замуж выскочить раз плюнуть.
   - А ты их, конечно, разоблачала, - с сомнением говорит Ислам.
   - Конечно! Ну, в принципе, они не совсем виноваты. Девушкам вообще лишь бы замуж за кого побогаче выскочить. Какие-то они недальновидные все. Глупышки. Ну представь, выскочит она замуж, и что дальше? Допустим, повезёт, и будет жить на всём готовом. Ездить на жёлтеньком матизе. А тут долбанёт две тысячи двенадцать, и останемся мы все без света. Машины никому на фиг не будут нужны, стоят без горючего на дорогах, глупые жестянки. Роскошная квартира на двенадцатом этаже окажется тюрьмой. Вокруг все склеивают ласты. И все, побросав своё барахло, бегут из города прочь по деревням. И там придётся доить коров и отбиваться от мародёров. Я им всё это объясняю, а они не поймут.
   - А у тебя есть цель? - спрашивает он.
   - Моя цель - это поиски цели в жизни, - отвечает с готовностью. - Мне кажется, осознать, что вся эта материальная чушь - лишь ступеньки к чему-то большему, - это уже огромный шаг. И другой шаг - то, что эти ступеньки и не нужны вовсе, если у тебя за плечами есть крылья.
   - Не подумай, что я тупой. Но я не очень понимаю.
   - Откровенно говоря, я и сама не больно-то понимаю. Поэтому и ковыряюсь во всей этой психологии и философии. Иногда в религию заносит. Иногда сама себе напоминаю червя в земле, - она грустно улыбается. - Ты молодец. Хотя бы выслушал и сразу не бросаешься с кулаками - защищать барахло у себя в голове. Мне кажется, чем больше людей к этому придут, тем легче будет жить на свете. Если хотя бы часть людей поднимется в воздух, на земле будет легче дышать. А за первыми потянутся и остальные. Кроме того, одной там, в небесах, очень скучно. Ты не представляешь, какие они большие и пустые.
   Представляю, - думает Ислам, вдруг содрогаясь от нежности и от одиночества.
   - Ты ведь был у неё дома? - спрашивает как-то Паша, и Ислам кивает. Был и не раз. В последний, например, они сидели за чашкой лимонного чая и обсуждали прочитанные книги.
   Её комната - это нечто особенное. Количеством вещей напоминает комнату Яно. Может быть, количеством, но конечно же не идеальным порядком. Всё, что у первого валяется на полу и колышется под ногами многомесячным культурным слоем, здесь знает своё место. А между тем вещей много, очень много, и диву даёшься, как они все могли здесь поместиться, не нарушив кристального порядка. Словно кусочки паззла складываются в единую картинку. Пахнет апельсиновой цедрой, в солнечные дни из окон извергается водопад света. Шторы всегда отдёрнуты, по столу гуляет декоративная китайская чашка из тонкого стекла и разноцветные фломастеры. Больше там ничего нет, кроме карандашницы и аккуратной стопки тетрадок. А ещё пузатый и серый, как большой тюлень, дремлет в его углу старинный ноутбук. Зато на полках множество самых разных мелочей, выстроенных в строгом порядке. Книги корешок к корешку, диски ровными рядами. Картины и пачка открыток. Чёрные колонки, как два больших камня, хранят значительное молчание, и тихо сопит их брат чайник, похожий на чёрного пингвина.
   Здесь есть место несовершенству, и это цепляет. По полу нет-нет, да и прокатится, как перекати-поле, пылинка, на подоконнике забытая с утра чашка с остатками кофе.
   - Я не очень люблю готовить, - говорит Катя, - поэтому придётся перебиваться чаем.
   - Чем же ты питаешься? Надеюсь, не дошираками?
   Ислам косится в мусорную корзину у двери, боясь разглядеть там ненавистные жёлтые пачки. Какая бы еда не была у него дома, какой бы восхитительный запах не томился над кастрюлей на плите, обязательно придёт Мишаня и заварит доширак. Всё испортит этим противным химическим запахом. Будет есть, чавкая и горящими глазами зыркая по сторонам.
   - А есть майонез? - обязательно спросит он с набитым ртом.
   - А есть мозги? - непременно ядовитым голосом парирует Ислам.
   Некоторые вещи не меняются. Кажется, будет Миша постарше, станет сотрудником какой-нибудь солидной фирмы, он и в ресторанах будет пытаться заказать китайскую лапшу.
   Катя рассеяно переставляет маркеры на столе.
   - Йогуртами. И покупаю различные булочки в супермаркете напротив. С черникой - просто прелесть! Откровенно говоря, у меня получаются только пирожки. Но самой для себя их готовить... знаешь, как-то странно. Как будто ты единственная осталась на планете и тебе некого позвать в гости. А если есть кого, то выходит, будто я заманиваю их пирожками. И так плохо, и так. Поэтому они у меня только по большим дням, когда собирается компания или когда сама хожу в гости.
   Живёт она одна. Так уж получилось, что при равнозначных размерах общаг в женской проживает куда меньше народу, поэтому во многих комнатах по одному постояльцу.
   - Если девушка приглашает тебя к себе, значит, она уже готова, - говорит Паша. - Она полностью тебе доверяет. Знаешь, что это значит? Что ты должен включить мужика. Не упусти свой шанс, приятель.
   Но Ислам ничего подобного не чувствовал. Смотрел, как кружится долька лимона в кружке, да слушал запах апельсинов.
   Почему-то здесь молчать было куда легче. Когда темы для разговора исчерпывались и оставался только чай, молчание как-то само собой нисходило на них. Оно было очень естественным, как пейзаж за окном, как звук радио из соседней комнаты. Здесь никогда не играла музыка, но, откровенно говоря, она была не нужна. Музыка формировалась из окружающих звуков, из волн света через незадёрнутые шторы, своеобразным эмбиентом, музыкой окружения, радиостанцией помех. Не было ритма - всё вокруг просто происходило. Ничего подобного Ислам не чувствовал больше нигде.
   Катя молчала с удовольствием. Пила свой чай, тихо звякая ложечкой, и улыбалась глазами.
   - Наверное, тебе здесь хорошо спать, - сказал как-то Хасанов.
   - Прекрасно, - говорит она. - Знаешь, тут спится куда лучше, чем где-то ещё. Чем дома. Я очень люблю бывать дома, но, откровенно говоря, только из-за братика и немного из-за мамы. Ночевать я там не люблю, максимум одну ночь выдерживаю. Комната размером со стадион, представляешь? А здесь всё маленькое. Наверное, потому здесь так уютно. Когда я закончу учиться, не буду туда возвращаться. Перееду куда-нибудь в однокомнатную квартиру, чтобы комната была крошеная. Вроде этой. Обставлю её по своему вкусу.
   Она опускает руки, смеётся.
   - Наверное, я жуткая эгоистка.
   - Совсем нет.
   - Эгоистка. Что-то я всё о мебели. О том, где лучше спать... смех, да и только.
   - Давай тогда о чём-нибудь другом.
   - Предлагай.
   - У тебя есть брат? Расскажи о нём.
   - Да! - завелась мгновенно, так от искорки вспыхивает пропитанная бензином бумага. - Он настоящий лапочка. Младше меня на два года, очень умный. Учится, правда, из рук вон плохо, одни тройки, но всё равно он у меня умница. Когда мне было семь лет, кто-то меня спрашивал: кого ты больше любишь, маму или папу? А я отвечала - братика.
   - А мой старше. На четыре. Стажируется в Японии. Отношения между братьями немного не такие, как между братом и сестрой. Но в общем я им горжусь. Он классный.
   - Так вот, - смеётся. - Мы оба, получается, братофилы.
  
   Один раз он попытался её поцеловать.
   Они вдвоём снова у неё, и вот уже две минуты снизу доносится шум, словно мимо топает рота солдат с обязательным сержантом-запевалой. И песня - что-то отдалённо знакомое. Эти звуки вторгаются в сонный будничный мир здания постепенно, завоёвывая комнату за комнатой. За стенкой приглушили радио. Этажом ниже покатывались со смеху и что-то кричали.
   Ислам и Катя подскочили к окну; позади грохнулся стул. С десятка два парней, выстроившись перед окнами в шеренгу, орали песню Псоя Короленко. Да, ту самую, которую этот колоритный еврей исполняет с Наташей Беленькой.
   - Что это?
   Голос её вот-вот готов сорваться на смех.
   - А, это флешмоб, - говорит Ислам. - У нас в форуме темка ходила. А я и забыл. Чёрт, - он сам не может сдержать смеха: больно уж забавно выглядят обращённые вверх лица, слишком нестройно и в то же время душевно выкрикивают слова. - Мог бы стоять с теми внизу и так же изумительно лажать. Вон, кстати, Лёня.
   - Это потрясающе. Ты можешь им сказать, что они молодцы? Всем. Если я сейчас побегу туда, вниз, их всех обнимать, боюсь, не все оценят.
   - Всех я вряд ли поймаю.
   Поцеловать девушку очень трудно, если вы не на одной волне. Всегда найдётся тысяча отговорок для самого себя, наподобие момент не очень подходящий или а вдруг она меня отошьёт. Во всяком случае для простого паренька вроде Ислама. Но если вы оба находитесь на одной волне, что-то происходит. Какой-то переключатель щёлкает в голове, и все твои отговорки становятся несущественными. Профессионалы вроде бы умеют несколькими приёмами создавать эту волну - Ислам совсем в этом не силён. С такими вопросами нужно к Паше.
   Их волны совпадали чаще всего именно здесь, в этой комнате. Так казалось Хасанову. Его от самых пяток до макушки заполнял некий пьянящий туман, словно графин с красным вином, и стоило щёлкнуть тумблером, убрать заслонку, как этот туман бил в мозг с мощностью парового молота.
   - Включи самца, - звучал откуда-то из глубин черепа Пашин голос.
   - Иди в жопу, - отвечал про себя Ислам.
   Ладонь у неё на талии, тело слушается с трудом, неловкое, как будто набитый ватой манекен. Она замечает прикосновение и поднимает на него глаза. И Ислам, вдыхая запах апельсина, целует её в губы.
   Точнее пытается. Промахивается, губы обжигает кожа. Почему-то она хохочет, губы её в последний момент исчезают, снова и снова попадает в щёку или подбородок. Тело под руками напрягается, становится как кусок резины. Выворачивается из пальцев, не переставая хохотать, и в этом смехе ему чудится нечто неестественное, как будто щёлкает плохо отлаженный механизм.
   Ислам останавливает себя. Щёки пылают, в горле горит комок, а из груди рвётся дыхание, запертое там с десяток секунд назад. Скребётся и царапается, как закрытая в чулане кошка.
   Нет сил, даже чтобы извиниться. Да и не хочется извиняться: это слово всё корявое, в сучках и задоринках. Она всё ещё смеётся, но уже беззвучно, весь смех валяется под ногами, звенит при каждом движении, как будто вокруг разбросаны серебряные монетки. А глаза абсолютно серьёзны. Песня за окном смолкает, парни ещё что-то орут выглядывающим из окон мордашкам и расходятся восвояси.
  
   Наверное, другой человек после такого случая послал бы всё к чертям, стёр номер из телефона и намылился бы в выходные гулять с приятелями и какими-нибудь подругами. Но Ислам только разозлился на себя. Так уж выходило, что нечто незначительное (пусть даже для прочих это было довольно важным делом) само как-то ускользало между пальцами, Ислам об этом нисколько не жалел. Вспоминал с иронией, думал: А, обойдусь. Но когда не по плану шло то, что он держал рядом со своей душой, когда путеводная нить в руках вдруг истончалась и рвалась, вспыхивала чёрная ярость на себя. Не смог, не добился, не получил!.. Сам виноват! - брызгал слюной Хасанов. И, засучив рукава, брался по новой.
   Поэтому через три дня, отработав своё в кафе, он ловит её утром возле кабинета социологии.
   - Привет, - говорит Катя. Заглядывает в глаза, как всегда, и Ислам, разглядывая зажатую меж зубами жвачку в уголке улыбки, чувствует, как натянутая где-то под сердцем струна страха ослабевает, и сердце снова бьётся ровнее, чище.
   - Хочешь сегодня сходить в кино? На Черничные ночи.
   - Обожаю этот фильм.
   - Значит, в пять за тобой захожу?
   - Конечно. Я свободна. Буду ждать.
   Всё вернулось на круги своя, точно этого порыва и не было.
   Неожиданно в середине ноября пришла зима, за два дня снега выпало, как в январе, и стало ясно, что он уже не сойдёт до весны. Температура держалась в минус пять, а отдельные ошалевшие личности всё ещё ходили без шапок и в осенних куртках.
   С Катей они ходили кормить белок в загородный парк и мерялись следами на безлюдных потемневших дорожках. Вместе, покатываясь со смеху, раскачивали люльку колеса обозрения, пытаясь заставить его снова поехать. Всё оставалось по-прежнему, вот только Ислам выстроил внутри себя кирпичную стену, чтобы не позволить больше чувствам за неё прорваться. Кормил их, как голодных зверей, бросая за загородку вырванные из контекста образы, запахи, ломти её голоса и мандраж от случайных соприкосновений рук.
   Он очень боялся её потерять. Не отдавал себе в этом отчёта, но боялся до одури.
   Таким образом пришёл наконец-то декабрь, подивился снежной осени и степенно проследовал за горизонт. Перед новым годом общага выглядела словно почерневшее от старости лицо. Свет горел только в самом низу, окна там светились через одно, как редкие зубы. В курилке пооткрывали окна, и на лестничных пролётах хозяйничал пробирающий до костей сквозняк.
   Исламу не хотелось домой на праздники. Хотелось повидать Петра, но брат пропал на востоке. Не приедет ни на Новый год, ни на Рождество. Говорит, много работы. Спелся там с хорошими людьми и будет работать все праздники. Что же хорошего в этих людях, размышляет Ислам, если они заставляют тебя работать даже в новый год, когда все едят мандарины. Или что они там едят, в Японии?.. Может быть, сливы?..
   Ты не понимаешь, - ответил брат. - Это реальный шанс устроиться на нормальную работу. В солидной фирме. Не в представительстве солидной фирмы в российском мухосранске, нет, это и правда фирма с мировым именем. Осталось только чуть-чуть подучить язык, и контракт в кармане.
   И если ради этого придётся пропустить один Новый год на родине, что ж, так тому и быть.
   Похоже, один только Ислам понимал, что это только начало. Пропустишь ты один Новый год - и следом полетят все остальные.
   Обещал прислать на электронку фотографии. Но пользы от них...
   Ислам никогда не любил фото. Даже прекрасные моменты, запечатлённые на них, быстро покрывались пылью и обрастали, как затонувшие корабли, ржавчиной и морскими звёздами. Куда лучше, если бы от этих моментов оставалось что-то в голове, а не в трёх тысячах пикселей на флешке.
   Хасанов хотел спросить мнение у Кати, но она уже уехала на родину. Оставила ему записку на проходной всего с одним словом: Пока! И со смешной рожицей, нарисованной одним из тех маркеров, что валялся на столе.
   В столе покоился билет на самый конец декабря. И обратно - на второе января.
  

Глава 8

  
   В Травке Ислам работал практически с открытия. Он тогда ни черта не умел, а сюда забрёл просто потому, что увидел на дверях длинный список с подзаголовком: Требуюся! Здесь были и Уборцыцо, и Barmens, и Девушки, которыи разно еду, и даже мифические Тарелкины, которые потом оказались посудомойками.
   Минуту постоял, разглядывая с пугающей серьёзностью накарябанные от руки буквы и пытаясь что-то разглядеть за стеклом. Снаружи сияло солнце, и он ничего не увидел.
   Потому толкнул стеклянную дверь и нырнул в мягкий полумрак.
   Они только что сделали ремонт, и всё вокруг буквально блестело. У стен ещё кое-где заметен строительный мусор, столики и стулья, одетые в полиэтилен, громоздились возле окон. Стойка сияла новенькой неоновой подсветкой. Пахло краской и почему-то орехами. Удивительно приятный запах.
   Ислам сделал пару шагов и натолкнулся на прямого и острого, как катана, Джина. Пролепетал:
   - Здравствуйте.
   Джин ни черта не понимал по-русски. Однако реакция у него неплохая. Когда Ислам начал пятиться, скашивая глаза и стараясь хотя бы приблизительно вписаться в дверь, он ухватил Хасанова за ухо.
   Ислам завопил, и воинственный азиат, как ему тогда казалось, размером с гору, придвинулся, поднимая вторую руку. На самом деле Джин был не такой уж большой - ростом с Ислама. Нет, конечно, для азиата он был очень высок. По рассказам Петра европеец может запросто пересчитать залысины на голове любого японца. И при желании понаставить ровно в эти залысины щелбанов. Просто казался ужасно значительным, под бровями полыхали две злые, полные блестящей нефти щели, и ещё эти пальцы на ухе, Господи, до чего же они холодные...
   На шум выскочила Сонг, пальцы разжались, а Ислам, кружась в диком ужасе, как будто малыш на слишком быстрой карусели, ломанулся в сторону двери. Не попал и только чудом не разбил новенькое стекло.
   Впоследствии Джин долго извинялся и кланялся Исламу едва ли не в пояс. Сонг, работавшая при этом диалоге переводчиком, добавила:
   - Он просто не знает, что на него нашло. Просто вы вдруг начали убегать, и он... и его руки вдруг - цап! И схватили ваше ухо. А голова догнала их только потом. Мой брат не знает, почему так получилось. Простите.
   Хасанову было неловко. Этот азиат всё кланялся и кланялся, чёрные короткие волосы пахли дорогим шампунем, а галстук вываливался из-под пиджака, как большой язык, то и дело чиркал пол.
   - Вы ведь пришли сюда искать работу? - спрашивает Сонг.
   - Ну...
   - Прекрасно. Вы её нашли. Вы, наверное, учитесь?
   - Да. По утрам...
   - Прекрасно. У вас есть традиция, что любому делу требуется завести новую нэкотами?
   Разговорный русский у неё был куда как неплох для азиатки. Во всяком случае не чета письменному.
   - Нет. Какая нэкотами?
   - Нэко. Кошка с поднятой правой лапой. Вот так.
   Она показала. Скорчила умильное личико, зажмурилась и подняла правую руку, согнув её в локте. Растопырила пальцы.
   - Такой нету. Хотя кошек у нас довольно много. Но собак гораздо больше.
   - Это хорошая традиция. Привлекает делу деньги. Ты милый мальчик. Будешь нашей нэкотами. Ну-ка, подними лапку...
   Ислам исполнил. На него медленно накатывало ощущение, что он, пройдя через стеклянные двери, попал в какой-то потусторонний мир. У Лукьяненко была такая книга - Конкуренты, где главный герой, простой обыватель, записывается пилотом на космический корабль, и этот момент сейчас всплыл в памяти Ислама с пугающей чёткостью. Но тот парень хотя бы знал, на что подписывается.
   Она склонила голову набок, взгляд пристальный и оценивающий.
   - Умеешь что-нибудь делать?
   - Ничего.
   - Ну ладно. Будешь нашим талисманом. Будешь стоять вон там, за стойкой. Лапку всё время поднимать не обязательно. Можешь опустить. Там есть несколько книжек, изучи пока и потренируйся. Алкоголь вон в тех картонных коробках. Мы открываемся с четверга.
   Миша дико хохотал, когда услышал эту историю.
   Ислам осваивал мастерство бармена практически с нуля. У него не было учителя, кроме брошюрок BarNews да ютуба на ноутбуке Сонг. Тем не менее к концу второй недели счёт разбитых стаканов пошёл на убыль. Босс ни грамма не расстраивалась, хотя подсчёт вела чётко, записывая всю кокнутую им посуду.
   - Когда сочтёшь возможным, мы спишем это из твоей зарплаты, - говорила она.
   Ислам только вздыхал. На самых почётных местах там красовалась бутылка Джонни Уолкера стоимостью в две с половиной тысячи и кофемолка стоимостью в тысячу двести. Кто же знал, что в этой кофемолке нельзя молоть орехи?
   Ислам мог работать только на полставки, поэтому Сонг нашла ещё одного бармена, белобрысого паренька двадцати пяти лет от роду со звучной фамилией - Павлычевский. Его принимали на работу обычным путём, и он, на счастье, оказался куда опытнее. Мог жонглировать бутылками и метать кубики льда в бокалы посетителям за ближайшими к нему столиками. Ни разу не промазал.
   - Занимался в школе баскетболом, - подмигнул он Исламу. - Они так смешно открывают рот, когда я проделываю этот трюк. Так и охота туда - в рот - тоже зафигачить...
   В общем-то довольно неплохой парень, хотя, на взгляд Ислама, слишком уж гордится этим своим умением - метать кубики льда. Пусть бармен он и первоклассный...
  

Глава 9

  
   Бывают люди, прошлое которых всегда при них. Целый состав его, скрипя рессорами и воняя машинным маслом, волочется к горизонту. Вагоны нагружены памятью. Обычно не самой хорошей. Словно табор вшивых цыган, воспоминания заполняют собой любое свободное пространство, кричат на разные голоса, стенают и сморкаются в свои выцветшие тряпки. Горланят пропитыми голосами песни. И на каждой станции к составу цепляют ещё один вагон, под их нагромождением уже не видно самого поезда. Сгорбившись под тяжестью и не воспринимая ничего вокруг, такой человек тащится через жизнь с унылой миной. Спросишь: Как дела? - и тебя тут же окружает крикливая толпа, машет руками, что-то наперебой втолковывает, просит позолотить ручку...
   Лучше и не спрашивать. Обогнать и пройти мимо, сделать вид, что не узнал. Такие люди не могут быстро передвигаться, а глаза их похожи на рыбьи, сочатся слезами и чёрным гноем.
   Есть и другие - которые очень мало носят за собой прошлого. Им достаточно маленького рюкзачка, а взгляд и все помыслы устремлён в будущее. Катя как раз из такой породы. Как вечная младшеклассница, бегает, звенит своим рюкзачком, как будто там перекатываются стеклянные шарики.
   - Тебе бы банты, - говорит Ислам. - Или косу. На голову.
   - Банты у меня есть. Дома остались, такие белые, - жмурится от удовольствия. Как будто на язык попала сахарная пудра. Наблюдать за ней - одно удовольствие. - Я в них на выпускном была.
   Эти люди носят с собой только самое важное. Обычно позитивное. Первую любовь, густые пушистые облака, какими они предстали с крыши какой-нибудь высотки. Иногда важные жизненные уроки, бережно записанные в толстые тетради.
   Иногда на неё что-то накатывает, и тогда Катя принимается доставать из рюкзачка и раскладывать перед собой разнообразные вещи. Сокровища прошлого, чувства, которые не удалось сберечь и от которых остались одни только картинки.
   - Это самое плохое в женщинах, - как-то раз сказал Паша. - Когда они при тебе начинают болтать о бывшем. Ещё такую моську строят, как будто с ним до рая слетали. И ведь хрен их заткнёшь.
   Хасанова это не коробило. Он хотел знать о ней всё. Из этих самых бывших Катя рассказывала только об одном. О том, который смотался в Питер. И вот странность: через некоторое время Ислам стал считать его чуть ли не братом. Чувствовал к нему, наверное, нечто вроде глубокой благодарности - за то, что сохранил это сокровище, оставил после себя столь тёплые воспоминания.
   В январские праздники случилось кое-что, надолго выбившее Ислама из колеи.
   Почти все разъехались по домам, а он остался. Частично из-за работы: это самое злачное время для маленького, яркого и выразительного, как лимон, кафе. Частично из-за того, что домой просто-напросто не хотелось ехать.
   - А вот мне придётся, - сказала Катя во время их последней встречи.
   Она надула губы, и Ислам говорит, стараясь, чтобы голос звучал как можно более беспечно:
   - Знаешь, что я сделаю без тебя?
   - Что же?
   - Воздержусь от всех прогулок, чтобы изголодаться по ним к твоему приезду.
   Она смеётся.
   - Мне кажется, ты успел уже порядком утомиться от этих прогулок.
   Ислам, конечно, всё отрицает, но она не верит. Со смехом настаивает, и он в конце концов разводит руками: мол, не хочешь, не верь.
   Вернувшись из Уфы (ездил всего на три дня - повидать родню и встретить Новый год), он каждое утро пытался заставить себя засесть за занятия, и почти каждое утро эти попытки терпели фиаско. Всё, на что его хватает, - это представить, как занимается Катя. Как она сидит за столом в своей километровой комнате и зубрит иностранную литературу. Вечерами - Травка, небывалый наплыв посетителей и сбившаяся с ног Сонг с нездоровым цветом кожи.
   - Как ми тебя ждаль, - сказала она неожиданно с французским акцентом. - Ты опоздаль на час. До пятого декабря ми работаем с четырёх.
   И уползла спать в подсобку. Джин кланяется, как заведённый, лицо его как будто высечено из камня. Ислам с благоговением подумал, что он самый супер из всех героев, которых он когда-либо видел на экране.
   - Хорошо, что ты приехал, - говорит Павлычевский. У него тоже видок так себе. Похож на зомби из дешёвого кинофильма. Даже кетчупа не пожалели: на фартуке красуется клякса. И не важно, что это клубничное желе - всё равно аутентично... - У нас здесь полный аврал. С Нового года, считай, и не отдыхали.
   Возвращаясь на вторую ночь с работы, Ислам увидел, что у Кати горит в окне свет, и тут же ей позвонил. Пригласить назавтра куда-нибудь погулять.
   - Возможно, - сказала она без выражения. - Наверно. Созвонимся завтра.
   Этого голоса Хасанов испугался куда больше, чем гипотетической перспективы уработаться до состояния Павлычевского. Поэтому следующим утром он набрал её и назначил встречу на вечер. А потом позвонил Сонг.
   - Ты охренел, - уже час дня, но голос в трубке всё ещё сонный. Ислам сразу же себя проклял: дал бы хоть женщине позавтракать. - Весь год прогулял и ещё хочешь на сегодня отгул взять? Где я буду тебе искать замену?
   - Не знаю. Вызовите Павлычевского. Ну пожалуйста, Босс. Это для меня очень важная встреча. Свидание.
   - Ладно уж, - бурчит Сонг. - Постою сама. Но пусть тебе будет стыдно.
   - Будет! - радостно соглашается Хасанов. - Ещё как будет! Вы прелесть!
   - Прелесть, конечно, - Сонг слегка успокоилась, - учти, твою зарплату я заберу себе.
   Так что вечером он встречается с Катей. Ветра нет, не слишком холодно, и это идеальный день для прогулки.
   В этот раз Ислам сделал значительное усилие над собой. Болтать за двоих не слишком разговорчивых людей оказалось ох как трудно; неуклюже шутил, рассказывал о днях открытых дверей в Травке. Поймал за хвост пролетавшую мимо сороку-красноречие и в красках расписал Джина. Она улыбалась отсутствующей улыбкой. Всё время улыбалась, словно эту улыбку нарисовали на снегу. И смеха совсем не было слышно, так что у Ислама под конец дня опускались руки. Он чувствовал себя пустотой, раскрашенным воздухом рядом с ней.
   После пяти минут молчания она вдруг спросила:
   - Ты скучаешь по кому-нибудь?
   Ислам осторожно отвечает:
   - Да. Скучаю. Скучал.
   - Я скучаю по одному человеку.
   Всё, что она сказала. И это ударило Хасанова куда сильнее, чем вообще обычно могут ударить слова - все и всяческие оскорбления.
   И всё исчезло. Ислам со смешанными чувствами ощупывал пустоту внутри. Ещё немного, и она начнёт болеть, словно выбитый зуб. А пока молча они дошли до одинокого, непонятно для чего нужного светофора, за которым дорога превращалась в змеиный язык. Этот светофор - неизменное место встреч и расставаний, такое же культовое место, как и крыша. Памятник несбывшихся чаяний и минувшей любви, он взирал на мир тремя выцветшими до одного цвета глазами. Стёкла уже сотню лет не чищены, и к пыли душного лета приставали увядшие жёлтые листья, а сверху налипал снег. На сигналы давно уже никто не обращал внимания, машина тут проезжала хорошо если одна за пять минут.
   Одна дорожка спускалась к общежитию мужскому, другая, петляя между клёнами, взбегала на холм к женскому. Поэтому под светофором всегда торчали влюблённые парочки, обычно перво- или второкурсники, ещё только созревающие для крыши любви. Сейчас там было пусто, только ворошили темноту голые ветки.
   - Пока, - сказал Ислам и повернул направо. Его путь лежал мимо жилого дома. Из окна на первом этаже доносилась усталая мелодия. Сергей Бабкин.
   - Счастливо, - ответила она и исчезла; среди деревьев ещё какое-то время мелькало её белое пальто.
   ...держаться за край твоей души - значит, не падать низко... и ни о чём не думать, и ничего не знать...
   Голос сочится с подоконника, капает за шиворот, и Хасанов проходит мимо, зачерпнув всем своим существом голос и повторяя про себя эти две строчки. Образовавшаяся внутри пустота ошеломляюще огромна, будто за последние полчаса кто-то нагнал на подсыхающую почву, на руины некогда процветающего города экскаваторов. И Ислам с облегчением наполнил эту яму до краёв словами. Повторяя их про себя вновь и вновь, запихав руки в карманы, он шёл домой.
  
   Вскоре корпус начинает наполняться жильцами. До начала занятий ещё несколько дней, но сессия гремит гвоздями, её грозный перст качается теперь перед глазами каждого студента.
   Вот уж действительно, пришло время вспомнить, кто здесь студент.
   Паша примчался взмыленный, как скаковая лошадь, утащил учебник по политологии (Я свой спалил, чтобы согреться... в гараже ночевал. Не поверишь - такая история. Потом расскажу...) и между делом спросил:
   - Ну, как там твоя личная жизнь? Всё ещё цветёт?
   - Всё кончилось.
   - Ты же по ней с ума сходил. По своей девочке.
   - Она не моя девочка.
   Паша разворачивает к себе спинкой стул, садится, разбросав ноги. Учебник предусмотрительно прячет под мышку. На нём чёрно-белая майка, зауженные джинсы и сланцы на тёплые носки. Зимой полы здесь очень холодные.
   - Не парься. Они все редкостные сучки. А вот чуваку я бы на твоём месте начистил морду. Чтоб неповадно было уводить чужих баб.
   - Забей.
   - Я-то забью, - Паша хмурится, искоса разглядывая друга. - Не, ну серьёзно. Ты и он, честный мужской разговор. Если начистишь ему рожу, может, и сучку вернёшь. Правда я бы, опять же на твоём месте, обратно её не взял.
   Говорит назидательно, тяжело опуская каждое слово и припечатывая его взглядом. Прирождённый оратор.
   - Послушай профессионала. У меня неплохой опыт в расставаниях. Здесь всё довольно просто. Если ты её трахаешь, то она твоя. Как только начинает тебя динамить - пора трубить в трубы. Когда было?
   - Не было.
   - Давно?
   - Вообще.
   - Да ты что. Ну это уже клиника, - Хасанов открыл было рот, но Паша поднимает палец, и рот сам собой закрывается. - Сейчас ты мне начнёшь лечить, что она нужна тебе не для этого, у вас чисто такая одухотворённая любовь, и тэдэ. Не начинай. Не падай в моих глазах.
   - Ладно.
   - Так-то лучше. Ты хочешь её отбить у этого хрена?
   - Не совсем.
   - Как это - не совсем?
   - У друзей девушек не отбивают, - неожиданно для себя ляпнул Ислам.
   Пашин лоб разделила морщина.
   - Это Миха, что ли?
   - Нет.
   - Лёнька?
   Ислам качает головой.
   - Тогда когда это ты успел с ним подружиться? А?
   Ислам молчит, глаза убегают, и Паша начинает свирепеть. Качается на стуле, и тот жалобно скрипит под ним.
   - И, в конце концов, разве это не он у тебя её отбил?
   Ислам качает головой, и Паша остывает. Хасанову кажется, он видит, как у друга из ушей выходит пар. Паша сердито сопит. Бурчит в сторону:
   - А, да. Вы же с ней не спали... И тем не менее. Что это ты из себя тут короля Артуря корчишь? Или как там его... Ланселота. Обоснуй.
   Хасанов не может объяснить. Да и как рассказать, что отрицательные эмоции, как ни удобрял он для них почву, не взошли. Взошло нечто иное, что-то, чему очень трудно дать название. Может быть, благодарность. Что-то тёплое, горькое и душистое, как полынь. Вот только как быть с тем, что всё вокруг в серых тонах, как на старом телевизоре?..
   Он бессильно мотает головой, и Паша вздыхает, придерживая под мышкой книгу:
   - Ну, тогда только сочувствую. Ничего, брат, найдём тебе другую. А мне пора... тут... подучить.
   И умчался. Действительно, это ли катастрофа? Вот если ты срежешься на матанализе, потому что в гараже было ужасно холодно, а под рукой только учебник, две промёрзлых оконных рамы и зажигалка, вот это действительно - кранты...
   С опозданием прикатил из Эстонии Яно, и жизнь начала обретать краски - в прямом смысле. Запоздало нарядил маленькую искусственную ёлочку, раскидал по комнате (только на своей половине!) конфетти и искусственный снег. Под столом нашли убежище два игрушечных оленя, а люстра обросла жизнерадостной лапшой дождика.
   Спрашивает:
   - Ты чего такой унылый?
   - Ничего.
   - Может, твою половину тоже украсить?
   - Отстань.
   Исламу стало противно, и он пошёл искать Мишу.
   - Напиваться? - переспрашивает он. - В такое время? Да ты совсем с ума съехал. Завтра вечером я один, что ль, матан сдаю? Выпрут из этой каталажки, и дело с концом.
   - Я ставлю.
   - Ах так? Ну ладно, пошли.
   Чем закончился день, Ислам не помнит.
   Первые пару дней после расставания с Катей совершенно не тянуло напиваться. Казалось, вот замутишь чем-нибудь сознание и забудешь какую-нибудь важную мелочь. Исламу ничего забывать не хотелось. Совсем.
   Всё вокруг обретало болезненную чёткость, будто раньше смотрел на вещи через мутное стекло, а теперь это стекло разлетелось, и в ноздри ударил пронзительный январский ветер.
   Эти два дня Хасанов привыкал к новому миру. Ходил, буквально держась за стеночку. А потом отпустило и теперь вдруг нестерпимо потянуло напиться. Уже не страшно было что-то потерять - всё равно не получится. Прошлое, будто бы раскалённым железом на крупе рогатого скота, оставило на нём свою отметину.
   Он завалил два экзамена из пяти. Один сдал на трояк, два других на четыре, выехал верхом на старых знаниях. И то физику ему зачли, честно говоря, просто из жалости. На экзаменах он сидел, будто даос, постигший, что просветления на свете нет и не предвидится.
  
   Спустя какое-то время Катя исчезла из университета. Как-то на выходе из общаги, где отупевшие от сессии студенты лихорадочно курили и глотали свежий воздух, к Исламу подлетел паренёк.
   - Эй, - говорит. - Что с Катюхой? С Аксёновой?
   Вроде бы из её группы. Кажется, они даже пару раз здоровались на улице.
   - А что с ней?
   - Так ты не в курсе?
   - Нет. Мы больше не общаемся. Что с ней?
   - Никто не знает. Исчезла, и всё. Взяла академ. Думал, может, ты в курсе, что у неё случилось.
   Хасанов был рад услышать хоть какие-то известия. Стрельнул у паренька сигарету и закурил, присев на ступеньки. Резкость окружающего навалилась с новой силой.
   Парень топтался рядом, в своём куцем пальтишке, в серой, модно завёрнутой назад шапочке и с серьгой в ухе. Больше ничего он рассказать не мог.
   - Машка, ну, девчонка, что по соседству живёт, говорит, вещи она не забирала.
   - Это та, у которой играло радио?
   - Что? Какое радио?
   Парень напоминал тонкокостного цыплёнка, прыгал на морозе, помахивая щуплыми руками и выпуская облака пара.
   - Забудь. Наверное, ещё вернётся.
   - Кто же знает. Академ-то взяла. Ну ладно. Я пойду.
   Парень пропал, и Ислам, грея лёгкие никотином, представлял, что она полетела не домой. Если бы заявились её родители и подняли кипеж о том, куда пропала их дочь, он бы не испугался. Наверняка она улетела в Питер. Может быть, написала только брату, а тому не хватило сказать духу предкам.
   Она похожа на человека, который мог так поступить. Совершенно безумная девушка.
   Когда не было работы, после учёбы Ислам забредал с бутылкой пива на крышу и стоял там, пока в совсем занемевших кончиках пальцев не появлялись искорки боли. Представлял, как она летит на самолёте в ночь, а он встречает её в аэропорту. Или едет на поезде. Как состав прибывает на вокзал и как стёкла лапает раннее утро. Как он стоит на перроне один, запихав в карманы руки, человек без лица, но очень-очень добрый, заглядывает в каждое окно, как она машет ему из-за стекла, а он не видит, потому как снаружи окна выглядят настоящими озёрами света.
   О, конечно, им там будет нелегко. Многое придётся пережить, но двое в незнакомом городе - уже не одиноки. Тем более для кого-то этот город вовсе не чужой...
   Они справятся. Эти двое не могут не справиться.
   По лицу сама собой вновь расползается непослушная улыбка. Ислам замечает её, только когда дёсны начинает щипать от холода. Быстро прячет улыбку в карман и спускается по лестнице вниз, на ходу вытряхивая из волос снежинки.
  

Глава 10

  
   Как-то само собой получилось, что Ислам стал ходить с Яно в кружок стихосложения. Яно каждый раз тащил его туда, а сопротивляться настойчивому эстонцу не было охоты. Он говорил:
   - Ты очень сильно занят?
   Хасанов в этот момент обыкновенно валялся на диване с какой-нибудь книжкой.
   - Очень. Занят, как сам чёрт. А что?
   - Я подумал, может быть, ты хочешь пойти со мной к Наташе и Славе.
   - Это твои друзья. Не мои. Что мне там делать?
   - Не знаю. Что-нибудь. Можно будет порисовать на стенах или...
   - Попротыкать кому-нибудь шины, - вздыхает Ислам. Смотрит, как скисает лицо друга. Процесс брожения такой явный, что даже на языке становится кисло. - Послушай. В ночь я с твоими сумасшедшими приятелями никуда не пойду. Даже не заикайся. У меня звенит горшок, так что к десяти я должен быть в этой постельке.
   - Значит, сейчас ты со мной пойдёшь?
   - Если только на пару часов.
   Ислам не может удержать улыбку при виде очередной метаморфозы. Яно только сейчас стоял здесь, унылый, как Пьеро из сказки - такому только в театре юного зрителя играть. Дети были бы в восторге. И вот уже на месте кислого пятна в очках с жёлтыми губами что-то пылающее и благодарное.
   В клубе неплохо. Столько запахов, от которых у иного начинает болеть голова, но Ислама они почему-то успокаивают. Можно сидеть на подоконнике и наблюдать за бурлящей вокруг жизнью.
   Здесь занимались сразу всеми проблемами. Всерьёз обсуждали действия правительства, составляли карты ночных патрулей - и собственных патрулей. Готовились к очередной демонстрации, на этот раз вполне обыкновенной, с плакатами и меткими кричалками.
   Предыдущая провалилась. Флешмоб бездомных разогнали, как слышал Хасанов, дубинками; сюжет даже появился в местных новостях. Кого-то скрутили; по идее это следовало сделать со Славой, но его взрывная речь слышится сейчас то в одной части зала, то в другой, он умудряется быть сразу везде. Вот он забрался на табуретку и декламирует Летова.
   Стихи читает он и правда хорошо. Эмоции передаются всем присутствующим, вспыхивают в каждом, словно пропитанная горючим тряпка, и вот уже рты начинают открываться, вслед за Славой прожевывая слова.
   Иногда к Хасанову запрыгивал Яшка, местный корабельный кот, невозмутимая рыжая зверюга без одного уха. Из-за этого, а ещё из-за жёлтых глаз, в которых плескалось безразличие, с которым, возможно, на землю смотрит солнце, он казался самым опытным в этой армии юнцов. Авторитетом.
   Иногда подсаживалась поболтать Наташа.
   - Думаешь, мы сможем хотя бы чуть-чуть улучшить ситуацию в городе?
   - Ты хочешь знать, что думаю о ваших планах каким-то образом исправить или выбрать самим власть? Никаких шансов.
   Наташу задело.
   - Хочу знать, зачем ты сюда ходишь.
   Ислам чуть было не сказал: А зачем ходят в зоопарк? - но вовремя сдержался.
   - В основном за компанию с Яно. Что стало с теми ребятами, которых задержали на вашем бомжатнике? Их отпустили?
   - То были не наши ребята. Из местного КПРФ. Хотя - молчи! - естественно, не важно, свои или нет. Мы отслеживаем судьбы всех ребят, борющихся за правду. Тех четверых уже отпустили.
   Молчат некоторое время, и Наташа спрашивает с претензией:
   - Неужели тебе нравится то, что вокруг происходит?
   - Да мне, откровенно говоря, всё равно, - бурчит Ислам.
   Конечно, ему не всё равно. Просто он не знает, что ответить. Как и все, смотрит на весь этот беспредел, привычно морщится и отворачивается.
   - Мы здесь боремся в первую голову с этим, - недовольно говорит Наталья. - С безразличием. Пытаемся открыть людям глаза.
   Ислам вращает чашку в ладонях, разглядывает налипшие на стенки чаинки.
   - Вся наша жизнь выстроена из этих всё равно и наплевать.
   То, что эти дети играют в войну, ситуацию мало меняет. В войну сейчас играют все. Её обсасывают, как фруктовый леденец, о войне кричит телевизор, каждая бульварная газетёнка, каждый новостной сайт в интернете. Здесь все горазды лишь орать, обвинять друг друга, кидаться тухлятиной.
   А между тем нас продолжают гнать к краю пропасти, и мы бежим с громким возмущённым хрюканьем. В этом проблема. Выплеснем всю свою ярость на правительство, на соседа и с успокоенной совестью замолкаем. А то, что в тёмном переулке сейчас кого-то гасят монтировкой, тебя не колышет. Ты слышишь крики, но отворачиваешься. Ты веришь тем, кто рассказывает, как сейчас всё хреново, и обещает, что в будущем всё будет лучше. Если вы выберете его. Бла-бла-бла...
   - Так какого чёрта же ты ничего не делаешь?
   Ислам неуютно шевелит ногами, и Яшка, устроившийся было на коленях, с урчанием перебирается к Наташе.
   - Я могу рассуждать об этом только за кружкой пива, но я ничего не могу сделать. Я не политик и не представляю, как заставить людей сделать первые шаги к тому, чтобы изменить всё к лучшему.
   Он ожидает, что Наташа сейчас будет его обвинять. Будет говорить что-то вроде: А мы знаем - обвинять его в потреблянстве, во всех смертных грехах. Набросится, что твоя рысь; он готовится вытащить на поверхность всё доступное равнодушие, воздвигнуть кирпичную стену. Но она молчит, купая руки в загривке кота, даже не пытается натянуть тетиву. Смотрит в пространство, и чёрт её разберёт, о чём сейчас размышляет.
   Находиться здесь совсем не хочется. Хасанов прощается с Яно и уходит домой.
   А следующим утром происходят события, навсегда выбивающие клин спокойной жизни.
   Стук в дверь вырывает Ислама из зыбкого сна. Окна разрисовывали на клеточки утренние сумерки, где-то сонно звенят машины. Рельсы гудят под колёсами трамвая, и этот звук вплетает в симфонию утра свою басовую партию.
   Ответа не дожидаются, сквозняк с отзвуками коридорной жизни врывается в комнату, и страницы книжки рядом с кроватью трепещут, словно попавшийся кошке воробей. Ислам поднимается на локтях и видит Наталью. Лицо бледное, под кожу словно впрыснули тени, а в глаза - нездоровый блеск. Каре торчит в разные стороны чёрно-красными колючками. Будто плотоядный дикобраз, таскающий на спине вместо яблок птичьи сердца.
   Позади маячит суровая бабушка-комендант и охранник, мужчина средних лет с растерянным видом.
   - Ты что не отвечаешь на телефон? - спрашивает Наталья хриплым голосом.
   На ней линялые джинсы и свитер. На ногах кеды, с подошв отстаёт грязный снег. Почти в таком же виде он видел её в тот раз, когда шли со Славой в ночь, и спросонья удивился: неужели только вернулась с очередной вылазки?
   - А откуда у тебя мой номер?
   - Я ж говорю, самозванка она, - встревает бабка. - Михалыч, хватай её! Ну что ты стоишь?
   Лицо у мужика стало совсем растерянным.
   - Слушай, скажи им, а? - нервно говорит Наталья. Косится назад, туда, где Михалыч, растопырив руки, приноравливается схватить её за талию. - Их, похоже, заклинило. Неслись за мной по всему коридору, как будто я им денег должна.
   Лицо комендантши наливается кровью, набухает, и в горле что-то двигается, словно поршень в насосе.
   - Это ко мне, - бормочет Ислам, натягивая до подбородка одеяло. - Однако ты не очень вовремя. У меня такое ощущение, что я только заснул...
   - Слышали? - перебивает Наташа. Лицо грязное, на шее налипли струпья ржавчины.
   Проходит внутрь, оставляя на полу мокрые следы, и с силой захлопывает дверь.
   - Уже половина восьмого. Тебе всё равно на учёбу.
   - Мне ко второй паре...
   - Не важно. Яно попал.
   - Куда попал?
   - Загребли его.
   Она опустилась на стул, тяжело, будто кукла, у которой кончился завод. А может, и правда кончился. По лицу видно, что ночь провела на ногах. Плечи опускаются, с мокрых рукавов на пол капает вода. Губы растеряно подёргиваются.
   Ислам рывком садится, тянется за одеждой. Он ещё не совсем проснулся, рубашка выскальзывает из рук и планирует на пол.
   - Объясни толком.
   Натягивает джинсы, носки. Ногой пододвигает к себе ботинки у двери, пальцы торопливо возятся со шнурками. Наташа сидит без движения, зажала руки между коленей, тонкие лопатки под свитером выпирают наружу. В своём коричневом свитере напоминает осколок кирпича. Кажется, с какой стороны не подойди, обязательно уколешься об острый край, измажешься в рыжей пыли.
   Осматривается, очень медленно, как будто надеется, что время вдруг да подстроится под движения её головы. А то и вовсе повернёт назад. Графин перед ней, но Наталья всё равно спрашивает:
   - У тебя нет воды попить?
   - Воды потом. Давай рассказывай.
   Хасанов накидывает на плечи куртку и падает на развороченную постель. Сцепляет руки на груди и готовится слушать.
   - Мы залезли в здание горадминистрации, - говорит едва не скороговоркой, бросается словами, как будто харкает комками боли. По глазам видно: весь желудок у неё забит болью. - У них там есть замечательный балкончик. Взяли с собой краски. Хотели чиркнуть там пару слов... знаешь, написать: Смотрите! Мы здесь были, и нам ничего за это не было. Только это очень длинное предложение, сверху не увидишь, а если писать буквами побольше, всё не уместится. Поэтому решили просто написать: Здесь была Наташа, Слава и Я. Тоже хорошо. Моя идея. Броско, выразительно, и все бы смеялись. Это было бы прекрасно. Яно решили полностью не писать, представляешь, как много Яно в городе? Решили, что вроде как от его лица будет это написано.
   - Вы идиоты... Господи, какие же вы идиоты, - Ислам хватается за голову. Обнаруживает, что руки уже в перчатках, заставляет себя их опустить. - Не томи. Давай дальше.
   Наталья с непонятным выражением двигает по столу графин.
   - А потом появились они. Патрульная машина. Чёрт, как будто специально кто-то им глаза приладил... Как только увидели? Арамис успел предупредить: он стоял внизу на стрёме, так что мы успели спуститься и дать дёру...
   - Вы? А Яно?
   - Яно тоже спустился за нами. А потом вдруг они... светят фонариками, орут чего-то... кажется: Стоять! Яно вдруг встал и ничего не говорит. Просто смотрит. Я его тяну, а он не идёт... Только головой мотает...
   Оставила в покое графин, пальцы, как будто два паука на паутинках, добрались до губки, до тарелок, сложенных в мойке, до ручки холодильника и ложек. Гремят всем, бесцельно бродят по столу.
   Потом вдруг всё бросила. Посмотрела на Ислама большими белыми глазами.
   - Думаю, его от страха парализовало.
   - Вы оставили его там?
   - Мы дали дёру. Один мент заломил Яно руки, я видела, другой погнался за нами. Стрелять буду, - орал. Но он был толстый, и мы убежали.
   - Чёрт... - говорит Ислам.
   Наташа снова прячет руки между коленей. Будто пара пауков вернулась на свою паутину.
   - Наверное, он нас теперь сдаст. Я ещё не была дома. И Слава, наверное, не был. Родители мне звонили, но я сбрасывала. Господи, зачем я это сделала? Они ведь теперь будут звонить в милицию. Там скажут, что я в розыске, и они расстроятся. Или не скажут... примут у них заявление, а потом тот толстый милиционер посмотрит и скажет, что это за мной он гонялся. Он ведь светил фонариком мне в лицо... Хотя всё равно нас сдаст Яно. Слушай, что мне теперь делать?
   Она настолько не похожа на себя, насколько различны ночь и день.
   - Не знаю, - Ислам пытался думать, но эта перемена его пугает, и голова стала как шар для боулинга. Такой же тяжёлой и полной внутри неподвижной холодной субстанции. Мысли - это движение, и мыслей там сейчас никаких не было. Всё-таки он жутко не выспался. - Иди отсюда. Иди погуляй и проветрись. Иди домой.
   - Но...
   - Иди домой. Не могу тебя такой видеть.
   - Ну ладно.
   Она встала, с пустым лицом очень аккуратно задвинула табурет под стол. Припарковала графин на место, обратила белое лицо к Исламу, и он видит там смятую, будто в кулаке, улыбку.
   - А мы всё-таки успели нарисовать. Немного. Я рисовала с начала, успела написать: Здесь... Слава - с конца, нарисовал только: Я. Смешно как, да?
   Затворилась дверь, Хасанов успел заметить, как потянулись к умывальнику первые соседи. Заспанные лица, за щеками и в руках зубные щётки, пялятся в спину девушке с любопытством. Наверное, пока шла по коридору, грохоча своим эскортом, всех перебудила.
   Ислам только сейчас сообразил, что сидит полностью одетый, в застёгнутой куртке, шапке и перчатках. Куда он собрался в таком виде? Вызволять Яно? Бред. Интересно, кстати, связался ли кто-нибудь с его мифическим дядей? Наверняка. А хотя - обязаны ли они что-то ему сообщать? Яно вроде как уже совершеннолетний, да и российское гражданство есть... хотя что такое совершеннолетие для свалившегося с луны человечка?..
   Они отправят его на опыты. Точно. Будут выпытывать, откуда он прилетел.
   Ислам начал раздеваться, на полдороге остановился и стал одеваться обратно. Не спать же ложиться.
   Он отправляется в клуб. Оскальзывается на ступенях, прохлада утра напоминает о забытом шарфе. Всё равно: идти не далеко... Терпит бурчание охранника, которому чуть не своротил со стола стопку журналов, и пробирается коридорами первого этажа до нужной двери.
   Она распахнута настежь, и пароля никто не спрашивает. Наружу выползают все те запахи, что успели там накопиться; среди них вонь прокисшего вина. Ислам водит руками: всё как будто в тумане, даже лучи света бьют из окна дымными столбами. Кашляет, пытаясь разогнать руками дым, но тот только лениво клубится между пальцами. Всё равно что пытаться разогнать воздух... Аллах, да чего они тут праздновали? Вот и коробка из-под дешёвого Каберне. А вот и ещё одна. Будто в маленьком помещении бушевало торнадо, большая часть вещей исчезла, оставшееся не на своих местах. Под ногами попадаются тетради и книги. Картонные коробки пропали, кроме одной, в которой блестит, словно груда драгоценностей, битое стекло. В мусорное ведро аккуратно сложены пустые тюбики из-под краски.
   Ясно. Господа протестующие решили убраться подобру-поздорову. Но этот запах... сжечь они тут за собой, что ли, всё пытались? Ух ты. Что это там торчит, из-за рояля? Нога?..
   Ислам по широкой дуге обходит рояль, с полминуты, склонив голову набок, разглядывает привалившегося к нему человека. Наконец усаживается рядом на четвереньки.
   Слава поднимает веки, вяло хлопает по ковру рядом с собой. Присаживайся, мол. Пытается убрать оттуда какую-то стекляшку, но стекляшка отползает от непослушных пальцев, он тянется следом и едва не заваливается на бок.
   Ислам вынимает из его рта самокрутку, придирчиво её осматривает.
   Так вот чем тут воняет...
   - Где ты это взял?
   Слава пытается собрать расползающееся лицо. Хмурится, и одна бровь почти наползла на веко. Движения размашистые, крупные, обыкновенные движения пьяного человека, сознание в глазах подёрнуто дымкой, но по-прежнему злое. Кажется, напивался он целеустремлённо, заливая в себя бокал за бокалом, размягчая напряжённые до консистенции дерева мышцы. С ненавистью, неподвижным взглядом смотрел на пакет вина. Растоптал первый, когда он опустел, и зарядил в обойму второй.
   А потом, когда вино подействовало недостаточно сильно, так же яростно заталкивал в себя дым. Тело теперь мягкое, кажется, дотронешься пальцами и останутся отпечатки, однако разум всё так же напряжён, натянут, как арбалетная тетива.
   - А что? - говорит он с усилием. - Мы же кружок со... сопротивления. В помещении должно быть что-нибудь, чем можно нарушить закон. Не так?
   Ислам не стал спорить.
   - Что у вас тут случилось? Где все?
   - Не знаю. Клуб распущен. Они все... это... распустились. Тебе рассказала Натали, как мы ночью отжигали?
   - Конечно, рассказала. Ты уже знаешь, что вы идиоты? Сами-то ладно. Мне вас не очень жалко. Но мальчишку зачем было втягивать?
   Ислама понесло, каждое слово впечатывает в лицо Славы, слушает с удовлетворением, с каким звуком хлещет оно его по щекам:
   - Только не нужно мне сейчас лечить про то, что таким образом вы обучаете молодёжь. Понимаешь, он европеец. Ему посрать на ваши - наши - проблемы, на это ваше сопротивление. Он отучится и вернётся к себе.
   - Он...
   - Просто восторженный ребёнок. Ты вроде не идиот. Ты же знал.
   Снова делает усилие, собирает себя в кулак. Снова тот самый Слава, со вздёрнутым подбородком и словами, увесистыми, как камни.
   - Мне нужны такие люди. Всякие люди. Мы все боремся за правое дело, а правое дело вне наций и народов. Один человек не может ничего, но когда людей много... Как пальцы, собирающиеся в кулак... как...
   Снова всё расплывается в алкогольном озере, а глаза мелеют, серебрятся белками глубоко во впадинах глазниц.
   - Прости меня, - голос растекается, как сливочное масло на жаре. - Ты меня простишь, мужик?
   - Да иди ты...
   Взлетает ладонь. Славе удалось это с трудом, и воздух давит на суставы пальцев, заставляя их сгибаться.
   - Дай мне до...сказать. Если бы не Яно, нас бы поймали. Меня и Натали точно бы поймали.
   - О чём ты? - говорит Ислам. Он поднимается на ноги и брезгливо шевелит носком ботинка коробку из-под вина.
   - Натали думает, у него отнялись от ужаса ноги. Но Яно не так прост, не-еет, ноги тут ни при чём. Он увидел, что нас всё равно догонят, как бы быстро мы не бежали. Там был переулок, знаешь, такой... - неясное движение рукой, - очень узкий и длинный. Троим бежать там очень трудно. И он остался, загородил собой нас.
   Слава смеётся, брызгая слюной, смех затекает обратно в глотку, и он давится им, чуть не сгибаясь пополам.
   - Это должен был сделать я, слышишь? Этот паршивец отнял у меня всю славу.
   Он снова смеётся и вдруг очень жалобно смотрит на Ислама:
   - Выпей со мной, а? Один я больше не выдержу. А там ещё полпачки осталось...
   Ислам пятится. Потом поворачивается, чтобы вырваться из сонма душных запахов, убежать и уволочь за шиворот желание врезать этому человеку ногой по хлебалу.
  

Глава 11

  
   Хасанов не пошёл на занятия. Вернулся к себе и так и сидел до самого вечера. Он позвонил Сонг и сказал, что не выйдет сегодня и, возможно, завтра на работу. Возможно, кто-нибудь придёт сюда. Спросит у коменданта, где жил Яно, спросит, с кем он жил. Он же совершил преступление. Верно? Так что должны опросить всех, в том числе тех, кто живёт с ним в комнате последние два года. Кто знает, как сосед по комнате любит читать книги - за раз штук пять, разложит их вокруг своего кресла и читает: сначала одну, потом отложит её на колени, возьмётся за другую. Посидит, посмотрит полным смысла взглядом в потолок и потянется за третьей. А Ислам читает корешки: одна книга о микробиологии. Что-то ужасно скучное. Другая - об астероидах. Так и называется - Астероиды, окружающие Землю: наши спутники. Третья - Над пропастью во ржи. Сэлинджер. В оригинале. Словом, все разные, и не понятно, что их может объединять, и в какую диковинную мозаику они складываются в голове читателя.
   Ничего подобного не случается. Никто не пришёл его опрашивать, ни его, ни, насколько он слышал, ребят, которые были в ту ночь с Яно. Хасанову так и не пришло в голову, что можно самому зайти в отделение и попытаться расспросить о друге.
   На второй день он сходил на две пары и отправился на работу, так как больше не мог выносить давящей пустоты помещения.
   Яно вернули через несколько дней. Точнее он вернулся сам.
   Неслышно открывается дверь, только воздух начинает своё ленивое движение от окна, и Ислам поворачивается на вертящемся кресле следом. Яно - словно вырезанная из картона фигура, кажется, от человека остался лишь контур, манекен из хрустящего хрупкого материала. Воротник куртки с одной стороны поднят, штанины смяты в гармошку, и с обуви натекают ручейки тающего снега.
   Он неуклюже стягивает куртку, путается в рукавах, двигается так, как будто локти привязали к телу. Ислам ловит себя на мысли: как будто глядишь на человека, которого забирали пришельцы.
   Хасанов думает, что бы сказать, но сквозняк свободно продувает голову, выгоняя все мысли.
   Яно разбирается с рукавами и пытается скинуть обувь, поддевая одним ботинком другой и пятясь. Ислам вскакивает, чтобы помочь, пачкает руки об эти ботинки, чувствуется, что они насквозь промокли. Обувь размещается на батарее, и Хасанов вновь поворачивается к приятелю. На лице, словно на карнавальной маске, прорези для глаз и рта (для глаз - застеклённые), волосы выцвели до грязно-коричневого и свалялись. Очки в разводах, и глаз за ними почти не видно.
   - Они тебя били? Сильно?
   Яно не отвечает, и Ислам отводит его к кровати - тело под руками мягкое, будто мокрая вата, даже кости будто бы варёные - роется в вещах и находит чистую одежду.
   Вопросы уже сыплются из Ислама, как горох из дырявого пакета, внутри пульсирует трусливый страх, трусливая злость, которые постепенно становятся просто страхом и просто злостью, сплетаются в эмоцию, от которой хрустят и крошатся зубы.
   Ответов нет. Яно проваливается в подушку, на хлопке остаются грязные разводы. Ислам пятится, пока собственная кровать не толкает его под щиколотки. Думает: может быть, позвать врача? Теперь он один с Яно и должен сам принять какое-то решение. Дети могут отвечать за себя, но отвечать за других - это слишком страшно, а Ислам всё-таки ещё ребёнок. Где, в конце концов, родственники Яно? Дядя, мама... кто угодно.
   Ислам находит в кармане куртки телефон, но дяди там не находит. Есть несколько эстонских имён, но на всех номерах девушка, безукоризненно и сочувственно растягивая слова, говорит, что абонент недоступен.
   Яно сильно изменился. Целыми днями валяется на кровати или с безразличным видом пялится в окно. Хлюпает носом и ничего не говорит. Из носа у него теперь течёт без остановки. Просто льётся ручьями. Ислам израсходовал свой годовой запас вопросов, но ответа ни на один так и не получил.
   С Яно страшно находиться в одной комнате. Переночевав одну ночь, Хасанов сваливает на улицу. Целый день шатается по улицам, пинает сугробы и играет с малышнёй в снежки. Забредает на футбольное поле, где старшеклассники в кислотных жёлтых куртках гоняют мяч, устраивается на трибуне с бутылкой пива и сидит там, пока выпитое Жигулёвское не превратилось в мочевом пузыре в ледышки. На душе паршиво, в ней, словно в мусорной куче, шныряют дворовые кошки, точат когти и орут дикими голосами, когда он приближается к ним с лопатой.
   Самокопание может немного помочь, если ты сам набросал всю эту кучу. Швырял туда пивные банки и пакеты с картофельной шелухой. Но когда вывалил всё это тебе на душу приезжий грузовик - дело совсем другое.
   Вечером работы не было, поэтому он позвонил Мише. Вернулся ближе к полуночи, надеясь, что сосед уже спит. Но нет - у Яно тлеет настольная лампа, сам он кажется деталью обстановки, декоративной фарфоровой жабой. Сидит за столом перед выключенным экраном монитора, тень расплывается за ним чернильным пятном. Хотя бы помылся и в комнате воздух слегка посвежел.
   - Ты как, приятель? - спрашивает Ислам.
   Тень вроде бы шевельнулась.
   - Нормально, - говорит Яно.
   Ислам радуется новорожденному слову, хлопает себя по бёдрам. Наверное, хорошо, что не вызвали доктора. Ещё немного времени, и всё обойдётся.
   - Скажи ещё раз.
   - Зачем? - бесцветно говорит Яно.
   Второе слово, и Ислам решает, что в честь этого можно бросить начатое было в связи с последними событиями дымное занятие - расстаться с сигаретами.
   Находит одну за ухом и бережно заталкивает обратно в пачку. Попутно интересуется:
   - Как твой дядя?
   - Какой дядя?
   - Твой. Ты говорил, у тебя тут дядя...
   Молчит, рот сцепляется белесыми губами и, кажется, застёгивается на молнию. Хасанов выгружает на стол ключи и мелочь. Прячет обратно за ухо сигарету. Всё-таки попозже нужно будет выйти на площадку.
   - Хочешь жрать?
   Но Яно уже опустил подбородок, снова превратившись в египетский ребус. Тень над его плечами, кажется, даже не дышит.
   Каким-то образом о произошедшем с Яно узнал весь этаж. Сначала это было просто молчание, когда ребята шли мимо, можно было услышать только эхо шагов, взгляды исподтишка кружили вокруг двери, цеплялись крохотными коготками за косяк. Чуть дальше по коридору вспыхивала и почти сразу же гасла, чтобы не нарушать торжественное молчание, в кранах вода.
   Компания здесь довольно дружная. Для Хасанова это очень важно. Чёрт его знает почему. От малознакомых людей куда больше беспокойства, чем положительных эмоций, но если уж быть окружённым людьми, то хотя бы вот такими.
   Плохих людей Ислам навидался ещё с детства. А здесь таких вроде бы не было. Казавшегося таковым Мишу он предпочёл расколоть сразу же. И за толстой скорлупой оказалась отнюдь не гниль. Нормальное такое ядро, пусть и слегка горьковатое на вкус. И, да, грубо ржущее и сыплющее пошлыми шуточками.
   Вообще гниль, как он понял потом, чаще всего скрывается за скорлупой хлипкой, такой, которую можно сломать двумя пальцами.
   Прежде всего, здесь обитает несколько картёжников, которые раскладывали покер каждую свободную минуту и, кажется, готовы были только ради этого грызть гранит науки. Те, кто лупил в нечто аналогичное на компе, называли их Клубом Старьёвщиков, на что они метко именовали тех, других, задротами. Шуточные перепалки вспыхивали между двумя компаниями регулярно, но именно благодаря им в гостиной по вечерам было шумно и весело.
   Выходишь из комнаты и видишь длинный коридор до лестничной площадки. Налево и направо двери, свет врывается через окна на противоположном от двери конце коридора и ползёт вглубь, где его подхватывают и передают дальше лампы дневного света. Где-то посередине расширяется, выдаваясь в один конец, к другому окну, стоят несколько диванчиков, стол и телевизор. А ещё красный пузатый автомат с кофе, которым всё равно никто не пользовался. Это и есть гостиная этажа, где ребята занимались, дулись в карты и смотрели телевизор. Кофе предпочитали пить растворимым или варить в кастрюльках на собственных плитках, и по утрам в коридорам нет-нет, а пахло убежавшим напитком.
   Чтобы пройти от комнаты Ислама и Яно, находившейся почти у самого окна, возле умывальника, до лифта, требовалось секунд пятнадцать. Хасанов считал их расслабленно, на автомате, кивая соседям и косясь на телек. Кое-кто преодолевает это расстояние быстрее: Женька, например, что живёт в комнате напротив, с гиканьем разбегался, как будто ракета, идущая на старт, или гоночный автомобиль. Пролетает по коридору, как по шахте, и те, кто помедленнее, со смехом отпрыгивают к стенам. Иногда кто-то пытается подставить ему подножку, но подножки он перепрыгивает с лёгкостью и неземной улыбкой.
   Такой вот Женька. Если бы он жил где-то поближе к лифту, он бы, скорее всего, задолбал коменданта просьбой себя переселить. Маленький, с отчаянно кудрявой головой и массивной серьгой в ухе. С огромным зелёным рюкзаком, который провисает за спиной, по словам Миши, как полный дерьма мешок кенгуру. В ушах всё время бусинки плеера, и живёт он, видно, в том темпе, который нашёптывала ему музыка. В ритме электронных битов и холодных, скаковых переборов клавиш. Речь у него взрывная, не хуже новогодних петард. Думаешь, как такой невысокий человек может быть таким шумным. На бегу он не здоровался. Добегает до своего конца коридора (или до лифта) и оттуда орёт:
   - Привет, Хасаныч!
   Хасанов машет рукой, продолжая ползти той же дорогой, вдыхая поднятую с пола пыль и чувствуя себя этаким глубоководным крабом.
   Единственный, кого ему не удавалось так сразу объехать, оказывался, конечно, Мишаня. Женька с размаху впечатывается большому человеку в живот и к тому времени, когда этот живот перестаёт колыхаться, уже находит объезд. Миша хмурит брови, начинает поворачивать своё громоздкое тело, но застаёт только мелькающие где-то далеко белые кроссовки и крик: Здорово, Миха!
   О каждом из соседей Ислама можно рассказывать бесконечно.
   Вот какая-то очередная мелкая перепалка в гостиной. Открывается дверь четырнадцатой комнаты, и мы видим, как выдвигается человек с заранее напуганным лицом. Лицо у него мышиное - длинное, серое, с жидкими спадающими на лоб волосами.
   - Что происходит?
   Голос как барабанящий в окно бесцветный дождь. Если бы в университете были преподаватели с таким голосом, на их предметах явка была бы минимальной. А может, и наоборот, если бы предмет был не слишком важный и на нём можно было бы неплохо высыпаться.
   Увидев, что ничего особенного не происходит и драки нет, появляется весь. Высокий, степенный, в начищенных до блеска старомодных туфлях. Это Игорь, как ни странно, комендант. Выбрали его таковым из-за роста и безукоризненного костюма. Именно костюма - иначе и не скажешь, хотя костюм это не всегда. Каждая паршивая рубашка сидит на нём так опрятно и ловко, будто висит на плечиках в шкафу. Должно быть, ожидалось, что и своих студентов он сумеет отгладить так же, но характер у него довольно мягкий.
   Гоша везде выглядит внушительно. Даже когда пытается казаться незаметным и стоит где-то позади всех, кажется, что он освещён прожекторами.
   Из его комнаты доносится голос Софи Лорен. Музыку он предпочитает слушать даже не на компьютере, а через старый кассетный проигрыватель. На одной из полок у него целая коллекция лицензионной плёнки: маленькие коробочки он регулярно протирает от пыли, сами кассеты достаёт и тщательно протирает ватой. Смазывает какой-то дрянью плёнку, отчего у него в комнате стоит стойкий спиртовой запах.
   Кажется, будь он постарше, ровесником, например, своих родителей, он застал бы более благородное занятие - коллекционирование пластинок. Кассет у него действительно много, на корешках читаются старый блюз и джаз, древний поп и соул. Советских записей нет совсем, всё в основном американское, с выцветшими наклеечками лейблов.
   Гоша любит тишину и спокойные занятия. Хасанов иногда заходит к нему стрельнуть лекции по философии (так получилось, что они с Гошей пересекаются на этом предмете в одном потоке; так получилось, что Хасанов почти не ведёт записи) и неизменно видит, как он сидит, скрючившись за своим исполинским столом. Напоминает огромного богомола. Рука с ручкой нависает над тетрадными листами, аккуратным тонким почерком заносит туда Гошины мысли. Неизвестно, что это за мысли: насколько Ислам знал, никто, кроме автора, ими не интересовался. Хасанов пару раз хотел заглянуть в эти записки, когда хозяин пошёл перетряхивать портфель на предмет лекций, но потом подумал, что там что-то очень-очень скучное, и не стал. Какая-нибудь научная работа.
   Стол действительно исполинский, покрыт зелёной столешницей под мрамор и занимает добрую четверть комнаты. Соседа у Игоря нет, и вторая половина комнаты пустует. Насколько Хасанов знал, Гоша туда не заходит. Надо думать, уважает личное пространство.
   Вообще-то он довольно неплохой парень. Как-то на первом курсе налаживали поставку большой партии алкоголя и показалось слишком банальным таскать спиртное в рюкзаках. Поэтому палетка с пивом отправилась на верёвках через окно. Окно выходит на торец здания, где в густых зарослях и остатках каких-то кирпичных строений гниют прошлогодние листья и мусор, который многие поколения нерадивых студентов выбрасывали прямо из комнат.
   Почти всё получилось. Кроме того, что палетка навернулась с подоконника и пол превратился в душистое хрустящее болото. От брызнувших осколков стекло треснуло в раме, и треугольник его вывалился, как молочный зуб у ребёнка, смешавшись с кашей на полу.
   - Господа, - говорил Игорь, - хотелось бы знать, кто это сделал. Ну честно.
   Он всегда ужасно нервничает, когда на подконтрольном ему этаже что-нибудь происходит.
   Все молчат, и Гоша повторяет:
   - Хотелось бы знать.
   Нервно подтыкает руками карманы. Пушистые тапочки его быстро намокают.
   - Никто, - говорит Серёга Бузеев, прозванный Лоскутом за всегда потасканный вид, причём каждый раз, когда его видишь, он кажется ещё более тёртым, чем в предыдущий. - Не мы.
   Серёга живёт у самой гостиной, и его постоянно можно найти там, лузгающего семечки и плюющегося в телевизор. Или раскладывающего с другими картёжниками карты. Я с жизнью бывал в близких отношениях. Она втюрилась в меня по самые клешни и теперь норовит вернуть. Злобная фурия, - любит он говорить с дырявой улыбочкой, и тогда кажется, что с его крашенной перекисью шевелюры сыплются истлевшие останки десятилетий, а через многочисленные дырки в ушах пропущена нить времён. Над ним посмеиваются, но по-доброму. Представляется, как жизнь скачет вокруг него с пемзой и потрясая гребнем, пытается оттереть от грязи, расчесать отросшие патлы, почистить и оправить одежду, но он раз за разом отбивается.
   По крайней мере эта жизнь каждый раз успешно выгораживает его от отчисления, и вокруг его любимого места возле окна неизменно можно найти одну-две горки шелухи.
   Сейчас Бузеев держит перед собой окровавленные ладони.
   - Да ладно.
   - Точно тебе говорю.
   Гоша косится на его ладони и сглатывает.
   - Мне ведь надо объяснить коменданту, что случилось со стеклом.
   Серёга зырит на друзей, на Гошу, и ему приходится немного задирать голову.
   - Объясняй. Мне плевать на коменданта. Так ведь, ребята? Нам плевать.
   Гоша пытается придумать, как ему поступить. Формально он может надрать этим трусливым засранцам-первокурсникам уши, но он только стоит и смотрит на сгорбленные спины людей, потихонечку отступающих в глубь коридора. Остаётся Ислам с примерзшей к лицу улыбкой, нервно переминается с ноги на ногу Яно. За спиной большой, как гора, Миша (плечи его - как пологие ленивые склоны) и такой же безразличный к происходящему. Где-то за бронёй тлеют угли, готовые в любой момент вспыхнуть под мехами темперамента. Ещё пара ребят, живущих неподалёку и выскочивших на шум. И Бузеев. Он бы рад уйти, но стоит слишком близко к прожекторам, которые освещают Игоря, да ещё эти пронзительно-кровавые руки. Опустил голову, ему кажется, что пара прожекторов направлены на него, и тень от подбородка вытягивается на груди в сосульку.
   Гоша молчит, перекатывая на языке горчинку. Уши у него горят, утопил ноги в осколках, те мокро скворчат под мягкими подошвами. Все вдруг понимают, что даже если Серёга развернётся и уйдёт, Гоша его не сдаст. Будет самолично решать проблему с разбитым стеклом, может быть, вложит свои деньги: деньги для него не такая проблема, как для других, родители какие-то влиятельные дельцы не то в Нижнем, не то в Твери, но соседи по этажу останутся прикрыты, хоть и с нехорошими воспоминаниями о сегодняшнем дне.
   Но отнюдь не потому, что кого-то боится.
   - Тебе не мешало бы промыть руки, - говорит Гоша. Словно выталкивает изо рта вату.
   Бузеев бурчит что-то невразумительное.
   - Иди скорее перебинтуй их. Хасанов, есть у тебя бинт?.. Я не люблю вида крови. Мне от него неуютно становится.
   Словно нажали на спусковой крючок. Что-то щёлкает в головах, и всё приходит в движение. Миша орёт вслед сгорбленным спинам, потрясает кулачищами, призывая их вернуться обратно и помочь. Хасанов и Яно, сбивая друг друга с ног, бросаются за бинтами. Серёга несёт перед собой в ванную руки - похож на экскаватор с измазанным глиной ковшом. Кто-то уже несёт щётку и совок...
   Игорь остался без дела; неуютно стоит посреди этого, будто высотное здание на перекрёстке, вокруг суетятся машины, оглядывается с жалобным выражением, снова не зная, что делать...
   Гоша первым скребётся в дверь спустя день после того, как Яно возвращается домой. Робко топчется на пороге, похожий на огромного паука, сочувственно глядит на эстонца. Справляется о здоровье, и Яно, повернувшись к нему на диване затылком и зарыв ноги в покрывало, отвечает односложно, редко, словно лепит каждое слово из пластилина.
   За ним потянулись остальные. Стук в дверь раздаётся чуть ли не каждые полчаса, и Хасанов вновь и вновь откладывает книгу.
   Спрашивают:
   - Слушай, а он и правда связался с чуваками из какого-то там сопротивления? Ух ты! Как в кино. И что, его правда поймали? И что он? Как? В порядке?
   Айрат, татарчонок из тридцать первой комнаты, восторженно расспрашивал, как ему найти этих парнишек.
   Притащился Миша с двумя баклажками пива, говорит:
   - Давай сюда этого больного. Щас лечить будем.
   Для Миши прийти к кому-то с бухлом - широчайший шаг, и Ислам немного оттаивает. Тем не менее Михаила он тоже не впускает. Кивает на бутылки:
   - Пусть пока полежат. Если ближайшая пара дней и курево его не убьют, будем добивать твоими средствами.
   Многие приходят сразу по двое или по трое. Вроде как не так страшно. Хасанову противно смотреть на полные любопытства и трусливого восторга рожи, и он отделывается односложными ответами и закрывает дверь.
   Под конец дня Ислам в своём вертящемся кресле начинает чувствовать себя врачом-терапевтом, отработавшим полный рабочий день.
   И когда Хасанов собирается вздохнуть, а кружка умоляет заполнить её кофе с молоком, заявляется последний пациент.
   Слава нетерпеливо топчется на пороге, белое лицо тонет в клетчатой кепке, сам в лёгкой джинсовой куртке со множеством карманов и в рабочих штанах на лямках. В руках китайская матерчатая сумка в синюю клетку, ручки тянутся под её весом, вот-вот порвутся.
   - Как ты, приятель? - бросает он затылку Яно.
   Слава опускает к ногам сумку, нетерпеливо разминает пальцы. Оглядывается, деловитость в каждом жесте, даже взгляд полон вдохновения, прям и, словно железный прут, способен сокрушить всю комнату.
   - Привет, - бросает он Исламу. - Приступим?
   Хасанов собирает в пучок оторопь.
   - Я знаю, что нужно сделать.
   Слава деловито прохаживается по комнате. Не разулся, и за ним остаются мокрые отпечатки подошв.
   - Что?
   - У тебя очень удобное положение, друг мой. Очень, - Ислам ощущает на плече жёсткую ладонь Славы. - Счастливчик. Звёзды тебя любят.
   - В астрологи подался или в гадалки?
   Ислам косится на китайскую сумку у двери: судя по ней, всё-таки в гадалки.
   - Ни фига! Ничего подобного! Я стратег. И я хорошенько покрутил бы хвост всей этой ситуации, будь я на твоём месте. Но раз ты на моём, буду оставаться в тени и ворочать оттуда делами.
   - Ты что, всё ещё пьяный? - с плохо скрываемой брезгливостью спрашивает Ислам. Щетинится на Славу пучком оторопи.
   - Я уже пьян, мой друг.
   Поворачивается, и Хасанов видит под козырьком кепки две злые искорки.
   - Это я сказал всем, что наш Яно герой. Это так, к слову. Ты наверняка удивлялся, откуда столько посетителей.
   - Сказал?
   - Повесил в курилке объявление. Можешь, кстати, пойти почитать. Там написано, что он был покалечен за правое дело нашей доблестной милицией.
   - Ты соображаешь, что делаешь?
   - Конечно, соображаю. И мы с тобой должны будем действовать быстро. Если уж он ничего не соображает...
   - Он соображает! - забывшись, Ислам тычет пальцем в Яно. Тот не подаёт признаков жизни, только плечи, кажется, завернул в себя ещё больше. - И ты не подумал спросить его, а не меня?
   Слава корчит пренебрежительную рожу.
   - Смотри. У нас здесь парень с промытыми мозгами... я не психолог, не знаю, как это правильно называется. Студент, забитый ментами, правительственными шавками до полусмерти, студент, наш собрат... Плохо, что иностранец, лучше бы, конечно, русского... ну ладно. Пусть будет европеец. По-русски он шпарит хорошо, никто не отличит. У нас есть шанс поднять всю общагу. Взорвать, как кочку с миной. Слышал о волнениях во Франции? В Германии? В Китае? Так вот, у нас будет то же самое, даже круче. Я уже звякнул паре знакомых наших журналистов и отправил письма в несколько мажорских газет. Может, кто и поведётся.
   Слава вышагивает взад и вперёд по комнате, бьёт кулаком в ладонь. Кепку он бросил на диван, волосы стоят дыбом от статического электричества.
   - Оглянись. Всё вокруг - это связка тротила. Ни больше ни меньше. Мы ждём - и боимся, что всё это полыхнёт. Ищем фитиль - и топчемся по нему ногами. Ну? Что ты думаешь?
   - Думаю, ты позавчера зря курил эту гадость. Выход вон там.
   - Да иди ты, - беззлобно отзывается Слава. - У нас тут наконец серьёзный шанс откусить всем этим козлам нос, а он шутить изволит-с...
   - Иди сам, - говорит Ислам.
   Сумка и вправду тяжёлая. Что он туда напихал, помимо алкоголя и марь ванны? Наверняка мобильная полиграфия. Или портативная станция для связи с Америкой. Иначе откуда этот тип получает свою траву и здравые идеи? Они-то это проходили ещё в шестидесятых...
   Ислам открывает дверь и выбрасывает сумку в коридор.
   - Чурка грёбаная! - орёт Слава сквозь грохот. - Ты соображаешь, что делаешь?
   Хасанов разворачивается, и кулак скользит по лицу Славы, задевая костяшками щёку.
   Ислам, по сути, никогда в жизни и не дрался. Небольшие потасовки в детстве, когда мальчишками бились дворами за спорный гол на пыльной, нагретой солнцем поляне, где одни ворота из прибитой между двумя тополями перекладины были всегда на пол-ладони шире других - из автомобильных покрышек - не в счёт.
   Но сам - не дрался никогда.
   Удар получился паршивый, совсем не так били парни в кино. Но Славе оказалось достаточно, и он кубарем вылетает следом за своей сумкой. Прижимает её к груди, и Ислам видит его лицо, красное, с багровыми отметинами там, куда попал кулак, со злыми светлыми глазами.
   Он всхлипывает, запрокидывает голову, пытаясь нейтрализовать течь в носу, подбородок трясётся.
   - Зачем, ну? Хасанов, ты дурак. Нормальный мужик же.
   Ислам не находит, что ответить. Слава, похожий на обиженного ребёнка, всё так же прижимая к себе сумку и сгорбившись, уходит по коридору. Только сейчас Ислам замечает, какая тишина наступила вокруг. Радио и музыка в номерах поутихли, в гостиной как-то быстро завяли разговоры и смех.
   В среду Хасанов чуть не за шкирку потащил Яно на лекцию. Сгружает за парту, а сам выбегает в оставшиеся до звонка пять минут на крыльцо - курить, где буквально за руку ловит Наташу.
   - Такой большой, а ещё в дядю веришь, - фыркает она.
   Девушка выглядит смущённой. Не такая развязная и фривольная, как раньше, вся подтянута, напряжена, и глаза всё время смотрят вниз. Как будто навесила на себя большой замок, закрылась в сундуке. Не для того чтобы защититься от окружающего - укрыть мир от себя.
   На ней юбка до колен и куртка тёплого оранжевого цвета, волосы забраны в хвост.
   - Кроме шуток. Нужен кто-нибудь, кто будет за ним присматривать. Он сейчас едва ли соображает, что делает.
   - Не кушает? - деловито спрашивает Наташа.
   - Да нет, вроде жрёт... и спит... читает даже что-то. Иногда сидит и пялится в комп. Просто это всё, что он делает.
   - Девяносто пять процентов людей только этим и занимаются, - смеётся Наташа. - Что всё-таки не так?
   Смех у неё тоже изменился - не тот развязный и брызжущий, как гранатовый сок.
   - Не знаю. Он не играет в свои игрушки.
   - Не играет? Он что тебе - котёнок?
   - Я не знаю, - Ислам выбрасывает недокуренную сигарету и тут же тянется за следующей. Прохладно, солнце то и дело скрывается за тучами, и стрижи с одурелыми криками носятся почти над головой. Берёзы вонзают ветки в низкое небо. Всё вокруг застыло в ожидании дождя, ждёт его уже четвёртый день. Четвёртый день студенты таскают с собой зонтики, но тёмные облака пока что не разродились ни каплей. - В людских душах я разбираюсь ровно настолько же, насколько в законах. Тёмный лес.
   Она, кажется, и так всё понимает и вымучено улыбается Хасанову. Просто хотела, чтобы он облёк плотью тех кошек, что скребли у него на душе.
   - Тебя ругали?
   - Я никому ничего не сказала. Хотя они, конечно, заметили. Заперлась в ванной и рыдала полдня. Думают, что несчастная любовь.
   - Повезло, что не она.
   - Может быть.
   Молчат, вслушиваясь в птичий гомон. Курят одну сигарету на двоих.
   - Так что если знаешь, где найти этого дядю, давай с ним свяжемся. Я могу свистнуть у Яно записную книжку с номерами, адресами, и прочей байдой. Но там всё на эстонском. Ты знаешь эстонский? Может, переводчик есть?
   - Да нет у него здесь никакого дяди. Сейчас нет, во всяком случае. Я думала, он тебе всё рассказывал.
   - Что рассказывал? А куда же делся?
   Наташа молчит. Поглядывает на него так, будто сапёр на почву под ногами.
   - Почему я это должна рассказывать? Не рассказывал, значит, не хотел. И вообще, как-то странно мы о нём говорим. Как будто его уже нет в живых. Если бы обо мне так говорили, я бы расстроилась, - и тут же говорит: - Был у него тут дядя когда-то. Приезжал по какому-то делу лет пятнадцать назад и прожил в Самаре два месяца. Яно сюда приехал только из-за него.
   Ислам ждёт продолжения и раскуривает ещё одну сигарету. Звонок прозвенел минуту назад, втянул последних куряк внутрь здания, и теперь только падающий иногда с небес ветерок играет в шахматы сигаретными пачками.
   Наташа говорит, и Ислам тонет в загадочном взгляде.
   - Он каким-то образом нашёл в этих краях нечто, что заставило его племянника переехать сюда и поклясться здесь поселиться.
   - Что же это?
   - Не знаю. Может, это любовь. Может, он нашёл женщину. Может, выловил что-то интересное среди всплывающего со дна Волги мусора. Всё, что угодно. Яно знает только то, что дядя, до тех пока был жив, пока медленно угасал под капельницами, сжираемый раком кожи, когда уже не мог ходить и когда его стало опасно вообще перемещать, говорил и говорил о России. Об этом городе. Обо всём подряд, рассказывал об улицах, о маршруте трамваев, об изгибе гор на горизонте, о встречных людях, у которых учился языку и чужим обычаям, ходил и ходил вокруг, но так и не сказал главного. Всё мечтал сюда вернуться, но зачем - никто так и не узнал. Вот так, - Наталья умещает задницу на перилах. Ей тоже нужно на пары, но она не торопится. Сверху нисходит какая-то особенная тишина, та, которая превращает слова в драгоценные камни, заключая их в свою золотую оправу. - Яно приехал вместо него.
   - Зачем? - спрашивает Ислам, чувствуя, как ломается и хрустит от такого количества сигарет голос. - Зачем же?
   - Он не знает сам, - пожимает плечами Наталья. - Не знает уже никто.
   - Как может человек поехать неизвестно куда? В другую страну, не в самый крупный город. И не в самую глубинку. Откровенно говоря, в так себе город.
   Наташа хмыкает:
   - Нет в тебе здорового патриотизма. Спроси у Яно.
   - Есть только нездоровый, - подтверждает Ислам. - Как оклемается, спрошу. Хотя этот наверняка что-нибудь соврёт.
   - Соврёт? - Наташа улыбается, но Ислам видит, как между зубами шевелится боль. - Он скажет правду. Что бы он ни сказал, он скажет правду.
   Ислам молчит, боясь разбудить ещё больше этой боли, но Наталья, похоже, её обуздала.
   - Каждому его слову следует верить, просто потому, что он врёт - как дышит. Знаешь такое выражение?
   - Что?
   - Он живёт в мире фантазий. Как ты думаешь, умеет он врать?
   - Ну, наверное...
   - Конечно, умеет. Но то, что было бы из уст такой, как я, или такого, как ты, ложью, для него сразу же становится правдой. Поэтому нелепо обвинять Яно во лжи, что бы он ни сказал. Он всем этим на самом деле живёт.
  
   Экзамены прошли для третьего этажа с переменным успехом. Один из картёжников, Дима по прозвищу Непотопляемый, хватался за голову и обещал забить на карты. Три экзамена из четырёх он завалил. Завалил вовсе не из-за карт. Точнее не только из-за карт. Он один из тех, кто волочется из курса в курс на бюджете - на полном и безоговорочном. То есть совсем без денег. По его словам, родители, эти старики, до сих пор обитали в семидесятых и считали, что если уж сдали сына в универ, то обратно его можно ждать не ранее чем через пять лет. И выучат, и накормят, и всё за так.
   - Они не смотрят телевизор. И не знают, что времена изменились, - грустно говорит он.
   В семь утра Дима сидел в гостиной, на своём любимом месте. Хасанов встал по нужде, но увидел из коридора на полу гостиной тяжёлую жирную тень и пошёл посмотреть.
   - Ты что здесь? Со вчерашнего зависаешь?
   Рассматривает зажатую между коленями почти допитую бутылку Балтики.
   - Нет. Ночью встал, - без выражения отвечает он. - Не спалось.
   Дима щуплый, светленький, с обвислым блеклым лицом. Как будто нечёткий снимок самого-себя-из-детства, с тем допущением, что выглядит он так всегда. И мочки ушей у него всегда синие.
   - Гадаешь, что ли?
   - Почему сразу гадаю? - Дима окидывает Хасанова мрачным взглядом. Ислам в трусах, пальцы вяло ковыряют живот. - Давай, ибн Хасан, двигай, куда шёл.
   - Послушай, - Ислам тычет согнутыми пальцами в бутылку. - Я бы на твоём месте не недооценивал нашего Гошу. Он ведь может включить Игоря и подкинуть тебе проблем.
   Сгоняет с лица зевоту, подаёт назад плечи и оправляет трусы, изображая коменданта. Хмыкает, довольный собой: на его взгляд, значительный вид вполне удался.
   Дима даже не улыбнулся.
   - Да пусть подкидывает. Одной больше, одной меньше.
   После каждой сессии у кого-то появляются проблемы такого плана. В курилке разговоры о них можно услышать не раз и не два за день. Проблемы могут быть у каждого - таких ребят жалеют, втихую ощущая облегчение от того, что в этот раз не повезло кому-то другому.
   - У тебя ещё есть время.
   - Хорошо бы так. Но смотри. Три предмета, а с прошлой сессии надо пересдать молекулярную физику. Четыре. Меня уже даже декан внёс в список спонсоров. Каждый из этих грёбаных предметов - по три куска. Социолог, Дмитрий Иванович, берёт четыре с половиной. Итого тринадцать пятьсот. Где я буду брать деньги? Даже на один не наскребу. Пересдать за так у меня вряд ли получится: эти четверо на меня смотрят, как волки на хромую овцу. Полный абзац.
   Ислам подсаживается на диван. Отбирает у Димы бутылку, делает глоток, выдохшееся пиво перекатывается на языке. Пить не хочется, но ему всё оставлять нельзя. Девятка - чересчур крепко.
   - Позвони родителям. Попробуй объяснить ситуацию.
   - Не дадут, - мотает головой. Голова болтается на плечах, будто скреплена с телом пружинкой, как в детской игрушке, этаком несмешном клоуне. - Да и нет у них особо. Батя с мамой у меня не очень богатые.
   Он смотрит на бутылку в руках Ислама.
   - Тебе-то хорошо, Хасаныч. У тебя трояки. Скажи, ты хотя бы за один башлял?
   - Башлял, - честно признаётся Ислам. - За два.
   - Вот, то-то же. А как быть тем, кто хочет заниматься честно? Я, конечно, тоже хорош. Расслабился тут с этими раздолбаями. У них, у этих, тоже зарплаты не ахти. Но это же не значит, что нужно ездить на тех, кто слабее. Устроили бы забастовку, что ли... Вон, горняки у вас там в Башкирии постоянно бастуют. И поднимают ведь зарплаты.
   - Ага. Хочешь, я тебе займу? За два правда только могу. Больше у меня нет.
   Дима вскидывает глаза, надежда вспыхивает там, как дальний свет автомобильных фар, и меркнет.
   - Нет, спасибо, брат. Не нужно. Не хочу брать у кого-то деньги. Всё же в том, что я пролетел по всем параметрам, есть и моя вина. Может быть, совсем чуть-чуть, но есть. Знал, на каком хлипком плоту плыву. Знаешь, что я сделаю перед тем, как уйти?
   - Что?
   - У меня большие планы на этот день. Только никому не рассказывай.
   - Не буду.
   Дима с сомнением смотрит на Хасанова, оглядывает с макушки до сатиновых трусов. Но процесс уже пошёл, и, подобно картам на стол, мсье Алкоголь выложил на язык все мысли.
   - Накуплю конвертов и отправлю каждому из этих козлов, включая госпожу декана, по сотне рублей. Напишу, мол, от Талмудова, получите, господа хорошие, и распишитесь. Можно бы и больше, но боюсь, больше я не наскребу. А теперь, - взлетает в воздух палец, и Ислам поднимает глаза следом, - самое важное. Самое. Каждой я предварительно подотрусь. Усёк, да? Подотрусь!
   Он смеётся невесёлым смехом, и звук этот напоминает Исламу не то кашляющий мотор, не то сползающую со склона холма маленькую лавину.
   Дима не дождался даже конца месяца - тихо собрал вещи и исчез. Кажется, своей угрозы он так и не исполнил. Может быть, не хватило храбрости, может, побоялся последствий.
   Тот, кто не мог оплатить себе экзамен и не имел достаточно знаний, чтобы сдать его самостоятельно, неминуемо тонул под тяжестью долгов. Сдать самостоятельно - означало знать всё на отлично, независимо от того, на какую оценку рассчитываешь. Если препод будет в хорошем настроении, ты сдашь. Может быть, даже на хорошо. Однако Боже тебя упаси не ответить или ответить не полностью хотя бы на один вопрос в билете...
   По правде говоря, таких, как Дима, меньшинство. Всё-таки в большинстве своём ребят поддерживают родители.
   Поэтому разговоры о прошедшей сессии сводились к обмену информацией на тему - у кого как поднялись тарифы. В курилке обсуждали скорый релиз нового Фоллаута и ехидно считали компы, которые его потянут. Хасанова Фоллаут нисколько не волновал. Его с некоторых пор ничего не занимало. Возвращаться в общежитие не хотелось, и он подолгу бродил один по звонким весенним улицам. Дни пошли ветреные, он поднимал повыше воротник и запихивал руки в карманы. Больше всего радовали дни, когда была работа. Делаешь погромче музыку и забываешь обо всём, потому как думать о чём-то ещё просто некогда.
   Яно вроде бы вернулся в привычную колею. Начал ходить на занятия, однако на лекциях пялился в пространство или чертил что-то пальцем в тетрадке. Но делал всё это словно бы по обязанности. Когда спрашивали, вставал и говорил: Не знаю. И садился. Начал курить, выдувая по пачке в день. Вся та дремучая хрень, которой он занимался раньше, оставалась без дела, и в комнате завелось нечто, чего Ислам не мог так сразу идентифицировать, а Яно попросту не замечал.
   Здесь завелась плесень.
   Всё вокруг было ею покрыто, склеивало в клубок вещи и мебель. Неуловимый запах гнилья проникал через ноздри и вызывал где-то внутри позывы к тошноте. Даже свет сквозь занавески проникал какой-то серый и пыльный.
  

Глава 12

  
   Однажды, выползая, как обычно, ко второй паре, Ислам примечает шевелюру Яно на подходе к универу. Эстонец вытаптывает на газоне свежую травку с весьма потерянным видом. Курточка расстёгнута и болтается на плечах, точно на вешалке.
   - Ты чего тут?
   Яно поднимает глаза.
   - А меня выгнали.
   Он рассказывает, рассеяно протирая очки носовым платком, и Ислам сдерживает в себе позывы захохотать. Оставляет друга дожидаться внизу и, всё так же загоняя поглубже ухмылку, как любопытного котёнка, лезущую и лезущую к свету, взлетает по лестнице к кабинету Валюты.
   Растекаясь по стулу, она устало сыпет себе нос бранью. Пухлые пальцы, точно отъевшийся воробей, копошатся в горке семечек между журналами в липких корочках, расписанием занятий на листке А4 и настольными электронными часами. Ухватив особенно жирную семечку, рука-воробей тащит её ко рту и возвращается к прерванному занятию.
   Машет рукой, приглашая заходить.
   - Я насчёт Ярви.
   Взрывается. Щёки раздуваются, как у хомяка, волосы, забранные в сетку на макушке, колышутся, словно улей.
   - Он меня просто вывел сегодня из себя, - верещит она. - Вывел. Вывел. Уел просто. Я не желаю с ним больше разговаривать. Видеть его на своих предметах.
   Хасанов чувствует, как мелеет хорошее настроение, как прячутся его остатки в ложбинках ладони.
   - Финн или кто он там, - продолжает она. Подаётся вперёд, складывая локти на столе, и стул, шваркая ножками, отъезжает назад. - Мало ли, что иностранец. Это не значит, что можно мне такое говорить.
   - Что говорить, Настасья Петровна?
   - А вы кто, Хасанов? Его опекун?
   - Я переводчик, - хмуро говорит Ислам. - Финский в школе учил. Должен же кто-то написать его родителям.
   - Напишите. Непременно напишите, что он говорит своим учителям. Он же иностранец. Я бы подумала, что его кто-то научил, но он прекрасно понимал, что говорит. Я же по глазам видела.
   - Напишу, - покорно говорит Хасанов. - А можно, он ещё придёт?
   Валюта морщится. На массивном теле складками лежит зелёный свитер, из воротника дышит на шею, на лицо таким жаром, что там возникают красные пятна, словно марсианские кратеры. На дне их скоро начнут собираться мутные озёра.
   Оттирает лоб, смотрит на Хасанова.
   - Только в одном случае. Если он принесёт письмо от родителей, и если вы мне его переведёте. Тогда я, может быть, подумаю.
   - Твоя шкура спасена, - говорит Ислам, спустившись вниз.
   Яно не проявляет никаких признаков энтузиазма. Влажный мартовский воздух скапливается в волосах, и шевелюра блестит, будто замёрзший во льдах огонь.
   Бредут домой, и Ислам спрашивает:
   - Что ты ей сказал?
   Яно повторяет с безразличным лицом, и Хасанов присвистнул.
   - Ого. Вежливо хотя бы сказал?
   - Вежливо.
   - Ты что, совсем не соображаешь, что делаешь? Хочешь уехать обратно домой?
   - Не хочу, - он смотрит на Хасанова, и вдруг запускается механизм, конвейер, позволяющий составлять длинные предложения. Скрипит проржавевшими частями, щёлкает шестернями, всё издаёт резкий запах ржавчины, но работает. - Она на самом деле такая. Сволочь. Специально... как это? Валит тех, кто её злит и кто не хочет платить денег за экзамены. А злят её те, кто разговаривает или отвлекается. Кто не... как там? Не ловит слова ртом...
   - Кто не смотрит ей в рот, - поправляет Хасанов, зачарованный тем, что ему удалось разговорить Яно.
   - Да. Ей не нравится Писмарев... говорит, что он раздолбай... Лера, та девочка, у который такой резкий смех, как будто, - движения ладонями, - как будто точат ножи, и ещё пара ребят. А я нравлюсь. Нравился. Но я сказал ей, что думают остальные.
   Ислам минуту раздумывает над этим, глотая прохладный воздух. Под ногами чавкает жижа, обнимает подошвы вязкими губами и не желает отпускать.
   - Как бы тебе объяснить. Ты слышал что-нибудь о приспособленчестве?
   - Нет. А что это?
   Ислам размышляет.
   - Что-то, что делают все. Чтобы не вылететь из института в частности и чтобы как-то подняться в этой жизни. Я не буду тебе сейчас всё это пересказывать. Такая жуткая банальщина... Просто ты должен пропускать ту ложь, что они тебе заливают в уши, мимо себя. Понимаешь?
   - Нет, - мотает головой, - Они же все говорят неправду. Я это слышу.
   Задумчиво касается мочек ушей, будто подумывает: не заткнуть ли уши вообще. Хасанов фыркает.
   - Будто раньше они обходились без вранья. Такие ангелы. Ты же не замечал. Что за патриотическая собака тебя укусила?
   - Не знаю. Раньше я не замечал... замечал, но не придавал этому смысла. Как ты. А теперь, если это неправда, то она сидит у этого человека на плече, как... как большой ворон. Я ему говорю про него, вот и всё.
   - Но не в таких же выражениях.
   Яно смущённо пожимает плечами. Шаги у него широкие, и он меряет ими дорогу с механичностью маятника. Хасанов едва поспевает следом.
   - Ты мог бы в таком случае сам выпроводить прочь Славу. Мне не очень хотелось бить ему морду, знаешь.
   - Он говорил правду. Для него это было правдой. И для нас тоже. Пусть она немного... как это? Железная. Как меч.
   - Я тебя не понял, мой инопланетный гость, - вздыхает Ислам, и Яно ничего на это не отвечает. Так и топают в молчании до самого общежития.
  
   После случая со Славой к ним ещё раз заглядывает местный шериф.
   Под дробь костяшек по дереву Хасанов подходит к двери и слышит:
   - Не открывай!
   Замирает, в недоумении теребя дверную ручку.
   - Ты это, - говорят, - буянить не будешь?
   - Не буду, - говорит Ислам, и его начинает разбирать смех. Он узнаёт голос Игоря, печальный, как дождь над Питером. - Могу я открыть?
   - Если не будешь, то открывай, - дождь в голосе стучит чуть веселее.
   Как аист, покачивается на длинных ногах, с укоризной и слегка опасливо смотрит на Ислама. На нём очередная клетчатая рубаха и выглаженные джинсы. Наверное, это единственный человек в общаге, кто гладит эти чёртовы джинсы.
   - Я хочу с тобой говорить.
   - Ну говори.
   Хасанов ловит себя на мысли, что ему совершенно не хочется пускать Гошу внутрь. Как и кого-либо ещё.
   Игорь напряжённо сопит.
   -Ты должен знать, что я как старший по этажу резко порицаю тот шум, что ты устроил здесь позавчера. По-моему, была даже драка.
   - Ну, драки не было. Почти.
   Игорь устало и нервно потирает переносицу.
   - Ислам. Ты хороший парень. Но, понимаешь, ребята здесь пытаются учиться. И то, что ты здесь устроил, не лезет уже ни в какие ворота. Послушай, - он поднимает ладонь, рябую от синих чернил. Ногти у него нестриженые и грязные, на мизинце ноготь обкусан, и Ислам думает, как при таком беспорядке он умудряется оставлять о своей внешности самые положительные впечатления. - Я не хочу с тобой ругаться. Я вообще очень неконфликтный человек. Но как на старшем по этажу на мне есть кое-какая ответственность...
   Он льёт и льёт бестолковую словесную воду, Ислам чувствует, как она течёт по волосам и позвоночнику, за ворот рубашки, как в ответ поднимается раздражение.
   - Как там Яно? - спрашивает.
   - Идёт на поправку.
   Просовывается внутрь, при его росте это так легко: задняя часть снаружи, а передняя вроде как в гостях, и цепляются за дверной косяк руки. Точно, огромный паук. Находит глазами Яно.
   - Привет.
   Яно в облаке дыма на своём вращающемся кресле напоминает какую-то гротескную машину. На столе перламутровый подсвечник, который хозяин обрёк на судьбу пепельницы. Оттуда щетинятся, словно иглы морского ежа, бычки.
   Яно отвечает, Гоша неуютно топчется на месте, вытягивая шею.
   - Здесь нельзя курить.
   - Нельзя, - подтверждает Яно. Затягивается и выпускает клубы дыма через ноздри.
   Игорь ничего не говорит. Покачивается на пятках, оттопыривая большими пальцами карманы брюк.
   - Ты наконец-то убрался в комнате, - говорит, и в голосе Ислам улавливает жалобные нотки.
   И правда. Все книги аккуратной стопкой под окном, по корешкам ползёт блеклый солнечный свет. Одежда сложена на кровати. Это не похоже на порядок, но для прежнего Яно это что-то невероятное.
   Влажные глаза в орбитах перетекают на Хасанова. Игорь берёт его мелкой щепотью за рукав и тянет прочь. Выходят, и он шепчет, склонившись над Исламом:
   - Говорят, у него неприятности с деканом.
   - Не знаю. Он не распространялся. Яно, видите ли, молчун от природы.
   - Скажи ему, что если есть проблемы с деканатом, это очень плохо скажется на учёбе.
   - Спасибо, кэп, - язвит Ислам.
   Игорь выставляет перед собой ладони. Мол - только без нападок.
   - Послушай, Ислам. Я живу здесь уже четыре года. Мы живём рядом уже два года. Мы добрые как соседи. И как я должен реагировать, если узнаю, что на моём этаже один из моих соседей вдруг даёт кому-то по лицу, а другого задерживает милиция, а потом он хамит декану? Конечно, я пойду к этим соседям поговорить. Удостовериться, что всё нормально. Потому что я хочу спокойствия. Здесь все хотят спокойствия. Именно поэтому я сейчас стою здесь и прошу тебя больше ни с кем не драться. Сначала Яно, потом ты... куда это годится?
   - У тебя есть ещё что сказать, Гош?
   Игорь качает головой, и Ислам, не прощаясь, ныряет в комнату, закрывает дверь.
   - Слышал? Товарищ начальник изволит недовольствовать. Хотя тебе, по всей видимости, насрать...
   Молчание сгущается, становится плотным, как масло, и Хасанов подогревает лезвие ножа - лезвие злости в себе. Тень убирается из-под двери, слышно, как Игорь течёт по коридору, похожий на водоросль, чьи корни не выдержали всесильного движения воды по наждачке голышиков на дне, как поворачивает к себе в комнату, и отзвуки жидкого женского голоса обрубаются, как гильотиной, второй дверью.
   - Послушай, Яныч, - развязно говорит Ислам. Лезвие уже подогрелось достаточно, и он выпускает его наружу. - Я тут пообщался с твоей подругой. И она разболтала мне все твои секреты.
   Тычет пальцем в соседа.
   - Да-да, совсем всё разболтала. И если ты будешь здесь и дальше сидеть, развешивать сопли, то почему бы тебе сразу не убраться домой? А? Я смотрю, ты не справляешься.
   Хасанов сидит и смотрит, как Яно темнеет лицом. Откидывается на спинку кресла, и спинка отклоняется, как будто хлипкий его хозяин прибавил в весе.
   Ислам долил в голос желчи:
   - Что? И правда не справляешься? Не сможешь здесь жить? И зачем ты приезжал, дебил самонадеянный, скажи-ка мне?
   Яно встаёт. Кресло скрипит и вращается позади него. Топает к Хасанову, припадая, кажется, на две ноги сразу. Сердце колотится, разгоняет по венам кровь, Ислам внешне всё такой же расслабленный, наглая, полная издёвки, рожа (Давай! - орёт он внутренне - Дай же мне по роже! Может, хоть это тебя растрясёт...).
   Яно проходит мимо, к двери. Шепчет:
   - Я не...
   Смотрит на Хасанова и, проглотив остаток фразы, выходит вон. Шаги из коридора доносятся тяжёлые, неровные, а дверь не хлопает, бессильно повисает на петлях, пропуская внутрь через щель влажный коридорный свет.
   Ислам комкает ухмылку и с размаху швыряет её в стену.
  

Глава 13

  
   Снова поползли обыкновенные будни, примечательные только тем, что солнце теперь делилось всё большими и большими порциями тепла. Девушки переодевались в юбки, пока ещё в тёплые, ниже колен, а под ними - колготки. Ручьи и ручейки больше не несли той гнили. По утрам дворники бродили по газонам, подбирая с земли банки и обёртки от сникерсов. В порядке исключения руководство вуза организовало всех на субботник и отправило расчищать территорию обоих общежитий, в том числе закуток между гаражами с торца мужского.
   О, как много интересного там обнаружилось! Горы вонючих бычков, битое бутылочное стекло, несколько разбухших от влаги, вылинявших до грязно-жёлтого листа библиотечных книг. Две или три зачётки с кляксами чернил и один студенческий билет, который тут же отыскал своего обладателя.
   Ислама ела затяжная депрессия. Валялся целыми днями на диване, причём старался предаваться этому пороку не у себя, а у кого-нибудь из друзей. Снова и снова мысли уплывали по Волге до Нижнего, где пересаживались на попутки и добирались автостопом до Финского залива, бродили по ночным улицам Санкт-Петербурга, по цветным пятнам вокруг фонарей, от дымных, вонючих рыбных заводов до сонной окраины в сосновых рощах.
   На работу он приходит, чтобы погреться в лучах китаянки. Образец занятости, неунывающий фонтан жизни, даже когда хмурая и не задалось по какой-то причине утро. Такие люди, как таблетка от безнадёги, увлечённые чем-то люди, просто лучатся смыслом жизни, и как хорошо бывает погреться в их лучах.
   Ночует здесь же, выпросив у Сонг разрешения, и спит, соорудив в подсобке лежанку из двух скамеек, со вкусом, купаясь в цветных снах. Потом на короткое время хандра отпускает, и Ислам летит с утра на учёбу, подпевая горланящему в наушниках Илюхе Чёрту. Домой! - орёт следом и представляет себя крутым музыкантом, топающим с репетиции посреди весеннего солнечного моря. - Сто пятьдесят шестой... Бережно несёт за отворотом куртки хорошее настроение - для того, чтобы растерять его в течение первых же часов, когда приходится видеть пустующее место Яно.
   Наивно было полагать, что время каким-то образом на него воздействует. Точнее оно, может, и воздействует, но не в том направлении. Яно всё глубже погружается в трясину, и Ислам чувствовал её тоже, буквально кончиками пальцев. У Яно же она прямо под ногами.
   - Я не могу находиться с ним в одном помещении, - говорит Ислам Мише во время истребления очередной партии пива. - Никогда не думал, что можно так сильно изменить человека.
   Общался он и с Наташей, правда, довольно редко. Только когда удавалось пересечься в коридорах. Она не звонила, да и он не горел желанием с ней болтать. Пытался выстроить вокруг себя стену, отгородиться от причастности этих людей к чему-то гнетущему, тёмному, отчего внутри разрастался сигаретный ожог, хотя и сам уже стал к этому причастен. Не может Хасанов сказать, что это плохо, просто неприятно - это меняет людей, словно хороший пинок под копчик, заставляет их менять направление. А любое существо стремится к покою.
   Но когда они встречались, разговор неминуемо заходил о Яно.
   - Его переделали, - говорит Наташа. - Повернули какие-то винтики в голове, и он стал другим. Очень страшно, когда понимаешь, что они могут творить с людьми такое.
   Ислам молчит. Слишком уж это всё надумано. Повернули винтики... как будто Яно машина. Как машина, смартфон: закачал новую прошивку, и готово. За этим высказыванием крылатыми тенями кружат фильмы о шестидесятых и песни Пинк Флойд.
   Но он и правда изменился, стал более резким, более молчаливым, все свои увлечения задвинул на самую дальнюю полку. Взгляд поменялся, глаза ещё больше утонули в черепе и внимательно, как-то по-собачьи сверкают из-под надбровных дуг, и из-за бликов на стекле очков иногда не разглядишь этих внимательных опасливых глаз.
   Исламу иногда казалось, что эта перемена давит на него сильнее, чем на самого Яно. Может быть, эта новая рубашка другу, наоборот, нравится...
   Вечерами Хасанов всё чаще старается завернуть к Михаилу, чтобы залить пивом разные мысли.
   - ...вот ты, ты, например, знаешь законы?
   - Не-а, - говорит Мишаня, и в глотке его перекатываются солёные орешки.
   - Я не знаю законов. Мне это без надобности. Меня очень легко обмануть. Знаешь, если менты меня остановят и будут впаривать переход в неположенном месте, я не представляю, как буду отмазываться. Наверное, я всё подпишу, что мне подсунут. Прочитаю, конечно, для вида сострою умную рожу. И подпишу. Мои права - что это вообще? У меня даже паспорт просроченный! Вот, смотри, на целый год, и, думаю, если всё пойдёт так дальше, я с ним буду ходить и через пять лет. И, знаешь что я тебе скажу? Девяносто пять процентов людей такие же как я.
   Миша растекается по кушетке, раскрасневшийся и дряблый, светит голым пупком в потолок. Ноги, как два бараньих окорока, он выложил на табуретку. Пиво влияет на Мишу одним способом - делает вливания в его лень. Больше, кажется, пенная вода не способна ничего поменять в его организме. Какие бы моря он в себя не влил - язык так же толстым котом по гортани точит стальные когти об окружающих.
   У Миши есть одна грандиозная забава - пить с кем-нибудь и наблюдать, как постепенно растворяется в обстановке человек, как он растекается по креслу, а в конце вечеринки - щеками по столу, как всё жёстче и жёстче становятся слова, как они бьются о зубы со звяканьем и скатываются по кончику языка. И как человек ищет их потом, а не находя, морщит лоб, раздумывая, как бы половчее заменить другими.
   - Мне не нужны законы, - изрекает напоследок Ислам.
   - О как, - говорит Миша с удовольствием.
   - Да, - Хасанов делает движение, и рука отправляется в самостоятельный полёт, как воздушный шар, влекомый ветром, и, как путешественников в корзине навстречу неизведанным землям, едва не увлекает за собой остальное тело. Ислам вовремя замечает, что начинает крениться мир, и восстанавливает равновесие. - Я их отвергаю. Я буду жить только по одним законам - тем, которые подсказывает мне моя совесть. Моя человечность. Они и есть единственно правильные.
   Разговор не в пример тяжелее этого получился и с Наташей. Только на этот раз он был слушателем. У Мишани это получалось с лёгкостью: его пузо, словно океан, способно проглотить камни чужих проблем любого размера и какими острыми бы ни были их края - они канут в бездну волосатого его пуза.
   После пар он с Натальей вышел из универа почти одновременно и почувствовал, каким грузом оттягивают её плечи, как неуклюже вминаются в каблуки пятки.
   Он умел чувствовать такие вещи в людях и подчас считал себя ничтожеством, потому как всё это заставляло его бежать прочь. Ислам думает высокомерно: у каждого есть проблемы, и если тот тип предпочитает ходить с ними за ручку, что же, его воля.
   Если это твой знакомый - жмёшь ему руку, делишься частичкой холода, прощаешься, отводя глаза, в то время как он, сам живое, исходящее болью и страхом сердце в глыбе льда, не замечает этих знаков.
   И только потом, оставшись в одиночестве, сидишь и злишься на себя за позорное бегство глубже по коридорам собственных кишок, чтобы оставить вместо себя того эгоистичного типа.
   Первым желанием Ислама было свернуть на тропку к общежитию, чтобы дорожки, не попусти Аллах, не пересеклись. Но потом всколыхнулась чёрная, клокочущая, как нефтяной гейзер, злость на себя и на свою трусость.
   Хасанов догоняет Наташу, она оборачивается и идёт с ним в парк, сидеть на скамейке, пить холодную колу и курить, курить, курить сигареты с ментолом.
   - Всё летит кувырком, - признаётся Наташа после второй банки.
   - Любители поэзии разбежались?
   - Я бы к ним не вернулась, - девушка бултыхает в банке остатки напитка. - Этот Слава... Здесь другое.
   Ислам покорно ждёт, и она повторяет:
   - Всё кувырком. Не только в моей жизни, вообще - всё.
   Дозировано, крупными ломтями загоняет в лёгкие воздух. Знает, что придётся говорить много, что сейчас прямо выложит всё, как говорят, накипевшее, Исламу.
   - Знаешь, чем мы отличаемся от тех французских студентов? Или, допустим, немецких. Тех же китайских, в конце концов! Мы куда ближе по духу к Азии, чем к Европе. Им запрещали то и запрещали это. Запрещали всё. Они просто хотели дышать вольно. Хотели спать с кем хотят, не желали обязательного образования, не желали ничего делать по принуждению. Они понимали, за что нужно бороться. Видели перед собой стену и видели нарисованный на ней маркер: куда нужно бить. Конечно, им тоже было нелегко. Они видели, какая толстая и высокая стена, из какого качественного кирпича она сложена. В то же время они видели, что все эти стены, заставляющие тебя идти только прямо или назад, безнадёжно устарели. И они разбивали руки в кровь, чтобы выбраться наружу. Они говорили: дайте нам свободный доступ в женские общежития. Запрещать запрещено, слышал о таком лозунге? Или: ну-ка, отмените вот этот, этот и этот пункт в системе обязательного образования. Они видели, какие кирпичики нужно вынуть, чтобы стена рухнула. Или чтобы дышать стало легче. У нас же, в России, как всегда, всё через жопу. У нас нет стен, у нас же демократия, - последнее слово она произнесла с издёвкой, забавно растягивая гласные. - Дуй, куда хочешь. Только вот далеко всё равно не уйдёшь. Подстрелят, как собаку, и скажут, что стреляли в собаку, а попали в тебя. Ну, так, чисто случайно. Пообещают посадить виновных, а сами возьмут ластик и сотрут тебя, как будто тебя и не было. Всучат родителям мизерные компенсации, уберут всяческие упоминания из СМИ, сделают так, чтобы все закрыли на тебя глаза... и ведь закроют. Народ у нас, блин, послушный.
   Она накуривается целеустремлённо, смолит одну сигарету за одной, будто хочет всё окутать дымом, чтобы не была с такой пугающей чёткостью видна картина мира, а бычки, словно отряд сантехников, ныряют один за одним в пустую банку из-под коки.
   Хасанов молчит.
   - У нас не запрещают - у нас ненавязчиво подталкивают. Ножом в спину. Грозят арматурой из тёмных углов, и всякий здравомыслящий понимает: туда соваться не стоит. Пусть и хочется, пусть там выход на любимую крышу, к солнцу и звёздам. Он думает, обойдусь как-нибудь. Перетерплю. Ну её, эту кривую систему, с ней спорить себе дороже. В кривой системе ни черта не понимают даже те, кто ей сейчас руководит. Так даже удобнее: законы можно трактовать так, как тебе хочется, или вообще игнорировать. Сначала я этого не понимала. Мы со Славой этого не понимали. Думали, будем бороться по правилам. Хрена лысого нам, а не правила. Что они сделали с Яно? Это же самое будет с каждым из нас, посмей мы поднять голову. Как можно жить и рожать детей в стране, где власть не соблюдает законы, а люди, за редким исключением, покорно лижут зады верхам?
   Выдохлась наконец. Ислам тоже порядком устал, но всё же вставляет замечание:
   - Ну, у нас есть какая-то оппозиция.
   - Да какая там оппозиция. Всё, абсолютно всё заточено под то, чтобы нахапать себе побольше бабла и свалить за границу.
   - Я не про ту оппозицию, что по ящику. Я, например, про тебя.
   - Понимаешь, Ислам, без массовки мы ничто. Пустое место. Слава был прав в этом вопросе. Один или два человека ничего не могут сделать. Они бессильны. Толпа сильна, но девять десятых в этой толпе здесь не ради идеи. Ради тех же денег или потому, что позвал сосед. На них нельзя положиться, они разбегутся уже при виде водомётов.
   Хасанов вспоминает всех, кого видел в кружке любителей поэзии. Они производили впечатление вполне надёжных, пусть и немного сумасшедших. Хотя Наташе виднее.
   - Если честно, - вздыхает она, - я уже подумываю и сама куда-нибудь уехать. К чертям, тихо-мирно отучусь и рвану куда-нибудь в Швецию или Данию. В большую страну не поеду. В больших странах мне не понравится, знаю заранее. Может быть, там не будет такого дерьма, как у нас, но большая страна - это большие законы и большая бюрократия. Не хочу. Тошнит. Я понимаю, что в какой-нибудь Финляндии сложнее стать своим. Но упорство у меня есть. Пока ещё не растеряла. Язык я выучу, английский мой и без того неплох. А тот, кто знает три языка, уж точно не пропадёт. Ну, во всяком случае, я так думаю.
   - А что если нам самим организовать такое государство? - полусочувственно-полушутливо предлагает Ислам. - Маленькое, без особых изысков. И никуда не нужно ехать. И язык учить - тоже.
   - Да ты с ума сошёл. Халявщик.
   Потерянное выражение потихоньку уходит с её лица. Выговорилась. Нашла себе новую путеводную ниточку.
   - Уж какой есть, - Ислам разводит руками. Мысленно аплодирует ей. И себе - за то, что всё это выдержал.
  

Глава 14

  
   И когда Хасанов возвращается домой, идея окончательно созревает и оформляется в голове, будто там кто-то подкрутил колёсико резкости. Мысли все в серых тонах, и только идея золотится перед его носом набухшим колосом, как большой восклицательный знак.
   Так часто бывает: когда бредовая идея вдруг превращается во что-то вполне осмысленное, а потом в нестерпимое желание совершить этот безумный поступок, кажется, что по-другому ты поступить уже не можешь.
   Во всяком случае Ислам ни разу не пробовал.
   Яно спит. Ислам смотрит на него и осознаёт в полной мере, как тот изменился. Всё это время он старался не смотреть в эти глаза. Чиркал взглядом наискось и отворачивался от пламени разросшейся шевелюры, как от живого огня.
   И вот теперь Ислам придвигается, чтобы в деталях рассмотреть лицо. Чёрное на белой подушке, кожу словно высушил жар пустыни до пористой, почти мраморной фактуры. Всматривается в подрагивающие на висках нервные узелки. Ноздри большие и влажные, а губы иссохли и вытянулись в уголках в трагическую гримасу.
   Ислам прекрасно помнил, как спал Яно. Может быть, специально внимания не обращал, но когда живёшь с кем-то достаточно долго, начинаешь фиксировать такие моменты. Яно падал в кроличью нору своих подушек, будто в какое-то чудесное место. Сворачивался калачиком, превращался в каплю, что сливалась с великим потоком, и великий поток сливался с каплей, даря ей всю свою безмятежность, чтобы остаться бликом по рябой воде на губах поутру.
   Теперь же он покоится на кровати всем своим весом, будто и правда потяжелел раза в полтора. Сознание здесь же, на поверхности, как будто бензиновая клякса в луже, мечется под опущенными веками.
   Яно никогда не жаловался на сон - ни до, ни после того, как вернулся со сбитым механизмом, но теперь Ислам видел: всё связано, и слабина, возникшая в одном месте, обязательно даст о себе знать в другом. Может быть, Яно стал видеть в людях правду как раз потому, что синяки вокруг глаз давили на радужку, искажая пространство.
   В любом случае это не способствовало душевному покою.
   Ислам проводит ладонью над лицом Яно, и тот мгновенно просыпается. Чёрная тень от ладони ещё стынет на его лице, и глаза кажутся дырами в черепе, а в уголках их сгустки слизи. Боль в ногах выводит Хасанова из транса, и он обнаруживает себя сидящим на коленях на полу перед кроватью.
   Яно приподнимается на локтях. Ислам говорит слишком поспешно и слова спотыкаются друг о друга:
   - Слушай-ка, братик, что я придумал. Хочешь, мы с тобой построим своё государство? А? Из двух человек. Меньше не бывает. Твоя Наташка говорит, что чем больше страна, тем более законы напоминают гранитные глыбы. Ну, или мешки с дерьмом... А у нас будет всего из двух! А?
   Яно тянется за очками, медленно, обстоятельно заправляет их за уши. Спрашивает:
   - Ты не хочешь жить в России?
   - Я хочу. Вернее не так: мне всё равно, как называется то место за окном, - Ислам вскакивает, ныряет между задёрнутых штор и смотрит наружу. - Но ты здесь не выживешь. Поэтому, что бы нам не сообразить на двоих свою страну?
   - Такого не бывает.
   Но Хасанова несёт.
   - Это кто тебе сказал?
   - Не знаю. Просто не бывает. И знаешь, я сейчас не очень расположен к диалогу. У меня никак не получается поспать.
   - Смотри.
   Ислам извлекает из-под чашек на столе старую газету. Достаёт оранжевый маркер и украдкой поглядывает на друга. Тот садится, спускает тощие ноги; лицо будто вырезано из картона, но в глазах проскакивают, словно отсветы фар несущегося где-то в глубине поезда, искорки любопытства.
   Ага, заискрил...
   - Назови что-нибудь... - Ислам задумался. - Хорошее.
   - Что?
   - Что-нибудь. Любой предмет, который мог бы тебе понравиться.
   - Солнце, - Яно раздумывает, и сквозь картонную маску внезапно пробивается свет его прежней натуры. - И апельсины. Я люблю апельсины.
   Заканчивает невпопад:
   - Их можно даже не мыть, просто почистишь и кушаешь.
   Рука с маркером бегает по мятому листу, выводит дугу, похожую на улыбку, неловко и жирно получаются прямые линии. Ислам отчаянно жалеет, что не может рисовать, как тот урождённый в другом городе петербуржец. Если бы у Ислама так же была привычка рисовать кому-то на тетрадных листах письма, тогда то, что он задумал, получилось бы куда лучше.
   Почему все по-настоящему интересные привычки достаются посторонним людям? Эти люди спокойные и добрые, в то время пока ты стараешься прожить свою куцую жизнь, не сломав её, как сук на молодой берёзке. Эти люди висят над тобой со своими великолепными привычками целой россыпью звёзд, и ты молишься на них или пытаешься долезть, всего лишь чтобы набить кому-нибудь лицо...
   Впрочем выходит очень даже хорошо.
   - Смотри.
   Посередине листа колечко апельсина со всеми своими семью дольками, такое пронзительно-оранжевое, что слезятся глаза. От него, будто спицы в колесе, расходятся лучи разной длины и толщины.
   - Это - наш флаг.
   Ислам оборачивается к Яно и поражается перемене. Эстонец смотрит на клочок бумаги, будто малыш на конфету. Вновь набегает прибоем на размякший от экстаза разум ощущение, что безумное твоё действие - единственно верное.
   - Красивый...
   - Конечно, красивый. Я ведь чиркал. А территория у нас будет вот тут, - Ислам обводит рукой с фломастером вокруг себя, будто замыкает всё в невидимый круг. - Эта комната. И каждый, кто ступит сюда, если, конечно, он хороший человек, отныне будет чувствовать себя как дома.
   - А законы?
   Яно распахивает рот, уши, словно паруса в океане охотно разворачиваются навстречу первому за много дней ветру.
   - А законов не будет. Мы прекрасно друг друга знаем. Я знаю, что ты хороший парень, ты знаешь, что я неплохой. Ни один из нас не захочет причинять вред хорошим людям. А нехороших людей, нечестных, мы просто оставим за порогом. Как тебе?
   - Мне нравится.
   Яно улыбается. Господи, по-настоящему улыбается впервые за долгое время! Ислам чувствует, как улыбка отражается от собственных губ.
   - Вот и договорились. Теперь можешь убираться обратно в свой сон.
   - Я уже как-то не хочу.
   Яно начинает одеваться, а Ислам роняет себя на кровать, выжатый так, будто то солнце он писал собственной кровью и размером оно с автомобильное колесо. Лежит и наблюдает за соседом.
   Яно, кажется, глубоко задумался. Ходит кругами, смотрит на всё совершенно новым взглядом, трогает руками как-то по-другому и через маску пробивается растерянное выражение. Занавески с окна смёл брезгливо, как паутину. Отлипает от стекла и снова - меряет шагами свою территорию.
   Не вспоминает курса экономики, не спрашивает ни о деньгах, ни о продовольствии, ни о прочих важных составляющих любого государства, и Ислам облегчённо вздыхает. У него пока нет ответов на эти вопросы.
   Яно меняется теперь на глазах. Старые шрамы ещё видны, чёрные, гноящиеся раны, они заметны в осанке, в походке, далеко не такой стремительной, как раньше. Как будто отрастил усики, как у муравья, тщательно прощупывает пространство впереди себя. Он больше не мечтает о дальних землях, мореход и первооткрыватель разлагается в нём заживо, а книги-путеводители переместились в самое непрестижное место - под стол. Карта мира с гвоздиками ещё висит на стене, но Яно смотрит на неё так, как будто не совсем понимает, зачем она нужна. Он помнит, как много скрывалось за каждым таким гвоздиком, красным на Испании, оранжевым на Мексике, зелёном на Японии. О каждом он мог говорить много часов, откинувшись на диване и мечтательно глядя в потолок. Теперь же всё это исчезло.
   Но происходит что-то положительное. Он стал спать ночью. Больше не похож на вечно бодрствующий экспонат музея восковых фигур, бледность уплыла с лица, и синяки потихоньку сползли на нет. Забирается под одеяло и моментально отключается, вновь становится каплей в великом потоке.
   В общем-то он стал нормальным. На взгляд постороннего человека - даже понормальнее, чем раньше. Шутит, смеётся над шутками Ислама. А человек, который может смеяться, считает Ислам, не может претендовать на звание депрессивной устрицы.
   И всё равно вокруг него всё время маячит некая бездна. Будто Яно - маяк, вокруг которого бушует северное море. Беспечность, которая раньше гуляла с ним рука об руку, больше так и не заглянула на этот огонёк.
   В этом мы с тобой очень похожи, - думает Ислам. - Моя Беспечность сейчас в Питере. Но я, во всяком случае, знаю, что она где-то существует. А ты - знаешь?
   Подчас ему хочется спросить об этом Яно. До того хочется, что нестерпимо начинает покалывать кончик языка. Но так ни разу он не нашёл для этого слов.
  
   - Мы даём тебе политическое убежище, - провозглашает Яно.
   - Политическое убежище, - смеётся Наташа. - Что это вы здесь придумали? В Цивилизацию играете?
   Она задирает голову, видит флаг, кнопками прикреплённый поверх карты и фыркает.
   - Нет. Мы двое этих... правителей. А подданных у нас нет. И законов нет. И денег.
   Наташа поворачивается к Исламу, взгляд такой: Чем ты накурил ребёнка? - и Хасанов разводит руками.
   - Ты же хотела уехать в другое государство. Вот, видишь, получилось. Вон там у нас граница, а говорим мы здесь на русском и русском матерном. Вон, премьер-министр ещё на эстонском. Если хотя бы один язык из трёх знаешь, то добро пожаловать.
   В двух словах он рассказывает про утверждение флага, снова пытаясь обуздать свою улыбку, но та, как необъезженный учебник по высшей математике, не думает подчиняться. Наташа, глядя на эту улыбку, хохочет так, что в комнате Гоши валятся с полок кассеты.
   - Почти Нарния, слушай! Только не в шкафу.
   Она многозначительно кивает на Яно: мол, вижу, прогресса добился, но Хасанов делает вид, что не замечает намёков.
   Яно занимается саксофоном. Сидит на полу, на корточках, полирует инструмент влажной салфеткой и смотрится в отражение, где голова его в блестящей поверхности напоминает одуванчик. Собирается с мыслями, чтобы снова попробовать на зуб ноты.
   Последний раз их видели вместе полтора месяца назад, и Хасанов тогда спросил:
   - Чистишь?
   - Нет.
   Инструмент у него в руках меняет положение, заглядывая хозяину в лицо раструбом.
   - Что-то застряло?
   - Нет. Играю.
   Ислам с утюгом штурмует воротник рабочей рубашки, поминутно чихает от порошка, которым надушили рубашку в прачечной. Теперь же он отставляет утюг, смотрит заинтересованно.
   - Дудеть - в тот конец.
   - Да я знаю, - Яно трясёт вихрами. - Только, похоже, только это и знаю. Не могу я больше на нём играть.
   И вот теперь - снова осторожные ухаживания, первые ласки, прикосновения нежным шёлком к округлым поверхностям. Чтобы не мешать, Ислам и Наташа выходят наружу, и в коридоре Хасанов чувствует её твёрдые пальцы на своём локте.
   - Ты что это? Серьёзно?
   - Конечно.
   Минуту она пытливо его разглядывает, ищет фальшь в глазах.
   - Ты же прекрасно понимаешь, что это не твоя комната. Как минимум - коменданта общежития. Даже не его, а в конечном счёте - государства.
   Спускаются по лестнице, Хасанов кивает знакомым, кому-то одалживает сигарету. Погода прекрасная, запущенный давным-давно газон перед корпусом университета щеголяет всходами свежей травки. Середина весны.
   - Да какая разница, - говорит Ислам. - Всё здесь кому-то принадлежит. Мусорка - вон той бродячей собаке, ты - папе с мамой, и все мы, вместе с шавкой, - Аллаху.
   - Ну, главное, ты подарил немного счастья ребёнку, - признаёт Наташа. - Молодец. Но потом, когда придётся свести всё это к шутке, ему может стать ещё хуже.
   - Я не хочу никуда это сводить, - Хасанов трясёт головой. - Мне нравится всё, как есть.
   - Это же несерьёзно.
   В голосе Натальи обвиняющие нотки. Ислам пытается убежать от её взгляда, прячет руки в карманы, жалея, что не может спрятаться туда сам, целиком. Пахнет горелой проводкой, и ему кажется, что что-то вдруг замкнуло в его подруге.
   - Пусть будет несерьёзно. Мы все такие серьёзные, планируем что-то, пытаемся заглянуть на несколько дней вперёд... Эти планы всё портят. Ты распланировал, а на следующий день всё идёт наперекосяк.
   Наташа говорит с претензией:
   - Так обычно и бывает. Жизнь такая.
   - Жизнь такая? - Ислам собирает в карманах крохи отваги, встречает её взгляд надменной улыбкой. - Что за банальность.
   - Банальность?
   - Представь, если бы время текло неравномерно, - Ислам заводится, словно мотоцикл, прёт с возом спасительных слов вперёд, не давая ей вставить и слова. - То ползёт, вон, как машины в пробке, то вдруг стреляет. Бам! (Наташа вздрагивает). Все планы псу под хвост. Запланировал ты назавтра сходить к стоматологу - бац! (вздрагивает ещё раз и едва не роняет с плеча сумку) - попил чайку с лимоном, уже послезавтра. Никаких тебе расписаний, никакой стабильности, всё - когда взбрело в голову и когда получилось. Каково, а?
   - И откуда в тебе столько бредовых фантазий?
   Хасанов молчит, Наташа тоже. Обнимает себя за плечи, лицо задумчивое, растерянное. Неохотно признаёт:
   - Было бы занятно, конечно. Местами даже неплохо. Все бы жили моментом, а не... не той жопой, которой живут сейчас.
   Ислам вращает на пальце брелок с ключами.
   - Значит, время нужно отменять. Займусь этим, как только покурю.
   - Как так?
   Вскидывает на него глаза.
   - Очень просто, - хитро щурится Ислам. - Запрещу в нашем с Яно государстве. Нет, я, конечно, поговорю с ним сначала, но, думаю, он не будет против.
   - Ты шулер.
   Она хочет в чём-то обвинить Ислама, и повод - вот он, перед глазами, значительнее, чем совпадающие отпечатки пальцев на орудие убийства, и в доме молчаливого садовника, живущего неподалёку в детективах Агаты Кристи. Но что-то всё равно не сходится.
   - Как ты на всё это решился, я не могу понять. Объясни мне. Пожалуйста.
   - Ты же сама ходишь налево.
   - Что?!
   - Тебя нельзя назвать законопослушной гражданкой. Чёрт, да мы все здесь вместе взятые законопослушнее, чем ты. Не устраиваем флешмобов в чебурашковых шубах, не расписываем под хохлому чужие машины... Не знаем и не можем объяснить на пальцах, что же не так в нашей прекрасной стране. Разве что посетовать, что такой-то опять поднял тарифы на трояк в зачётке напротив своего предмета. И ты говоришь мне, что я шулер, только из-за каких-то махинаций со временем?
   - Я... Да иди ты. Я с ним серьёзно, а он...
   Ислам берёт её за плечи и разворачивает к себе. Плечи под майкой твёрдые, маленькие, она вся как натянутый лук. Подрагивают, словно дрожит тетива, ресницы, тонкие руки всё время в напряжении. Взгляд прямой и колкий. Колкий он всегда, но Наталья может менять по своему усмотрению тон этого взгляда. Вот он готов проделать в тебе дыру размером в шестнадцатый калибр, а вот укутывает тебя и согревает, как махровое одеяло.
   Сейчас это первый вариант взгляда, слегка растерянный, но оттого не менее твёрдый.
   - Я стараюсь, - говорит Ислам со всей доступной теплотой. - Делаю всё, что могу, даже если делать это невероятно страшно. И от твоей поддержки зависит, выдержу я или нет.
   Тычок под рёбра, и Хасанов разжимает пальцы.
   - Я пойду.
   Ислам приглашает её заглядывать в гости, может быть, уже начать оформлять визу, и она холодно отвечает, что непременно. Сливается с текущей ко входу в университет толпой, и Ислам ещё некоторое время пытается поймать там, на лестнице, синюю майку и шапку чёрных волос. Он не сильно расстроен: всё-таки какой-то победы сегодня добился.
   Откровенно говоря, он сам до конца не понимает, как всё так сложилось. Можно было в любой момент отправиться к Мише, остаться ночевать на работе, когда становилось совсем невмоготу, будто находишься в одной комнате со смертельно больным человеком. Предоставить его самому себе, как сделал бы любой другой на его месте. Теперь же убегать нельзя. Он построил для Яно дом и сам встал одной из стен, задницей наружу, к миру, и лицом вовнутрь, в этот новый маленький мирок. И уходить не имеет права, иначе крыша провалится, погребёт под собой и Яно, и весь тот прекрасный, чтоб его, новый мир.
   По-хорошему нужно сводить его к хорошему психологу. Деньги есть, и Ислам утешает себя мыслью, что со временем он так и поступит. Да. Позже он непременно сводит Яно к врачу, а ещё выбьет из него телефоны оставшейся в Эстонии родни. Навряд ли они говорят по-русски, но это будет уже кое-что.
   Наташа возвращается на следующий день. Яно уже собрался выключить себя из розетки, когда телефон Ислама вспыхивает знакомым номером.
   - Меня выгнали из дома, - говорит она вместо приветствия. - Есть идеи?
   - Давно пора, - Хасанов кладёт на колени книгу. Он только готовится переключить мозги с политологии, а колкость уже срывается с языка: - Очень многих знаменитостей выгоняли из дома. В основном скандально известных. Может, и ты кем станешь.
   - Это не смешно.
   Твёрдая, как орех. Может быть, и вправду выгнали?
   - Даже не знаю. Ну, приходи к нам. Только я сейчас не очень-то люблю людей. Предпочитаю им подушки. И сделай что-нибудь со своей привычкой приходить в антисоциальное время.
   - Не злись. Я не специально.
   - Прости.
   Хасанов пытается задавить в себе раздражение и позыв поязвить ещё. Выспаться после вчерашнего дежурства в Травке, видимо, так и не удастся. А завтра снова на работу...
   - Я здесь. Под окнами у тебя стою. Ты можешь меня не любить, только посоветуй что-нибудь. А? Может, есть друзья, знакомые, кто пустит к себе на ночь?
   - Конечно, есть. Вот он, на соседней койке дрыхнет. Жди, сейчас спущусь.
   Она на каблуках, в потёртых джинсах и с огромной сумкой в руках. На улице снова похолодало, но на белом лице мороз не оставил ни одного поцелуя. Под воротником пальто тает снег; он кажется невозможным в конце марта, когда только вчера все ходили в футболках, но валит с самого утра. Погода в этом году творит чудеса.
   Перехватывает сумку поудобнее, двумя руками, холодно смотрит на Ислама. Хасанов различает за этой маской растерянность.
   Есть люди, которые умеют раскрашивать свой взгляд в белый цвет, и Наташа как раз из их числа. Не в смысле невинный, пушистый и что-нибудь такое, а в смысле - пустой и холодный. Когда они чего-то смущаются или стыдятся - превращаются в этаких див. Смотрят на тебя как на пустое место. Однако стоит присмотреться и разглядишь за этим льдом румянец обиды. Чаще всего обиды на себя.
   Кидает сумку посреди комнаты, не снимая сапог, падает в кресло Ислама и вращается в нём, с наслаждением закинув под голову руки.
   - Так и буду кататься до утра. У вас есть что-нибудь пожрать?
   Ислам садится на диван.
   - С чего тебя выгнали-то?
   - Бу. Какой ты скучный.
   Тянется за кружкой на столе, придирчиво изучает остатки кофе на дне.
   - Рассказывай. У нас здесь за байки живут и едят.
   - Помнишь, у нас с тобой разговор был про забугор. Такой тяжёлый разговор, - она складывает губы трубочкой, как будто хочет подуть на болячку. - Так вот, ты молодец. Я прониклась. Собрала родителей на кухне и устроила им презентацию пары забугорных вузов. Я решила не ждать и сказала, что мне на фиг не нужны их деньги.
   - Какие деньги? Ты же на бюджете. Отличница.
   - Я тебе не рассказывала? Мне бы не хотелось, но раз уж Сопротивление развалилось, я уже не кумир для молодой поросли и всё такое...
   Она смотрит на Хасанова, и он снова не может сдержаться:
   - Да не авторитет ты для меня, не бойся. Подрывать уже нечего. Давай рассказывай.
   Наташа вздыхает.
   - В общем, училась я через пень-колоду, и родители регулярно подбрасывали мне на взятки преподам. Иногда даже в лом было побарахтаться самой, что-то там сдать. Совала деньги, зачётку и бежала дальше воевать за правое дело. Не, ну ты прикинь, а? Стыдно сейчас до усрачки.
   Хасанов морщится.
   - Так вот. Решила им заявить, что бросаю всё. Прямо с завтрашнего дня. И ближайший год посвящаю изучению инглиша или другой болтологии, зарабатыванию денег, какой-нибудь ещё фигне. И еду потом куда-нибудь в Финляндию. В местном макдаке работать, ага. Дурища, что тут ещё скажешь. Господи, я не зомби, но мозгов всё равно хочу...
   Она недовольно барабанит пальцами по столу, на лицо по мере того, как излагает события минувшего вечера, возвращаются краски.
   - У меня отец горячий, хотя и отходчивый. Но заводится с полпинка, как начнёт орать, никакой сковородкой не остановишь. А потом ходит унылый, собирает по углам свои слова обратно. Какие найдёт... ну, я в него, конечно, пошла. Он разошёлся, говорит, я без них никто, они меня до третьего курса на своём горбу тащили, а я такая неблагодарная дрянь... Мама в слёзы. В общем-то он прав, конечно. Но меня что-то взъело, я тоже орать. Говорю, без вас как-нибудь обойдусь. Он говорит, когда это? Через пять лет, как замуж возьмут? А я говорю, прямо сейчас и обойдусь. Собрала вещи и ушла...
   Хасанов хохочет, и Яно выбирается из своих подушек. Похожий на сонного котёнка, близоруко хлопает глазами на Ислама и на девушку.
   - Это не выгнали, милая моя. Это сама дура.
   Она вскакивает, каблуки высекают из пола искры, на линолеуме остаются круглые продавленности. Лезет в холодильник, на столе появляются груши и несколько яиц. Одна груша у неё в руке, уже надкусанная. Быстро жуя, пытается скорчить обиженную мину.
   - Да ну тебя. Ну, в общем-то, да. Вы спите, мальчики, а я себе сварганю что-нибудь пожрать.
   - В конце концов кто здесь хозяин? - бурчит для порядка Ислам, и Яно, к тому времени уже нацепивший очки, спрашивает:
   - Ты же не будешь её выгонять?
   - Надоест - выгоню, - тоном заправского демагога заявляет Ислам.
   - Только не теми методами, которыми Славу. Ладно?
   - Компренте.
   - У вас тут был Славик? - хмурится Наталья.
   - Заходил в гости. Ты располагайся. Яник же даровал тебе политическое убежище. Разве нет?
   - А я и забыла, - серьёзно говорит она. - Ты что делаешь?
   Хасанов перекладывается на пол, расстилает спальник и достаёт из-под дивана ещё одно одеяло.
   - Подушку я тебе не оставлю.
   Она вырывает из рук Ислама подушку, швыряет обратно на кровать, и толкает Хасанова туда же.
   - Не смей. Ты спишь на кровати.
   Хасанов совершает робкие поползновения в сторону спальника, но все его атаки отбиваются. Обливаясь смехом, он падает на подушку, и Наталья удовлетворённо замечает:
   - Я здесь эмигрант, а не ты. Посплю в кресле у Яно.
   - Почему в кресле? - спрашивает из груды одеял Яно. - В кресле холодно. Я пытался там спать. И спина потом болит. Иди ко мне. У меня кровать широкая. Ты будешь у стенки, я с краю.
   - Вот и отлично, - радуется Наташа. - Только наоборот будем. Ты спи уже, а я сейчас заточу яичницу, умоюсь и нырну к тебе.
   Ислам с недоумением смотрит в сторону Яно, но он уже скрывается в груде своих постельных принадлежностей. Словно дельфин в морской пучине.
   Натали, напевая что-то из Милен Фармер, разбивает яйца, воюет с микроволновкой, пытаясь выставить там нужный режим, стаскивает наконец сапоги, елозя одной ногой с тряпкой по полу, пытается затереть оставшиеся за ней следы - и всё это одновременно и разом, удивительная женщина. Ислам, слушая эту возню и тихо обалдевая, проваливается в сон со сновидениями, настолько же сумбурными и путаными, насколько запутанной стала его жизнь.
   С приходом Наташи республика словно бы обрела в глазах её обитателей официальный статус. Во всяком случае для Ислама. В стране должны быть женщины, рассудил он, несмотря на тот факт, что для остального мира женщины в его - их - стране были делом незаконным с позиции соседних государств.
   Утром следующего дня Ислама разбудил стук дождя в окно. Снег превратился за ночь во что-то жидкое, налипающее на стекло белыми комками, словно в манной каше. Яно уже собрал постель и куда-то смылся. В прямом смысле - смылся; полотенце с его вешалки, а также зубная паста, щётка и мыло дезертировали вместе с ним.
   Наташа штурмует на его компьютере интернет, ковыряется сразу в двух социальных сетях. Сама непринуждённость, обеими ногами в кресле, словно ребёнок. Будто живёт здесь всю жизнь.
   - Ты что, не ложилась?
   - Почему? - отвечает она, не оборачиваясь. - Мы с Яно прекрасно выспались. Решили, что раз ты его зовёшь братиком, то и я могу. Очень плохо, что у вас здесь нету своей, отдельной кухни. Знаешь, как эти, с позволения сказать, ваши соседи на меня пялились? Откуда здесь вообще столько парней в семейных трусах, хотелось бы знать?
   Возмущение столь искреннее, что Ислам не может даже расхохотаться. Только растерянно фыркает.
   - Они тоже хотели бы знать, что здесь делает девушка в шортах и маечке на босу грудь. А в туалет ты уже ходила?
   - Подробности пускай остаются при мне, хорошо? Мы ходили вместе с подружкой. Вот с этой сковородкой.
   - Ага. Это всё решает. Сковородка и твой дикий нрав, я хочу сказать.
   В бликах на мониторе сквозит её улыбка. Краем глаза Наташа смотрит, как он одевается. Хасанов запихивает смущение поглубже в задний карман джинсов. Мало ли, вдруг ещё пригодится... Факт, что пригодится не сейчас и, вероятно, не в ближайшие дни.
   - Какие планы на сегодня? На пары, а потом пойдёшь мириться с родителями?
   - Ну, и к предкам тоже не сунусь. Всё-таки папа меня вчера здорово разозлил. А кроме того, стыдно-то как за свою тупость. Ты же понимаешь.
   Хасанов кивает.
   - В инст тоже больше не вернусь. Что меня, зря, что ли, из дома выгоняли? Кроме того, в другую страну я всё-таки переехала.
   - Логично. Выходить-то ты будешь?
   - Ну ясное дело. Сидеть, как царевна, взаперти, не улыбается. Знаешь, в детстве, когда мне читали эти сказки про несчастных царевен, я очень бурно ненавидела этих слабачек. Сколько раз садилась писать продолжение, где царевна сама убивает дракона или иного чудика, ломает ему рога и трахает на правах победителя - ни разу не хватило усидчивости. Поэтому злилась и мечтала, чтобы кто-нибудь это продолжение написал за меня.
   - Сбылось?
   - С появлением Зены - да.
   - Тебе придётся сражаться с вахтёршей и охранником.
   - С Михалычем? - Наташа морщится. - Наверняка есть альтернативные пути побега из этого Шоушенка. Какой-нибудь чёрный ход. Через канализацию или из окна, а потом по стене. Я ведь скалолазанием занимаюсь. И диггерством. Немного. Координация у меня отличная.
   Ислам ловит хитрый взгляд. Она, опираясь ладонями на воздух, встаёт в шатком кресле, балансирует сначала на двух ногах, потом на одной. Встаёт на цыпочки, и одна ступня, босая, белая, как будто слеплена из снега, с комочками пальцев, устраивается на подлокотнике.
   Тело у неё и правда тренированное, плечи упругие, руки, пусть и тонкокостные, но крепкие. Ноги похожи на изящный музыкальный инструмент, жилки вибрируют под кожей так, что, кажется, на них можно играть. Яно, хоть отчасти музыкант, наверняка бы разобрался, где там басовая струна, где тонкая. Майка обозначивает симпатичные кирпичики пресса. Ислам чувствует неловкость за свой пивной жирок на пояснице, смущённо почёсывает живот.
   - Ну, ты же не против, чтобы я тут пожила?
   - Не особо.
   - Точно?
   - Будешь нашим населением числом в один человек.
   Наташа плюхается обратно в кресло. Складывает руки на животе, взгляд серьёзен.
   - Я сама стала частью этой феерической чуши, но как-то всё ещё не верится. Скажи мне, ты это всерьёз?
   - Не ты одна размышляла над нашим тяжёлым разговором. И - нет, по голове меня никто не бил.
   - Понятно. Нет, ты вполне здравомыслящий парень. Понятно. Но ты отдаёшь себе отчёт в том, что для подавляющего большинства людей это безумие? Что трудностей у вас с Яно будет - завались. Больше, чем у кого бы то ни было.
   Хасанов выглядывает через немытое окно наружу, где наконец-то солнечно, и воздух разговаривает через открытую форточку грудным пением; шторы в волнении танцуют вокруг этого голоса, то приближаются, то пускаются наутёк. На подоконнике стакан с остатками томатного сока, Ислам пытается по отпечатками определить, кто его пил. Выходит, что двое, и он, чтобы не выбиваться из компании, тоже глотает тёплую жидкость.
   - Знаешь, я всегда был человеком, для которого благие намерения превалируют над реальными делами. Я всегда так - собираюсь-собираюсь сделать что-то полезное или важное. Начать бегать, например. Встать к первой паре. Даже нет - намереваюсь. Знаешь, чем всё это кончается? Какое-то время думаю, какой я прекрасный, раз так решил, а наутро опять валяюсь до двенадцати. И то, что я начал что-то делать, очень много для меня значит. Если ничего не получалось с умными и правильными намерениями, которые бы одобрила большая часть людей, то, может быть, получится с бредовыми? Само твоё присутствие в этой комнате - уже какой-то шаг для меня. Хоть это и не моя заслуга.
   Он смотрит на Наталью: девушка впала в задумчивость. Листает сложенные горкой тетради, блики от монитора играют на расчерченных клеточками страницах.
   - Ты здесь? Ты слушала вообще?
   - Да, - Наташа отрывает взгляд от тетрадей, выпускает улыбку. - Знаешь, очень хорошо, что ты это сформулировал. Можно сказать, что я теперь гораздо спокойнее. За тебя, за себя, за Яника... за всё происходящее.
   Всё происходящее получило огромный резонанс в пограничных странах. Во всемирном коридоре Ислама ловили чуть не за руку и пытались разговорить, вроде бы ненавязчиво, но при этом с плохо скрываемой жадностью. Так, может быть, вчитывается человек в заголовки жёлтых газет, всматривается в скандальные фотографии. Они с Яником и, соответственно, с Наташей, медленно, но верно становятся в один ряд с рок-звёздами и людьми из телевизора.
   Хасанов брезгливо содрогается от того, как меняется отношение к нему и Яно у людей, с которыми он до этого не особенно общался, разве что на уровне соседей. Даже курить теперь старался в форточку.
   Впрочем старые друзья остались верными друзьями. В дверь стучат, молотят, чуть ли не ногами, и, в то время, как остальные боязливо ёжатся, Ислам вспыхивает радостью:
   - Вон, делегация пришла. Да не тряситесь вы так, я даже знаю, кто это.
   Ислам поднимается, чтобы открыть, но тут щеколда отлетает, и в щель просовывается красная рожа Мишани.
   - Хасаныч! Правда, вы бабу с Яником завели?
   Он видит Наташу и замолкает, раздувая ноздри и шаря маленькими поросячьими глазками. Девушка выпрямляется, суставы хрустят, и кажется, будто это приводится в действие старинная боевая машина.
   - Бабу? - переспрашивает она. - Я не баба.
   Вот-вот выстрелит полыхающим комком злости.
   - А кто? - простодушно допытывается Миша.
   - Подойди ближе - расскажу.
   Голос у неё тоже выпрямляется, становится внушительнее, тоньше, опаснее, как будто нож прикрутили к древку и хрупкая жертва перед неторопливым медведем, коричневой горой мускулов со свалившейся колтунами шерстью, внезапно становится охотником.
   Миша открывает пасть, и оттуда извергается могучий, похожий на звериный рёв, смех... который обрывается бульканьем, когда Наталья довольно метко запускает в пасть половинку яблока. И берёт со стола наизготовку на этот раз огрызок.
   Миша не горит желанием испытывать судьбу. Дверь захлопывается, доносится рёв:
   - Ислам, ты пригрел на груди гадюку!
   Ислам доверительно говорит Мише:
   - Это Яник. А я сам боюсь.
   Огрызок отправляется в урну, и Наташа довольно потирает руки.
   - Так будет с каждым. Кстати, вам не кажется, ребята, что у нас очень хлипкая дверь? В нашем положении нашей крошечной стране нужны крепкие, качественные стены. А?
   - Нужны, - соглашается Ислам. - Сделаем.
   На следующий день рано утром, пока по коридорам гуляют только свежие, похожие на лимонные дольки, солнечные зайчики, Ислам свинчивает сломанную щеколду. Скоро там, оставляя на пальцах масляные следы, будет красоваться новый замок.
  

Глава 15

  
   Лет пять назад здание подверглось полной реконструкции. Сделали туалеты, поклеили новые обои и с тех пор стараются держать всё в идеальном порядке. Выражается это всё обычно в проверке комнат на предмет жирных или никотиновых пятен, сколов на казённой мебели и прочем. Ну, и на предмет обыкновенного кавардака. Карту приходилось пришпиливать к стене булавками, чтобы при необходимости можно было быстро снять. Яно начинал готовиться к проверке за неделю, а то и больше, и всё равно в итоге пирамиды книг и коробок со всякой всячиной никуда не девались. Лёгким выговором он отделывался, наверное, только из-за отсутствия женщин под одеялом и пустых бутылок под кроватью.
   Как-то неуловимо начал меняться вокруг мир. И ни Ислам, ни Наталья не могли понять, обстановка ли это меняет людей или люди, выпуская своих тараканов на стены и застеленный ковролином в чайных пятнах пол, каким-то образом начинали чувствовать окружающее по-другому.
   На тесных тридцати двух квадратных метрах свершались настоящие революции.
   Обычно в студенческих логовищах новые обои держатся недолго. Однако здесь продержались - не считая пары надписей и рисунков, которые либо ещё не нашли, либо нашли и, подозревал Хасанов, их авторы потом выложили обратно в кассу немалую часть стипендии. Плакаты клеить тоже запретили. И вот теперь он с ужасом и нервной улыбкой наблюдает, как стены зарастают различными постерами. Он сам вешал на кнопки фотографии Мадонны, разных других музыкантов, плакаты компьютерных игрушек, теперь же к нему присоединился Яно, и Яно скотча не жалеет. Раньше он предпочёл бы пейзажи и карты разных стран, и, может быть, одну-две фотографии млечного пути. Такие обои у него были даже на компьютере. Сейчас же по стенам на его половине красовались разные психоделические фотографии и репродукции картин абстракционистов.
   - Правда, похоже на окна в разные странные миры? - говорит как-то Яно, клея очередную распечатку.
   - Это больше похоже на окна в шизофрению, - говорит Хасанов через скрип отстающего от катушки скотча. - А вот это, например, в головную боль. Вон те два - в расстройства зрения.
   Картины все обычно взрываются буйством красок, а фотографии чёрно-белые, пронзительные, где густой чёрный соседствует с пронзительным серым. Порядка на полу прибавилось, однако складывается впечатление, что бардак весь почти полностью перекочевал на стены.
   - Мне они нравятся, - говорит Яно. - Не знаю почему. Когда смотрю на одну или другую, у меня в голове вдруг начинает складываться мозаика. Мысли упорядочиваются. Как будто - знаешь? - как будто они муравьи, которым бросили конфету. Мне это нравится. А тебе нет? Если тебя... как это? Напрягает, я могу снять.
   - Мне всё равно, дружище. Мы договорились, что можем теперь делать здесь что хотим, верно? Без оглядки на то, что скажут другие. А я - я же не истеричная тётка, чтобы вредничать из-за каких-то картин, ага? Вот если бы ты слушал что-то подобное, я бы, пожалуй, выбросил тебя из окна...
   Ислам из тех, кто не любит большие скопления народу в небольших пространствах, и жить в маленькой комнатке втроём - это конечно же кошмар. Но, быть может, из-за Натальи, может, из-за чего-то ещё, из-за решения, которое они все совместно приняли, из-за причастности к чему-то общему, когда переступаешь порог родной комнаты, тебя отпускает. Очень странное ощущение. Как будто вся нервотрёпка остаётся за закрытыми дверями. Снимаешь проблемы, волнения, как пальто, вешаешь у двери на крючок. Распихиваешь по карманам нервозность и ныряешь из беспокойного океана в родной тесный аквариум.
   Даже время здесь идёт по-другому.
   Да, Яно воспринял эту идею с огромным энтузиазмом, и часовой пояс в комнате теперь другой... У каждого - свой, и ни Ислам, ни Яно, ни Наташа не интересовались, как у соседей идут часы. Хасанов просто повытаскивал батарейки из всех своих часов. Настольные часы четвёртый день показывали восемь утра. Циферблат микроволновки показывал пустоту. Наташа, как он потом узнал, выставляла свои часы на первую пришедшую в голову смешную цифру. Например, 22:22. Или 12:34.
   - Забавно, - говорит она. - Ставишь так один раз, и потом эти смешные цифры носятся за тобой, как угорелые. Встаёшь в 14:14, забрасываешь пельмени и засекаешь: 15:51. Спохватываешься в 16:16...
   Жгут свет и болтают до того момента, пока кто-то не начинает клевать носом. После этого расходятся по постелям или утыкаются в книги. Или ныряют в интернет. Встают, когда встанется, не спеша, завтракают, и Ислам стал замечать, что встаёт практически вместе с солнцем. И ложится вскоре после его захода. С удивлением обнаружил, что почти не опаздывает на пары, хотя сидеть на них стало поистине скучным занятием. Единственной проблемой оставалась работа, но он договорился с Сонг, что она сама ему звонит за час до смены.
   Спустя несколько дней они весело спорят, какой теперь день недели. Ислам предполагает среду, Наташа - пятницу и то, что назавтра не нужно будет идти на учёбу. Яно предложил ввести ещё и новый календарь, называть дни по каким-то особым приметам, например День большого Снега или День, когда на ужин была слегка просроченная, но вкусная рыба, которую принёс с работы Ислам, и рисовать календарь на свободном месте на обоях. Но решили, что очень быстро в нём запутаются. Кроме того, таким образом не хватит никаких стен и придётся переходить на потолок...
   - Мы словно бы в каменный век переселились, - говорит Наташа.
   - Ты вроде не тоскуешь.
   - Брось. Это весело. Знаешь, я всю жизнь слышу изречения наподобие игра в жизнь, нужно играть в жизнь, но только теперь я понимаю, что это такое. Знаешь, что самое смешное? Я слышала это от очень скучных людей. Барахтающихся в сетях правил и увязающих, увязающих, увязающих...
   Так продолжается изо дня в день. Ислам пробирается по коридору, как кошка по карнизу, к своей двери. Старается, чтобы его никто не заметил, хотя понимает, как это глупо. И всё же охотников до него и до Яно стала тьма-тьмущая, и Как дела? стали спрашивать не с постными лицами, а с живейшим интересом.
   Новенький ключ вращается в замке, и вот Ислам наконец-то дома. Над душой разбегаются тучи, Хасанов, прислонившись уже с этой стороны к двери, вырубает мобильник. Сегодня никто не должен позвонить, и больше никуда не надо.
   Из комнаты доносятся знакомые голоса, открывается вид на знакомые нагромождения предметов. Тарелка в раковине, остатки лимонного чая в стакане. Несколько деревьев бонсай, которые Наташа утащила из упокоившегося с миром литературного клуба. На холодильнике горит свечка, всё вокруг закапано воском, и запах густой и свежий. Окно распахнуто, слышно, как пробираются через дождь, перекрикиваясь, словно стая перелётных птиц, сигналами машины. Эти двое сидят на кровати эстонца, между ними обогреватель, ноги укрыты одним пледом. Под стулом догорает ещё одна свечка, толстый огарок с чёрным черенком. Сидят и болтают, в стёклышках очков Яно танцуют огоньки свечей.
   - О чём речь? - спрашивает Ислам. Рюкзак с хлюпающим звуком летит в угол, перчатки отправляются в мойку. Насквозь промокли.
   Вот он и дома. Хасанов чувствует, как начинает слышать тепло онемевший на весенней непогоде нос.
   - Иди сюда. Мне лень вставать, я так пригрелась.
   Ислам обнимается с Наташей. Как будто месяц не виделись. Но Наташа взяла такую манеру общения, и Исламу это нравится.
   - Не замёрз? Если замёрз, закрой окно.
   - Да не. Я лучше чаю попью.
   Хасанов стягивает куртку, пристраивает её между другими двумя.
   - Нашла себе умного человека, - говорит Наталья. - Вот ты, Хасанов, читал Сэлинджера?
   - Школьную программу вспоминаете? А что, букварь, зелёная и третья уже были?
   - Да ну тебя в пень. Так читал или нет?
   - Да вроде. Скорее всего, в кратком пересказе ещё в восьмом классе. Или в девятом? В каком там её проходили?..
   Наташа уже не слушает. Хватает с колен книгу, размахивает обложкой.
   - Прикинь, у него она есть на эстонском.
   - Есть, - скромно соглашается Яно.
   - А у меня на русском, увезла от предков.
   - Теперь сидим, сравниваем.
   - И он мне переводит.
   - Перевожу.
   - Я наизусть её помню, вот такая вот книжка. Яник зачитывает мне абзац, а я пытаюсь угадать, из какой он части книги.
   - У неё получается.
   Смотрят в шесть глаз на Хасанова, и Ислама разбирает смех. В конце концов смеются все трое. Ислам находит красноречивую жилку и говорит:
   - В школе я читал всякую ерунду. Школьная программа для меня почему-то всегда ассоциировалась с айсбергом, который топит титаники детских мозгов. В принципе, я и сейчас так считаю. Если человек должен прочесть книгу, если она будет ему интересна, она обязательно всплывёт перед ним в будущем.
   Она наливает ему чаю, топчет ложкой дольку лимона.
   - И как? Всплывает?
   - Пока нет. Но в своё время я потопил множество книг. Достоевского и Сэлинджера в их числе. Недавно всплыл Кизи, хотя я его и не топил. Должно быть, потопил кто-то другой...
   Так и проводят время. День за днём, вот уже вторая неделя, и одна уже наползает на другую у Ислама в календаре, словно две гусеницы на одной ветке, у Наташи же отстаёт.
   Из администрации к ним никто так и не приходит, хотя наверняка прознали, что здесь живёт девушка; и даже ребята с этажа, кажется, поутратили былой интерес, переболели, на Наташу смотрят просто с любопытством.
   Она выбирается наружу через окно одного из пустующих помещений на первом этаже, но каждый раз возвращается.
   - Весь день сидеть в помещении как-то уж слишком блевотно, - говорит она. - Но вас, мальчишки, пожалуй, не променяю ни на какую свободу. Схожу к подружкам и вернусь.
   Однажды Наташа сказала:
   - Мне звонила ма. Говорит, отец отошёл. Раскаивается. Не звонит, потому что стыдно. Что они уважают мой выбор и всё такое.
   Ислам ждёт продолжения. Голос Наташи спокоен, но внутри него вдруг поднимается буря.
   - Я сказала, что пока не вернусь.
   Буря сворачивается улиткой, укладывается до поры на землю.
   Когда темнеет, Ислам спускается с ней вниз, помогает снять решётку.
   - Выпустить погулять нашу птичку, - говорит он Яно.
   Окно там скрывает молодая берёзовая поросль, хлёсткий молодой кустарник под сенью морщинистых родителей с треснувшей корой и тёмными плешами от сока.
   Прежде чем спрыгнуть наружу, Наташа говорит:
   - Я подумала, что должна тебе сказать. Мы с Яником спали.
   Ислам медлит с ответом. Ещё раз прокручивает в голове это заявление, и Наташа ждёт, покусывая нижнюю губу, и черты лица будто бы замерзают или застывают в гипсе, в обожжённой глине, боясь выдать какую-то эмоцию.
   - Дети мои, думаю, вы уже достаточно взрослые, - наконец говорит он. - Постарайтесь не забрызгать семенем мой потолок.
   Как же хорошо, когда у тебя есть настоящий дом - и под домом имеется в виду не столько помещение, а люди, которые обитают там. Но с обретением такого дома и таких людей ты обретаешь невидимые нити, которые стягивают вас ближе и ближе, врезаются под рёбра, под колени, и ты барахтаешься в них, словно муха, корчишься от боли и качаешься на волнах восторга - всё сразу.
   Она улыбается, говорит непонятно:
   - Мы ещё посмотрим.
   Целует его в губы - легко, по-сестрински, убегает.
   Хасанов трогает верхней губой нижнюю, не то пытаясь распробовать поцелуй, не то стереть, поднимается наверх, увязая с каждым шагом всё глубже в собственных мыслях. Когда эти двое успели перепутаться? Ислам уходит на работу, даже иногда ходит на занятия - думается, всё это время они не только болтали о книжках. Как Хасанов не заметил этого раньше - вот в чём вопрос. Хотя бы по лицу Яно. Должно же оно отражать такие вещи. Отражало абсолютно всё, любая радость, любая обида проступали там так явно, будто у эстонца вместо головы был аквариум - такой пузырёк с камушками на дне, в который чувства запускали, словно разноцветных рыбок, сосчитать и определить породу которых не составляло труда.
   Ислам хмурится, прокручивает в голове этот день и на всякий случай вчерашний вечер. Должны же были эти двое как-то себя выдать. Просто обязаны. А он, может быть, просто был усталым или прилип к интернету и не заметил. А вот сейчас заметит точно. Войдёт, и у четырёхглазого будет такое немного виноватое, немного смущённое выражение. Он подскочит на кровати, и, возможно, что-нибудь опрокинет. Будет забавно, если горячий кофе себе на штаны...
   Стоп.
   С чего Ислам вообще так переживает? Он останавливается возле лестницы, преградив дорогу стайке первокурсников. Смешливый говор стихает, и они осторожно протискиваются мимо него наверх.
   Хасанов, потирая затылок, пытается проанализировать свою реакцию. Что это? Ревность? Да нет, не похоже. Он рад за них двоих, хоть друг другу они совершенно не подходят. Возможно, в голове у Наташи некоторое место занято под плантации дури, но на большой территории уже проложен асфальт и стремятся ввысь небоскрёбы. Деятельная, сильная, лёгкая на подъём, в то время, как Яно больше напоминает застрявшего в семнадцатилетии подростка. Иногда восторженного, иногда (вот, допустим, как неделю назад) депрессивного, но всё ещё не доросшего до того раскалённого, двигающего своё тело над магистралями ветра любви, который она может предложить.
   Только миновав обе гостиных, пройдя по коридору и вставив ключ в замок, Ислам наконец понимает: он боится выпасть из этой системы. Стать лишним, не столько в комнате - вообще в жизни друзей. У них возникнет привязанность, гораздо более глубокая, чем то, что существует сейчас; на уровне химии, а Ислам - он останется не более чем близким другом для обоих, вроде бы на том же месте, но на самом деле отдалится неимоверно. Начнёт рвать поводья, те кожаные полосы чувств, которые сейчас их связывают, и в конце концов вырвется из упряжки, сорвётся в стремительный галоп. И снова будет один.
  

Глава 16

  
   Всё разрешилось, но совсем не так, как смел предполагать Ислам. Так случилось, что, когда Яно не было дома, Наташа его соблазнила. Просто и очень буднично села рядом и начала его раздевать. Одной рукой копаясь с пуговицами рубашки, взяла его руку и положила себе на колено. Закрыла рот поцелуем, и Ислам почувствовал, как кровь под сердцем вскипела и рванулась по венам со скоростью мчащегося в туннеле вагона метро.
   - Презервативы у меня в заднем кармане. Сможешь достать?
   Хасанов кивает, пытаясь что-то сделать с комком в горле. Такой шёпот способен вывести из равновесия любого мужчину. Его следовало запретить - как способный совсем отключить умственную деятельность.
   С дивана на пол сыпется, беспомощно взмахивая страницами, литература, голос Боно в колонках становится тягучим, как расплавленный шоколад, руки на её талии, кажется, пальцы погружаются в горячую кожу. Наташа поднимает руки и стягивает через голову маечку. Остаётся в одних шортах. Потом и эти шорты оказываются на спинке кровати, трусики на ней белые, в кружевах. Очень красивые. Хасанов освобождается от одежды, помогает ей выскользнуть из белья, пытаясь одновременно как-то уговорить рвущееся из груди сердце.
   - Что это было? - говорит Ислам, когда вновь обретает дар речи. Пот струится по его лбу, щекочет мочки ушей.
   В комнате прохладно, и они как-то синхронно забираются под одеяло.
   - Я думала, тебе обидно, - Наташа подпирает голову рукой, смотрит на него, улыбка настолько загадочна, что вполне сравнима с сейфом, запертым на несколько ключей и кодовый замок.
   - Я думал, ты любишь Яно.
   Ислам чувствует в своём голосе странную интонацию, но ничего не может с ней поделать.
   Наталья изгибает брови, некоторое время размышляет, не отрывая от него взгляда.
   - Мы с Яником очень близки в духовном плане. Блин, не знаю, как объяснить. Как-то всё пошло звучит, - она растерянно улыбается, зелёные глаза кажутся очень тёмными, обретают какую-то невероятную глубину. Ислам чувствует, как её пальчики скользят по груди, вдавливают соски. - Он для меня значит столько же, сколько и для тебя. Братик или что-то вроде того. Даже ближе. Ведь верно?
   - Ну, да.
   - Я ему говорила, что собираюсь предложить тебе себя. И он одобрил.
   Хасанов не находит, что ответить.
   - Мне казалось, так будет честнее. Я его люблю, вернее люблю не в общепринятом смысле. Вы оба мне куда больше, чем родные.
   Потом Хасанову снова и снова лезут в голову мысли о сложившейся ситуации. Это настолько же невообразимо, как вдруг обнаружить себя в фильме, чей сценарий развивается стремительно и самым невообразимым образом. Наверняка психологи, те, что вещают с экрана телевизора в гостиной, нашли бы что сказать на эту тему. Диагностировали бы у Наташи и у него с Яно заодно целый букет психических травм и изъянов. Но Хасанов ничего такого сказать не может. Разве что только то, что Наташа очень легко приняла правила игры без правил. Ислам думает в том числе и о своём к ней отношении. Пытается разложить по полочкам все переплетённые в клубок чувства.
   К ней он испытывает нежность. Что-то ироничное, но неизменно доброе. Благодарность. Как к сестрёнке. Можно ли это назвать любовью? Скорее всего. И она права: любовью не в общепринятом смысле.
   В свободные вечера трое валяются в обнимку на одной из кроватей, обыкновенно на кровати Яно, она пошире, смотрят кино. Наташа посередине, пихает локтями то одного, то другого, то разговаривает сразу с обоими. Ислам даёт волю языку, сыплет колкими комментариями, а Наташа щипается в ответ и хохочет до слёз. Выражение лица Яно такое тёплое, что Исламу кажется, он чувствует эту теплоту даже через Наташу.
   Все эти мелочи слипаются в один огромный снежный ком, и подчас Ислам ступнями ощущает, как он вибрирует, набирая скорость. Несётся под горку, сметая на пути все и всяческие условности, слизывая с кустов нравственности вялые листья правил. И они втроём сплелись в центре этого кома, стали, наверное, единым существом. О том, что в конце концов на их пути встанет что-то крепкое, покрепче подлеска и мелких булыжников, Хасанову не хочется думать.
   Тогда накатывает страх. Дикий ужас, который заставляет Хасанова замирать и ждать, пока ледяные ладони отпустят конечности.
   В любом случае так просто всё это обратно уже не повернуть. Они уже не смогут остановиться. Возможно, граница между игрой и жизнью осталась позади, когда примешали к повседневным отношениям секс. Возможно, и нет. Возможно, секс - всего лишь следствие, а причина осталась там, на вершине гипотетической горы под названием повседневность, на площадке, где воздух холодный и застойный, где в сугробах спят тысячи и тысячи людей. Отряхивает от снега руки и смотрит, как плод её творений несётся вниз.
   Всё это напоминает один из тех психоделических постеров, что развешаны сейчас по стенам. Но при этом остаётся для участников событий чем-то очень естественным. Мы теперь, думает Ислам, похожи на кусочек сахара, что растворяется в - даже не в чае - рюмке с пламенеющим абсентом.
   Яник оказался не одинок в своих художественных пристрастиях: Наташа едва не умерла от восторга при виде очередной репродукции, которую он притащил из книжного магазина.
   - Это же Кандинский! Какая прелесть!
   - Ты разбираешься?
   - Ага, только ты повесил его кверху ногами.
   Яно мечется, откапывая из кучи хлама табуретку, ножницы клацают, освобождая глянцевое полотно от скотча.
   Хлам у него теперь предпочитает ютиться не на полу, а на всяких поверхностях, включая подоконник и гладильную доску, и кажется очень упорядоченным. С маниакальностью архитектора Яно ровняет даже стопки журналов, отсекая всё лишнее.
   - Так правильно? - спрашивает он запыхавшимся голосом.
   - По-моему, ничего не изменилось, - вставляет Ислам, глядя на оранжевые и жёлтые разводы.
   - Не важно. Г-главное, правильно...
   - Ничего ты не понимаешь в высоком искусстве, - надменно говорит девушка.
   - Зато понимаю в низком, - похотливым голосом говорит Ислам, и Наталья прыскает.
   Любовью те двое занимаются почти каждый день. Ислам видит это, когда приходит с работы или возвращается из соседнего здания с тетрадкой под мышкой. К тому времени они уже страдают какой-нибудь фигнёй: последний раз, например, содрали со стены карту, разложили её на полу, зацепив половину территории Хасанова, и принялись водить по ней маркером. Из синего лоскута с подписью Самарская область красная дорожка бежала в сторону Китая.
   - Каждый раз, когда мы будем идти к чайнику, мы теперь будем идти на Восток! - провозгласила Наташа. Вскочила, и сделала несколько осторожных шагов по красной линии. - И обратное тоже верно. Восток и есть кипящий чайник. И зелёный чай.
   Яно следит за движением её ног, поправляя очки, и каким-то образом Ислам угадывает, что эти двое только-только из постели. Его самого Наташа утаскивала туда же вечером, когда Яно превращается во вздымающуюся от дыхания кочку. Спит он крепко, и двое друзей стараются не шуметь.
   Она хороша. Очень хороша. Умеет доставить удовольствие и любит его получать. Добывает его для себя с такой страстью, словно золотодобытчик, пробирающийся с киркой наперевес к золотой жиле. И нервный, пульсирующий стук кирки ещё долго отдаётся у Ислама в висках. Совершенно вымотанный, Ислам утыкается ей в ложбинку на шее, жадно вдыхает аромат кожи.
   - У меня был парень, - говорит она. - Всего один. Но спасибо за комплемент.
   На языке нотка желчи, и Ислам стыдится её, тем не менее спрашивает:
   - Это Слава?
   - Слава? Нет. Не хочу иметь ничего общего с этим нервным типом. Я имею в виду настолько общего. Андрей на семь лет старше меня, преподавал в моём первом университете историю, и я, несмышлёная первокурсница, дожидалась его возле входа вечерами, - Ислам видит на губах ностальгическую улыбку. - Мы одно большое клише.
   - Почему же расстались?
   Наташа откидывается на подушку, разглядывает потолок, нос её на фоне сонно светящегося монитора напоминает чем-то пик в горной гряде. В голосе похожая на заболоченное озеро задумчивость.
   - Не знаю. Он слишком сильно ко мне привязался. Стал выделять среди других на лекциях. Не знаю. Но когда я пропала из его жизни - просто перевелась на другой поток к другому преподу - он не стал за мной бегать. Виделись пару раз в коридоре, кивали друг другу и только. С одной стороны, это довольно обидно.
   - Может, он тебя любил, а ты его обидела?
   Ислам чувствует тычок под рёбра.
   - Давай без соплей, Хасанов?
   - Хорошо. Зачем драться-то?
   - Потому что ты глупости всякие говоришь. Как может человек любить женщину, если он не попытался её вернуть?
   - Гордый, - ведёт плечами Ислам. Откидывает одеяло на груди: жарко, и струйки пота щекочут кожу.
   Молчат, и в это молчание робко начинают вкрадываться звуки из коридора: шарканье мокрых шлёпанцев, хлопанье дверей, вот кто-то роняет мокрое полотенце и чертыхается.
   Хасанов чувствует на шее тёплое дыхание.
   - Третья неделя.
   Почему-то мерещится, что всем тем людям за дверью есть дело до них троих. Он спрашивает:
   - Тебе не страшно?
   Мне - временами очень, - заканчивает в голове Ислам, но вслух больше ничего не произносит.
   Когда он вспоминает, с чего они начинали, и сопоставляет это с конечной пока что точкой, с тем, где они находятся вот прямо сейчас, страх обжигает внутренности, превращает кишки и почки в смердящие гарью и ноющие наполнители для брюшной полости. Страх ощущаем физически, и Ислам греет руками живот, стараясь, чтобы эмоции не отразились на лице. Заставляет губы замереть в мучительной улыбке.
   - Я стараюсь об этом не думать, - говорит она. - Задумаешься, и сразу всё начнёт разваливаться. А между тем те две недели - лучшие в моей жизни.
   - Правда?
   - Клянусь. Я ещё никогда не была такой счастливой. А ты?
   - Наверное. Может быть. Знаешь, если всё это так дорого теперь нам троим, мы должны попытаться это сохранить. Я должен это сохранить.
   - Конечно, должен, - грубым голосом говорит Наталья, разрушая всю грустную торжественность момента. - Ты же мужик.
   Яно возится в своём уютном колодце сна, и тихий смех там наверняка обращается лёгким колыханием воды, чтобы взбить ему волосы и устремиться наверх стайкой пузырьков. Наташа засыпает, Ислам с нежностью смотрит поверх глянцевой глади её волос туда, где спит брат.
   Зимними ночами можно было наблюдать, как на подоконник налипал снег, и в сонном воображении возникали ландшафты Лапландии. На заднем плане ветви, как будто силуэты гор, и сквозь них квадратики окон, похожие на крупные, спелые звёзды, жёлтые, а иногда тёпло-синие или зелёные. Ислам лежал, спустив с груди одеяло, и разглядывал всё это, пока сон подкрадывался хитро сзади.
   Яно говорил, что видит море. Его кровать располагается куда ближе к окну и чуть правее, и он тоже смотрел, откинувшись на подушку или устроив голову на сгибе локтя. Ислам видел тонкие губы, нос, острый и тоже тонкий, как будто его сложили из бумаги. Как медленно наплывали на глаза веки, вот, вроде уснул, от ресниц ползут тонкие тени на лицо, и как вдруг возвращались обратно, повинуясь какой-то яркой мысли. Или какому-то изменению в мире за окном.
   - Я вижу дождь на море, - говорил Яно. Часы считают первый час ночи, но они ещё лежат и разговаривают. То особенный разговор, какой бывает между братьями, когда они ещё живут в отцовском доме. Может быть, ходят в школу, а может, ещё в садик. Разговор без какой-то темы, во время которого запросто можно заснуть, и собеседник не будет на тебя в обиде. Хасанову приятно думать, что у него появился брат. Он спрашивал об этом Яно, и тот сказал, что ему тоже приятно. - Без очков всё расплывается, я вижу море, в которое падает дождь. Когда у тебя плохое зрение, есть особенные преимущества. С хорошим зрением ты моря не увидишь. А оно того стоит. Представляешь, кипит от дождя, но звука нет. Только картинка. Окна - это блики на нём, машины, вон там, на дороге, тебе не видно, - движения рыб в глубине. На его берегу я всегда засыпаю. Там должно быть холодно, и часто я радуюсь, что на самом деле здесь, в постели, а не там, на мокрых камнях. А иногда огорчаюсь. Хочется замёрзнуть. Сидеть там, укутавшись в мокрое одеяло, и чувствовать, как по пальцам на ногах барабанят капли дождя...
   - Наверное, Северный Ледовитый.
   Веки опускаются и минут пять плавают на грани сна. Ислам думает, что он заснул, но ресницы снова начинают подъём.
   - Может быть, - отвечает Яно.
   - А луна? - спрашивает Хасанов, поддавшись внезапному приступу меланхолии. - Луна есть?
   - Там облачно, над морем, - серьёзно говорит Яно. - Но луна иногда есть. Когда дует сильный ветер, она показывается из-за туч. А потом её накрывает новой... Она очень белая. Очень пронзительная. Холодная, но я всегда радуюсь, когда вижу её.
   Молчат. Яно лежит, погрузив тёмные глаза в мир за окном, а в подушку и в лоб иногда вонзаются белые стрелы. Наверное, это и есть его луна, проглядывающая, когда грозовые тучи относит шквальным ветром. Может, проезжает какая-нибудь большая машина, блеснув дальним светом в окно. Или выглядывает из-за дерева фонарь...
   В ночи, когда Наташа и Ислам засыпали вместе, он шёпотом рассказывал ей про дождь над океаном.
   Яник редко выходит теперь наружу, Наташа тоже. Но для последней каждый выход в свет сопряжён со значительным риском при возвращении.
   А вот с эстонцем Ислам решил поговорить.
   - Ты совсем забросил лекции.
   И правда, прошло-то всего недели полторы с тех пор, как всё изменилось. Но он выглядит будто коренной житель необитаемого острова. Отросшие патлы струйками огня стремятся за ворот рубашки, чёлка лезет в глаза, и губы то и дело вытягиваются трубочкой, чтобы взбить их резким пфф!. Очки сидят наискось, одна дужка задралась, обнажая от всё тех же косм ухо. Сидит по-турецки в своём гнезде из одеял, прямо под окошком, близоруко тычется носом в книгу на подушке. Тощие руки, раньше словно состоящие целиком из нервных окончаний в суставах, в подушечках пальцев, на потливых ладонях, сейчас спокойно и веско сидят на насестах-коленках.
   Эстонец отрывается от своей книги:
   - Как?
   - Говорю, совсем не выходишь наружу.
   Ислам чувствует себя странно: сам заварил эту кашу и вот теперь хочет потихоньку вытаскивать из сонной, как плед, в который можно укутаться с головой, тьмы наружу. Но, - решил для себя Ислам, - вечно сидеть здесь нельзя. И он должен позаботится, чтобы всё прошло как можно более безболезненно.
   - Я н-не хочу там. Они на меня так смотрят все... не знаю. Как будто втыкают в спину ножи.
   - Брат, они на всех так смотрят. Это же Спарта.
   Яно надменно поджимает губы. Стал чуть больше заикаться, но стал более цельным, более спокойным, уже не держащим нос по ветру перемен. Как будто нахохлившийся в своём садке старый гусь с подрезанными крыльями.
   - Значит, я не хочу в этом участвовать. Я не спартсмен.
   - Тебя отчислят, и тебе придётся уехать.
   - Я знаю. Но не уеду. Стану человеком, который будет жить в снегу.
   - Не думаю, что у тебя это получится, - смеётся Хасанов.
   Яно больше ничего не говорит, но смех пристыженно замирает в горле Ислама, кажется чудовищно лишней, вульгарной в этом моменте деталью. Приходит понимание, что в самом деле - будет. Замёрзнет там, и заиндевевшее, похожее на кусок рафинада, тело, через неделю обнаружит дворник. А может, обнаружат только весной - распухшее от воды, со свалявшейся грязными комками одеждой и вытекшими глазами.
   Ислам, словно пристыженный ребёнок, не смеет шевельнуться перед недвижным и гордым, буддистским профилем друга, обдумывает вновь и вновь своё поведение. И, как истинный проблемный ребёнок, не может, насупившись, не сболтнуть под нос лишнего.
   - Тупой или где? Во всяком случае ты можешь остаться в живых и нигде не замерзать.
   Яно пристально смотрит на него сквозь засаленные стёкла очков.
   - Послушай. У тебя, конечно, тоже есть зачем жить?
   Книжка в руках прикрывается потёртой обложкой, и Ислам мельком видит: Резьба по дереву. Лихонин А.С..
   Хасанов не находит, что ответить. Конечно, зачем жить у него есть. Обычные, если не сказать тривиальные вещи - да любой пойманный на улице человек признаётся своим друзьям в том же самом. Самым красочным в этом списке, пожалуй, выглядит только настоящий спортивный байк. Такая новёхонькая, только из салона, ямаха.
   - Ну, есть, - с вызовом говорит Ислам. - Хочешь махнуться?
   - Махнуться? - заинтересовывается Яно.
   - Конечно. Какой дурак откажется от билета до Мексики? А я с тобой своей мечтой поделюсь.
   Ислам судорожно пытается вспомнить хоть что-то существенное, что он хотел бы заполучить, хотя бы необычное, но перед этим бесстрастным лицом всё становится незначительным, как блики на воде. Золотистые, но на деле - чепуха, утекают сквозь пальцы вечности и остаются всё теми же искрами на водной глади.
   - У меня нет билета до Мексики.
   - Ну, конечно, нет, - говорит Хасанов.
   За заляпанными стёклами взгляд скользит в сторону.
   - Мне он как-то не нужен.
   - А, да. Точно.
   Зачем он человеку, который видит на чужих плечах уродливых ворон? Неужели там люди лучше, чем здесь? Может быть, они открыты и преданы своему делу, может, у них действительно нет нужды врать...
   - Там действительно очень трудно. Здесь, с вами, куда как легче. Ты и Наташа не врёте мне ни в чём. Вы заботитесь обо мне. Я вам верю. Хотя... я н-не могу больше верить даже ребятам на этаже. Они, - движение рукой, и книга соскальзывает с подушки, как кусок масла по днищу сковородки, - они похожи на стайку таких маленьких рыбок, которые только и носятся наперегонки по пруду за червячками. Иногда за червячками вроде меня.
   Ислам открывает рот, и вдруг чувствует себя одной из тех маленьких рыбок. Ощущает с болезненной остротой, что не может вымолвить ни слова, ни вдохнуть. Все его слова теперь поднимутся к поверхности россыпью пузырьков, а взамен - пронизывающее одиночество. Словно тебя, как маленькую букашку, взяли двумя пальцами и посадили на иголку, с которой уже не соскочить, как не перебирай лапками.
   Следом приходит злость. На своё неловкое тело из комков органики разной степени плотности, на мокнущий в коричневой жиже разум. На то, что он кое-как понимает, вот этот вот очкастый ещё и видит, а те, кто старше, у кого на пухлых пальцах есть перстни для управления собачьей упряжкой жизни собственной и жизни людей вокруг - ни черта не понимают. И что же, теперь молчать? Или бороться, бессмысленно сотрясая воздух, как приснопамятные бунтари из кружка стихосложения?
   Хасанов вскакивает, тычет в Яно пальцем:
   - А я тебе покажу. Прямо сегодня. Сейчас у нас... ах чёрт! - смотрит на неправильные часы, потом в окошко. - Сейчас ещё довольно рано и вроде бы только пятница. На одну-две пары успеем. Собирайся.
   Снова не Будда, а жеребёнок, с хилыми и хлипкими конечностями, и близорукостью.
   - Думаешь, тут можно отсидеться? - обличительно тыча пальцем, спрашивает Ислам. - А потом спокойно себе загнуться в снегу?
   - Я постараюсь, - собирая осколки достоинства, говорит Яно.
   - Ни-ког-да, - палец втягивается в кулак, тот набухает и весомо грохает о столешницу, так, что электронные часы, россыпь ручек, яблочный огрызок и клавиатура подпрыгивают. - Топаем учиться. Прямо сейчас. Ну давай же, собирайся!
   Заводит песенку:
   - Если те профессора, что студентов учат, горемыку-школяра насмерть не замучат... ты слышал, Ян-Яник? Хватит уже дурью маяться.
  

Глава 17

  
   Здесь теперь и правда всё кажется большим. Длинные коридоры, освещаемые электрическим светом, высоченные окна с неуютными подоконниками, в обе стороны текут под мышкой с книжками ребята, старающиеся тоже показаться большими. Взрослые разговоры, звенящие в детских голосах, возле стенда с расписаниями толкучка. Измазанные в чернилах руки, сотовые телефоны с огромными дисплеями - Ислам вспоминает, что свой забыл дома, то ли под кроватью, то ли где-то в карманах шорт. Яно про свой, скорее всего, так и не вспомнил. Здесь царит атмосфера пафоса, воздух пополам с пылью, как будто блюдо, чрезмерно усыпанное солью и сдобренное перцем взрослых духов.
   Ислам вспоминает все истории об обкурившихся, обколовшихся молодых людях, вспоминает даже биографию Кизи, мельком виденную на обложке книги в магазине - тот тоже имел отношение к расширяющим сознание веществам - и пытается сравнить всё это со своим переполошившимся, мечущимся над головой восприятием.
   - Привыкай, - говорит он Яно, и эстонец, кажется, с трудом удерживается, чтобы не вцепится в рукав Исламу.
   Встречаются здесь и по-настоящему большие люди. Уверенные в себе и в своей правоте, потому что человек, который учит других людей, наставник, не может быть в чём-то неуверен. Вот они плывут мимо, как судьи на футбольных матчах, сжимая под мышками исполинские красные карточки. Заплывают к себе в кабинеты, где - мельком видно - рассаживаются студенты.
   Вот, например, директор - представительный мужчина с очень бледным лицом и седыми волосами. Уже не молодой, но при этом не расплывающийся под прессом времени - пиджак болтается на нём, как на вешалке, галстук прямой и настолько отглажен, что кажется картонным. Идёт по коридору с непроницаемым лицом, блеск начищенных туфель плывёт вокруг, отсвечивая во всех гладких поверхностях.
   Здоровается за руку со всеми преподавателями, рука у него кажется холодной и костистой. Женщины и мужчины за его спиной морщатся и потирают запястье, а перед ним расплываются в улыбках.
   Он кажется куда выше их, на целых полголовы выше, наставник наставников или вернее надзиратель над наставниками, чтобы учили чему надо и не сболтнули детям лишнего.
   Прошмыгивают под ногами у этого колосса, такие маленькие, что директор их даже не замечает. Тащит на костлявых ногах своё тело дальше, и студенты шмыгают из-под ступней, словно котята.
   Направо аудитория, где останется на ближайшие два часа Ислам, Яно же пройдёт ещё с десяток метров и повернёт в угловой класс налево, где громоздятся на полках тома по логике, а на стенах, словно дыры в бурую кирпичную кладку, тёмные портреты.
   - Ты понял? - говорит Ислам и берёт Яно щепотью за плечо. И, припомнив Толкиена, добавляет: - Не надевай кольцо. Ни в коем случае. Иначе Тёмный Властелин тебя просечёт.
   Расходятся, словно два дуэлянта, и Ислам погружается в тревожную, пронзительную для глаз белизну кабинета политологии, накрытого свежим известковым небом и стенами, ещё не завешенными никакими дурацкими плакатами.
   Он отстал, чертовски отстал по целой куче предметов. Отодвинув к дальней стенке черепа мысль: А зачем мне всё это, в самом-то деле? - переходит к подсчётам: не так плохо, как у Димы, то есть он, в принципе, даже не на бюджетном отделении, на платном куда легче, да и денежки ещё не перевелись. Против ожидания с переходом на замкнутый образ жизни бумажник не успевает показать дно, и с каждой зарплатой там оседает всё больше и больше. Так что все сегодняшние пары, которые дал себе зарок высидеть от и до, Хасанов думает, как там дела на другом фронте.
   Яно он в коридорах больше не встречает. Однако к полудню, когда спускается вниз перехватить сигаретку-другую, а ещё под конвоем порыкивающего желудка заглянуть в ближайший общепит, слышит Известие дня.
   Оно порхает среди студентов, разбегаясь, как электрический ток, между аудиториями, сводится к одной, колоссальной по воздействию фразе:
   - Кто-то обоссал машину директора.
   Внешне все спокойны. Но теперь уже никому не до занятий. На пятиминутке, когда Ислам ступает на лестницу, внизу, возле крыльца, уже образовалась огромная толпа.
   Директор каждый день приезжает на большом чёрном седане с рекламой олимпиады на капоте. Паркует свой ауди практически вплотную к крыльцу, чуть не залезая на ступени, так что говорливой студенческой реке приходится обтекать его с двух сторон, как будто огромный блестящий валун.
   Теперь же машину обходили за пять метров, пробираясь по краешку скользкого крыльца и залезая ногами в землю. То и дело кто-то тычет пальцем в стёкла - все в пахучих пятнах и разводах. Те же самые пятна на капоте, и вокруг искапан весь асфальт.
   - Чувак уговорил целую банку апельсинового сока, - говорит со смешком Паша. Он стоит на ступенях и, скрестив на груди руки, довольно разглядывает автомобиль. Ислам думает о Сопротивлении и пытается припомнить, не было ли среди склада бакалеи там пачек с цитрусовым отжимом. - Не меньше.
   - А что дир? - спрашивает кто-то.
   - Рвёт и мечет. В учительской или у себя в кабинете, не знаю, но орёт на весь этаж.
   Не верится, что этот начищенный и отполированный до блеска человек способен извлекать потоки бранных слов, однако Ислам слышал сам, спускаясь по лестнице. Правда, принял это за гул в вентиляционных трубах.
   - Как обоссали-то? - спрашивает Ислам - Из окна?
   Задирают головы, а Паша доверительно говорит:
   - Касаткина - вон та вон девчонка - видела в окно струю. Даже стекло забрызгано, хорошо, что закрыто было. Это мёртвый час был, внизу никого, иначе были бы жертвы.
   - Значит, с третьего?
   - Думаю, что с крыши.
   Ухмылка его скашивается. Будто прибавляет в весе с одной стороны.
   - Настоящий супермен. Одной рукой держаться за конец, другой - за ограждение. Надо же...
   Обратно на пары Хасанов не пошёл. Повинуясь наитию, рванул по липнущей к зданию с одной стороны и газону - с другой дорожке в общагу.
   В курилке возле камина Ислам застал небывалое количество народа. Курят на лестничной площадке на втором, третьем и четвёртом этажах. Каменные пролёты здесь источают холод (в летнюю жару - прохладу, но мало кому доводилось ей наслаждаться), однако ребят это не останавливает. По лестницам гуляет смех, перила истёрты тысячью ладоней и исписаны сотнями надписей. Консервные банки щетинятся бычками.
   Сидят на колченогих стульях, списанных в курилку на пенсию. На площадке третьего какой-то виртуоз изобразил поверх облупившейся стены гуашью камин с горящими углями, подписал: Welcome to Гостиная! Гостиная на каждом этаже имелась своя, более или менее отапливаемая, со столиками и скрипучими продавленными диванами, но всё-таки здесь собиралось куда больше людей.
   Третий оказывался в курсе всех новостей. Те, кто бежит к друзьям на четвёртый и, соответственно, с четвёртого на второй, встречают здесь знакомых, тормозятся, завязывается разговор. Возле камина постоянно тусуется народ, и в моменты, когда собирается особенно большая и душевная компания, со второго этажа волокут косолапый стол.
   Военный совет в самом разгаре, бычки катаются под сланцами и кроссовками тех, кто только что с улицы, стоит возбуждённый гул голосов.
   Ислам пробирается через толпы и упирается в вытянутое лицо Леонида. Как обычно, похож на фонарный столб, шорты полощутся на волосатых ляжках, майка-алкашка обнимает лямками плечи. На шее мохрастое синее полотенце, из уголка рта торчит зубная щётка. Шёл умываться.
   - Всё обсасываете?
   - Что?
   - Конец этого героя?
   Леонид ухмыляется краешками губ, но унылое выражение возвращается на место.
   - Это же апокалипсис, Ислам! Общагу перевернут вверх дном.
   - И что они будут искать? Похожую по цвету мочу? Загонят всех по толчкам и...
   - Не смешно. Нас могут лишить крыши. То, что ты живёшь с бабой, не значит, что остальные такие же ушлые... Ты думаешь, что тут такой ажиотаж? Кто-то перебрался на крышу университета с нашей крыши.
   - Почему не с женской? У них крыша не хуже...
   - Подумай головой, - укоризненно говорит Лёня. - Возможно, сначала они проверят теоретический выход на крышу самого универа. Все пожарные лестницы. А потом уже пойдут сюда. Но придут сегодня. Видел бы ты нашего основного. Лицо перекошено, машет руками, что твоя мельница...
   Несмотря ни на что, Леонид говорит об этом с изрядным ехидством.
   В курилке присутствует даже Игорь, подобно подъёмному крану, он возвышается в своей лимонной рубашке над остальными, явно плохо понимая, что он здесь делает. Ислам представляет, как Игоря тащат по коридору, упирающегося, приговаривая: Ты же здесь босс... Невнятная речь струится сверху на головы.
   - Откровенно говоря, ребята, я никогда не поощрял эти ваши хождения по крышам. Кто так делает? Неужели нельзя пригласить, - в этот момент его лицо становится пунцовым, - девочку погулять, в какое-нибудь кафе. В последнее время что-то у нас слишком много нарушений. Меня это, знаете, расстраивает. Я не собираюсь вас всех покрывать. Я вообще не хотел этот пост и вот теперь приходится разруливать ваши косяки...
   По мнению Хасанова, от него куда больше шума, чем пользы. Но вот Гоша задаёт очень важный вопрос:
   - Кстати, а кто-нибудь в курсе, кто это сделал?
   На секунду наступает тишина, потом какой-то парень с первого озвучивает общие мысли:
   - Утром все либо на учёбе, либо сидят по комнатам. Самое время для убийства. Агата, мать её, Кристи.
   Ислам не совсем понял, готовы ли они носить героя на руках или разорвать его на клочки, как врага народа. Скорее всего, и то, и другое.
   - Что будем делать?
   - Предлагаю заставить выход на крышу чем-нибудь громоздким.
   - И сказать, что так и было?
   - Точно.
   Толпа тем временем потекла наверх, как огромная амёба, переваливаясь со ступеньки на ступень. Сверху доносится взрыв хохота: видимо, снова припомнили главное событие дня.
   - Идём, может чем поможем, - говорит Лёня и деловито перебрасывает полотенце с одного плеча на другое.
   - Мне нужно заскочить домой, - качает головой Ислам. - И тебе бы советовал одеться.
   - Советуй бабе своей, - тянет слова Лёня, и синий пластик зубной щётки гуляет из одного угла рта в другой. - Считай это социальным протестом против твоей сексуальной монополии.
   Ислам поднимается домой. Гостиная обступает его продавленной мебелью, и даже телевизор тревожно затаил дыхание. Ключ гремит в замке, и навстречу выныривает тревожное лицо Натальи:
   - Что там за шум? - она задыхается. - Я думала, нас идут раскулачивать.
   Ислам рассказывает, сдирая с себя джинсовую куртку, и Наташа успокаивается. Улыбается:
   - Поступок в лучших традициях нашего со Славой объединения. Как будто вернулась в старые добрые времена. Уверена, по коридорам универа бродит призрак Славика.
   - Все уверены, что на крышу забрались через крышу общежития.
   Ислам разувается, заваривает себе чай, пытаясь привести в порядок мысли. Что-то не даёт ему покоя. Какая-то мелочь, которую упустил, быть может, поднимаясь по лестнице или проходя мимо шеренги притихших дверей. Может быть, слово, накарябанное ключом на стене лестничной площадки, может, надпись на корешке забытой в гостиной книги...
   И тогда ответ, словно отчаявшись всплыть в одной из прорубей его дырявой памяти, приходит сам. Дверь открывается и закрывается ещё раз.
   - Как первый учебный день? - спрашивает Ислам, наблюдая, как чайный пакетик растекается в кружке смоляного цвета облаком.
   - Хорошо, - говорит Яно. И прибавляет: - Как в сказке.
   Разоблачается, как будто птенец, пробивающий изнутри скорлупу. Неуклюже выползает из своей мешковатой куртёшки. В этом плане он не изменился: когда Ислам с ним только-только познакомился, так же неловко пихал под мышку разваливающиеся на части, словно гамбургер, книги и тетради. Вешает кепку на гвозди, и волосы ещё некоторое время стоят дыбом от статического электричества.
   - Они там ещё не угомонились?
   - Наверху. Меня ищут.
   Топчась носками по пяткам ботинок, вынимает из них сползшие до щиколоток и напоминающие отпадающую змеиную кожу носки.
   - Да нет. С чего бы? - рассеяно говорит Ислам. - Они ищут того снайпера, который...
   Взгляд через линзы как будто разваливается на цвета спектра.
   - Нет. Меня. Это я помочился на машину господина директора.
   Яно смущённо переступает ногами в своих сумасшедших белых носках по пропитанному грязью, чавкающему коврику. Смотрит сначала на Ислама, потом на Наташу, ждёт, пока друзья подберут с пола челюсти. Похож на ребёнка, принёсшего сомнительного качества весть, и теперь ожидающего реакции родителей. Гадающего, положительная она будет или отрицательная.
   - Да ладно заливать-то, - говорит Ислам, тем не менее сразу поверив.
   Он не может сообразить, как ему реагировать. Хочется рассердиться, потому что да, у ребят теперь будут проблемы. Их наверняка лишат выхода на крышу - одной из немногих простых студенческих радостей. А ещё учиться станет сложнее и стены, что их окружают, возрастут чуть ли не до небес. За дипломом придётся лезть, как за единственным яблоком на верхушке отживающей своё, высохшей и ломкой яблони. Даже трудно вот так вот сразу предположить, каковы будут последствия. Вряд ли кто-то из ребят полностью и до конца их осознаёт.
   Время тянется мимо них тревожным пунктиром, Ислам машет рукой на правильную реакцию, действительно, он же не отец, чтобы порицать или восхищаться, и открывает ларец с эмоциями. Но и там пусто. Так и стоит, не замечая, как колют пальцы нагревшиеся бока кружки, смотрит во все глаза на Яно.
   Реакция Наташи куда более бурная.
   - Янька! - бушует она. Бросается к нему, смыкает руки у того за спиной, и из коврика теперь выдавливают грязь две пары светлых носков. - Ты же не трудный ребёнок!
   - Я... лёгкий, Натка, - смущённо говорит Яно.
   Неловко шевелится в объятьях девушки, линзы очков горят в отблесках света из окна, словно окна далёких домов. Обращается к Исламу:
   - Там м-мерзко было. Невозможно жить. И даже дышать, как... как на Марсе. Сплошная красная пыль.
   Смущение схлопывается на лице Яно в глумливую улыбку. Так, словно розовую мякоть десны прорезает зуб, и лицо теперь заостряется, белеет, будто шляпка гриба.
   - Этот cabrone... этот тип - рассадник ворон. Он таскает за собой клетку с воронами и сам питается тем, что они ему приносят.
   Он баюкает эту улыбку в гамаке между подбородком и носом, сгорбившиеся плечи, как площадки лифта, опускаются от его шеи на этаж.
   Ислам пытается разглядеть на лице Яно прежнего соседа по комнате, и да, он никуда не делся, по-прежнему там: в движениях, в рыжем дожде волос и даже в этой посторонней, забившейся в угол, как побитый щенок, улыбке, есть что-то от Яно. Но всё вместе оставляет впечатление чего-то чужого. Будто смешали кусочки от разных мозаик.
   - Каких ещё ворон? - спрашивает Наташа. Она всё ещё не хочет его отпускать, но теперь возникает ощущение, что не держится за него, а висит, уцепившись за одежду.
   Ни Ислам, ни Яно не отвечают. Ислам говорит, осторожно подбирая и стыкуя слова:
   - Ты сделал это для того, чтобы ему досадить?
   Тон такой, каким разговаривают с трудным ребёнком. Ислам замечает это слишком поздно.
   Яно замечает тоже, улыбка его ныряет куда-то за зубы, и он мотает головой:
   - Не-а.
   - Каких ещё ворон? - почти кричит Наталья и дёргает Яно за рукав. Медленно подбородок поворачивается в её сторону, но молчание звенит перед ним, как стекло под порывами ветра.
   - Может, это я виноват, - делает другой заход Ислам. И снова понимает, что промахивается, однако Яно кивает, возвращая себе надменное и загадочное выражение, с которым сюда заявился. Высвобождается из рук Наташи, каким-то образом ботинки вновь оказываются на ногах, шнурки разбросаны, свалялись на грязном полу клубком, словно щупальца неизвестной твари. Глаза, уменьшенные стёклами очков, похожи на две злые искорки. Видно, изнутри его атакуют слова, даже не слова, а что-то другое - зародыши слов, которые он никак не может выразить понятно и от этого хмурится, и на лбу появляются редкие для Яно складки. Наконец принял решение. Пятится, спиной открывает дверь и выталкивает себя наружу, низко опустив голову. Последним убираются с коврика в прихожей эти грязные шнурки.
   - Что ты... - выдыхает Ислам в сторону распахнутой двери. Шарит в пространстве в поисках кресла, разворачивает его за спинку к себе и плюхается в жидкую скрипучую обивку.
   Наташа двигается так, словно фильм поставили на замедленное воспроизведение. Влезает одной ногой в туфлю, делает руками невнятные жесты. Наконец, словно бы понимая тщетность готовящейся погони, роняет руки и поворачивается к Исламу:
   - Каких ворон?
   Ислам не слышит. Что это было - только что? Что братик хотел ему сказать? Мысли, как примороженные, топчутся на одном месте, словно ожидая автобус, который подберёт их и отвезёт куда нужно, и Хасанов ощущает, медленно поворачиваясь в кресле перед мокрым взглядом Наташи, полную свою беспомощность.
   Не может быть, чтобы Яно так сильно изменился. Может быть, пророс в себя, питаемый влагой любви и поддержки их двоих, и ядом окружающего настолько, что Ислам перестал узнавать в нём человека, рядом с которым жил последние три года. Тем не менее он всё тот же.
   Яно несёт в себе какой-то огонёк. Не тот, который обжигает, нет. Как будто бумажный фонарик, сквозь плотный картон сочится таинственный свет. И люди, как насекомые, слетаются к нему со всех сторон.
   - У меня такое чувство, будто была долгая-долгая ночь, а теперь наступает утро, - сказал он пару дней назад, когда они выбрались вдвоём на крышу подышать весенним солнцем.
   Хасанов, как обычно, не придаёт этим словам значения. Слов много, они летают вокруг стаей комаров, и Ислам перестаёт их воспринимать глубже, чем фон окружающей среды. Впрочем Яно говорит настолько редко, что его слова - как огромные полосатые шмели, которых невозможно не заметить.
   Здесь, в тени вентиляционных будок из красного кирпича, похожих на большие перезрелые яблоки, ещё хранятся древние, коронованные грязной короной ледники. Они тают, набрасывая на всю крышу до самых бортиков частую сеть ручейков.
   - Очень долгая. Иногда мне кажется - с того дня, как меня били в вашей милиции, иногда - что гораздо раньше. Я пытаюсь заглянуть в себя глубже, вплоть до того возраста, с которого я начинаю себя помнить, и вижу там эту ночь.
   Он остаётся верен себе и больше ничего не говорит. Печально смотрит на бегущую у ног воду.
   Наташа сменила оторопь на нервную, бурную деятельность, что-то творит вокруг, кажется, со всех сторон сразу, но сейчас это его не отвлекает. Ровно до тех пор, пока на макушку не опрокидывается кружка холодной воды.
   Хасанов вскакивает, отплёвываясь и тряся головой, и тут же чувствует, как мокрый ворот водолазки врезается в шею, а на загривке её собирает в кулёк железная рука с острыми ногтями.
   - Я не знаю, что у вас там произошло, но виноват, по-моему, здесь только ты.
   - Я и сам не знаю, - робко отбивается Ислам.
   - Запудрил голову мальчишке.
   - Запудрил?..
   - А с чего тогда этот малыш творит вещи, о которых я не помышляла в годы своей бурной молодости?
   - Я не...
   - Ты видел его взгляд? Его выражение лица? Мне кажется, если ты его сейчас не найдёшь, сюда он больше не вернётся.
   Ислам чувствует, как рука на загривке разжимается и как мокрая одёжка противно отстаёт от груди.
   - Иди.
   Коридор пуст. Только Гоша торчит в дверях и недовольно смотрит в сторону лестничной площадки, откуда поднимается возбуждённый гул, будто там со ступеньки на ступеньку переваливается огромный свинцовый шар.
   - Эй, Ислам. Куда это все делись? Что они замышляют?
   Он так обрадовался появлению Хасанова, что даже подаёт вперёд своё тощее тело.
   - Я не знаю. Не знаю, не знаю.
   Ислам обошёл его, как гоночный автомобиль вписывается в поворот трассы, и, подгоняемый неодобрительным взглядом Игоря, рванул к лестнице.
   Между первым и вторым этажом перепрыгивать через две ступеньки становится трудно. Здесь все, кто ушёл десять минут назад наверх. Ислам перегибается через перила, чтобы взглянуть вниз, а потом, закусив губу, продолжает путь. Ребята оборачиваются, чтобы посмотреть, кто напирает, а потом расступаются перед ним.
   Уже на площадке Ислам приводит в порядок дыхание, глядя вниз, на четыре пары обуви. У директора ботинки мордами похожи на старых гордых овчарок. Лоснятся воском, в них при желании можно разглядеть отвороты пиджака, гладко выбритый подбородок. У Валюты - сердитые туфли с тупыми носами, выразительно постукивают друг о друга краешком подошвы. Ислам замечает присохший на голенище лист и тихо радуется: Валюта его не замечает, как не замечает, буравя Хасанова взглядом, и грязь, что отваливается с подошв и пунктиром обозначает её путь через прихожку. Третьи - сапоги на каблуках легкомысленно-фиолетового цвета - Исламу не знакомы, и он поднимает глаза, чтобы взглянуть в сморщенное, как позднее, так и не успевшее созреть под скупым осенним солнцем яблоко, лицо. Ещё одна деканша, с которой Ислам ни разу не сталкивался на парах. Мышиного цвета волосы стянуты хвостом, и это придаёт её голове сходство с луковицей, а глаза ворочаются в своих ямках сухие, смотрящие на Яно, на толпу студентов со смесью брезгливости и тревоги.
   Валюта ведёт взглядом, раскалённым, словно утюг, и каждый, на кого он находит, буквально вглаживается в обстановку, растворяется в окружающей среде. Ребята бережно хранят тишину, даже дышать, кажется, научились все вместе, чтобы не привлекать к себе внимания какими-то выбивающимися из общего фона звуками.
   Тем не менее Валюта решает прокипятить среди них воздух рыхлым, раскачивающимся, как канатоходец на канате, на высокой ноте голосом:
   - А вы, ребята, я не представляю, куда вы смотрите. Ваш товарищ, человек, что живёт с вами по соседству, совершает такие отвратительные действия. Мало того, эти действия направлены во вред ректорату, хотя это и не главное. Я считаю, это и ваша вина тоже. Только нездоровая атмосфера могла так испортить человека...
   Яник запутался в своих шнурках, вяло переступая, пытается выбраться из неожиданной ловушки. Увидев Ислама, он говорит:
   - Я им признался.
   Его новая натура где-то укрылась, и снаружи остались знакомые ужимки и мягкий, как ломоть варёной рыбы, безвольный голос.
   - В чём признался?
   Он говорит тихо, чтобы не перебить Валюту, которая вдохновенно вещает, глядя поверх голов. Она демонстративно не замечает Ислама, но Хасанов и не ищет её внимания.
   - Ну что я это... то самое...
   Ислам не слушает его - обратил всё внимание на директора. Со скучающим видом вялыми движениями тот оправляет полы пиджака, ищет там приставшие ниточки и брезгливо вытягивает их, словно червей из земли. На Яно даже не глядит - всё уже касательно него решил, да и зачем сердиться на несознательного студента, который сам явился с повинной? Исключить, да и дело с концом...
   Тем не менее он кажется ожогом на полотне окна, от него разит такой злобой, что даже Валюта старается вжать голову в плечи, словно большая черепаха. Из ноздрей валит горячий пар, и Ислам чувствует, как слова мгновенно высыхают, уже во рту становятся хрупкими и ломкими. Кажется, в нос заползает запах гари.
   - У вас не будет закурить?
   - Что?!
   - Закурить.
   За спиной прокатывается тяжёлый вдох.
   Директор даже не поморщился, хотя видно по глазам, как перекосило. Потрясающе владеет собой. Взгляд ледяной, зрачки выплывают из озёр белков, как два больших айсберга, вот-вот затрут хлипкое тело Ислама между собой... Едва заметное подрагивание пальцев. Раздумывает, как поступить.
   Все эти мысли проносятся в голове Хасанова со свистом и грохотом локомотива. Остаётся пустота и дрожь в коленках. Ислам чувствует, что не удерживает развязный тон и непринуждённую позу. Ниточки, на которых он должен по задумке болтаться, напрягаются, становятся как струны, как нервы. Позвоночник выкручивает в обратную сторону. Хасанов в панике думает, что то, что он пытается удержать в ладонях, неизмеримо больше их.
   - Я не курю, молодой человек. Не советовал бы и вам. Не стал бы на вашем месте в таком молодом возрасте портить здоровье.
   Ислам сглатывает и продолжает:
   - А я бы не стал осложнять жизнь своим студентам. На вашем месте. Многие из них, знаете, пытаются учиться. Помимо того, что снабжают ваших коллег карманными деньгами и государство - бесплатной рабочей силой.
   Только теперь он замечает мёртвую тишину вокруг. Оглядывается, чтобы удостовериться, что они вдруг не оказались наедине с деканом, и видит обращённые к себе лица.
   Нет, не удалось вывести его из себя. Только брови приподнимаются, как будто привстают на цыпочки.
   - Что вы хотите сказать? И, кстати, как ваша фамилия?
   - Хасанов. Четвёртый курс, двадцать седьмая группа. Я хочу сказать, что это я помочился на вашу машину.
   - А вот тот мальчик говорит, что он.
   Ислам отрезает короткий взгляд и отправляет его Яно.
   - Он не мог. Как он мог это сделать, когда это сделал я? Когда я расстёгивал ширинку, никого рядом не было. Это точно: я специально посмотрел.
   - Ну, хорошо, - снисходительно говорит директор после недолгого молчания и наконец удостаивает взглядом Яно. Пузырь горячего воздуха раздувается в нём до таких размеров, что на шее и на тщательно выбритых висках набухают синюшные вены. - Раз такое дело... Наталья Владимировна, что скажете? Я думаю, раз такое дело, нужно попросить покинуть наше заведение обоих. У нас ведь не бордель, чтобы изливать душу вот таким вот варварским, - едва заметное дрожание в уголках рта, - способом. У нас, как вы верно заметили, люди пытаются учиться. Может быть, в будущем, если вы подадите заявления на восстановление, мы их рассмотрим. При условии, что вы бросите курить... Но пока что - все соответствующие документы можете получить в отделе кадров. Наталья Владимировна отдаст распоряжения.
   Разворачивается, и туфли шваркают по продавленному, вытертому до однородного серого оттенка ковру в прихожей. Следом после некоторого промедления бросаются деканши, будто к ним от костистых рук директора привязаны ниточки.
   Остаётся Яно со своими шнурками. Взгляд Хасанова по широкой дуге обегает его, почему-то болезненно стыдно, что вмешался в эти разборки, помешал, возможно, становлению героя... Яно ничего не говорит, только пытается глубже вжаться в свой угол, расплыться на полу чёрным пятном, превратиться в тень от чего-нибудь как можно более незначительного. Ислам решает его пока оставить.
   Ступеньки текут под ногами, упираются в знакомое пузо, размером с пивной бочонок. Мишаня стоит, расставив ноги, и недобро глядя вниз. От замызганной тельняшки тянет перцем и корицей, пальцы измазаны в жире, оставляют следы на сгибах локтя, когда выразительно по ним постукивают.
   - У меня на плите рис подгорает, - мрачно говорит он.
   - От тебя пахнет курицей, - апатично парирует Ислам.
   - Курицу я уже пожарил. А вот из-за тебя я остался без гарнира.
   - Заходи, отсыплю каши. Завтра заходи.
   Миша хмыкает. Живот в растянутой, собирающейся книзу складками тельняшке остаётся позади. Ребята стряхивают с себя изморозь, избегая смотреть ему в глаза и стараясь освободить Исламу как можно больше пространства, тянутся наверх. Соберутся сейчас в своих гостиных и, сдвинув головы, обсудят произошедшее. Кто-то остаётся курить, вытягивая из мятых никотиновых палочек дым, и в молчании сигареты блуждают из рук в руки.
   Ислама трясёт. Чтобы отвлечься, он снова размышляет о Кате. Несёт перед собой улыбку, когда представляет её гуляющей по мостам, под мышкой зонт-тросточка, а другая рука цепляется за чью-то ладонь. Мимо проплывает до тошноты солнечное окно, и Ислам гадает, какая сейчас погода в Питере. Может быть, к вечеру с поверхности реки, по лужам, как по кочкам, потянулся в город туман...
   Замечтавшись, торжественно он вносит улыбку в комнату. Отвечает на вопросы Наташи, её голос теперь балансирует у какой-то пропасти, умудряется перебивать себя саму, в то время как у него - по-тибетски спокоен.
   - Ты правильно сделала, что не высовывалась.
   После недолгого молчания Наташа говорит:
   - Ты уверен, что Яник вернётся?
   Ислам падает на диван.
   - Если не вернётся, тем лучше. Ты знаешь, мы живём здесь как будто в картине.
   - В одной из этих?
   - Нет-нет. Обычной картине. На такие смотришь и думаешь: вот бы там оказаться. Знакомо?
   Она успокаивается. Забирается с ногами на подоконник и уже через минуту начинает рассеяно рисовать пальцем по стеклу, обводя жирным контуром роящиеся в голове мысли.
   - Знаю. У меня был дедушка. Сейчас он уже умер, а квартиру продали, но когда он был жив, я очень любила к нему приезжать.
   - Жила там, как на картине?
   - Нет-нет. Там была картина. В моей комнате, точнее в каморке, которую мне выделили под комнату. Без окон, но мне так даже нравилось. У меня была крошечная кровать с бортиками и огромная старая настольная лампа, похожая на динозавра. Половину шкафа занимала одежда на вешалках, и я любила сидеть среди ароматных шуб и любила, когда в каморку заглядывал дедушка, или родители, и не могли меня среди них найти. Я ведь тогда совсем маленькая была... Так вот, за шубами, среди какой-то рухляди, хранилась большая картина. Вертлявая тропинка через лес. Лес самый обычный, смешанный, такой начинался сразу за дедушкиным домом; и подкрашенное закатом небо в просветах листьев. Я не знала, почему мне так нравилась та картина. И сейчас не знаю. Лес и та тропка казались мне идеальными. Лес не настоящий, а куда лучше. В полотне посередине была дырка, наверное, поэтому её и убрали в чулан, и мне представлялось, что кто-то задолго до меня уже ушёл той лесной тропинкой. Я очень ему завидовала.
   Палец задумчиво скрипит по стеклу, Ислам ворочается и вслушивается в вибрацию пружин. Слышно, ребята возвращаются по комнатам, и что-то недовольно и излишне громко выспрашивает Игорь. Всё это, кажется, просачивается сюда через щель под дверью из другого, беспокойного мира.
   - Я надеялся увести Яно за рамки.
   - Ну, - Наташа укоризненно качает головой. - Ему здесь хорошо. Было хорошо до тех пор, пока ты не начал выпихивать его в окно.
   - Думаешь, зря? Дальше было бы хуже. Мы здесь увязли. Влипли, просто не описать как.
   - Всё всегда разрешается как-нибудь само.
   - Странное выражение. Для тебя.
   - Спасательное. Когда я ничего не могу поделать - оно меня спасает. Последнее время я только и делаю, что твержу его про себя.
   Ислам не запер дверь, и лёгкий сквознячок искрится в волосах, когда Яно просачивается внутрь. Молча стаскивает ботинки, на цыпочках проходит через половину Ислама к своим подушкам.
   - Он тебя всё равно не съел бы при всех, как ты, наверное, рассчитывал, - подаёт голос Ислам, и Яно замирает. Словно ребёнок, которого застукали за воровством конфет.
   До вечера они почти не разговаривают. Перемещаются по комнате так, чтобы не задевать друг друга, Ислам за компьютером, Яно за своим, а Наташа читает журнал, забравшись с ногами на кровать Хасанова, но чувствуется, что не читается, смысл написанного стаей мышей разбегается от неё по углам. Меняются, перетекают из одного повседневного действия в другое, скрипит фоном телевизор на одном из музыкальных каналов на мониторе Ислама, нудно, однообразно отвечает на вопросы мамы по телефону Наташа - всё это для них троих так же значительно, как созревание оставленного на окне мандарина, как жужжание одинокой мухи.
  

Глава 18

  
   Вечер начинается со стука в дверь, и с оглушительной тишины там, за дверью, такой, что становится понятно, что там не один человек. Людей там много. Собрались со всего этажа, а может, пришли и с других.
   Наташа отодвигает сумочку, в которой бесцельно копошится вот уже двадцать минут. Глаза, как томатный сок, в который вливают по лезвию ножа водку, стремительно наполняются страхом.
   - Не открывай.
   - Кто там? - спрашивает Хасанов.
   - Я.
   Ислам узнаёт Мишу.
   - Всё нормально. Он обещал зайти за кашей, - неуклюже шутит Ислам, надеясь подбодрить Наташу. Заглядывает под дверь.
   - Я?
   Раз, два... четыре пары ног.
   - Мы.
   С щёлканьем уходит в дверь язычок замка, и в комнате под испуганное пиканье Наташи становится тесно. Как будто хозяин открыл шкаф, в который до этого напихал одежды и разных крупногабаритных предметов, чтобы создать в комнате иллюзию простора и чистоты.
   Помимо Миши, здесь ещё много народу, хотя он кажется больше всех вместе взятых, всё в той же тельняшке и адидасовских шортах с посеревшими от времени полосками на штанинах. Из-за плеч, словно птенцы из-под разъярённой мамаши-курицы, выглядывают Лёня, Павел, Фадеев Руслан по прозвищу Лоскут. Женька проползает под ногами у Миши, словно большой юркий жук. Вертят головами, у всех лица такие, как будто и впрямь попали в другую страну.
   - Чё ты визжишь-то? - сурово спрашивает Наташу Мишаня. - Не визжи. Мы только с пацанами поговорить. Решить проблему.
   У него под мышкой вспотевшие холодными каплями внушительные бурдюки с пивом, как будто бомбы под крылом самолёта. Третий бурдюк - в руках, и Миша, грозно надвинувшись на Ислама, сдвинув ребром ладони клавиатуру, чашку с присохшим пакетиком, тарелку с остатками риса и принтер, бухает его на стол. Женька деловито расставляет вокруг пластиковые стаканчики.
   - Нам нужно решить проблему, - внушительно повторяет он, глядя на всех по очереди. Открывает пиво, и в стаканчиках всплывает по шапке пены.
   - Вы, - спрашивает он Наташу и Яно, - решать будете?
   Не дожидаясь ответа, наполняет ещё два стакана.
   Скоро оказывается, что стаканов не хватает, и кто-то исчезает за ними. Стол, неловко елозя ножками и покачивая шапки пены, выползает в центр комнаты.
   - Вы, - говорит Миша, - два самых отчаянных камикадзе из всех чернорожих, что я знал. И я вас уважаю. Ты, сивенький, мужик, раз задумал, пошёл и сделал. А потом ещё и сдался, чтобы никого не подставлять. И ты, Исламыч, тоже мужик. Я тебя знал ещё во-от такусеньким. Но не подозревал, что ты вырастешь таким мужиком...
   - Хватит паясничать.
   - Хорошо, хорошо. Молчу.
   Ребята стараются вести себя тихо, и шарканье тапочек сливается в сонный гул, как будто где-то рядом играют в песочнице дети, бесконечно пересыпают из одной ёмкости в другую песок.
   Ислам не понимает, что на них произвело такое впечатление. Обычная комната в коммуналке, мало ли кто как обставляет своё жилище. То есть, конечно, обычное с позиции любого, кроме троих её обитателей. Вон, Лёня. Отчего он так восторженно пялится наверх? На стены, облепленные цветными прямоугольниками, как уличные стенды под афиши, где каждая новая клеится поверх предыдущих. И что же? Каждый из них втихую от администрации нет-нет, да и повесит на кнопках плакат с какой-нибудь Дженнифер Лопес или безымянной моделькой.
   - У вас здесь как в коммуне, - говорит Леонид. - У меня папа битник со стажем.
   Ислам фыркает:
   - Ты бы зашёл как-нибудь в кружок стихосложения. Сейчас он уже развалился, а вот раньше - то ещё было зрелище. Коммуна коммуной. И мыло варили.
   Лёня с досадой смотрит на Ислама. Качает головой.
   - Дело в атмосфере.
   Он собирается сказать что-то ещё, но с другого края стола перебивает Женька:
   - Я думаю, дело в женщине. Если бы у меня в комнате завелась женщина вместо этого длинного придурка, Володи Моржа, у меня бы тоже была такая атмосфера.
   - Ты путаешь причину и следствие, - замечает Леонид.
   Мишаня опрокидывает в себя порцию пива, с шумом, зачерпнув горстью, заедает сухариками. Спрашивает:
   - Когда?
   Ислам разглядывает крошки у него на подбородке.
   - Что?
   - Завтра? Я могу помочь тебе перевезти вещи. Самое главное, куда ты думаешь переезжать? Может быть, для начала поговорить с твоими китайцами, а потом...
   - Так мечтаешь меня спровадить? - ухмыляется Ислам, заставляя себя оторваться от зрелища мерно двигающегося кадыка. - Я никуда не собираюсь. Мы никуда не собираемся.
   - Я понимаю, что тебе плевать на то, что сказал тот лощёный пень. Мне тоже, откровенно говоря, по барабану.
   - Нет, ты не понял. Ни завтра, ни послезавтра, мы отсюда не уйдём.
   Миша отодвигает в центр стола блюдо с сухариками. Смотрит на Ислама с прищуром, и тот понимает, что от разговора не отвертеться. Подыскивает слова, рассказывает с самого начала, скупыми красками пытаясь нарисовать нужную атмосферу. Выбирает невзрачные серые тона: очень сложно говорить о вещах, о которых никто до тебя не говорил. И Ислам ловит себя на мысли, что очень не хочется выворачивать наружу часть своей личной жизни. Она по-настоящему личная, розовая, как мясная вырезка, и сочится кровью, болит от прикосновений чужих пальцев. Яно и Наташа потерялись где-то в сигаретном дыму: Миша, вылив в себя литр пива, закурил, и его инициативу подхватил сначала Лёня, потом ещё два-три человека, и в итоге над столом между щуплыми пальцами замерцало созвездие из сигаретных огоньков, но Ислам чувствует, как внимательно они слушают, прильнув друг к другу и прислонившись спинами к прохладному оконному стеклу.
   - Мы придумали некую игру, - рассказывает Ислам. - Всё как-то само собой возникло из разговоров о несправедливости и людях, которые не достойны того, чтобы о них говорить, тем не менее таких людях, от которых мы зависим. Приходится зависеть... Мы попытались представить мир без них. Этакая сферическая свобода в вакууме... Представьте, что есть страна, настолько маленькая, что умещается в одной комнате. Бывают же страны в один город? Так почему не быть стране размером в несколько квадратных метров? У нас были свои законы - человеческие законы - и своя свобода. Целые коридоры свободы, свободная крыша, комнаты без строгих правил и самые миролюбивые жители. Честно говоря, жили там только мы трое. И мы просто не можем теперь разойтись. Если разбежимся здесь, то больше никогда и нигде не найдёмся, - Ислам лихорадочно думает, как бы понятней объяснить, его выводит из себя скептический, как ему кажется, блеск в глазах Миши. - Если ты разломаешь ломоть хлеба на три части, ты уже не соединишь их обратно.
   Приятелю будто бы этого объяснения достаточно. Скепсис медленно растворяется на лице, подбородок его, весь в рытвинах, из которых, как сорняки из рыхлой земли, лезет и клубится вокруг рта двухнедельной щетиной борода, клонится к стакану.
   - Не зря я тёмного взял. Под него грустится хорошо. Хоть и не люблю я это дело... эх, Хасаныч, а сколько треска у нас с тобой было, а? Вспомни!
   Хасанов словно опомнился и лихорадочно строит вокруг своего вывернутого нутра оборону.
   - Я серьёзно. Не хочешь верить - я тебя не заставляю. Если за свою страну нужно проливать кровь - мы с Яно сегодня это сделали.
   Миша скребёт затылок, звук такой, будто о брусок дерева сейчас точит когти кошка.
   - Ты надо мной стебёшься. Ты и раньше любил пошутить, а, Хасанов? - говорит он, впрочем не слишком уверено. Толкает в бок Леонида. - Однажды он три часа рассказывал мне, что якудза, у которой он работает, заставляет чистить им автоматы. Если ты такой патриот, - Миша кивает на стену, где гордо распят апельсиновый флаг, - почему бы не любить свою настоящую страну?
   - Тряпка здесь не главное. Любить Россию - всё равно, что любить большую женщину. Не в смысле - полную, а в смысле - значимую и деловую. Такие, знаешь, всегда носят очки и забирают волосы в хвост. Пока её любовь дойдёт до тебя через многочисленные инстанции, будет задокументирована, заверена и помещена в архив в виде копии, ты запросто можешь отбросить коньки. Мне кажется, чтобы любить друг друга, там, - он тыкает в окно, - слишком много людей и слишком много бюрократии.
   Миша снова погрустнел.
   - Везде так, брат. Знаешь, каких трудов мне стоило в детстве получить от мамы конфетку? Нужно было продемонстрировать пустую тарелку и получить одобрение от бабушки. Значит, ты вроде как патриот?
   Сошлись на этом, и Миша сгружает перед собой громоздкие, как каменные блоки, слова:
   - Да. Ты ведь понимаешь, что у вас будут проблемы? У нас будут проблемы.
   - Вы здесь ни при чём.
   - Теперь уже - при чём. Мы пьём тут сейчас у тебя дома. И после этого запереться в своих коморках и сидеть, пока тебе выносят дверь?
   Ислам мотает головой и не знает, что ответить. Возражает жалко:
   - Ты сгущаешь краски.
   Миша гогочет, так, что из глубин живота его доносится пивное бульканье. Взбивает воздух наполовину с дымом мощной отрыжкой.
   - Нет уж. Вот что, парнишки. Утром мы вытащим погулять дядю Володю и закроем дверь. На замок. Я знаю, где они прячут ключи. А там уж подумаем, что делать. Если эта оранжевая тряпка произвела на тебя, Хасанов, такое впечатление, я хочу попробовать тоже.
   Он запрокидывает голову, в наступившей плотной, как масло, тишине, хохочет, опустив тяжёлые веки, капли хмеля срываются с трясущегося подбородка ему на колени. Тычет в газетный лист заскорузлым ногтем.
   - Посмотрим, сумеешь ли ты со мной совладать. Я большой мальчик. Не то что эти сосунки.
   Он оглядывает присутствующих и видит обращённые к нему лица. Прищурившись, пытается уловить выражения. На улице заварился густой, по консистенции сравнимый с вишнёвым вареньем, вечер, но никто так и не озаботился зажечь свет.
   - Конечно, - говорит он, сбавив тон до гулкого рокота, - несогласных с политикой партии мы выпустим. Сходят в деканат, и те что-нибудь придумают. Может быть, поселят к девочкам...
   Можно было подумать, что это пьяный бред, но Ислам слишком хорошо знает друга. Миша сейчас серьёзен, так же как он сам был серьёзным, когда рассказывал о том, что заставило его уйти в добровольное затворничество. Ислам отстранённо размышляет, что то, что задумал Мишаня, провалится. Уже провалилось - нет нужды собирать эту вязкую атмосферу в колбу, изучать её в лаборатории, чтобы понять: сейчас ребята понемногу начнут разбредаться по комнатам, до тех пор, пока здесь не останутся Ислам с Яно и Натальей, да насупленный, медитирующей над своей идеей Мишаня.
   Ислам ошибся.
   - Не нужно насилия, - говорит Лёня. - Выманить охранника легко. На то он и охранник, чтобы следить за территорией. А потом запереть дверь перед его носом - хлоп, - он опускает ладонь на стол, и остатки янтарной жидкости колышутся в стаканах. - Очень просто.
   Резкий звук словно пробуждает ребят ото сна. Они срываются, словно стая воробьёв, бросаются обсуждать авантюру, наперебой предлагая различные варианты, вспыхивают, одна ярче другой, искры споров. Миша восседает посреди всего этого, как большой сытый кот. Устроил локти на столе и с усмешкой смотрит на Ислама.
   Полчаса спустя решено: во-первых, ударная группа практически из всех присутствующих в четыре утра спускается выпроваживать охранника, а во-вторых, никто из присутствующих не собирается покидать здание. Смотрят друг на друга, зрачки в полутьме тлеющих сигаретных отсветов, в редких вспышках сигарет похожи на красные пуговицы, каждый чувствует себя причастным к тайне. К единому общему плану, как в детстве, когда вместе, быть может, собирались в соседний сад воровать бурно разросшуюся смородину или швырять с балкона в прохожих пакеты с водой.
   И, опутанные этими сетями, расходятся по комнатам, чтобы за оставшиеся четыре часа немного поспать. Впрочем вряд ли кто-то сможет сейчас уснуть. И действительно, через час в гостиной кто-то включил телевизор, и под сонное бормотание героев какой-то ночной мелодрамы туда начинает сползаться народ. Один только Миша удаляется, позёвывая и увозя на плече последнюю, ещё наполовину полную бутыль.
   Свет они включать не стали, стол остался стоять посреди комнаты, в хаосе стульев, принесённых и забытых участниками прощальной попойки, превратившейся в военный совет.
   Да, вряд ли этой ночью кто-нибудь сможет заснуть. Кровать Яно просела под весом троих человек, рухнули прямо так, не раздеваясь, и Наташа умиротворённо устроила у них с Яно на груди руки, и Исламу через некоторое время начало казаться, что он через эти руки чувствует пульс всех троих. Растворяется в разнице ритмов и думает, что это странное чувство, будто танцуешь одновременно три разных танца.
   Весь вечер Ислам искал возможность спросить у Яно о причинах его поступка. Нет, это, конечно, было весело, особенно весело слышать и обсасывать подробности в курилке, но уж точно Яник не имел целью поднять свой авторитет среди старших курсов или, напротив, завоевать любовь и уважение младших. Кто угодно, только не Яно.
   Теперь же понимание первопричин проникло через тепло ладони, через морзянку смешанных пульсов. Да, его, Ислама, вина, что подобное случилось, более того, оно произошло с его попустительства. Да, он должен извиниться... прежде, чем извинение сорвалось с губ, в голову просочилось понимание, что брат услышал его таким же образом. Простил.
   Так и пролежали, слушая бормотание ночных новостей, пока тихий удар в дверь не возвестил, что наступило то время.
  

Глава 19

  
   Только теперь Ислам поверил, что они на самом деле собираются это сделать. Кажется, ребята сами только начали это понимать. Огонь в жерле нарисованного камина встречает их накопившейся за ночь прохладой. Там, за кирпичиками мутного стекла, городу дремать ещё час, прежде чем в первых окнах загорится свет и подъезды выдохнут первых работяг. А потом свет зажжётся в верхних окнах многоэтажек, поползёт, словно ртуть в градуснике, к первым вместе с кровавым сгустком солнца. К этому моменту, согласно плану, общага будет целиком в руках бунтовщиков.
   Здесь сейчас собралась только мизерная часть её населения. Человек десять.
   На первом этаже, расплывшись на двух стульях и подставив лысую голову свету от единственной оставшейся в живых энергосберегающей лампочки, дрыхнет охранник. На столе перед ним недоеденные бутерброды в обёрточной бумаге, кружка с присохшим ко дну кофе и крупинками сахара.
   Звук удара в стекло колышет его сон, второй же - переворачивает, как налетевший шквал зазевавшийся парусник. Охранник спускает ноги, почёсывает отпечатавшийся на щеке рельеф обивки стула. Не может понять, что его разбудило. На всякий случай нащупывает большими пальцами через дырки в носках ботинки.
   Окно сотрясается от нового удара, на этот раз куда сильнее двух предыдущих, и Лёня с Женькой за ведущей на лестницу дверью переглядываются: только бы не перестарался, и вновь припадают, пихая друг друга, к замочной скважине. По стеклу сползает комок грязи, и с лица охранника таким же образом сползает сонливость.
   - Кто там хулиганит? - бурчит он и топает, выбрасывая далеко вперёд себя развязанные шнурки, к двери.
   Грохочет замок, воздух, практически отфильтровавший за ночь городской смог, проползает между ног мужчины внутрь. На брелке у охранника фонарик, луч света шарит по газону, и, видимо, кого-то выхватывает в хаосе разросшихся кустов, потому как дядя Володя, сетуя на безалаберную молодёжь, которой только дай прогулять полночи, а к утру ползти в родные пенаты, выходит наружу.
   Лёня и Женька подлетают к двери, и грохот её, громоздкой и железной, встряхивает здание.
   Охранник ещё некоторое время стучит в дверь, заглядывает в окна, и брови, похожие на маленькие валики для краски, наползают на глаза, пытаясь вычленить в темноте отдельные детали. Через решётку стучит в стекло. На проходной, вокруг сдвинутых стульев возникает тихий суматошный спор: стоит ли сбросить из окна второго этажа ему куртку или же лучше пока не высовываться.
   В конце концов победило благоразумие. Пусть думает, что дверь, возможно, захлопнулась от сквозняка. Тем более что дядя Володя уже исчез в разбавленном молоком тумана раннем утре. Поехал на одном из первых автобусов домой. Бедолага, только бы не простудился.
   Открывают дверь, чтобы впустить Лоскута. Он доволен собой, ухмыляется и показывает грязные по самые запястья руки. К подкладке куртки прилипли листья, штанины мокрые от росы и обозначают костлявые лодыжки, а кепка залихватски повёрнута козырьком назад.
   План расписан до мелочей ещё ночью, обкатан в мозгах всех его участников до гладкости голыша. Миша с Хасановым и Яно обходят этажи, чтобы сообщить всем о военном положении. Миша - сама самоуверенность, на лице ухмылка чеширского кота, и, услышав нездоровое оживление, многие сами выползают в коридор.
   Многие комнаты пустуют: около половины студентов разъехалось на выходные по домам ещё вчера, после занятий. Однако, думает Хасанов спокойно, народу достаточно, чтобы послать бунтовщиков с их затеей подальше.
   Миша это понимает и говорит Хасанову:
   - Из меня хреновый оратор. Поэтому объяснять правила игры будешь ты.
   Однако тут же, громко, отчаянно и фальшиво насвистывая какую-то мелодию, стучится в первую дверь. И тут же - в соседнюю, в дверь напротив. Говорит, и голос прокатывается по коридору, выбивая из-под дверей затычки сонного полумрака.
   - Эй, соседушки. Третий вызывает. Выходите, есть разговор.
   Прибавляет тихо:
   - Ты же герой, Исламыч! Вы с Яником можете собрать на этих выборах пару десятков голосов в свою пользу.
   Грубо перемешивает хохотом воздух и идёт через весь коридор, чтобы распахнуть окно. Шаги его грохочут, и Ислам с Яно втягивают головы в плечи: так не хочется, чтобы большой дядя оставлял их одних. Москитную сетку натянуть ещё не успели, Миша с наслаждением подаётся вперёд, подставляет лицо утреннему воздуху. Кажется, кирпичного цвета кожа шипит, словно раскалённая сковородка под струями воды.
   Говорит оттуда:
   - Как можно что-то делать в такой духоте.
   И потом невпопад:
   - Сейчас бы ещё пивка. А?
   Начинают выползать первые аборигены, на ходу приглаживая волосы и подтягивая трусы.
   - Пошлите покурим, братцы. А можно прям здесь. Теперь можно, что там. Сейчас расскажу...
   Они в гостиной. Гостиные на каждом этаже типовые, только мебель может быть более или менее истёртой, на стеклянных столиках чуть больше или чуть меньше царапин. Миша разжигает сигарету, со вкусом раскуривает, сквозь дым оглядывая присутствующих. Двери хлопают и хлопают, гостиная наполняется людьми. Миша для верности стучит ногой в ближайшую дверь, и сланец полощется на пальцах, словно ставень на ветру.
   Допивает из забытой кем-то на столе кружки остывший чай и начинает рассказывать. Говорит, что общежитие теперь, можно сказать, на осадном положении, конечно, у нас не война, хотя то, что происходит в соседнем здании, можно назвать войной, а его само - линией фронта, где в безопасности могут себя чувствовать только те, кто способен оплатить себе танк; и отёкшие после постели лица просыпаются напряжённым вниманием. Поначалу спрашивают, не пьян ли он, но Миша только хмыкает. Терпеливо он объясняет, что произошло. Предлагает присоединиться сейчас или, пока есть возможность, добровольно покинуть оккупированную территорию. Только потом вернуться будет уже, скорее всего, нельзя. Конечно, всё зависит от обстоятельств, но нет, ребята, посмотреть пару деньков, пойдут ли у нас дела, а потом влиться в долю, уже не получится.
   Призадумались, и Ислам с Яно, скромно топчущиеся в сторонке, ощущают на себе любопытные взгляды. Они придают немалый вес выступлению Миши. Все здесь слышали о дневном происшествии, все в той или иной степени сочувствуют его главным действующим лицам.
   Закончив здесь, поднимаются выше. Третий, благодаря лихорадочной и шумной деятельности всех остальных: Женьки, Лоскута, Наташи, которая активно включилась в процесс подготовки к дневной осаде, - уже в курсе всех событий, на четвёртом Леонид успел прозондировать почву, и троица попала уже на завершающую стадию спора. Счёт был не в пользу Лёни, но Миша, с ухмылкой пройдя по углям взглядов, ринулся в атаку. Он был убедителен, хотя около половины ребят отсюда изъявили желание выйти из игры сразу же. И тем не менее это был результат, на который даже не приходилось надеяться. Ислам не может поверить, что им никто не попытался набить морду. И, что самое главное, тех, кто изъявил желание уйти, нашлось довольно мало.
   Правда, оставался один вопрос. Очень важный вопрос, который Хасанов, когда к пяти утра они разместились за стойкой вахтёрши, заварив на них двоих и на всех, кто пробегает мимо, огромную пивную кружку чая, задал Мише.
   - Слушай. Ради чего это всё?
   Миша поднимает брови:
   - Ты остаёшься с нами, со своим названным братцем и ненаглядной девкой, радость моя. Разве тебе мало?
   Ислам качает головой. Рассеяно перекладывает из одной стопку в другую старинные журналы: Образование и карьера, что-то про автомобили и Мир ПК. Рассматривает обложки, словно мечтая выдавить нужные слова из броских заголовков.
   - Мишка, это касается только нас троих. Наше с Яно и Наташей дело. Не обижайся, но даже тебя это не касается. Как так вышло, что с нашей проблемой теперь носится вся общага?
   - Что-то поздновато ты спохватился со своими личными проблемами.
   - Я был спокоен по одной причине: потому что был уверен, что вся эта затея провалится. Что нас пошлют куда подальше, и к вечеру, что бы я там себе ни воображал, мне, Яно и Наташке пришлось бы собрать вещи и освободить комнату.
   Миша трёт переносицу. Шевелит пальцами на ногах, разглядывая их с таким выражением, как будто только что осознал, что они у него есть и могут для чего-нибудь пригодиться. Например, держать сигарету.
   - Им всем нужно учиться. Получать знания, - на Хасанова снисходит приступ красноречия. - Плевать, что сейчас притесняют, сжать зубы и карабкаться вверх, потому что сверху потом удобнее плеваться и кидаться камнями. Как они могут этого не понимать, если даже я понимаю? Я не такого уж далёкого ума человек.
   - Ты такой умный, только когда дело касается других. В своём глазу не заметишь и полена.
   Ислам молчит, и Миша продолжает веско:
   - Наши рожи показались им достаточно убедительными. Или же их настолько всё это достало, насколько даже ты себе не можешь представить. Здесь у нас не папенькины сынки вроде тех, что подруливают на учёбу на пежо. Им папеньки снимают хаты. Нет, Хасаныч, я тебе говорю точно. Здесь - такие же как мы, честные пацанчики, которых очень волнует денежный вопрос. Не знаю. Почему с тобой я - я могу тебе ответить, но не требуй от меня большего.
   - Почему же?
   Миша с досадой смотрит на Хасанова.
   - Разоткровенничался. Что это я.
   - Давай-давай. Говори, - Хасанов старается, чтобы голос звучал как можно более ровно. - Мне это важно.
   - Ладно. Я к тому, Хасаныч, что я вряд ли смогу тебе вот прямо сейчас выложить. Это не умещается, - стучит костяшками пальцев по себе лбу, - вот здесь.
   - Можно порциями.
   Ислам готовится слушать, но Миша говорит только:
   - Ты слишком беспечно живёшь.
   Поднимается и, пока Хасанов осмысливает эти четыре слова, вразвалочку топает туда, где стащили со стены план эвакуации и обсуждают грядущую оборону, отбирая друг у друга карандаш и делая какие-то пометки.
   Вскоре закипела работа. Запасные ключи, помимо уборщиц, вахтёрши, охраны в самом университете есть, наверное, у половины деканата, поэтому дверь нужно забаррикадировать.
   С грохотом пододвигают стол, отдирают от стены и тащат, рассыпая журналы и какую-то пыльную картотеку, стенной шкаф. Стулья с высокими спинками и тонкими металлическими ножками, напоминающими копыта, с разбегу впечатают в общую груду.
   Кто-то позвонил Паше, и Калинин примчался с двумя спортивными сумками, набитыми одеждой, едва успел прошмыгнуть внутрь, прежде чем стол пододвинули настолько, что дверь невозможно стало открыть.
   - Вот и закрылось наше убежище, - сказал он, вспомнив не то какой-то фильм, не то компьютерную игру.
   Калинин из тех, кого Мишаня называл папенькиными сынками, однако даже при наличии приносящего доход бизнеса у отца и вполне обеспеченного будущего он был свой в доску. Касательно него как раз Ислам был уверен. Весь этот бунт Паше нужен только в качестве развлечения, жизненного опыта, экзотических оттенков в калейдоскопе собственной жизни. Он всегда и везде чувствовал себя в главной роли и поэтому от широты души стремился простереть руку до всего, до чего можно дотянуться, и во все стороны одновременно. Возможно, эта его самостоятельность и живое, неунывающее любопытство рано или поздно доведут его до беды, но Исламу просто не верится, что этому тонкокостному молодому человеку с непослушными вихрами и открытой улыбкой хоть что-нибудь способно причинить вред.
   Бросив в угол сумки, Паша сразу принялся выяснять, где можно поселиться: доставшаяся по наследству деловая хватка даёт о себе знать.
   - Подожди немного, - говорит Миша. - К полудню мы проведём перепись.
   Ребята не на шутку разошлись. В холле не смолкает смех, Лоскут черпает из бездонных карманов семечки, вместе с кожурой рассыпает дурацкие шутки, вызывающие взрывной, похожий на детские петарды, ржач. Нашли заныканную за креслом бутылку какого-то пойла, завёрнутую в газету, и пустили по кругу. Не пить, а всего лишь нюхать горлышко, чтобы поспорить относительно его профпригодности.
   - Пахнет смородиной! - орёт Паша. - Смородиновое долго не портится... Его ещё можно пить, говорю я вам!
   Сам же грозится попробовать, но не пробует, а только со счастливым выражением бегает вокруг и орёт, что срок выдержки у неё никак не меньше десятка лет.
   Потом кто-то выяснил, что газета аж девяносто четвёртого, все переместились к ней, передавая ворох жёлтой бумаги по всё тому же кругу и громко зачитывая заголовки и целые абзацы. Бутылка стояла, забытая, в сторонке, до тех пор, пока кто-то в суете не опрокинул её на пол. Стали искать тряпку, потом забили, потому как в двери заскрежетал замок, и груда мебели опасно закачалась, рассыпая колпачки от ручек и использованные стержни. По одной из полок шкафа катался пластмассовый стаканчик.
   Выглянули в окно, чтобы нос к носу столкнуться с дядей Володей в красной спортивной куртке, разглядели за его спиной низенькую техничку с подвижным обезьяньим лицом и гвоздь номера - сердито постукивающую каблуками деканшу - ту самую, что была вчера с Валютой и директором. Та же строгая форма, длинная юбка, обрисовывающая костлявые коленки, вместо хвоста на затылке невзрачный узел и зонт под мышкой, несмотря на то, что самое большое облачко на небе можно заключить в кольцо из большого и указательного пальца. Её выдернули из дома в выходной день в такую рань, и лицо это, как никогда, похоже на зачерствевший яблочный пирог.
   Возникла страшная суета, в дверь полетела всякая утварь. Одноразовые тарелки нанизывались на ножки стульев, кассеты разлетались пластиковой шрапнелью, и магнитная лента стелилась по земле, оставляя след от разлитой настойки. Стали стаскивать с верхних этажей стулья, чтобы подпереть спинками хлипкую баррикаду.
   - Граната! - орёт Мишаня.
   Неуклюже вращаясь, размахивая за собой раздвоенным хвостом, как будто какой-то мифический дракон, в импровизированную баррикаду влетел телевизор. Посыпались стулья, одна из полок рухнула, увлекая за собой набросанную сверху мелочь, и по ту сторону двери наступила тишина.
   Он ржёт, молотя себя ладонями по бёдрам, кричит:
   - А, съели?
   - Мы тоже подавились, - говорит Лёня, убирая ладони от ушей.
   Миша замечает, как тихо стало вокруг. Тишина его раздражает, и поэтому он хрустит суставами, обводя взглядом обращённые к нему и к дверям лица; кажется, щёлкают какие-то шестерни у него в голове. Женька встаёт на цыпочки и пытается разглядеть что-то в окно.
   - Ну, чего? - говорит Мишаня. - Чего?
   - Наверное, не надо было кидать телевизор, - говорит Женька, запустив в волосы пальцы. - Хорошо бы они не переломали рёбра, когда навернулись с того крыльца. Четыре ступеньки. С довольно острыми краями. Я там падал один раз, с месяц назад, когда ударили последние морозы. Куда-то торопился и вот... В общем, не думаю, что с тех пор они затупились.
   Миша начал хохотать ещё на словах с крыльца и, кажется, даже не слышал окончания фразы. Отсмеявшись, высокомерно говорит:
   - Херня. Вы хотели повыступать из-за закрытой двери, а потом свалить, когда её начнут ломать - так, что ли?
   - Не так, Миша...
   Миша наступает на низенького Женьку, ворочая своим огромным телом, швыряя ручищами и распихивая остальных здоровыми, как кувалды, локтями.
   - Так, я спрашиваю?
   - Нет, Миша...
   - Чтобы никто не пострадал во время драки - такого не бывает. Только когда дерутся дети. А мы тут не в игрушки играем.
   Трясёт головой, и от него, словно круги по воде от брошенного камня, разбегается тяжёлое тепло. Тельняшка пропотела, Миша похож на раскалившуюся под пальцами зажигалку, но огонёк уже потух, и он остывает, оставляя на душном воздухе ожоги.
   - Если хотите побушевать тут, а потом свалить, можете валить сразу. Да хоть через окно. Вон тот парень, мой командир, верно спрашивал, какого чёрта я завербовал столько народу. Они, говорит, разбегутся, уже когда тем, за стенкой, принесут мегафон. Надеюсь, вы не обманете моих ожиданий.
   Женька ничего не отвечает, только разводит руками, но видно, как он смущён. Миша собирает тельняшку у себя на животе в кулёк, оттягивает, создавая циркуляцию воздуха.
   - Кто-нибудь, откройте окно. Какая жара.
   - Кто же открывает окна во время осады, - робко замечает Леонид.
   - Какая разница. Думаешь, закидают нас через него гранатами?
   Он по-хозяйски оглядывает груду лома у дверей. Она теперь напоминает угол жилой каюты затонувшего корабля - такого, каким его изображают в фильмах.
   - Нужно подпереть всё это дерьмо. Пошли, ты, вылупастый, и ты, поможете. Нужно что-то тяжёлое...
   Нашли несколько лопат и грабли с обломанными зубьями, подпёрли шаткую конструкцию. Последним, елозя обивкой по старенькому линолеуму поехал диван. Прислонили, потом с матюгами развернули так, чтобы на нём можно было сидеть. И притащили ещё один табурет, сироту, оставшуюся без телевизора, на которую Миша, расположившийся на диване, положил ноги. Похлопал по обивке справа и слева от себя:
   - Садитесь, девочки, не стесняйтесь. И тащите пиво. Мы начинаем.
  

Глава 20

  
   В первый день всё прошло мирно. Не было ни попыток вынести дверь, ни бунтов внутри здания, которых всё ещё ожидал Ислам. Ни даже гневных звонков по телефону из университета: видимо, там решили, что ребята после суточной отсидки решат выбраться сами. Попробовали проникнуть через чёрный ход, но бунтовщики вовремя про него вспомнили, так что ключ в выкрашенной линялой зелёной краской двери тоже вращался впустую.
   Очень трудно было с теми, кто не захотел остаться: Ислам с удовлетворением заметил, что таких всё-таки довольно много. После недолгих размышлений решили не выгонять наружу прямо с утра, а выкроить момент вечером и выпустить всех через чёрный ход, так что в курилке теперь царит напряжённая тишина, прежние товарищи вдруг разлетелись по двум, едва ли не враждующим, лагерям. Где просто курили, а где-то это напряжение проливается дождём споров, едва не высекающих из соперников искры. Везде движение - переходят из одного стана в другой, уходят обратно, меняют точки зрения, напряжённо ждут милицейских сирен, звонят родным, и когда пришло время выпускать беженцев, ребята с удивлением обнаружили, что таких совсем немного. Они без происшествий и со всеми мерами предосторожности отправились восвояси через одно из окон, выходящих в глухой переулок между университетом и общежитием.
   Ислам вдруг почувствовал себя на отшибе мироздания. Нет, не так - он почувствовал себя странно чужим. Каким-то образом всё здесь вращалось вокруг него, причём так, что ему не нужно было совершать никаких движений. По здравому размышлению Ислам решил, что так даже лучше. Он понятия не имел, куда двигаться. Он до одури ковырялся в земле собственных сомнений, слежавшихся практически в культурный слой путаных иллюзий и надежд, надеясь наткнуться хоть на какую-то подсказку. Относительно того, куда следовать дальше, и относительно чего-то, что Ислам сам пока не может осмыслить. Смысл существования высыхает на руках, словно влага в жадном и горячем воздухе, а снежный ком обрёл просто астрономические величины, несётся под уклон, сметая хлипкие домишки, впитывая облака и слизывая с деревьев снежные шапки.
   Кто на самом деле сумел удивить всех, так это Гоша. Когда бессонная ночь мало-помалу даёт о себе знать, Ислам ползёт наверх, в комнату, надеясь, что в холодильнике найдётся что-нибудь перекусить. И натыкается на топчущегося в коридоре с весьма потерянным видом Игоря.
   - Иди домой, Гош. Не в комнату домой, а к себе домой. Ещё пока можно. Я не знаю, откуда ты там приехал... или сначала зайди в ректорат, узнай, будут ли теперь занятия и где теперь тебе жить.
   Он прячет руки в карманы брюк (кроме всего прочего, Гоша ещё и единственный человек, который может ходить по общаге в выходной в брюках. Шорт у него, кажется, нет совсем, не говоря уж о трениках с растянутыми коленками, которые имеются в гардеробе каждого уважающего себя аборигена), и, склонив голову к плечу, смотрит на Ислама. Накидывает на него лассо взгляда и внезапно обретает очень уверенный, внушительный вид. Ислама подобная перемена всегда ставит в тупик, но для Гоши это нормально.
   - Я останусь.
   - Отсюда ты больше не сможешь ходить на занятия, - терпеливо объясняет Хасанов.
   - Я знаю, - Игорь снимает очки и трёт переносицу так, как будто под пальцами лампа с джинном. Кожа под его пальцами немедленно становится бледной. - Я слышал, как всё произошло.
   Усталость с новыми силами накатывает на Ислама. Уж кто-кто, но Гоша, считал Хасанов, убежит отсюда в первую очередь. Всегда складывалось ощущение, что перед возникающими перед ним как перед старшим по этажу трудностями он стоял только потому, что не смел попросить снять с себя эту ответственность. Боялся, что это повлияет на успехи в учёбе, на отношение к нему преподавателей или на что-то ещё. И раз за разом, когда на подведомственном ему участке случалось что-то более или менее серьёзное, оказывался между двух огней.
   - Так чего же? Я пытался отговорить их, но не думал, что придётся отговаривать тебя. Поэтому извини, но внушительной речи у меня для тебя нет.
   - Ничего страшного. Я твёрдо решил, - качает головой, взгляд близоруко плавает в пространстве между ним и лицом Хасанова. - Ты должен только знать, что я всё это категорически не одобряю.
   - Думаю, я догадался.
   - Тем не менее я остаюсь. Тебе, наверное, нужно знать, что я пишу книги, - он водружает очки на место и разглядывает лицо Хасанова в поисках произведённого эффекта, заранее уже смущаясь. Не обнаружив там ничего, кроме отёкших и покрасневших от усталости век, он пытается усугубить эффект: - Ты мог представить себе, что человек, который живёт с тобой практически по соседству, пишет книги? Нет? Их пока не публикуют, но они очень хорошие. И о том, что сейчас здесь происходит, я тоже хочу написать книгу.
   - Вот уж не предполагал. Что же, ты оказался в гуще событий.
   - Я не какой-нибудь журналист, чтобы быть в гуще событий. Но я подумал, что это будет неплохой опыт.
   Миша оказался отличным руководителем. Его слушали, ему, несмотря на рокотание, которое просыпалось в его груди при малейшем недовольстве и руки, скручивающиеся при малейшем поводе в кулаки, доверялись. Вкупе с Лёней они делали львиную долю работы, расправлялись с делами, которые по идее должен был взвалить на себя Ислам. Собрали со всех, кто остался, продукты, обозначили несколько общих холодильников и организовали выдачу продуктов. После небольшого совета решили, что готовить, во всяком случае первое время, сподручнее будет на всех сразу, выяснили, что поваров среди оставшихся не наблюдается, и даже тех, кто сумеет приготовить что-то посложнее яичницы, можно пересчитать по пальцам двух рук.
   Хасанов неожиданно оказался в числе почётных поваров, но потом так же неожиданно был оттуда исключён.
   - У тебя есть куда более важные дела, чем махать половником, - говорит Миша. - Скоро кто-нибудь спросит... ты сам знаешь, что спросит. И у тебя на языке должен быть готов ответ. Не отговорка, а план действий. Мы не можем всё решать за тебя.
   Наташин опыт обрёл вес драгоценных металлов. Исламу она говорила, что с революционной деятельностью покончено, однако с удовольствием втянулась в дела общины. Хасанова это раздражало, но он держал язык за зубами. В конце концов они не муж и жена, чтобы высказывать недовольство. Да, они были куда ближе, но это не подразумевало, что он станет ловить её свободу выбора в мешок.
   Под руководством Мишани затеяли глобальную перестановку мебели. Нужно было готовиться к штурму, и они готовились - серьёзно, прорабатывая все варианты, вплоть до возможной высадки на крышу, обозначали рубежи и вели круглосуточное наблюдение за периметром. В первую очередь занялись окнами, загромождая их, как входную дверь накануне, мебелью и подручными предметами. Коридоры погрузились в полумрак, и хотя свет теперь жгли круглосуточно, днём он казался бледной копией своего небесного брата.
   Ждали, что отключат электричество, на худой конец интернет, и интернет действительно пропал в первый же день. Видимо, решили, что без выхода в глобальную сеть мораль бунтовщиков быстро пойдёт на спад. Чуть-чуть позже пропало и кабельное телевиденье.
   - Оперативно они додумались отключить нам воздух, - говорит Лёня. - Думаю, мы сможем восстановить хотя бы сетку. Но не сейчас. Со временем. Хорошо бы знать, где у них сервера...
   У кого-то нашёлся USB-модем, в курилку вытащили чей-то старенький компьютер, и скоро к нему, как к банковскому автомату в день начисления стипендии, начал выстраиваться народ. В новостях на Яндексе и Ленте искали хоть какую-то информацию, заранее предвкушая свои имена на первых страницах, но так и не нашли. Единственная сколь-нибудь полезная информация нашлась на сайте университета: что главный корпус временно прекращает работу и переводит своих преподавателей и студентов в другие корпуса из-за каких-то неполадок со светом. И правда, последние пару дней на стоянке совсем не заметно машин. Вход из окон общежития не просматривается, но видна одна из двух дорожек, по которой шумным ручьём обычно текут студенты, и она пустует.
   Отчаявшись отыскать хоть какое-то упоминание о себе, перешли к активным действиям. Постили на форумах, по паутине асечных знакомых растекались истерично весёлые сообщения. На просторах Живого Журнала появилось сразу несколько дневников, рассказывающих о событиях внутри общины.
   Главным занятием теперь было смотреть в окошко. Самое любимое - большое окно в холле третьего этажа, с подоконником и непременными щелями, куда совал длинные пальцы сквозняк. С первого этажа мало что можно было разглядеть, решётки эти опять же, а третий укрывали в своих когтистых лапах древесные кроны. Ни черта не видно, кроме ползущих по шоссе и переливающихся на солнце машин...
   Окна на четвёртом, на втором и на первом как вероятностные точки проникновения заложили мебелью. В гостиной третьего тоже сначала хотели полностью, но в итоге завесили плотными шторами и задвинули массивным шкафом на две третьих, так что, поднырнув под штору, можно было смотреть, что делается снаружи. Всё время кто-нибудь ходил мимо, смотрели, а на ночь шкаф задвигали совсем. Если уж беречься, то беречься по всем фронтам. Пожарная лестница до этого окна достаёт более чем легко.
   Отсюда, со второго, вид на тропинку, белеет крыльцо университета. Иногда можно заприметить машину директора: он теперь не ставит её близко к крыльцу. В окнах соседних домов, когда там не играет в шашки в стёклах солнце, можно разглядеть жизнь, чужую и теперь по-настоящему чуждую. Через некоторое время всё там, за стенами, стало напоминать красочное кино. По тротуару вдоль дороги идут люди, висит знак автобусной остановки, хотя сама остановка прячется за углом ближайшего здания, и снуют туда-сюда, будто пчёлы, газельки.
   - Как телек, - говорит Лоскут. Он опирается локтями на подоконник, и между ними стоит кружка с остывшим чаем. - Чёрт, это круче, чем телек. Никогда бы не подумал, что смотреть наружу может быть так интересно...
   Сейчас четвёртый день. На первые сутки практически всё было без изменений. Спешили на работу или с работы люди, дымили, сбиваясь в пробки, машины. На вторые - днём, между двенадцатью и двумя, там собрались люди; зачем-то прикатила, сверкая глянцевыми боками, скорая помощь. Ислам выглянул: несколько преподавателей и директор в не сочетающихся с тёплой погодой пальто, ещё какие-то люди. Может быть, кто-то из Минобразования или из других влиятельных контор. И сами выглядели внушительно, хотя эта внушительность дала трещину, когда, запрокинув головы, смотрели в слепые окна. Директор хранил скорбное молчание, а тётки что-то орали. Лёня послушал и говорит:
   - Грозятся восстановить тебя и Яника, дать вам окончить обучение. Простить все грехи. Получается, что мы уже чего-то добились. Хотя ничего и не требовали.
   Ребята сначала жались и выглядывали украдкой в складки штор, а потом осмелели, и с той стороны краснели, завидев кое-где неприличные жесты.
   Подошёл Игорь, чтобы для порядка проворчать своё обычное: Это может быть неблагоразумно - и с благосклонным вниманием просунуть длинный нос через штору.
   - На четвёртом этаже открывается окно? - спрашивает Лоскут. - На веранде?
   Верандами звались теперь гостиные с их огромными окнами.
   - Вряд ли. Забыл, в какое время живёшь?
   Лоскут предвкушает какую-то пакость, и Женя косится на него с интересом.
   - Ну, может, у кого-то в комнатах открываются... Саня, ты же оттуда. Открываются у кого-нибудь там окна?
   - У Мышонка - форточка. Он туда курит...
   - Она на эту сторону?
   - На эту.
   - Отлично.
   Лоскут убегает, слышен топот его ног по лестнице. И вскоре мимо их окна пролетает нечто.
   - Что это? - спрашивает Игорь. - Вы видели?
   Внизу люди затихли, уставились друг на друга и на предмет, ухнувший на газон практически возле их ног.
   - Я не уверен, - говорит Женя. - По-моему, это что-то запихали в носок...
   - А вот это - алюминиевая кружка.
   Кружка, закрутившись лихим штопором, словно авиационная бомба, отскакивает от фонарного столба и вот уже катится по дорожке, переваливаясь через ручку. Люди сбились в чёрно-серое пятно, словно испуганное стадо, и дружно отступили на шаг.
   Ещё что-то просвистело мимо, сверкая на солнце, будто бы настоящий метеорит, слиток свинца с округлыми гранями.
   - А вот это - явно утюг...
   Утюг клюнул землю, оставив после себя выбоину в асфальте, перевалился через ступеньку и проехал немного на ручке в сторону людей. Выбросил к ним, будто осьминог щупальце, провод с белым набалдашником-вилкой.
   - Смотри-ка, драпают, - восхищённо сказал Женя.
   -Я этого не поощряю уж точно, - Игорь качает головой, его лицо приобретает блестящий бледноватый оттенок. Как будто его целиком натёрли кремом не то от загара, не то от прыщей.
   На делегацию, сейчас поспешно выметающуюся на безопасное расстояние от крыльца, он смотрел не менее неодобрительно.
   - Какие трусы. Мне тоже было страшно, когда толпа полоумных подростков захватывала общежитие. Но я же остался...
  

Глава 21

  
   Позднее под эти окна приходили разные люди. Толпились взрослые, бросали в окна встревоженные взгляды. Иногда показывались ребята - те, кто вернулся после выходных и застал наглухо замурованные двери. Девчонки запускали в окна бумажные самолётики, а парни по эту сторону баррикад начинали строить дикие планы, как бы умыкнуть по парочке блондинок себе и Кирюхе.
   - Там мой папа, - говорит Лёня.
   Паша подходит к окну, отводит в сторону штору. На подоконнике уже успели накопиться несколько кружек от разных дежурных и пара тарелок с остатками печенья.
   - Где?
   - Вон тот, с коммуникатором, полненький и усатый.
   - Ух, страшный. А ремень-то у него какой, а? - поддразнивает Паша. - Выйдешь?
   - Он пытается мне дозвониться. А телефон выключен. Я им написал, что, скорее всего, в институте я больше не учусь, но и домой пока что не вернусь. Буду держаться до последнего. После этого выключил телефон.
   - Письмо с границы, - уважительно говорит Паша. - Партизанское такое. Скольких мы немцев под ствол пустили, а? Как по-твоему?
   - А что я должен был написать? Что мы с ребятами захватили общежитие и отплыли от Российской Федерации в сторону Кубы?
   - Так что? Собираешься выйти?
   - Нет.
   - Он, наверное, издалека приехал.
   Лёня отворачивается от окна, опускается на корточки возле батареи. Трубы тёплые, нагревают спину в районе позвоночника, а голову остужает ползающий по подоконнику сквознячок.
   - Пусть едет обратно. Даже показываться на глаза не хочу.
   Паша разглядывает мужчину.
   - Вы не очень-то похожи. Ты для него высоковат.
   - Да я в маму пошёл. С батей только лицом и похожи. И характером я, к сожалению, в маму. Хотя ухватистость некоторую перенял.
   - Да уж, выглядит твой батя серьёзно. Такой, возможно, добьётся, чтобы спасать тебя прислали ОМОН. Хотя страшнее всего, пожалуй, истеричные мамашки. Они добьются чего угодно. Моя вот в гневе - у-ух! Наверняка уж с президентом чатится. Даже странно, что у нас во дворе до сих пор не стоит танк.
   Машет мужчине рукой, но тот не видит. Уткнулся в свой коммуникатор, выставив на обозрение обширную лысину.
   - Будем держаться до последнего, - решает Лёня. - Мы тут в конце концов не просто так. А за справедливость.
   - Да хоть за, хоть против. Всё одно, ради нас образовательный аппарат разгонять не будут. То есть ты хочешь сидеть тут до конца?
   - Сколько понадобится, столько и буду сидеть. Сам подумай: мало кто сейчас сидит за идею. А я буду.
   Смотрят друг на друга, и Паша кивает, с сумрачным видом соскребая с подоконника пятно грязи.
   - Ты-то за какую сидишь? - говорит он в сторону.
   - Не знаю. Просто за идею. Против... ну, ты сам понимаешь, против кого. Я еврей, и мне это надоело. Надоело изворачиваться, проползая через крысиные норы. Я не уж в конце концов - я человек. А какого чёрта здесь делаешь ты при всех твоих связях?
   Пашка вдумчиво двигает челюстью. Потом внезапно веселеет:
   - Просто я социально пассивный, и мне, откровенно говоря, пофиг на идеи. Я давно так не веселился.
   - Не уверен, что оказаться в изоляции, без связи с внешним миром, это так уж весело.
   - Мы не в изоляции. Мобильники работают, звони - не хочу, только все их трусливо повыключали. Единственный смысл в жизни - это приобретение опыта, говорю тебе как человек, чей отец может купить ему всё. Ну, или почти всё. Так какого же чёрта мне не брезговать этим опытом?
   Всё же связь с внешним миром у них была вполне вещественная. Когда темнота за окном замешивалась погуще, распаривалась, как добрая каша, положенное время отстоявшая в духовке, начинали с грохотом разбирать одну из баррикад. На это уходила уйма времени, и потом все оказывались взмыленными, как кони, пропотевшие и пыльные, тянули руки к стаканам с водопроводной водой и ползли в душ. Наружу уже никому не хотелось.
   - Пусть идёт кто другой, - говорит Пашка. - Что-то я запыхался.
   Кричит наблюдателям на верхней площадке:
   - Серый! Ты иди, я запыхался.
   Разгребают чёрный ход, за ним забор, рабица зияет огромными дырами, будто парус потрёпанного в боях фрегата. За оградой тропинка, вся в пятнах света от уличных фонарей, жилой дом и сонный двор с песочницей, куда ходили справлять нужду две стаи окрестных бродячих собак, несколькими машинами и скрипучей каруселью. Двор просматривается паршиво, там и сям за деревьями ребятам чудится служитель закона.
   - Я не пойду, - говорит Серёга. - Вы так грохотали, что в тридцатом только глухих пенсионеров и не разбудили. Я натурально видел, как там окна зажигались.
   Паша хмурится, разглядывая на лестнице сверху припавшую к окну тень Серёжи.
   - Ну а кроме окон? Заметил что-нибудь подозрительное?
   - Какого-то дедка. Долго под фонарём торчал, в мусорных баках рылся. Но сюда тоже поглядывал. Наверное, маскируется под бомжа. А может, и нет, кто его знает... И тётка с ребёнком и собакой подозрительно долго шаталась по двору, только-только ушла. Ну кто гуляет с детьми и собаками в одиннадцать вечера?
   - Не боись. Темно уже. Никто не заметит. Я тебе свою куртку отдам, она чёрная. И кепку.
   Наконец долгими спорами и жеребьёвкой выбирают человека, который мчится до ближайшего ларька. Кое-кому приходила в голову мысль, что в ларьке как раз-то и нужно делать засаду, но бежать до дальнего круглосуточного супермаркета никому не хотелось. Тем более это же супермаркет - охрана, камеры... они все, считай, вне закона.
   Продавщица в ларьке кличет их не то пропащими, не то дикими, нужное слово всё время вылетает у Хасанова из головы. Она отличает их сразу: у ночных компаний, таскающих за собой зелёные бутылки с Клинским, не было такого бешеного взгляда и порывистых движений, не было одышки, которая появляется теперь у ребят за стенами общежития.
   - Вы как там, пострелята? - спрашивает она. Женщина средних лет, но старость уже оставила отпечатки на лице. Когда-то, в молодости, она была симпатичной, но потом появился, чтобы обозначить второй подбородок, жирок. Стала одеваться в серые бесформенные тряпки и красить волосы в вульгарно-красный.
   И всё равно внутри она добрая. Растекается рябыми руками по прилавку, заглядывает в глаза Исламу и вещает:
   - Работала я рядом с военной частью продавщицей в магазинчике, так вот, у молодых солдатиков такой же вид там был. Зашуганный... и носились так же. Как будто во вражеском тылу внезапно оказались.
   Ислам пытается найти на себе некую метку, разглядывает в стекле отражение.
   - В принципе, - говорит она, пожевав губами, - вы всё правильно делаете. Молодцы. Нечего давать спуска тем, кто выше, пусть они под вас подстраиваются. Под молодое поколение...
   Со временем (кажется, уже на пятый день) каждый раз разбирать вход ребятам наскучило, и появились альтернативные идеи. Как-то: спускаться и подниматься с крыши по пожарной лестнице; спускать посыльного ангела из окна в огромном железном тазу, что обнаружился на одной из кухонь; или привлечь кое-кого из посторонних, из друзей, тех, что учились с осаждёнными на одном потоке, но по-прежнему проживали на территории РФ, а посылки принимать при помощи всё того же огромного таза.
   Решение нашёл любопытный и вездесущий Женька. Женька-Крот, как его титуловали после того случая. Или Женька-Колумб. Он открыл, что подвал у них и у заглавного корпуса, оказывается, один и тот же. Дверь в подвал в самом университете не запирается, просто потому, что мало кому понадобилось бы туда шастать. Среди швабр, лопат, грабель, останков какой-то аппаратуры, мольберта, ржавого чертёжного стола, мора для крыс обнаружилась деревянная дверь, заключённая в ржавые скобы.
   Там было одно оконце, которым пользовались с незапамятных времён, чтобы попасть внутрь после начала пары, когда закрывалась проходная. Расшатанная решётка легко снималась, здесь же, со стороны улицы, валялся вроде бы невзначай деревянный ящик из-под мандаринов, на который очень удобно спускать ноги с подоконника.
   Ислам всё ещё надеялся, что, получив такую лазейку во внешний мир, ребята по одному бесшумно и тихо начнут исчезать. Рассчитывал через пару дней увидеть пустые коридоры, но коридоры оставались пустыми только в шаткой утренней дрёме. Когда по одеялу начинали ползать пятнышки света, похожие на божьих коровок и просачивающиеся через нагромождения мебели у окна, он уже слышал, как, громко ворча и ворочая мебелью, гремя посудой и источая запах мыла, просыпается логово бунтовщиков.
   Так получилось, что разговор, о котором предупреждал Миша, завязался в курилке, куда сползлись передохнуть после дневной суеты ребята. Здесь его взял в клещи вопросом: Что дальше? - Игорь. Задай он этот вопрос наедине, Ислам бы просто в который раз отправил Гошу домой, и Гоша бы заткнулся, обижено надувшись. Но сейчас Ислам почувствовал обрушившееся на него внимание.
   Ислам начинает говорить осторожно, но злость на Гошу и на всех их, зачем-то на него полагающихся, даёт о себе знать.
   - Я не хочу ни за что бороться. Я не революционер, и Яник не революционер. Мы просто хотим жить, ни под кого не прогибаясь. И считаем, что в современном обществе, - Ислам тычет пальцем в окно, - такое невозможно. Вы спрашиваете меня, что же теперь. Так вот, я не знаю. Остаётся только ждать и наблюдать за развязкой. Ещё раз вам говорю, пацаны, я никого не буду ни в чём упрекать, если вы захотите свалить. Да и с чего вы вообще должны слушать, что я говорю или думаю?
   Гоша переплетает на груди руки. Кажется, ему неловко за произведённый эффект. Однако он мягко возражает:
   - В конце концов вы придёте к тому обществу, от которого бежите.
   - Я и Яник стараемся бежать в другую сторону.
   - У тебя нет лидерской жилки, тут ты прав. Но раз из-за тебя всё здесь закрутилось... Сейчас я скажу, как считаю я. А я считаю, если вы решили построить общество, отличное от имеющегося, почему бы не начать с вещей, которые каждый, - он обводит строгим взглядом присутствующих, - считает незыблемыми. Например, время. Вы не догадались отменить время?.. Это был бы хороший дебют. А потом...
   Всё больше и больше распаляется, он высказывает свои инициативы обстоятельно, загибая пальцы и возбуждённо ворочая глазами. Затасканная обложка вместе с пачкой исписанных страниц уплывает в ладонь, и ручка летает, крупно и ровно вписывая в строчки слова. Перед каждым пунктом он ставит огромную цифру.
   Исламу вдруг стало противно. Если бы спросили, он не смог объяснить с чего, но это скользкое ощущение внутри не получилось бы залить никакой водой.
   - Теперь, - говорит Ислам, - мы не будем закрывать двери. Чтобы стать друг к другу ближе. Как будто это одна большая комната. Двери останутся только те, которые наружу, ещё туалет и ванная.
   Гоша запинается.
   - Но...
   - Кто ослушается, у того просто снимут дверь. Снимут и унесут. Кому не нравится, может валить на все четыре. Запиши это тоже.
   Игорь бестолково шелестит блокнотом, тыча себе в живот ручкой и не замечая этого: на рубашке у него остаются кляксы. Ислам выходит, демонстративно оставив распахнутой дверь.
   Оставшуюся часть дня Хасанов проводит в комнате, стараясь не попадаться никому на глаза. Яно куда-то запропастился, и сейчас Ислам безумно этому рад. Там его и находит ближе к вечеру Наташа.
   - Ребята говорят, ты зря сорвался на Гоше. Я сама не видела, но, говорят, это было довольно скверно.
   Ислам морщится.
   - Я знаю. Не представляю, что на меня нашло.
   - И эта чехарда с дверями, я считаю, не нужна. Это как-то по-идиотски. Мало ли что человеку захочется. Как он может побыть в одиночестве, если дверь нараспашку и каждый к нему заглядывает.
   Ислам мягко говорит:
   - Пусть пока побудет всё как есть. Ребятам не помешает освоиться друг с другом, познакомиться поближе. И нам с ними тоже.
   Наташа садится, внимательно смотрит ему в глаза. Как будто накинула ему на голову рыболовную сеть в мелкую вязь, Исламу кажется, он чувствует, как щекочет уши. Пытается убрать взгляд, но она внезапно протягивает руку и берёт его за подбородок.
   - У тебя не получится добиться того же эффекта, Ислам. Пятьдесят человек не три человека: им трудно притереться друг к другу. Тем более тут одни мальчишки. Как ты себе это представляешь? Я прекрасно понимаю, что во многом была тем клеем, который склеил вас с Яно. Со всеми остальными я спать не буду.
   - Я... я и не прошу. Ты что?
   Ислам тянется, чтобы её обнять, но она выскальзывает из-под рук. Будто пытаешься схватить красивую серебристую рыбку.
  

Глава 22

  
   С каждым днём дел всё прибавляется, и Исламу уже не хватает времени на тусклое ковыряние почвы причин и следствий. В подвале отыскали толстые фанерные щиты, и принялись спешно модифицировать баррикады. Делали запасы воды и долгопортящейся еды, в свободное время старались намыться сразу на неделю вперёд. Едва ли не через одного ребята вели дневники, кто на компьютере, кто по старинке, скрупулёзно отмечая в блокноте вехи прошедшего дня и планы на грядущий. Один парень показал в курилке кому-то приём из айкидо, и вокруг него стихийно организовался кружок боевых искусств. Рассматривали возможность снять в подвале решётку, чтобы получить доступ в канализацию - ещё одну лазейку наружу, куда как менее опасную.
   Во дворе теперь постоянно дежурят милицейская машина и машина скорой помощи. Что та, что другая стараются не привлекать к себе внимания, паркуются то в соседнем дворе, то у въезда в парк неподалёку, так, что щуплые ивовые руки почти скрывают их от посторонних глаз. Иногда вместо милицейской машины где-то неподалёку торчит машина с людьми в штатском - через некоторое время ребята научились отличать их так же ясно, как красный сигнал светофора. У этих людей всегда такой томно-скучающий вид, что о целях их каждодневного пребывания сомнений не оставалось. Пару раз видели и репортёров из местной службы новостей, и тогда скучающие люди неизменно скучающим шагом направлялись к их водителю, чтобы побеседовать о погоде. Вскоре репортёры тоже научились отличать людей в штатском и занимались по большей части тем, что играли с ними в прятки по окрестным дворам.
   Делать вылазки стало неимоверно трудно. Нет, то самое окно ещё не просекли, но постоянный страх угодить в засаду действовал всем на нервы. В окно - и пока напарники торопливо ставят решётку, дать дёру по кустам ракитника. Почувствовать, как молоденькая берёзовая поросль пытается просунуть пальцы под шнурки на кроссовках. Выскочить на оживлённую улочку кварталом дальше, запихав руки в карманы и выровняв нервный галоп сердца, пройтись, поправляя сползающую с плеча сумку, до супермаркета. И ни за что не ходить дважды в один и тот же магазин - большие чередовать с маленькими, а те - с киосками и припозднившимися рыночными торговцами, и ни за что не покупать весь список в одном. Немного там, немного здесь, захватить в аптеке аспирин и несколько брусков хозяйственного мыла. Увидеть, как у гоповатого вида троицы проверяют документы, и, надвинув поглубже кепку, чтобы скрыть ободранные в процессе марафона по кустам уши, ретироваться.
   Куда как труднее, чувствуя, как полная сумка колотит по ляжкам, пробираться обратно.
   Самое насущное сейчас - деньги. Они ещё есть, но запасы стремительно тают. Стипендию перечислять перестали; кому-то переводят на карточку суммы родители, но уложиться в них всё труднее. После того, как Сонг написала, что им интересовались какие-то люди, Ислам больше не появлялся на работе. Очень странно, - отмечает в дневнике Лёня, - что основная проблема, стоящая перед... революционерами? Нет, пожалуй, пока ещё перед добровольными затворниками, - деньги. Мы думаем, что делать, но чёткого плана на будущее пока нет. Напишу только, что воровство здесь рассматривается в последнюю очередь.
   Размышляя обо всём этом, Хасанов поднимается к себе. Дел с некоторых пор набирается уже не на ванну - на целое море, и он бросается туда с неожиданным для себя самого вожделением. Словно обезумевший от солнца бедуин, наконец-то добредший до Красного моря.
   Вбегает в комнату и почти спотыкается об Яно. Он сидит на кровати, зажав ладони между коленей и вытянув ноги. Пустой, словно кожура от лимона, и даже кожа на лице отливает желтизной. Глаза за стёклами очков кажутся большими и бесконечно голубыми.
   Его теперь совсем не видно. Ислам оказывается в комнате только к вечеру, одновременно с Натальей, с которой они постоянно пересекаются в течение дня, и оба, улыбнувшись напоследок друг другу, падают в кровати. Яно здесь, когда они уходят утром и когда возвращаются.
   - Что с тобой, брат? - спрашивает мимоходом. - Лёня говорит, что, возможно, сможет восстановить интернет. Паша нашёл прошлой ночью серверную в главном корпусе. Осталось только открыть дверь, так, чтобы не было видно следов взлома...
   Яно снимает очки, смотрит на Хасанова разреженным взглядом.
   - А зачем?
   - Что? - Ислам пытается заставить себя остановиться, смирить рвущих узду лошадей своей деятельности.
   - Ты бегаешь, Наташа бегает. Все бегают. Всё сошло с ума. Зачем всё это?
   - Так и должно быть. Нас тут, знаешь ли, пытаются обложить. Может быть, не сегодня, но завтра точно попытаются взять штурмом.
   - Ради чего? У нас больше нет своего места. У нашей страны больше нет территории.
   - Наша территория теперь на три этажа простирается, - смеётся Ислам. - И крыша ещё. Даже обе крыши, при желании. Твой Рубикон, а?
   Хасанов никак не может отдышаться, и смех выходит запыхавшимся, фыркающим, как будто пытаешься завести мотоцикл.
   Яно мотает головой, отросшие патлы на макушке качаются, напоминая поле спелых колосьев.
   - Такое ощущение, что всё вдруг стало большим, а мы - маленькими. Все двери теперь открыты. Больше никуда не спрячешься. Да?
   Ислам берёт Яно за плечи, держит на вытянутых руках, пристально разглядывая.
   - Своё государство можно носить внутри себя. И брать под свою юрисдикцию всё, к чему так или иначе прикасаешься. Ты же так и поступил, когда выбрался на крышу, и сделал всё, что сделал. Когда пошёл сдаваться всем этим людям. Разве нет?
   - Не знаю. Я... чувство было такое, как будто меня что-то ведёт. Не уверен, что хотел именно того, что сделал.
   - Значит, на самом деле хотел, - говорит Хасанов. - Из-за того, что всё стало таким большим, не нужно расстраиваться, Яник.
   И в порыве откровенности прибавляет:
   - Знаешь, чем мы с тобой различаемся? Ты лучше. Ты обращаешь своё внимание на всё, к чему прикасаешься. И это самое, до чего ты дотронулся, становится безраздельно твоим. И всё это пришло теперь в движение из-за тебя, и движется вокруг тебя.
   Ислам не совсем понимает, откуда берутся эти слова. Возможно, те бессонные ночи в самом начале, когда он ворочался и не мог уснуть, вновь и вновь подвергая сумятицу прошедших дней атаке истерических вопросов: Зачем? - дали свои соки в виде таких вот слов.
   - Правда?
   Кажется, Яно проникся. Хасанов довольно выпрямляется.
   - Да. Я это вижу. Ты, может быть, нет. Не каждая гусеница представляет себе размер дерева, на котором сидит.
   - Я не хочу ничего касаться. Мне хватает тебя и Наташи. Я могу вас обнять, и мне будет хорошо.
   - Мы же никуда не исчезли. Мы здесь. Пусть и подчас слишком усталые.
   Яно кивает и снова уходит в свою меланхолию, но Ислам уверен, что там теперь с прояснениями.
  

Глава 23

  
   Леонид вылетает из подвала, словно стартующая по пусковой шахте ракета. С ног до головы в паутине, из карманов тянутся и оседают шлейфы пыли, а по полу - похожие на плоские змейки шнурки от ботинка.
   - Что это ты?
   Паша скучает в курилке у камина, но, завидев торжественно несущего деловой вид Леонида, увязывается за ним.
   - Так, - отвечает Лёня, не останавливаясь, - шатался по нашей альма-матер.
   - Заметили?
   - Выше бери. Я проник в серверную! У тебя комп работает?
   Паша издаёт ликующий вопль, бежит вперёд Леонида и с поклоном делает вид, что распахивает перед ним и без того открытую дверь. Смотрит со смесью неодобрения и восторга, как следом вползает цепочка грязных следов. Лёня успел побывать, похоже, ещё и на крыше, спину которой весь день массирует твёрдыми холодными пальцами проливной дождь.
   - Что ты? Починил? - Паша виснет на ручке двери, орёт в коридор: - Ребята! Сейчас будем проверять сеть. Включайте все машины.
   - Тише ты, - сквозь зубы говорит Лёня. - Я только свич попингую. Нам отрубили свич в корпусе университета, и я надеюсь, что именно его я сейчас включил.
   Он не садится, нетерпеливо ходит туда и сюда, грязные следы сливаются в жирную полосу. Руки у него тоже грязные, и он держит их перед собой ладонями вверх.
   - Было бы отлично, если бы бортовой компьютер снова заработал, - говорит Паша.
   - Не мели чепуху.
   - Нужно узнать, в какой мы звёздной системе, кэп. На той мегафоновской байде много не налетаешь.
   Паша нахлобучивает кепку задом наперёд, словно звёздный шлем, вытягивается по струнке, вскинув ладонь к виску. Но Леонид уже не смотрит, склонился перед монитором, из заднего кармана торчит обжимник. Пальцы стучат по клавишам, вытягивает нижнюю губу, дует на чёлку, чтобы не падала на глаза.
   - Так... здесь всё нормально. Ага. Здравствуй, нормальный интернет.
   На мониторе чёрное окошечко с белыми цифрами, Паша следит за всем этим с живейшим интересом.
   - Давай посмотрим, сколько оптимистов уже в сети.
   - Отстань... мне сейчас не до глупостей, - бурчит Лёня, но щёлкает по ярлычку корпоративного чата.
   Жёлтое окошечко возникает поверх чёрного, и парни одновременно вздыхают. Там с пятнадцать контактов онлайн. Или с двадцать. Куда больше, чем они ожидали увидеть.
   - Мы нашли инопланетные цивилизации! - орёт Паша. Кепка взлетает к потолку, планирует вниз, а Паши уже нет на прежнем месте, он отплясывает в коридоре дикий танец, руки и ноги взлетают, из-под ног сыпется весёлая дробь.
   - Что там? - орут ему. - Что там нашли?
   Паша торжественно выдыхает на каждом новом прыжке:
   - Лену. Одуванчика. Малинку. Олю... там их много, ребята! Настоящий гарем!
   В мгновение ока вокруг Леонида собирается толпа. Маленький Женя тянет шею и пытается пролезть в передние ряды.
   - Кажется, соседнее здание, - задумчиво говорит Леонид. - Что вы все тут встали? Не загораживайте от меня мысли... должно быть, я заодно подключил нас и к их сетке.
   - Ты молодец! - искренне говорит Лоскут и возвращается к монитору, по которому уже бегут строчки сообщений. Девчонки в чате называли их засранцами и забаррикадышами. Но смайликов, во всяком случае, ставили много. - Дайте я чиркану Ленке! Вон той, которая Оранж... сто лет с ней не общался!
   И в порыве чувств кричит в монитор:
   - Ленка-а-а!
   Самые ушлые уже с топотом несутся по коридору к своим компьютерам.
   Так у них появилась какая-то более или менее существенная связь с внешним миром.
   А скоро всходы дали сообщения, опубликованные кем-то из ребят в ЖЖ. Вечером четвёртого дня Хасанов поднимает голову от книги на торопливые звуки шагов и видит Женьку.
   - Там кого-то бьют.
   Ислам откладывает книгу.
   - Что?
   - Ногами. Иди, посмотри. Из гостиной должно быть видно...
   В гостиной народу собралось порядочно. Ислам протиснулся в первые ряды, и Лоскут, растекающийся носом по стеклу, уступает место.
   - Вон там, Хасаныч. Видишь? Кого-то катают по асфальту. Уу, аж клочки летят. Довольно много человек дерутся.
   - Из наших?
   - Не разберёшь в темноте. Нет, наших нет. Никто сегодня не выходил, Рустам только собирался. Теперь вряд ли пойдёт.
   Прибежал с растерянным видом Лёня.
   - Там в дверь колотятся. Колотились. Потом тишина. Страшно.
   Постояли-постояли и так же, в молчании, разошлись. Внизу несколько человек - пять или шесть - скрутили и затолкали в газель с мигалками.
   Информация появилась только через сутки, на просторах интернета. Несколько студентов попытались примкнуть к забаррикадировавшимся в общежитии. Попытка была пресечена правоохранительными органами.
   Вместе они собрались, наверное, для храбрости. Чтобы подкормить ту же самую храбрость, может, ещё и выпили. У них не было знакомых по эту сторону, и потому они просто собрались и пошли к главному входу. Где их и заметили круглосуточные дежурные.
   Засевшим внутри осталось только отрастить на макушке ушки, глаза на стебельках, чтобы заглядывать за углы, завести седьмое, восьмое и другие экзотические органы чувств. Тревога противно загоняла иголочки под ногти, щекотала ноздри.
   Хасанов в тот вечер напился. Всё это подействовало на него куда сильнее, чем Ислам, уже проросший в ситуацию, ожидал. За стойкой консьержки был припрятан умыкнутый им когда-то с работы коньяк, и Ислам потреблял его сначала в компании табурета и настольной лампы, чудом уцелевших после строительства баррикад, потом Проглота, чёрного с белым кота, уже третий день живущего с повстанцами, затем Паши и под конец каким-то образом обнаружил свою голову на коленях у Наташи. Жёлтый свет лампы сочится через веки, сочится ночь, смешиваясь с движением тополиных шапок за окнами, и после пятой рюмки начинает казаться, что весь мир пришёл в движение. Материя движется, мешается с другой материей, и в сознании всплывают страницы, что-то о диффузии, ещё из старших классов. Не то из курса физики, не то химии. Буквы там тоже оказались недолговечными, Хасанов наблюдает, как они растекаются по страницам кляксами и жирными чернильными подтёками. Разговаривать неохота, и он молчит сам с собой и с лампой, молчит с котом, который вспрыгнул ему на колени, свесил хвост между ног и хлещет им по внутренним сторонам бёдер. Молчит с Пашей, который подозрительно не вовремя утягивает из-под вялых пальцев рюмку и вызывает головокружение одной своей пронзительно клетчатой рубашкой.
   Проглот недовольно завозился на коленях, и Паша забирает его себе.
   - Уронишь нашего командира... стукнется головой обо что-нибудь, а мы с... - он взглянул на этикетку, - с Трёхзвёздным Капитаном будем виноваты.
   Животное появилось в их обществе вместе с очередной посылкой, в которой, помимо прочего, было полтора килограмма сосисок, картошка, капуста и ценный стратегический ресурс от Самарского пивзавода. Никто не знает, кто отправил сей подарок, но упакован кот был именно как подарок - перевязан поперёк пуза синей ленточкой, со связкой сосисок в зубах и бешеным взглядом. Тощий, как сам чёрт, шерсть на пузе свалялась, но хвост стоит трубой, а на морде выражение наглое и жадное. Из-за этого выражения его и прозвали Проглотом. Никто не думал, что у кошек могут отражаться эмоции на морде, но однозначно все прочитали среди стоящих в штыки усов и чёрной кнопки носа потрясающую наглость.
   - Вот те на, - говорит Лёня, вынимая изо рта у кота сосиски. - О крысах-вредителях я слышал, но чтобы о котах...
   Тянется следом за сосисками, и Лёня щёлкает его по носу. Очищает одну от оболочки; кот ловит кусок на лету, начинает жадно чавкать, одновременно отслеживая судьбу остального куска. Ленточка у него смешно сползла на зад, лапы путаются в ней, одна зацепилась когтями и прижата к пузу.
   Сейчас он слегка отъелся, ходит по комнатам с весьма хозяйским видом. Обожает звук обёрточной бумаги и шуршание полиэтиленовых пакетов, своими огромными локаторами способен уловить эти звуки хотя бы на другом конце здания. Завёл себе по две плошки на каждом этаже.
   Чёрный с белыми носочками, грудкой, подбородком и кончиком хвоста. Странный кот. При обилии кроватей спящим его можно обнаружить в самых неожиданных местах. Например, на бачке унитаза. Днём иногда сидит на подоконнике и ворчит на улицу. Не на пролетающих пташек или пробегающих мимо собак, как делал бы любой уважающий себя кот, а просто на улицу. Она представляется ему большим голодным зверем, хрипящим моторами машин, изрыгающим выхлопные газы и пялящимся всюду горящими глазами окон. С жёстким снегом зимой, пристающей к лапам грязью летом и прочими неприятностями.
   Ест он от пуза. Бытовало мнение, что кота забросили спецслужбы, дабы лишить добровольных затворников какой-то доли провианта.
   Однако этот кот был воплощённым духом бунтарства, и никто не мог этого оспорить. Вот и сейчас он, урождённый хулиган, сверлит Хасанова жёлтыми глазами. Глаза остаются, а лицо вдруг меняет очертания на лицо Славы, такое, каким Ислам видел его последний раз - со щекой, на которой отпечатались костяшки его пальцев.
   Хасанов моргает - и это снова просто кот на коленях у Паши. Интересно, как этот шахматный тип умудряется следить отсюда за модой, - ворочается в голове Хасанова. - Из окон не больно-то уследишь. Центр города, но район довольно скучный, отъявленные модники мимо не хаживают. Разве что только в интернете... А берёт тряпки откуда? По магазинам не шатается либо выходит только ночью, когда бутики закрыты. Может, передают поклонницы. Вкладывают каждый день посылку в тазик, а Павел потом распаковывает и вертится часами у зеркала, надевая то так, то эдак очередную клетчатую кепку, похожую чем-то на крайнюю плоть...
   - Как думаешь? - спрашивает Паша. - Получается, у нас есть последователи.
   Ислам рассматривает это заключение со всех сторон и парирует единственной возникшей мыслью.
   - Я надеюсь, что их всех переловили.
   - Почему?
   - Почему надеюсь? Потому что точно не знаю. Там было, - изображает рукой неясный жест, как будто разгоняет туман перед глазами, - темно.
   - Я серьёзно.
   Ислам скрупулёзно и многословно объясняет свою точку зрения, для внушительности загибая пальцы, хотя считать вроде бы нечего. Слова разбегаются от него, словно крошечные зелёные лягушки, и Хасанов с каждым шагом погружается всё глубже в болото словесности, путается в растительности и иле, гоняет невразумительными движениями водомерок.
   - Я тебя понял, - говорит наконец Паша. Звякает о рюмку горлышко бутылки, и Исламу отчего-то вспоминается последний новый год, один из самых унылых, самых нервных, и Катя.
   Она кажется ярким шариком на разряженной ёлке его жизни... нет, не шариком. Шариком, огромным, красным, с бородой мишуры, представляется всё, что его сейчас окружает. Неестественное, пластиковое, бестолково шуршащее и цепляющееся за рукава свитера. А она - она пушистая подушка снега на одной из лап. Туда хочется опустить руки, держать до онемения, пока не начнут ломаться капилляры, чувствовать, как горит лицо. Ему приходит в голову, что этот небольшой период в его жизни был чем-то настоящим: кровь тогда бежала быстрее, и воздух, что врывался в лёгкие, был куда как свежее. Сейчас эта же кровь еле движется, ворочается и раздувает вены, не жидкость, а желе, и если продырявить сейчас руку, так и будет вялыми чёрными шариками скатываться по запястью.
   - Не принимай близко к печени. У всех этих людей есть своя голова на плечах, и если они делают то, что делают, надо думать, хорошенько перед этим ей поработали.
   Хасанов говорит что-то, но не слышит свой голос, только вибрацию в горле, как будто в квартире по соседству долбят стену перфоратором. Надеется только, что слова движутся хотя бы приблизительно в ту же сторону, что и диалог.
   Паша кивает:
   - Да. Я тоже неплохо поработал своей черепушкой. Кажется, ты меня уже об этом спрашивал, старик. По-пьяни, во всяком случае, не раз. Может, ты и не помнишь, но я всегда отлично помню, о чём мы говорим по-пьяни. Я с тобой не потому, что ты мой кореш, а потому, что ты не сидишь на месте, а куда-то идёшь.
   Ислам снова что-то говорит, и Паша уважительно складывает губы трубочкой.
   - Ооо. Библию уже цитируем. Или в Коране тоже есть что-то подобное? Мне плевать на пастухов и на овец, и на обрыв.
   Янтарная жидкость в бутылке добралась до донышка, и Паша отправился спать. Хотел увести и Ислама, но он отбился, веско сказав что-то насчёт того, что нужно сторожить кота. Паша покивал и ушёл, оставив после себя Наталью. Одно время Исламу казалось, что они сидят на одном стуле, погружаясь друг в друга телами, будто сиамские близнецы, и смотрят на него в три глаза, потому как накладываются друг на друга, сливаются в одно существо - с бровями Паши и ресницами Натальи. Потом Паша растаял, а Наталья взяла его голову на свои колени.
   - Напился, - гудит где-то высоко её голос. В голове Хасанова качает жёлтыми травами степь, и над ней несутся облака, того же цвета, что и коньяк. Она говорит откуда-то с этих облаков, ласкает тёплым ветерком ему волосы. - Полегчало?
   Тянется к бутылке, тянет носом воздух из горлышка и фыркает. Совсем как кошка.
   Ислам снова не слышит своего голоса. Он сидит в траве, трогая её распаренными, как после ванной, пальцами, чувствует ягодицей отпечаток лошадиного копыта. Трава давно уже поднялась, скрыв его от постороннего взгляда. По штанам ползают насекомые, и стрекозы серебристыми пулями носятся вокруг.
   - Хорошо бы оказаться в степи, - говорит он. - Да?
   Она его не понимает. Не понимает, что он там хочет сказать, и за пузырящейся на губах слюной слов не слышно совсем.
   - Не нужно прятаться и строить баррикады, где никого не бьют ногами, где ты сам можешь сделать себе границы. Где границ не нужно совсем, потому как не с кем соседствовать...
   - Хорошо.
   Всё ещё не слышит.
   - Я хочу одиночества.
   - Пойдём домой. Тридцать две ступеньки, а ты тяжёлый такой. Может, мне кого-то позвать?
   Смотрит на него, закусывает губу.
   - А Проглот пойдёт?
   - Да ладно. Справимся.
   На этом вечер не закончился. В гостиной, где из проигрывателя неслись дурманящие песни сладкоголосого Ману Чао, демон карточных баталий завладел существом Ислама. Наташа оставила его тут, прислонив к спинке дивана, Ислам наслаждается чувством извращённой перемены: страсть к уединению превратилась в нём в страсть к общению, за которой он и провёл полтора часа, до тех пор, пока последние картёжники не разбрелись по комнатам.
   Дверь в комнату Игоря слегка приоткрыта, правила не нарушил, а вроде и какое-то уединение. Свет настольной лампы показывает оттуда робкую жёлтую мордашку. Ислам видит сгорбившегося над столом Игоря, чешет затылок и заходит, стараясь удержать под ногами напоминающий палубу пол.
   - Пишешь?
   - Ну.
   Гоша поднимает от тетради воспалённые глаза, ручка в его пальцах дёргается, словно кошачий хвост.
   -Чего тебе? Тебя не учили, что нужно стучать?
   - Зачем? Дверь же открыта...
   Хасанов сдвигает тыльной стороной кисти сложенные в стопку книги, больше энциклопедии и что-то о европейской истории, и забирается с ногами на стол.
   - Хочешь, я подкину тебе сюжет?
   - Какой ещё сюжет?
   - Напиши про девушку, которая уехала в другой город. Просто так сорвалась, бросила учёбу, родителей...
   - Это очень обычный сюжет. Ты можешь почитать любой из тех женских романов, которыми завалены книжные магазины.
   - Да ты дослушай. Она не просто так уехала, а к парню, которого любила со школы.
   Ислам подаётся вперёд, смотрит на Игоря едва ли не сверху вниз. Из-за того, что Гоша сидит на стуле, а он на столе, их рост почти сравнялся.
   - Я хочу, чтобы ты написал, как они там живут. Как он уходит на работу каждое утро, как едет на маршрутном такси через разводные мосты, а она ещё лежит в постели и смотрит, как под пасмурным небом, - Ислам так широко взмахивает руками, что едва не валится со стола, - гаснет за окошком старинный фонарь. Как она идёт на кухню и готовит завтрак. Читает какую-то книжку и ждёт, пока он вернётся и можно будет опять лечь в постель вместе - чтобы вместе проснуться.
   - Ты напился. Слезай оттуда, ты запачкаешь мне стол. Я его так долго полировал... вон, смотри, у тебя из кармана какие-то крошки сыплются.
   - Это сухарики. Останки от сухариков - с грибами. Ты этим полировал? - Хасанов берёт со стола баллончик с полиролем. - Освежителем воздуха?
   - Поставь на место. Ты пьян, - повторяет Игорь.
   - Вовсе нет, - Хасанов спускает со стола ноги, а баллончик бережно кладёт на колени. - Слушай. Девушка невысокого роста, с длинными чёрными волосами. Обязательно прямыми, даже не думай приписывать ей кудряшки. Может, только чуть волнистые. И голубые глаза. Такие, как... стоп. Я всё равно не придумаю хорошее сравнение. Придумай лучше ты. Такое, чтоб дух захватывало. У них огромная кухня и крошечная спальная. Таинственные соседи, среди которых нет-нет, да и мелькнёт какой-нибудь известный рок-музыкант. Может, какое-нибудь кафе прямо на первом, небольшое такое, с обстановкой... знаешь, типа, шестидесятые, с граммофоном, со стопкой пластинок с двухцветными обложками, с книжками в огромных переплётах и кофе, который варится прямо в турке в горячем песке. Столики там квадратные, если есть деньги, вдвоём идут вниз ужинать. Садятся за столик у окна. Правда - слышишь? - денег у них мало, и ужинать в кафе ходят очень редко. Тем радостнее каждый такой поход, будешь радоваться кусочку любимого пирожного и перепробуешь сразу несколько сортов кофе, по одной кружке, пока не кончатся деньги... - Ислам представляет, как она спускается вниз, перепрыгивая через ступеньку, а тот парень говорит ей: Не торопись, ну куда ты торопишься? Прибавляет какую-нибудь нежную колкость. Например: Не съедят твой вишнёвый чизкейк за тридцать рублей. Кому он на фиг нужен, когда там такие отличные черничные пироги? Она дуется, а он улыбается странной полуулыбкой.
   Наутро Хасанов не вспомнил уже, на самом ли деле рассказывал он всё это Гоше или эти картинки рождались в его голове уже без посторонней помощи, и фантазия металась по тесной комнате, теряя перья, как вылетевший из клетки попугай. Память сохранила, только как Игорь, тихо, вполголоса отчитывая, привёл домой и уложил в постель.
  

Глава 24

  
   На второй день заточения население составляло тридцать шесть человек. К седьмому - голов было уже сорок девять. Ислам начал подозревать неладное, когда в коридорах начали попадаться незнакомые лица. Незнакомые лица здоровались с ним, представлялись и шли дальше, по своим делам, а Хасанову оставалось только провожать их взглядом, а имена и клички вились вокруг его головы, словно стая скворцов. Долбились в черепную коробку. Незнакомые лица занимали свободные комнаты, распаковывали сумки, размещая на ровных поверхностях одёжку, книги, какие-то цацки. Какой-то гибкий человек в белых трениках и майке-борцовке, явно не студенческого возраста и с таким худым лицом, что хотелось притащить велосипедный насос и немного его накачать, ну хотя бы щёки, повадился медитировать в тренажёрном зале и по утрам, насвистывая Фредди Меркьюри, варить цветную капусту.
   Встаёт он очень рано, и когда свет только-только начинает, словно сиамский котяра, стелиться по коридору к распахнутым дверям комнат, с кухни уже доносится жизнерадостный свист.
   Ислам просыпается и, поправляя сползающие трусы, шлёпает босыми ногами к туалету. Свет играет с его пятками, цепляет белыми лапами то одну, то другую. Хитрый свет, окна почти целиком заставили громоздкими предметами, а он всё равно умудряется как-то просачиваться...
   - Хороший день, - говорит гибкий человек Исламу.
   Хасанов кивает и бурчит что-то невразумительное.
   - У вас нет приёмника?
   - Нет. Зачем вам приёмник? Вы так хорошо свистите.
   - Спасибо.
   Сарказм не оставляет на мужчине следов: он целиком запаян в пластиковый пакет позитива.
   - Я предпочитаю слушать музыку не в своём исполнении.
   Ислам вяло раздумывает, что, наверное, зря все эти открытые двери. А впрочем что теперь поделаешь. Придётся терпеть.
   - Вы не похожи на студента.
   - О нет. Мне тридцать один. Хотя в своё время я здесь не доучился. Вот, решил восстановиться для начала в общежитии...
   Улыбается. Зубы у него крупные, не желтоватые, как почти у всех русских, а с каким-то серым оттенком. А лицо и правда костлявое, напоминает почему-то какую-то морскую рыбину, точнее скелет морской рыбины. У него носовой хрящ не хрящ, а цельная кость, где брови - тонкий, еле заметный пушок, зато кости выпирают, натягивают кожу. Подбородок и скулы жёсткие, пальцы обломаешь. Волосы, короткие и жёсткие, как собачья шерсть, тоже похожи на мелкие-мелкие косточки.
   По правде говоря, человек выглядит на все пятьдесят. По-хорошему выглядит, то есть как бодренький мужчина возраста, уже близкого к преклонному.
   - Думаю, открыть здесь парочку школ.
   - Каких школ?
   - Храмов.
   - Храмов?
   - Вы слышали о Кришне?
   - Оно имеет какое-нибудь отношение к Фредди? Это что, вроде фан-клуба?
   Мужчина запрокидывает голову, хохочет и легко хлопает по плечу Хасанова.
   - Мы ещё поговорим. Вы отлично справляетесь со своей задачей, Ислам, но мне кажется, вам не помешает пара мудрых советов, так сказать, свыше. Зайдите как-нибудь ко мне, я дам вам почитать несколько умных, хороших книг. Я остановился в триста пятом.
  
   - Зачем нам какие-то кришнаиты? - удивляется Женя, когда Хасанов за завтраком рассказывает ему о новом постояльце. - У нас уже есть Ислам.
   И таких людей всё прибывает.
   - У нас девушки теперь есть, - шёпотом говорит Наталья. Хватает сумку со стола, распахивает обеими руками, словно Персей, борющийся с чудовищем. Сумка у неё старомодная, похожа на огромный кошель с ремнём через плечо, и очень большая, чемоданище, не сумка. Туда ссыпаются различные женские штуковины, косметика, какие-то каталоги недельной давности. Всё, чем Наталья загромоздила две третьих стола Яно.
   - Ты куда?
   - Поболтать о женских делах, - сурово говорит Наталья. - Я соскучилась.
   - Потом расскажешь, откуда они берутся.
   - Сейчас расскажу. Настёну привёл Денис со второго. Раньше жила в женском корпусе, а теперь с ним живёт. Ольга и ещё одна девушка, не успела с ней познакомиться, пришли сами. Они хиппи, прикинь? Говорят, у нас тут коммуна зарождается, и скоро мы все будем курить траву и спать со всеми. В принципе, это уже было. Девочки зрят в корень. Боже, никогда не видела настоящих хиппи, прикинь, все зелёные и все в цацках. А другая, та, которая не Оля, говорят, настоящий эльф... ну всё, я побежала.
   Словно брошенный дом, под крышей которого спешат укрыться от дождя самые разные существа. Так странно Ислам себя не чувствовал даже во время недели в комнате, и как то, что было, превратилось в то, что стало, он пока не слишком-то понимал.
   Он спросил у Наташи.
   - Это чертовски весело, но совсем не то, что первая неделя, - ответила она. - Хотя довольно похоже.
   Пытается отыскать в её словах своё мнение. Своё мнение плавает где-то на границе сознания бессильной щепкой, обломком кораблекрушения, который ветер и бурлящее море швыряют в хлопьях белой пены на камни. И Ислам, утопающий в этой пучине, тонущий в синих глазах существа, что навечно в нём поселилось, никак не мог дотянуться.
   - А мне кажется, всё совершенно по-другому. Всё равно что сравнивать выступление на квартирнике в стельку пьяных бардов и концерт Элтона Джона.
   - Обожаю твои сравнения, - жмурится Наташа.
   И убегает, ничего не ответив. Хасанов снова остался со своими мыслями и снова видит где-то в глубине себя глаза цвета морской пучины. Он вглядывается в них, но не может понять, голубые они или же всё-таки зелёные.
   Тогда они словно были одним человеком. Тройкой близнецов. Они не угадывали мысли друг друга, но при желании легко могли бы это сделать. При такой близости передаются не только болезнетворные бактерии, различные бациллы и прочие вредные привычки. Передаётся что-то глубокое, более того, оно становится общим. Как воздух. Глубже, чем воздух, потому как проникает не только в лёгкие - проникает всюду.
   Теперь же ты не можешь выйти из комнаты, чтобы не повстречать новое лицо, чтобы не поразиться этому лицу, найти в росчерке бровей или же в форме носа, или в речи и словах что-то чужеродное и новое. О нет, ни капельки враждебности, каждый подходит к тебе, чтобы пожелать прекрасного дня и улыбнуться. Наталья носится по ним, как бабочка с цветка на цветок, собирает с каждого эмоции, какие-то истории, сплетни и новые впечатления. Он так, пожалуй, не может. И Яно так не может. В этом они с братиком похожи: обоим нужно время, чтобы проникнуться новыми людьми. Только Ислам запирается в спасительном сарказме, а Яно запирается в собственной оболочке, в скорлупе своих мыслей и души.
   Нервотрёпка первых дней идёт на убыль, и людей теперь в два раза больше. Комнаты почти все заняты, и открытые двери не вызывают ни у кого дискомфорта. Здание начинает всё больше напоминать город, какой-нибудь очень пограничный и очень крупный, куда стремятся вольнодумцы со всех окрестностей.
   Очередь Хасанова готовить, и компанию ему составляет Лоскут. Он уже закончил с картошкой, разбросав почти по всей кухне шелуху, и теперь размышляет вслух.
   - Они же видят, что происходит. Не могут не видеть, как к нам просачиваются новые люди. Ни разу ещё не видел, чтобы кого-то задержали. Ну, кроме той толпы. А выжить нас ведь проще простого. Запросто могут отключить у нас, например, воду. Странно, почему они этого ещё не сделали.
   В любом случае остаётся только ждать. Ждать и наблюдать за удивительными метаморфозами, ощущать на языке пряные нотки, когда вино юных умов, бомбардируемое снизу пузырьками напряжения, свободы и вседозволенности, превращается в глинтвейн.
   Через три дня Ислам вдруг обнаруживает в холле второго нескольких человек с учебниками. На четвёртый день их стало больше, на шестой число удвоилось.
   - Чем вы это заняты? - спрашивает он Женьку.
   - Социологию. Социологией.
   - А это не опасно?
   Женька поднимает голову, смотрит на него и трясёт вихрами. Рубашка на нём неглаженая, с грязноватым воротничком. Он разевает рот, чтобы издать смешок, и становится похож на деревенского паренька. Только веснушек и не хватает.
   - Хасаныч. Ну что ты, двигай, куда шёл. Учусь я.
   Хасанов не уходит. Садится перед ним на корточки, с интересом разглядывает обложку, пальцы на ней. Поднимает глаза, пытается перехватить взгляд карих глаз.
   - А чего это? Конец света вроде наступил. Ну, для нас. Инст больше не работает. Закрыли-с, ваше благородие.
   Остальные присутствующие укладывают свои книги на колени.
   - Слушай. Чего пристал?
   - Мне просто интересно. С чего ты вдруг схватился за учебник.
   Женька раздувает губы, щёки слегка розовеют. Губы у него полные и очень красные, мало кто из девчонок может такими похвастаться.
   Смущается. А что смущаться? Как будто Ислам спросил чего постыдное.
   - Ислам, ну чего ты пристал, в самом деле? Я что здесь, один с книжкой сижу?
   - Один из первых. Прямо эпидемия какая-то. Ладно бы один: я бы подумал, свихнулся парень, мало ли, а ты последователей себе набрал...
   - Да каких последователей, - Женька закладывает страницу пальцем, неодобрительно смотрит на Хасанова. - Просто решил, что негоже помирать дебилом. Да и умные люди в твоём государстве нужны. А? Нужны, нет?
   Хасанов ухмыляется, обводит комнату взглядом, кивает всем по очереди. Хлопает по коленке Женю.
   - Учись. Будем потом к тебе на поклон ходить, спрашивать, почему идёт дождь с неба и когда уже будет благоприятный для посадки на крыше день. Старейшиной будешь.
   - Да иди ты...
   Хасанов уже идёт - дальше по коридору, улыбаясь во весь рот. Хорошо бы таких как Женька было побольше. Может быть, тогда людей, которые по его милости поломают себе жизнь, поубавится.
   С Яно они общаются день ото дня всё меньше. Так же как и с Наташей. Их будто бы относит друг от друга разными пассатами, три обломка одного кораблекрушения. Ислам пытается об этом переживать, но в голове, будто пчёлы в улье, роятся другие люди. Братик есть братик - куда же он денется? - а вот то, что происходит вокруг, вызывает куда больше опасений. Миша по-прежнему держит на себе всё хозяйство, исправно собирает взносы с каждого вновь приходящего в коммуну, выявляет таланты и определяет точку их приложения. Уже успел поцапаться с кем-то из новоприбывших, и тот убыл восвояси. В остальном всё гладко, но Хасанов чувствует, как воздвигается громоздкая конструкция, вырастает над головой, будто сеть строительных лесов, и ветер поёт в них, цепляясь за трубки и перекрытия хвостами воздушных змеев.
   Да, всё это оправдано, и даже знамя с апельсином как неожиданно гладко подошло к этой системе: не даром там так естественно подогнанные друг к другу дольки. Без части нет целого, части эти равнозначны и замыкают круг, образуя нечто устойчивое... круглое и способное катиться в будущее.
   Но этот рисунок больше не вызывает у братьев прежних эмоций.
   Пока Хасанов пытается во всём этом разобраться, Яно поднимается наверх, иногда один, иногда в компании Проглота. Там нет света, и люк на крышу завален. Есть крошечное пыльное окошечко, которое не стали заваливать потому, что туда пролезет разве что человеческая голова. Туда стучатся верхние ветки тополей, стекло вздрагивает от их прикосновений. Над головой вентиляционные трубы завывают в ритм ветру, и ты чувствуешь себя внутри огромного органа, а иногда его частью, потому что стоит приложить к этим трубам руки, как звук меняется, становится тоньше и протяжнее.
   - Что это ты вдруг полюбил там бывать?
   - Не знаю.
   Растерянно улыбается, сидя посреди кушетки. Он теперь садится ровно посередине, так, чтобы когда она продавливается, края поднимались с каждой стороны одинаково. Ревностно следит, насколько поднимаются края и, если неравномерно, сдвигается в ту или иную сторону. Руки прячет между коленями и смотрит снизу вверх на Хасанова сквозь стёкла своих очков.
   - Я стараюсь для тебя и Наташи, - сурово говорит Ислам. Прохаживается по комнате, когда проходит мимо своего стола или стола Яно, начинает нервно переставлять там предметы. - У меня больше никого, кроме вас двоих, нет. Мы же стараемся все вместе, помнишь?
   - Да. Я помню, - улыбается.
   - Я сам люблю побыть один, сам с собой. Но теперь пытаюсь найти себя в других людях. Их теперь много, и это очень сложно.
   - Да.
   Поднимается туда вновь и вновь, проводит там целые часы, сидя на табуретке и уставившись в окно в то время, как на коленях сопит кот. Иногда держит руки на трубах и, прикрыв глаза, слушает ток ветра.
   - Эти такие смешные, - говорит он, когда Хасанов поднимается к нему в свободные минуты. - Как будто у меня в руках железный ветер. Попробуй.
   - Не хочу. Мне кажется, ты слишком беспечен.
   Впрочем - а когда это он был другим? Ислам пробует вспомнить и в конце концов начинает злиться на себя. Не говоря больше ни слова, выходит, хлопая дверью и оставляя брата за его медитативным, бесполезным занятием. Думает, что пора бы проверить телефон.
   Телефон Ислам, как и многие другие, отключил и бросил в комнате, в одном из ящиков стола. Так получилось, что все избавились от телефонов уже в первую пару дней. Отключили, запихали в самые дальние углы комнат. И каждый вновь приходящий в первую очередь избавлялся от своего телефона. Может быть, подействовала атмосфера здания с открытыми дверьми. Возможно, ребята хотели избежать неприятного разговора с родными, решить проблему обычным подростковым методом - сунуть голову в песок. Неизвестно, верно это или нет, Паша даже предложил устроить своего рода отречение от внешнего мира: запускать мобильники из окна третьего этажа. А заодно и соревноваться: кто дальше докинет. Или прицельно метать в проезжающие машины, в прохожих, в бродячих собак - куда угодно, лишь бы было веселее. Пошутили-пошутили, однако эта идея так и не получила воплощения.
   Тем не менее почти каждый раз в пару дней наведывался к своему храму связи. Ходили, как к любовницам, тихо-тихо отлучались из компании и через некоторое время являлись обратно, пряча руки в карманах и безмятежно насвистывая. Однако в глазах каждого бликом мелькал квадратик дисплея. Иные включали телефоны и просматривали сообщения перед сном, скрывшись под одеялами.
   Ислам вспоминал о мобильнике редко. Когда вспоминал и возвращал на пару минут нокию к жизни, туда сыпались сообщения от Сонг либо от кого-то из оставшихся снаружи друзей. На смски он не отвечал, ждал сообщения о неотвеченных вызовах - те всегда приходили с запозданием - и выключал телефон. Вызовы были от родных или с каких-то незнакомых номеров. На телефоне не было денег, да и перезванивать не больно-то хотелось.
   Он едва не отправил это сообщение в корзину вместе с остальными. Тот же привет от робота, Вам звонили..., хоть бы поменяли к весне на что-нибудь более весёлое или сочинили пять-шесть разных шаблонов, неужели так трудно? Но вот номер... номер до боли знаком. Да, он стёр его тогда, но... Теперь этот номер снова перед глазами, и веки нестерпимо начинают чесаться. В животе что-то обрывается, и Хасанов стискивает зубы, цепляется за телефон, вглядываясь в цифры на экране.
   Она звонила... вчера, в 23:48. Целый один раз, но звонила. Почти ночью. Что же это? Она никогда раньше не звонила - сама.
   - Что у тебя случилось? - говорит сквозь зубы Ислам.
   Вечером он попросил дежурного бегунка кинуть ему денег на телефон и потом нарезал круги по комнате, ожидая, пока деньги дойдут. Бил в нетерпении кулаком в ладонь, и Наташа, которая заглянула за какой-то вещью, обвинила его в том, что он изводит себя на всякие мелочи, что ему нужно успокоиться, лечь и выпить зелёного чаю. И растворилась, прежде чем он успел спросить с претензией, что она, собственно, имеет в виду.
   Это подействовало. Точно ведро холодной воды на голову. Ислам стоит, глупо улыбается вслед и думает: в этом вся Наташка. За это я её и люблю. Иногда. За ту лёгкость, которой она способна одной фразой разрушить так тщательно выстроенную проблему.
   Он так и не перезвонил. Потаскал немного телефон в кармане, потом выключил, затем забыл на столике в гостиной третьего этажа, и Миша принёс его только на следующий день.
   - Тебе он что, не нужен совсем?
   - Нужен. Мне нужно сделать один важный звонок.
   Однако звонок он так и не сделал. Телефон вернулся обратно, в темноту выдвижного ящика, к таблеткам от температуры, батарее не пишущих шариковых ручек и вороху трамвайных билетиков.
   По ночам, когда минуты, подобно армии муравьёв, облепляют его, готовясь поднять и утащить в мир снов, Хасанов думает, что хорошо бы всё-таки включить телефон и набрать её номер. Может быть, назавтра он так и поступит. И уж точно он так поступит, если она позвонит ещё раз.
  

Глава 25

  
   История со студентами получила продолжение через пару дней.
   Возможно, этому способствовали письма из-за границы, блог, который Лёня вёл в ЖЖ. Количество его читателей за несколько дней превысило пять сотен человек, комментарии исчислялись сотнями. Несмотря на позицию Гоши, который на каждую мелочь отпускал по нескольку камешков критики из своей пропахшей стиральным порошком рогатки - собственного блога, сочувствующих находилось довольно много. Здесь нет никаких законов, - писал он. - Полная анархия, и хоть никто никого не бьёт, не дерётся и почти не ругаются матом, мне приходится довольно нелегко. Я ведь руководил этажом. Когда-то все эти ребята были вполне хорошими. Может быть, не всегда, но подчинялись общественным нормам поведения. Учились. Хотя к их чести скажу, что они и сейчас учатся. Даже, наверное, больше, чем раньше. Но стоило ли поднимать бунт, чтобы вот так просиживать на диванах, обложившись книжками? Хотя, опять-таки к их чести скажу, в чём-то они стали серьёзнее. Я бы сменил на входе вывеску общежитие СамГТУ на Психиатрическая больница, будь моя воля, но суждения у них стали более самостоятельными. В чём-то моим бывшим одногруппникам эта блажь пошла на пользу.
   В одном из последних постов он написал: Я прошу, если правительство решит применить к засевшим в этом здании студентам силу, быть помягче. Всё-таки среди них встречаются здравомыслящие люди.
   Женя тоже ведёт блог, скрупулёзно и с юмором выкладывает туда посты о повседневной жизни общежития. Носится по этажам со старенькой мыльницей и щёлкает, щёлкает, щёлкает всё подряд. Там на самом деле было что показать миру, и большая часть этих картинок оправдывала смену вывески, которую предложил Игорь. Например, велопробег длинной в этаж на двух горных велосипедах и одном детском, добытом в подвале. На маленьком, растёкшись по сиденью задом, восседал Миша. Есть фотография с ним крупным планом: колени задевают за локти, рама чуть не прогибается, а колёса пытаются расползтись в разные стороны. Чтобы держать руль, ему хватает одной руки, второй он в это время пытается дотянуться до удирающего на горном велике Лоскута. Фото комнат, от которых понятие творческий беспорядок непременно постаралось бы уползти подальше. Слайды, играющие на контрастах между этим миром, тёплым и ярким, как апельсиновое солнце, и тем, где за окном роются в мусорных баках собаки и личность в тулупе. У Жени оказался отличный вкус. На одной из его фотографий запечатлены сквозь слоёный пирог табачного дыма Ислам, Наталья, Яно и позади - огромное заглядывающее в окно лицо ночи. Сейчас это окно заколочено, в узкую щель, куда днём вливается, будто молоко через горлышко кувшина, свет, ночью видно разве что движение тополиных ветвей.
   Лица здесь слегка размыты, это нормально для Женькиных фотографий, всегда стремительных и непринуждённых. Наташа сидит на краю подоконника, Яно вытянулся во всю оставшуюся длину, похож на нерождённого ребёнка - подтянул к животу колени, лицом зарылся в коленки девушки, и между её пальцами пробивается рыжая шевелюра, напоминающая африканскую траву.
   Прямо на полу сидит Ислам, на его плече белой мышкой покоится одна из ступней Наташи. Наклонён вперёд. В неустойчивой позе, в положении плеч, в выдвинутом вперёд подбородке читаются напряжение и тревога. Это ночь полуторанедельной давности, ночь, когда жизнь общежития изменилась и всем было не до позирования перед фотокамерой. Самые лучшие фотографии как раз такие, непричастные, практически случайные и в то же время несущие в себе огромный заряд энергии, огромное значение. Ислам не помнит, как от стола переместился в ноги Наташи, для Женьки впоследствии оказалось сюрпризом то, что он, оказывается, брал с собой в ту ночь камеру. И тем не менее в череде фотографий из-за границы эта оказалась первой.
   Эта фотография расползлась по рунету, подобно новому фото каких-то киноактёров, мелькала буквально в каждой посвящённой бунтовщикам новости. Гораздо позже какое-то зарубежное интернет-издание выложило статью об этих и последующих событиях, сопроводив её той же фотографией, и после этого картинка начала своё триумфальное путешествие по сайтам всего мира.
   - Эй, Хасанов. Не хочешь посмотреть пару записей? В Яндексе висят, в топе, - спрашивает Лёня.
   - Что там? Голые женщины?
   - Лучше. Это касается нас.
   - Что это? Они решили признать нас как самое маленькое государство?
   Лёня качает головой.
   - Маленькое? Да мне кажется, здесь толпы людей. Каждый день встречаешь новое лицо.
   - Мне тоже. Так что там?
   С загадочным лицом Леонид подводит Ислама к компьютеру, и Хасанов читает, что Государственный университет закрывается из-за забастовки студентов. Международный институт рынка в осаде, в корпусе засели учащиеся. Забаррикадировались не хуже них. Педагогический умудрились спалить практически дотла. Всё за прошлую ночь.
   - Мы больше не одни. Понимаешь, что это значит? Чем больше людей, тем весомее мы становимся. Мы уже не одинокий кирпич, а кирпичная стена. Они больше не могут не обращать на нас внимания!
   - Надеюсь, всё-таки не обратят, - говорит Ислам, перечитывая новости.
   - Если бы мы не сидели по норам, все по отдельности, как лисы...
   Хвост фразы повис в воздухе, будто хвост воздушного змея на проводе. Лёня пытается представить, что бы тогда было, лицо темнеет.
   А буквально на следующий день им отключают свет.
   Электронные часы в холле второго, прежде чем погаснуть, показали 23:12. Приёмник щёлкнул, будто кто-то обрезал плёнку, и осколки мадонновской Frozen повисли в воздухе. Диваны в это время ещё все заняты, слышен шелест учебников, руки погружены в истёртые зеленоватые обложки с грязной библиотечной печатью, словно в этакое болото знаний. На столик в углу Лёнька, у которого перегорела в комнате лампочка, вытащил фикус, и последние двадцать минут оттуда доносился усыпляющий, словно стрекот насекомого, скрип ножниц. В темноте крона растения напоминает гордое и могучее дерево африканского тропического леса. Кто-то чиркал в тетради, и скрип карандаша в ту секунду, когда отрубилось радио, был слышен особенно пронзительно.
   Ислам решил наконец-то подступиться к Великому Гэтсби, которого в своё время отложил за занудностью, но на третьей странице руки усталости легли на лоб, и он уже дремал, убаюканный музыкой, укрывшись от света лампы книгой.
   Наступление темноты не хуже хлопка в ладоши. Ислам спускает ноги с дивана, пытается понять, что его разбудило и открыл ли он глаза вообще. Книга шлёпает по ногам, и Хасанов чуть не подпрыгивает от неожиданности.
   - Это плохо, - говорит из темноты Лоскут. - Очень плохо.
   Его силуэт закрывает несколько осколков света, пробивающегося через баррикады. Днём - и тем более ночью - их не видно, но теперь вот показались. Как будто в лунную ночь смотришь с верхнего этажа многоэтажки на лужи там, внизу.
   - Ты, что ли, Лоскут? - спрашивает Хасанов.
   - Ну. Ты понимаешь, что это значит? Хасаныч.
   - Хорошего мало.
   - Нас могут сейчас просто-напросто взять за жабры.
   Кто-то попытался двинуться, но вместо этого споткнулся о ножку стола и вместе с этим столом грохнулся на пол, увлекая следом нагруженный матюгами шкаф.
   - Тише там, - буркнул Лоскут. - Слушаем.
   Прислушиваются, даже тот, что грохнулся, затих, растирая на полу лодыжку.
   Напряжение вибрирует от одного человека к другому натянутой леской. Пытаются разложить вечер на составляющие, вычленить в рокоте улицы и таинственных звуках, что всегда рождаются в коридорах и чуланах здания в тишине, что-то чужеродное. Грохот обрушившейся у входной двери баррикады. Звон стекла. Посыпавшиеся под неосторожной ногой где-нибудь в подвале лыжи. Вой сирены и жующее слова сопение громкоговорителя.
   Ничего. Тишина.
   - Может, там спецназ. Может, они через крышу...
   Слушают пространство над головой, но там тоже ничего. В вентиляции, будто большое мохнатое существо, ворочается воздух.
   Дают знать о себе остальные. Слышно, как выходят в коридор и останавливаются, напрягая органы чувств, подбородки плавают вправо и влево. Тех, кто в это время уже спит, неестественная тишина выталкивает из дрёмы, швыряет, как будто снежок, в вязкую темноту. Заметив соседа, хватаются для надёжности за косяк или за ручку двери и напрягают ослабшее зрение. Откуда-то сверху доносится взбешённый рёв Миши, и сонная королева позорно драпает через щель в раме.
   Переговариваются на высоких тонах, голоса прыгают по коридору, сматываясь в клубок разноцветных нитей, так, что в общей монотонности уже не разберёшь слова. Только общую ноту, тревожную, как минорная струна.
   Приходит и громко возвещает о себе кот.
   - Мяу?
   Нервно скрипит обивка кресел.
   - Фу, блин, - ворчит Женька. - Брысь. Напугал. Ну что, пересрались, господа?
   - Не без этого, - сухо говорит Хасанов. - У самих как? Штаны сухие?
   - Штаны-то сухие. А всё равно неприятно. Давайте, доставайте, у кого что есть. Не в железном веке же живём...
   Хасановский телефон валялся выключенным в комнате на столе, у Женьки, похоже, тоже. Как и у многих других. Всего зажглось два экранчика, но и те были встречены дружными вздохами облегчения, белый и зеленоватый химические света мастерят из лиц причудливые маски.
   - Что будем делать?
   - Посмотрим, может быть, включат...
   У баррикад и штор, закрывающих окна, обнаружилась противная сторона. Темень возникла кромешная. Она везде, густая и горькая, как перезрелый фрукт. От темноты они отвыкли, переведя свои организмы на круглосуточное электрическое свечение взамен солнечного. Как-то само так получилось, что даже на ночь редко где выключали свет. Труднее всего в жизни в четырёх стенах оказалось переносить отсутствие солнца.
   - Я принесу свечи, - говорит Хасанов. - У кого есть ещё?
   Вовремя вспоминают, что свечами предусмотрительно запаслись с одной из первых экспедиций наружу. Сначала долго вспоминали, куда же их сложили, поневоле спотыкаясь от каждого резкого звука, выбрасывая вперёд руки, готовые бежать во все стороны одновременно, хвататься друг за друга и за стулья как за единственное оружие в зоне доступа. Звуки злыми щенками бросаются под ноги. Наверху руководит Миша, и его рёв сотрясает здание до самого фундамента. Там тоже, наверное, ищут свечи. Кто-то споткнулся и скатился по лестнице, и Паша, вооружившись одним из мобильников, пошёл посмотреть.
   Свечки нашли. Во всяком случае - на их этаже, и вскоре в гостиной заполыхала целая плеяда огоньков.
   - Ну вот. Как в церкви, - удовлетворённо заметил Лоскут.
   Проглот ругается с одной свечкой, трогая её лапой и пытаясь откусить яркую оранжевую голову.
   Стоят вокруг и улыбаются, как идиоты. Из темноты, подсвечивая себе фонариками, мобильными телефонами, неся в подсвечниках свечи из собственных запасов, подтягиваются жители второго этажа. На четвёртом шум прекратился, похоже, поиски тоже увенчались успехом. Что-то ещё происходит в районе лестницы, но то, наверное, жители этажей заглядывают друг к другу узнать, всё ли в порядке. Поняли, что прямо сейчас их штурмовать никто не собирается, и иголочки нервов снова прячутся в свои чехлы. Просто отключили свет. Подумаешь. Как-нибудь переживём.
   - Хасанов.
   Появления Паши никто не замечает. Путаница дверных проёмов, углов, перетекающего в стены и потолок пола, ставшая с наступлением темноты совершенно гиблой, выпускает его из своих объятий, запустив в кудри клочья пыли. Фонарик где-то оставил, перемещается, только слегка касаясь пальцами стены.
   - Ислам. Идём, - говорит он ломким голосом. Сам - как экспонат музея, кожа золотистая, как воск, рубашка в янтарных пятнах, руки тоже как будто бы золотистые и очень холодные на вид. Хасанов чувствует на своём запястье пальцы, они словно входят под кожу. Будто бы вместо пяти пальцев пять шприцов, один палец как раз на вене, на запястье, в точке, где меряют пульс. Ислам морщится от этого прикосновения, а ещё больше морщится от того, что никуда не хочется идти. Он растворяется в чудодейственной силе живого огня, медленно, вкрадчиво приходит понимание, что огонь не просто так столько времени идёт за людьми, сопровождает их повсюду. Появилось здесь какое-то родство, протянулись нервные окончания между языками пламени и человеком. Может быть, они начинаются где-то возле переносицы и расползаются паутинкой по всему телу, вызывая приятные мурашки. Может, на кончиках пальцев, а может, в уголках губ, так что, когда появляется огонь, они напрягаются, растягивая губы в улыбке.
   Обилие свечей делает эту комнату храмом, уютным местом, где можно расслабиться, побыть наедине с собой и в согласии с остальными. Вон как улыбаются... Ислам чувствует со всеми какую-то общность, как будто, как ни смешно это звучит, они все вместе неделю жили в одной уютной комнатке. Возможно, этот храм станет для всех них новой тёмной комнатой. Хорошо, если так. Им не помешало бы стать - всем вместе.
   - Что такое? Давай постоим ещё. Иди, погрейся...
   Гоша зажигает одну за одной новые свечки, движения вялые, руки движутся так плавно и спокойно, что кажется, там не по одному суставу, а по четыре. Разгибаются, разгибаются, Хасанов может вечно смотреть за этими движениями: в руках очередная свечка, вот занимается фитилёк, краснеет, а Игорь, с виртуозной неуклюжестью двигая рукой-плетью, коптит низ свечки, и лепит к пухлому подлокотнику дивана. Обивка там в нескольких местах уже прожжена сигаретами, воск стекает по ней, оставляя полосы хлебного цвета.
   С восторгом следит, как занимается свечка, и тянется за следующей... Скоро всё будет в воске, но сейчас Хасанов понимает: оно так и надо.
   - Не хочу я греться, - Пашин голос весь в острых углах, холодный, будто бы кусок арматуры. - И ты не хочешь. Идём.
   Ислам позволяет себя увести, оглядываясь на тёплую картину и улыбаясь. Спины его друзей прямые, во все стороны протянулись длинные тёплые лучи.
   - Только не впадай никуда, - говорит Паша.
   - Куда я могу впасть? Я самый спокойный человек на свете, - блаженно говорит Ислам.
   - Это Яно, - говорит Паша, когда темнота заворачивает их в чёрную хрустящую бумагу. Воздух перед носом вдруг сгущается в мутное стекло, чувствуется въевшийся в стены запах курева. - Осторожно, ступенька. Первая. Это Яно. Спускался, наверное, сверху, когда отключили свет. Ничего не видно же, а он один, даже мобильника не было. И Проглота с ним не было тоже... Я не знаю... прости, я не могу определить, но Миша говорит, сломана шея.
   Луч света ползёт по ступенькам, и Ислам наконец-то видит свои ноги. Понимает, что он босиком и чувствует, как откуда-то издалека приходит холод. Мобильник со включенным фонариком валяется на полу, здесь двое людей и ещё один, тонкий, похожий на разлитую краску или просто густую тень, или пролитый на ковёр чай, настолько тонкий, что, упади он где-нибудь в людном месте, в супермаркете, люди будут ходить по нему, занятые своими делами.
   Ислам видит очки. Очки не разбились, с ними всё в порядке. А вот человек оказался хрупче.
   Один из тех, кто стоит над телом, поворачивает своё громоздкое тело навстречу и распахивает объятья. Пытается что-то сказать, Ислам видит, как движется подбородок, массивный, как поросший мхом камень, но не долетает ни звука.
   Ислам проходит мимо объятий Миши, мимо его кирпичного, намокшего от пота лица. Наташа сидит, обняв колени, в самом углу, и Ислам садится к ней. Потом ложится, неловко вывернув ноги, пытается почувствовать затылком остроту её коленок.
   - Привет, - говорит Ислам. Смотрит снизу вверх, но лица ему не видно. Вообще ничего не видно: сюда луч фонарика не достаёт.
   - Я тебе скажу, - говорит Наташа устало.
   - Ну, скажи.
   - Ты терял кого-нибудь?
   - Терял, - говорит Ислам. А потом поправляется: - Хотя нет. Этот человек жив, просто ушёл из моей жизни. Это другое.
   - А я никого не теряла, - она словно бы не слышит. - Никогда. Это, может быть, странно, я ведь на улице вертелась. Всякое было, особенно с этими сорвиголовами, со Славой и другими. А вот друзей не теряла ни разу. И родных тоже. У меня была бабушка, которая умерла, когда мне было четыре месяца, но это совсем другое. Я ведь её не помню.
   Колени у неё жёсткие и худые. Она медленно уходит в тень, становится чуждой, будто её втягивает в себя эта взбесившаяся архитектура из спиральных лестниц и ступеней, похожих на сточенные зубы старой лошади. Обнимает его, прижимает голову к своей груди, так, что дышать от её запястий на горле становится всё труднее, но уходит в тень.
   - Не надо было тебе сюда спускаться. Зачем ты спустилась? У нас там свечи.
   - Вы поставили свечи? - равнодушно, словно ржавчина в водопроводных трубах, гудит голос.
   - Да. А Проглот с ними играет. Трогает лапой, представляешь? И пытается укусить.
   - Расскажи мне про это.
   Ислам чувствует, как меняется её настроение. Пока ещё чувствует, но всё хуже. Связь между ними истончается: так постепенно немеет повреждённая конечность. Надо же... а он и не подозревал, что эта связь настолько существенна. Когда-нибудь придёт боль. Ислам хочет, чтобы она поскорее пришла, так как ощущать это немение - гораздо мучительнее.
   - На лапы и на когти ему попадает воск, и он слизывает его. И жмурится. Фыркает. Может быть, ему нравится вкус воска, но скорее всего он так сердится. Вся грудь у него искапана воском.
   Ислам рассказывает и смотрит на Яно. Шея у него повёрнута под неестественным углом, как-то наискось ложится подбородком на грудь. Кожа натягивается, виднеется чёрный синяк, но больше крови нет. Ни на полу, ни на одежде. На очках тоже нет и на пальцах, вялых, расслабленных, белых, словно кусочки крабового мяса. Да откуда ей взяться, крови-то: это же не открытый перелом. В этих пальцах, как будто в полых трубочках, всё ещё гудит ветер. Хасанов видит отсюда плечи паренька, затылок, пропылённый, и грязь на одном ухе. Здесь очень давно не убирали. Пыль в волосы Паши, наверно, тоже попала отсюда.
   Наташа смеётся хрупким смехом.
   - Хорошо. Мне хорошо. А знаешь, я теперь могу думать о Яно. Может быть, даже плакать.
   - Не нужно о Яно. А плакать - сколько угодно. Если нам теперь отключат воду, только на твоих слезах и останется жить.
   Наташа улыбается.
   - Они солёные, как морская вода. Долго не высидишь. Кроме того, тогда мне придётся плакать постоянно, чтобы напоить такую ораву. Где я столько горя возьму?
   - Лук у нас есть. Много. Есть обычный, есть красный. Есть даже, по-моему, белый маринованный.
   - Оо. Да ты гурман.
   Ислам радуется, что немного её разговорил. Хотя глаза её сухие. Покрасневшие, но сухие, как пустыня, и словно бы даже потрескавшиеся.
   Лежат и разговаривают. Тихо-тихо подходят какие-то люди, Ислам видит краем глаза, как они норовят сгорбиться, поглубже отодвинуться в тень. Шёпотом происходит какое-то общение, в них с Натальей летят робкие, как первые снежинки, взгляды. Снизу пришёл ещё народ, залил площадку светом двух мощных фонарей. Наперебой начали рассказывать что-то про электричество и автоматы и затихли, осознав ситуацию. Миша маневрирует, словно огромная баржа возле причала. Расставляет свои огромные руки, словно подъёмные краны, крякает, и вот Яно уже свисает с его плеча. Кто-то - наверное, Паша - аккуратно и покорно поддерживает голову. Голова Яно запрокинулась, и он отворачивает лицо, стараясь не встречаться взглядом с побелевшими глазами. Ещё кто-то поднимает очки и несёт следом, аккуратно, двумя руками, словно это не инструмент для зрения, а ещё одно тело.
   Уносят, оставив один фонарик, и Хасанов с Натальей остаются одни. Они и что-то пустое, чёрное, что капает с потолка. Окно здесь выходит на корпус университета, и Исламу видны с этого положения верхние окна, почему-то забранные в решётки.
   - Ведь он меня второй раз поразил. Яник. Первый - когда спас нас со Славой. Он ведь тогда не просто так замешкался - он остановился специально, чтобы не дать копам нас поймать... Я всегда это знала, просто не хотела говорить тебе. Боялась, что ты рассердишься... Очень чуткая натура, всегда всех понимает и знает, что делать. Как спасать человечество, может, и не знает, но повернуть дорогих ему людей в нужную сторону умеет. Рыжие - они все такие. У меня был хомячок в детстве, терпеть его не могла. Кидалась в него всякими вещами, сажала, пока мама не видела, на шкаф, откуда он не мог спуститься сам. Но он был рыжий и с чувством юмора. Отличным чувством, иногда я думаю, что позаимствовала его у моего хомяка. Он в отместку всегда грыз мои ручки и гадил на тетрадки. Ещё нагадил в миску коту и в аквариум к рыбкам, где я его однажды хотела утопить. В них есть страсть к жизни, понимаешь? И погиб он, как и подобает рыжему, - шлёпнулся с балкона, прихватив с собой мамину клумбу с цветами. После этого я его зауважала.
   Она выдохлась, но дыхание при этом не сбилось, даже наоборот, затаилось где-то внутри. Грудь поднимается еле-еле, губы побелели, к уголку рта пристало несколько волосков с лихорадочно-красными кончиками. Как будто иголки, кончики которых выпачканы в крови. Смотрит в пространство стеклянными, как у куклы, глазами.
   Ислам почувствовал, как крошится что-то в заднем кармане, и сказал:
   - У меня есть аскорбинка. Хочешь? Их принесли. Как ты и заказывала.
   Накануне Наташа носилась с идеей вылечить пару приболевших простудой граждан и заодно надёжно обезопасить от заразы остальных при помощи аскорбинок. Озадачила посыльного, составила список из пяти разных вкусов. Ислам видел тот список: к каждому пункту там был пририсован соответствующий фрукт. Листочек пестрел смайликами.
   Аскорбинки доставили, и теперь у каждого в кармане было по упаковке волшебных белых таблеток.
   - Нет, - отвечает.
   - Ты так уговаривала всех взять по пачке. Паша не знал, куда от тебя деваться. А Игорь, по-моему, покорён тем, как ты за ним ходила. Наверное, он в тебя влюбился.
   Губы складываются в улыбку будто по обязанности.
   - Он ужасный сноб, - говорит она. - Сноб и зануда. Всё время что-то пишет, ходит везде с блокнотом. Везде суёт свой нос. Он у него ужасно длинный. А у меня вот интервью ни разу не взял.
   - Он не журналист. Я у него спрашивал. Он книгу пишет. А писатели интервью не берут. Только, может быть, дают.
   - Что же, может, мне стоит взять у него интервью. Только не сейчас. Сейчас он ещё ужасный сноб. Слава таких ненавидел.
   - Кое-кто даже принялся лечить твоими аскорбинками больной живот. Так ты за всеми ходила. Думают теперь, что это такое универсальное лекарство.
   - Это очень хорошее лекарство.
   - Может, всё-таки съешь одну?
   - Не настолько хорошее, - двигает подбородком. - Не хочу. Я хочу быть к тебе ближе.
   Ислам равнодушно размышляет, когда же придёт боль. Может быть, когда он поднимется к себе и рухнет в постель, равнодушный ко всему на веки вечные. Но сейчас она была бы очень кстати.
   - Теперь уже не получится.
   - У тебя есть выпить? Я хочу напиться.
   - Не осталось. Может, у кого-то есть. У меня только лимоны. Хочешь чай с лимоном?
   - Не хочу. Лимоны - они яркие. И перцы яркие. И апельсины. Глаза режет. Да? Я ничего этого не хочу. Я хочу выпить. Водки, может быть.
   - Мы спросим. У ребят найдётся.
   Потом она говорит:
   - Здесь только ты и я. Как тогда, помнишь? В комнате? Яник уже спит, а мы вдвоём. Занимаемся сексом. Правда, классно? Давай ещё раз?
   Её руки живут своей жизнью. Ползут по животу Ислама, начинают расстёгивать ремень на джинсах.
   - Теперь ничего не получится, - нудно повторяет Ислам.
   Кладёт сверху свои руки.
   - Почему? - воркует она над ухом, а лицо всё идёт трещинами, и Исламу мерещится, что он смотрит на неё через разбитое стекло. - Мы никогда не делали этого на лестнице. Только в кровати.
   - Теперь не получится никак. Я думаю, ты знаешь почему.
   Отстраняет её руки, затягивает ремень, а она начинает плакать, неловко, неуклюже свернув руки на груди.
  
  

Глава 26

  
   Яно положили в комнату, среди таких родных ему вещей. Гоша говорит Исламу:
   - Если хочешь, можешь перебраться ко мне. Если ты помнишь, у меня есть свободная кровать. Только...
   Он хотел сказать: Только без Натальи, так как я этого не поощряю. Или наоборот: Вместе с Натальей, она меня просто поразила этой своей чудодейственно аскорбиновой кислотой в таблетках. Всюду за мной ходила и в конце концов даже начала мне нравиться. Но промолчал. Вместо этого кладёт руку на плечо Ислама. Смотрит смущённо и в то же время строго.
   - Может быть, ты думаешь, что в случившемся каким-то образом виноват ты. Ты не виноват, я заявляю это со всей ответственностью.
   Он выглядит сейчас, как огромный надгробный памятник, лакированный, блестящий, с декоративной резной оградкой и толпами поклонников, блеклых по сравнению с его внушительным вытянутым лицом. Поклонники на самом деле здесь, чтобы посочувствовать Исламу и проститься с Яно, но выглядят они именно так. Игорь мог бы сойти за памятник Майклу Джексону, - думает Ислам. - Хотя нет. Джексон для него слишком не солиден. Наверняка это что-то попроще, в то же время внушительнее. Как хороший пиджак вкупе с классическим галстуком. Наверное, Рокфеллер. Или кто-то из многочисленных мёртвых президентов Штатов. Есть люди, которые становятся значительными именно после смерти. Яно к таким не принадлежит. Ислам смотрит на тело, и ему кажется, что тело начинает растекаться от одного взгляда, пачкая простыни пахнущей корицей эфирной жидкостью. Яно из тех, кто жил исключительно этим миром.
   - Спасибо.
   Игорь исчезает, словно в старинном проекторе перещёлкнули кадр, и Хасанов обнаруживает себя где-то на отшибе мироздания, прислонившимся к спинке дивана с другой, с жёсткой его стороны. С едва початой бутылкой перцовки. Приятно липнут к бутылке пальцы, кожа на лице горит, когда Ислам пытается вытереть тыльной стороной ладони губы, щетина впивается в кожу сразу на две стороны. Интересно, ежи чувствуют себя так же, когда цепляют себе на спину веточку ранеток? Будто собственные иголки входят под кожу.
   Ежей тут нет, зато есть Пашка. Сидит перед ним на корточках. Ислам что-то говорит, но он только отмахивается:
   - Хасанов. Я понимаю, что сейчас не время, но ребята волнуются.
   - За меня не нужно волноваться. Я в порядке.
   - Ты в порядке, - покорно соглашается Паша, отбирая бутылку. Делает глоток, внушительный пузырь устремляется к донышку. Морщится и, чавкая долькой колбасы, продолжает: - Они не совсем. Может, выйдешь к ним? Успокоишь как-то, я не знаю... Можешь даже с ведром воды.
   - Зачем? Мне это не нужно.
   - Ладно, скажу, как есть. Они в ярости. Как - знаешь? - как высушенный солнцем лес. Прости мне эту лирику, но они и правда на пределе. Яник погиб, и это высушило их покруче любого солнца. Может, только это их и высушило: до этого все держались молодцом.
   - Надеюсь, никто не будет курить.
   Паша выражает солидарность с его надеждами и исчезает. Нужно искать другое укрытие, думает Хасанов, это уже вскрыли ножом проблем, от которых его сейчас уносит немыслимо далеко грозовым ветром и чёрным морским течением. Можно уйти к Гоше, он наверняка не будет против. Этот пропитанный сыростью тип не подвержен всеобщей засухе, среди его устойчивого мира, среди старинных кассет с улыбающейся физиономией Боно и стильными Bad Boys Blue, среди витающих в воздухе с характерным жужжанием, растерянных хозяином букв и неизменного запаха полироли для дерева можно найти какой-то кратковременный отдых...
   Ислам не пошёл к Игорю. Поднялся наверх, к вытяжным трубам и крошечному окошку с чердачной лестницей, и напился там в одиночестве. Лежал на спине и чувствовал, как ночь накатывала на него волнами, как приподнимается, будто бы дышит, под ним пол, и здание иногда вздыхает, с ног до головы пробираясь тоскливым скрипом. Перекатывается с одной грани на другую бутылка Немирова, и подползает, чтобы свернуться калачиком во рту, тошнота и горечь.
   Мыслей не было. Ему никого не хотелось видеть, и никто не приходил. Даже Наташа, которая уж точно знала, где искать. Сначала Ислам сидел в углу над окошком на груде сложенных один на другом древних кондиционеров, катал между ладонями банку рыбных консервов и двигал ногой собачью миску с присохшей к жестяному дну кашей. Наверное, одно из прошлых поколений студентов держало здесь дворняжку. Интересно, что с ней стало?.. Ислам думал запустить этими предметами в первого, кто покажется в дверях. Но таковых не оказалось. Потом лёг, почувствовав спиной и затылком трепыхание лёгких старого здания, и, слившись своим дыханием с его ритмом, уснул.
   Просыпается задолго до утра, от того, что рот наполнился горечью и тёплая жижа неприятно стекает по горлу. Пространство стоит перед ним, словно аквариум на трёхногом табурете, любое движение головы кренит конструкцию в одну или другую сторону. Ислам слишком поздно это понимает и, чтобы не расплескать, зажимает себе рот. Но выпуклый мир уже клонится на один край, будто авиалайнер с подбитым крылом. Хасанов переваливает вялое тело на колени и выплёскивает пропитанные желудочным соком внутренности в собачью миску.
   Время словно расплескалось по полу вместе с этой жижей, и Хасанов распростёрся рядом, раскинув руки и ноги по углам тесного чердака. Сознание поймали на крючок, словно большую рыбу, и теперь с натугой вытягивают к поверхности. В лёгких - бритвенное лезвие.
   Ислам сгибается от кашля. Шевелит кончиками пальцев бутылку, переворачивает её на другую грань, чтобы показалась этикетка. Надо же, оказывается, водка была с мёдом и перцем. А он чувствовал... а чёрт его знает, что чувствовал. Но точно не мёд и не перец. Кажется, всё это так и осталось во вчера, скользнув по памяти струйкой холодного воздуха. Даже не может вспомнить, о чём думал...
   Поднимается на ноги, замечает, что слишком тихо. Играет на проржавевшем органе ветер, будто безумный монах под сводами арочной залы, и за окном видны, словно тёплые течения в глубинах океана, его потоки. Ночь в самой дремучей фазе, даже фонарь где-то среди молоденькой листвы, только-только начавшей пробиваться из почек, устало моргает, меланхолично нависнув над сворой мошкары.
   Глаза словно протекли в темноту или темнота просочилась бородой мха в глаза, но, несмотря на полное отсутствие света, можно перемещаться, не боясь сломать пальцы о порог или набить себе шишку.
   Здесь и правда никого нет. Ни души. Ислам падает по пищеводу дома, словно проглоченная им впопыхах одинокая оливка, в то время, как весь завтрак давно уже переварен им и спущен в кишечник улиц. Может быть, так оно и есть... На секунду задерживается возле третьего этажа, закрыв глаза, проходит мимо того места, где погиб Яно. Становится страшно, и Ислам бежит, перепрыгивая через три ступеньки и рискуя переломать себе ноги.
   Вот и проходная. Гуляющим здесь ночным воздухом невозможно надышаться: входная дверь нараспашку, внутрь робко заглядывают звуки улицы. Пол усеян кусками мебели и какой-то трухой. Не очень-то разглядишь, можно только догадываться, что там звякает под твоими ногами. Всё это вместе похоже на поле сражения, только роль тел здесь исполняют поломанные стулья, перевёрнутый и похожий на труп лошади кожаный диван.
   Ислам выковыривает из разломанной пополам полочки для обуви сланцы и выталкивает своё тело в кровеносную систему города. Ожидает приступы боязни открытых пространств, но вместо этого накатывает облегчение: ощущение дома пропало из здания за спиной вместе с людьми, и на улице теперь находиться легче, чем внутри.
   Чей-то голос - как хлопок в ладоши: такой же внезапный и такой же бессмысленный для воспалённого сознания.
   - Ислам? Это вы? - настойчиво повторяют где-то рядом, и Ислам вертит головой, пытаясь сообразить, откуда этот писк.
   Он видит Олю, ту самую, о которой Наташа отзывалась, как о хиппи. В действительности Оля похожа на маленького зелёного лягушонка. Упакована в зелёный дождевик, такая низкая, что кажется, под полами дождевика совсем нет ног. Сразу начинаются бёдра.
   Трудно что-то разглядеть в такой кромешной тьме, и Ислам только теперь замечает, что воздух пропитан влагой и небо нависло почти над головой, нанизанное на шампур офисного центра неподалёку.
   На голове у неё полосатая вязаная шапочка, по обе стороны на лицо спускаются светлые влажные локоны. Лицо такое конопатое, что, кажется, целиком покрыто сеточкой капилляров, крошечный нос и большой выразительный рот. Глаз из-под шапки Исламу не видно: они целиком утонули в её складках.
   - Что ты тут делаешь?
   - Вернулась за вещами, - говорит она деловито. - Сейчас, пока здесь никого нет. Утром уже вряд ли отдадут. Да ты же, наверное, ничего ещё не знаешь. Все ушли полтора часа назад... Ребята не смогли тебя найти. Что это за подход к делу - так прятаться? Я думала, ты ответственный, раз на тебя там так все молятся.
   Рот складывается в осуждающую гримаску. Ислам торопливо, пока она не завелась ещё что-нибудь говорить, спрашивает, что же всё-таки случилось. Оля мотает головой; голова, кажется, ещё больше проваливается в колпак.
   - Я зайду за вещами. А ты подождёшь здесь? А может, лучше пошли со мной?
   - Расскажи прямо сейчас.
   Оля думает секунду, а потом кивает. Лицо очень живое, скользкое, как мыло. Напоминает детскую мозаику из пары десятков кусочков. Пара их в центре отсутствует, а между тем на этих двух кусках - самое важное, без них картинка разлетается на тысячи легкомысленных цветных лепестков. Ислам размышляет, тактично ли наклониться и нашарить там, под шапкой, глаза. Может, тогда детали мозаики сложатся в единое целое.
   - Жалко, что всё так получилось. Жалко твоего друга.
   Она роняет руки и, шелестя дождевиком, опускается на корточки. Задумчиво, переваливаясь в своих огромных жёлтых кедах с пятки на носок, рассматривает двор. Исламу в голову приходит обескураживающая мысль, что глаза запросто могут оказаться пришитыми разноцветными пуговицами.
   - Так вот. С какого момента рассказывать? Ты не слышал, как пришла милиция?
   - Нет.
   - Они сказали, что мы можем забыть о свете. Колотили в дверь и стучали дубинками в окна через решётки. Приказывали открыть немедленно, иначе пустят в ход эти страшные болгарки, чтобы спилить решётки, и тогда нам не поздоровится.
   Ислам садится рядом и пробует босой ногой мокрый асфальт. Деревья стряхивают на голову морось, и сквозь слепую предутреннюю мглу проступает вытоптанный газон и разнесённая по всему асфальту десятками ног грязь. От земли поднимается пар: она остывает, опускает шерсть на загривке, пытаясь как-то зализать раны и отпечатки чужих подошв.
   - С ними были ещё какие-то люди. Вон там стояли. Женщина и мужчина. Мужчина был с большим животом и с маленьким портфелем, и он поставил портфель на капот милицейской машины. Она была не совсем милицейская, без мигалок, но полицаи на ней и приехали. Он жевал жвачку, я это поняла по тому, как движется его подбородок, и словно бы скучал. И ещё была женщина, с таким же портфелем, но огромным. Она сердилась. Стояла и записывала что-то, а на шее у неё висел фотоаппарат. Они мне показались самыми важными, эти двое. А ещё тот мужик посмотрел в окно и как-то увидел нас. Там же шторы и всё заставлено, а мы смотрели, как мышки. Но он всё равно увидел.
   - И что он сделал?
   - Посмотрел, а потом опустил голову и стал дальше жевать жвачку. Он посмотрел на нас так, как будто нас нет.
   - Может, он просто не видел.
   Она вспыхнула горячими волнами красноречия, и сеточка капилляров запламенела на скулах алыми цветами:
   - Точно говорю, видел. Я вдруг подумала: если бы он увидел меня голой, у него бы не встал. Мы для него просто никто. Мухи, которые кружатся над ним после того, как он вкусно поест в каком-нибудь ресторане, и то больше значат. Знаешь, как я радовалась, что у нас, за этими стенами, таких не водится? И этих женщин, и таких мужчин. Наверное, они из какого-то министерства. Что ты думаешь о министерствах? По-моему, это ужасно.
   - Я думаю так же, - сказал Ислам, хотя думал сейчас только о привкусе рвоты во рту. Где-то вопили, словно закрытые в коробке котята, другие мысли, действительность и события прошедшего вечера колотятся изнутри, но Ислам понимает, что выпускать их - себе дороже. Ему важно услышать изложение событий, но добиться от этого существа краткости невозможно. - Все министерства нужно сгнобить.
   - Мальчишки были тихие, просто стояли в то время, как из-за двери доносились ругательства, и молчали. А мы смотрели в окно на втором, и Лёня смотрел в окно, только на первом, где решётки, и менты его видели. Знаешь, сколько ему ругательств пришлось выслушать? Всё-таки куда сложнее, когда тебя ругают в глаза. Очень сложно. Я не представляю, как он выдержал.
   - Они уехали?
   Глупый вопрос.
   - Нет. Ребята начали разбирать баррикаду, там, где дверь. Очень быстро, передавали по цепочкам предметы и оставляли их у стен, в десять рук унесли шкаф.
   - Там был Миша?
   - Там был Миша, спокойный, как гора. Он один поднял и унёс к стенке диван.
   Она бросает рассказ, втирая его во вспотевшие ладони. Утыкается в сгиб локтя, дождевик там сминается, превращается в ущелье, по которому вот-вот потекут реки слёз.
   - Ты знаешь, Ислам? - голос хрупкий и спокойный. Такой, может быть, бывает у переболевшего и охрипшего диктора новостей, когда он пробует, может ли работать или лучше ещё подождать. Эмоции засохли и осыпались, словно розовые лепестки с куста в октябре. - При мне ещё никто вот так не нарушал закон. Это же всё-таки закон, не важно, за стеной мы или где-то ещё. Не важно, что мы себе вообразили. Закону и власти на это наплевать. Вся эта игра в государство - это же всего лишь игра.
   - Я с Яно придумывал это всерьёз, - возражает Ислам.
   - Прости. Я не хотела обидеть тебя или твоего друга.
   Касается руки Хасанова и отдёргивает пальцы.
   - Потом ребята добрались до двери. Так же, в тишине, не разговаривая. Знаешь как было это страшно? Ими как будто кто-то управлял. Дёргал за ниточки сверху. Хотя сейчас мне кажется, что они все настроились на одну волну. Подкрутили каким-то образом ручки своих приёмников и поймали одну волну. Там первым был, по-моему, Лоскут, он отодвинул засов и отпер дверь.
   Она закрывает лицо руками, словно размазывает по нему усталость от прошедшей бессонной ночи и невозможного, нереального утра.
   - Этим всё и должно было закончиться. Все наши шалости.
   - Чем - закончиться?
   - Я не видела, что было дальше. Плохо видела. Как будто кто-то открыл водопроводный кран, а ребята, как вода под напором, хлынули в эту дверь. Как горячая вода. От них буквально шёл пар. Я заметила у многих в руках какие-то железяки, и, как только оказывались снаружи, они пускали эти железяки в ход. И кулаки. Никогда не видела, чтобы кто-то так дрался кулаками. Ментов было человек с пять, и они ничего не могли сделать с такой оравой. И секунды не прошло, как они уже лежали на земле, взрослые мужики, а их пинали по голове. У кого-то пошла ушами кровь. Тут, наверное, до сих пор валяются вещи из их карманов.
   Она сделала паузу, хрипло втянула ноздрями воздух.
   - Те трое куда-то подевались, я не видела куда. Если бы того дядьку догнали и начали пинать ногами, я бы нисколько его не пожалела. Я бы посмотрела, как его живот колышется под ногами ребят, как холодец, как на его рубашке появляются капли пота. Я пацифистка, но такого... такого...
   Встаёт, и Ислам, глядя снизу вверх, наконец успевает нанизать на ниточку восприятия её глаза. Они - словно большие влажные фасолины, чёрные и твёрдые, Ислам не выдерживает их тяжести, опускает взгляд и рассматривает округлые полноватые коленки, упакованные в синюшные крашеные джинсы.
   - Миша сказал, что мне лучше дождаться утра и пойти домой. Меня очень сильно тошнило после всего, и я с ним согласилась. Только утра не стала дожидаться: в такое время на улицах очень трудно кого-то встретить... в смысле - встретить плохих людей, и я пошла пешком. Только на полпути сообразила, что не взяла никаких вещей. А ребята... не знаю, куда они направились потом. Очень быстро собрали вещи и исчезли. Твоего друга... ну, в смысле его тело, забрали с собой. Куда ты теперь направишься?
   - Скоро утро. Что-нибудь придумаю. Может быть, на работу.
   Она машет руками, предлагает Хасанову немного её подождать, мол, есть вписка, где он может пожить некоторое время. Мелькают отсветы встроенного в телефон фонарика, а Ислам тихо поднимается и, плавая сланцами в грязи, топает прочь.
   Четыре часа утра, кажется, что весь город летит в помойное ведро и ты, ползая по одной его стенке, словно паук, отчаянно пытаешься не сорваться. Где-то по блестящей колее, проложенной по холмам туч, летит в своей вагонетке солнце, но пока над головой очень низко проступает мраморная текстура неба. Ислама снова крутит, в животе поселилось болезненное ощущение. Хочется устроить там потоп, залить все крысиные норы в кишечнике минеральной водой, но Ислам не может себе этого позволить. Прячет свою боль, как мятую десятку, в задний карман, зубы хрустят, перетирая вонь изо рта в порошок, голову несёт высоко поднятой, и притихший город не отводит своего недоброго взгляда. Словно паломник в сандалиях, шлёпает по мёрзлой, как снежная крупа, нанесённая ветром к порогу тёплого жилища-рассвета, пустыне.
   Всегда тихо в такое время. Городской транспорт ещё не ходит. Но внезапно его обступает другая жизнь, лихорадочная и болезненная горячка сонного города. Колышется прибитый гвоздями дождя запах гари, то и дело прокатываются по дорогам, звякают скобами трамвайных путей отзвуки чего-то странного. Как будто кто-то вновь и вновь выбрасывает с большой высоты гантели. В окнах горит свет, блуждает из дома в дом, словно сгустки жара, который передаётся и Хасанову, ноющим холодом просачивается через пятки.
   Он находит дом с жилым полуподвальным помещением, становится на корточки, приникает к стеклу, пытаясь разглядеть, что там происходит. Ладони скользят по толстым прутьям. Ислам успевает заметить работающий телевизор, потом замечают его, и под женские крики, сглаженные кирпичной кладкой, приходится убраться прочь.
   Если во всех квартирах работают телевизоры - это не к добру. Значит, случилось нечто посерьёзнее повальной бессонницы.
   Ислам пытается определить, откуда доносятся звуки и сворачивает к центру города. С воем проносятся по одной из соседних улиц полицейские машины. Пятью минутами позже его окликает какой-то бородатый пьянчужка с подозрительно цепкими глазами и в намазанных сверх меры воском блестящих туфлях, но окликает властно, и Ислам предпочитает скрыться в переулке.
   Он приближается к эпицентру - окна уже не горят, но за шторами ясно видны напуганные лица. Да и телевизоры уже ни к чему: всё происходит прямо сейчас и прямо здесь. Людская волна катится к центру города, под вой сигнализаций припаркованных машин и магазинчиков, в витрины которых улетают бутылки и кирпичи. Ислам их не видит, но чувствует совсем рядом. Может быть, на соседней улице. Запах гари уже нестерпим: здесь, по этой улице, будто бы прокатился сжатый до невозможности и втиснутый между домами шторм: газетные листы, осколки бутылочного стекла и перевёрнутые урны, единственная машина стоит без стёкол и с нацарапанными на крыле ключами словами: Съешь это! В переулках мелькают тени, кто-то куда-то бежит, кого-то тащат. На одной ноте, терпкий и вяжущий, как крепкий зелёный чай, уже вторую минуту откуда-то доносится крик. С другой стороны в вое проводов и дрожании стёкол слышна залихватская песня. В конце улицы кого-то забирают на скорой, санитары в своих куртках цвета аквамарина похожи на насекомых.
   И вдруг словно что-то бьёт в висок. Привалившись к опущенным на витрину пластиковым ставням, прижавшись к рельефной структуре спиной, Ислам решает, что ему там не место. Там уже куда больше народу, чем выходило из общежития этой ночью. Молодёжь, студенты, сторонники крайних левых партий, по совместительству первые и вторые, они выпустят сегодня всю свою огненную кровь, перемешавшуюся со спермой, гарантированно, двумя дорожками через нос или через разбитый затылок. Может быть, уже поднимают на плечах завёрнутое в простыни тело, выкрикивают наспех придуманные обвинения, и фотографы, попрятавшиеся, словно кошки, по чердакам, получают шанс поймать в объектив белое лицо с набухшими, похожими на сливы, веками. Они, наверное, взяли с собой и флаг, насаженный на какую-нибудь палку, с воплями тычут им, обвислым и промокшим, в небо, но главное знамя здесь - тело Яно.
   Ислам не хочет всего этого знать. Он поворачивает обратно, бредёт, выбрасывая вперёд ноги со спадающими сланцами.
   Транспорт не ходит, но в карманах всё равно пусто. Забивается в какой-то двор, пытается свернуться калачиком на куцей скамейке, похожей на щепку, оставшуюся после кораблекрушения на плаву. Пытается не думать ни о чём, но с удивлением обнаруживает, что слишком устал, чтобы о чём-то думать. Лелея слабую надежду, пробует дотянуться до сна, и сон легко даётся в руки...
  

Глава 27

  
   До Травки он добирается, когда на эту половину планеты, словно мандарин на блюдце, выкатилось солнце.
   Входит и видит поседевшую макушку Джина. Как всегда, одет с иголочки, как всегда, поклон чёток и безукоризнен. Угол, на который склоняется его голова, можно записать как постоянную величину, так же как и угол, который образуется между копчиком и спиной. Руки вдоль тела, спокойная, гордая осанка.
   Двенадцать часов пополудни, город тих, как сон младенца, даже машины рискуют выползать на автострады. Вдохновлённый всем этим, Ислам кланяется в ответ. Не так идеально, но он старается, выпутывает руки из карманов, стелет их вдоль тела. Голову наклоняет ниже, так что подбородок чувствует колкость шарфа. Нужно выказать уважение. Куда ему до Джина.
   - Джин, дружище, - говорит Ислам. На непроницаемом лице мерещится радость и удивление. - Как дела?
   Зал пуст, за стойкой сама Сонг протирает стаканы. Терпеливо и трепетно смотрит на них на свет, считает блики и чем-то напоминает Исламу школьницу. Морщин на таком расстоянии не видно, а на ней очень милый жакет, и волосы убраны в хвост. Ну точно - школьница. Видит его и прежде всего аккуратно ставит стакан на стойку, вытирает салфеткой влагу с рук, тонких и почти прозрачных, таких какими их Ислам и помнит. Прошло всего-то полторы недели, но Хасанову кажется, что вечность, и не ему одному, учитывая, что он разглядел на лице Джина такую гамму чувств.
   Он ждёт, а Сонг вылетает из-за стойки, и он чувствует на шее её руки, знакомый пряный запах, еле заметный, но наполняющий всё помещение: она успевала побывать в течение рабочего утра абсолютно везде. Обнимает она по-матерински, порывисто и крепко, отстраняется и с ног до головы обшаривает взглядом. Ислам чувствует твёрдые пальцы на запястьях, она уже что-то выговаривает, вбивает в него слова, как гвозди, кажется, не понимая, что каждое русское слово цепляется и тащит за собой целый воз родных.
   Ислам смотрит в её глаза и говорит со смехом:
   - Я не понимаю. Прости, Босс, я понял только некому.
   Она с досадой сжимает его руки. Делает три глубоких вдоха, но это ещё больше разжигает огонь. Теперь горит даже воздух перед её лицом, и Сонг обстоятельно, обозначая каждое слово выдохом, произносит:
   - Тебя долго не было. Работать некому совсем.
   Она подумала и со следующим выдохом отправила крепкое бранное слово.
   Ислам дёргает локоть и говорит жалобным голосом:
   - Больно. Вы, наверное, занимаетесь дзюдо.
   - Айкидо, - говорит она, остывая. - Занималась в Китае, вместе с Джином. Где ты пропадал? Почему от тебя так воняет? Ты весь мокрый. Иди помойся и переоденься. Твоя форма ждёт тебя.
   - Не хотите мне сначала рассказать, как у вас дела?
   Сонг взрывается, словно нашпигованный перцем и острым соусом кусок рыбы во рту.
   - Мы не закрываем кафе, хотя там, на улице, - война. В Китае тоже такая была в восемьдесят девятом, Пекин и Гуанчжоу вскипели, как шлюха, которой не заплатили. Я знаю, о чём говорю. Сегодня ночью всё началось, но завтра будет только хуже. Я думала, ты, может быть, уже в полиции. В тюрьме. Может быть, сидишь где-нибудь со своими чумазыми студенческими друзьями и пьёшь дрянное пиво.
   - Где сижу?
   - Не знаю. В окопе.
   - Я с этим завязал, - смеётся Ислам. - Слишком грязно, и пиво дрянное... А где все ваши девочки?
   Сонг уязвлённо выпрямилась.
   - У этих шалав нашлись друзья-студенты, которым, видите ли, требуется поддержка. Студенты - это так ужасно. Они всё время бунтуют. Что в Японии, что в Китае - я рассказывала? - тоже ни дьявола не хотели учиться. Ты всё ещё студент?
   - И с этим я завязал.
   - Хорошо, - она довольно кивает. - Я слышала, у вас очень трудно без образования. Как и везде. Но это ничего: у нас ты можешь работать без образования до самой старости. Теперь иди мойся. От тебя прёт, как от протухших моллюсков, великий Будда...
   Он выходит из душевой одетый в форму бармена, какое-то время стоит, прислонившись к двери, и с удовольствием нюхает носовой платок. Сонг, пробегая мимо, берёт его в оборот:
   - Присаживайся за свободный столик. Сегодня ты на правах гостя, и я покормлю тебя за счёт заведения. Но завтра будь добр становиться за стойку и работать. Мы вчера не закрывали кафе до упора, почти до четырёх, хотя на улицах было очень страшно. Мы слышали крики, вон там, за теми домами, был пожар. А потом выстрелы. Наши клиенты очень пугались. Пришлось выключить свет и вывеску, чтобы с улицы было не видно.
   - Вы настоящие герои, - с нежностью говорит Ислам. - Вы мои герои.
   - Если ты так хочешь, - манерно отвечает Сонг.
   Она сегодня вулкан, и потоки сбивчивой, гневной русской речи вперемешку с китайскими и японскими словами не остановить. Даже Джин проявляет чудеса красноречия, кивая и вставляя какие-то невразумительные междометия.
   Исламу очень хочется заткнуть уши, но приходится слушать, вращая между ладонями чашку с кофе. Он узнаёт, что утром, как раз, когда он шёл через город в своих невозможных сланцах, бунт уже стихал. Восставшие, в числе коих учащиеся четырёх вузов и некоторое количество неблагонадёжного контингента, прокатились по центральным улицам, круша всё вокруг и распевая песни. Как передавали утром по телевизору, бунт вспыхнул из-за смерти при невыясненных обстоятельствах одного из ребят, тело которого пронесли через весь старый город. Они ничего не требовали, просто распевали песни и колоссальной похоронной процессией двигались, словно скальпель в плоти, через город. Да, настроения были отнюдь не мирные, стёкла брызгами летели во все стороны, многие их тех, кто оставлял там на ночь машины, наутро нашли их поднятыми на крылья.
   Продвигались до тех пор, пока на пути этого лезвия не встретилась кость.
   Спецподразделения и отряды полиции встретили их на подходах к зданию горадминистрации и городского суда, где и произошли в облаках слезоточивого газа самые жестокие столкновения. После того как студенты пустили в ход арматуру, и среди полицейских появились пострадавшие, обе стороны обезумели. Студенты, поняв, что теперь уже отступать поздно, дрались не на жизнь, а на смерть, а органы правопорядка открыли огонь. Это были травматические пули, но у кого-то они внезапно оказались боевыми.
   Это и поставило точку в ночной драме. Ещё час полиция преследовала по дворам и переулкам разбегающихся бунтовщиков. Многих не поймали, но многих скрутили и увезли в неизвестном направлении. От входа на главную площадь города потом долго развозили на каретах скорой помощи тела. Со стороны полиции - около сорока человек тяжелораненых, про бунтовщиков же ни слова. Но среди них больше жертв, подозревает Ислам, неизмеримо больше.
   - Кажется, я сегодня исчерпала свой запас слов, - говорит Сонг. - Мне нужно передохнуть и выпить.
   Ей и правда всё труднее шевелить губами. Каждому на день отпущен свой запас слов, Ислам подозревает, что это зависит от типа характера, но в большей мере от национальности. Турки, например, могут говорить без умолку и даже во сне умудряются шевелить губами. Европейцы сдержаны в большей степени, чем, например, русские. А вот у азиатов слов совсем мало. Наверное, Сонг израсходовала всё накопленное за неделю его отсутствия.
   В чашке у неё кофе с коньяком, и Сонг выливает её в себя, словно горячую чёрную смолу. Жмурится и говорит:
   - Больше я ничего не знаю.
   Зато знаю я, - проговаривает про себя Ислам. Как бы ни бежал от этого знания, оно всё равно здесь, сахаром растворяется в кофейной чашке, стелется на глянцевом полу кремовым светом, робким миром выглядывает из-за штор на улицу. Можно уже идти на работу или всё ещё опасно?.. А вдруг что-нибудь?..
   Потому что любое знание стремится к тому, кому оно предназначено. Любая информация стоит неизмеримо больше любых денег. Особенно если она имеет значение только для тебя.
   Она ляжет тебе камнем в заплечный рюкзак. Таково свойство любых знаний. Не обособленных, закрытых от мира в сундучок книг, но предназначенных для тебя лично. Ты будешь карабкаться по канату и целить в небо, но она будет тянуть тебя вниз. Потому как если ты доберёшься до самого верха налегке, все эти камни встретят тебя уже там. Не затем же ты взбирался на небо, чтобы попасть в сад камней?..
   Это только начало. Да, наверняка человеческую кровь пришлось отмывать с асфальта специально нанятой бригаде пожарных. Наверняка бунтовщиков не выпустят на свободу так скоро, как они надеяться. Но газ открыт, и он теперь будет наполнять комнату до тех пор, пока кто-то вновь не зажжёт спичку. Если, конечно, те, кто наверху, не покопаются в истории и не поменяют что-нибудь кардинально. Но они не поменяют. Будут пытаться усидеть на прохудившемся матрасе до последнего - до тех пор, пока не окажутся по горло в воде.
   Тем более если среди бунтовщиков есть такие люди, как Слава. Как Наташа, которая наверняка была рядом с ним там, на острие копья. В этих двоих отчего-то Хасан не сомневался. Он мог бы набрать сейчас Наташин номер и послушать долгие, как сердечный ритм спящего человека, гудки. Мог бы посидеть и повспоминать, как хорошо было им троим в оранжевом государстве - троим гражданам, не троим королям, вытирая платком проступающие слёзы. Для Натальи оно перестало существовать со смертью Яника, но что такое одна смерть в масштабе целого государства? Государство это всё ещё здесь, в сердце настоящего патриота, оно будет жить, пока жив он, Ислам. И Ислам как будто бы даже знает, где найти новых граждан. Попробовать найти...
   Он спрашивает разрешения у Сонг воспользоваться телефоном. Греет трубку между ладоней, а потом, решившись, разворачивает к себе дисплеем. Этот номер не нужно вспоминать. Он и так лежит на самой поверхности, и в каждом автомобиле, который Ислам водит во сне, на стекле есть клочок бумаги с номером, а если нет, то обязательно есть где-то в бардачке; в каждом помещении, в котором во снах он позволяет себе хоть немного расслабиться, этот номер прилеплен полоской скотча к двери.
   Пальцы топчутся по пластиковым кнопкам, и по мере того, как на экране возникают цифры, решимость Ислама набирает силу. Она уже не отпечаток на песке, который смоют волны времени и новых впечатлений. Эта решимость будет всегда напоминать о себе, как слегка припорошенный пылью след Олдрина на поверхности Луны.
   Ислам твёрдо это знает.
  
  
  
  
  
  
   Пропавшие люди
  
   Роман
  
   I. Тонкая-тонкая линия.
  
   1993
  
   Женщина вошла в тёмное помещение, потопталась на месте, подслеповато щурясь. Закрыла дверь, отрезав хвост солнечному лучу, потом, осторожно ведя руками вдоль стены, двинулась вглубь зала. Круглые столики сверкают потемневшим деревом и застарелыми порезами от ножей. Пахнет табаком и алкогольными парами, ставшими частью кирпичной кладки.
   Человек, кутающийся в свет единственной настольной лампы, отложил гитару.
   - Играешь, - сказала женщина.
   На ней были очки в жесткой роговой оправе, волосы растрепались по плечам, придавая сходство с дворовой кошкой.
   Молодой человек промычал что-то вроде:
   - Мгмм.
   Она присела на стул. Повернула к себе раскрытую тетрадку с нотами, рассеянно перелистнула страничку. Потом вдруг сказала:
   - Тебя выгоняют из школы.
   Молодой человек передёрнул плечами.
   - Мам. Я туда не вернусь.
   - Так и будешь играть свою музыку, - грустно сказала она.
   - Мне нравится.
   Он обкусывал краешек ногтя на мизинце, взгляд покоился где-то в темноте.
   Внезапно женщина наклонилась через стол и коснулась его брови.
   - Синяк уже зажил. Можно попробовать сначала...
   - Я туда не вернусь.
   - Как знаешь, - она устало откинулась на спинку стула. - У тебя есть любимое занятие.
   - Да.
   - Знаешь, все матери беспокоятся за своих чад. Чем я хуже.
   - Ты не хуже.
   Он шевелил губами, проговаривая ещё какие-то слова. Хотел сказать: Ты лучшая. Но не сказал. Мальчишкам его возраста никогда не хватает решимости в общении с родителями и девочками.
   Впрочем, этой решимости почти всегда не хватает и взрослым людям.
   - Я знаю. Сыграй что-нибудь.
  
  
   1995, начало лета.
  
   Тёплый июньский вечер кутает в перину из облаков Город на Холмах. Облака, как большая порция сладкой ваты, важно переваливаются над головой, а ветерок отрывает по клочку и гоняет по улицам, между ногами прохожих и под колёсами машин. Их никто не замечает, кроме колченогой собаки; она с одурелым лаем мечется туда и сюда, пытаясь схватить зубами эти комки влажного пуха, но они тают перед самым носом, оставляя на усах и языке белые холодные капли. Псина садится на тощий зад и досадует, что её снова оставили в дураках - чтобы через минуту снова, путаясь в собственных лапах, гнаться за очередным миражом.
   Мы, вместе с тобой, читатель, движемся по Московской улице и в какой-то момент сворачиваем направо, в неприметный переулок между двумя новостройками. Через арку мы видим двухэтажный дом, он словно бы под наклоном, весь сдвинут в сторону подъёма, выставил в ту же сторону свои антенны, натянул провода и похож на ползущую по склону улитку. Рядом дворы двух новостроек, они вальяжно выставили на обозрение роскошные детские площадки с песочницами, горками и пластмассовыми качелями, а этой двухэтажке нечем похвастаться, разве что лавками. На двух лавках у единственного подъезда перочинным ножом записана вся история этого дома. Кто-то кого-то lav, рядом коллекция матерных слов и кто-то призывает: Русский, хватит пить!. Вездесущая надпись Здесь был Вася, а по соседству опровергающая: Не было здесь Васи!.
   В окне на втором этаже теплится сонный свет. Мы здесь, чтобы спрятаться среди берёзовых почек и заглянуть внутрь. Там вокруг огромного хрустального абажура жужжат мухи, и бурчит где-то на кухне радио. Арс наблюдает из кресла, как Сёма в прихожей выдаёт стопку дисков какой-то белобрысой девчонке. В стороне возится Абба, зажав между коленями малый барабан, деловито тычет в него пассатижами.
   Аббой этого щуплого паренька с неуёмно отросшими космами прозвали за любовь к шведской попсе. У него сосредоточенное лицо, отчего многочисленные оранжевые веснушки кажутся не к месту, чьей-то нелепой шуткой, исполненной при помощи маркера; упрямо поджатые губы. Подвижные коричневые брови, грозящие через пару лет срастись над переносицей.
   Арс зевает. Надо расчехлить гитару, пробежаться с камертоном по струнам, но тело после тяжёлой работы ноет и просит хотя бы получаса сладкой дрёмы.
   Из школы его всё-таки выгнали.
   Дверь за девочкой затворяется, и Семён возвращается в комнату. Зачем-то поясняет:
   - Это Лена. Мы вместе учимся.
   - Лучше бы ты учился вместе с клавишником, - отзывается из своего угла Абба. - Вон, пианино простаивает дедушкино...
   Пианино выглядит как огромный кусок угля, кажется, рядом с ним рискуешь вымазаться с головы до ног. Стоит на крошечных поросячьих ножках, угрюмит отбитым по углам чёрным лаком. Горшки с цветами выглядят на нём до ужаса неуместно.
   В звуках радио с кухни проскакивают знакомые нотки, и Абба начинает притопывать в такт. С барабаном на коленях это очень неудобно. Майкл Джексон поёт свой Billie Jean.
   - А почему бы нам не взять вокалистку? Лена хорошо поёт. - Внезапно говорит Сёма.
   Он стоит посреди комнаты, засунув большие пальцы в карманы джинсов. Сивые крашеные волосы, такие тонкие, что кажется, это не волосы, а пучок ниток. Спадают на глаза, и Семён пытается сдуть их на бок.
   - С ума сошёл. Где ты видел вокалистку у Дип Пёрпл? - возражает Абба. - А у Нирваны? Даже у Квинов её нет... ну ладно, тут вопрос спорный...
   - Нет, а всё же? - не унимается Семён. Поднимает указательный палец вверх. Пальцы у него тонкие и нервные. - Все наши местные группы поют пропитыми мужскими голосами, а мы будем - трезвым и женским! Те песни, что у нас уже есть, можно немного переписать. Тем более их всего-то две. Что скажешь, Арс?
   Он расталкивает дремлющего Арса, щёлкает у него перед лицом пальцами.
   - Она симпатичная, - лениво отзывается тот.
   - Вот видишь? - победно восклицает Семён, - великий и ужасный Арсений со мной согласен.
   - Великий Арсений всю ночь разгружал вагоны, - говорит Абба, снисходительно глядя на друга. - Он засыпает в кресле и не способен решать столь серьёзные вопросы. Тебя хоть не поймали, пока ты их разгружал, а? Арс?
   - Не-а.
   - И всё же. Лена занимается в хоре. Отлично поёт...
   - К сожалению, этого нам узнать не суждено, - трагическим голосом отвечает Абба.
   Черты лица Семёна, тонкие, нервные, начинают кривиться и наползать друг на друга, и Абба вспоминает, что когда мама пять лет назад лежала в больнице, её подключали к аппарату электрокардиографии. Линии на чёрном мониторе тогда так же прыгали и цеплялись друг за друга. Он ждет, что сейчас последует писк (мама обычно тяжело дышала, начинала дрожать, и ей давали лекарство, и аппарат издавал высокий тревожный писк), откладывает инструменты. Но вместо этого раздаётся дверной звонок, резонирует в стёклах, и Семён расслабляется. Бросает ещё один полный досады взгляд на друга и идёт открывать.
   На пороге стоит, смущённо улыбаясь, давешняя блондинка.
   - Хотела у тебя попросить зонтик. Там туча такая идёт. Мне через полгорода ехать...
   Сёма уже под руку тащит её внутрь. Возмущённо тычет пальцем в Аббу, словно хочет одним этим жестом объяснить суть спора девушке, и по его лицу ползут красные пятна.
   - Домой поедешь попозже. Мы тебя проводим. Лен, спой нам чего-нибудь!
   - Спеть? - растерялась девушка. - Я не...
   - Умеешь, - решительно перебивает её Семён. - Всё ты умеешь. Спой вон колыбельную Арсу.
   Арс сопит в кресле, склонив голову набок и подтянув под себя ноги, похожий на огромного кота. Абба скептически улыбается.
   - Ну ладно. А ему точно нужна моя колыбельная?
   Лена с сомнением разглядывает Арса. Прячет руки за спину.
   - Ему не очень. А нам просто необходима.
   Семён чуть не прыгает от нетерпения.
   - Обойдётесь. Вот ему - спою. Он милый. Все парни милые, когда спят...
   Она садится на ковёр у ног Арса. Слова срываются с губ тихо, так, чтобы не разбудить, кружат вокруг мальчишки, как большие ночные мотыльки. Семён наклоняется вперёд, ловя каждый звук. Абба проскальзывает на кухню, и радио становится тише. Возвращается и стоит в дверях, прислонившись к косяку.
  
   Невидимка в странном городе,
   В тихом городе без названия.
   Вроде был он здесь, а вроде - нет;
   Эхо путает воспоминания.
  
   В тихом городе люди водятся,
   Просто водятся, не со зла живут
   То находятся, то расходятся,
   То назло судьбе, навсегда уйдут...
  
   Арс уже не спит, сонно моргает, льдинки зрачков плавают где-то в царстве дрёмы. Лена смущённо замолкает. Поднимается с колен и отступает, кусая губы.
   - Где ключи от танка, Арс? - дружелюбно спрашивает Абба.
   - Он кнопкой заводится, - машинально отвечает тот, - а что это вы здесь делаете?
   - Репетируем, - удивляется Сёма. - Ты зачем сюда, спрашивается, сегодня припёрся? Поспать? А это - наша возможная, - он оглядывается на Аббу, - вокалистка.
   - Возможная, - осторожно говорит Абба.
   Семён сияет. Он снова держит своё лицо под контролем, линии чёткие, будто нарисованы тонким карандашом, алые пятна пропали.
   - Попробуешь с нами попеть, Лен?
   - Не знаю, - она переводит взгляд с Аббы на Семёна и обратно. - Мне не очень-то нравится то, что вы, ребята, играете. Весь этот тяжёлый рок...
   - Ты клёво поёшь, - внезапно подает голос Арсений. - Я хотел бы, чтобы ты пела мои песни. А не понравится, так не понравится, забудем.
   Лена моргает. Заливается краской и давится словами:
   - Хорошо. По...попробуем.
   В наступившем молчании они услышали, как хохочет за окном тёплый летний ливень.
  
  
   1995. Лето.
  
   - Радио в сердце. Вы его слышите, ребята?
  
   В городе много мест, где было бы интересно пятнадцатилетним пацанам. За городом таких мест гораздо меньше, но встречаются такие, которые стоят десятков крыш, подвалов и укромных переулков. Потому что они на самом деле никем ещё неизведанные. Потаённые. Сейчас, например, трое ребят сидят в домике в глухой лесной чащобе. Больше часа ходьбы от дома Семёна, находящегося на самой городской окраине. Они нашли это место позапрошлым летом, когда сговорились убежать из дома. Не серьёзно, конечно, каждый внутри себя понимал, что вернётся к ночи. Да и продуктовый запас оказался совсем маленьким...
   Побег получился почти настоящим, потому что они заблудились в лесу.
   Творение человеческих рук намертво вросло в лесную чащу. Скорее, даже не дом, а сарай в овраге, укрытый от посторонних глаз ветками рябины и буйно разросшимся на крыше папоротником. Внутри был человек. Семён на него совершенно случайно наступил и услышал, как хрустнула кость.
   Ребята бежали до тех пор, пока Арс не спросил задыхаясь:
   - А от кого мы драпаем?
   - Н... не знаю. Там труп.
   Абба упирается ладонями в колени и со свистом выдыхает воздух. Волосы стоят дыбом, за воротник набились листья. Семён шаркает кроссовкой, оттирая подошву травой.
   - Он давно уж труп. Лет двадцать, не меньше.
   - Откуда знаешь?
   Арс идёт обратно по сломанным веткам и помятой траве. Ребята переглядываются, пытаясь унять в коленях дрожь, и топают за ним.
   Телу и в самом деле было не меньше пары десятков лет.
   - Какой-то мужик, - констатирует Абба, светя фонариком на покрытый клочковатой бородой подбородок. Череп обтянут усохшей кожей. Смотрит в потолок пустыми глазницами, в которых плещется пыль. Гладкий, как будто из музея. Всё остальное больше похоже на истлевающую груду тряпья, чем на человека.
   - Может, он тут в войну прятался, - предполагает Семён, держась на порядочном расстоянии.
   Дальше блуждать не имеет смысла. Ночь стремительно надвигается, запуская щупальца под сень деревьев. Они кое-как извлекли тело наружу и похоронили здесь же, в овраге, неглубоко закопав в рыхлую землю. Закончили уже под таинственные звуки, которые просыпаются в дремучей чащобе ночью.
   - Хорошо бы здесь не водилось медведей, - говорит Абба, опираясь на черенок. Руки его по локти в грязи, лицо приобрело в сумерках оттенки серого, и издали кажется, будто это покойник стоит с лопатой в коричневых руках.
   В доме всего одна комната, самодельная и довольно добротная мебель - стул, стол, какое-то подобие шкафа и низкая лежанка. Правда, кое-что сгнило, в шкафу провалились почти все полки, и стоило ступить внутрь, как вокруг тут же начинали кружиться хлопья пыли. На всю противоположную от входа стену разевает чёрный беззубый рот печка. Из посуды только котелок и несколько кривых алюминиевых ложек. Топор с истлевшей ручкой. Крошечные окна заросли вьюнком и совсем не пропускают свет. В шкафу грудой валяется несколько книг, в основном классика, от Лермонтова до Дюма и Диккенса, самых разных годов издания, самая новая из которых датирована 1946 годом. Какие-то лохмотья, от которых ребята сразу предпочли избавиться. Под полом обнаружился погреб, сырой и полный сороконожек. Арс сунул вниз руку и выудил жестяную банку с консервами, дата на которых сообщала, что им исполнилось почти пятьдесят лет.
   - Старше всех нас, вместе взятых, - уважительно заметил Абба.
   Кое-как переночевав под крышей (хотя Семён настаивал на ночлеге снаружи), трое ребят выбрались к полудню следующего дня к цивилизации. Всем хорошенько попало, но сюда, в место, о котором знали только они трое да мертвец, мирно спящий сейчас в окружении кустов дикой ежевики, они в любое время года возвращаются снова и снова.
   Со временем в доме обнаружилось много всяких мелочей, от горстки пуговиц и швейных принадлежностей, до истлевшего ржавого ружья на дне погреба. Затерянный в лесу домик выдавал свои тайны постепенно и с большой неохотой. Но ни документов, ни хоть какого-то указания на то, кем всё-таки был его хозяин, ребята не нашли. Человек спрятался от цивилизации, добровольно ушёл в лес и жил здесь, добывая пищу и мастеря себе мебель, и по этому поводу ребятам оставалось только уважительно молчать. Может быть, как сказал потом Абба, он бежал от войны, а может, например, от себя. Когда нам хочется убежать от себя, мы закрываемся в пустой комнате, чтобы остаться наедине с собой. Мы стараемся не общаться в такие моменты с другими людьми, чтобы не смущать их паникой и разбродом внутри себя.
  
   - Радио в сердце, - говорит Арс, сидя здесь, в свете масляной лампы. Масло в ней беспокойно шипит, фитиль похож на обугленный палец.
   Семён сказал, что пошёл к Аббе. Аббу в очередной раз выгнали из дома. Арс просто ушёл, сказав матери, что до завтра не вернётся. В результате ночь они все коротают в своём тайном месте.
   - Не слушаю, - говорит Семён, откусывая от бутерброда. - По радио одну пургу гонят.
   Арс задумчиво смотрит в одну точку. На крыше кто-то возится. Грызун или какая-то ночная птица.
   - Как будто кто-то включает радио. И я слышу музыку. Пытаюсь её запомнить. Знаете, что обидно больше всего?
   - Что гоняют одну пургу? - гнёт своё Семён. Абба заулыбался.
   - В те моменты рядом почти никогда нет гитары, - Арс греет ладони, держа их кольцом вокруг закопченного стекла светильника. - А потом радио выключают, и ты осознаёшь, что почти ничего не запомнил.
   Он замолчал, и друзья долго не решаются прервать его молчания.
  
  
   1995. Где-то в июле. Часть 1
  
   Двое вышагивают по тротуару сквозь варево большого города. Час пик сквозит в электронных часах бегущего куда-то с портфелем делового мужичка, в усталых и красных от недосыпа глазах студентов, в сумках, что, обливаясь потом, тащит с рынка домохозяйка. Эти двое никуда не торопятся. Лена идёт впереди, Абба отстаёт от неё на полшага, спрятав руки в карманы и щуря глаза на полыхающие солнцем окна. Волосы шевелят потоки воздуха от проносящихся мимо машин. Ребята решили сходить в видеопрокат за каким-нибудь новым фильмом. Например, за Отчаянным Роберта Родригеса. Или за Смертельной Битвой.
   - Расскажи мне про Арса, - просит Лена, не оборачиваясь.
   - Тебе плохое или хорошее?
   - Он для меня огромный знак вопроса. Я даже не знаю, любит ли он меня или нет.
   - А я почём знаю? - бурчит Абба, пиная стекляшки. - Я к нему в голову не лазал.
   - Ты его друг.
   Некоторое время они идут молча. Абба осторожничает:
   - Думаю, что ты ему нравишься. Он просто странный. Ходит, такой весь из себя, сверкает глазищами, лабает на гитаре, с треском вылетает из школы и иногда рожает песни. Странный, повторяет он и кивает сам себе.
   - Ты сказал нравишься. Он меня на самом деле не любит?
   Паренёк вздыхает.
   - Я не знаю, что ты пристала-то? Ему даже жрать, по-моему, пофиг что. От чего Арса на самом деле колбасит - это его музыка. Никто не знает, откуда он её вытаскивает. Приходит с мятым листочком и всучивает Сёме со словами: Посмотри-ка, может, как-нибудь сыграем. А там нотки. И мы сидим, разбираем его каракули - что же ещё написал наш гений?.. Иногда бредятина, конечно...
   Абба вздыхает.
   - Или берёт гитару и начинает наигрывать что-то настолько классное, что дух захватывает. Четыре ноты, пять нот, шесть... вот уже и песня. Остаётся только надеяться, что он их ниоткуда не тырит, а на самом деле сочиняет сам.
   Лена рассеяно провожает взглядом стайку девчонок в сандалиях и коротеньких юбках, спешащих в сторону пляжа. Следом плывёт заливистый смех и аромат кремов от загара.
   - Я понимаю.
   Она не может объяснить. Вертит между ладонями своё ощущение от Арса, как небольшую коробочку, что-то вроде ящика Пандоры с матово-чёрными гранями и обитыми железом углами. Неизвестно, какая грань здесь крышка и как её открыть. Внутри что-то есть, перекатывается, звенит, звякает и издаёт тёплый сыпучий звук, и так хочется покатать это на ладони. Мягкое, живое - Лена в этом уверена.
   Наконец, повторяет:
   - Он для меня огромный знак вопроса.
   Абба говорит:
   - Он делает всегда то, что хочет. Когда ему было четыре года, его отец ушёл из семьи, и это было последнее, чему он позволил случиться, прежде чем взял всё в свои руки. В тринадцать он бросил школу. Работает, как проклятый, на стройках и чёрт где ещё, чтобы прокормить себя и мать, и между всем этим ещё находит время на музыку.
   - У него как будто всё заранее записано в тетрадь.
   Абба прищёлкивает пальцами.
   - Да. Да! Весь его мир занимает целую тетрадку. Всё зафиксировано. Как в протоколе. Сечёшь?
   Лене становится стыдно, что они разбирают здесь Арса - её Арса! - на составляющие, словно конструктор. У него наверняка началась икота. И, тем не менее, она продолжает:
   - Мы все там записаны.
   Ей нужно разобраться во всём этом, просто необходимо. Какая же ты сложная, взрослая жизнь, - думает она.
   Наверное, что-то мелькает в голосе, либо на лице Лены. Такое, что Абба, пунцовый от кончиков волос до подбородка, касается её руки и заглядывает в глаза.
   - Ты занимаешь там много страниц. Очень много. Будь уверена.
   - Да, - говорит Лена отсутствующим голосом. - Наверно. Потому, что пою в его группе?
   - Кто его знает. Ты что, меня не слушала?
   - Он иногда так ведёт себя... как будто перед ним стена. Или ворота замка, как в Ричарде Львиное Сердце, и ему нужно туда внутрь.
   Абба внимательно слушает, и Лена продолжает:
   - Он не ищет обходных путей. Просто ломится вперёд, разбивает руки, бьётся головой... иногда мне становится страшно.
   - Угу, похоже, - они останавливаются, чтобы пропустить огромную, исходящую паром, как яичница на сковородке, поливальную машину. - А мы с Сёмой - его таран. Твёрдая земля под ногами. Ты его ангел.
   - Ну, Абба.
   Рыжий подросток смутился. Он видит невдалеке красный зонтик продавщицы мороженого и хватается за него взглядом, как за спасательный круг.
   - Что ну Абба? Это правда. Пошли, съедим по мороженому?
   - Давай, - отвечает она.
   Улыбается, и Абба подхватывает эту улыбку.
   - Знаешь, Ленка, рядом с тобой, грустной, завыть хочется. Улыбайся почаще, и всё будет пучком.
  
  
   1995. Где-то в июле. Часть 2
  
   Так получилось, что в этот день Арс и Лена ушли гулять вдвоём. Семён уехал завоевывать Святую землю, то есть к бабушке и дедушке в Израиль и должен был вернуться не раньше, чем через неделю, суровый, усталый от войны со старшим поколением и с ног до головы в душевных ранах, воин. А Абба в последний момент позвонил и сказал, что никуда не пойдёт. Надо подтянуть биологию, небрежно сказал он, и Арс понял, что он тоже несёт потери.
   - Поцелуй там за меня нашу крошку, - прибавил Абба прежде чем отключиться. - Или хотя бы за себя поцелуй.
   - Да иди ты, - буркнул гудкам в трубке Арс.
   Однако эти слова выбили его из колеи. Они с Леной друзья, и только. Она бросалась его обнимать точно так же, как бросалась обнимать Аббу или Семёна. С чего бы ему её целовать?..
   Только друзья? - стучат в голове Арса молоточки. Именно так, с вопросительной интонацией. Он с удовольствием ответил бы себе да на этот вопрос, но внутри всё заносит снегом, холодной, но мягкой и приятной до мурашек по позвоночнику периной, стоило ему представить, что - нет, не только.
   Как это - не только? Что он будет делать? А она?.. Он не конченый идиот, видел, как впивались друг другу в губы мальчишки и девчонки постарше, видел и особенные кассеты, которые ему показывал Абба, правда, всего одним глазком. Но всё же. Всё же...
   Наша крошка потерь в боях с родителями не несла и потому явилась вовремя и в отличном настроении.
   - Куда пойдём? - спрашивает она, заглядывая ему в глаза. Такая привычка, которая всю последующую жизнь будет ассоциироваться у Арса именно с этим человеком. Она не смотрит в глаза, а именно заглядывает, как будто в дупло, где надеется увидеть бельчат, или под ёлку новогодним утром. Или под кровать, где сейчас только копошилось, скребя по паласу и фыркая, что-то странное. Ожидая найти там какое-нибудь чудо и в то же время готовясь перепугаться.
   - Как обычно. Куда-нибудь пёхом. На трамвай у меня денег нет.
   - Ну, пошли пешком, - соглашается Лена.
   Она в шортах и оранжевой майке, достаточно тугой, чтобы обозначить выпуклости на груди, с забранными в хвост волосами, он шевелится и прыгает при каждом шаге между её лопатками. Шагает впереди, облизывая мороженое, фруктовый лёд на палочке, отмеряя голубыми босоножками по сорока сантиметрам напитанный теплом асфальт, прыгает по клеточкам классиков, смеясь над тем, что не в силах избавиться от девчачьих привычек. Мимо проплывает парк, спрятавшаяся за витыми прутьями забора томная зелень. Они туда не свернули - в такое время там довольно скучно, а в любое другое - много старших ребят, и карманы некоторых полны ехидных шуточек. Дальше - хлебный киоск с как всегда околачивающимся вокруг Майклом. Майк лениво махнул им хвостом, словно бы через силу поднял собравшиеся морщинами веки, открыв белесую с красными прожилками радужку.
   - Как дела, Майк? - спрашивает Лена и треплет пса по голове. Это очень старый сенбернар, по какой-то причине оставшийся без хозяев и поселившийся в заброшенной песочнице за киоском, где он обычно лежал, хрустя сухарями. Больше всего на свете Майкл любит хлебные корки, чёрствые или свежие - всё равно.
   Кафе Рюмочная с соблазнительным запахом вяленой рыбы, доносившимся, когда кто-то открывал дверь. Ядовито-зелёное графитти на стене. Кошка, свернувшаяся клубком на капоте Тойоты.
   - Похоже на свидание, - хихикает Лена и берёт Арса за руку. Очень естественным движением, как будто их руки разъединились по какому-то недоразумению, и она старается поскорее положить ему конец. Лена ни разу не касалась его вот так, намеренно и надолго, и Арс чувствует, как внутри поднимается что-то значительное. Возможно, не только внутри.
   Наверное, она держала его руку немного по-детски, непривычно, как будто вела за ручку ребёнка, но всё равно, до чего хорошо!
   Каким-то образом они выходят на набережную, и, наблюдая след, расходившийся за кормой пароходика, Арс неожиданно для себя ляпнул:
   - Не так-то просто поцеловать девочку, когда она тебе по-настоящему нравится.
   А если до этого ты девочку в губы вообще не целовал, то это просто катастрофа, - ехидно закончило сознание. Арс не сказал этого вслух. Это было бы чересчур.
   Лена выпускает его руку.
   - ЧТО ты сейчас сказал?
   - Ничего. Просто задумался.
   - О ЧЁМ задумался?
   - Не твоё дело, - бурчит Арс и прячет руки в карманы. - Да откуда я знаю? Задумался и всё.
   Он понимает, что оправдывается, и замолкает, угрюмо комкая в кармане старый трамвайный билет. Лена требовательно и сердито смотрит на него, сжимая кулачки, будто мечтает задать ему хорошую взбучку. В уголках губ собрались складки, мочки ушей порозовели, словно приготовились покраснеть, а кончик носа наоборот стал очень белый, будто к нему прикладывали ледышку. Арса это слегка рассмешило.
   Заглядывает в глаза, пытливо и жадно скрещивая взгляды, словно шпаги в фильме про мушкетёров. Чёрт, она опять так делает! Не делай так больше, - хотел сказать Арс. - Что в моих глазах ты нашла интересного? Это же не пространство под новогодней ёлкой и не конура со щенками.
   Но вместо этого нагибается к ней и целует в мягкий рот, почувствовав резкий вкус киви, на миг ошалев - откуда он там? - и только потом сообразив, что это от фруктового льда.
   - А... - сказала Лена. Заморгала, и глаза вдруг наполнились влагой.
   Арс отшатывается от неё так, что едва не валится вниз, в воду.
   - Ты чего ревёшь?
   Слезинки ползут по щекам, как две большие улитки.
   - Ничего. Давай ещё раз. Только на этот раз я буду готова.
   Она закрывает глаза и слегка открывает липкий от мороженого рот.
   И Арс целует её ещё раз, не колеблясь и не рассуждая, положив на затылок тёплую ладонь.
  
  
   1995, конец июля и август.
  
   На деле выходит, как обычно, далеко не так, как задумывалось. Арс пишет песни, большинство их остаётся у него в блокноте или в кассетном японском диктофоне. Лена напевает им какой-то мотив, чаще всего без слов, просто поток звуков и интонаций, выстроенных таким образом, что получалась мелодия. Семён подхватывает её, насвистывает, чтобы не забылась и не потерялась в суете лиц, в потоках машин и среди лотков с грушами и баклажанами. По приходу домой берётся за бас или за акустическую гитару, и за какой-то десяток минут набрасывает простенькую партию.
   - У меня такое часто случается, - смущённо улыбаясь, говорит Лена. - Приходит на ум мелодия, вроде и симпотная, и напою сама себе, чтобы не забыть. И людям понравится - иногда подходят, спрашивают, что за песня. А я стою, как дура, улыбаюсь. И пока придумываю что ответить, в голове р-раз, и пусто. Обидно, хоть плач, на самом деле.
   Иногда приходят слова. Они проскакивают посреди мелодии стихийно, будто смешные чёртики, иногда только показывают рожки, а иногда лезут из всех щелей, превращаясь в неуклюжую, без начала и конца и с торчащими во все стороны углами, но песню. Например, так:
   ...я смотрю слепо в бесконечность, - мурлыкает себе под нос Лена, разглядывая рисунки цветными мелками на асфальте набережной.
   Запинается. Заметила. Медлит секунду и неуверенно продолжает:
   Сердцем, носом - не глазами
   И мурашки побежали
   В гости к пяткам, - совсем уж тихо заканчивает она. Косится по сторонам, поправляет волосы. Она сама по себе, а песня - сама, да они и вовсе незнакомы... какие ещё мурашки?
   Они часто ходят куда-то, все вчетвером. В кино или гулять по городу, шагая с холма на холм и перешагивая трамвайные пути. Не то чтобы стали друзьями, просто стихийно собираются у чьего-нибудь подъезда, и вместо того чтобы сидеть за инструментами, как серьёзные Роллинги, сочинять музыку, топают в произвольном направлении. Лена скачет впереди, тормоша пензенские подворотни и дворы на предмет чего-то вкусного, яркого, как апельсиновые корки, мычит себе под нос что-то сложное, антропоморфное, но местами удивительно мелодичное.
   - Ты мне надоела, - безаппеляционно заявляет Арс. - Когда же ты заткнёшься.
   Стряхивает с плеча гитару (гитару он всегда таскает с собой), умещается на ближайший выступ и извлекает на свет эти несколько нот, которые она вот только что напевала, повторяя их снова и снова, дополняя с каждым разом всё новыми переходами и оттенками, выстраивая, как умелый архитектор сочиняет новый дом, таким же порядком что-то звучащее. Говорит:
   - Пой.
   Лена хлопает глазами.
   - Пой давай,ну?
   - А... - говорит она. - аа...
   Поборов робость, прикрыв глаза начинает вытаскивать из себя фразы и строфы, порой очень удачные, а порой такие, в которых слова сочетаются в самых нелепых комбинациях. Порой эти слова случаются иностранные, и, поскольку никто из ребят не знает ни одного иностранного языка, перевести их было настоящей проблемой. Да и что это за язык?.. Иногда вроде бы французский. Иногда японский, или резкий, отрывистый, немецкий, или почти знакомый украинский... Лена сама не знает, откуда они появляются. Вроде бы на уме вполне прозаичные вещи. Дома лежат кое-какие шмотки, мама просила постирать...
   А тут insouciance. Из какого кармана многострадального мозга выпало, кто его знает. Insouciance, понимаешь ли, la coursier.
   Арс наигрывает всё это на гитаре, беря самые обычные, самые простые аккорды. Размечает территорию. Потом вдруг бросает всё на полдороге и начинает играть что-то совершенно другое, но на похожий мотив и с тем же тактом, так, что Лене не приходится даже останавливаться, чтобы подстроиться под новую мелодию. Так и поёт.
   - Молодчина, - говорит он ей и улыбался своей обычной кривой мальчишеской ухмылкой.
   Так, постепенно, у их безымянной группы копился материал. С подачи Семёна под это дело выделили целую книжную полку.
   - Эта полка теперь наш талисман, - насмешливо говорит Лена через полтора месяца. - Смотрю на неё, и мне хочется написать ещё столько же песен! Или в два раза больше, что, в данном случае, не так уж и важно.
   Семён хмуро поджимает губы. Полка по-прежнему, как и полтора месяца назад, пустует.
   Однако песни у них есть, пусть даже не у всех есть название. Вряд ли кто-то смог бы сосчитать, сколько именно. Может, двенадцать, может, всего семь.
   - А давайте ту сыграем, про кошек на трубах, - вспоминает Лена и оборачивается, чтобы видеть мальчишек и встретить их недоумевающие взгляды.
   - Ну, эту, где я пела вот так: ла-лала-ла-лалалала-ла, а ты, Абба, играл вон теми смешными вениками.
   - Это называется - щётки, - отвечает, копаясь в носу, Абба.
   - Да она прикалывается, всё она знает, - говорит Арс. - Она же в музыкалке учится.
   Лена показывает Аббе язык, в то время как Арс начинает наигрывать ту самую мелодию.
   Металла в этих песнях не было. Сколько не крутились в плеерах кассеты Арии и Металлики, сколько не воображали себя мальчишки в самых поллюционных снах с Рэнди Роадсами на сцене, когда позади гремят тарелки а впереди завывают и лезут через головы охраны поклонники, металлом или тяжёлым роком это блюдо пахло лишь отдалённо. Скорее, салатом с шампиньонами и сыром, - говорила про себя Лена. Почему-то эта музыка вызывала у неё именно такие ассоциации.
   - Надеюсь, этот салат хотя бы свежий, - с ухмылкой говорит Абба, и Лена тут же жалеет, что поделилась с ним своим мнением. Мальчишки такие дураки!
   - Наверное, блюз, - говорит Семён, просто чтобы как-нибудь это назвать. Абба и Арс дружно сомневаются, что он слышал блюз хоть раз в жизни. Абба слышал пару раз в еженедельных передачах по Радио России что-то схожее и молчал, мучительно пытаясь найти нечто общее между бестолковым свистом Лены и тягучими, похожими на езду на стареньком велосипеде со звонком, гитарными партиями Бо Дидли. А один раз в рамках той же передачи включили Блюз Инкорпорэйтэд Алексиса Корнера, и это сразило его наповал. Абба был ошарашен. Абба пропал, заблудившись в эволюции от блюза классического, к ритм-н-блюзу, забыв о своей благородной миссии привязать их к какому-то жанру.
  
   В конце концов их Бодхи, устав ждать пока эта четвёрка разглядит на перекрёстке семи дорог свой Дао, само пришло к ним через невыспавшегося, но до краёв полного энтузиазма Аббы. Энтузиазм тёк с его куртки ручьями, впитываясь в коврик у двери, чтобы впоследствии хлюпать под ногами до самой ночи. Снаружи идёт дождь из той породы, что предпочитает вылить всё на головы горожан за десять минут и преспокойно смыться к горизонту.
   - Ты что - бежал? А где остальные? - спрашивает Арс. Он в фартуке, за спиной маячит кухня, где только-только наметились следы уборки.
   - Придут через полчаса. Думаю, как закончится дождь.
   Абба вытягивает шею, заглядывая через плечо друга.
   - Ты уверен, что успеешь за полчаса всё убрать?
   Пока он разувался, Арс удалился и загремел в мойке посудой.
   - Зачем? Вас заставлю. - его голос еле слышен за шумом воды. - Помнишь, как говорил Сталлоне?
   Он выглядывает и делает палец пистолетом, нацеливая его в Аббу. Абба целится в ответ.
   - Убери это, детка!
   Они произносят это одновременно и радостно хохочут, брызгаясь друг в друга водой. Абба с рукавов куртки, Арс из-под крана.
   Абба не в силах больше держать в себе то, что так бережно нёс под дождём, говорит:
   - А я знаю, что мы играем.
   Абба выгребает из рюкзака красно-синий альбом группы Radiohead, победно машет им над головой.
   Сегодня они собирались попить чаю и посмотреть что-нибудь по ящику, может быть, немного поиграть - если Арс вдруг берёт в руки акустику, хочешь не хочешь, а выключай телевизор и слушай. Или бери вторую и подыгрывай. Но вместо этого слушали альбом, сидя за кухонным столом среди немытых чашек. Том Йорк стал эпицентром внимания, костром, вокруг которого разгорался пожар в сердцах.
   - Ну, не знаю, - говорит Семён, разглядывая обложку. - Может, что-то и есть.
   - А по-моему, ни грамма не похоже, - Лена гоняет в кружке чаинки.
   Это значит только то, что они должны попытаться исправить положение. И все четверо это понимают. Они попали в капкан, из которого не так-то легко выбраться. Позже, на выходных, они будут бегать по блошиным рынкам в поисках остальных альбомов, а потом бережно, отбирая друг у друга пинцет, доставать из магнитофона зажёванную плёнку с альбомом ОК computer .
   - Главное, не скатываться в открытое подражательство, - говорит позже Абба. - Спалят. Будем маскироваться.
  
   1995, сентябрь
  
   В этот день, третьего сентября, случилось нечто, что навсегда расстроило отношения Арса и всех остальных. Впоследствии каждый будет вспоминать этот день по-разному. Семён - как чёрно-белую картинку, несколько штрихов на бумаге: на сцене стоит Арс, тоже бумажный, как японский журавлик. Он старается забыть эту картинку, стирая её из памяти в течение нескольких лет, деталь за деталью, как будто вновь и вновь проходится по бумаге ластиком. Абба видит Арса как одинокий, вытянутый вверх палец. Естественно, средний, красноречивый жест, издёвка над всеми, кто решил над ним посмеяться. С гитарой наперевес, с перекошенным от ярости ртом. С полными презрения глазами, что вычленяют из толпы их троих, выискивает среди чужих голов, где бы они не прятались. Может быть, этого на самом деле не было, но Абба упрямится. Вызывает в себе жгучий, как мексиканский соус, стыд. Со временем эта картина в его голове превратилась в мешанину из зубов и зелёного бутылочного стекла, голубых глаз, злобного смеха и выкриков: О, сыграй нам, малыш!.
   Это был музыкальный фестиваль, организованный кем-то из районной администрации и приуроченный ко дню посвящения в студенты в большинстве учебных заведений. То есть толпы лоботрясов из окрестных училищ, школ и одного университета, затарившись пивом, смеясь и шутя между собой, повалили в Троицкий сквер, где закончили собирать сцену и как раз устанавливали оборудование. Студенты, костлявые, с вытянувшимися в угоду переходному возрасту телами, заигрывали с проходящими девушками и завлекали их с собой, школьники шныряли туда и сюда, перетрясая содержимое огромных портфелей. На лавочки, похожие на больших сизых голубей, слетались пенсионеры.
   Ничего особенного не готовилось; местный вокально-инструментальный ансамбль, танцевальный ансамбль, непременные поющие дети - страна ещё не далеко ушла от советского прошлого. Потом какая-то звёздочка местной величины. Красный карлик, как назвал её Арс. Времена, когда гаражным группам стали доверять настолько, что приглашали выступать на официальных мероприятиях, маячили в отдалённом будущем.
   За два дня до концерта начали неспешно собирать сцену. Абба жил рядом, и с его седьмого этажа было видно, как большие машины, дымя и фыркая моторами, подвозят строительные материалы, как курят и переругиваются между собой в сторонке водители, пока люди в пыльных зелёных куртках таскают и складывают штабелями доски и металлоконструкции.
   Он не обращал на эту суету особого внимания, до тех пор, пока Арс не сказал:
   - Я устроил нас волонтерами на фестиваль.
   Семён подавился чаем.
   - Ты сделал что?
   - Сказал, что нам всем по восемнадцать, а паспорта они не спрашивали. Видно, им катастрофически не хватает людей. Так что ничего не планируйте на послезавтра.
   - Зачем? - спрашивает Лена. - Я не пойду.
   Арс смотрит на неё и говорит похожим на дверцу сейфа голосом:
   - Это ещё не всё.
   - Догадываюсь, - бормочет Абба.
   Все напряжённо ждут продолжения. Арс что-то задумал. Он говорит:
   - Мы там сыграем. Выйдем самыми последними, когда все закончат. Начнут расходиться, и нас отправят на сцену, чтобы разобрать аппаратуру. У нас будет время отыграть пару песен.
   - Час от часу не легче... - бормочет Абба. - Ты не мог сначала посоветоваться с нами?
   - Я не хочу, - говорит Семён. - Не пойду туда.
   - Что скажет бабушка? - заканчивает за него Арс.
   - Да, - с жаром кивает Семён. Обеими ногами влезает в приготовленный для него силок.
   На лице Аббы как чернильное пятно расползается ухмылка. Ему стыдно, но глядя на то, как Семён надувается от обиды, как мокро блестят глаза, он не может перестать улыбаться. Веснушки на его лице похожи на сигаретные ожоги.
   Лена смотрит на Арса как на насекомое. Отворачивается и перекладывает к себе на колени развалившегося на кресле кота, и кот, как большой знак презрения, глухо урчит у неё на руках. Улыбка Аббы становится ещё шире - так-так, кто-то с кем-то у нас теперь не разговаривает.
   - Ребята, - говорит Арс. Он вскакивает, прохаживается мимо них, скрипя босыми ногами. - Кто же вы тогда, если уже заранее боитесь? Это же совсем не страшно - играть и петь. Мы так десятки раз делали. И перед другими людьми, на улице, тоже. Теперь есть шанс сыграть на большой сцене! Настоящей!
   Он смотрит на каждого поочерёдно.
   Все молчат. У каждого на этот счёт есть что сказать, но молчат. Никому не охота, чтобы его обвинили в трусости.
   - Нас арестуют, - наконец говорит Семён. Голос его набряк и потяжелел.
   И Арс на нём срывается.
   - Не арестуют. Может быть, дадут неплохого леща. А ты, так и будешь до конца жизни думать - что подумает мамка?
   Семён раздувается, как будто воздушный шарик, который наполняют водой, под тонкой кожей проступают синие вены. Кривит губы.
   - Каков план? - спрашивает Абба, пока не разразилась катастрофа.
   - Мы с Сёмой возьмём гитары. Барабаны там наверняка останутся.
   - Не уверен, что нас к ним подпустят.
   Арс улыбается.
   - Я сказал, что мы сумеем разобрать установку.
   Веских доводов не остаётся, и Абба качает головой.
   - Это самоубийство. Так же как бросаться со штыками на немцев. Мы же не на войне. Мы живём в мирное время, когда каждый может заниматься, чем хочет. Зачем эти самоубийственные выходки?
   - Ты просто трусишь, - голос Арса вязкий от напряжения. Он словно уже на войне, отбивает атаки со всех сторон.
   - Просто не хочу лишних проблем.
   Арс закипает. Того и гляди начнёт свистеть хором поющих молекул.
   - Не хочешь? Теперь это называется так?
   - А в нос? - с угрозой говорит Абба. Его волосы струятся по вискам и лбу, как жидкий огонь. Лицо горит, а костяшки пальцев белые, как речные камешки. Губы наливаются кровью, между ними белеют зубы.
   - Так, ну хватит! - Лена обращает к ним дёрганое, бледное лицо. Слёз пока нет, но все видят, что они уже на подходе. - Мальчики!
   Она вскакивает, сталкивая кота с кота с коленей. Исчезает в коридоре, хлопает дверь в ванную, слышно, как шумит вода.
   Эта вода и потушила огонь. Мальчишки стоят и смотрят друг на друга, в воздухе между ними липкий нервный коктейль из пота. Семён подходит к окну, чтобы открыть форточку. Смотрит на стройку внизу. Люди с такой высоты похожи на пластиковых китайских солдатиков. Он говорит дрожащим голосом:
   - Наверно, это может быть даже весело. Я думаю, один раз можно это сделать.
   - Да! - подхватывает Арс. - Ну и что, что достанется потом от родителей. Мы же не в пятом классе, правда?
   - Правда, - подхватывает Семён, как будто это только сейчас пришло ему в голову. - Мы же не в пятом классе. И не в шестом. Мы почти взрослые люди.
   Арс хлопает его по плечу, говорит:
   - Мы будем разбирать аппаратуру, приплясывая и напевая Меркьюри.
   Абба испускает скрежетание, отдалённо похожее на смех. Семён набирает полные щёки воздуха, пытаясь сдержаться, но не справляется, и с облегчением трясётся от беззвучного хохота. Лена заглядывает в комнату, втягивает носом воздух.
   - Вы уже подрались?
   Майка на ней мокрая сверху, волосы смешно налипли на влажный лоб.
   - Не дождёшься, - миролюбиво говорит Арс. - Иди сюда. Послезавтра мы выступаем.
   - Напевая... Меркьюри, - говорит Абба и скрежещет с новой силой.
  
   Работа оказалась не из лёгких. Конечно, не разгружать вагоны, о чём ехидно упоминает Абба, когда они с Арсом прячутся от вездесущих глаз начальника волонтёрской службы - бледного парня с немытыми патлами и алым прыщом на носу, - чтобы отдохнуть и глотнуть лимонада. У обоих уже ломило от напряжения руки.
   Они пригибают головы, когда раздаётся визгливый, как электрическая пила, голос. Кажется, Прыщ поймал на каком-то просчёте Семёна и теперь шпыняет его, как до этого шпынял их. Оба откровенно ему сочувствуют. Прыщ настоящий зверь, - говорит Абба, и Арсений кивает.
   Лена помогала накладывать румяна на подвижные личики, составляющие ансамбль Крошка, отлавливать их и усаживать обратно в кресло.
   Гитары и барабанные палочки, после некоторых колебаний, спрятали в нишу под деревянным настилом сцены, спугнув оттуда бродячую собаку. Однако чуть позже, вместо того, чтобы пробираться к сцене, они втроём, Лена, Абба и Семён, оказались в толкучке среди зрителей. Смотрят друг на друга и всё понимают. Жалко, что этого же самого не смог разглядеть ранее Арс.
   А впрочем, возможно, это ничего бы не изменило.
   - Арс уже забрал свою гитару, - говорит Семён. - Я его не видел.
   Они молчат. На сцене обрюзгший человек с двойным подбородком и в пиджаке степенно рассуждает о необходимости учиться. Предлагает всем продолжать образование столько, сколько это возможно, чтобы быть максимально полезными городу и их району.
   - Он не выйдет один, - веско говорит Абба. - Не рискнёт. Постоит у лесенки и вернётся.
   У деревянной лестницы, ведущей на сцену, они договорились собраться. Все трое пытаются разглядеть там Арса, но ничего не выходит. Всё равно, что пытаться найти какую-то особенную утку среди утиной стаи.
   Большой босс, как его между делом обозвал Семён, заканчивает речь и спускается со сцены. Сказанные им слова, громадные, как горы, остаются лежать среди толпы там и сям. Возможно, кого-то даже придавило. Абба тихо надеется, что под одной из них лежит распластанный Арс, поражённый величием и веской тяжестью речей.
   Они ждут и ждут, люди разбредаются, и вокруг них остаётся пустое пространство. Другие никуда не торопятся, стоят, что-то обсуждают группками, разбрасывая по асфальту окурки.
   - Эй! А это ещё кто? - шумит кто-то.
   Арс поднимается на сцену, держа за гриф свою акустическую гитару. Он спокойно продевает через голову ремень и опускает микрофон.
   - Привет? - говорит он словно бы с вопросительной интонацией.
   Шарит взглядом по толпе, и Лена с Семёном делают движение, чтобы спрятаться друг за друга. С щелчком подключает шнур и начинает играть.
   - Смотрите-ка, пацан, - с нотками смеха в голосе говорят рядом. - Сейчас будет чот играть. Трофима сыграй! - это уже орут в полный голос.
   - Ой блин. Ой блииин, - Семён хватается за голову.
   - Идиот, - говорит сквозь зубы Абба. - Самодовольный идиот. Вот чёрт.
   Он выглядит гораздо старше теперь, с отвисшей от гнева нижней губой.
   Семён делает два шага к сцене, отпрыгивает, когда толпа начинает насмешливо роптать. Лена думает, что так может колыхаться мусор в реке у самого берега, полиэтиленовый пакет или пустые бутылки, которые обожали швырять в реку мальчишки.
   - Я пойду к нему. Я сейчас пойду к нему, - бестолково бормочет он, баюкая между руками гитару в чехле. Он непрерывно оглядывается, и Лена видит, как наполняются влагой глаза, а светлая чёлка намокает от пота.
   Иногда в его глазах проскакивает трусливая радость, сменяющаяся внезапной болью, когда кто-нибудь складывает ладони рупором и орёт: Жополиз мелкий! Вот со сцены!. Лучше всего Семён запомнился Лене, там, перед сценой, по глазам. Они до сих пор иногда всплывают перед ней из тумана памяти, как два больших воздушных шара. Она долго гадала потом о причинах этой радости, и решила, что это потому, что он стоял чуть ближе к сцене, чем она с Аббой. Собирался выйти туда, к Арсу, у которого всё пошло не так, как рассчитывалось. На что он вообще рассчитывал. Господи, придурок малолетний? Что его встретят восторженными аплодисментами, как старика Бон Джови?
   Собирался, да. Для некоторых людей намерения куда важнее действия.
   Арс открывает рот, не то пытается запеть, не то позвать друзей, но голос вырывается из глотки хриплым карканьем. Толпа заулюлюкала. Те, кто вроде бы начали расходиться, поворачивают смеющиеся раскрасневшиеся лица.
   - Ну-ка съешь это! - кричит парень с рыжими сальными волосами, что делают его плоское лицо как будто целиком вылепленным из песка. Лена его немного знает, кажется, Борис, Бодрый, как развязно называют его местные девчонки, учится на год старше и одевается на занятия в глупые зелёные штаны, выглядящие как будто скроенные из занавески. Сейчас он был в шортах и майке и смотрелся немного получше.
   Он размахивается, и в Арса летит пакет кефира. Абба испускает вой, словно паровоз в Мертвеце, в котором едет, прижимая к себе портфель, Джонни. Кулаки его наливаются кровью, как будто их накачали велосипедным насосом. Только костяшки под кожей остались совсем белыми, и эти костяшки впечатались в затылок Бодрого с подобающим звуком.
   И началось то, что Абба или Арс могли бы назвать заварушкой, а Лена именовала не иначе, как кошмаром. Почему этим мальчишкам чуть что, сразу надо пускать в ход кулаки?..
   Борис испускает вопль. Лена с ужасом ожидает, что он сейчас же свалится ничком, но он только пошатнулся. Повернулся, нависая над обидчиком (когда он выпрямил спину, то оказался на полголовы выше Аббы), как подъёмный кран. Чья-то мамаша взвизгнула: драка!. Заработали кулаки, с чавканьем впиваясь в живот и глухо стукаясь о рёбра. Майка Аббы задралась, обнажив мокрые от пота лопатки. Он закусывает губу и работает кулаками в ответ, но надолго его не хватает. На него сыпятся тычки от друзей Бодрого, что обступили их плотным кружком; вскоре они уже перебрасывают Аббу, как мячик, как безвольного плюшевого медвежонка с болтающимися руками и ногами. Семён теперь, оказавшись меж двух огней, только бессильно открывает и закрывает рот, делая шаги то к сцене, то от неё, к образовавшейся свалке.
   Над всем этим Арс играет свою рапсодию, глядя слепыми глазами поверх голов. Ноги отказывают, и он без сил падает на стул, в то время как струны живут своей жизнью и храпят, как бешеная лошадь. У его ног, в луже, образовавшейся из жидкостей из разных бутылок и бумажного пакета кефира, плавает мусор. На скуле алеет ссадина, Лена проглядела её появление, да и сейчас едва обратила внимание, потому что кто-то перед ней уже выплюнул на асфальт выбитый зуб. Кого-то требовалось срочно спасать.
   - Помогите! - верещит она, обретя наконец голос.
   Этот призыв, казалось, возымел воздействие только на Семёна. Он поднимает над головой гитару и бросается к дерущимся, явно не имея понятия, что собирается сейчас делать.
   Но мальчишки, удовлетворившись проделанным, уже тикают прочь, красные шорты Бориса мелькают позади всех.
   Лена что-то бессвязно лепечет, помогая встать Аббе. За другой локоть, бросив гитару, его поддерживает Семён. Абба совсем неплохо выглядит, лучше, чем она ожидала, ведь его били, о господи, били в лицо и по животу, где уже чернеют синяки, похожие на загнанные под кожу фасолины.
   - Да замолчи, - скрипит Абба, твёрдо встаёт на ноги, отодвигая Семёна. - Слышите?
   - Что?
   - Это же Fake Plastic Trees, вот что это.
   Толпа тает, словно льдина, от которой разлившаяся по весне река откалывает и уносит прочь всё новые куски. Мамаши берут своих чад под мышки и спешат прочь, старики слиняли со своих лавочек ещё перед тем, как Арс стал центром внимания, словно полоумный чёртик из табакерки. Зрители помладше тоже начали разбредаться, но на выходе из парка словно бы остановились покурить, оглядывались напоследок. Всем хотелось знать, чем закончится представление, грёбаное шоу Бенни Хилла.
   - Пошли к нему... да отвяжитесь вы от меня! Я и сам могу идти.
   Лена и Семён послушно отстали.
   - Я не смогу, - как заклинание повторяет Семён, и гитара бессильно бьётся о его ноги. - Я не смогу.
   - Тогда заткнись и не ходи, - Лена чувствует резкий укол неприязни, к себе, в том числе, и не может сдерживаться.
   Семён затыкается, но по-прежнему плетётся следом.
   Пока они подбираются ближе к сцене, среди тех, кто остался, настроение неуловимым образом начинает меняться. Теперь это что-то ироничное, почти снисходительное.
   - Давай! - кричит кто-то со смехом. - Жги, Кравиц!
   Они пробираются к цели теперь плотно сбитым клином, гитара Семёна в чехле нелепо качается у него за спиной. Абба держит перед собой, словно ножницы, чёрные барабанные палочки. Их замечают.
   - О, идиотов прибыло, - добродушно говорят справа. - Обломись, ребята, мне жалко на вас второй сосиски. Поделите с тем красавцем первую.
   Недалеко стоят студенты старших курсов, с рюкзаками, с папками под мышками, в рубашках навыпуск и модных очках с жёлтыми или бутылочно-зелёными стёклами. В руках почти у всех по гамбургеру, по кругу ходит бутылка с высоким горлышком. Девушки курят и говорят между собой высокими голосами с симпатичной хрипотцой. В наше время голос ломается у всех, - говорил дедушка Лены. Он работает на бирже труда и, по собственному выражению, Навидался всякого. А ещё немного, и мужики начнут рожать детей, - отвечала на это её мама, и Лену это обыкновенно смешило. Что, хохотушку поймала? - говорила мама. - Смотри, не найди себе такого.
   Арс вздрагивает, услышав бас-гитару, опускает ноги в кефирно-пивную лужу. Семён терзает инструмент, будто бомбардировщик, пролетая над Перл Харбором, сбрасывая на цели груз звуков. Барабаны Аббы раздирают воздух в клочья. Лена обхватывает микрофон влажными ладонями и поёт, сначала подражая голосу Йорка, а потом не подражая уже никому, перебирая слова и вкладывая в каждую частичку своего сегодня, чтобы забыть и никогда больше не вспоминать.
   Электричество им вырубили через десять минут, но они упрямо допели песню до конца, до финального аккорда. Оставшийся без дела Семён просто садится на корточки, сложив руки на инструменте. В меркнущем свете Лена видит пятна бледности на его пухлом лице и стоячий воротник рубашки, голова высовывается из него как шляпка гриба из розеточки.
   Какая-то часть студентов ещё топчется внизу, невзирая на взвод дворничих, что наседают на них со своими мётлами и лупят по ногам, пытаясь достать чипсы и кожурки от семечек. Может, кто-то из этих ребят разбил камнем скулу Арса или кинул в него едой, но сейчас они выглядят довольно мирно, и Лена очень им благодарна.
   Они спустились следом за Арсом по лестнице, трое уцелевших солдат-партизан за своим лейтенантом, как в каком-то старом кино про войну. Между ними плещется молчание, и все четверо знают, что отныне это море не переплыть ни на одном судне. Только и остаётся, что пользоваться сигнальными флажками и орать, сложив руки рупором, как делал парень по кличке Бодрый.
   Возникли противоречия с другими музыкантами, - позже скажет Юрию Арс, его самого будет тошнить от этого гладкого слова. Противоречия, словно на школьных дебатах, до которых он, слава Меркьюри, не дожил. Пиндец, - так скажет Абба и попадёт в самое яблочко.
  
  
   1995, ноябрь. Часть 1
  
   Двери в квартирах этого дома открываются немного страшно. Тишина, и вдруг рыхлый лязг замков, глухой неприятный звук, когда дверь толкают с той стороны. Ворчание собаки где-то на заднем фоне. И тягостное ощущение на затылке, когда кто-то смотрит на тебя в дверной глазок. Молодой человек почувствовал его ещё до того, как повернулся в замке ключ.
   В ожидании, когда ему откроют, он играет с подъездной кошкой. Прутик шевелится в руке, чудом уцелевший на конце листок качается, когда кошка ловит его лапой или, притаившись, бросается сверху, пытаясь прижать к полу. Он сам не знает, зачем его содрал, просто вдруг потянуло. Ну, вот и пригодился. Ничего в мире не происходит просто так.
   - Что ты тут делаешь? - настороженно спрашивают в щель.
   Кошка убегает, сверкнув подушечками на лапках, как будто подмигнув. Молодой человек тоскливо смотрит ей вслед.
   - Жду, когда вы проснётесь. Мне ваш адрес дал один мой друг.
   - Аа. Подожди. Только не кури.
   Дверь затворяется, хотя замок на этот раз молчит. Молодой человек ждёт. Гитара в матерчатом чехле покоится на сгибе перил.
   Минут через пять дверь распахивается снова.
   - Входи. Я проснулась.
   Стоит на пороге, вода струится по рукам и пятнает бетон, придавая ему сходство с перепелиным яйцом. Изо рта торчит зубная щётка, губы и подбородок измазаны пастой.
   - Входи же.
   На жёлтой майке и линялых джинсах тут и там темнеют влажные пятна, и юноша представил, как она, склонившись над раковиной, шумно плещется. Фыркает, как кошка.
   - Хотела сначала умыться, но потом подумала, что тебя увидят соседи. Сверху живёт бабка. Гоняет всех. Вчера прогнала пса, который жил на втором, возле лифта.
   Говорит она очень чётко, разделяя слова. Даже с зубной щёткой за щекой.
   Паренёк топчется на пороге, застенчиво хлопает голубыми совиными глазами.
   - Это её кошка?
   - Какая кошка?.. Ты заходи.
   Не дожидаясь ответа, она топает куда-то, где звенит о дно ванны вода. Волосы у неё на затылке торчат задорным хохолком.
   - Ты откуда? - доносится с той стороны.
   Юноша осматривается. Прихожая как прихожая. Разве что непомерно высокие белёные потолки. У двери громоздится красный китайский пылесос. Сложена рыхлой пирамидой обувь.
   - Из Пензы.
   - Добро пожаловать в Самару. Как зовут?
   - Арсений. Арс. А вас?
   - Не люблю, когда мне выкают, - отзываются недовольно. - Кажется, что меня много. Зовут Таня. Или Птах. Как хочешь. Проходи в комнату, я сейчас.
   Арс выползает из ботинок, неловко ладит чехол с гитарой к вешалке. Сажает сверху свою выцветшую кепку. Спрашивает громко:
   - А нас не застукают?
   - Родители? Я живу отдельно.
   Таня выбирается из ванной комнаты. На голове причудливым тюрбаном сидит полотенце, опустив на плечи влажные махровые лапы. Арс решил, что она старше его лет на пять. А может, и на все семь.
   - Муж.
   Она смеётся. Поправляет съехавший на бок головной убор.
   - Не боись. Всех мужей я уже давно отвадила. Да и не любовью мы здесь собираемся заниматься.
   Арс неловко кивает. Пауза гудит между ними, как большой шмель.
   - Поставлю чай, - наконец говорит девушка и идёт на кухню, и вздувшийся местами линолеум, как большой язык, облизывает её пятки. Надо же, осень, а она босиком...
   - У меня есть пиво, - Арс гремит пакетиком.
   - Давай, - соглашается Таня, - это даже лучше.
   Арс проходит на кухню. Здесь ободранные обои, закопченный потолок над газовой плитой - словно кто-то погасил огромный окурок. На чайнике растут жёлтые сталактиты. В мойке плавает в облаке жира сковородка. Есть люди, которые сразу, заранее извиняются за беспорядок. Извини, мол, что грязно и шмотки разбросаны... даже если беспорядок имеет место быть только у них в голове. Таня же не извиняется, она давно привыкла и к беспорядку и к гостям. Никакой совести не хватит перед каждым извиняться. Просто говорит:
   - Падай, где почище.
   Арс снимает со стула утюг и коробочку с пуговицами и садится.
  
   Немного погодя они сидят за столом на кухне и глотают пенный напиток.
   - Ну что ж, твоя ситуация мне понятна. Я была в Пензе. Отличный город. Особенно вжжж, - она показывает ладонью нечто странное, - эти ваши горки. Едешь вверх, а потом вжжж, вниз.
   - Может быть. Мне не нравится.
   - Ты немногословный, - говорит Таня. Сверкает глазами из-за банки пива и почему-то смеётся.- У тебя есть девушка?
   - Да. Осталась в Пензе.
   Хмурится. У неё очень живое, немного обезьянье лицо, выражения и эмоции сменяются на нём со скоростью кадров в кинофильме.
   - А родители?
   - Мама. Там же.
   - Там же, - восклицает она и победно тычет в него пальцем. - Ты не сказал дома!
   - Дом, это там, куда хочется вернуться. - Юноша смотрит на неё яркими глазами цвета тающего снега. Банка перед ним была пуста, по краешку её ползёт муха. Жарко, как в теплице, из открытой двери ванной валит пар. Поэтому всяческие насекомые весь ноябрь будут донимать назойливым жужжанием.
   - Да... - Таня неловко повела плечом. - Странный у нас с тобой разговор.
   - Угу.
   - Останешься пока у меня. Пока не обустроишься. Познакомлю тебя со Злым, - девушка взмахнула руками, едва не спихнув со стола полупустую банку. - Ты слышал о Злом?.. Он объездил со своей гитарой всю Россию!
   - Хорошо.
   Таня запинается, смотрит на гостя с досадой. Потом раздаётся её беспечный, заливистый смех, и банка с остатками какого-то варенья звенит в лад.
   Арс решает, что здесь можно ненадолго остаться.
  
  
   1995, ноябрь. Часть 2
  
   За окном качают голыми ветками клёны, пасмурный ноябрьский вечер оставляет на них клочья своей роскошной серой шкуры. Стекло лапает холодный ветер, с другой стороны сквозь щели в раме к нему пытается просочиться нервный гитарный перебор.
   На столе три полупустые чашки с кофе, крошки чёрного хлеба и огрызок копчёной колбасы. А ещё стопка книг, изодранных журналов, очки в слегка погнутой оправе, принадлежности для шитья в синей коробочке и Бог знает что ещё. У Тани весьма специфические представления о порядке.
   Арс обрывает аккорд ладонью, аккуратно кладёт гитару на колени. Его пронизывают жёсткие глаза.
   - Играл где-нибудь раньше?
   Злой оказался седоволосым мужчиной с тонкими бледными губами и изящным, словно вырезанным из дерева, носом. Пальцы жёсткие, узловатые, привыкшие не ласкать инструмент, а держать его крепко и выдирать из вязи струн и дерева нужные звуки.
   - У меня была группа в родном городе.
   Арс нервничает. Представляет себя рецидивистом на допросе у НКВД в старом советском фильме. Злой облачён в мятые брюки и расстёгнутую на груди рубашку, под глазами припухлости, как пивные бочки. Но эта внешность - обманка. На самом деле он собран и сосредоточен, он в мундире и при орденах, сплёл мозолистые пальцы и уложил перед собой на столе.
   - Почему ты оттуда уехал?
   - На то были причины. Возникли противоречия с другими музыкантами.
   Злой всё больше мрачнеет.
   - И что ты от меня хочешь?
   - Научи его чему-нибудь, Юр, - встревает Таня. Она восседает на стуле, развернув его спинкой к себе. - Мальчик способный...
   - Помолчи.
   - От вас - ничего, - поднял подбородок Арс. - Не от вас, а от музыки.
   Мужчина склоняет голову, очевидно, ожидая продолжения. Не дождавшись, роняет:
   - Бери гитару. Давай сыграем. Играл когда-нибудь блюз?
   - Пробовал, - кивает Арс.
   - Бери гитару, - повторяет Юрий.
   В руках Злого ворочается арчтоп, громоздкий полуакустический инструмент фирмы Washburn. Щёлкает комбоусилитель, хрипит, ловя помехи. Юрий трогает пальцами ручки и начинает играть, заполняя кухню вязкими и ворчащими звуками. Блюз. То заискивающе шепчет, то рявкает, сердитый на весь мир. Диалог, который ведётся сам с собой, и Злой ведёт его виртуозно, прикрыв веками глаза. В его ладонях сейчас перекатываются не звуки - собственная душа, пульсирующий шарик сердца с никотиновыми пятнами. Юрий задаёт ей вопросы, трогая нижние струны, а она отвечает, ворча верхними.
   Таня раскачивается на стуле в такт музыке. Арс слушает, а потом берётся за свой инструмент, вытягивая ноты. Он вставляет в повествование сначала пару звуков, а потом берёт на себя целиком один из голосов, он звучит нервно, напряжённо, как крики лесной птицы. Пытается импровизировать, но голос то и дело затихает, скатывается в тишину. Злой теперь смотрит на него в упор, звуки в его руках становятся всё более рыхлыми, всё более яростными, просыпаются сквозь пальцы, как горячий африканский песок.
   - Иногда попадаешь, - наконец заключает Юрий. - Когда пытаешься что-то играть... ты так боишься промазать?
   Арс отвечает неохотно:
   - Иногда лучше промолчать, чтобы не сказать что-нибудь лишнее.
   - Но не в музыке, - режет Злой. - Чем больше ты будешь говорить, тем больше делать ошибок, это верно. Часто глупых и обидных. Но если сможешь их увидеть и обратить в свою пользу, станешь хорошим музыкантом. Если хочешь чему-то у меня научиться, запомни это.
   - Так ты его берёшь? - просияла Таня и захлопала в ладоши.
   - Куда беру? С собой я его таскать не буду. Мы немного поиграем, пока я здесь, в Самаре. Завтра пойдём играть к фонтанам. Если погода не подкачает, наберём на пиво и курево...
  
  
   1996, поздняя осень. Часть 1
  
   В купе влетает, разбрызгивая солнечные зайчики и роняя с кроссовок жёлтые листья, девушка-чертёнок. В волосах запутались томные снежинки, возникает ощущение, будто это пепел, танцующий в чёрном костре.
   Она врывается и только теперь сверяется с билетом. Кивает. Рюкзак вспрыгивает из её рук на верхнюю полку, у него внутри что-то пересыпается, и рюкзак недовольствует, как ребёнок, наевшийся песка, капризничает и свешивает лямки, норовя ухватить хозяйку за запястье. Девушка тем временем с интересом разглядывает единственную соседку на нижней полке у окна.
   Попутчица симпатичная, стройная. С пышными белокурыми волосами, заплетёнными в косу. Сразу видно, за собой ухаживает, и в то же время не холёная. Кажется, она только-только осознала, что легко может нравиться мальчикам, и не совсем ещё поняла, что с этим делать. На запястьях пара фенек и тяжёлый, но изящный браслет из блестящего металла.
   - Привет.
   - Привет, - неохотно отвечает та. Придвигает к себе громоздкий багаж. - Не мешает?
   У неё подёрнутые зелёным глаза - именно так, не зелёные, а только слегка, под каким-то углом зрения, похожие на почки, готовые выпустить на волю сочно-зелёные лепестки. Бледные, как молочная пенка, щёки с очень приятными ямочками. Есть люди, которые такие ямочки не замечают совсем, а другие готовы идти за их обладательницами хоть за семь морей. Если ты их хотя бы заметил - считай, что пропал. В ней всё дышит спокойствием и робостью, даже руки чинно собраны на коленях. Ноги, кстати, под тугими джинсами острые в коленках и ломкие, как у лани.
   - Нисколечко.
   Девушка втискивается между столом и койкой напротив.
   - Хочешь чаю?
   - Не-а. У меня свой.
   - Вот и отлично. Угостишь меня своим, а я тебя - своим, - подмигивает она. - Зачем едешь в Самару? Посмотреть на вокзал?
   - Какой вокзал? И зачем мне на него смотреть? - она всё ещё немного обескуражена. Не столько неожиданным вопросом, сколько напором незнакомки.
   Та замахала руками.
   - Новый вокзал! У нас строят. Красивый. Правда, немного похож на это самое, - она понизила голос, - на фаллос. На него многие ездят посмотреть.
   - Что, правда? Только за этим и едут?
   - Ну, может быть, не только за этим... а как тебя зовут? Я Таня.
   - Лена.
   - Какая угрюмая, - улыбнулась Татьяна.
   - В поездах не приходится рассчитывать на приятные знакомства, - неохотно ответила девушка.
   Татьяна подумала и признала:
   - Пожалуй. Я за кипятком. Тебе нацедить? Будем пить чай.
   И не дожидаясь ответа ухватила со столика кружку.
   - Правда, у меня не с чем. Только сахар.
   Попутчица немного оттаивает. Застенчиво улыбается, и ноздри её делаются округлыми, как две вишнёвых косточки.
   - У меня есть печенье, - говорит она убегающей Тане.
  
   - Значит, ты неплохо знаешь город, - заключает Лена.
   Они пьют горячий лимонный чай. За окном под перестук колёс небо скупо роняет снежинки. Лес, одинокие дома, линии электропередач с провисающими проводами на которых качаются вороны, снова дома с наносом из осеннего мусора.... В детстве Таня думала, что такие дома растут прямо из земли. Кто будет по доброй воле селиться возле железной дороги? Нет, дома здесь растут сами, как грибы, сначала показывается слой прошлогодних и позапрошлогодних прелых листьев, из-под него - крыша в крупинках росы, потом пузатая ножка с окнами, зелёной дверью и крыльцом. А иногда всё начинается с печной трубы, которая сначала приглядывается к миру хитрыми вороньими глазами, а потом вытягивает за собой всё остальное. Словно улитка, что сначала показывает рожки.
   - Город тоже, - отвечает Таня, кроша на колени печеньем. - Главное, знать людей. А нужных людей я знаю почти всех.
   - Ты можешь мне не поверить... - Лена тщательно подбирает слова. - Я еду к парню. Точнее, искать парня. Уже год о нём ничего не слышала.
   - Верю, - заинтересовалась Таня.
   - Я думала, сложно поверить в то, что человек может так вот просто сорваться в другой город, не имея жилья и друзей, - грустно говорит соседка по купе.
   - Я постоянно так делаю, - машет рукой темноволосая. В другой руке у неё кружка чая с кусочком сахара на дне. - Так что там? Про парня?
   - Его зовут Арсений. Такой, голубоглазый. На гитаре играет.
   - Арс?!
   Брови Лены поползли наверх.
   - Ты его знаешь?
   - Конечно. Одно время даже жил у меня. Нет-нет, ты не думай - как сосед.
   - И? Как он там?
   - Живёт, - Таня хмурится, её брови так же, как недавно ползли вверх брови собеседницы, ползут вниз. - Правда, уже не у нас. Он сейчас в Питере.
   Заготовленный вопрос замерзает у Лены на губах. Она молчит, сцепив руки вокруг колена. Когда вновь открывает рот, голос тихий, как шелест страниц, и Таня едва слышит его сквозь стук колёс:
   - Он мне не писал. Совсем.
   - Без истерик, милая. Только без истерик.
   Таня пересаживается к соседке. Обнимает её за плечи.
   - На днях он должен приехать в Самару. И обязательно заглянет ко мне. Я устрою так, чтобы вы встретились. - Она облизывает губы и прибавляет: - Но перед этим надеру этому засранцу задницу.
   - Не стоит, правда, - без энтузиазма говорит Лена. Но надрывные нотки из голоса пропали. - Значит, он добился успеха? Исполнил свою мечту?
   - Нет. Не совсем. Он сейчас как спущенный с поводка тойтерьер на газоне. Бегает и нюхает каждую кочку.
   Лена улыбается.
   - Как он тебе? И как вы познакомились?
   Таня собирается с мыслями, всё так же, по-мальчишески, обнимая Лену за плечи. Потом рассказывает.
   - Он симпатичный, - прибавляет она в конце. - Правда, очень странный. Но будь я немного помладше, по любому закрутила бы с ним романчик...
   Татьяна замечает, как меняется выражение на лице соседки, и поспешно прибавляет:
   - Он о тебе рассказывал.
   - Правда, рассказывал?
   Таня загнана в угол. Чувствует, что краснеет, и признаёт:
   - Не много. Такой же замкнутый, как и ты. Я такие вещи в людях чувствую. Отчужденность. - Она неуютно водит плечом и прибавляет с улыбкой: - Но я надеюсь посмотреть, как вы будете молчать вместе.
  
  
   1996, поздняя осень. Часть 2
  
   - Парень оказался абсолютной бездарностью. Мне жаль, что потратил на него столько времени.
   Злой хмурится и смолит сигарету. Мало кто мог вспомнить дни, когда Юрий улыбался и был всем доволен. А когда это всё-таки случалось - случалось не само по себе, а под действием самой обычной травы. От алкоголя Злой становился всё мрачнее и мрачнее, пропорционально количеству и градусу принятого. Вот и сейчас две бутылки жигулёвского превратились в суровые складки на лбу.
   - Арсешка у тебя и не задержался. - Пожимает плечами Таня. (Перед тем как пойти в бар, где со своей группой должен выступать Арс, недавно приехавший из Питера, они с Леной зашли к Юрию, живущему неподалеку). - Он как ветер в поле, ей-богу.
   - Я пытался учить его музыке, - бурчит Злой. - А он не усвоил даже правила хорошего тона.
   - Юре просто не нравится то, что Арсений сейчас играет, - шепчет Таня сидящей по соседству Лене. Лена, только что робко жавшаяся на стуле, разомлела от горячего чая и варенья. Кажется, от неё вот-вот начнёт отставать пластами талый снег.
   Злой, услышав, раздражённо хлопает ладонью по столу.
   - Играет? Разве это музыка? Крики под безумный грохот... В этом нет души.
   - Сейчас начнётся: разве Моцарт играл панк-рок? А Би Би Кинг? - негромко говорит Татьяна.
   - Язвишь, - Юрий становится совсем хмурым. Нависшие над глубоко посажеными глазами брови похожи на две грозовые тучи. - Защищаешь его. Зачем, хотелось бы знать?
   - Да брось. Он сейчас в таком возрасте... парню и море по колено. Пройдёт пара-тройка лет, и он перестанет выкручивать ручки дисторшна, будет петь проникновенные песни о любви и свободе.
   Юрий катает в руках бутылку, разглядывая этикетку.
   - И возможно уже будет поздно. Вы, молодые, не понимаете, как важно не терять время. В этих двух или трёх годах и есть вся молодость. Не замечаете, как тратите свою жизнь на ерунду. Когда ты поймёшь это, будет уже слишком поздно. Поверь моему опыту.
   Злой встаёт, чтобы достать из холодильника ещё одну бутылку, чтобы зарядить её, как он говорит, в обойму, и Таня за его спиной оттягивает пальцами краешки губ вниз и бурчит под нос: бубубу. Лена фыркает в ладошку.
   Таня внезапно становится очень серьёзной, как будто перещёлкнули со слайда на слайд.
   - Учиться жизни на чужом опыте очень естественно, и почти всегда невозможно. Сколько не рассказывай малышу, какой противный на вкус перец, всё равно ведь лизнёт перечницу и будет потом ныть и плеваться.
   Злой качает головой.
   - Думал, люди поумнели за столько-то поколений. Наверное, ещё рано.
   - Ты говоришь, как не знаю кто. Как будто был здесь с самого начала.
   - Конечно. Может, и был.
   - Я атеистка, - говорит Таня вставая. Подмигивает Юрию. - Я в тебя не верю. Ты как хочешь, а мы пойдём, навестим этого охломона. Девочка к нему аж из другого города приехала. От тебя привет передать?
   - Передай, - бурчит Злой и залпом допивает пиво.
  
   Крутая лестница с обитыми железными уголками ступенями спускается вниз, туда, где врастает в кирпич красная обшарпанная деревянная дверь, вся исписанная маркером. Таня тянет её на себя, выпуская наружу какофонию звуков. От прокуренной духоты кружится голова, люди там, словно рыбы в густой илистой воде. Лежат на дне, зарастая морской травой и улитками, или, мерно ведя хвостами, плывут с подносами пива между столиками.
   Наверное, бар следовало назвать Аквариум, а не Подвал, думает Лена.
   Тем не менее, Атмосфера в какой-то мере оправдывает название - кирпичные стены с пыльными нишами, кабацкие деревянные скамьи и столы, часть которых умостилась на деревянной надстройке с бортиками. Оттуда лучше всего просматривается сцена. Огромная рыжая люстра над головой.
   Лена не сразу узнала в коротко стриженом панке Арса. Чёлка высветлена перекисью водорода. На плечах болтается косуха с оторванными рукавами, утянутая и ушитая, но всё равно слишком большая для тощего паренька. На узком бицепсе блестит капельками пота чёрно-красная татуировка сомнительного качества. Джинсы узкие и рваные на коленях. Что осталось неизменным - так это глаза, кусочки замёрзшего по осени неба, с прежней бесшабашностью смотрящие на мир и окружающих людей.
   Он, оседлав одну из больших колонок у края сцены, вещает нецензурные частушки под аккомпанемент плохо настроенной гитары. Помимо него на сцене барабанщик, настолько пьяный, что больше спит, растёкшись багровым лицом по тарелкам, чем поддерживает темп.
   Народу мало. Почти все клюют носом у стойки с бокалами пива. Несколько панковатого вида ребят свистят и подбадривают гитариста. Бородатый дядечка солидных габаритов в форме охранника пытается стянуть с насеста горе-музыканта.
   Наконец, кто-то догадывается отключить с пульта аппаратуру, и Арс спускается сам, неловко держа на весу инструмент. Охранник руками удерживает его.
   - Спокойно, приятель, сегодня даже не ты выступаешь. - Он не ругается, говорит тихо, словно заранее готовясь за всё извиниться. За отдавленные ноги, за помятую одежду, за то, что не знает, кто выступает следующий, и за то, что вообще существует на свете, такой большой и неуклюжий. Мало ли что. Одной рукой придерживает Арса, другой беспрестанно поправляет очки, маленькие и круглые. Лена знает таких людей - большие, но удивительно добродушные и не всегда успешные в жизни из-за своего покладистого характера. Он и охранником-то наверняка работает только из-за своих габаритов.
   - Как не я? - удивляется Арс. В огромных руках охранника он успокаивается, поджимает под себя ноги. Как младенец в люльке. - А что же я тогда только что делал? Мы с Петрухой нехило зажгли публику!
   - Зажгли, зажгли, - покорно согласился шкаф, таща Арсения под руку к выходу. Арс висит на руке, еле перебирая ногами, и что-то напевает себе под нос. - Тебе надо подышать. Ой, привет, Таня.
   - Привет, Бегемотик, - девушка улыбается. - А мы как раз по душу этого возмутителя спокойствия.
   - Не обижайте его, - серьёзно говорит охранник, и подбородок его трясётся, словно кусок желе. На лице, наконец, всплывает виноватое выражение. Может быть, не совсем к месту, зато искренне говорит: - Арсений хороший. Только перебрал сегодня слегка.
   - Танюха! - заорал Арс. - Должны быть парни из Питера, но они куда-то потерялись. А мы с Деревянным развлекаем народ. Правда, здорово?
   Он видит Лену и замолкает, как будто кто-то поворачивает ручку громкости. Говорит совершенно трезвым голосом:
   - Привет.
   Лена в упор разглядывает его, пытается увидеть в выражении лица хоть какой-то намёк на эмоции, но везде встречает непроницаемую гранитную маску, торопливо собранную из счастливого пьяного выражения. Заглядывает в синие с зеленоватым оттенком глаза. Однажды она была на море и видела там, во что превращается ласковое полотно, когда на небо набегают тучи и ветер. Поднявшись на дыбы, оно швыряет в лицо пригоршни капель. Такая же необузданная глубина виднеется сейчас в этих озёрах.
   Она всегда легче читала книги, чем людей.
  
   Следующий день выдался неожиданно хорошим. Кутаясь в тёплый осенний воздух, бродили по улицам. Поглощали пирожки, купленные в каком-то киоске. Тёплое пиво, минералка в запотевших бутылочках. Кофе из автомата. Лена и Арс упрямо разглядывали прилипающие к носкам своих ботинок листья. Вспоминали прошлое, каждый на свой лад, а Таня шла меж ними и гадала, много ли осталось у них общего в прошлом. О чём-то болтали. Ни о чём.
   Арс не спрашивал как дела у Аббы и Семёна, и когда разговор снова провалился в неловкую яму, Лена сама о них рассказала.
   - Семён всё-таки переехал жить в Израиль. У него там дедушка, ну ты, наверное, знаешь... Написал с тех пор всего одно письмо. Спрашивал, как я живу, рассказывал, что ходит в местную школу. На музыку, похоже, забил. О тебе тоже ничего не спрашивал. Абба вот пошёл учиться в музыкалку. Солнце моё, - говорит она с нежностью, - в ту же, в которую ходила я. Его сначала не хотели отпускать родители, говорили: приведи нам хоть одного нормального человека, который там учится. И он привёл им меня, - Лена жмурится, вспоминая, лицо её светлеет. - И принёс портрет Курта Кобейна из группы Нирвана со словами: а вот он не учился в музыкалке. Вы же не хотите, чтобы я таким стал? Так что теперь он нотки учит и играет на барабанах. А, ещё научился клёво кашеварить. Такие супы готовит - объедение!..
   - Здесь живёт один сумасшедший шляпник, - перебивает Лену Арс. Будто и не слушает. - На чердаке. Думаю, мы к нему зайдём.
   Он влетает в подъезд, оставив девушек слушать удаляющийся топот по лестнице.
   - Ну вот, - сказала Лена. - Убежал от меня.
   - Он не от тебя убегает, милая, а от своего прошлого, - смоля сигарету, говорит Таня. - Что там у вас произошло?.. А, в сущности, не важно. Не рассказывай.
   Они катаются на качелях и ждут, пока не выйдет Арс со своим другом.
  
   Портвейн сделал Арса разговорчивым. Глаза смеются пьяным волчьим смехом, блуждают туда и сюда, как две отвязавшиеся лодки в прибое. Иногда они встречаются с глазами Лены, уже не чураются так, как раньше. И тогда становится хорошо. Но всё же не как в прежние времена, думает Лена. Не так.
   - Эту музыку можно играть на чём угодно, - рассказывает он Тане.
   - Продолжай, - смеётся она и лукаво прибавляет: - Я перескажу Злому.
   Они, теперь уже вчетвером, расселись возле фонтана, слушая шум воды и разливая по стаканчикам бледно-красное пойло. День простирает над головами длинный хвост, готовясь нырнуть за горизонт. Шляпником оказался смешной парень одних годов с Арсом, одетый в мешковатые штаны и лёгкую красную куртку. Невысокий, только самую малость повыше Лены, и едва достаёт носом до подбородка Арса. Голова, несмотря на тёплый день, глубоко сидит в клетчатой кепке, и складывается ощущение, будто его оттуда вытряхнул какой-нибудь фокусник, взявшись за козырёк. Как в цирке.
   - Это Паша, - представляет его Арс, когда они часом раньше вышли из подъезда. - Или Малыш.
   - Привет, - говорит Паша. - Как дела, девчонки?
   Улыбается, показывая отсутствующий в уголке рта зуб, улыбается легко и беззаботно, как будто кто-то включил фонарик. Над верхней губой и на подбородке у него пробиваются чёрные волоски, похожие на молодые побеги пшеницы.
   Руки всё время в карманах, и у Лены возникло подозрение, что он так поддерживает штаны, чтобы не спадали. Воротник куртки стоит стоймя, с внутренней стороны он превратился из малинового в грязно-бурый.
   От него пахнет луком и почему-то шоколадом - дикое сочетание, но, как ни странно, приятное. Когда говорит что-нибудь или рассказывает, то улыбается и искоса поглядывает на собеседника. Греет не словами, но тоном, тёплым, как песок Ямайки, таким же густым и сыпучим.
   Они сидят на одной из шумных лавочек Ленинградской улицы, местного Арбата, (или, если сравнивать с Пензой, то местной Московской улицей), и Арс раскачивается из стороны в сторону, держа на коленях пластиковый стаканчик. Слова извергаются из него как из прохудившегося ведра.
   - Это возможность выразить то, что лезет из тебя, хоть словами, хоть звуками, и все, все это понимают. Хотя на самом деле тебя совершенно не колышет, поймут тебя или нет. Тебя совершенно не колышит вся эта хрень, что происходит вокруг, и это здорово. Имеешь значение только ты. Вот что круто.
   - Ты, мой друг, всегда имеешь значение, - говорит Малыш и тепло хлопает его по плечу. Переглядывается с Таней, подмигивает.
   - Да! - глаза Арса горят, того и гляди спалят собственные брови. - Что-то уныло тут. Повеселимся, ребят?
   Он хватает гитару - акустическое детище Самарской мебельной фабрики со стальными струнами, перекрашенное в невероятный зелёно-оранжевый цвет. Кажется, только одно это сочетание может довести до солнечного удара. Перекидывает через голову ремень. Оглядывается и замечает Лену.
   - Лен, раз уж ты в нашей компании, возьми шапку... Паш, дай ей шапку.
   - А что делать? - растерялась девушка, неловко сжимая кепку, которую вручил ей Малыш.
   - Собирать деньги, конечно. Половина нам, остальные - тебе на обратный билет.
   - Я не умею...
   - Всё будет нормально. Ты красивая. Они поведутся. Ну, погнали!
   Струны стонут под чёсом медиатора. Павел извлёк из потёртого чехла саксофон, похожий на большую блестящую улитку, вытряхнул неизвестно как туда попавшие семечки. Таня со смехом затыкает уши и зажмуривается. Потом открывает один глаз, чтобы посмотреть, как Арс скачет вокруг, барабаня по струнам и напевая дурным голосом о неразделённой любви к местному пивзаводу. Малыш отплясывает чечётку на скамейке, щедро осыпая звуками ошалевшее небо.
   Люди при галстуках и прилично одетые, спешащие по своим делам, шарахаются от сумасшедшего оркестра, почтенные матроны и мамаши с детьми ускоряют шаг и поджимают губы. Другие останавливаются и слушают с улыбкой, либо просто стоят в сторонке, робко, невзначай бросая на них взгляды.
   Таня хохотала до упаду. Потом отобрала у Лены головной убор, схватила её за руку и потащила по кругу, щедро улыбаясь прохожим и протягивая к ним кепку. Через некоторое время оттуда сыпались мятые десятирублёвки, а на дне звенела мелочь. Какая-то полупьяная компания, со второго куплета нестройно подпевавшая Арсу, вручила Лене почти полную бутылку коньяка.
   - Ты что? Это же так весело! - кричит ей на ухо Таня.
   Лена молчит, нервно держа в руках початую бутылку.
  
  
   1996, поздняя осень. Часть 3
  
   Воет ветер, срывая ворон с проводов, и Лене вспоминается школьная библиотека. Когда в окно врывался ветер, вздымал со стола подшивки газет, и они кружились вокруг, бестолково хлопая страницами, как эти вороны.
   Тучи опустились совсем низко. Отсюда они кажутся свинцово-белыми и рождают вязкое ощущение, что им не будет конца и края, что они окутали весь мир. Какой должна тогда казаться Земля из космоса? Наверняка, огромным снежным комом.
   Мысль сама по себе очень смешная, но Лене не хочется смеяться. Положив подбородок на руки, она наблюдает, как сыплются сверху снежные крошки. Первый настоящий снег в этом году. Утром по телевизору сказали, что дома он уже выпал. Опасная гололедица, - так они сказали, и показали покрытый тончайшим слоем снега тротуар на Московской улице и фонари со снежной короной, похожие на магические шары в Хрониках Нарнии.
   - У вас потрясно красиво, - одобрила Таня и ушла жарить картошку на кухню. А Лена, вспоминая тот ужасный вечер, сказала себе, что хочет домой.
  
   Рельсы разрезают темноту, и трамвай бредёт по ним, покачивая огромным красным задом. Вечер выдался морозным. По этому случаю включили шумную ворчливую печку, и в салоне довольно тепло. Народу почти никого. Кондуктор, восседающая на своём троне в смешном розовом фартуке, читает газету. Парочка невзрачных типов, нахохлившихся на сиденьях, (хмырей, как обозвал их Арс), кажутся неотъемлемой частью вагона. Наверное, таких нанимают специально. Для массовки. Должен же даже в самый паршивый день в трамвае кто-то ездить и смотреть из окна, привлекая новых клиентов, демонстрируя всем видом - как здесь тепло и как дёшево стоит проезд.
   И они вчетвером. Малыш, надвинув на глаза кепку, сидит впереди, у самых дверей. Его спина в жилетке бугрится от усилий, звуки саксофона, негромкие, но выразительные, как бельт в ворде, заполняют всё вокруг. Работа на сегодня закончилась, и он играет для удовольствия. Лица не видно, но Лене почему-то кажется, что играет он непременно с закрытыми глазами. Малыш ей понравился. Немного своеобразный, но милый, особенно с этими вихрами, падающими на глаза из-под козырька, и внезапной улыбкой. Такой должен носить в кармане только дыры, а в недрах саксофона, как улитка в панцире, должно прятаться несколько сюрпризов. И изумрудно-зелёная ящерка. Лена сама не понимает, при чём тут ящерка, но очень ярко себе её представляет. С тёмными чешуйками на морде, красным язычком и глазами, похожими на бисер. Смешная.
   Сегодняшний день стоял перед глазами яркой вспышкой, движением водомерки по водной глади. Яркая бессмысленная картинка из книжки для самых маленьких.
   - Швы расходятся, - сказал им один встречный бездомный, в повадках которого плескалось безумие, но Лена очень остро соотнесла эти слова с сегодняшним днём. Да, швы расходятся, да так, что просто ух. Как так можно жить? - думала она. Ну и плевать. - Читала в глазах-омутах под крашеной чёлкой.
   Расходящиеся швы она видела везде.
   Арс и Малыш. Эти двое - сумасшедшие, - думала она, с удивлением сознавая, что одного из этих людей она знала задолго до этой встречи, не подозревая об этой нелепой одежде, намекающей об обилии ветра в голове у её обладателя, об искорках дикого огня в глазах, запахе портвейна изо рта, отрыжке, в которой ощущалось всё пренебрежение к миру, и неизменной прилипшей к нижней губе сигарете.
   Чёрт, она с ним целовалась!
   Лена чувствовала, как наливаются краской, тяжелеют уши, и ближе к концу дня воображала себя не иначе, как со слоновьими ушами, висячими и красными, как листья краснокочанной капусты.
   Лена попыталась воспринять Арса как нечто неожиданное и, конечно, незнакомое. У неё это почти получалось. Можно сказать, что та загадка, которая полтора года назад пряталась где-то глубоко под кожей и мясом, под рёбрами, но неизменно ощущалась, прощупывалась в пульсе и разбегалась в уголках глаз сеточками вен, теперь оказалась вывернута наружу. Исходила криком. Сочилась кровью и слизью, как та мышка на фотографии на буклете Саратовского медуниверситета, что принесла ей год назад мама.
   - Этот твой хмурый мальчик наконец-то уехал, и ты можешь пойти куда-нибудь учиться, - сказала тогда мама. Она никогда не славилась чувством такта, но Лена к этому привыкла. С людьми нужно уживаться всегда, считала она. - Мединститут, очень неплохой выбор. Можно даже на стоматолога.
   - Да, пожалуй, - ответила она с улыбкой, за которой ничего не было. - Я подумаю.
   Так она ответила или немного по другому, она уже не помнила. Но спрятала буклет медуниверситета в какой-то книжке, чтобы не попадался на глаза родичам. Собиралась при случае выбросить, но забыла.
   Арс, оказывается, обожает работать на публику. Он всё делает на публику, немой крик, жажда внимания сквозят в каждом его движении, в манере ходить, слегка наклоняясь вперёд, в почти киношных, но донельзя угловатых жестах. Он обнимал за плечи Пашу, Таню - за талию настолько вязкими липкими движениями, что они надолго отпечатались в памяти. Хохотал, запрокидывая голову и обнажая жёлтые зубы. Мог бухнуться прямо на асфальт, где среди классиков нарисованы синим мелком крылья и нимб.
   - Я ангел, - говорил он, глядя на Лену и похабно двигая бёдрами. - Мик Джаггер.
   В тот день за ними гонялись, и для Лены это была настоящая охота. Какие-то ребята в мешковатых костюмах Адидас гнались за ними от Струковского парка и до дворов, где, наконец, удалось затеряться. Потом из этих дворов их погнали уже местные жильцы, потому что Арс решил покататься на двери сарая и оторвал её; следом за грохотом и его кудахтающим смехом, послышались звуки открывающихся одно за другим окон.
   Если бы не Таня, Танюшка, за крепкую руку которой она держалась, когда Арс и Малыш-Шляпник запивали подозрительные таблетки портвейном или мочились с парапета прямиком в Волгу, она бы, должно быть, сошла с ума.
   - Ничего вредного, - перед ней появлялось бледное лицо с голубыми глазами и улыбкой, от которой на Лену почему-то потянуло сыростью, как от воды, что течёт дома из-под крана. - Обычные колёса. Экстази, понимаешь?
   - Арсений! - Таня стояла перед ним расставив ноги и грозно уперев в бок одну руку. - Не пугай мне девочку. И спрячь эти свои аскорбинки. Не то я запихаю их тебе - сам знаешь куда. Я не шучу.
   Кое-что в нём осталось неизменным. Он по-прежнему живёт музыкой больше, чем чем-либо другим. Его радио в сердце продолжает звучать, только кто-то переключил станцию, и оно играет теперь не рок-н-ролл и джаз, а что-то непонятное. Должно быть, эту волну он ловит прямиком из Нью-Йорка, - думала Лена. - А то и сразу от инопланетян.
   Они экспериментировали с музыкой так же, как экспериментировали с новыми синтетическими веществами и - Лена догадывалась об этом - со старой, как мир, травкой.
   Они вломились в какой-то гараж, изнутри оказавшийся светлым, довольно милым, а главное - тёплым. Стены тут были обиты войлоком, под подошвами кроссовок стонали доски. Несколько гитар на треногах, комбоусилители, поставленные один на другой так, что походили на большого нескладного человека.
   Лена шепнула Тане:
   - Как будто нас съел плюшевый медвежонок. У меня такой есть дома.
   Таня смеялась до слёз. Потом сказала:
   - Точно-точно. У меня тоже! Приду домой, попрошу, чтобы он меня съел. Тут так уютно! Чувствуешь этот запах?
   Пахло немножко пылью и горелыми спичками. В воздухе разливалось неспешное гудение от аппаратуры, такое, как будто под потолком кружит огромный шмель.
   Вломились, это слово вызывает у Лены стойкую ассоциацию с мужчинами с чулками за голове, которые грабят банки и наставляют на других людей дуло пистолета. Она видела, как Малыш ловким движением снял замок, заговорщески подмигнул всем троим и скользнул внутрь. Лишь потом Таня рассказала ей, что владелец мягкого гаража - её друг, а замок открывается при помощи отмычки всю жизнь, поскольку ключ от него давно потерян. Репа со взломом, так называют сей процесс музыканты, которым посчастливилось там играть. Возможно, этот гараж существует до сих пор, если не разорился, заклеванный конкурентами, гораздо более благоустроенными и располагающими к тому, чтобы сидеть в расшатанном кресле и потягивать кофе, за шестьсот рублей за ночь. На тот момент там не было даже чайника, и Малыш зарабатывал возможность играть в мягких стенах тем, что разбирал мотоциклы и разыскивал по городу и его окрестностям остовы ретро-автомобилей, начиная с Волги и кончая каким-нибудь раритетным Бумером. Через день эти остовы обыкновенно исчезали и оказывались в автомастерской при военной части на улице Панова.
   - Гитарный процессор, - представил Арс чёрную коробочку с педалью, так, как представляют очень уважаемого человека. - Для вас - сэр Гитарный процессор. Или просто сэр Процессор. Пока у нас нет ударника, мы пользуемся его услугами.
   Арс брал наперевес чёрный Jackson, оставляя на лакированном дереве следы пальцев. Пританцовывая, ждал, пока Малыш поднырнёт под ремень саксофона. Можно было подумать, что сейчас услышат что-нибудь вроде Iron Maiden, металл тогда играл в наушниках каждого мрачного парня с длинными волосами, Арс включил фонограмму, отмечая ударами, похожими на стук сердца, доли, и началось что-то невообразимое. Перегруженный рваный гитарный звук, перемежающийся воплями сакса и наэлектризованными переборами клавиш на записи.
   Такое может понравится, возможно, смертельно раненым викингам, готовящимся совершить своё последнее плаванье на небесном драккаре в Вальхаллу, думала Лена. Просто потому, что не существует большей муки, чем слушать это, а там, за столом с небесными гуриями, с дедами и отцами, макающими бороды в чаны с пивом, такое менестрели не сыграют точно. Или гурии - это не оттуда? История никогда не была её сильной стороной в школе.
   - Когда у тебя что-то есть, тебе хочется разобраться, как это работает. Повертеть и так и эдак. Разобрать, собрать не так, как было, - объясняла в недавнем разговоре Таня Злому. - Может быть, сломать и немного пореветь. Ему это необходимо.
   - Я скажу тебе, что ему необходимо! - кипятился дядя Юра, но так и не сказал что. Лена вспоминала этот разговор и ей казалось, что руки Арса, сжимающие гитару, по локти в крови, как у молодого практиканта в Меде. Она не могла отделаться от этого ощущения, а в электрическом воздухе угадывался запах крови. Смотрела на эти руки, и вновь в голове, как заевшая запись, прокручивается реплика Тани. Разобрать и собрать...
   - Всё это дерьмо мы играем для наших прекрасных гостей, - кривлялся перед микрофоном Арс, и Таня, зажимая уши пальцами, улыбалась ему.
   Во время всех перемещений по городу Арс почти ничего не рассказывал о себе. Лена уловила только, что он побывал в обеих столицах (ничего особенного, кроме высоких цен на сигареты!), и ещё кое-где. Это кое-где скоро показалось ей настолько обширным и значительным, что просто не помещалось целиком в голове. Она обдумывала эту мысль кусок за куском, словно провожая взглядом вагоны поезда. Арсений с Малышом садились на электричку и ехали из города прочь. Обыкновенно, до тех пор, пока зайцев не высаживал проводник, а иногда - если обаяние Малыша действовало на работника железной дороги - до самого конца ветки. Это всегда было новое место, хотя и далеко не всегда благоприятное к двум мальчишкам непонятной внешности. Но они живы и здоровы, хотя и слегка помяты жизнью. Бродячие коты, возможно, ускользнувшие от заботливых домохозяев и ветеринара, собирающегося оттяпать им яйца.
   Удивительно, но у них всегда водились деньги. Карманы звенели мелочью, мелочь гремела в чехле Паши, пересыпаясь от одного его угла к другому. Настолько беспечные люди просто обязаны становиться магнитом для денег. И обычно становятся.
   - Ничего криминального, просто игра на музыкальных инструментах в людных местах, - говорил Малыш, улыбаясь.
   - Хотя, неплохо было бы когда-нибудь ограбить банк, - прибавлял Арс.
   За этим обыкновенно следовал дружный смех...
   Всё это чёрно-белыми квадратами проносилось перед её глазами, пока они брели по Самаре. Где-то в шкафу у отца висит такая рубашка - в клеточку... очень старая, и Лена любила к ней прижиматься, зарываться в неё лицом, когда он приходил с работы, пахнущий хлебом и дрожжами. И теперь так - только ощущения другие, а вместо дрожжей - напоенный морозом, задувающий в ноздри ветер.
   Арс сидит напротив. Развернулся к ним с Таней правой щекой, вытянув ноги в проход и откинув голову на стекло. Когда трамвай набирает скорость, голова качается, и краешек уха легонько мажет по стеклу. Он покосился на Лену и сказал:
   - Спой мне что-нибудь. Как тогда.
   - Вот ещё. Не хочу.
   - Да ладно, не ломайся. Мне нравилось, когда ты пела.
   - Что ты как маленький? Не хочу я тебе петь. Отстань.
   Таня посмотрела на них, как смотрят на баклажаны, внезапно выросшие там, где посадили клубнику, и пересела к Малышу.
   Какое-то время, отмеряемое остановками и сонным голосом водителя, они молчат. Один из мужчин встал и вышел, нахлобучив на голову шляпу. Лена думает, как мало мужчин сейчас носят фетровые шляпы.
   А потом Арс откололся от стекла, лыбясь своей несуразной улыбкой. Лена почувствовала у себя на затылке руку, попыталась отстраниться, но он держал её крепко.
   - Уйди. От... стань!
   Он пытается её поцеловать, Лена сопротивляется, отпихивает от себя его голову. Впереди на возню оборачиваются Малыш и Таня.
   - Отвали, - говорит она громко, и он отпускает, медленно отклоняясь назад и вновь опускаясь на сидение. Глаза заволакивает туман; сгорбившийся, вцепившийся в ручку сиденья, он походит на старого растерянного грифа, хохолок сбитых на одну сторону волос усиливает впечатление.
   - Уйди, - повторяет она с нотками истерики в голосе.
   Снег неистовствует и колотится в стекло ледяной крупой. Все понимают, что за чертой этого дня наконец-то начинается зима.
  
  
   1996, зима.
  
   Тёмная комната. Каждый, кто попал бы сюда, подумал бы, что очутился в пыльном мешке, где, по недоразумению, оказалась кое-какая мебель, электричество и даже живой человек. Стол ломится от останков еды и пустых кружек. Монитор излучает тепло, и при закрытых окнах в комнате духотища. Стёкла потеют, с той стороны по ним стекает вакса вечера. Компьютер натужно гудит, кулер наматывает на лопасти пыльный воздух.
   Малыш входит в комнату, оглядывается. От Арса осталась только горбатая спина, да саундтрек из щелчков мыши, на экране шатается по миру Выходец из Убежища в фирменной синей майке.
   С грохотом пододвигается к окну стул, форточка распахивается, вытягивая застойные запахи.
   - Эй, - шевелится Арс. - Холодно.
   Он поворачивается к другу и натыкается на суровый взгляд. Бормочет:
   - Дай мне какой-нибудь свитер.
   - Обойдёшься. Ты что-то совсем здесь затерялся, мэн. Играешь, играешь... Ты сколько уже не выходил на улицу?
   У Арса в глазах датчик настроения. И сейчас шкала сползает до красной отметки.
   - Ты что мне? Мама?
   - Мама. Это, ваще, моя квартира. Если что.
   - Ну, давай ты не будешь жадничать. Я попросился у тебя пожить, ты что сделал? Разрешил. Пошли в Кармагеддон лучше вдвухе.
   - Не-а. Сегодня ты делаешь то, что скажу я.
   Арс ставит игру на паузу. Откидывается на спинку стула и смотрит злыми глазами.
   - Ты зря беспокоишься. Моя крыша на месте и никуда не собирается уезжать.
   - Посмотри на себя, чувак. Крыша на месте, но пол прогнил и вот-вот провалится.
   Воздух вокруг Арса накаляется. Воняет немытым телом, пивные баклашки под столом катаются с противным звуком.
   Малыш примиряющее улыбается. Запускает руки в волосы, сцепляет их на затылке.
   - Послушай, чувак. Я знаю, что тебе тяжело. Но я также знаю, что ты это переживёшь, и только хочу немного подтолкнуть. Мы же друзья, ну. Послушай меня, хотя бы раз доверься мне.
   Арс с силой впечатывает мышку в стол.
   - Только ты можешь так честно и открыто говорить банальности.
   Одеваются. Арс влезает в джинсовую осеннюю куртку на меху. Натягивает шапку. Стены пихают тебя обшарпанными углами, пол стонет под ногами. Двушка под самой крышей, так что слышно, как чистят перья и устраиваются на ночлег голуби. Из соседней комнаты играет Моралес, на подоконнике дымится недопитый чай.
   На какие средства семнадцатилетний пацан обитает в центре Самары, Малыш не распространялся. Да Арс не особо и спрашивал. За всё время, пока он жил здесь, ни родители Малыша, ни какие-нибудь его родственники ни разу не появились. Он живёт один, сам себе готовит еду, сам ходит за продуктами, сам открывает дверь соседям во время ночных репетиций с саксом, когда те приходят жаловаться на шум. Разговаривает с ними очень вежливо.
   Малыш никогда не выключает музыку, часто оставляет гореть свет. Уходит всегда как будто на минуту, словно бы сейчас покурит и вернётся.
   Они выходят на улицу. Снег лезет под куртку, будто желая согреться. Малыш в своём бешеном красном пальто и шарфе похож на снегиря. На голове всё та же кепка, он плывёт в холодном воздухе, словно ледокол.
   Бредут до ближайшей остановки. Вечер четверга, и вокруг полно людей. К каждому автобусу, выныривающему из-за поворота, прикованы десятки глаз, тут же образуются небольшие очереди. Холодно, и струйки пара смешиваются над головами, размывают свет фонаря.
   Малыш лыбится.
   - Помнишь, как мы взрывали чарты на Ленинградке?
   - Ну. Прям как Ю Ту, - Арсу интересно, он вращает головой, как выпавший из спячки филин. Что же всё-таки задумал друг?..
   - Значит, сейчас тебе будет легко. Ты конь.
   - Сам ты конь.
   - Послушай меня. Ты конь, а вот там едет автобус. Залазаешь в него через переднюю дверцу. И говоришь... как, по-твоему, говорят кони?
   - И-го-го, - выдавливает Арс через заиндевевшие губы.
   - Вот. Это и говоришь. Громко и от души, чтоб все слышали. Три раза. И не улыбайся при этом, улыбнёшься - всё пропало. Просто пробиваешь билетик и спокойно едешь до следующей остановки. Там и встретимся.
   - Иди на хрен. Я же тебе не младший брат, чтобы надо мной издеваться.
   Глаза Малыша смеются, хохочут, сияют настоящим светом, тем самым, что остался в одном из окон на последнем этаже.
   - Ты мне больше, чем младшенький. У меня никогда не было братки. Знаешь, как хотелось брата и сестричку? Я даже родителей, помню, упрашивал, когда мне было лет семь или восемь. Папу. Даже подкупить его пытался. У нас дома были кассеты с порнухой припрятаны, я тайком насмотрелся и быстро смекнул, что к чему. Достал из шкафа также припрятанную мамой бутылку вина, чтобы родителям перед этим делом выпить, собрал денег из копилки. Подхожу к отцу и говорю: Па, значит, братку хочу. Сделай, а? И деньги протягиваю. Я, говорю, на памперсы ещё подзаработаю потом.
   - А он что?
   - Он как пошёл ржать. Ща, говорит. Выпил и спать завалился. Я тогда партизанским способом начал действовать. Нашёл презервативы и проткнул их иголочкой. Вот за это влетело потом. И всё равно ничего не получилось.
   Малыш закидывает на плечо Арсу руку.
   - Так что ты мне как брат. Честно.
   - И что, ты думаешь, в этом будет толк?
   - Я сам так делал, - утверждает Малыш. - Был такой период, когда хотелось повеситься в толчке. Очень хорошая встряска получается. И для тебя, и для людей. Знаешь, какие у них глазищи делаются? А многие и вовсе не замечают. Ну, сам увидишь. Ну как?
   Автобус уже подкатывает к остановке. Арс выныривает из-под руки, неуверенно идёт к открывающимся дверям.
   - Представь, что ты конь, - орёт следом Малыш. Кто-то в толпе оборачивается на голос, смотрит в их сторону пустыми сизыми глазами. Малыш оглушительно смеётся, потирая восковые от холода руки.
   - Скачи галопом!
  
  
   2002, апрель.
  
   Гитара визжит, превращая духоту помещения в пропитанный болью и злостью фарш. Чёрная коробка с уголками, обитыми для внушительности (а может для какой-то практической пользы) железом, корчится, плюётся звуками, словно советский пулемёт времён второй мировой.
   Хотя нет... для очень даже известной пользы. Чтобы пьяные вдрызг музыканты не расхреначили музыкальную коробочку гордой фирмы Маршалл к чёртовой матери.
   Арсу очень хотелось сейчас подняться на ноги и сделать с этим ящиком что-то, что вызвало бы у её создателя инфаркт. Но пол держит крепко, обвив ноги, руки, пытаясь уцепиться скрюченными пальцами за шею, расцарапать набухшие лимфоузлы.
   Вот так бывает. Ты чувствуешь себя мухой на потолке, которая вдруг осознала, что делает что-то противное законам притяжения.
   Пусть играет, Манки, малыш. Арс с усилием поднимает голову и видит, как Малыш раскачивается, стоя на стуле. Из-за дредов, летающих из стороны в сторону, похож то ли на диковинного морского обитателя, то ли просто на швабру. Коренастый, с руками, напоминающими плети какого-нибудь африканского вьюнка, ловкого и хищного. Жилистый и прыгучий, из-за чего уже здесь, в группе, его прозвали Обезьянкой. На голой груди и животе блестят капли пота. Бородка слиплась и торчит мокрыми колючками, подвижные брови изгибаются чуть не по синусоиде, и эта синусоида непременно соответствует ритму извлекаемой из инструмента музыки. Разевает рот, но голоса не слышно; осколок медиатора вгрызается в струны V-образного Джексона, старины Рэнди, как ласково зовёт гитару Малыш.
   Веселится, чертяга... Хорошая трава заведёт кого угодно. А той травы сегодня были целые стога! И ещё виски. И коньяк... Хотя Манки и без допинга всегда готов к веселью. Единственный в команде, кто умеет веселиться абсолютно бескорыстно, насыщая своим настроением окружающих.
   - Вот такой у нас должен быть звук! Да! От такого звука я вся теку, - визгливый, с небольшим акцентом, голос Сандры перекрывает всё, всё вокруг. Организм бунтует под звуки этого голоса, и сфинктер болезненно сжимается. - Может тебя взять третьим гитаристом, а? А, ты у нас уже второй гитарист... а у тебя нету брата-близнеца?
   Сандра - их менеджер. Старуха, как прозвали её музыканты, родом откуда-то с ближнего запада (то ли Польша, то ли Швеция), тощая, как сама смерть, с увеличенной силиконом грудью. С роскошными русыми волосами без всякого намёка на седину, непослушно спадающими на лицо. Арс считал, что ей нужна коса. Хотя бы на голове - как намёк всем тем, кто осмелится заступить ей и её ведомым путь. Она выглядит среди них, детей металла, как настоящая шлюха - чёрная юбка до колен, блузка настолько белоснежная, что из недр желудка поднимается жгучая волна; пуговицы все застёгнуты и сверкают. Арс хочет ей сказать, но все слова расползлись куда-то по кишечнику.
   - Народ собирается, - довольно говорит Сандра. Под тоннами косметики, густыми мазками покрывающую бледную кожу, задвигались щёки. - В наш разогрев запустили бутылкой. Они унылые уроды. Значит, можно выходить.
   - Да они же не стоят на ногах. Они невменяемы. Скажите что-нибудь, миз Блажек!
   Арс скосил глаза и увидел толстого хрена в потрёпанном сером пиджаке, к лицу которого намертво приклеилось озабоченное выражение. Не то промоутер, не то представитель лейбла...
   - Это мои мальчики, - довольно говорит Сандра. - Они прибегут на сцену даже из-под скальпеля патологоанатома.
   - Ну, давайте не будем доводить до крайности, - нервничает Пиджак.
   Арс чувствует симпатию к Сандре. Всё-таки из всех околомузыкальных кровососов она лучшая. Самая жирная и самая наглая крыса, но куда лучше этого слизняка. Никогда не перегрызёт музыканту провода.
   Даже не хочется её расстраивать.
   Арс поднимает голову. От волос, спадающих на лицо, воняет блевотиной и сигаретным дымом.
   - Мы не будем сегодня выступать.
   Брови Сандры дёргаются, ползут к переносице, словно две большие мохнатые гусеницы.
   - Как это нет? Поговори мне ещё тут, вокалюга позорный.
   - Что? Что он бормочет, - волнуется Пиджак.
   Арс собирает расползающиеся в разные стороны язык, нёбо и носоглотку. Говорит громко, перекрывая гитару, отмечая, как чётко звучит каждое слово:
   - Мы не будем сегодня выступать, Сандра!
   Восклицательный знак тонет в грохоте падающей мебели. В воздухе повис грязный минорный след от последней ноты. Слизняк и Сандра оборачиваются, следом, немного повозившись, Арс. Откуда-то появился Блондинчик в трусах и белоснежной рубашке, на лице медленно, словно в замедленной съёмке, проявляется испуганное выражение.
   - Всего лишь упал Малыш, - говорит Арс. Делает попытку подняться на ноги. - Я не хочу сегодня играть.
   - Кто напугал Малыша? - глаза Блондинчика плавают на бледном лице, как будто монетки на дне осенней лужи. - Как не будем играть? Я видел тёлочек в первом ряду. Зуб даю, они заплатили за билет не меньше штуки рублей.
   - Что, бля, значит - не будем? - Сандра в ярости, карандаш в её пальцах хрустит, готовый переломиться надвое. Арс уверен, ещё немного, и он увидит пробегающие по кончикам её волос электрические разряды.
   - Скажи всем, чтобы убирались. Скажи, что Манки сломал себе гитару, член... да что угодно. Плевать. Я не хочу сегодня играть.
   Арс чувствует как гремучая смесь в желудке и в лёгких просачивается в мозг отравленными ручейками. Сжимает голову руками, пытаясь укрыться от тишины, что оказалась вдруг гораздо громче дисторшированного гитарного рёва.
   А потом, какое-то время спустя, комната вновь вскипает звуками.
   - Он не дышит! - верещит Пиджак где-то далеко. Он наступает на гитару, она хрустит, протяжно звеня струнами. - Упал со стула и сломал шею!
   Сандра уже там. Она всегда знает что делать. Всегда. Холодная, как влагалище монашки, расчётливая, она никогда не тратит время на сантименты. Переворачивает Манки на спину, откинув с лица грязные дреды, оглядывает шею и подбородок. Щупает пульс.
   - Сделайте ему искусственное дыхание, - стонет где-то рядом Блондинчик. - Сделайте же, кто-нибудь! Это же Малыш!
   Сандра ждёт, пока буря немного стихает, и говорит хриплым голосом:
   - Мёртв.
   - Вы чокнутые музыканты! - взвывает Пиджак и выскакивает за дверь, потеряв перекидной блокнот и ручку. Разлитый на полу ром оставляет на страницах жирные оранжевые пятна.
   Блондинчик оседает рядом с Арсом, размазывая по щекам сопли и слёзы.
  
   - Пошли.
   Арс, покачиваясь, стоит над Блондинчиком. На подбородке следы рвоты, глаза сияют потусторонним светом, таким, что кажется, там поселилось северное сияние.
   - Куда?
   - Играть.
   - Теперь? Играть?
   Саня истерично хохотал до первой пощёчины. А потом затих, всхлипывая и заламывая пальцы.
   - Я сказал Сандре, что мы выйдем. Сегодня мы простимся с Малышом, как подобает. Иди проблюйся и выходи. Сигыч и Лиходеев на сцене, расставляют своё барахло.
   - Ты им сказал?
   - Нет.
   - Это гитара Малыша.
   Арс бережно придерживает гитару за гриф. Пальцы оставляют на лакированном дереве жирные следы.
   - Сегодня я буду играть на ней. Вставай.
   Гула толпы со сцены в тот день почти не было слышно. Казалось бы, музыканты делали свою работу, ту же, что и всегда, вклад в индустрию развлечений для того, чтобы офисные черви, младшие научные сотрудники или длинноволосые мальчишки в напульсниках смогли получить свою долю удовольствия и расстаться с несколькими мятыми сине-зелёными бумажками. Они всегда кривлялись, орали и матерились со сцены ради денег. Ради них зевал за пультом техник по свету, ради них днём носился по жаре парнишка-курьер, что сейчас слэмится в зале, натыкаясь на широкую грудь охранника.
   У Арса нет песен про деньги. "Money" Пинкфлойда уже давно побывала в каждом плеере, тысячу раз переосмыслена, обкатана множеством умов, побывала не на одном языке, слетала с его кончика и в стихотворном виде, и в виде всё новых и новых песен новых и новых групп.
   Арс не видел в этом смысла.
   Ни один человек не выживет в современном мире без денег. Артист не сможет ни записываться, ни качественно перекладывать то, что рождается в голове на гитарный гриф или клавиши синтезатора. А что до их количества... ну что ж, умный человек всегда найдет, на что бы их потратить, а от алчного они всё равно разбегутся. До, или уж после смерти, на самом деле не так уж и важно.
   Им и раньше приходилось выступать в усечённом составе. И в тот момент каждый в группе играл с радостной мыслью, что он поднимет на этом концерте немного больше бабла. Четверо не пятеро, гонорар делится намного легче. Можно будет купить на пару бутылок рома больше, или закупиться у какого-нибудь местного диллера манягой. В случае Лиходеева - отправить денег домой жене или снять шлюху классом повыше. Или и то и другое сразу.
   Сейчас выступали не за деньги.
   В каждом взрывалось душное, дикое ничто, разливались реки буйной музыки на грани нервного срыва. И каждый с болью отмечал дыры и овраги отсутствующей партии.
   После пятой песни Арс разбил гитару об пол и ушёл.
  
   - Я никогда не слышала такого выступления, - говорит Сандра совершенно нормальным голосом. Визга электрической пилы в нём как будто никогда не было.
   Она сидит прямо на полу, кутаясь в край кулис, словно в балахон. Безупречный, жирный макияж напоминает маску.
   Её рвёт словами:
   - Круче, чем у Перцев. Я была на том концерте в восемьдесят восьмом, можешь мне поверить, сейчас было круче. Когда ты сказал про Малыша, толпа обезумела. Думала они повыпрыгивают на сцену. А Саня, он рубил так, что порвал все струны. А Сигыч плакал. А Лиходеев был спокоен, как удав. Виртуоз, консерватория, блин, у него даже руки не дрожали. Куда он делся, кстати?
   - Он уходит из группы. Собирается уехать куда-то из города. Я тоже ухожу. Пока ты ещё мой менеджер, подыщи мне хорошую наркоклинику.
   - Клинику? - Сандра хлопает глазами.
   Арс неуютно пошевелился в наполненном электрическими разрядами сухом воздухе. Уже половину десятилетия он здесь как рыба в воде. Иногда вздрагивает от залётных звуковых волн пол - дощатый настил, похожий на нервную гадюку, которую лихая судьба затащила в человеческое поселение; и когда это происходит, в стороне неловко переваливается с боку на бок пустая бутылка. Пахнет куревом, дешёвым Мальборо с нотками вездесущей Явы.
   Он развёл руки, мокрая от пота рубашка на груди натянулась.
   - Здесь есть линия, которую нельзя переступать. Тонкая-тонкая линия. Я уже немного по ней прогулялся.
  
  
   II. Пропавшие люди.
  
   2002, лето и осень.
  
   Какой ты рок-музыкант, если не побывал хоть раз в жизни в реабилитационной клинике?
   Кажется, это убеждение пришло к нам с запада, вместе с шоколадными батончиками, кроликами Диснея и ликом Шварценеггера.
   И вот теперь очередь Арса. Что называется, профессия обязывает.
   - Добро пожаловать в наш санаторий, - приветствует их охранник, отпирая перед ними с Сандрой дверь. Он скалится у них за спиной, глазки скребут между лопатками, что твоя наждачка. Только и развлечений здесь, что глазеть на наркоманов.
   Сандра нашла поистине райское место. Светло-зелёное здание в подмосковных лесах, с сочной зелёной треугольной крышей, похожее на покрытую мхом болотную кочку. Среди вишнёвых деревьев и искрящихся смородиной кустов бегут тропинки, правильные, словно выверенные по линейке, и складывается впечатление, что гуляешь по тетрадному листу в крупную клетку. С одних деревьев гроздьями свисают кормушки, на других прибиты скворечники (сбивать их из берёзовых чурбанов, как Арс узнаёт позже, главное занятие на трудовой терапии). На некоторых - камеры видеонаблюдения, огромные, как тропические попугаи. Глаза их моргают и с фасада здания, между увитыми, словно плющом, решётками окнами.
   Их выпускали гулять днём, после обеда, да ещё немного вечером. Среди вишен или в берёзовой роще у фасада легко представить, что ты на турбазе, на отдыхе - слишком всё сонно и ухожено, краешек зелёной стены виден отовсюду. Но если попробуешь углубиться в лес, неизменно наткнёшься на нагромождения бетона со сверкающей на солнце колючей лентой. Или на железные ворота с будкой охраны.
   Внутри здания стены все сплошь белые, без единой картины или плаката, только у двери сестринской на первом этаже висит информационная доска с пришпиленными синими квадратиками. Распорядок дня, распорядок посещений, график дежурств, и прочее, прочее... Напротив - пара диванчиков для посетителей с белой пухлой обивкой, которую Арсу нестерпимо захотелось прожечь сигаретой.
   - Как будто тебя проглотил господь Бог, смекаешь? - говорит Арсу в первый день Шулер со своей обычной улыбкой. Улыбка у него лукавая, как будто косо наклеенная картонка. Шулером его прозвали именно за эту ухмылку, а вовсе не за умение мухлевать в карты. В карты здесь играют все, стихийно сбиваясь в кучки и раскладывая на столе комбинации в любую свободную минуту, и Шулер среди прочих ничем не выделялся. Сквозь неё, эту улыбку, проглядывают паршивые зубы, а дальше плещется язык, и всё вместе это напоминает погрязшие в болоте останки леса, где вкривь и вкось торчат пеньки и почерневшие стволы.
   Позже Шулер станет первым и самым близким его знакомым на последующие три с половиной месяца. Маленький, нескладный, лысоватый, чем-то похожий на индейца, со сморщенным лицом старика, хотя ему, с его же слов, всего тридцать. С изрядной примесью азиатской крови. Бодр, как бобр, говорит он и смеётся кашляющим смехом. Может быть поэтому Арс будет только с ним общаться - он единственный, кто ещё сохранил способность по-настоящему улыбаться, хотя шутки его просты, как ручка от чайной чашки, но часто он своими замечаниями попадал в самую точку.
   Остальные пациенты благожелательные, тихие и простые, как овощи.
  
   Первую неделю Арс, как и все новички, провёл в коконе. Вокруг только стены, как будто тебя поместили внутрь огромного игрального кубика. Воздух здесь пульсирует и колется, словно сам по себе пилюля, которую требуется принимать, чтобы выздороветь и вернуться в нормальное общество.
   - Влиться в общество! - с жаром в глазах повторяет врач, - Чтобы больше не чувствовать себя отверженным! Вы, простите, кто по профессии?
   - Посмотрите в моей карте, - буркнул Арс.
   - Там указано - безработный.
   - Так и есть. Безработный наркоман.
   Арс думает о том, сколько стоило Сандре запихать его сюда. Навряд ли так дорого, как он считал поначалу. Он отныне - мёртвая инвестиция. Сны развалились. Малыш погиб, их пьяные совместные выходки, достойные старика Ричи, подошли к концу. Что значит - денег в копилку старой мамасан он больше не приносит. Не будет больше в её вульгарном лифчике банкнот за их выступления.
   Ему придётся когда-нибудь отсюда выйти, что верно, то верно. Вынуть голову из песка. Суметь стать кем-то другим. Влиться в общество!, вновь и вновь раздаётся в голове, и эта фраза превращается в напуганную птицу, что бьётся в тисках его черепа, роняя перья и неистово крича.
   - Ага, - глубокомысленно кивает врач. Он высокий, костлявый, с вытянутым лицом и жидкими седыми волосами. Ему будто неуютно в костюме из костей и мяса. Жмёт здесь и там, и док досадливо дёргает плечами, морщится, когда рёбра врезаются в кожу, обозначая щуплую грудную клетку. - Ага. Ну, значит, у вас будет работа. Мы помогаем своим пациентам встроиться в социум. Прививаем любовь к труду. Мы направим вас в кокон. Прежде всего нужно избавиться от той гадости, что засела у вас в организме. Позже вам будут давать наркотики, но в очень малых дозах, вместе с лекарствами. Будем отучать вас постепенно.
   В коконе кровать из лёгких алюминиевых трубок, и больше никакой мебели. Только часы в простой металлической оправе над дверью. Безукоризненно белое бельё, хрустящая накрахмаленная подушка. Арсу выдали ночнушку, похожую на смирительную рубашку, рукава болтаются и хлопают по икрам, когда он встаёт, чтобы размять ноги. Глазок камеры в уголке. Телевизор за специальным стеклом, а пульт встроен в подлокотник кровати. Арс вспоминает, как поступают с телевизорами в гостиницах в пьяном угаре артисты, и в зубах застряла усмешка. Вряд ли так получится здесь - скорее зазря разобьёт о бронированное стекло кулаки.
   В стене таится шкафчик с кассетами и книгами, где Арс с удовольствием обнаружил любимые фильмы. Раздобыл в буфете внизу (первое время его выпускали из кокона; первое время из кокона выпускают любого - ровно до тех пор, пока не начинается настоящая ломка) попкорна и, развалившись на постели, посмотрел Крёстного Отца. Потом были Звёздные Воины, эпизод, где Скайукер знакомится с Ханом Соло и его волосатым другом, и, наконец, Достучаться до Небес. На предпоследнем фильме, гремя таблетками в специальной ванночке пришла сестра, под пристальным взглядом он проглотил три пилюли, самую большую лихо подбросив в воздух щелчком пальцев и поймав ртом.
   На завтрак его ведут длинными белыми коридорами, от которых под веками потом долгое время блуждают яркие вспышки, в столовую, сажают за отдельный столик. Столовые приборы хрупкие, ломающиеся в руках, и рядом постоянно дежурит санитар, упакованный в настолько тесный костюм, что рубашка начинает трещать, если он вздумает почесать себе нос. На его лице застыло благожелательное выражение. Оно кажется вычерченным на бумаге-миллиметровке карандашом, и спустя какое-то время большие выразительные буквы РАВНОДУШНАЯ БЛАГОЖЕЛАТЕЛЬНОСТЬ начинают мерещиться Арсу на широком лбу. Другие пациенты едят за общими столами в другой части столовой и с интересом поглядывают в его сторону. Как там новичок из кокона? Держится или нет?
   На второй день они видят, что у него начинают дрожать руки, как он пьёт жадно из бумажного стаканчика, роняя капли на стол и на грудь. Злится и начинает выплёскивать гнев напополам с желчью и сочащимся с нёба ядом на санитара.
   - Эй, лакей. Принеси ещё воды.
   Когда тот уходит, пробует кашу, перетёртую с фруктами в склизкую субстанцию, и кричит вслед:
   - Сюда что, совсем не кладут соли? Принеси солонку. И перечницу захвати.
   Арс улавливает в своём голосе скандальные нотки, как визг электрической пилы, и находит волю совладать с собой.
   Санитар и впрямь похож на лакея, с прямой спиной, в застёгнутой на все пуговицы рубашке и крошечном галстуке-бабочке, потерявшемся где-то под подбородком. За пятнадцать минут, выделенных на приём пищи, краснота поднимается от его шеи к пухлым губам и ямочке под носом, и, наконец, к скошенному, словно топором стёсанному лбу, где сразу выступают капельки пота. Как будто квадратная голова наполняется кровью.
   Вряд ли это от моих издевок, - приходит к выводу Арс, когда получает новый стакан воды. Скорее галстук-бабочка передавливает какие-то сосуды, отчего поступающая в голову кровь не имеет оттока. Позже, когда ему уже не до издёвок, перед глазами плывут цветные круги, а все силы уходят на то, чтобы не захлебнуться водой и протолкнуть в пищевод кашицу, которая, кажется, становится ещё более жидкой и всё более безвкусной, он уже не может увидеть, как плещется в глазах санитара кровь, он вообще не видит санитара, он бредит и видит огромную пузатую солонку с блестящим колпачком. Иногда на этом колпачке проступает бутафорское и грубое лицо, нос и губы, как два червяка, и пузырьки глаз, отчаянно блестящие под лампами ртутного цвета.
   Через два дня проведённых в коконе из всех пор начинает интенсивно сочиться вода.
   - Это всего лишь пот, - отвечает сестра и приносит полотенце.
   Рядом с ней теперь дежурит ещё одна ходячая гора в белом халате, Арс его почти не видит, только силуэт вырисовывается за мутным стеклом. Наружу его теперь не выпускают.
   - Из вас выходит вся та гадость, которой вы себя пичкали. Вы же хотите вылечится, правда? Терпите.
   Она начинает сыпать всякими терминами, не понимает, что ему всё равно. Токсикологический... биотрансформация...
   Он хочет вылечиться, что верно, то верно. Но господи, как же больно! Из носа льётся что-то горячее, похоже на кровь, но это всего лишь вода. Начинают слезиться глаза, и он почти не видит, как вышла сестра, замуровав за собой дверь. В правой ноге, в самой пятке возникает боль, переходит к пальцам, потом в колено, под правую ключицу - комок боли блуждает по его телу, будто перекатывается уголёк.
   Иногда он выныривает из забытья и видит, как скачут по циферблату стрелки. Вот они показывают двенадцать, а вот уже три часа, и не понятно, дня или ночи, окон нет, только белые и податливые на ощупь стены. Потом снова скачок на пятнадцать минут, и он догадывается, что отключался.
   Пытается спустить ноги с кровати. Одну получается почти сразу, другая тащится бесконечно долго, скребёт пяткой по лежанке и задирает простыню. За это время стрелки скачут ещё на двадцать минут, и Арс с удивлением обнаруживает, как по ноге на пол бежит струйка мочи. Появляется санитар, тот, второй, с какой-то футуристической, похожей на бластер, шваброй, заполняет собой весь кокон так, что плечи упираются в противоположные стены. Что-то успокоительно бурчит над ухом, играючи задвигает кровать с Арсом куда-то в угол, хотя это невозможно, ножки, тонкие, как птичьи кости, но крепкие, прибиты к полу, однако этой горе всё по силам, а Арсу наоборот, он ослаб и весит едва ли не больше ребёнка.
   Кажется, потом его несли мыться; в голове остались только звенящие струи воды, он тянется к ним губами, но не пускают, крепко держат под руки.
   Ужинать его не ведут, ужин вдруг появляется перед самым носом, на специальном подносе, вместе с лакеем и его чёртовой бабочкой. Бабочка вращается перед глазами Арса под потным красным подбородком, как циркулярная пила. Он находит в себе силы сказать:
   - Аа. Еда в номер. Я заказывал, да. Пять звёзд?
   Санитар растягивает в улыбке губы. На груди у него квадратик бэйджика. Сергей. И фамилия, сейчас для Арса бессмысленный набор букв, ускользает сквозь пальцы, как вода.
   - Шутите? Эт хорошо. Немногие здесь способны шутить.
   - Мне уже легче.
   - Вот и ладненько. Только не пачкайте едой стены. Иначе в следующий раз вас привяжут к койке и будут кормить с ложечки. Вот ремни, видите?
   Ремни действительно есть, широкие, из плотной блестящей кожи, свисают с кровати почти до самого пола. Возможно, такими не помешало бы снабдить кресла стоматологов.
   Он уходит. Арс нюхает обед и безжалостно опровергает сам себя:
   - Нет. Всего три. На пять не тянет.
   Зато много жидкости. Пей сколько влезет, бутылки с минералкой словно сами собой появляются у его кровати. Никакого стекла, безопасный пластик.
   Арса хватает теперь только на то, чтобы мечтать о пакетике апельсинового сока. Он лежит в луже собственного сока, как утка в маринаде, и смотрит, как играют с ним в догонялки стрелки часов.
   Его продолжают пичкать лекарствами, теперь это не только таблетки, но и жидкость, вливаемая в его тело через носик шприца.
   - Вы очень ослабли, - говорит санитарка, нависая над ним и загораживая своей пышной причёской тусклые лампы. Она говорит, а руки словно живут сами по себе, делают своё дело, смазывая место укола спиртом. Арс так и не понял, осуждает она его или поддерживает. - Поэтому мы не привязываем вас к кровати. Были бы хоть немного здоровее. Посмотрите на себя, кожа да кости. О, у нас тут такие лечились! Прямо всё вверх дном перевернут и все нервы истреплют, пока не вколешь успокоительное.
   Один раз он вдруг обнаруживает под правым лёгким тайник, запас неизрасходованных сил. С минуту лежит, ощущая, как они растекаются по мышцам, а потом поднимается на ноги. Пробует выйти, но дверь путешествует от него по стенам, словно многоножка. Переползает с одной грани кубика на другую, замирает там, ожидая пока он подкрадётся.
   Так, внезапно, он оказывается возле шкафчика с фильмами и книгами. Дверка открывается, клацнув петлями, под ноги сыпятся кассеты, выскакивая из своих коробок, как суслики из затопленных половодьем нор.
   Арсу хочется наступить на них и топтать, вопя от бессилия. Зачем вы меня сюда запихнули - кричал бы он, брызгая слюной. И сразу станет легче. Потом он взмахнёт руками, чтобы рухнула полка с книгами, будет топтать и их. Если надо, грызть зубами всё подряд, чтобы выплеснуть желчь, выкашлять горячий уголёк, который теперь находится, казалось, во всех частях тела одновременно.
   Его словно выдергивают из розетки. Медленно угасающим сознанием Арс наблюдает, как босая нога отрывается от пола, оставив мокрый отпечаток, и за это время стрелки часов снова совершают прыжок в бесконечность. Через глазные яблоки просачивается мысль: Ведь это не просто так.
   Мысль висит перед внутренним взором, словно большой восклицательный знак, потом тает розовым облачком. В волосах запуталась паника, он стал шарить руками в пустоте, гоняясь за единственной реальной мыслью последних часов.
   Что не просто так?!
   В голове возникает картинка: в шкафу обложки кассет новые, свеженькие, так и сверкают краской. То же самое с книгами. Вот они стоят в рядок, на корешках ни отпечатка, а есёли взять наугад с полки и открыть, услышишь вкусный хруст и сможешь вдохнуть запах типографии.
   Это давно уже снятое кино, и сотни раз отсмотренное кино! Смекаешь?
   Он для того тут вмонтирован в стену, этот шкафчик, чтобы быть выпотрошенным очередным пациентом. Чтобы он израсходовал на нём свой страх, свой гнев, и валялся потом среди корочек от книг и кассетной ленты, раскинув руки и ноги, на потеху камере в углу.
   Нет уж. Мой гнев - моё достояние, - думает он, слишком ослабший, чтобы сказать вслух.
   Присаживается на корточки, слыша как скрипит позвоночник, и тратит последние силы на то, чтобы собрать всё в стопку и запихать обратно в шкаф.
  
   На двенадцатый день его переводят из кокона в общую палату. Здесь куда как светлее, койки стоят одна к одной, две у окна, и две у двери, между ними теснятся тумбочки, нелепые, похожие на грибы. Посередине стол и четыре задвинутых в него стула. На стенах фотообои.
   - Такая лепота, что хочется усесться во-он под той елью и хорошенько посрать, - выражает своё восхищение Шулер. У него на всё имеется своё мнение. Хорошо, что он ни разу не попытался претворить это своё желание в жизнь, решает Арс, о чём тогда же Шулеру и докладывает.
   Пока он располагается на одной из дальних от окна коек, сонный, ослабший после терапии, с противным ощущением того, что все проглоченные им за неделю таблетки весело перекатываются в желудке, разбрызгивая желудочный сок, к нему подходит Шулер.
   - Теперь мы в одной палате. Давай знакомится, - говорит он. - Сижу на травке.
   - Что за бред?
   Разве тут принято говорить, кто на чём сидит? Это реабилитационная клиника или что?
   - Все считают, что с простой травки сюда не попадёшь. Нужно что-то помощнее. Вроде того, в чём у тебя усы вымазаны. - он улыбается, пропустив большие пальцы под лямки штанов. - Но я доказал, что травки вполне хватает.
   - Здесь все - как аккуратно постриженная трава на газоне, - говорит как-то Шулер. - И ты тоже.
   Да, он теперь такой же - с аккуратно обрезанной макушкой, чтобы не выбивался из общей массы. В социуме легче всего стать нормальным, обрести душевное равновесие, - говорит врач.
   И Арс не видел причины из него как-то выделяться. Он пришёл сюда выздороветь, избавиться от зависимости.
   Однако выделяться приходится против собственной воли. Навряд ли кого-то из этих ребят с блуждающими салатовыми улыбками и набрякшими веками навещал мёртвый друг.
   Иногда по ночам или во время прогулки к нему приходит Малыш. Он сидит на скамейке или на чужой кровати, рядом с ничего не подозревающими больными, иногда одним боком погружаясь в кого-нибудь из них, иногда нарочно в сторонке. Сложив руки на груди, смотрит на Арса провалами в глазах, и подбородок покачивается в неподвижном воздухе, как фрегат во время штиля, а нос походит на парус. На лице никакого выражения, и как Арс ни пытался разглядеть гнев, отчаяние или что-нибудь ещё, с таким же успехом он мог интересоваться, как к нему относится, к примеру, мусорный контейнер.
   И всё-таки он чувствует вину. Сандра нашла их, болтающихся по миру как два оторвавшихся от ветки листа, и он, Арс, первый покатился вниз по наклонной, а Малыш только следовал за ним, чтобы не дать другу утонуть. Или, как водится у них, пропащих людей - утонуть в одиночестве. О да, то, что случилось с Малышом было случайностью, но случайностью того порядка, за которой стоят реальные причины.
   Стоит моргнуть, как видение исчезает. Словно перещёлкиваются в проекторе слайды - щёлк-щёлк, на одном есть человечек, на другом уже нет, и лежит вместо него гора сухих листьев или скрытое простынёй бедро соседа по палате. И поэтому Арс старается не моргать, до рези, пока глаза не пересыхают настолько, что всё двоится и плывёт.
   - Тебе нужно рассказать врачу, друг, - говорит однажды Шулер.
   - Что рассказать?
   Этот маленький обезьян со сморщенным хитрым лицом замечает решительно всё. Он похож на демона с японской гравюры, а возможно, и был им на самом деле.
   - Ты словно чувак из видеокассеты. Кто-то отходит поссать и жмёт на паузу с пульта, и ты замираешь. Киану Ривз на плёнке и то смотрелся лучше. Ну разве это дело?
   - Не дело, - соглашается Арс, но доктору ничего не рассказывает. Да и Шулер об этом больше не напоминает.
   Манки, малыш, - думает он снова и снова. Он хочет что-то сказать Малышу, которого похоронили спустя почти шесть дней после того несчастного случая, в паршивый дождливый день. На дне могилы плескалась вода, когда туда опускали гроб. Но ничего не может придумать, и только повторяет: - Манки, малыш. До тех пор, пока образ, выгоревший на роговице, не исчезает, чтобы появиться вновь через день или через два.
   Как-то раз Арс находит Шулера в дневной комнате, забравшегося с ногами в кресло. Вместе они напоминают воробьиное гнездо с нахохлившемся владельцем. На другом конце комнаты гудит телевизор, на него, похоже, никто не обращает внимания; экран хмурится и разговаривает сам с собой на повышенных тонах мужским и женским голосами. Пара столов занята карточными игроками, ещё несколько человек бесцельно бродят по помещению. Один вполголоса толкует с медсестрой за дверью, видны кусок его зелёной рубашки и её тощие лодыжки.
   Арс минуту раздумывал, не присоединиться ли к игрокам в карты, но потом подошёл к Шулеру.
   - Что читаешь?
   Листочки торчат из-под бумажной обложки, проклеенные скотчем. Пожелтевшие страницы. Если посыпать их специальным порошком, как показывают в кино, можно увидеть десятки разных отпечатков.
   Шулер поднимает глаза. На жилистом носу теряются крошечные очки для чтения.
   - Хочешь почитать? Настольная книга парней вроде нас.
   Он улыбается, откинув со лба сальные пряди, и становится похож на индейца из вестернов.
   - Я читал, - говорит Арс, разобрав надпись на обложке: Кен Кизи Над кукушкиным гнездом.
   - Её принёс Ленни, Лёня, когда я только-только выпорхнул из своего первого кокона. Как видишь, Ленни давно уже нет, а книга ходит по рукам. Что твоя настольная библия.
   - Что в ней хорошего?
   - Знаешь, как забавно попасть в книгу. Хоть здесь и не дурка, но в остальном очень похоже. Нас точно так же равняют ножницами, отрезая всё лишнее.
   - Готовишь бунт против сестёр?
   - Да нет же, - Шулер в сердцах стучит пяткой по ножке кресла. - Сестрички хорошие. Алёна, такая, белобрысая, тайком носит нам компот из кухни. Они на самом деле добрые. С чего же мне не быть паинькой?
   - Тогда что?
   Шулер закрывает книжку, заложив её большим пальцем. Смотрит поверх очков на Арса.
   - Вымысел отличается от жизни тем, что в нём смысла хоть ложкой ешь, а в жизни его нет. Не помню, кто сказал, но кто-то из великих. Может, какой-нибудь грек. Да, здесь немного притесняют, есть строгий распорядок, да мыться заставляют каждый день, как будто кожу с тебя хотят смыть, но и что же?
   Арс ждёт, что он продолжит, но Шулер смотрит на него, ожидая какого-то ответа. Наконец, он открывает книгу на прежнем месте, заключив напоследок:
   - Так что расслабься.
   С остальными обитателями палаты Арс общается мало. Он общался с ними за карточным столом и в столовой, когда кто-нибудь просил передать масло. Одинаковые лица плавают перед глазами, и он узнаёт их по какому-нибудь признаку: ага, вот этот, с родинкой над губой, Степан. Типичный колхозник с чёрной от плетей солнца шеей, с оттопыренными ушами и сельским говором. Говорит он медленно и туго, иногда кажется, что он всегда держит перед внутренним взором алфавит и скрупулёзно составляет по наглядному пособию слова иногда пропуская буквы.
   А этого, большого, с дряблыми щеками, зовут Батя, или Батый. Арсу вспоминалось, как звучно он чешет пузо под пижамой, и как, ломая мясистый рот, держит перед глазами карты, а они лезут из больших потных пальцев, норовят вывернуться и забиться в щель между подушками кресла.
   Они оба занимают койки у окна в его палате.
   Под вечер, когда из репродукторов под потолком доносится сигнал к отбою, они развлекают друг друга историями из жизни. Арс поворачивается к стене и засыпает, покачиваясь на пружинах, а эти рассказы кружатся вокруг, как сонные зимние мухи, иногда прошивая его сон насквозь по кривой траектории. Как если бы пуля отрастила мушиные крылышки.
   Шулер не засыпает, он сооружает себе гнездо из одеяла и хлопает оттуда огромными совиными глазами.
   - Чё, интересно, как мы рассказум, Шуле? - спрашивает Стёпа и лохматит ладонью ёршик на макушке.
   Шулер не отвечает. Он вообще завёл привычку общаться только с Арсом. С остальными же отделывался междометиями и наклонами головы, означающими, в зависимости от вопроса собеседника, то или иное.
   Утром, до завтрака, и после обеда всех собирают в дневной комнате и раздают лекарства. Разноцветные капсулы перекатываются на ладони, а ягодицы зудят от уколов, правда, уже в гораздо меньших масштабах.
   - Теперь работают снайперы, - так выражается Шулер, хитро щурясь сквозь сигаретный дым. - Холокост с применением ядерного оружия твоему организму уже организовали, а теперь работают снайперы, истребляя остатки заразы. Отстреливая клетки твоего мозга, которые всё ещё хотят белого порошочка.
   Он описал сигаретой дугу. Несмотря на то, что курить категорически не рекомендовалось, а сигареты в буфете продавались по цене в сто рублей за пачку, курилка никогда не бывает пустой, а в мусорном бачке плавают окурки.
   - Или, если угодно, бомбардировщики. Ведут точечную бомбардировку таблетками. Ну-ка, кто смелый? Помаши Ястребам ручкой!
   Арс думает, что эта аналогия больше похожа на правду. После приёма лекарств иногда возникает нестерпимая отрыжка, как будто в животе горят леса и едкий дым ползёт по пищеводу наружу.
   Больше всего диспансер походит на детский сад с вечно невыспавшимися детьми. В былые времена Арс, возможно, поехал бы крышей уже на второй день такой жизни. Никаких развлечений кроме как щипать медсестричек за тощие задницы. Он бы раздобыл гитару или, на худой конец, завладел бы новомодным японским магнитофоном в общей комнате, выписал у Сандры пару дисков, скомкал бы тишину и спустил её в унитаз.
   Верно, как пять копеек, он бы пристрелил того типа, что руководил сборкой кособоких кормушек на трудовой терапии.
   Возможно, дело в коконе. Возможно, в Малыше, но и ощущения, что он готов встроиться в социум, как любил говорить док, не возникало. Он просто волочился за течением, лениво шлёпая ладонями по воде. Садился вместе со всеми за стол за завтраком и съедал сдобренную маслом кашу, чтобы получить десерт. Дрых в тихий час, пуская слюни в подушку.
   Сандра навещала его несколько раз, сначала в компании Блондинчика, а последние два раза одна. Кажется, он произвёл на Саню несколько угнетающее впечатление. Сандра мужественно держалась. Мегера съедала без соли любой фокус, который он выкидывал в прежние деньки, теперь же она могла взять ложку и съесть его самого, варёного и без скорлупы, как яйцо всмятку.
   Всё же что-то произошло, что выбило его из потока. Маленький белый квадратик, конверт с его именем на обложке. Там нет обратного адреса, какой-то ещё информации, только его имя и фамилия, ровным разборчивым почерком выведенные по центру. И более мелким - адрес, посёлок Колоски, Берёзовая аллея 1а. Реабилитационный центр.
   Немногим позже Сандра будет уверять, что о месте, где он проходил лечение, не знает никто, кроме неё и ребят. Как и вообще о том, что он проходит лечение. Было объявлено о роспуске Снов, но больше - ни-ни, язык за зубками, и никак иначе. Когда представилась возможность, он спросил о том же Блондинчика и Лиходеева, и они повторили её слова. Сургуч скандальным голосом вещал, что он не допустит, чтобы Арса упекли в психушку, и вытрясти какие-то крохи разума из его головы было невозможно. Этот бородач тогда тоже ходил по краю, возможно, по ещё более тонкому, чем Арс. Воздействовать на его разум могла только Сандра.
   В конверте оказалась коробочка с диском, безликой болванкой, заполненной голосами из прошлого.
   - Что ты там всё время слушаешь? - беспокойно спрашивает Шулер. - Что ты там всё время слушаешь?
   Он тянет скрипучие пальцы, похожие каждый в отдельности на вяленую корюшку, к наушникам, но Арс отмахивается.
   - Я хочу выйти отсюда, - сказал он Сандре во время следующего посещения.
   Лоб её пошёл бороздами.
   - Ты сам себя сюда запихнул, хани. Я лично считаю, что мужики здесь только отсиживают себе яйца. Из них ничего не вылупится, как бы долго ты на них не сидел. Разве что засохнут и сплющатся.
   Она взирает на него, утвердившись на скрещенных на груди руках, повесив впереди себя подбородок, как приманку на крупную рыбу. Потом сказала:
   - Но всё же позволь спросить почему?
   Он курит, комкая под языком дым. Тот всасывается через поры, заполняет голубые зрачки и сочится из них, из самой серединки. Заполняет уголки глаз белой слизью.
   - Привезли сюда одного моего земляка. Не могу быть в одних стенах с тем, кто спрашивает меня день за днём: ну как, братец, знаешь что наш мэр опять вытворяет?..
   Сандра кивает. Перед ней сидит египетский иероглиф, сложив на коленях тонкие нервные запястья, корчится под её взглядом, как рыбёшка на сковородке. Но упорно твердит: не спрашивай; не пытай меня, всё равно ничего больше не скажу...
   Она расплющила носком сапога окурок.
   - Попрощайся со своим земляком. И собирай вещи.
   И тем не менее он увёз его с собой, зарыв под пухлым, как пенка на кофе, свитером, на самом дне спортивной сумки.
  
  
   2003, июнь. Часть 1.
  
   Огонёк сигареты доползает до фильтра и обжигает пальцы. Человек щёлкает зажигалкой и затягивается новой сигаретой. Зажигалка под стать хозяину - когда-то лоснящаяся хромом, теперь истёрта твёрдыми пальцами и изъедена потом. Привыкла вращаться между нервными узловатыми пальцами, поджигать одну сигарету за одной, словно фитили взрывающихся внутри организма бомб.
   Человек курит и вспоминает время, когда он и его группа внезапно исчезли со сцены. Долбанный две тысячи второй. С того времени прошёл всего год, но когда думаешь об этом две тысячи втором, тот возникает в сознании огромной глыбой льда, дрейфующей среди бескрайних водных просторов. Эта глыба острой своей гранью разрезает косяки рыб, как нож брусок масла; даёт приют морским птицам. Крошечные, как стрекозы, вертолёты высаживают на его макушку экспедиции. Иногда айсберг поворачивается перед внутренним взором, как бы ввинчиваясь в голову, и становится видно, что другая сторона представляет собой высеченные во льду лица. Огромные, выпуклые, с острыми гранями, с носами, как носы кораблей, и глазами без зрачков. Человек узнаёт себя, каким много раз видел в зеркале, со складкой коричневых губ и смёрзшейся до ледяной бляшки щетиной на подбородке. Узнаёт Малыша, всегда таскающего за одним ухом сигаретку, а за другим - всех тех, с кем завязывала его жизнь. Именно завязывала, по-другому Малыш общаться не умел. Он с широкой улыбкой принимал под своё покровительство новых людей такими, какими есть, бережно сажал себе за ухо и носил их там всю жизнь. Каждый чувствовал себя рядом с ним так, как будто его впервые по достоинству оценили и приняли таким, как есть. Собственно, в этом и был секрет Малыша. Так мало, и в то же время так много.
   Где-то там, за Малышовым хрящом, столь часто целованным женщинами, нашелся уютный маленький уголок и для Арса.
   Он узнаёт в ледяных масках многих и многих других своих знакомых.
   Глыба льда, как же она источилась за это время. Подвластная ветрам и стихиям, роняла кусок за куском в море, чайки клевали ледяную корку на лбу Арса, пытаясь добраться до намёрзших в глубине крупинок крови. Подводная часть иногда показывалась среди волн, и можно было видеть, что она не таяла. Наоборот, намерзала всё больше и больше, принимая в себя обломки почивших кораблей и тела морских обитателей - когда это был тюлень или морской лев, лёд изнутри подкрашивался кровью, как будто там, в глубине, пульсировало огненное сердце.
   Здесь холодно, вот в чём дело. Ещё немного, на пару делений вниз по ртутному столбику, и дыхание можно будет увидеть, потрогать эти тёплые облачка пара.
   А если брать, например, музыкальную кухню - мало что изменилось за это время.
   Журналисты - те, кто пресытились общением с лощёными хедлайнерами и на пути из гримёрки сталкивались с ним в коридоре (вспоминали, что он поёт в той забавной группке на разогреве у Linkin Park) полагали, что ему под тридцать пять. Морщины, да, это всё проклятые морщины, серая шелушащаяся кожа и тронутые сединой волосы. Не от хорошей жизни, уж конечно. Ему ровно на десяток лет меньше.
   Акул пера привлекали огромные, как озёра, льдинки бледно-голубых глаз.
   У него тоже брали интервью, властно задавая вопросы и чиркая в блокноте. Перед ним не лебезили, как перед известными музыкантами, и Арс всегда гадал, кто же ведёт интервью, журналист или всё-таки он. Он старался отвечать равнодушно и резко.
  
   - Арс. Пошли на сцену, я хочу начать шоу. Это грёбаное шоу!
   Присевший перед ним на корточки человек - их барабанщик. Он лыс и коренаст, счастливый обладатель курчавой колючей бороды. Каждый новый знакомец, едва знакомство переходило в стадию: дьявол, что-то с этого пива меня уже воротит; у меня со вчерашнего остался хороший коньяк..., считал своим долгом сказать Сургучу, что он похож на большое бритое яйцо. Сургуч, он же Сигыч, этим очень гордится.
   - Чёрт подери, ты надрался, - с отвращением говорит Арс.
   Сургучев поправляет съехавшие на нос тёмные очки. Руки высовываются из лямок майки, как две коряги, на бицепсах висят, как рукава растянутой водолазки, татуировки. Качество, на вкус Арса, так себе, русалка, обвивающая правую руку хвостом, больше напоминает тухлую селёдку на рыбном базаре, но Сургучев не хочет их сводить. Говорит, это для него память о лихой молодости.
   Они любят посидеть и вспомнить о молодых разгульных годах, как вздорные старики за партией в домино. Посмеяться, вспоминая как бацали в гараже у дядь Коли, и погрустить, говоря друг другу, что это время никогда больше не вернётся. Они напиваются перед каждым концертом, в то время как их сверстники сидят, упакованные в пиджаки и галстуки, в офисах. Они считают, что всё успеют и что ещё молодые, упиваются лошадиными дозами наркотика, блюют на фанатов и таскают фанаток под мышками в номера отелей мимо обалдевших портье. Но их лица обращены к старости. В двадцать пять-тридцать они не прочь встретить старость, готовя для неё хитрющие улыбки и обещания выбить пыль из своих старых тел.
   Они считают, что всё уже просрали, вот в чём дело.
   - Это мой способ, дружище, - отвечает Сургучев. - Твой способ - чёртов кокс, а мой - виски. Валим на сцену, нас там уже заждались.
   Он исчезает из поля зрения. Открывается дверь, потянув за собой щупальца сигаретного дыма. Дым колышется в воздухе, словно желе, заполняет гримёрку до самого потолка.
   Арс вминает сигарету в пепельницу и идёт следом за барабанщиком.
   Между гримёркой и сценой помимо сигарет воняет горелыми проводами и алкоголем. Сигаретным дымом пронизана вся жизнь Арса, и он его практически не замечает. Как не замечает и некоторых людей - техники, полоумные менеджеры, какие-то ещё служащие сырым туманом проносятся мимо. Словно шестерни и детали огромной машины, допотопного музыкального автомата, что кушает долларовые купюры и порождает на свет музыку, такую же гремящую, механизированную, электронную. То, что они называют живой музыкой. Живую музыку делают машины, вот так-то.
   Внезапно кто-то загораживает ему мир, на плечах что-то белое и мягкое, как вата. Чужие руки. Женские руки. Из зелёного тумана придвинулось лицо в облаке чёрных волос, и в сигаретный дым проникла нотка лавандовых духов.
   - Не очень-то ты похож на счастливца, - она улыбается, восковый лоб качается перед глазами Арса, как большое светлое пятно. - Ты возвращаешься на сцену. Разве не рад?
   - Рад.
   Он стряхивает с плеч руки, пытается её обойти.
   - Ты пойдёшь без меня?
   Да, я пойду без тебя, - хочет сказать он. - Ты такая же функция, как и все прочие. Обойдёмся на этот раз без функций, кукол с глянцевым телом, шепчущим тебе на ухо слова страсти.
   - Я буду за сценой, - говорит она.
   Даже не помню, как тебя зовут.
   Он молчит, шатаясь и пытаясь схватиться за все стены сразу. Делает очередной рывок и, наконец, оставляет её позади.
   - Я же вижу, что тебя что-то гложет. Я очень хорошо такие вещи чувствую.
   - Отстань, - хрипло говорит Арс. - Мне нужно побыть одному. Я хочу сыграть этот чёртов концерт.
   - Это из-за вашего гитариста, да? - она идёт следом, пытается заглянуть в глаза.
   Может быть, из-за него. Может быть, всё, что он делает теперь, из-за Малыша.
   - Нет. Это из-за тебя. Ты мне надоела.
   Она, наконец, отстаёт. Кидается в спину вроде бы словами, но на самом деле кирпичами, кусками аппаратуры, техниками:
   - Ну и иди. И не приходи ко мне потом. Ты мне больше не нужен.
   Там, сзади, её комкает и затягивает устье коридора, словно в жерло унитаза. Арс вновь остаётся наедине с зыбкой и холодной кишкой подсобки. Его толкают - двое лысых, матерясь и оскальзываясь на кафельном полу, тащат колонку. Со стороны сцены доносятся глухие раскаты барабанов. Какая-то группа заканчивает выступление.
   Щёлк-щёлк, говорит музыкальный автомат. Твой выход.
   Исполинская машина, в которой сплелись джэками и спиконами бюрократия и музыка, бумажная волокита и искусство. Арс прибавляет обороты, и воздух с каждым шагом тяжелеет от грохота гитары, возбуждённых воплей из партера и кислого запаха пота.
   Он чувствует, как начинает зудеть под подбородком, как жжёт кожу серебряный крестик. Его призвали. Машина снова после почти годового перерыва призвала своего верного раба. Дёрнула за поводок.
   Руки дрожат, и Арс понимает чего ему по-настоящему сейчас нужно.
   - Мне нужна чёртова гитара, - говорит он сквозь зубы. Сердце, словно йо-йо, уходит в пятки и подскакивает к горлу. Последствия дозы, которую он принял минут двадцать назад. А может, и все сорок.
   - Хочешь свою малышку, приятель? - участливо шепчут в ухо.
   И тут же руки ощущают привычную гладь дерева. Сведённые судорогой пальцы расслабляются на грифе, ползут по струнам, словно по натянутым в оргазме жилкам любимой женщины. Родной телекастер гадюкой свёртывается на груди, оттянув ремнём плечо.
   Арс смотрит на Блондинчика, который уже отвернулся и возится со своим красным варвиковским басом. Бас-гитариста с редкой фамилией Блондинчик зовут Александром. Как ни странно, это блондин с короткими блестящими кудрями, хрупкий, как статуэтка из стекла, и имеет вид этакого деревенского рубахи-парня, с ветром в голове и соломой в кармане. Он пониже Арса, но повыше Сигыча, и как всегда одет в щегольскую потную кожу с неимоверных размеров пряжкой на животе. Стиль 80-х, - как говорит сам Блондинчик, - узкие кожаные штаны и апельсин в гульфике.
   Он тоже пьян.
   - Твой стиль 80-х собачье дерьмо, - в очередной раз излагает свои мысли Арс.
   - Знаю, - отвечает Блондинчик избитой фразой, - но это чертовски крутое дерьмо. AC/DC, мать их.
   - Наш выход, ребята! - окутал их властный голос.
   Уворачиваясь от снующих туда-сюда людей к ним спешит Сандра, госпожа менеджер. Её усохшие ляжки обтянуты джинсами.
   Старуха обвивает Арса руками.
   - Ты точно сумеешь всё сыграть как надо?
   - Я написал половину этих грёбаных партий, Сандра.
   Он притискивает гитару к груди.
   - Справлюсь.
   Она кивает, отпускает мужчину, одну за другой прижимая к животу паучьи лапки, и оставляет на локтях, там, куда прикасались твёрдые пальцы, неприятное вязкое ощущение.
   - Всё, шакалы. Хватит прохлаждаться. Быстро допили своё пиво и на сцену...
   Свет прожекторов как никогда ярок, и Арс, прежде чем ступить на сцену, закрывает глаза. Он почти слышит плеск воды и вспоминает, как когда-то в деревне сбегал с друзьями по гребню ночи купаться на озеро. Они пытались, зажмурившись, пройти по лунной дорожке и хохотали, падая с мостков в ледяную воду.
   Лунная тропка осталась в прошлом. Теперь это дорожка к солнцу, видимая даже сквозь веки. О, сколько отпечатков его ног уже осталось на таких дорожках!..
   Он не открывал глаз. К чему, если и без того знаешь, что вся команда рядом. Мигера ни за что не позволит кому-то заблудиться по дороге. Она отменный менеджер, лучший, что можно было пожелать для команды конченных психов-алкоголиков-наркоманов.
   Четыре шага к краю сцены, животное тепло и запах пота толпы поднялись навстречу, укрыли его, как пуховое одеяло. Арс чувствует, как согревается, как тают под майкой мурашки. Подбежал рысцой техник подключать гитару, и та заворчала, дёргая хвостом, как рассерженная кошка. Бас уже звучал в монитор приятной хрипотцой.
   Вступили клавиши. Арс представил Лиходеева за своим инструментом, вечно невозмутимого властелина синтезаторов и роялей.
   Он открывает глаза с первыми звуками барабанов. Зал впереди погружён в темноту, и эта темнота волнуется и дёргается ему навстречу. Он тянется к микрофону, чтобы обнять его за хрупкую шею. Пытается выкопать из груды мусора в голове какие-нибудь приветственные слова.
   - Мы начинаем, девочки и мальчики. Ведите себя хорошо.
   В перекрестье лучей света сверкают струны, гремит, мечется, изгибая стены, звук. Зал душный, от аппаратуры тянет вязким электрическим теплом. Сложно, очень сложно выйти на сцену под крики толпы, чувствовать, как позвоночник становится резиновым и сгибается под тяжестью мяса, мышц и жира, как становится тесно и душно в одежде. А потом ты долбишь по струнам, что-то орёшь в микрофон, и всё проходит. Ты садишься верхом на свой крик и летишь. Это как писать песни, кидать сердце на бумагу или вкручивать его в струны и вбивать в клавиши синтезатора, позабыв о том, что потом над ними надлежит сидеть и править-править-править, вместо того, чтобы извергать новые.
   Первая песня отгремела, и заколыхалась вторая, гротескная и полная переборов клавиш и сэмплированных до неузнаваемости труб. Темнота беспокойно движется, отращивает щупальца, выдёргивает на свет то одного, то другого фана. Выступают монолитные, как кирпичные постройки, спины охранников в фирменных майках. Сургучев мощно вколачивает в ёбочку своё тело. Арс оборачивается, чтобы посмотреть, как колышутся под кожей мышцы, как расплываются, словно чернильные рисунки, под градом пота татуировки.
  
   Ищешь приближения глаз...
   Ждёшь прикосновения рук...
   Я вблизи! - и для тебя это шок.
   Это дрожь, как в первый раз,
   Это сердца гулкий стук
  
   Арс хрипит в микрофон, плюётся и жуёт слова.
  
   Залпом в мозг напрямик,
   Резко, как порошок.
   Снова совладать с собой
   Ты стремишься вновь и вновь.
  
   Играть трудно. Пальцы рвутся и ломаются, выпячивая суставы. С уходом Малыша Манки, Арсу с Блондином пришлось сращивать гитарные партии в одну, уплотнять и перегружать звук, чтобы её простота не бросалась в уши. Мигера предлагала взять нового гитариста, группа даже прослушала нескольких, но Арс сказал, что сыграет все партии сам.
   - Мне не нужны эти сопляки, - сказал тогда он Сандре. - Мы начинали впятером. Что же, заканчивать придётся четверым.
   Менеджер покачала головой, заглядывая в голубые глаза. Поправила ему ворот рубашки. У неё есть пунктик, повёрнутость на порядке, который возникает стихийно, как неведомая болезнь. Вот его нет, и она спокойно переступает через картофельную шелуху у себя дома, а вот уже сигареты в её пепельнице строятся одна к одной. Арса это раздражает.
   - Ты слишком эгоистичен. Это не только твоя группа.
   - Моя.
   Моя!...
   Арс отжимает педаль процессора и берёт последний аккорд, тягучий и зыбкий. Слушает, как свистят и аплодируют в зале. Оттуда вылетает, как большая комета, непочатая банка пива, тяжело шлёпается в трёх шагах от музыканта и медленно катается по сцене, переваливаясь через какую-то выбоину.
   - Ублюдки, - рычит он сквозь зубы, комкая в руках микрофон. Кокаин и выпивка стучат уже в голове, кажется, что именно там они, наконец, встретили друг друга и, обнявшись, танцуют теперь по внутренней стороне черепа что-то вроде ирландского степа. - Хотите новую песню?
   Мир потерял равновесие и дрожит, словно его включили по ТВ в передаче Военная хроника - это Блондинчик трясёт его, взяв обеими руками за плечи. Он улыбается, сумасшедшие глаза мечутся, им тесно в переплетённой венами оболочке.
   - Они наши, чувак! Они наши, плевать, сколько нас штук в этом грёбаном ансамбле!
   - В прошлом году нас было пятеро. На одного больше, чем сейчас, вы понимаете? - Арс растопыривает красную ладонь, демонстрирует её залу. - Мальчики и девочки, я не думал, что выйду на сцену... я словно осиротел, словно потерял одну руку... Малыш, он... - Арс понял, что задыхается. Не от слёз. Просто задыхается. Лёгкие стали тесными, их режет на клочки никотиновая корка. - Но я вышел. И вы меня приняли. Давайте сделаем так, чтобы он услышал нас на небесах!
   Ответом стал рёв и визг. В воздух взметнулись огни зажигалок и сотовых телефонов.
   - Никаких чёртовых телефонов! - поднимает руки музыкант. Голос его хрипл и надрывен, напоминает звук трения напильника о дерево. - Только живой огонь. Сигареты, спички, зажигалки, коктейли Молотова - всё, что есть. Поехали...
   В тот день они сыграли ещё четыре песни, пока позволял голос Арса. Непростительно мало для полноценного концерта, но музыканты ушли совершенно выжатые. Толпа бесновалась, звала на бис, раскачивалась, грозя повалить охранников. Арс всё-таки вышел, и люди мгновенно затихли, вперили в него голодные глаза. Освещение притушили, и он видел обращённые к сцене белые овалы-лица. Зрители смотрели, как он поднял банку пива, залил потрескавшееся сухое горло и, отсалютовав ей, исчез за кулисами.
   - Слишком мало, - морщится от рёва из-за кулис Сандра. - Слишком мало, чёрт, Арс! Они требуют ещё. Вы должны были играть, пока последний зритель не подавится от крика собственными зубами, или пока сами не растечётесь там по сцене.
   Арс сидит на стуле, уткнув лицо в ладони, и напоминает боксёра в каком-то сверхрахитичном весе - такой же измождённый и потный.
   - Отстань от него, - встрял Блондин. - Пускай выходят Драм-машины. Или кто там после нас?..
   Он тяжело дышит, глотая слюну.
   Мигера открыла рот:
   - Но...
   - Ты не видишь? Он просто высушен. Как травка. Его сейчас можно только забить и выкурить.
   - Всё кокаин, - говорит Лиходеев, открывая бутылку пива. - Сегодня ты его с места не сдвинешь, мамаша.
   Клавишник Антон Лиходеев выглядит как человек, выпадающий из этого среза общества. И в то же время безраздельно принадлежащий ему - своим поведением. Даже сейчас на нём брюки, а не драные джинсы, и чёрная рубашка, открывающая белесую грудь. Лет тридцать пять на вид, светлые волосы в аккуратной стрижке, лицо костистое и холёное, будто у английского лорда. От него ожидают соответствующих повадок и получают их - надменный взгляд готов вгонять под кожу иголки, великолепные жесты взваливают на плечи тем, кто близко с Лиходеевым не знаком, килограммы кирпичей, кажущиеся им грузом собственной неполноценности.
   Всё это сочетается в нём с разнузданностью пьяного подростка.
   Дверь гримёрки распахивается, и человек не замедляя хода прикладывается головой о косяк. Сандра и музыканты поворачиваются, чтобы созерцать скачущие по полу искры. Кепка слетает к ногам, и он поспешно нагибается следом. Пепельные волосы, заплетённые в косичку, но уже успевшие выбиться в беспорядок, спадают ему на лоб, на глаза, полощутся на носу. Больше всего это походит на мохнатое животное, маленького нестриженого пуделя, что сидит у человека на затылке. На худой шее болтается гитара, какой-то Les Paul, похожий, сопоставимо с его двухметровым ростом, на детскую игрушку. Одет в белую рубаху, норовящую выползти из синих джинсов.
   - Драмы, - говорит Лиходеев и пьяно хохочет. Он раскачивается на стуле, порой удерживая равновесие всего на одной ножке, и наслаждается бесплатным развлечением. В свете единственной лампы белеют растянутые в ухмылке зубы.
   Человек неловко переступает забранными в сверкающие берцы ногами, под подошвами хрустит пачка сигарет, что вывалилась из его кармана. Говорит заикаясь:
   - Пришёл выразить своё восхищение вам, ре... ребята. Классно сыграли. Я вас слушаю уже четыре года, и был очень расстроен, когда вы ушли со сцены.
   Говорит он высоко, слегка растягивая слова. Растеряно улыбается и повторяет:
   - Потрясно сыграли.
   Взгляд его замирает на Арсе. Потом вошедший делает шаг ему навстречу и протягивает руку.
   - Меня зовут Кирилл. Кирилл Ястребинин. Гитарист в группе Драм-машина.
   Музыканты затаили дыхание. Арс поднимается, мутные голубые глаза подёрнуты болью. Пошатывается, хватается за край стола, с которого важно съезжает поднос с фруктами. Следом сыпятся бумажки Сандры, и та, плюясь и ругаясь, бросается, было, их подбирать, когда Арс, гитарист и лидер Странных снов, размахнувшись, бьёт Ястребинина в подбородок. Тот качается, прижимая рукой челюсть. Арс делает шаг вперёд, почти не отрывая ноги от пола, утюжит ковролин, его подхватывают под руки, и Блондинчик, сорвав крышку, выливает на разгорячённую голову бутылку минералки.
   Кирилл исчезает из гримёрки так же внезапно, как появился. Из коридора доносится топот, затем, будто тощий великан обрушился на пол, грохот, и через некоторое время снова звук подошв берцев по дощатому полу.
   - Здорово! - пьяно восклицает Сургуч и икает. - Как в старые добрые панковские времена. Ни дня без мордобоя!
   - Заткнись, - бросает Блондинчик. Он выглядит озабоченным, а Сандра так и вообще держится за голову.
   - Он вряд ли что-то соображает, - говорит Лиходеев, невозмутимый, как Будда, глядя, как блондин встряхивает Арса, пытаясь привести его в чувство.
   Его отпаивали долго и терпеливо. Сводили опустошить желудок и снова принялись поливать холодной минералкой; лужа под ногами росла, как будто в гримёрке внезапно полил дождь. Сандра тем временем сходила к менеджеру Драм-машин и вернулась ни с чем.
   - Меня даже не пустили, - говорит она сплёвывая. - Сукины дети ничего не захотели слушать. Я чуть не высадила дверь!
   - Могла бы и высадить, - говорит Лиходеев, придерживая голову Арса, пока Блондинчик льёт на неё воду. В другой руке он держит пиво. - А потом извиниться. Они бы все поняли.
   Сандра в сердцах пинает стул. Он с грохотом отлетает в угол. Арс приходит в себя, весь рыхлый, как пудинг, водит мутными глазами.
   - Помнишь, что ты натворил, приятель? - мягко спрашивает Блондинчик.
   Сандра толкает его в сторону, грозно надвигается на Арса, встревожено потирая руки.
   - У нас будут из-за тебя неприятности. У тебя - как минимум - уже есть, и я не собираюсь тебя выгораживать...
   Она ещё что-то говорит, нависая над Арсом, в то время как тот проваливается куда-то в недра её тени, словно в канализационный колодец. Собирается с мыслями. Из тумана выплывает Блондинчик, участливо спрашивающий одними губами: помнишь? Сургучев лежит на диване, и пузо его трясётся от беззвучного смеха.
   - Это не Франц Фердинанд и не Кипелов. Переживёт. - Говорит гортанно Лиходеев, сидя верхом на стуле. Дрожащими руками он вытаскивает из кармана мятую пачку, вынимает сигарету и пытается закурить.
   - Мы с Сандрой умеем разруливать скандалы, - говорит Сургуч. Старый продавленный диван скрипит при каждом движении. Он с видимым усилием поднимает внушительный кулак. - Только скажите, кому настучать. А за мной не постоит.
   Арс встаёт, неловко уворачивается от рук Сандры.
   - Пойду посмотрю.
   - На что? - опешила Сандра.
   - На их выступление.
   Он исчезает за дверью. Повисло растерянное молчание, сдобренное только неожиданным храпом Сургуча. Сандра хлопает глазами. Лиходеев ухмыляется. Блондинчик разводит руками:
   - В этом весь наш Арс.
   Арс обошёл зрительный зал по служебному коридору, перешагивая через вездесущих бабок со швабрами, и поднялся на балкон, откуда в сцену целила батарея прожекторов. Публика ещё некоторое время недовольно ворчала после преждевременного ухода Снов, но вышедшие на сцену Драм-машины сорвали свою долю оваций. Причём немаленькую долю.
   Арс закурил. Подошёл светотехник, тоже мусоля сигарету. Уважительно кивнул на музыкантов.
   - Шпарят ребята.
   Техник классический, с запущенными волосами и щетиной, низко надвинутой на глаза клетчатой кепкой. Такой есть в каждом полуразвалившемся доме культуры, где не чураются денег за рёв металла или болезненные завывания альтернативы. Может быть, он же есть и в тех, что чураются, но Арс этого наверняка не знал.
   - Вся эта новомодная альтернатива не для меня. Но вот эти ничего. Знают своё дело. И мелкоте нравятся.
   - Да, - соглашается Арс, не зная наверняка, услышит ли его техник сквозь гул аппаратуры. - Неплохи.
   Гитарист, которому он зарядил в челюсть, на сцене с остальными тремя музыкантами. Играет очень неплохо. Правда, на взгляд Арса, перебарщивает с эффектами.
   Пространство пульсирует, словно комок раковых клеток, окрашивается в воспалённом сознании Арса красным и коричневым. Болезненная цветомузыка для мозга, облепленного кокаиновыми бляшками. Танцевальный рок-н-ролл льётся со сцены, и толпа внизу танцует и подпевает вразнобой, едва не заглушая вокалиста. Лучи прожекторов такие плотные, что в них можно согреть руки.
   - Пойду, - говорит Арс технику. - Хочу взять кое у кого автограф.
  
   Кирилл вваливается за сцену, едва не запутавшись в драпировках, с облегчением всучивает кому-то из техников гитару. Следом, галдя и улыбаясь, тянутся остальные музыканты.
   Отыграли. Хорош. Кто кого разогревает здесь непонятно, но толпа горячая, мягкая, податливая к любому движению, как разогретая лазанья, и вкусная. Можно ложкой есть. Выступали последними, поэтому достались только положительные эмоции.
   - Эй. Кис-кис.
   Кирилл оглядывается и... встречается взглядом с холодными голубыми глазами.
   - Пошли.
   Кирил вздрагивает.
   - Куда - пошли?
   - Прогуляемся.
   Арс прячет глаза за тёмными очками. Поворачивается и уходит в темноту.
   - Кирилл? - окликает басист.
   Ястребинин машет рукой.
   - Лёха, я к вам попозже... мне надо...
   Кирилл пожимает плечами и двигается следом за Арсом, водя руками по темноте, шаркая и задевая предметы. В молчании они проходят плохо освещёнными коридорами, спускаются по лестнице и выходят на улицу. Впереди, засунув руки глубоко в карманы, Арс, и за ним, стараясь наступать след в след, Кирилл.
   Москва шумит дождём, блестит хромом и краской на крыльях автомобилей. В ветре, что волочит по улице газеты и неоновые капли реклам, совершенно не чувствуется лето.
   Арс идёт по краешку проспекта, равнодушно ступая в лужи, не оборачиваясь, сворачивает на какую-то улочку. Кирилл за ним. Кафе в мокром нутре, как осколок зеркала среди щебня, название скользит по краешку сознания Ястребинина и растворяется в смазливых ритмах танцевальной мелодии.
   Они располагаются за столом, подходит официант.
   - Водки. Хорошей. Что пьёшь?
   - Ничего, - сглотнул Кирилл. - Пива.
   - Ему тоже водку, - решает Арс. - Принесите нам графин.
   Они сидят на втором этаже безымянного кафе. Музыка здесь почти не слышна, да и народу мало. У окна курит сигару какой-то хлыщ в пиджаке, в углу за лестницей шепчется парочка. В столовых приборах и глянцевых поверхностях отражается лицо, смешно растянутое во все стороны. Словно тебе снова восемь лет и мама повела тебя в комнату смеха. Синие занавески на окнах нагоняют приятную истому, и Кирилл краешком сознания удивляется, как здесь могут работать и не засыпать на ходу люди.
   Выпивают в молчании. Потом ещё по одной. И ещё. Кирилл под пристальным взглядом глотает горящую жидкость, давясь, закусывает лимоном.
   Арс с интересом рассматривает вспухлость на подбородке музыканта.
   - Не болит?
   Кирилл хмуро массирует подбородок, двигает челюстью.
   - Немного. Меня и не так били. Повезло, что вы были под кайфом. Удар как у девчонки.
   - Меня тоже били ни за что. Терпи, если уж сразу не дал сдачи.
   Он роется во внутреннем кармане куртки и извлекает квадратную коробочку с диском. Кладёт на стол и двигает к Ястребинину.
   - Вот.
   - Что это? - Кирилл тянется через нарастающий в голове шум. Ему кажется, что и стол, и коробочка, и Арс с тёмными провалами очков на глазах где-то очень далеко. - Что там?
   - Песни. Запись вокала.
   Ему приходится сделать над собой усилие, чтобы выговорить слово.
   - Чьё... чьего?
   - Одного очень близкого мне человека. Её больше нет. Я хотел бы, чтобы ты написал на эти песни музыку.
   - Я?
   Арс снимает очки, закуривает. Сигареты у него в пачке почему-то все мятые. Кирилл представляет, как он, о чём-то задумавшись, выуживает по одной из пачки, верит в руках и пробует на зуб. Словно бы спохватившись, кладёт обратно, чтобы через минуту нашарить следующую...
   - Да. Пожалуйста.
   Кирил вертит диск в руках. Осторожно кладёт его обратно на стол.
   - Почему не вы? Это же близкий вам человек. Ему было бы приятно...
   - Нет. Я много чего натворил в этой жизни. И по отношению к нему тоже. Ты неплохой музыкант, вот и работай.
   Кирилл колеблется. Нервно вертит в руках рюмку. Арс отодвигает стул, надевает очки.
   - Я на тебя не давлю. Сначала послушай. А потом звони, там есть номер моего телефона.
  
  
   2003, июнь. Часть 2
  
   - Да?
   В трубке повисла настороженная тишина. Потом торопливая речь:
   - Я послушал диск, Арсений. Всё очень здорово.
   В тумане болезненной дрёмы Арс не сразу узнаёт Кирилла.
   - Я за тебя рад, - бурчит он. В солнечных лучах, льющихся через незадёрнутые шторы, купаются пылинки. Утро, а может и ранний вечер. - Как что-нибудь напишешь, звони.
   Арс роняет мобильник на постель.... Рядом никого - подруга успела уйти. Сонно наблюдает, как по простыне ползают солнечные зайчики, и пытается вычленить из памяти, как там её звали. Нет, не вспоминается.
   Одна из многочисленных квартир Лиходеева (он зарабатывает на жизнь сдачей в аренду таких вот однокомнатных квартирок и комнат) находится на Нагорном проспекте, в многоэтажной коробке, торцом выходящей на более или менее оживлённую улицу. Через распахнутое окно извергается слегка потасканный, но всё ещё живой воздух московской окраины. Гудит автострада, где-то стучит колёсами поезд. Из припаркованной под окошком машины завывает какая-то попса.
   Пробираясь через тесный коридор на кухню, Арс бурчит:
   - Сучка. Могла бы хоть кофе сварить на прощанье.
   Эти слова - не более чем способ с размаху впечатать в стену стучащую в висках боль. Кофе Арс при любых обстоятельствах предпочитает варить сам.
   Кухня встречает его грязной посудой и батареей пустых бутылок.
   - Проснулся? - весело спрашивает Блондинчик из кресла. Ноги его закинуты на стол, носок правой туфли равнодушно шевелит полупустую пивную банку.
   Кресла на кухне почему-то ставят редко, но есть мнение, что это гениальное изобретение человечества. Такое же, как холодильник в комнате рядом с диваном или розетка над унитазом.
   На Блондинчике мятый белый пиджак и брюки. Из-под пиджака торчит нелепая пурпурная майка. В руке у него сигарета, немножко пепла на обивке кресла, карие глаза смотрят сквозь дым дерзко и слегка пьяно.
   - Сейчас утро или вечер? - хмуро спрашивает Арс.
   - Скоро полдень. Я выпроводил твою подружку. Она пыталась на меня орать и качать права.
   Арс качнулся.
   - А, всё равно. Не помню, как её звали. Ты чего тут?
   - Приехал за тобой. Сандра отправила. У нас, видишь ли, гастроли в Посаде. Чемоданы упакованы?
   - Чёртова ненасытная стерва с её ненасытной жаждой денег. Я хочу кофе.
   - Как скажешь, - зевает Блондинчик. Выуживает из пачки измочаленную Мальборо. - Но лучше бы нам поторопиться. Выступаем, видишь ли, в театре авангардного искусства, как саундтрек к какому-то там балету. Они не любят когда опаздывают. Суровые мужики.
   Арс один за другим распахивает шкафы над мойкой, выгребает содержимое на стол. Наконец находит турку и молотый кофе. Растворимый Нескафе, стоящий тут же, отправляется в мусорку.
   - На нас всё ещё есть спрос, а, брат? - продолжает Блондинчик. - Как считаешь? Стоило этим ублюдкам услышать, что мы вернулись на большую сцену, как Сандре посыпались звонки.
   - Она знала.
   - Конечно. Держу пари, специально зарядила телефон. Ну скажи, ты не соскучился по слюнявым фанатам? По мне, так давно было пора. Что было то прошло. Время лечит, и прочая ерунда в том же духе.
   Арс молча водружает турку на огонь.
  
   Басист, запихав руки в карманы, двинулся в сторону автобусной остановки.
   - Где твоя машина? - жмурясь на солнце, спрашивает Арс.
   - Какая машина? - морщится Блондинчик. - Два дня, как права отобрали. Поедем на автобусе.
   До здания, где располагается офис компании-промоутера группы, они доехали за двадцать минут. От парадного входа к жёлтому микроавтобусу-Мерседесу, похожему на большую пчелу, техники уже вовсю таскают аппаратуру. Мешаясь у них под ногами, на ступеньке сидит Сургуч, уныло полоща усы в кока-коле из Макдоналдса.
   - Купите мне выпить, ребят? - просит он. - Я, видите ли, на мели. Совсем ни копейки. Сандра не даёт...
   - Ты, вроде, уже пьёшь, - говорит Блондинчик, заглядывая в бумажный стакан.
   - Это всё она. Нельзя уж и приляпать перед концертом..., - он с тоской вертит в руках стаканчик. - На эти деньги можно было купить четвертушку.
   - Извини, - серьёзно отвечает Блондинчик. - Если госпожа менеджер говорит нельзя - значит нельзя.
   Сургуч расстроено покивал. Кепка съехала на затылок, майка-алкашка натянулась на пузе, обозначив пупок. Одна из лямок съехала с плеча, закрыв глаза уродливой русалке.
   Студия, а заодно и офис звукозаписывающей компании прячутся в одном из корпусов старинного здания из тёмного, поблекшего от времени, кирпича. Некогда здесь располагалась не то военная часть, не то какое-то другое режимное заведение, нынешние его владельцы по старой памяти сохранили огромные чугунные решётки на окнах первого этажа да руины стен. В дождливую погоду крыша регулярно течёт, оставляя на стенах ржавые подтёки, и в такие дни работникам студии приходится таскать аппаратуру по этажу в поисках более или менее сухого места.
   "Control Records", гласит вывеска.
   У дверей микроавтобуса (с тем же самым логотипом) на них накидывается Сандра. Когда она злится, противный польский акцент лезет из всех дыр. Блондин вяло отбивается, Арс же просто отодвигает её и проходит внутрь.
   В салоне, среди чехлов с гитарами и громоздкого, похожего на гроб, Korg'а, прижимаются друг к другу три миловидных девушки в миниюбках.
   Арс вынимает изо рта сигарету.
   - Что это?
   В салон мимо него заглядывает Блондинчик.
   - Это не моё.
   - Общее, ребят, - подаёт голос с переднего сиденья Лиходеев. - Устроим поездку, с блэкджеком, виски и девками. Как в старые добрые времена! Кстати, они ещё и в аппаратуре разбираются. Связистки из местного универа. Могут пульт скоммутить под присмотром кого-нибудь грамотного. Знаете, каких трудов стоило мне их найти?
   Девушки застенчиво улыбаются одинаковыми улыбками.
   - Эй, ты. Ну-ка слезь с моего комба, - роняет Арс.
  
   Девок Арс выгнал, а ящик с виски и травку милосердно разрешил оставить. Впрочем, едва кто-то из музыкантов попытался раскурить самокрутку, коробка с лёгкой руки Сандры полетела в окно. Руки у неё напоминали куриные лапы, а в гримасе на лице отразилась страсть к истреблению всего прекрасного на земле.
   Лиходеев попытался было ворчать, мол, каких трудов ему стоило добыть тех красоток, но поддержал его только Блондинчик. И то в конце концов заключил, что в такой тесноте микроавтобус бы провонял потом, а ехать не так уж и близко, так что всё к лучшему. Сургуч блаженно истекал слюной на выпивку, как ребёнок на недосягаемую модель самолёта в магазине игрушек, Сандра бранилась на "эксцентричных музыкантов" с их "уродскими замашками", временами переходя на польский или шведский. Сегодня мама-сан была явно не в духе. Как, впрочем, и почти всегда. Шофёр, надвинув на глаза кепку, крутил баранку и вытягивал из Явы чёрный никотин. Магнитола шумела рыхлым русским роком. Гора аппаратуры качалась на ухабах и грозила обрушиться на головы Блондинчика и Сандры. Если разобраться - обрушилась бы, никто бы особо не горевал.
   Когда городское полотно за окном истончилось в побитые солнцем и пылью пригороды, Арс встрепенулся.
   - Заедем за моим приятелем. Он здесь недалеко живёт. Командир, нам налево, во-о-н за тем щитом.
   Старая курица проливает энергетик на джинсы. Верещит, но Арс её не слушает, а водитель знает кого из его странных пассажиров стоит слушаться прежде всего. И они, миновав по Варшавскому шоссе МКАД, сворачивают во двор одного из жилых комплексов.
   - Спускайся, - говорит в трубку Кириллу Арс. - Жёлтый микроавтобус. Подъезд твой я не знаю, поэтому встанем возле пивного ларька.
   - Но...
   Арс сбрасывает звонок.
  
   В тот раз, как и много раз до этого, "Странные сны" завалили выступление. Балет оказался унылым дерьмом, и под середину представления Лиходеев раздобыл где-то ружьё, начал всаживать заряды соли в актёров. Хорошо ещё что промазал. Публику, в основном пьяных в дубину неформалов, это изрядно развеселило.
   Сандра рвала на себе волосы.
   - Они думают, что это часть представления, - говорит Арс, закуривая и придерживая другой рукой гитару. - Не останемся мы без своих барышей, успокойся.
   Арс углядел за кулисами Кирилла. Парень бледен, руки неуклюже скрестил на груди и всячески косит под фонарный столб. Домашняя мятая рубашка с мультяшными Томом и Джерри, в которой его вытащили из дома, висит колоколом, как будто на плоской вешалке, и раздувается от сквозняка. Верхние пуговицы расстёгнуты, открывая тощую грудь. На него натыкаются в полутьме техники, пугаются, роняют себе на ноги аппаратуру, поэтому то и дело слышен его сиплый голос, бормочущий извинения.
   - Иди сюда. Сыграй с нами. - Говорили за кулисами.
   Он мотает головой.
   - Не знаю партий.
   - Плевать. Давай что-нибудь из Металлики. Или из Юрай Хип. Дайте пацану гитару!
   Он поворачивается, ища глазами кого-нибудь из персонала. Как назло, при виде Лиходеева с обрезом все они тихо, но бесповоротно исчезали.
   Антон как раз возвращался к ним, покачивая оружием; зрители провожали его восторженным рёвом. С меланхоличной сигарой в руках, в джинсовой куртке и кепке козырьком назад в свете прожекторов и с разбегающимся из-под ног дымом он напоминал героя кинобоевика.
   - Добро пожаловать в мир настоящего грязного рока, сынок, - сказал он Кириллу. Бросил в угол дробовик. Протиснулся к микрофону, отодвинув Арса:
   - Всё, ребят! Шоу окончено, оркестр устал. Эти пидоры в юбках разбежались. И мы завязываем здесь играть.
   В гримёрке они побросали в угол гитары и распечатали виски. Сургуч выставляет на стол стаканы, радостно напевая что-то под нос. Саня и Лиходеев обсуждают современное концептуальное искусство, поглощая из пакета чипсы и листая афиши в изобилии разбросанные на столе. Разговор сопровождается пошлыми шутками и то и дело прерывается взрывами хохота. Сандра куда-то пропала. Арс включил в музыкальном центре диск с инструментальной солянкой, навязчивый шум в коридоре медленно уплыл на второй план; раздвинул Лиходеева и Сашу, и на столе появилось несколько дорожек кокаина; нетерпеливо скрутил из какой-то афишки трубочку.
   Кирилл вышел в туалет и вернулся с бешеными глазами.
   - Что там за вопли? - морщится Арсений.
   - Там фанаты, и кто-то ещё с топором. И милиция.
   - Ахтунг, - говорит Сургуч и проливает выпивку мимо стакана.
   - Пойду сдамся, - говорит Лиходеев, жуя сигарету.
   Следом за Кириллом ворвалась Сандра, при виде сжатых кулаков музыканты немного утихают. Блондинчик одним залпом осушил стакан и заголосил:
   - Босс! Спасите нас от кутузки!
   Договорить он не успевает. Сгибается от удара носком сапога в живот. Сандра возвышается над ним, сверкая глазами. Ноздри трепещут, костлявые руки подпирают бока.
   Лиходеев делает движение к двери.
   - Стоять! - взревела Сандра. Пнула ещё раз согнувшегося у ног Сашу. - Разруливать всё придётся мне, но вы, раздолбаи, останетесь здесь, со мной. От вас вообще есть что-то кроме неприятностей?
   Арс, усмехаясь, собирает в клочок бумаги белый порошок, помогая себе пальцами, высыпает в рот. Разводит руками:
   - Вот, уничтожаем вещественные доказательства.
   Сандра кривит губы. В свете единственной лампочки они кажутся почти чёрными.
   - Будете молчать, стоять сзади и изображать раскаяние.
   - Окей, босс! Это мы можем, - подает голос с пола Блондинчик и на всякий случай закрывает лицо руками. Сандра шевелит его носком ботинка, словно большое дохлое насекомое.
   В дверь не стали даже стучать, вышибли ударом ноги. Ввалились двое милиционеров. Должно быть, ожидали, что возмутители спокойствия уже давно покинули помещение. Пятеро мужиков и женщина производят на них неизгладимое впечатление.
   - Вот что такое звучащая пауза, - бурчит себе под нос Блондинчик.
   Менты классические - один лет тридцати, усатый и долговязый, напоминает деревенского участкового из какого-то русского фильма. Второй приземистый и щекастый. С какого боку подходить к рок-музыкантам служители закона понимают мало.
   Наконец, один нашёлся:
   - Так... кто здесь из вас стрелял из огнестрельного?
   - Ну й... - начинает Лиходеев, и тут же сгибается от удара в пах.
   - Они пьяные в дрянь, - быстро говорит Сандра, приправляя каждое слово густым соусом акцента: - посмот'йите на них, какое огнестр'йельное? Они из него только застрель'йиться смогут. Быть может вы, маль'чики, запрёте их куда-нибудь до утра?
   - Да... дамочка, а вы кто такая будете? - спрашивает тот, что потолще.
   - Я не пьяный, - вставляет Кирилл. Я вообще не с ними. Видите ли, я играю в другой группе и вовсе не собирался никуда ехать...
   - Да они не только пьяные, - морщится усатый, рассматривая Сургучева.- Накурились что ли? Ну, дела...
   - Ну-ка пройдёмте, - внушительно говорит щекастый. Смотрит сначала на Сандру, потом на жмущегося в уголке Кирилла. - Все.
   - Я иностранка, - Сандра улыбается, демонстрируя страз в зубе, разводит руками, и меж пальцев у неё неведомым образом оказывается пятисотенная бумажка.- Не пон'йимать вас. Полис... мэй ай кам хоум?
   - Хоум, дамочка, именно, - сердито говорит усатый. Сиреневая бумажка уже покоится в его нагрудном кармане. - Давайте... э... гоу! А вы все - пройдёмте.
   - Разрулила, блин, - подытожил Лиходеев.
  
   В участке царит холод и сильно течёт крыша. На потолке причудливые коричневые разводы. Мент, пожилой и очкастый, забирает у них документы и гитары, а также всё, что находится в карманах. Сургучев нехотя расстаётся с фляжкой, Лиходеев с отвращением выгребает мятые деньги.
   - Курево никто не спрятал? - хмуро спрашивает мент. Под глазами у него залегли тёмные мешки.
   - Не-а, - отвечает за всех Блондинчик. У него, как и у остальных, заныканы сигаретки.
   - Только попробуйте закурить.
   Дверь захлопывается и звенит металлическими прутьями. У дальней стены на лавке шевелится и смотрит на вновь прибывших какой-то бородатый мужик. Пьяно кривит рот и вновь проваливается в сон. Больше в камере никого нет.
   - Арс? - подаёт голос Кирилл, когда все разместились.
   - Ну?
   - Какое отношение это всё имеет к музыке?
   - В смысле - какое отношение? - удивляется Сургуч. - Мы играем и получаем от этого кайф. Вон, даже в ментовку загремели. А вот то, что отняли выпивку, это, конечно, паршиво.
   Он сердито скрещивает ручищи на груди. На майке темнеет сальное пятно от пота.
   - А ещё бабло, - добавляет Лиходеев, хотя выглядит из всех самым последним, кому это самое бабло нужно. Он беспечно закинул ноги на соседнюю лавку и словно бы совсем не беспокоится о часах за полторы тысячи долларов, что сняли при обыске. Достал откуда-то сигарету и жуёт её кончик, не прикуривая.
   - И по башке от менеджера, - Блондинчик улыбается. Его пиджак выглядит ещё более мятым и сидит, как картонная коробка.
   - И всё-таки... - Кирилл беспомощно смотрит на Арса.
   - Я не знаю.
   Арсений растекается по лавке и загораживается от беспощадной лампы газетой. Она вздымается под его дыханием, на страницах пятно от чего-то жирного. Кирилл ждёт ещё каких-то слов, но их не следует. Группа уныло пялится в пространство. Сургучев скучает по выпивке. В опухших глазах мельтешат бутылочки, а изо рта на бороду тянется ниточка слюны.
   - Диск послушал? - вяло спрашивает Арс. - Какие-нибудь мысли?
   Кирилл вскакивает и гуляет по камере. Туда и сюда, отмеряет шаги от одной стены к другой и обратно. Он по широкой дуге огибает храпящего мужика в углу камеры. Наконец, приближается к решётке, кричит:
   - Товарищ капитан! Товарищ капита-ан!.. А можно нам гитару? Мы тихо, и вам мешать не будем, чесслово.
   - Сиди спокойно. Чего неймётся? - пробасили в ответ. - Не положено.
   Кирилл не намерен отступать. Он сцепляет пальцы на прутьях решётки, полы и спина рубашки серые от пыли. Лиходеев и Блондинчик наблюдают с интересом.
   - Ну пожа-алуйста...
   К удивлению Кирилла, служитель закона появился с чьим-то чехлом в руке. Загремел замком.
   Кирилл повозился с молнией и с досадой увидел внутри Санину басуху.
   - Нам бы другую...
   - Сейчас и эту отберу, - беззлобно говорит мент; слышны удаляющиеся по коридору шаги.
   - Бедняги, - бурчит под нос Кирилл. - Только и развлечений у них, что прихоти заключённых слушать.
   Он неловко вертит малознакомый инструмент в руках, выуживает из кармана медиатор - в карманах у музыкантов помимо мелочи на пиво всегда можно найти один-другой медиатор. И принимается наигрывать на двух тонких струнах мелодию.
   - Это...
   - Мотив "Кошки", - заканчивает за него Арс. Газета чуть сдвинулась, открыв подбородок.
   - Узнали, - улыбается Кирилл, продолжая играть. Непривычные к толстым струнам пальцы с трудом зажимают струны. - Конечно, она будет не такая пафосная. Была бы у меня обычная гитара... Здесь вступает вокал.
   - Так спой, - говорит Арс.
   - Спеть?
   - Конечно, тебе же разрешили.
   Кирилл сбивается и начинает сначала. Он поёт сиплым голосом, слова замирают в воздухе и осыпаются на пол кристалликами льда.
  
   Это ваша доля - искать ответы
   Что такое жизнь и что делать с нею
   Я, наверно, сущность с другой планеты
   Мне по кайфу тёплая батарея
  
   Он прерывается на комментарии:
   - А вот здесь можно сделать запоминающийся перебор. Но сейчас я, естественно, ничего этого не покажу. Там есть по-настоящему классные песни, ну, вы знаете и сами.
   Кое-где, правда, хромает композиция. Хорошо бы её немного переписать. Но это, как я понял, невозможно... А вот здесь - припев. Хорошо бы его как-нибудь обозначить. Например, перкуссией. Кастаньетами. Очень оригинально бы смотрелось...
   Кирилл поёт припев, аккуратно, по краешку вырезая каждую интонацию, раскладывая слова в рядок, словно картинки на детском утреннике.
  
   Захочу войны - покажу характер
   Захочу любви - проявлю заботу
   Но приходит ночь, и пора прощаться
   Жуйте сами свой вискас. Я на охоту...
  
   Музыканты дремлют, кое-как скорчившись меж четырёх холодных стен. Гитара хрипит простуженными звуками, подгоняя летящую к утру ночь.
  
   Следующим вечером после ночи в Сергиево-Посадской ментовке Кирилла будит звонок в дверь. Первое время ему кажется, что этот звук не более чем обрывок кошмара, нагнавший его на переходе от сна к яви. Однако, спустя минуту, в комнату заглядывает Мариша.
   - Кирюнь, там к тебе, - Мари выглядит растерянной, - мужик какой-то, говорит, что он твой друг.
   Кирилл запускает в волосы пальцы.
   - Такой небритый, голубоглазый, и выглядит так, как привет из девяностых?
   - Насчёт глаз не знаю, он в тёмных очках. Но именно так и выглядит, - улыбается Мариша. Она ещё не понимает, что открыла дверь почти что дьяволу во плоти.
   - Можешь сказать ему, что я сплю?
   - Не может. - Маришу отодвигают в сторону, в дверях возникает Арс в своей вечной джинсовой куртке и с незажжённой сигаретой в зубах. В ушах бусинки плеера. Синяки под глазами закрывают спортивные тёмные очки. - Собирайся, мы едем творить историю рока.
   - Прямо сейчас?
   Кирилл натягивает до подбородка простыню.
   - Если ты заплатишь за простой такси, то можем ещё попить чайку и покурить. У вас здесь можно курить?
   - Нет! - хором говорят Кирилл и Мари.
   Девушка настойчиво берёт гостя под руку.
   - Видишь ли, у нас спит ребёнок...
   - А, спиногрыз, - кивает Арс и позволяет вывести себя из комнаты. - Понимаю... или она имеет в виду тебя? Кирилл?..
   Кирилл и Мариша одновременно шикают. Но поздно. Наташка стоит в дверях, в пижаме, выглядывая из-за своего огромного оранжевого покемона.
   - Дядя! - говорит она.
   Делает шаг, толкая впереди себя игрушку.
   Словно бы не боится. Хотя все дяди и тёти, которые пытались с ней когда-то заигрывать, получали в награду недоверчивое выражение, надутые губки и дулю в кармане. Исключение делалось только для людей, переодетых в пингвинов и львов, рекламировавших свой товар в супермаркетах. Наташка радостно хватала у них из лап листовки и лезла таскать льва за гриву либо дёргать за хвост. Монстры стояли, потупившись и обильно потея в своих скафандрах. И то, иных Наташа разглядывала долго, а потом с подозрением пыталась проковырять в плюшевой шерсти дырочку.
   Им, можно сказать, ещё везло. Дед Мороз уходил с детсадовских вечеринок с приклеенной жвачкой к бороде, о чём неоднократно сообщали воспитатели, с подозрением оглядывая потупившихся родителей. Наташа бесхитростно признавалась дома: Это я звачку лепила. Он такой противный!..
   - Он сейчас уходит, - говорит Мариша. Она тоже вроде бы удивлена.
   - С папой? - сурово спрашивает Наташа.
   - Я его не сломаю, - говорит Арс, опускаясь перед ней на корточки. Берёт жёлтого монстра за лапу. - Поиграю немного и отдам. Как тебя зовут?
   Наташа представляется, на щеках её начинает играть румянец. Арс называется в ответ, важно раздувая щёки. Его лицо, похожее на окаменелость, волшебным образом оживает, и Кирилл наблюдает за этой метаморфозой с открытым ртом.
   - А его?
   Арс трясёт лапу, как будто здороваясь.
   - Это Пикачу.
   Наташа кладёт подбородок на плечо жёлтого монстра, наступая на хвост в виде молнии. Он уже смят в нескольких местах и напоминает сломанную гармошку.
   - Выглядит круто.
   Мариша бросает красноречивый взгляд на Арса, но он не обращает на неё никакого внимания. Раскачивается на пятках,
   - По-моему, вам уже пора, - Мариша настойчиво берёт гостя под руку. Поднимает его на ноги. - Бери моего мужа и вали отсюда. Нам уже пора спать.
   Арс поднимает ладонями вперёд руки, словно говоря - вы хозяйка.
   - А ты придёшь ещё? - кричит вслед Наташа.
   Его ответ слышится уже из прихожей.
   - Да, конечно. Береги своего Пикачу. Он реально крут.
   Мариша возвращается в комнату, стоит и смотрит, как Кирилл натягивает штаны.
   - Тебе обязательно ехать?
   На ней синий халатик, на ногах белые пушистые тапочки. Русые волосы накручены на бигуди, чёлка тщательно расчёсана. Кирилл подумал, как же сильно её любит. Почувствовал, какая она тёплая, даже на расстоянии.
   Да, пропал соблазнительно приятный вечер в компании любимой женщины, лимонного чая и, может быть, бокала вина.
   Кирилл вздыхает и роется в шкафу в поисках чистой футболки.
   Арс курит у лифта. В темноте тлеющий огонёк сигареты выглядит почти мистически. В молчании они спустились вниз, погрузились у пивного ларька в такси.
  
   Машина остановилась возле срубового дома на опушке соснового леса. В воздухе плавает густой хвойный запах, под ногами хрустят шишки. Кое-где в вечерней дымке купается россыпь огоньков - там, на довольно-таки приличном расстоянии, соседские дачи. Арс извлекает из багажника найковскую спортивную сумку, и они смотрят, как растворяется в темноте такси; задние фонари ещё какое-то время мелькают среди деревьев, а потом, повинуясь повороту дороги, скрываются из вида. Водитель торопится домой.
   Арс пинком распахивает незапертые ворота, щёлкает рубильником. Двор тонет в облаке света. Кирилл щурится на прожектор, опускает взгляд и качает головой. Морщится. Сад зарос огромными, с рост человека, кустами крапивы и зелёными в красных пятнах лопухами. У забора, в траве - какой-то ржавый металлолом. От сваленных в кучу мешков с мусором разит тухлятиной и пищевыми отходами.
   - Дача нашего менеджера, - поясняет Арс. - Здесь мы записывали почти все альбомы.
   - Ага. Соседи не жалуются?
   - Съехали давно.
   С дверью в помещение музыкант возится дольше, гремя связкой ключей и клацая многочисленными замками. Наконец, они внутри. Здесь гораздо приятнее, пахнет кофе и хорошими сигаретами. Кирилл уверен, что здесь давно никто не появлялся, но запах увлечённых работой людей намертво впитался в стены. Под кожаными диванчиками таятся уютные тени, в окна лезут еловые лапы. Окна, к счастью, все смотрят в сторону леса, а не во двор.
   Сумка остаётся валяться у порога. Арс сразу топает на кухню и гремит там чайником. Кирилл робко исследует первый этаж, топчется перед закрытыми дверьми в жилые комнаты, потом поднимается по лестнице наверх. Студия, огромная, как стадион, неряшливая, полная аппаратуры и растянутых прямо по полу проводов, встречает его нестройным гудением - Арс, проходя мимо электрического щитка, включил напряжение сразу во всём доме.
   Кирилл щёлкает светом и оглядывается, следуя взглядом за зажигающимися одна за другой лампами низкого напряжения. Маршалловские усилители поблёскивают в их свете чёрным хромом. На неказистых треногах, словно шахматные фигуры в разгаре партии, покоятся гитары, против них выстроились несколько микрофонов. У дальней стены пульт, возле противоположной - раскорячивается барабанная установка. За пультом Кирилл видит кресло-качалку с высокой спинкой и свернувшимся, как большая змея, на седалище пледом. Ещё здесь батарея синтезаторов на изящной и слегка гротескной конструкции, духовые инструменты в чехлах и фотографии известных музыкантов на обшитых панелями стенах.
   Кирилл проходит к окну под портретом Леннона, чтобы впустить немного ночной свежести, опрокидывает по дороге забытую кем-то кружку. На остатках кофе буйно цветёт растительность.
   - Столько аппаратуры... не думал, что Сны такие богатые, - говорит он пришедшему следом Арсу.
   - Это всё хобби Сандры. Она старая сифилитическая сука, но богатая, и настоящий фанат своей работы.
   На одном из мониторов две исходящих паром кружки, и Кирилл тянется за своей. Арс плюхается за барабаны. Руки у него сцеплены за головой, в упор смотрит на Ястребинина.
   - Можешь начинать.
   - Что начинать? А ты?
   - Если нужно, я создам фон, - он ударяет в бочку. С потолка сыпется пыль, величаво колыхнулась в углу паутина.
   - Так вот просто взять и сесть писать музыку?.. - Кирилл ощущает странную, неловкую беспомощность. - Мне нужны идеи, эмоции, какой-то материал, который я смогу взять за основу.
   - Можем пойти и поискать приключений по соседним дачам. У них там собаки, и у всех есть оружие. Тебе понравится.
   - Я всё же не понимаю, - Кирилл перекидывает через голову ремень гитары, подключает джэк. - Почему ты не попытаешься сам?
   - Этот диск для меня сейчас значит больше, чем всё моё сраное творчество. Одна из причин - что я не хочу его им портить.
   Арс курит, стряхивая пепел прямо под ноги.
   - Потому что всё моё сраное творчество сводится к тому, что я бухаю после концертов, нюхаю порошок, чтобы что-то написать, отвешиваю кому-то пендалей и провожу ночи в ночлежках у голубых фуражек. А наутро боюсь вспоминать, что же там было вчера. Я хочу услышать радио в сердце. Я давно его не слышал.
   Кирилл всмотрелся в полыхающие голубые глаза.
   - Ты под кайфом.
   - Нет. Под кайфом я не такой разговорчивый. Играй давай.
   Они раз за разом прокручивают диск, пробуя на вкус одну песню за другой, и опять по кругу, пока высокий голос певицы не стал казаться чем-то очень обыденным, вроде пачки кефира или грязной тарелки в раковине. Курят, теперь уже оба, не заботясь о пепельницах и щедро удобряя паркет бычками. Молчат, но это молчание плодороднее любой беседы. Кирилл играет, вплетая в женский голос композицию, то плавную и предсказуемую, то нарочито сумбурную. Мелодии перетекают друг в друга, от одной песни к другой, сливаясь в нечто совершенно новое к третьей. Педали эффектов и различные примочки сползаются к Кириллу со всего зала, как будто обрели собственную жизнь. В данный момент Арс аккомпанирует на барабанах, в перерывах пьёт крепкий переслащенный чай.
   Кирилл хмурится, глотает просроченные энергетики, которые в изобилии водятся в местном холодильнике. Бросает гитару, сбитые за ночь пальцы тонут в клавишах синтезатора. И снова гитара, в звук которой вплетаются одна за другой примочки и вау-вау.
   Наконец, в изнеможении падает в кресло-качалку.
   - Я должен увидеть её лицо.
   - Что? - спрашивает Арс, но Кирилл продолжает:
   - Поговорить с ней. Узнать, что ею движет, и какие мысли вращаются в её голове. Прекрасной, бля, головке.
   Он осознаёт, что сказал, замолкает. Рот открывается и закрывается, как будто Кирилл надеется, что матерное слово одумается и вернётся к нему. Залетит обратно. Арс отставляет кружку и следит теперь за ним с интересом, как энтомолог за редкой бабочкой.
   Кирилл краснеет и говорит чуть тише, теперь тщательно подбирая слова:
   - Понять, как ей это удалось... Из того, что мы сегодня записали, мне нравится от силы пять-десять минут, но ни одна секунда не подходит к этим песням. Они либо слишком просты для них, либо слишком сложны. Разве я не прав?
   Он смотрит на Арса.
   - Прав. Получилось дерьмово.
   Довольно долго они сидят в молчании, хмуро наблюдая, как светлеет за окном. Потом Кирилл вдруг расхохотался:
   - Кассета.
   - Что?
   - Помнишь японский фильм про кассету, которая убивала тех, кто её посмотрит? Так вот, меня сведёт в могилу этот твой диск.
   Арс пинает барабаны, сплевывает под жалобное гудение тарелки.
   - То, что ты не можешь написать музыку на хорошие стихи значит только, что ты хреновый музыкант. Езжай домой, выспись. И завязывай с истериками.
   - Да уж, - бормочет Кирилл, и его разбирает смех. - Она меня уже не отпустит.
   На этой оптимистической ноте подкрался рассвет.
  
  
   2003, июнь. Часть 3.
  
   В помещении шелестит музыка. Испанское Небо Криса Айсека, настолько ненавязчивая, что подчас кто-то за укрытым тенью столиком или у стойки ловит себя на мысли, что эта мелодия звучит у него в голове.
   В этом кафе считают дурным тоном навязывать музыку. Поэтому место назойливого рока и дёрганой, нервной электронике здесь занимает блюз или джаз. Иногда включают рокабилли, соул и проверенный поп, вроде Мадонны. Изредка.
   Люди приходят сюда разговаривать вполголоса - с кем-то, или даже сами с собой; дремать над горько-сладким коктейлем. Стучать кончиками пальцев по столу, конечно же, в такт музыке. Здесь сине-зелёный, прохладный полумрак, будто на дне океана. Зашторенные лампы водят белыми стрелами по помещению. Точно залётные лучики света, пробившиеся сквозь толщу воды, они бросают блики-монетки на поверхность круглых столов.
   Это место бывало популярным. Бывало, как сейчас, почти пустым. Мода меняется, бары, не успевшие предугадать её прихоть, разоряются или превращаются в дешёвые разливайки. Но в это заведение мода периодически возвращается, заходит выпить кофе или кампари из высокого стакана.
   Должно быть, послушать музыку.
   Здесь тесно. Десять в беспорядке разбросанных столиков, и когда встаёшь и отодвигаешь стул, едва хватает места, чтобы не наткнуться на соседний столик. Поэтому тут так ценится вежливость. Встал - извинись перед соседями за причинённое неудобство. Официантки снуют меж посетителями, словно стрекозы или маленькие юркие рыбки.
   Под ногами что-то шершавое и уютное. Если продолжить аллегорию с морским дном - наверное, это песок. Барная стойка загромождена всякими приятными предметами. Здесь старинный проигрыватель с целыми стопками винилок. Он не работает, родные колонки Audiowood подключены к компьютеру у бармена. Несколько декоративных курительных трубок на подставках. Книги в массивных обложках; книги также стоят среди бутылок и кранов с выпивкой. Кальян, на этот раз действующий.
   Двое мужчин сидят за одним из дальних от двери столиков. Лысый здоровяк довольно поглаживает бороду, когда он двигается, протягивает руку за кусочком лимона или орешками, стул скрипит под его массивным задом. Глаза закрывают огромные тёмные очки, неуместные в этой атмосфере. Белая майка и потёртые шорты, на ногах сандалии. Сургучев пьёт крепкий чёрный чай, и его товарищ периодически косится на чашку в мясистых пальцах, словно не может в это поверить.
   - Вообще люблю я это дело, - говорит Сургуч. И прибавляет: - Чайку приляпать. С лимончиком вприкуску.
   Лиходеев качает головой. Пиджак на его плечах беспокойно шевелится при этом движении, не то тёмно-синий, не то зелёный, не разобрать. Галстук не затянут, чтобы не давил на шею.
   Они мало разговаривают. Мужчины, пережившие вместе в прошлом немало пьяных приключений.
   - Как идут дела? - спрашивает Сургуч. Подбородок и щёки морщатся от широкой усмешки. - Вроде, неплохо.
   - Вроде, неплохо, - как эхо повторяет Лиходеев. - Сам знаешь, то так то сяк. Моя меня уже запилила. Мол, все музыканты как музыканты, бухают и блюют в подъезде.
   - Бизнесмен, мать твою, - усмехается Сургучев. Ковыряет в носу. - Ей просто скучно. Своди её куда-нибудь, трахни в общественном туалете.
   - Без тебя разберусь.
   Лиходеев хмурится, болтая в стакане остатки рома с колой. Смотрит в окно, где ветер комкает мусор, усопшие листья, и швыряет их на решётку, которой затянуто окно полуподвального помещения. Дождя нет, однако всё небо затянуло тучами. Так, должно быть, выглядят лёгкие заядлого курильщика.
   - Я бы на твоём месте давно уже того, - не унимается Сургучев.
   - Что - того?
   - Свалил отсюда. С таким-то капиталом.
   - Ты и на своём месте вполне можешь это сделать. Ты ведь очень неплох в своём деле. Такие люди везде смогут устроиться.
   Сургучев откидывается на спинку стула.
   - Это верно. С удовольствием съездил бы в какую-нибудь басурманию, попугать ихних девок. Но это ведь надо суетиться. А я суеты не люблю.
   Лиходеев морщится, закуривает.
   - Ты как говно, Серёга. В какую сторону понесёт, туда и следуешь.
   - Не. К немцам я не поплыву. Сам подумай, ну кому я там такой нужен? Возьмут меня на работу как барабанщика или как программиста на Java, будут платить реальное лавэ. Буду ходить, как ты, в этих пидорских шмотках. На работу не опоздай. На вокзале не спи. Пива на рабочем месте не пей... там даже жигулёвского нет! Буду заказывать из-за гранцы. Писать мамаше: мамаша, вышлите-ка мне пару палеток жигуля, соскучился я по родной Балтике. Это ещё и к тому, что буду я ругаться матом, и никто не будет меня понимать.
   Секунд десять Лиходеев размышляет, при чём тут Германия, и, наконец, понимает что под немцами Сургучев имеет ввиду всех иностранцев вообще. Говорит:
   - Будешь пить экспортное.
   - Да ну тебя, - Сургучев с шумом отхлёбывает из чашки, оставляя на донышке чаинки и сахар. Привстаёт, отчего стол и стул разъезжаются в разные стороны, распираемые его пузом. Машет бармену, требуя наполнить чашку снова.
   - Хороший у тебя тут чаёк. Настоящий.
   Лиходеев не реагирует, и Сургучев прибавляет всё с той же усмешкой:
   Это ведь тоже твой бар. Никто не знает, а на каждой офицанточке здесь отпечаток твоего хрена. И на каждом столе. Вот здесь, - он хлопает ладонью. Салфетница покачнулась и опрокинулась набок.
   - Да нет, - вяло отмахивается Лиходеев. - Просто мне нравится сюда приходить.
   Через некоторое время он говорит:
   - Мне довелось побывать в Лондоне. Настоящая мечта. Если бы у меня был выбор, где родиться, я бы выбрал этот город.
   - И что же? Слабо собрать манатки по всем своим хатам и взять за шкирку жену? Сам сдрейфил.
   Лиходеев качает головой.
   - Нет. Я дал себе зарок периодически туда приезжать.
   Сургуч задумчиво кивает. За шторами туч снаружи неотвратимо приближается ночь, но пока ещё светло. А здесь вечный аквамариновый полумрак. В баре нет часов, здесь у каждого своё время.
   Молчат, каждый занят своими мыслями. В колонках играет My December Linkin Park. Очень необычная для этого места песня. Можно сказать исключительная. Лиходеев с лёгким недоумением смотрит на бармена; тот, болтая с кем-то из завсегдатаев, достаёт из пузатого холодильника лёд. Холодильник древний, советский, марки Зеленодольск МИР, переделанный под нужды кафе. Говорят, из таких делали броню для танков. Или наоборот - танки в них переплавляли. А возможно всё это просто утка. Сейчас уже не поймёшь.
   Скрипит карандаш - Сургучев что-то деловито строчит в блокнот. Лиходеев улыбается - и три года назад, когда они познакомились, он таскал с собой блокнот и обгрызенный с одного конца карандаш. Песни, стихи, большей частью в стиле раннего Летова и Дягилевой, которые мало кто видел, да и по большей части никому кроме автора не интересные. Впрочем, автор сам не стремился к всеобщей славе. Раньше Арс часто любил шутить, что в день, когда наступит конец света, они сыграют концерт, и в этот день репертуар Странных снов будет целиком состоять из песен Сургучева.
   Блокноты были всё время разные, чистые странички кончались там с чудовищной скоростью. А может быть, он их просто терял. Или подтирался ими в минуты печали, безденежья или отсутствия пригодной газеты.
   - Серёг, у тебя нет такого чувства, что мы всё-таки потихоньку меняемся? Вот психологи говорят - твоя личность формируется только в процессе взросления. А в действительности ты как был рожей пять лет назад, так и остался. Мне тут подумалось, что мы, старики, всё же потихоньку меняемся. Конечно, тяжёлые, как пивные бочки, и ветер перемен нас не сразу сдвигает, но потихоньку-полегоньку начинает катить. То в одну сторону, то в другую. Что скажешь?
   - Подожди, дай мне дописать.
   Написанные корявым почерком слова складываются в строчки, а те - в куплеты. А может быть, в танка. Этот бородатый любитель чая не так прост, как кажется на первый взгляд. Лиходеев не может разобрать слов, да он и не пытается. Сургуч откладывает карандаш, морщится, как человек против своей воли втянутый в серьёзный разговор. Снимает очки.
   - Что ты имеешь ввиду?
   Лиходеев ухмыляется, катая на языке пошлую шутку.
   - А я что имею...
   Сургуч хохочет, хлопая по столу ладонью. Показывает гнилые зубы:
   - Ладно, а теперь давай серьёзно.
   - Я говорю, даже рыба может выброситься на берег. Погреться на песочке.
   Сургучев смотрит на приятеля как на затесавшегося в клетку к волнистым попугайчикам воробья.
   - Китаёзы вон любят рыбу. Хотя я не фанат их кухни.
   У Лиходеева звонит телефон. Старенькая раскладушка верещит рингтоном, заглушая льющийся из колонок джаз. Он берёт трубку, слушает и отвечает:
   - На репе.
   Сургуч понимающе ухмыляется. Выбивает пальцами на краешке стола ритм.
   - Сургучев пишет песни, я собираюсь сыграть. На чём? - Он стучит по столу вилкой с насаженной на неё креветкой. Косится на девушек. Одна из них пьёт мартини, другая болтает с барменом. - На клавишах чьего-нибудь сердца, например. Ты нашла Немилова? Нет? Ну, на меня-то зачем орать? Как мы будем репетировать без вокалиста и гитары?.. Да засунь ты знаешь куда этот свой минус!
   Он захлопывает телефон. Морщится, как от зубной боли, на лбу собираются складки.
   - Второй раз подряд не приходить на репетицию - это вполне в его стиле. Непредсказуемо и глупо.
   Некоторое время они с Сургучевым смотрят друг на друга.
   - Я мог бы потратить своё время с большей пользой, - начинает Лиходеев. Он хмурится, вертит в руках стакан.
   Сургучев утирается салфеткой. Смотрит в окно, где за лабиринтом жилых кварталов и гаражным массивом укрылась репетиционная база. Очень удобно, всего десять минут ходьбы.
   - Пошёл я, в общем, домой. Такие заведеница немного не в моём вкусе, а Арса ждать смысла уже нет.
   Вставая, он прячет в могучей ладони чашку, запихивает в карман. Подмигивает товарищу:
   - Интересно, будешь звать охрану?
   - Не хочешь ей подработать? - парирует Лиходеев. - Я слышал, здесь набирают неотесанных бородатых неандертальцев. Не забудь, после завтра следующая репетиция.
   Сургучев кивает, водружает на нос очки и начинает, раздвигая мебель и шумно пыхтя, пробираться к выходу.
  
   Кирилл раз за разом слушает диск. Наушники-вкладыши впитали тепло тела и, казалось, стали его частью, этакими футуристическими имплантатами. Что бы там сказали на эту тему древние греки?.. Могли, например, обозвать Кирилла Homo Musician...
   Плеер журчит, воспроизводя треки, загнанные в клещи дорожек. Иные длятся с десяток секунд, другие по пятнадцать минут. Всего один голос, редко с простеньким музыкальным сопровождением - гитара или рояль, но чаще вовсе без него. Голос своеобразный, слегка гортанный, немного вяжущий, но очень нежный и мелодичный. Оставляет на языке вкус персика и хурмы.
   Вот она поёт, а вот весело болтает с кем-то за пределами слышимости. На этих диалогах Кирилл, сам того не желая, заостряет внимание, цепляется сознанием за каждую интонацию, за каждое изменение в голосе.
   - Я хочу, чтобы эту запись не услышал никто и никогда.
   Пауза. Чуть слышно играет гитара где-то на фоне Knockin' On Heaven's Door Боба Дилана. It's getting dark, too dark for me to see..., - выводит рыхлый голос слегка в нос.
   - Я не хочу, чтобы эту запись услышали. Меня нет, следовательно, я не могу ничего хотеть и желать. Я просто точка зрения. Которой тоже нет, потому как нет и этой записи. Эта песня прозвучит только один раз и больше не повторится никогда.
   Короткое колебание ощущается почти физически.
   - Сотри это потом, ладно?
   Дилан тает, теряется где-то в фоновых шумах, пока Кирилл слушает песню. Колеблется несколько секунд - сколько раз он уже так колебался! Потом с виноватым видом отматывает немного назад и слушает последний куплет ещё раз.
  
   Я ещё не думала, не знала о том
   Как будет мало - не врозь и не вдвоём
   Когда же стало всё это остриём
   Кинжала
   ...
   - Словно разговариваешь по телефону, - бурчит себе под нос Кирилл.
   - С кем? - мгновенно откликается голос.
   Кирилл улыбается. Это его любимая часть. Загнанная в сознание бесчисленными реплеями, но всё ещё не надоевшая. Кнопка удовольствия.
   - С тобой. Приём-приём. Как слышишь?
   - Вроде, не очень, - отвечают неуверенно.
   - Могу перезвонить. Или прибавить громкость.
   - Прибавь, - легко соглашается собеседница, - Пусть меня услышит весь мир. Меня наконец-то выгнали из дома, представляешь? Мама сказала - иди к своим панкам. А я взяла, и ушла. По-моему, она не ожидала. Да что там - я и сама не ожидала.
   ...
   Секунда тишины, пока глазок лазера ищет следующую дорожку. Ястребинин морщится - от этой тишины воняет, как от дохлой вороны, потому как она на самом деле мёртвая. Глухая.
   И снова нормальная тишина, с потрескиванием и далёким-далёким шумом. Не то шумит вода, не то где-то по дороге проезжают автомобили. Звякает ложечка, помешивая жидкость в чашке, и сквозь бусинки-наушники просачивается запах кофе.
   ...
   Лишь единственный раз на записи проскакивает мужской (точнее, юношеский, потому как тонкий и до умопомрачения серьёзный) голос, он долетает до микрофона словно бы издалека:
   - Это же студия. Здесь должна быть абсолютная тишина. Абсолютная. Как на том свете.
   - Ну вот, - дуется она. - Нас отчитали. А того света нету - это чтоб ты знал. Поэтому мы споём одну весёлую грустную песенку.
   Кирилл закрывает глаза и представляет, как переливается под неумелыми пальчиками гитара. Боль, пульсируя, ручейком течёт через сознание. Струны вгрызаются в пальцы, оставляя под ногтями красные полосы.
  
   По земле гуляет ветер, открывает глаза,
   Отражаются планеты в придорожной воде
   По шоссе идет бродяга озираясь назад,
   И подняв свою ладонь он держит жизнь налегке.
   За плечами пол батона, спальник, пара кассет,
   Отражает его кеды придорожный асфальт.
   Он не прав, но не спеши его судить по себе,
   По земле гуляет ветер, каждый ловит свой кайф.
  
   На дворе такое небо, что пищит детвора,
   Над двором такое солнце, что слезятся глаза.
   А ботаник сел в архивы еще позавчера,
   И с тех пор не выходил он и не ел и не спал.
   Он простые теоремы переделал совсем,
   Он построил вечный двигатель буквально за час.
   Он не прав, но не спеши его судить по себе,
   По земле гуляет ветер, каждый ловит свой кайф.
  
   ...
   - Терпеть не могу фотоаппараты, - жалуются там. - Вот хочешь ты, допустим, заснять стрекозу. Фоткаешь, значит, проявляешь, распечатываешь... И вот стрекоз уже целая куча, и какая из них настоящая, уже не разберёшь. А настоящая летает где-то с куста на куст или катается на карусели. А может быть, уже не летает - а крестиком отпечаталась на лобовом стекле автомобиля. И вот нафига мне после такого мёртвая плоская стрекоза на фотокарточке?
   ...
  
   Мне не хватает на костер огня,
   Проносятся в дали
   И вроде рядом, да не про меня,
   Сигнальные огни.
   А я опять бегу, кричу: "постой",
   Как морок, за тобой,
   И ты бросаешь в придорожный зной
   Моей душой.
  
   Песня обрывается неожиданно на минуте с небольшим, и всё тот же голос начинает излагать, неожиданно ровно и вдохновенно:
   - Когда бродишь по городу, замечаешь, что его поделили на зоны влияния различные животные. Одними районами владеют собаки. Целые стаи лохматых собачонок, иногда они похожи друг на друга, как две капли воды, иногда нет. Зимой они греются на канализационных люках, летом валяются на траве. Машут хвостами и выкусывают блох. Иногда они собираются в стаи и куда-то бегут. В такие моменты я жутко боюсь. Особенно если бегут в мою сторону. Дети там строят будки и кормят щенят. Бабушки добрые, но кормить собачек уже отучены. Потому что когда их много, это по-настоящему страшно. А ещё, там не ездят на велосипедах. Даже дети. И крыс там нет - их едят собаки.
   Другие места заселили кошки. Куда не посмотришь, везде кошки. Тощие, толстые, мохнатые и наглые. Они такие милые! Откликаются на кис-кис. Они без толку гоняются за голубями или собираются в группы по две или три животины и сидят, смотрят по сторонам. Если присмотреться, увидишь ещё животных вокруг. Рыжих, серых, чёрных, в полосочку, тигровых и леопардовых, всяких других...
   Есть ещё голуби и воробьи, которые собираются во всяких парках и около старушек, которые торгуют семечками. Голуби большие, напыщенные и глупые. Даже странно, как умные кошки всех их ещё не переловили. А вот воробьи наглые, как и положено воробьям.
   Всё это городские обитатели. Гораздо более городские, чем мы. Если бы так случилось, что мы все исчезли с улиц на месяц, а потом появились бы вновь, мы бы не смогли отвоевать их обратно. Нам бы пришлось вести долгие переговоры. А потом была бы война, и было бы пленных не брать. Как в фильмах... Абба, миленький, ну скажи, зачем ты всё это записываешь?
   ...
   Track 14
   - Кто там?
   Ей что-то отвечают.
   - А, привет! А мы тут поём.
   Смех льётся через время, ложится по дуге бездушными строчками нулей и единиц.
   - Вишня, - говорит она сквозь смех, - Ну хорошо! Пусть будет вишня. Передай им, чтобы не испачкали одежду. И завари мне чаю. Сахара только не клади.
   И, в микрофон:
   - Пока-пока!
   щёлк
   ...
   Track 15
  
   2003, июнь. Часть 4
  
   Утро следующего дня. Тучи высохли до хрустящей корочки, гноятся молниями и тяжёлым, душным смрадом. По столице мечется ветер, унося с собой пакеты, листы фанеры и зонтики, пригибая почти к самой земле деревья. Накануне дождя ждали даже драные кошки - но дождь так и не полил.
   Больница, окружённая утопающим в зелени сквером с асфальтированными дорожками и потайными скамейками. Где-то там затерялся фонтан, в тихое время слышно его журчание, но отыскать стоит немалых трудов. В коридорах мерцают лампы дневного света, белесые как черви, и если на них долго смотреть, начинают извиваться, тыкаться друг в друга тупорылыми мордами. Стены выкрашены в бледно-зелёный цвет, кое-где намалёваны персонажи из мультиков. Кричащий слоган НЕ ЗАБЫВАЙТЕ СОВЕТСКИЕ МУЛЬТФИЛЬМЫ, унылый фиолетовый Микки-Маус на стене напротив. Драный линолеум, а окна по-домашнему завешены белыми занавесками. Внизу они изрядно заляпаны детскими ручонками, а в потрескавшейся краске на подоконнике угнездилась пыль.
   Молодой человек сидит на каталке, жёсткой, как гладильная доска, и с интересом смотрит по сторонам. Оттягивает кончиками пальцев воротничок белой рубахи, словно он давит на шею. Большие голубые глаза неожиданно удачно гармонируют с рисунками на стенах, и возникает ощущение, что он тоже часть обстановки.
   Вокруг довольно людно. Спешат по коридорам медсёстры, оставляя за собою белоснежный шлейф халатов, острый запах лекарств и вишнёвого сиропа. Возле двери с табличкой Педиатор все стулья заняты, мамаши и бабушки с детьми пытаются организоваться в очередь, перестраиваются в разных комбинациях, спорят, напоминают гудящий по весне осиный рой. Периодически, внося дополнительный сумбур в хор женских голосов, кто-то патетически вопрошает: Кто последний?
   Чада хнычут на руках, бегают кругами, заползая под стулья, хватают взрослых за ноги, исчезают и появляются из ниоткуда.
   - Борхес, - бормочет голубоглазый мужчина под нос, и тогда на его губах обозначается намёк на улыбку.
   Проносящийся мимо малец останавливается и, запихав в рот большой палец, разглядывает взрослого.
   - Привет, - говорит мужчина. Болтает ногами, задевая босыми пятками пол.
   - Здравствуй... - неуверенно говорит мальчишка. Думает, и прибавляет: - ...те. А ты тоже кровь сдавать?
   - Не-а. Я хочу зашить обратно свою печень.
   - Петень, - повторяет мальчишка и подходит ближе. - А что это? Ты на доктора учишься?
   - Не важно. Смотри, - мужчина тычет пальцем в складку на занавеске на ближайшем окне. - Видишь?
   Мальчишка вытянул шею.
   - Бабочка!
   - Ночной мотылёк.
   - А что он тут делает? Это ты принёс?
   - Прячется от солнца, - говорит мужчина, словно бы не заметив вопроса.
   - Зачем?
   - Свет им глазки режет.
   - Но тут же всё время светло, - рассуждает паренёк. - Даже ночью. Мы с мамой лежали тут, когда я болел. Ночью свет не выключают!
   - То-то и оно, - кивает мужчина. - Ну, беги уже. Тебя, наверное, уже потеряла мама.
   - Бабушка, - сурово поправляет мальчишка. - Не потеряла, вон она сидит. С красной сумкой. Мы пятые кровь сдавать! Вон за той девочкой. Правда, она плакса?..
   И, чуть поколебавшись, спрашивает:
   - А ты его спасёшь? Мотылька?
   - Конечно, - уверяет пацана мужчина. Трёт затылок, глядя ему вслед. Каталка слегка поскрипывает, когда он вновь начинает болтать ногами.
   Вяло текут секунды, сходят с ума от духоты и несмолкающего шума. Откуда-то выныривает врач в небрежно накинутом поверх бежевой рубашки халате. Невысокий, с залысинами, открывающими пронзительно-жёлтую кожу. Очки в роговой оправе придают обезьяньему лицу неожиданную строгость. В руках у него огромная пурпурная папка и плюшевый слон такой кричащей расцветки, что о стране его происхождения не остаётся сомнений.
   Заметив мужчину, он останавливается, так резко, что идущая следом тучная женщина едва на него не налетает.
   - А вы, голубчик? Откуда такой важный?
   Мужчина разводит руками. Кивает на окно.
   - С улицы. Жарко там. Настоящий ад.
   - А почему босиком?
   Морщится.
   - Бахилы дорогие. Как пиво стоят.
   Врач понимающе кивает. На бэйджике у него написана фамилия: Милюта, и инициалы, слишком мелко, чтобы их можно было разобрать.
   - У вас здесь вкусно пахнет, - сообщает мужчина. - Приятно. Только курить всё время хочется.
   - Поэтому мы все здесь и работаем, - авторитетно сообщает врач. - А курить, это да. Курим мы по расписанию. Как вас зовут, голубок? Случайно не Чарли?
   Мужчина извлекает из кармана сигарету. Крутит между пальцами, с сомнением глядя вниз, на свои пальцы.
   - Ага.
   Доктор отступает на шаг, оттянув большими пальцами пояс халата, разглядывает собеседника с головы до ног.
   - Картёжник?
   - Покер, - мужчина колеблется и признаётся: - Давно уже не играл.
   - Тогда - рэкетир? Сутенёр? Или наёмный рабочий без определённой профессии?
   Мужчина пожимает плечами. Не знает что ответить. Доктор снисходительно посмеивается.
   - Статья, ставшая побочным продуктом кокаиновой паники, из одного американского журнала. Не парьтесь. Так что?
   - Скорее, просто любитель.
   - Значит, представитель богемы, - решает доктор. - И что же? Зачем же вы пришли? У нас от такого не лечат. Здесь детская больница. Для детей. Понимаете?
   Мужчина размышляет.
   - Здесь так шумно. Всё по расписанию. Меня это успокаивает. Я немного посижу и уйду.
   Врач хмурится, тонкие желтоватые губы кривятся, однако грозное выражение скоро сменяется любопытством.
   - Обычно людей это нервирует. Посмотрите на этих женщин. Они все - просто пучки нервов.
   - Моя профессия - это шум, - спокойно говорит мужчина.
   Милюта смотрит, приложив палец к подбородку. Глаза, зелёные, глубоко запрятанные под веки, изучают лицо мужчины, возможно, тщательнее, чем лица собственных пациентов. Затем что-то его отвлекает. Что-то, решительно продвигающееся по больничному коридору, переставляющее щуплые ноги на невообразимо высоких шпильках, несущее в каждом движении заряд энергии, такой что даже дети вокруг пристыжено замолкают.
   - А, это, наверное, за вами.
   Сандра умудряется одновременно ухватить мужчину за руку и загородить его от Милюты. Она нависает над щуплым врачом, упакованная в мини-юбку, топик и первоклассный загар. Роскошная русая копна по-деловому забрана в хвост. На шее под подбородком зло дёргается жилка.
   - Арс, с тобой всё в порядке?
   - Не волнуйтесь так, мамаша, - примирительно произносит врач. - Мы просто немного поговорили.
   - Давай, двигай отсюда, папаша, - сурово говорит она.
   Врач пожимает плечами, перекладывает папку под мышку, семенит дальше по коридору. И вскоре толпа людей скрывает его, словно стайка серебристых рыбок неспешного рака-отшельника по каналу Дискавери.
   - Идём, - Сандра тащит Арса за руку, словно маленького мальчика.
   Ни слова не говоря, он выскальзывает из тисок с изящным маникюром. Делает шаг к окну, собирает в горсть того самого мотылька, что дремлет в складках шторы. Без единого намёка на эмоцию кладёт его в рот и проглатывает.
   Теперь он позволяет себя увести.
  
   2003, июнь. Часть 5
  
   - Это просто маска для лица, - говорит Сандра. Льда в её голосе хватило бы, чтобы напитать пресной водой весь город: - Вы меня уже достали.
   Арс молча стоит в дверях, как всегда, засунув руки в карманы. На плечах джинсовая куртка, за ухом сигарета.
   Они снова собрались все вместе - в логове у Сандры. Логово - неспроста. Стены с трёх сторон гипсовые, и с одной - хлипкая фанерная перегородка. Здесь тесно, мебель громоздится одна на другой; электрический чайник, утюг, микроволновка, кофеварка воюют за место на столе. Здесь в беспорядке разбросаны чайные пакетики, бумажные стикеры, исписанные или со следами разнообразных жидкостей, пять или шесть ручек и один китайский фломастер. Кажется, страсть Сандры к порядку, так рьяно проявляющаяся иногда в других местах, здесь отказывает окончательно и бесповоротно.
   Односпальная кровать за ширмой, набитая скрипучими пружинами. Лампа в старинном расписном абажуре - свет проходил через разноцветные стёклышки и плавал в облаках пыли красными, оранжевыми и лимонно-жёлтыми пятнами.
   - Здесь должны - просто обязаны! - раздавать конфеты, - сказал как-то Блондинчик.
   - Здесь раздают оплеухи, - ответил Лиходеев. - Тебе мало?
   Ещё здесь были цветы. Когда-то, возможно, они даже были живыми. Горшки с засохшими растениями обнаруживаются в самых необычных местах - например, под столом. В крошечном холодильнике Стинол на нижней полке. В пустом аквариуме. Служат подставкой для картин. Большие и маленькие, синие, красные и тошнотворно-зелёные, с остатками мимозы, алоэ и прочих, уже не поддающихся опознанию, трупиков. Каждый раз горшки меняют положение, и этот феномен был для гостей той небольшой загадкой, о которой они лениво размышляют первые пять секунд по появлении здесь. И ещё по две или три секунды потом, за чашкой чая или кофе.
   Здесь нет окон - одно из редких напоминаний, что вокруг подземелье, а над головой около сотни метров земли, кирпичная крошка, черепки посуды и колёсная пара с поезда, снятого с производства в 1938 году. И, наконец, - бетон, чахлые деревца, автострада с помятым ограждением.
   Иногда за фанерной перегородкой проносится, стуча колесами, поезд, и тогда фанерка начинает испуганно вибрировать, а время замирает, чтобы позже оттаять запахом озона в воздухе.
   Коморку, отгороженную для каких-то служебных нужд часть станции метрополитена, Сандра обжила в те незапамятные времена, когда только приехала в Москву. Тогда молодая и безработная, она была очарована метрополитеном и сразу отправилась к начальнику станции, чтобы устроиться на работу.
   О, это была любовь с первого взгляда. Выгнать её отсюда было сложнее, чем ласку из-под фундамента сарая.
   - Достали, - повторяет Сандра. Поправляет съехавшую с переносицы дольку огурца и пропускает Арса мимо себя внутрь. - Я только что из ванной.
   Где-то неподалёку крылась ванная комната; обычно она интересовала музыкантов гораздо меньше содержимого холодильника, и разведать её местоположение ни у кого не доходили руки. Помимо горшков у Сандры в неизмеримых количествах водилось пиво, бутылки из-под которого потом соседствовали с горшками и вместе блуждали по квартире, так что Саша с Лиходеевым выдвинули потом теорию о зарождении некой симбиотической негуманоидной разумной жизни.
   Блондинчик и Сургуч режутся в карты, оба отчаянно мухлюют и вполголоса переругиваются, деля очередного вольта. Лиходеев копошится возле ноутбука с мистическим выходом в интернет. Каким образом сюда спустили хвостик всемирной паутины - остаётся тайной. Кабель просто выходил из стены, будто запечатлённый на фотографии хвост мифической Несси.
   - Сейчас будет очень важное объявление, - говорит она своим подопечным и сердито обводит их взглядом. - Прошу вас отнестись серьёзно.
   Она видит Лиходеева и глазок любительской видеокамеры, смотрящий прямо на неё.
   - Что ты делаешь?
   - Снимаю, - невозмутимо говорит Лиходеев.
   - Нахрена?
   - Это же важно. Сама сказала.
   - И что?
   Лиходеев выглядывает из-за камеры, словно снайпер из-за оптического прицела. Слышно жужжание зума.
   - Новомодная штука. Мы выкладываем в инет кадры из обыденной жизни группы, все прутся. Это называется - видеоблог. Многие известные артисты так делают. Корн так делают! Когда-нибудь так будет делать президент России.
   Он лукаво прибавляет:
   - Кроме того, они должны это увидеть.
   - Что увидеть? - хмурится Сандра.
   - Что хотя бы один из нас следует заветам великих Кисс. Глэм-метал продолжает жить в менеджере неизвестной российской рок-группы...
   Сургучев роняет карты, поджимает ноги и, хохоча, опрокидывается на спину. Машет конечностями в воздухе. Сейчас он напоминает огромного беспомощного жука.
   Блондинчик подпрыгивает от радости, танцующей походкой идёт к Сандре. Обнимает её за талию, корчит в объектив рожи. Делает попытку облизать Сандру, но его нос оказывается зажат между её указательным и средним пальцами.
   - Ты, блять, сейчас у меня доиграешься, - грозно говорит Сандра Лиходееву, не отпуская Блондинчика - Убрал нахрен камеру! Не музыканты, а клоуны...
   Не выдержав гримас, на пол со звучным шлепком падает долька огурца. Арс шевелится у неё за спиной и подытоживает:
   - Это хорошо, что ты появишься в камере. Фаны, наконец, увидят человека, который твёрдой рукой управляет группой из-за сцены. Не показываясь на людях.
   Сандра отпускает Сашу. Падает на ближайший стул.
   - Ну как я вас повезу на Rock am Ring в будущем году?
   Подтягивает к себе нарезку салями, сыр и ломти хлеба, разложенные на газете, начинает есть, чавкая и роняя себе на колени крошки.
   Ещё секунд десять вокруг стоит обычная атмосфера - то есть атмосфера дурдома. Потом она неуловимым образом начинает меняться. Смешки утихают, шелест тасуемой колоды карт постепенно сходит на нет. Наступает тишина, настолько гулкая, что слышно, как приближается, вгрызаясь в землю, поезд.
   - ????? - наконец нечленораздельно произносит Блондинчик, вкладывая в каждый вопросительный знак всю доступную ему вопросительность.
   - Rock am Ring, говорю. Не Поющая же Кружка. Будем там единственной группой из России. Я отправляла им демо, они прислали нам предложение выступить у них на фестивале.
   Шум приближающегося поезда свалился на них вместе с ощущением, что их окунули с головой в холодную воду.
  
   Позже, когда собрание закончилось и переросло в обычную попойку, Сандра вывела Лиходеева покурить.
   - Хочешь поговорить? - догадывается он. - Не уверен, что помощник тебе в этом вопросе.
   Возле входа в метрополитен толпятся полнолицые менты в фуражках, течёт в обе стороны людской поток. Уже вечер, и по шоссе невдалеке течёт река света. Воздух горячий от накопившихся за день автомобильных газов.
   - Мне нужно с кем-то посоветоваться.
   Лиходеев кивает. Арс, - вот чьё имя висит в воздухе между ними.
   - С ним что-то происходит.
   - Не удивительно. Что с ним сделали в этом санатории?
   Лиходеев роется в карманах в поисках зажигалки, и Сандра даёт ему прикурить от своей.
   - В санатории он был душка. Читал книжки. Бегал с другими мальчиками. Врач говорил, что лечат прогрессивными методами.
   - Надеюсь, эти методы не повредили никакие винтики у него в голове.
   Очень возможно, думает Сандра. Она не хочет рассказывать Лиходееву, да и вообще кому-либо о вчерашнем случае в поликлинике.
   - Возможно, всё нормально, - рассуждает Лиходеев, - мужик просто пытается разобраться в себе. Всем нам порой приходят в голову мысли - а на своём ли мы месте?
   - Не нужно мне сейчас твоей философии, - говорит Сандра. - Мне нужно знать, что делать, только и всего. Я менеджер. Я должна считать деньги. И его проблемы - это мои проблемы, если они приносят нам убыток.
   Лиходеев делает жест рукой.
   - Он сейчас такой скучный, на кисель похож. Дай ему время подумать. Возможно, он решит изменить что-то в своей жизни.
   - Люди не меняются.
   - Отнюдь, - говорит Лиходеев. Он готовится оседлать своего любимого конька. Дискуссии о высоких вещах - его слабость.
   - Люди не меняются, - повторяет Сандра. - Это всего лишь инерция. От чего-то, что заставило их двигаться в эту сторону раньше. Возможно, в детстве.
   Лиходеев понимающе кивает.
   - Что-то вроде пинка под копчик.
   - Именно. И мы катимся от этого пинка всю жизнь.
   Они курят, смотрят на ползущие по шоссе машины. Оба молчат об одном и том же. Малыш. Смерть Малыша повлияла на них всех, но больше всего, возможно, пострадал Арс.
   Сандра пытается понять Арса, все эти его метания. Том и Джерри в одном лице. Уходит в клинику, где судорожно пытается лечиться от всех зависимостей сразу. И у него получается. Она говорила с врачом. Расстаётся с наркотиками, не пьёт. Занимается спортом. Не хватает звёзд с неба, сказал тогда доктор. Но у него недостаёт энтузиазма, маловато общается с другими больными и трудно идёт на контакт, но что же тут поделать, если такой человек.
   А потом внезапно обрывает курс на середине. Говорит:
   - Вези меня домой. Не хочу больше тут оставаться.
   Уже по дороге из больницы покупает три банки пива. Выпивает их залпом, одну за другой, закуривает Сандрину вишнёвую сигарету без жадности, меланхолично. Как человек, вырвавшийся из тюрьмы, но на лице ни радости, ни энтузиазма. Маска, смотрящая внутрь себя голубыми глазами, слепая ко всему, что вне хрупкой оболочки из костей и мяса, с выпирающими после реабилитации скулами и резиновыми губами.
   - Что теперь? - спросила она Арса тогда, в машине. Они прошивали по узкой дороге лес, на поворотах вылетая на встречку, шли под сотню, и ветер врывался в открытые окна, гуляя по салону и вороша пакетики из-под чипсов на заднем сидении. - Я могу позвать всех. Опять соберём Снов.
   - Нет, - говорит он. - Нет.
   И пропадает на целый год. Где-то шляется, прежде чем заявиться на порог её дома, уже тем пьяным, обдолбанным полудурком, которого она так любит. Готовым орать матом со сцены, ссать в углу за кулисами прямо на проводку и устраивать танцы на барабанной установке. Вся реабилитация на смарку, как сказал Блондинчик, только зря попортил желудок таблетками.
   Всё это здорово повышает рейтинг и посещаемость концертов. Кто знает, что он выкинет в следующий раз?.. Как ни цинично это звучит, но музыканты нужны отнюдь не трезвыми и жующими салат. Все знают это ещё со времён Guns n Roses и Игги Попа.
   И вот теперь опять. Что-то происходит.
   - Что-то происходит, - говорит она вслух. - Отыграть бы концерт в субботу. Какая уж там Германия.
   Они думают об Арсе как о чём-то неуправляемом, вроде атмосферного давления или подгоревших тостов на завтрак. Оба понимают, что если подойти и прямо спросить, почему он не приходит на репетиции, он просто отмолчится. Или выкинет какую-нибудь из своих шуток, и станет ещё хуже.
   - Отыграем, - говорит Лиходеев с сомнительной уверенностью. Он тоже бизнесмен, он привык планировать и любит, когда всё идёт так, как надо. По намеченному. Но он, как и Сандра понимает, что сейчас они лишь фигурки в чужой игре. Записи в чужом блокноте.
  
  
   2003, июнь. Часть 6
  
   - Ты это всё время слушаешь? - говорит Мариша. - Она твоя знакомая?
   Он ловит себя на том, что крутит обручальное кольцо, как всегда делает, когда нервничает, и убирает руки за спину. В голове смутная картинка из детства, его застают за ковырянием в носу, и руки точно так же прячутся за спиной.
   - Нет.
   Почему-то Кириллу стало неприятно, что она взяла этот диск. Именно этот - если бы в плеере оказался любой другой с его стола, чёрт, да даже индийские мантры Амулет половой жизни, который он прятал в столе под коробкой из-под кроссовок Найк и кипой старых университетских тетрадок, всё было бы нормально.
   - Очень хороший голос, - Мариша говорит это очень громко, потому что в наушниках зашумели и засмеялись над сомнительной остротой некого Аббы. Острота вроде как была не первой свежести, и щёки девушки, той, что по ту сторону наушников, покраснели. Он определяет это не по смеху, а по какой-то иной причине, что переключает у него в мозгу, в восприятии какой-то рычажок. Щёлк - и он уже знает. Так просто. Видит, как она смутилась, как закусила губу, сдерживая смешинку, как утонули в ямочках уголки губ. Часто Кирилл начинал ревниво гадать, что это была за пошлость.
   Да мало ли шуток у школьников.
   - Как будто слушаешь аудио книгу. Только рассказчик ушёл варить себе кофе.
   Кирилл почувствовал, как разглаживаются складки на лбу, как он улыбается. Мариша как всегда попала в самую точку. Если бы она родилась на пятьдесят лет раньше и пошла на войну снайпером, у них хранилась бы на балконе коробка с восьмью килограммами медалей.
   - Угадала, - отвечает он.
   Кириллом вдруг овладевает приятное, как тёплые мурашки вдоль позвоночника, чувство причастности к чему-то. Такое же, как два года назад, когда они с Маришей только собирались пожениться. Когда кто-то из друзей позвонил на радио и напомнил о предыдущем вечере. Они с Маришей сидели и улыбались друг другу. Это называется - только для своих, никто ничего не понял, ди-джей выслушал, нажал пяткой кнопочку, отключающую абонента от эфира, и принялся толкать дальше свою вечернюю телегу. Большинство пищевых отравлений начинается со слов: да хрена ли ему будет в холодильнике, - вот что сказали по радио, - Посвящаю эту фразу Мари и Кирюхе. Никогда её не забывайте, в этом секрет долгой и счастливой семейной жизни. Главное, долгой. Мариша прикрыла ладошкой рот и смеялась, смеялась, а Кирилл ещё раз понял, как сильно её любит. Речь шла о креветках недельной давности, о которых вспомнили, когда вся прочая закуска к пиву подошла к концу, и Кирилл вспоминал о них со смешанным чувством благодарности и гадливости. Какой же духан потом стоял в квартире!..
   Сейчас возникло похожее чувство.
   - Я хочу записать к ней музыку, - внезапно для себя говорит Кирилл.
   - Думаю, у тебя получится. Ты у меня молодец.
   Она вытаскивает из ушей наушники-пуговки и откладывает плеер. Вспомнила о размораживающейся в раковине рыбе. Диск по-прежнему шуршит там, и звуки, доносящиеся из наушников, похожи на голоса призраков.
   - Конечно, получится, - говорит напоследок. - Если ты так говоришь, то обязательно получится. Можешь попробовать начать прямо сегодня. Сегодня среда, небесная канцелярия должна работать. Тебя они обычно слушают.
   Мариша подмигивает ему и исчезает на кухне.
  
   Но, конечно же, у него ничего не получилось. Кирилл долго лежит на кровати, слушая, как жена укладывает дочку спать, напевает ей избитую, как Илиада, тему из Спокойной Ночи Малыши. Думает о синяке, который поставил ему тогда Арсений.
   - Такой красивый, - качала головой его Мари. Она всегда умела воспринимать реальность таковой, какая она есть, не приукрашивая и не сгущая краски в своей хорошенькой головке. - У тебя проблемы?
   - Да нет.
   - Тогда откуда это?
   - Один... известный музыкант, - смутился тогда он. - Типа, автограф.
   - Надеюсь, ты оставил ему свой, - ответила тогда она и больше не касалась этой темы.
   Этот синяк маячит у него перед глазами, как будто он вернулся на две недели в прошлое по настенному календарику с щенками колли, и снова заглядывает в зеркало.
   Я оставлю, - обещает себе он, - Когда напишу эту чёртову мелодию. Позвоню ему и, может быть, распишусь на его лице точно так же. Может, там нужны клавишные? Или контрабас. Но электрогитары там не будет. Нет, приятель, никакого дисторшна.
   Ему больше не требуется проводов, чтобы слышать голос с диска. Он давно уже вырыл уютную норку у него в голове. Всё, что было тогда записано на студии, отправилось в мусорную корзину, а в местечке, отведённом в голове под новые идеи, уже намело жёлтых листьев и желудей.
  
   На следующий день Кирилл набирает номер Арса и слушает в глубине трубки гудки вызова. Я, наверное, единственный, кто ведёт важный разговор в туалете, думает он, пялится на белую, как сон субботним утром, дверь.
   Нокиа представляется ему бомбой замедленного действия. И когда там наконец отвечают, голосом, который мог принадлежать только смертельно невыспавшемуся человеку, сон которому давно заменяют сигареты, Кирилл зажмуривается. Бам!
   - Чего тебе? - Арс словно бы чуть смягчается, услышав его голос. - Если ты насчёт гонорара, то вроде ещё рано.
   - Нет, но нам нужно увидеться с глазу на глаз. Есть дело.
   - Говори.
   - Это не телефонный разговор.
   - Говори при всех. Эти ребята, в сущности, неплохие парни. Не то китайская, не то вьетнамская разведка. Но прослушка у них настоящее дерьмо. Слышишь, как потрескивает?
   - С глазу на глаз, - упрямо повторяет Кирилл.
   Арс на том конце линии вовсю развлекается.
   - Привет, Ким! Помаши Киму ручкой...
   Кирилл представляет, как он курит там, надвинув на глаза провалы стёкол. Пьёт кофе, чёрный и без сахара.
   - Что ты задумал? Рассказывай.
   - У меня ничего не получается.
   - Да? Это не новость. Я запоролся в самом начале. Не знаю, на сколько выкручивать ручку дисторшна. А где ты?
   Ястребинин молчит. Человек на том конце провода раскуривает сигарету, сигаретный дым словно бы размягчает его нутро. Спрашивает:
   - Как дочка?
   Кирилла вопрос слегка выбивает из колеи. Он неуютно ёрзает на унитазе. Голос звучит гулко, и кажется, даже голос в трубке отдаётся среди стен эхом. Возможно конечно, Арс тоже сидит на толчке. Хотя и маловероятно.
   - Хорошо. Скоро пойду забирать из садика.
   - А это японское жёлтое пятно?
   - Покемон. И его заберу.
   - Точно. Покемон. - Арс как будто успокоился. - Не трудись возвращать диск. У меня есть копия.
   - Я думаю, я попробую с этим закончить.
   - И как же?
   Его голос словно предупреждает: не вздумай ляпнуть глупость. Кирилл подумал, что зря он начал этот разговор дома. От него сейчас, наверное, разбегаются волны тревоги, будто следы от брошенного в озеро камня, для жены столь же явные. А резь в животе танцует джигу-джигу на его покрасневшем затылке. Это хуже, чем китайская прослушка.
   - Сначала скажи мне, как зовут ту девушку на записи. Я хочу знать.
   - Может, тебе пойти и утопить это своё желание в толчке?
   Кирилл решил, что в каком-то смысле это будет легко.
   У него сейчас два выхода. Вымокнуть изнутри от этой боли и соплей, как подгнившая дыня, или разозлиться. Он выбирает второе и повышает голос:
   - Послушай, я могу написать эту чёртову музыку. Мне просто нужно с ней поговорить. Даже если не знаешь, где её сейчас найти. Просто скажи мне имя. Из какого она города? Скажи мне.
   Арс молчит очень долго. Словно ждёт, что Кирилл устыдится своего выпада и положит трубку.
   - Эти сведения тебе ничего не скажут. Она умерла, очень паршиво. В автокатастрофе. Водитель, который размазал её по асфальту, даже не остановился.
   Бинго. Шах и мат всем мыслям, которые Кирилл боялся думать, оборачивая их упаковочной бумагой и складывая пирамидкой у двери своего сознания. Теперь они не нужны, теперь их можно просто выкинуть. В какой-то момент он испытал облегчение. А потом вдруг понял, что пирамида из завёрнутых в упаковочную бумагу и перевязанных бечёвкой брикетов гораздо выше, чем он предполагал. Боже, куда как выше, она обступает его, как опоры Эйфелевой башни, опасно качается, грозя обрушиться на макушку... Кирилл ощутил, как дрожит под ним тень, как вдруг зазудела обратная сторона глаз.
   А потом вдруг всё прошло. Башня устояла.
   Водитель, который размазал её, - так сказал Арс. Кирилл почувствовал дикую злость. В каком-то фильме он уже слышал эти слова, и такой же усталый голос. Ты дерьмовое клише, хотел сказать Ястребинин трубке, но промолчал.
   Может быть, опасаясь китайской мафии.
   - Что ты будешь делать? - продолжает Арс, и Кирилл представляет, как он трёт переносицу. Комок усталости. Может быть, хрящ уже разрушается от кокаина, и до мирной старости в диспансере этой рок-звезде осталось недолго. - Принесёшь цветочков, посидишь на могилке? На кладбище хреновая акустика, поверь мне, запись будет кошмарной.
   - Нет.
   - Тогда - что?
   - А знакомые? Друзья? Родственники... Кто-то же должен остаться.
   - И ты этим удовлетворишься?
   Вот тут он попал в точку. Усталый музыкант, которого опекает собственный менеджер, больше всего похожий на сифилистичную стерву, и молодой музыкант, предусмотрительно сидящий со спущенными штанами на толчке, чтобы не обделаться от того, что он услышит в трубке, их объединяет она - неудовлетворённость.
   - Пожалуй, нет, - говорит Кирилл и чувствует, как гудящая, натянутая между ними до предела нить слабнет, словно кто-то ослабил колки. Немного поколебавшись, он добавляет:
   - Может, тебе стоит с этим завязать? С этой гадостью в твоих венах.
   Арс смеётся ворчащим смехом, удивительно приятным.
   - Чтобы давать мне советы, ты...
   Кирилл думает, что услышит - ты ещё слишком молод. Готовится промолчать в ответ - жизнь ведь действительно ещё вся вроде бы впереди. Но Арс говорит:
   - ...уже далеко не так молод, верно?
   И отключается не попрощавшись.
   - На работу не опоздаешь? - говорит, проходя мимо туалета, жена. Кирилл слышит удаляющееся: - Засранец.
   Конечно же, нет, - говорит он про себя с улыбкой. Она такая умница, Мариша, всегда начеку.
  
   2003, июнь. Часть 7
  
   Когда дверной звонок, наконец, умолкает, Арсу кажется, что звук навсегда обосновался в его голове. Гуляет от уха до уха, взбивая серое вещество в коктейль.
   На площадку выглянула соседка, и кто-то объясняет ей, что раз никто не открывает, это вовсе не значит, что его друга нету дома. Совсем, нахрен, не значит.
   - Нет, я не пьяный, - доказывает он скандальной бабке-соседке. Наверное, на шум выглянули ещё несколько жильцов, их голоса невнятным гулом примешиваются к первым двум. - Да вызывайте вы кого хотите!
   Когда шум улёгся, дверь шепчет стуком.
   - Эй, давай открывай. Я знаю, что ты здесь.
   Когда на площадке бушевал блицкриг, Арс думал, что его всё-таки нашёл этот смешной мальчишка. И теперь лениво гадал, хватит ли у того терпения выкурить из логова медведя или же нет. Он лениво катал эту мысль, как кусок полурастаявшего масла, из угла в угол пустой черепной коробки. Но голос за дверью вовсе не был голосом Кирилла.
   А, всё равно, - думает он, шаркая к двери. - Этого следовало ожидать. А вот мальчишка бы меня удивил.
   На него светит улыбка Блондинчика.
   - Ну как тебе представление, старик? Смачно? Я сказал им, что ты мой дружок-гей и ты собираешься утопиться в ванной из-за того, что я нашёл себе другого.
   Арс идёт в комнату, захлопывая по дороге открытые дверцы шкафов. Блондинчик проходит следом.
   - Что это у тебя тут?
   На полу неопрятными комками валяется одежда, всякий хлам вперемешку с пакетиками от одноразовой лапши. Как будто туда опрокинули несколько мусорных корзин. Повсюду, словно последствия короткого осеннего снегопада, листочки из блокнота. На круглом журнальном столике их больше всего, присыпанных пудрой.
   В этой квартире Арс был прописан, но появлялся здесь не часто, предпочитая ночевать с какой-нибудь из подруг по лиходеевским впискам. Если ночь заставала где-то рядом с такой, он звонил Лиходееву, и тот приезжал с ключами, порядком сердитый.
   Жилое пространство взято в тиски разнообразной техникой. Компьютер с новомодным жидкокристаллическим экраном, напротив кровати - плазменная панель, похожая на дыру в стене. Белый, как ледник, кондиционер над окном.
   Арс падает на стул, распихивая ногами хлам. Саша отмечает, как жалко он выглядит среди сверкающих хромом и правильными гранями девайсов. Словно червоточинка в алмазе. Расслабленная поза кажется обманкой. Арс, похоже, сам это понимает, потому как запускает пустой банкой из-под пива в экран плазмы.
   Под журнальным столиком льёт в атмосферу металлический звук ноутбук, который Арс, очевидно, притащил с кухни. Играет REM, что-то очень тихое из последнего альбома.
   - Ты собираешься возвращаться на работу? Мама-сан, знаешь ли, скучает.
   - Я вернусь, когда захочу. У меня творческий отпуск.
   - Я уже понюхал этот твой отпуск, - усмехается Блондинчик. - Пахнет коксом и виски.
   Арс пожимает плечами. Блондинчик подходит к столику, макает палец в снежную горку. Кладёт его в рот и тщательно обсасывает.
   - Что с тобой случилось, приятель? Все волнуются.
   - Всё под контролем. Передай им, чтобы перестали звонить. Меня уже затрахала песня на мобильном.
   В глазах Саши появляется сочувствие.
   - Хочешь, я тебя вытащу? Съем весь твой кокс.
   - Это будет слишком сладкая смерть для тебя, - отвечает Арс, ухмыляясь. - У тебя прихватит сердце прежде, чем закончишь. Мне придётся брать ложечку и запихивать в тебя остатки. Возможно, через задний проход.
   Блондинчик хохочет.
   - Розовые сопли. Как будто я твой друг-гей.
   - Как будто ты мой друг-гей.
   Саша решает, что настало время для решительных действий. Перед ним сидит старина Арс в своей обычной развязной позе, как обычно, небрежно одетый: рубашка навыпуск, красная и в светло-коричневых пальмах, джинсы-клёш колышутся вокруг босых ступней. Конечно же, курил. Вроде бы такой, как раньше, только скулы изнутри взрезают кожу, и под нижней губой - неполотые огороды щетины. Он потянулся, чтобы сграбастать Арса за воротник.
   - Пошли-ка. Папаша немного тебя поучит.
   Арс уворачивается, а когда он тянется опять, отбрасывает руку. Встаёт. На шее набухли узлы, челюсть хищно отвисла, и лицо стало походить на череп. К нижней губе прилипла сигарета. Бедный Йорик, мать его. Перезагрузка.
   - Послушай, - говорит Блондинчик, бессильно сжимая и разжимая кулаки и гадая, в какой же момент всё переменилось. Тело под пальто вспотело, и бока щекочут противные ручейки пота. - Послушай. Я могу тебя вытащить, в какое бы дерьмо ты не вляпался. Прыгнем в машину и покатаемся по городу, а, что скажешь? Завалимся в клубешник, поснимаем тёлок. У меня отобрали права, ну да и хрен с ними. Хуже всё равно уже не будет.
   Под ногами хрустят битые бутылки. Блондинчик вдруг обнаружил, что он не разулся. Он пришёл не в гости к другу, он пришёл сюда воевать, но битва проиграна, и остаётся надеяться, что враг за каким-то фигом всё-таки выкинет белый флаг, соблазнившись гуманитарной помощью.
   Арс ощупью возвращает на ножки оброненный стул. Когда он упал, никто толком не заметил. Теперь уж точно у соседей есть повод вызвать для них синий бобик. Мебель громят, как же.
   Садится вновь, развернув стул спинкой к себе.
   - У меня вот здесь - он касается виска, - полопались лампы, вот так вот.
   - Уверен, что бы у тебя там не было, это лечится.
   Блондинчик договорил последние слова, уже чувствуя себя последней сволочью. Но договорил - упрямо, до последней точки.
   - Теперь не то, - Арс словно не слышал Сашу. Он устроил локоть на спинке стула, а голову в ладони, погрузив пальцы в отросшие, сальные волосы. - Теперь радио есть в каждом мобильнике. Но ловят все они совсем не то, что нужно. Понимаешь? Мы всё просрали, а теперь у меня в голове лопаются лампы.
   Саша молчит, сложив ладони в карманы.
   - Кто знает, что на самом деле заглушило это радио, - Арс качает головой. - Хотел бы я это знать. Какая-то шестерёнка внутри сломалась, и весь механизм дал сбой.
   Он внезапно встаёт, придерживаясь за спинку. Обращает к другу синяки, которые выглядят куда гуще голубых глаз.
   - Не вздумай больше хватать меня руками. Лучше посижу дома. Буду смотреть всякую байду по ящику. Сбегай лучше мне за пивком. В леднике осталось всего ничего, а лучше иметь боекомплект. Верно?
   Арс вышел, расшвыривая ногами мусор. В ноутбуке рулетка винампа выстрелила Саном и Бабкиным.
   - Нева-нева-нева-неважно, - нашёптывает Саша почти бессознательно, - Ни боли, ни жажды...
   На столе присыпанные порошком валяются корочки от трёх или четырёх блокнотов и пружинка от отрывного, по всей комнате разбросаны листочки всех оттенков белого, разного формата, словно приглашая собрать какой-то извращённый вид пазла, вернуть их все под свои обложки. Нет уж, не дождётесь, решил Саша, пытаясь разобрать каракули. Все исписаны, по большей части по паре строчек сверху или поперёк, но попадалось и больше надписи, с заштрихованными и перечёркнутыми частями. На карандаш нажимали с такой силой, что он крошился, оставляя грязные пятна.
   Он открыл окно, и листы снежной бурей поднялись в воздух, заклубились вокруг, словно клочья тумана. Блондинчик вспомнил фильм, где с неба падал пепел. Кажется, там показывали войну.
   - У тебя тут опасно курить. Того и гляди рванёт, - крикнул он в пространство.
   Нет ответа.
   Мерзость сочится, как будто на сердце тает замёрзшая придорожная лужа. Ощущение, что он вот сейчас совершит предательство, что-то на уровне ножа в спину или угона бабы лучшего друга. Или даже просто собирается измазать его дверь говном. Что-то вроде шутки, только это уже не шутка, этакая пакость.
   Он принимается комкать листочки и засовывать их в карманы пальто. Набивает карманы словами - вот как об этом написала бы жёлтая пресса. Набивает словами карманы. Сане нравится, как это звучит, он прокручивает эти слова в голове снова и снова, и от них начинает вонять тухлятиной. Как будто в бумагу, которая занимает место в его карманах, заворачивали дурно пахнущую рыбу.
   Он вышел, прикрыв за собой входную дверь.
  
   Тем же вечером Блондинчик спускается в духоту и тёплый запах метро, и ему чудится там аромат кофейных зёрен. Сандра дома. Она, в фартуке с розами, сооружает на сковороде что-то томатное и очень кисло пахнущее. Руки у неё все в помидорах, как будто в крови. На столе в блюде мясные обрезки и открытая банка горчицы. Играет старый кассетный магнитофон, звук убавлен почти на минимум, и Гребенщиков еле слышен за шипением масла на сковородке.
   - Ну что? - спрашивает она Сашу.
   Он показывает свои трофеи. С отвращением вытрясает из карманов, раскладывает на столе. Сандра читает, водя ногтем по каракулям и шевеля губами. Под ногтями застряли белые томатные семечки.
   - Нужно позвать остальных.
   Пока Блондинчик сгребает со сковородки томатное месиво и мажет его на хлеб, Сандра звонит Лиходееву и Сургучу.
   - Что-то наши собрания стали слишком частыми, - заявляет по телефону Сургучев. - И слишком мрачными.
   - Жизнь вообще не леденец, - отвечает ему Сандра. - Давай тащи свою жирную задницу.
   Они ни о чём не говорят. Саша ест, собирая подливку ломтём хлеба с подбородка, ищёт в холодильнике пиво и ставит запотевшую банку на стол. Он ест и ест, и ест, и постепенно возникает ощущение, что в желудок складывают камни. Старается ни о чём не думать.
   Он знает Арса всего четыре года. Куда меньше, чем, к примеру, Малыш, и даже меньше Сандры. Сандра познакомилась с группой, помнится, на каком-то вокзале. Дрыхли на чехлах с инструментами, беспечные такие, что она сначала умилилась. А потом, засучив рукава, серьёзно взялась за этих кукушат. Уже потом появился Лиходеев, Сургуч и он сам, подобно добавляемым к основной теме инструментальным дорожкам, из которых получалась музыка.
   Когда они играли, они были единым целым. Арс стоял у руля, как морской капитан, вращая его то вправо, то влево. Не раз он напивался и отсыпался в трюме, не раз падал за борт. Тогда к штурвалу вставала Сандра, изрыгая проклятья и дымя сигаретами, вела судно сквозь рифы музыкальных лейблов и продюсеров. Лавировала между мелями, о которых знала только она.
   Но направление неизменно выбирал Арс.
   Теперь Сандра вновь у руля, но рутер у капитана, и он погружается с ним на морское дно. В этом рутере, возможно, записаны они все, и теперь их имена размывает солёной водой.
   Они с Сашей быстро спелись. Вместе куралесили по московским улицам и в респектабельных заведениях, вместе напивались и брели под утро домой, поддерживая друг друга. Словно парни с одного двора. И тем не менее Арс всегда был для него загадкой. Никто не знал, что он выкинет в следующий раз, никто не догадывался, что им движет. Его прошлое покрыто чернильными разводами, в будущее он шагает, ничем не освещая себе дорогу. И кочки, о которые он запинается, достаются только и исключительно ему. Все, кто идёт следом, Лиходеев, Сургучев, Сандра, светят себе под ноги фонариками и не видят этих кочек.
   Что нам делать с пьяным матросом - напевает Гребенщиков, и Саша против воли прислушивается к словам, надеясь найти к ним ответы:
   Что нам делать с пьяным матросом
   Что нам делать с пьяным матросом
   Господи, спаси...
   Сандра больше не притрагивается к бумагам. Бросает в кастрюлю вариться макароны и закуривает, пачкая томатной пастой сигареты. Стряхивает пепел в раковину. Где-то совсем рядом шумят возвращающиеся с работы люди, и что-то объявляют по громкоговорителю.
   Стук в дверь доносится как будто из другого мира.
   Это Лиходеев. Плащ на нём как будто сделан из резины - наверху всё ещё идёт дождь. В руках он держит шляпу, настоящую фетровую шляпу, и с неё стекает вода. Он видит скомканную и разбросанную по столу бумагу, говорит визгливым голосом взбалмошной мамаши нескольких подрастающих чад:
   - Вы что здесь, курите?
   Наверное, музыканты, какими взрослыми они не кажутся, какая щетина не покрывает их подбородки, и какие никотиновые пятна не появляются между пальцами, навсегда останутся детьми. Стрелка их возраста застряла на четырнадцати-пятнадцати, времени, кода у других начинают пробиваться через скорлупу детской беспечности какие-то амбиции. Можно сказать, для этих вечным приютом стали девяносто пятый - девяносто шестой, жвачка Toorbo и Денди с циплячно-жёлтыми картриджами.
   Подобные шутки, как и эксцентричные выходки, Сандру больше не удивляют. Она привыкла быть им матерью.
   - Это Арс.
   За спиной Лиходеева маячит фигура Сургуча.
   - Вы что, скурили Арса? - кудахтая, спрашивает он.
   Пролезает в дверь боком, и в помещении сразу становится теснее. Слышен запах лука и крепкой пивной отрыжки.
   - Закрывай дверь и садись, - говорит Сандра, расставляя тарелки прямо на мятых листах, используя их как скатерть. - Макароны подоспели.
   За стеной пролетает поезд, пока они втроём рассаживаются вокруг стола, открывают пиво или наливают себе кофе из плешивого кофейника. Сургучев ставит себе на колени ноутбук, кабель сети тянется за ним, похожий на крысиный хвост. Водит пальцем по тачпаду, оставляя жирные отпечатки, и словно ни о чём не беспокоится. Его борода вся в крошках и похожа на губку-железку для мытья посуды.
   - Не залей мне клавиатуру, - сварливо говорит Сандра.
   - Что я тебе, ламерюга какой, - возмущается тот, двумя пальцами сжимая за горлышко бутылку. Пальцы у него такие большие, что кажется, этого горлышка нет совсем, а бутылка растёт у него из кулака. - У тебя есть мышка? Дай, а?
   Лиходеев сосредоточенно читает надписи на блокнотных листах. Наконец поднимает глаза, переводит взгляд с Сандры на Блондинчика и обратно. Зачитывает с одного листа:
   - Наша дорожка из крови и ртути... Куда, куда ведёшь ты нас -
   К смерти или к жизни новой?. Что это? Хокку?
   Сандра жмёт плечами. Саша отводит взгляд, копошится в корейском салате. В блюде плавает одна бумажка, наполовину пропитавшаяся острым оранжевым соусом.
   - Это не хокку, - не отрываясь от экрана, говорит Сургучев. Декламирует:
   Чистый родник!
   Вверх побежал по моей ноге
   Маленький краб
   - Вот это хокку, - продолжает он. - Басё. А это дребедень.
   Лиходеев возвращается к чтению. Лоб собирается задумчивыми складками. Руки комкают бумагу, медленно и осторожно, словно стараясь сложить её по уже обозначившимся сгибам.
   - И что, здесь такое - всё?
   - По большей части, - отвечает Сандра. - Две, три строчки, редко больше.
   - Всё серьёзно?
   Саня отвечает:
   - Более чем. Я пытался его сегодня немного растрясти, но ничего не получилось.
   - Может быть, дать ему немного времени.
   - У него было время. Полгода в клинике и ещё год потом, пока он где-то шлялся, - теперь Сандра говорит резко, глядя в глаза Лиходееву. Тот отводит взгляд. - Это бизнес. Как можно работать, когда ни в чём не уверен? Когда все твои планы написаны мелом на стене. К следующему году, к поездке в Германию мне нужен альбом. И команда, в которой я буду абсолютно уверена.
   С ней никто не спорит. Лиходеев выглядит усталым. Он сидит прямо в одежде, полы пальто уныло подметают линолеум. Утопил руки в просторных карманах, сгорбился и напоминает усталого детектива из классических американских фильмов. Тех самых, небритых, в шляпе и с сигаретой.
   Шляпу он бережно положил на соседний стул.
   На какое-то время наступает тишина. Саша звонко цокает вилкой по фарфору, звук напоминает звон церковного колокола. Потом спохватывается и откладывает вилку.
   - У меня кое-что есть, - говорит Лиходеев. - Парочка стихов, ещё с института завалялась. Запишем альбом в стиле ретро. Хреново кантри.
   - У меня тоже есть, - подхватывает Сургучев, сопровождая свои слова щёлчками мышки. На экране логотип Livejournal, мобильник подключен к ноутбуку и усиленно грузит что-то в сеть. Один из его собственных блокнотов здесь, он положил его под мышку в качестве коврика. Все присутствующие видят его широкую спину в майке-борцовке, и вынуждены разговаривать с ней.
   Лиходеев, Блондинчик и Сандра мрачно смотрят друг на друга. Молчание нарушает только какая-то песенка, которую Сургучев напевает себе под нос вразнобой с шепчущим магнитофоном.
   Сандра принимает решение. Хлопает в ладоши:
   - Начинайте, ребята. Завтра в студии посмотрим, что можно сделать.
  
   В субботу Странные сны впервые выступили без Арса. Нельзя было назвать шоу успешным, но и провалом Сандра не назвала бы. Они пошли на этот шаг, вот что главное. Саня объявил, что Арс, к сожалению, довольно тяжело болен, а так как это шоу для них важно, блин, чёртовски важно, петь сегодня будет он, и в не совсем обычной для Снов манере.
   Болен применительно к музыканту означает только то, что он лежит в гримёрке и пускает слюни в луже собственной блевотины. Тяжело болен означает примерно то же самое, только пускает слюни он в белесой кокаиновой каше.
   Это был бесплатный концерт, совместный с Алисой и ещё парой групп, и поэтому никто не потребовал назад деньги за билет. Большая часть бурлящей там, внизу, толпы пришла посмотреть на Кинчева, хотя какая-то доля фанатов Снов и других музыкантов там тоже была.
   Сандра всё время стояла за сценой, привалившись к какой-то опоре, что вибрировала от звуковых волн, и скрестив на груди руки. Глаза закрывали тёмные очки, и под толстенными стёклами они были сухими, как дюны Каракумы. Цепкими глазами музыкального продюсера.
   Странные сны выживут. В опухоль, что гонит по венам яд, уже врезается нож хирурга, первый гной вот прямо сейчас промокают салфеткой. Опухоль эта у самого сердца, и крови будет много, и ребятам понадобится время, чтобы сыграться на этот раз уже втроём... Почти все, конечно, думают, что это невозможно, но holy fuck, как выкладывается Сургучев! Промокшая от пота майка хлопает, как парус, натягивается между лопатками и вновь проседает, когда рука с перемотанной посередине скотчем палочкой показывается над головой, и, кажется, весь этот жар бьёт в лицо только от него одного...
   Мы начали впятером, и дальше пойдём уже вчетвером, - вроде так сказал Арс через год после того, как они похоронили Малыша. Время ей повторить его слова. Вы начали впятером, а теперь вас только трое. И что же?
   - Когда-нибудь мы исчезнем с лица земли именно таким образом, - пошутил Саша перед выходом. - Пересохнем, как Азовское море. Кто-то останется последним. Странный, мать его, Сон, а потом - ничего. Останешься только ты, мать, продавать пластинки в переходе.
   Хотя Блондинчик и сказал, что Арс приболел, уже то, что они вышли сегодня на сцену без него, кое-что значило. Фанаты не дураки, догадаются, что всё это значит. Вполне возможно, что от них, как от съеденной груши, останется теперь жалкий огрызок. И тем не менее ей нравилось то, что звучит сейчас со сцены. Мощный фанк, кое-где даже рэгги, сдобренное обильными клавишами. Возникший неизвестно откуда диско-панк, зазывающий растрясти содержимое желудков и, возможно, выплеснуть под ноги соседа только что выпитое пиво. Соло на басу, Саша играет слэпом, слышится RHCP закваски золотого девяносто первого. Старые песни меняются до неузнаваемости, там, где была гитара, теперь звучит месиво из сэмплированой электроники, ударных и баса. Ребята старались, три дня подряд корпели над материалом в загородной студии. Переписывали заново, играли и так и эдак, ругались, хлопали дверьми, и сигаретный смог ползал за ними из комнаты в комнату, словно живое существо. Натужно гудела электроника, на которой - вообще на каждой ровной поверхности - множились стаканы с засохшей на дне жидкостью.
   Белый порошок неожиданно оказался в немилости. Сначала его хотели заменить марихуаной, Сургучев даже привёз с собой небольшой гербарий (я как Джа, - без конца повторял он, явно слабо представляя, что это значит, - я как Джа, ей-богу! И хохотал, хлопая себя по животу), но в горячке работы о нём благополучно забыли.
   У микрофона стоит Блондинчик, Сладкоголосый Фернандо Блондинчик, как метко окрестил его Лиходеев. После сломанного вокала Арса это на самом деле были трели соловья, Бон Джови в самом расцвете. Правда англоязычные песни ему не даются совершенно, - отметила про себя Сандра.
   Она шарит взглядом по толпе в поисках фанов Снов. Вот они, стоят тесной группой, похоронная процессия, мать вашу, не решаются даже поднять флажки и развернуть перетяги. Далеко не все смогут понять отсутствие Арса и новое звучание. Это нормально, всё идёт, как должно идти. Старые, возможно, потеряются, но появятся новые, например, вон та девчушка, что танцует под музыку, руки летают в воздухе над головой, как две белые птицы. На ней оранжевый топик, и Сандра вдруг чувствует на языке привкус апельсинового сока.
   Не все переживают такую кардинальную перемену в составе, но они переживут, теперь она знает точно. Просто не могут не пережить.
   Пауза, заполненная мощной ритм-секцией, и вот уже в ушах плещутся надрывные звуки саксофона. Саша учился играть на нём у Малыша, когда тот, вольный, как сорвавшийся с ветки лист, болтался по миру в компании Арса; и с тех пор, как Малыш погиб, не брал в руки этот инструмент.
   Блондинчик раздувает щёки так, что обозначились синие вены, словно реки на глобусе. По смазанным лаком волосам на шею струится пот. И музыка струится, мелодичный, медлительный, сдобренный электроникой джаз. В задних рядах слышатся аплодисменты, намечается какое-то движение. Сандра присмотрелась - и выронила сигарету. Танцуют! Господь Всемогущий и Благостный, на концертах Снов ещё ни разу так вот не разбивались на пары и не танцевали.
   Нет, на Азовское море это никак не смахивает - думает Сандра, чувствуя, как на пересохших губах зудит улыбка. Не пересыхающая вода - а полыхающая во вспышке сверхновой звезда. Они сгорят, а не пересохнут. Только так.
  
  
   2003, июнь. Часть 8. Днём раньше и двумя днями позже.
  
   На второй день после их общего сбора в берлоге гудки после набора телефона Арса сменились женским голосом. Телефон Абонента выключен или находится вне зоны действия сети, - сообщает он вновь и вновь, и Сандре слышится, как щёлкает механизм, перематывающий запись.
   Тогда она упаковалась в свой джип, леворульную тойоту 1975 года, и поехала к нему. Москва плывёт вокруг исполинским айсбергом, то и дело осыпаясь потоками машин, и плещется в стекло водой утренних луж. Радио, убавленное почти до минимума, шелестит, и Сандре слышится треск ломающегося льда.
   Сандра собиралась съездить сюда и раньше, но каждый раз лёд под ногами ломался, втягивая в повседневную суету. Звонил менеджер из "Century Media", уточнял, выступят ли Сны с Алисой в субботу. Сандра ответила, что конечно да. Они выйдут и взорвут танцпол и всё, что возможно взорвать...
   У Арса достаточно времени, чтобы снюхать свой кокс, так она думала, а также весь стиральный порошок, что обнаружится в ванной. Уже потом, во время лихорадочных ночей перебора материала (Лиходеев шутил, что они могли бы записать за эти три дня пять альбомов ремиксов), она подумала, что застань она его тогда дома, и уверь он её, что:
   - Не стоило так волноваться, мамаша. Я снова в норме, - всё было бы решено. Мятые блокнотные листы, светло-голубые и белые, кружились в её сознании, как падающие листья, на каждом отпечаталась бессильная ярость. Она уже видела такую в детстве, в глазах папы, всегда такого весёлого и полного жизни, а теперь прикованного к инвалидному креслу. Рак крови пожирал его изнутри, и ноги предали первыми. Он уже знал тогда, что скоро умрёт, но сильнее всего страдал от этого в первые недели, когда понял, что больше не может ходить. Этот океан боли и бессилия в глазах отца Сандра запомнила навсегда.
   И теперь эти воспоминания всплывали одно за другим, как обломки затонувшего судна.
   Она бросила машину, перегородив кому-то выезд, поднялась на третий этаж, втирая грязь в обшарпанные ступени. От стальной пластины двери тянуло холодом, словно от люка подводной лодки, за которым до хрупкого солнечного света километры воды.
   Звонок булькал там, разгоняя по щелям тараканов и шпыняя мух. Сандра давила на кнопку до тех пор, пока палец не побелел, а потом ушла, прилепив к косяку свою визитку.
   - Ты ездила к нему? - спросил позже Лиходеев.
   - Нет дома.
   - Точно?
   - Да. Если бы было что-то ещё, будь уверен, милиция бы уже развинтила дверь по винтикам. Я умею чувствовать такие вещи. Его просто нет дома.
   - Хорошо.
   После концерта Сандра едет к нему ещё раз. И находит у двери нового гостя. Он сидит, прислонившись к стене и притянув к подбородку колени, хлопья синей краски, которой был выкрашен подъезд, запутались в его свитере. Этому дому не помешал бы капитальный ремонт, что верно, то верно. Он поднимает лицо навстречу, и овал его белеет в свете тусклой лампочки.
   - Ты, - с нотками узнавания в голосе говорит Сандра. - Я тебя помню. Андрей?
   - Кирилл, - поправляет её молодой человек. Он поднимается, и Сандре чудится скрип трущихся друг о друга суставов и щёлканье косточек в его длинном тощем теле. Неуютно переступает с ноги на ногу, протягивает руку. На кончиках его чёрных, вымазанных кремом, туфель собралась пыль.
   - Тоже на аудиенцию? - Сандра жмёт пальцы. На всю ладонь, длинную и узловатую, её руки не хватает.
   - Его нет дома.
   Визитка отклеилась от косяка и валялась у ступеньки вместе со сплющенной банкой Клинского. На картоне отпечаталась подошва чьего-то ботинка.
   - Не знаешь, куда он мог уехать?
   Кирилл мотнул головой. Нечесаные пряди плескались на лице, пара волосков прилипла к уголку рта.
   - Я звонил, но никто не брал трубку. Думал, что найду его на шоу, но Саша сказал, что он болен. - Кирилл трёт щёку и продолжает, - Серьёзно болеет. Что с ним случилось? Он в больнице, или что?
   - Просто исчез, - отвечает Сандра, извлекая из сумки связку ключей. Сумка у неё была, как и положено менеджеру и продюссеру серьёзных людей, не сумка вовсе, а чемодан из коричневой кожи, болтающийся на несуразных лямках. - Саня видел его в последний раз неделю назад.
   - Я разговаривал с ним неделю назад. По телефону.
   - Во вторник?
   - В понедельник. Вечером.
   - Примерно в это же время, получается. Ну-ка подвинься...
   Сандра звенит ключами, замок кашляет, как больная псина, и дверь поддаётся.
   - У меня есть ключи от квартир всех музыкантов. Я же их менеджер, верно? Должна знать, сколько у этих полудурков бутылок коньяка в холодильнике и где они хранят своих надувных женщин.
   - Ага, - соглашается Кирилл, заглядывая в квартиру. Воздух похож на кофейную гущу, здесь не проветривали уже много дней. Можно было услышать запах горелых спичек, в детстве Кирилл любил этот запах - кто из мальчишек не любил запах спичек и плавленой пластмассы? - он бережно пронёс эту любовь в зрелость, но сейчас по стенкам желудка поползли тошнотворные сгустки.
   Сандра, не разуваясь, проходит в комнату.
   Кое-где по-прежнему валяются клочки бумаги, как клочки шерсти после кошачьего побоища, на полу в центре зияет чёрное прожжённое пятно, словно большая дыра.
   - Что он тут делал? - спрашивает Кирилл.
   Сандра не отвечает. Проходится взад и вперёд мимо опрокинутых стульев, поддевая носками туфель пустые бутылки и морща нос. Кровать небрежно застелена красно-белым пледом. Подушка с глубокой вмятиной похожа на большой серый валун. Кирилл подумал, что если туда налить воды, она, наверное, будет держаться. У плазмы разодран экран, так что она напоминает большой зубастый рот. Шкаф открыт, одежда набросана как попало. Всё вместе это выглядит как комната для жертвоприношений, что Кирилл видел в одном фильме ужасов. До киношной точности не хватает только загадочных пентаграмм на стенах.
   Они заглядывают ещё в ванну и в туалет и, наконец, располагаются на кухне за столом. Кирилл споласкивает чайник и ставит его кипятиться. В турке осталась заплесневелая кофейная гуща, и он убирает её в мойку.
   - Будете что-нибудь? Чай?
   - Давай на ты, не маленькие уже, - бурчит Сандра. Она раскладывает перед собой несколько сигаретных пачек, как будто пасьянс. Придирчиво рассматривает каждую. Наконец, выбор пал на жёлтые Pall Mall, многочисленные дамские Vogue отправляются обратно в сумку. От двери, которую никто не удосужился прикрыть, тянет сквозняком, и кучерявый дым от закуренной сигареты растягивается и скользит следом.
   Кирилл пытается вспомнить, как всё-таки её зовут, что-то напоминающее героиню иностранного мелодраматического сериала, вроде бы на S, но тщетно.
   - Ушёл, - резюмировала Сандра, губы складываются в ухмылку. С такой ухмылкой, полный оптимизма, но уже догадывающийся о серьёзности своего положения, больной принимает от врача градусник.
   - Может, позвонить кому-то из друзей?
   - Со всеми его друзьями я и так общаюсь каждый день.
   Значит, кроме членов группы никого больше не было, - заключает для себя Кирилл, глядя, как лицо собеседницы, будто сложенное из наждачной бумаги, плавает в дыму.
   - Будешь чаю? - переспрашивает он.
   - Чай? Нет, спасибо.
   - Когда мы открывали дверь, я думал он повесился, или что-то вроде того, - замечает Кирилл с мало уместным оптимизмом.
   Она не отвечает, и Ястребинин, глядя в тёмные отсутствующие глаза, не решается больше ничего говорить. Чайник закипает и выключается. Над дверью тикают часы, большая стрелка на двенадцати, маленькая - на семи, хотя на улице приглушённо ворчит полдень. Там качаются ветки, и солнце складывает поверх разбросанной по столу грязной посуды мозаику из теней.
   Возможно, таким молчаливым образом они ведут разговоры о хозяине квартиры, каждый сам с собой и каждый на свой лад. Кирилл вспоминает время, когда они с ребятами засиживались на кухне в двухтысячном, закусывая пиво первым альбомом Снов. Как он обнимал Маришу, держа её на коленях и изнемогая от желания, и как она просила выключить этого крикливого типа, а он смеялся, уверяя её, что во многом благодаря этой музыке у него появились какие-то амбиции, он вышел на сцену, и сейчас уже практически сам профессиональный музыкант. Кобейн есть Кобейн, а всё-таки нас делают именно те люди, которые действуют в наше время, здесь, рядом. Ты заходишь на их сайты, споришь до одурения на форумах, с нетерпением ждёшь новый альбом и ругаешь EP за два паршивых трека. А в девяностые - до одури разыскиваешь на радиорынках нужные кассеты, переписываешь с носителя на носитель для друзей. Лицо Арса неизменно вспоминается ему будто обёрнутое серой фольгой, с ниточкой слюны на подбородке. Там, в гримёрке, он сидел на стуле, устроив на коленях жёлтые руки, и смотрел невидящими глазами, узкими полосками белков.
   Что вспоминает Сандра, он не знает. Под кукольными ресницами комки темноты. Казалось, они пульсируют, когда Сандра моргает или переводит взгляд с одной точки на другую.
   - Ему следовало завести кошку, - внезапно говорит она. Фраза эта извивается и корчится, словно выдернутая из косяка и выброшенная на берег рыба, и Кирилл кивает. Он говорит:
   - Вы... ты случайно не знаешь ничего о девушке, которая была ему дорога? Её сбила машина.
   Водитель, который размазал её по асфальту, даже не остановился, - вспоминает Кирилл, и дыхание разъярённого, не слишком трезвого человека по ту сторону телефонной трубки.
   - Девушке?
   - Ну да. Возможно, в его родном городе.
   - Ничего, - качает головой Сандра. Взгляд её проясняется.
   - Зачем ты его искал? - спрашивает она.
   Кирилл колеблется, ощущая, как коробочка с болванкой мешается в кармане на штанинах.
   - Наверное, это наше с ним дело.
   - Ага. Тогда ладно.
   Она бычкует окурок о стол. На фильтре сигареты осталось немного вульгарной красной помады. Кирилл заворожено смотрит, как она переносит вес тела на ноги, замурованные в колготки ходули вздрагивают, осваиваясь со шпильками, такими же красными, как помада, как расправляет воротник блузки и выпутывает из него волосы.
   - Пошли. Сюда я кого-нибудь пришлю - убраться.
   Кирилл подождал, пока она запрёт дверь. Вместе, в молчании спускаются вниз.
   - Тебя подвезти?
   - Спасибо. Мне недалеко.
   - Тогда удачи, амиго.
   Кирилл отходит немного и оборачивается, глядя как колышутся вокруг её ног полы летнего пальто. И когда она распахивает дверь своей Тойоты, кричит:
   - Подожди.
   Идёт обратно, и Сандра ждёт, нетерпеливо постукивая каблуком. Выражение лица, которое Кирилл видел на кухне, пропало, словно кто-то вдоволь налюбовался картинкой и нажал на play. Теперь это деловая женщина, монстр своего дела с гипсовым лицом, у которого расписаны до мгновений все свободные минуты. Между губами, как будто в прессе, снова зажата сигарета.
   - Арс попросил меня написать музыку под фонограмму.
   Постукивание каблука замерло. Сигарета переместилась в другой угол рта - Кирилл на мгновение увидел ярко-розовый язык. Она вся подобралась, словно тигрица, почуявшая газель, новую, неизвестную для неё информацию.
   - Какую фонограмму?
   Кирилл держит в руках диск.
   - Я не знаю кто там поёт. Он так и не сказал, хотя я пытался у него узнать. Я...
   Он запутался в звуках, которые никак не желают составляться в слова, и Сандра спрашивает:
   - Ты написал?
   - Да. Сначала мы с ним думали разрезать всё это на треки и выбросить лишнее. Там много разговоров, фоновой шум. Но в конце концов я сделал проигрыш поверх записи. Только гитара, никакой электроники. Мне показалось, это будет в самый раз, и - вот копия.
   - Напиши свой телефон. Вот здесь, на обложке. Я заберу это.
   Кирилл набросал огрызком карандаша номер, диск перекочевал из рук в руки. Тойота взревела мотором, перевалилась через обочину, чтобы влиться в обыденную до зубного скрежета московскую пробку.
   Кирилл идёт к метро, шелестя в карманах мятыми десятками и лелея между рёбрами странную лёгкость.
  
   Диск этот будет крутиться в плеере ещё где-то с месяц, а потом Мариша забеременеет вторым ребёнком, и в повседневной суете голос на записи, говорящий: Абба, миленький, ну зачем ты всё это записываешь? как-то сам собой отойдёт на второй план, чтобы потом пропасть вовсе. Диск, должно быть, закатится куда-то в щель между шкафом и полом.
   Повторно он будет разговаривать с Сандрой об этой пластинке только спустя пять лет.
  
  
   2008. Сентябрь.
  
   В следующий раз Кирилл вспомнил про диск, когда Сандра вновь появилась в его жизни. Загородила ему дорогу, закрыла своей пышной причёской солнце. Тень пачкает глянцевые туфли, Ястребинин медленно поднимает от них глаза на неё - такую же дымящуюся, как прежде. Время вовсю танцевало на плечах своё регги, но в остальном она держалась молодцом. Всё так же сжимает в тесных джинсах поджарые ягодицы, пальто нараспашку, колоколом вокруг тощих ног.
   Кирилл узнаёт её сразу же. В голове что-то щёлкает, всплывает картинка, как в старом кино, Сандра стоит возле своей Тойоты, нетерпеливо постукивая пальцем по стеклу, дверца распахнута, как горло турбины на факультете, где он когда-то учился, вот-вот втянет её в влажное нутро. А вот что там делал он, Кирилл вспомнил не сразу.
   Осень взяла Москву в свои руки. Набросала на тротуары дождевых капель, сделала асфальт похожим на рябую змеиную кожу. На улицы налетело голубей, они расходились из-под ног с возмущённым воркованием.
   Он возвращается домой с работы. Работа не самая героическая - сотрудник в фирме, которая занимается инженерными коммуникациями. Они занимают целый этаж в новеньком здании из голубого стекла. В стеклянной трубке там скользит скоростной лифт, охрана безукоризненно подтянута, а секретарши все с обворожительными улыбками и готовят потрясающий кофе в своих небольших белых машинках. Пробиться туда было не так-то просто - собеседования, собеседования, и так без конца. Но он пробился и собирался со временем пересесть в кресло старшего инженера.
   - Привет, - говорит она хриплым прокуренным голосом, - Рада, что ты меня вспомнил.
   - Я тоже... рад тебя видеть, - говорит Кирилл, не уверенный в искренности своих слов.
   Она отводит прядку с лица, оглядывает его с ног до головы. Волосы у неё такие же пышные, хотя в причёске появились ниточки седины. На щеках, над верхней губой, на переносице следы косметики. Говорит:
   - Постригся. Зря. У тебя голова кажется маленькой.
   Кирилл находит своё отражение в мокром стекле автомобиля. Смоляные волосы лоснятся от геля, щёки слегка округлились, а фигура окрепла. Одежда больше не болтается на плечах, как на вешалке.
   - Ага. Мне так нравится.
   - И перестал их красить, - говорит Сандра с неодобрением. - Тебе шло. С работы?
   У Кирилла в руках дипломат, коричневый, кожаный и очень серьёзный. Есть машина, но он не разлюбил гулять, и поэтому предпочитает пройтись пару кварталов до работы пешком. Полезно.
   Кирилл прячет дипломат за спиной.
   На нём костюм и галстук в красно-чёрную косую полоску. Туфли чёрные, без единого пятнышка, как и положено сотруднику серьёзной фирмы.
   Это самое сложное - в такую погоду держать в чистоте обувь и низ штанин. Так и норовят забрызгаться... Многим людям это удавалось легко, как дышать или любить японскую кухню. Должно быть, потому, гадал Кирилл, что они смотрят, куда идут, а он смотрит разве что на провода. Или потому, что они выходят из офиса, прощаются за руку с коллегами и рассаживаются на стоянках по своим джипам.
   Он постигал это искусство очень, очень долго. И полагал, что им можно гордиться.
   - Больше не играешь?
   - Да. Не хватает времени, да и нужно кормить семью. У меня две дочки, - говорит он с гордостью, но она дочками не интересуется.
   - Понятно.
   В то время таких банд были сотни. Единицы держались хотя бы два года, не говоря о том, чтобы стать известными, и музыканты постоянно кочевали из группы в группу, а иногда пропадали совсем. Вот и Кирилл в своё время наигрался.
   - Нужно поговорить, - вещает Сандра всё ещё загораживая ему дорогу.
   - О чём?
   Она наклоняет к нему медный овал лица. Секунду или две размышляет, правильное ли приняла решение, и продолжает:
   - О твоём гонораре. Тебе будет приятно это узнать.
   - Что узнать?
   - Лейбл заинтересовался той пластинкой. Конечно, тут есть и моя заслуга, но свой процент от продаж уже лежит у меня в кошельке.
   Две тысячи третий для Сандры был словно собачка на поводке. Она никуда его от себя не отпускала. С тех пор прошло пять лет. За это время старшая дочь Кирилла успела пойти в школу, а младшая подыскивала себе мужа в детском садике. Каждую неделю нового.
   - Они сказали, что неплохо было бы кое-где переписать вокал. Но я сказала, что это невозможно. Они там убрали всё лишнее, почистили запись.
   - Я всё ещё не понимаю...
   - Хорошо было бы найти автора. Если у тебя есть какие-то идеи, буду рада выслушать. Хотя, скорее всего она сама откликнется, когда диск увидит свет. Захочет получить свои барыши. Нет нужды бегать за паровозом, если он придёт к тебе сам, верно? Шведская поговорка.
   Она показала зубы, ровные и такие белые, словно по ним водила кисточками, стоя на нижней губе, бригада профессиональных маляров.
   Будто щёлкнула мышкой по кнопке рандомная улыбка.
   И тут он вспомнил. Обломки кораблекрушения один за другим всплывали в его голове из зелёных недр, чайки садились на них, неловко растопырив крылья и бестолково крича.
   - Я слышал, что она умерла. Погибла в автокатастрофе.
   - Какая жалость, - без сожаления говорит Сандра. - Ну что же. Значит, родственники. Должны быть родственники...
   У Кирилла на языке вертится другой вопрос:
   - Что случилось с Арсом?
   Странные сны были в творческом отпуске, - в который уже раз. Ястребинин следил за их творчеством - краем глаза, вспоминая время от времени и шелестя страницами всемирной сети.
   Она замолкает на полуслове, как будто натолкнулась на невидимую стену. Тёмные очки перекочевали в руку, обнажив шелушащуюся под глазами кожу.
   - Кто знает. Он так и не появился. Считается пропавшим без вести. Если живой, то, думаю, где-то за границей. Он ведь слишком часто переезжал, чтобы пустить корни. Год тут, год там. Может быть, когда-нибудь увидим его по ТВ, а?
   Говорит с ностальгией в голосе. Арс, возможно, уволок в своих пропахших куревом карманах что-то такое, из-за чего о нём стараются говорить как об интересной книжке, хотя и почти стёршейся из памяти.
   - Вы хорошо говорите по русски, - сказал Кирилл. - Значительно лучше. Акцента почти не слышно.
   - Спасибо. - Она не улыбнулась. - Мы сейчас работаем над дизайном обложки. Будет интересно услышать твои мысли. И зайди в студию, нужно поставить пару подписей. Помнишь адрес? На всякий случай вот визитка.
   Наконец его отпускают, и он, не оглядываясь, вжав голову в плечи и волоча за собой дипломат, спешит домой. Смотрит на носки туфель, которые покрываются коричневыми пятнышками, и не видит их.
   Дома он выволакивает с антресолей коробки со старыми дисками. Они дышат пылью ему в лицо, но Кирилл зарывается в них с головой, разбрасывая по углам и складывая стопками на коврике у двери содержимое. Мариша пришла с работы, взялась за голову, а потом за веник. Вернулись дети и с восторгом принялись гоняться друг за другом среди высящихся, подобно пластиковым небоскрёбам, штабелей дисков.
   Кирилл чувствовал что-то тяжёлое в груди. Это не компьютерная игрушка, которая вдруг вспомнилась с ностальгией, вроде Меча и Магии, и которую захотелось найти, чтобы поиграть снова; не место, где любил бывать несколько лет назад, а сейчас вдруг возникло в памяти цветной картинкой с нарисованными воображением запахами. Это как давняя безответная любовь, давно уже прошедшая, но осадок на сердце ты несёшь через всю жизнь. Ястребинин пришёл к этому выводу и обречённо заключил, что свихнулся.
   Но искать не прекратил. Перетряхивал коробки снова и снова, придирчиво разглядывал каждую безымянную болванку. Дисковод ноутбука натужно жужжал, считывая информацию с поцарапанных носителей.
   Всё не то.
   - Должно быть, остался на прежней квартире, - сочувственно говорит Мариша, глядя на сидящего с потерянным видом среди гор хлама мужа. - Хотя я и не помню. Ты бы хоть сказал, какой диск ищешь.
   Кирилл не хочет говорить. Да она вряд ли бы вспомнила этот заурядный фантик среди своей цветной жизни.
  
  
   2009. Январь.
  
   Дверь в подъезд здесь не закрывается в принципе, и внутри гудит ветер, циркулируя по лестничным площадкам. Дом кряхтит, как мучимый ревматизмом старик, потирая позвоночник. Кирилл слушает, как поёт звонок в квартире, и этот звук причудливо перекликается с гудением ветра за плечами. Казалось там, за стальной пластиной, тоже шарахается ветер, гремит на кухне кастрюлями, залезает в висящую на вешалках одежду и машет рукавами, как будто отпугивая ворон. Катает, как позёмку, катышки пыли.
   Он отрывает палец от звонка. Задумчиво бряцает ключами от Опеля, с почти детской обидой блуждая глазами по двери. Машина припаркована около подъезда, чтобы поменьше бежать по вьюге, и хочется туда, в тёплое нутро, чтобы включить печку, и, прилипнув к стеклу, смотреть, как движутся и шевелятся люди, кому не повезло идти с работы пешком. Включить музыку, инструменталки Милен Клаас, не громко, а тихо-тихо, чтобы была еле слышна из-за вьюги, и сонно грезить, как она планирует верхом на своём рояле, словно современная ведьма, музыкальная ведьма, гремя на ветру клавишами.
   Можно открыть последнюю батарейку, банку Нескафе с настоящим кофеином, согревшуюся от долгого катания в бардачке машины, включить ноутбук и ехидно заценить погоду на каком-нибудь местном сайте, а потом запустить аську. Быть может, зелёный цветочек напротив Маришеного имени добавит в его существование немного смысла...
   Как много приятных вещей можно делать в машине, когда за окном творится такое! Проблема только в том, что он боялся пропустить в зябкой сутолоке нужного человека. По правде говоря, он даже не знает, кого искать. Позже Кириллу пришло в голову, что мог бы подремать в машине часика два, а потом подняться и ещё раз позвонить в дверь. Но на тот момент он об этом не подумал.
   Он сказал Марише, что у него командировка в Пензу. Сказал небрежным тоном, что послезавтра он едет туда на все выходные и понедельник, а вернётся, может быть, во вторник. Первая его настоящая ложь жене, не чета тем уколам и туше, которые он наносил своей совести раньше, настолько масштабная, что представлялась огромным катком, который он лихо пропахал на пузе, не умея стоять на коньках.
   - Буду по тебе скучать, - сказала она. - Привези детям гостинцев. И не забудь магнитик на холодильник.
   Он на самом деле погрузился в Опель и вырулил на М5, прихватив с собой папку с бумагами, всегда сопровождавшими его в поездках, однако единственная значимая в этом городе вещь сейчас мешалась в боковом кармане под мышкой, упиралась острым углом. Спокойная обложка, воспроизводящая морской пейзаж на закате, и никаких исполнителей, только название сверху мелким, как муравьиная тропа, шрифтом, тривиальный заголовок - Песни о жизни.
   Кирилл поднялся на площадку выше и, растёкшись грудной клеткой и локтями по перилам, принялся ждать. Полы пальто свисают, подметая ступени, но он этого не замечает, погрузившись в задумчивость.
   Вспоминает события двухнедельной давности. В то время он возвращался с работы домой. Заверещал мобильник, застал Кирилла за гаданием на пульсе трафика. Будет ли на Южном пробка или же пронесёт? Подобный вопрос неизменно вставал перед ним, когда приходилось ехать по городу.
   Голос незнакомый, смешливый, смех играет на другом конце линии как брызги шампанского над бокалом.
   - Привет. Кирилл?
   - Да.
   - Как хорошо, что ты не сменил номер.
   - Кто это? - Кирилл перекладывает трубку от правого уха к левому, чтобы переключить скорость.
   - Мы не знакомы, - смеётся девушка. - У меня послание от твоего друга. Я по межгороду, поэтому буду кратка.
   - Смахивает на шпионский триллер.
   - Так и есть, - на том конце провода отчаянно хотят придать голосу хоть чуточку серьёзности. - Слушай сюда: девушка, о которой ты спрашивал пять лет назад у нашего общего друга, жива. Проживает в Пензе, по адресу... эй? Ты слышишь? Записывай!
   Что это? Когда дыхание замерзает в горле, а машину тащит на встречную полосу. Что это? Водитель автобуса, движущегося навстречу, замечает манёвр, отчаянно сигналит и уже готовится рвануть руль влево. Кирилл видит гримасу на его лице, оскаленные в крике зубы.
   Кирилл зажимает мобильник плечом, больше всего боясь его выронить, виснет на руле, заставив машину взвизгнуть шинами и отшатнуться от автобуса. Тот проносится мимо, длинный, как состав, с тонированными стёклами, и Кирилл чувствует жар от выхлопов даже через стекло. На первой полосе машин нет и он съезжает к обочине, останавливает машину, включает аварийку. Дрожащими руками достаёт из бардачка блокнот и ручку. Роняет ручку и судорожно выуживает её из-под педалей.
   - У тебя там всё в порядке? Подавился бутербродом? - участливо спрашивают в трубке.
   - Почти, - говорит Кирилл. - Записываю.
   Голос диктует:
   - Улица Воровского четыре, квартира семнадцать. Зовут Лена. Записал?
   - Записал, - говорит Кирилл, карябая на бумаге последние два слова. Со свистом втягивает через сжатые зубы воздух. Он чувствует себя как после прыжка с парашютом. Или как будто только что лишился девственности.
   - Передавай привет, - говорят с той стороны и отключаются.
   Он роняет блокнот на колени и спинка сиденья скрипит под его весом. Комком боли пульсируют в голове вопросы. Кто это был, и от какого друга она передавала послание? Неужели от Арса? Почему его так взволновал тот факт, что женщина, которую он не видел ни разу в жизни, жива?
   Кирилл не может дать себе ответа.
   Он лезет в телефон, но номер, с которого был звонок, скрыт.
   Остаётся только надеяться, что все эти вопросы сами найдут у него в голове ответы. Он уже большой мальчик, и знает, что если не паниковать, обычно всё рассасывается само собой.
  
   Два раза он решал что дождался, и тогда душа садилась на скоростной лифт и летела вверх зябким комком по пищеводу. Но каждый раз спускалась потом обратно. Один раз стук каблучков, о господи, миновал второй, и стучит он не по ступенькам, а по его зубам, но на третьем этаже затих, и лязгнул кряхтящим чеширским смехом ключ. Другой раз это был лифт, прикативший скрипя тросом на четвёртый, но пасть его открылась и закрылась, так никого и не выпустив. Кирилл представил как лифт, выкроив пять минут от работы, поднимается сюда, чтобы почитать граффити на стене, задумчиво жуёт губами, продумывая ход в крестиках-ноликах, неоконченная партия которых украшает стену напротив. Там два нолика и крестик, и Кирилл решил, что лифт, без сомнения, играет крестиками.
   Лязгнула подъездная дверь, звук шагов, тягучий, как шоколадная паста, слегка шаркающий. Должно быть, пожилой человек. Однако лифт остаётся на месте, и Кирилл нутром чувствует, что на этот раз это она. Та, которую он ждёт.
   Кирилл смотрит через лестничный пролёт, как она поднимается. В каждой руке по пакету, один с глянцевой фотографией, изображающей маковое поле, из него торчат какие-то тетрадки; другой - хрустящий пакет из супермаркета. Плечи заворачиваются вперёд, поэтому спина округлая и большая, черепашья голова с большими очками в роговой оправе, она выступает из воротника пальто, покачивается на тонкой жилистой шее. На затылке грозно качается осиный улей, воткнутые в него японские спицы для волос колышутся, когда она вбирает через маленькие аристократические ноздри воздух.
   Из кармана появляется связка ключей, и Кирилл распрямляет затёкшие плечи. Дождался. Он начинает спускаться, судорожно выдумывая на ходу, что ей сказать. Женщина ставит пакеты около двери, выпрямляется ему навстречу.
   - Я буду кричать, - предупреждает она.
   Сейчас, с прямой спиной и испуганным выражением на лице, она уже не кажется такой уродливой. Просто усталая женщина, чьё уродство проступает изнутри поверх напряжённых за рабочий день висков. У неё красивый лоб, высокий и ровный, гладко зачесанные назад волосы.
   Он останавливается с занесённой ногой.
   - Вы Лена?
   - Если вы из комитета по кредитованию, то учтите, срок платежа подходит только послезавтра. Завтра же я заплачу сколько положено. - Говорит она.
   Голос сварливый, жилистый и очень высокий. Кирилл морщится от него, как от зубной боли. И всё же это он. Тот самый, что звучал на диске, тот самый, что говорил: Абба, миленький, зачем ты это записываешь?.
   - Я не из комитета по кредитованию.
   Кирилл примирительно выставил перед собой руки. Но она словно не слышит. Рвётся в атаку, разбрызгивая вокруг себя жидкий огонь:
   - Тогда позвольте взглянуть на ваши документы.
   - Я не из комитета по кредитованию. Послушайте. Меня зовут Кирилл. Мы с вами были знакомы когда-то. В девяносто седьмом.
   Он благодарит себя за смекалку и, проглатывая комок в горле, ждёт от неё следующего хода. Не знает, куда девать руки - они не к месту и вдоль туловища, и в карманах, и за спиной. Общение с незнакомыми дамами никогда не было сильной его стороной.
   - Да?
   Она моргает. Снимает очки, беспомощно сжимая их двумя руками, щурится, глядя ему в лицо и пытаясь разглядеть в расплывающемся овале знакомые черты.
   - О, теперь я вижу. - Лена водружает очки на место. Кивает. - Да, вижу.
   - В самом деле? - Кирилл растеряно улыбается.
   - Конечно. Я вас узнала.
   Они топчутся на площадке, источая почти ощутимую, покалывающую кончики пальцев, тревогу, и, наконец, она спрашивает тем же холодным голосом:
   - Не хотите ли зайти?
   Её лицо по-прежнему ледяная глыба. Поднимает с пола пакеты и включает пустую улыбку.
   Кирилл проходит за ней в прихожую, где она снимает пальто, прислонившись к стене, стаскивает сначала один сапог, потом второй. С него скользнул мокрый комок снега, и кажется, что начинает таять она сама, окунувшись в тёплый воздух квартиры.
   - Разувайтесь здесь, и проходите на кухню. Тапочек у меня нет.
   Кириллу становится смешно. Однако он не смеётся. Говорит с тенью улыбки на губах:
   - Вы ведь меня не вспомнили, верно? Лена.
   - Почему же? - говорит она грубо, уголки губ загибаются вниз, разбегаясь по скулам сеточкой морщинок. - Проходите на кухню. Поговорим о старых временах.
   Квартира кажется продолжением подъезда, ещё один тёмный закоулок, куда просто так не забредёшь, и Кирилл тут же пожалел что разделся. Холод заползает в рукава свитера, и Кириллу не хочется расставаться с шарфом. Просто откидывает махровые хвосты назад, чтобы не мешались.
   Линолеум холодный, как змеиная кожа, сквозь носки можно почувствовать чешуйки. С правой стороны комната, там темно и вроде бы даже уютно. Виден угол кровати, накрытой мягким пуховым и похожим на ванильное мороженое одеялом. Будь он чуть посмелее, будь он, к примеру, Арсом, он бы непременно сунул туда нос, посмотреть, что и как, и оценить обстановку.
   Прямо кухня, где от щелчка выключателя разливается свет, неспешно, метр за метром, словно проходя через огромную глыбу льда. Посередине стол, завёрнутый в белую скатерть, словно в полиэтилен, дальше холодильник и шкаф с кухонной утварью, и темнота за хрупкой перегородкой из стекла, на которую налипает и отваливается под бесшумными плетями ветра снег. Кирилл снова думает о своём Опеле, о тёплом жёлтом свечении приборной панели.
   Он ищет глазами миски на полу, и не находит. Домашних животных нет. Кирилл не сразу замечает, что говорит это вслух.
   - Терпеть их не могу, - откликается Лена. Она из того типа людей, что не прощает ошибок. Если уж сказал, то будь любезен получить ответ. - У моей подруги есть кошка. Огромный лохматый зверь. Вы бы видели. От него только шерсть, и больше ничего.
   Лена щёлкает чайником и расхаживает туда и сюда с недовольным видом.
   - Чем вы сейчас занимаетесь? - Спрашивает Кирилл. Он не может заставить себя называть её на ты, как, по идее, положено старым знакомым, а она и не предлагает.
   - Я учитель музыки.
   - Детей, значит, мучаете?
   Зрачки у неё сквозь стёкла очков напоминают две пули, что смотрят на него из стволов охотничьего ружья. Кирилл смущённо улыбается, вертит в руках коробочку с диском, с которой остался когда освободился от пальто. Лена на неё не смотрит. Размышляет, что бы ответить этому невоспитанному молодому человеку, но, в конце концов, не отвечает ничего. Довольствуется взглядом и разливает в две одинаковые белые кружки чай.
   Кирилл жмурится, ощутив на языке малиновую ноту. Это так хорошо, красный росчерк среди белого мира. Пусть чай и химический, с ярлычком Липтон. Дым над её кружкой остро пахнет киви.
   - Любите фруктовый чай?
   Она уронила на него свой взгляд и одну из обширных коллекций гримас, и Кирилл от стыда заворачивает в себя плечи. Действительно, какое ему дело до того, какой чай она любит?
   - Он вкусный, - признаётся она словно бы через силу. Бухает в чашку пять ложек сахара, и ложка копошится в получившейся гуще, будто экскаватор в песчаном карьере.
   На столе ни конфет, ни печенья. Гладь стола, как усыпанная снегом Волга в то редкое время, когда на ней нет даже рыбаков. Надо думать, Арс бы здесь рвал, метал, громко ругался матом и кидался бы предметами обстановки.
   - Должно быть, вам нравится ваша работа?
   - Да, и у меня всё хорошо. Нормальная зарплата. Я работаю в частной школе, где неплохо платят.
   Она начинает рассказывать, потягивая фруктовую гущу из чашки. Сверху курится острый химический запах, а сама жидкость больше всего напоминает не то крем против морщин, не то топливо, на котором она, учительница музыки, будет работать остаток вечера. Перекладывать бумажки, составлять план на будущий день. Быть может, разогреет в микроволновке полуфабрикаты. Кирилл представляет, как эта сладкая жижа течёт по пищеводу, проходя процессы очистки и превращаясь в нефть, а внизу гудят и клацают друг о друга механизмы.
   - Дети неблагодарные лентяи, но, с другой стороны, это лучше, чем работать с младшими классами. Подростки лучше, хотя бы некоторые из них сидят спокойно.
   Где-то внутри у неё тикают десятки часов и перемещаются сотни стрелочек, отмеряя время которое он у неё сегодня отнял.
   Её рвёт словами.
   - Это здоровое питание отнимает так много времени. Нужно ездить в специальные магазины за листьями салата в специальной вакуумной упаковке. Там написано, что при выращивании не используются удобрения. А ещё эти водоросли. Ламинария. Они полезные, но такие противные на вкус...
   - Как там Абба? - спрашивает Кирилл и светски улыбается.
   Механизм даёт сбой, и сахарная жижа стекает у неё по подбородку. Лена пытается вспомнить, честно пытается, возможно, какие-то картинки даже проползают слайдами через её внутренний взор. Комкает губами воздух.
   - Абба? Не знаю. Мы не общаемся.
   - Что же так?
   Она вспоминает, и в глазах мелькает какое-то человеческое чувство.
   - Он исчез, кажется, шесть лет назад. Нет, семь. Пропал без вести. Уехал в отпуск и не вернулся. Как вы думаете, куда пропадают люди?
   Почему-то этот факт растревожил Кирилла больше всего. Ещё один пропавший человек, имеющий отношение к тому диску. А девушка, которой запись обязана своим появлением, сейчас сидит напротив с замороженным взглядом.
   - Не знаю, - говорит он. - Если сами по себе, я имею ввиду, по собственному желанию - возможно, чтобы изменить свою жизнь. Когда тебя как-то держит прошлое, это невозможно. Или чтобы исполнить какой-нибудь долг.
   - Какой ещё долг?
   - Ну, не знаю. Данное самому себе обещание, например.
   Она поджимает губы.
   - Нормальные люди так не поступают. Не бросают своих близких ради какой-то прихоти. У вас есть семья, Кирилл?
   - Конечно. В Москве.
   - Вы в наших краях в деловой поездке?
   - Не совсем. Я приехал сюда, чтобы повидаться с вами.
   - Со мной?
   Кирилл не обращает на холодный требовательный взгляд никакого внимания. Он идёт в наступление. Бросает в бой танковую дивизию:
   - Вы помните Арса?
   Её лицо сереет, как будто пустыня после заката.
   - Это человек, которого я предпочла не вспоминать.
   Кирилл говорит вкрадчиво:
   - Да? А зря. Он тоже исчез без вести, лет пять назад. Мне кажется, из-за вас. Люди, с которыми, я догадываюсь, вы были близки, теряются. Как листья, которые срывает с ветки ветер.
   - Почему из-за меня?
   - Хотя, наверное, всё-таки из-за вас прежней, - поправляется Кирилл. - Вы помните, какие пели песни?
   - Я давно уже не пою, - она чертит ногтями на скатерти прямые линии. - Порвала с этим чудачеством, когда поступила в институт.
   Кирилл не может больше терпеть надменный, с кусочками меди, тон. Срывается, отчитывает её сердито, серьёзно, как учитель провинившуюся школьницу.
   - Вы кусок льда, Лена. Мёртвый, безжизненный кусок льда. Арс, при всех его недостатках, был кем-то, а вы стали никем. Пустой пыльной коробкой.
   Она смотрит на него, и её глаза, как два огромных резервуара, наполняются слезами. Кирилла отпускает. Странно, говорит он себе с рассеянной улыбкой, слёзные железы давно должны были атрофироваться. Отсохнуть. Бесполезная функция. И насосы, которые эти слёзы качают... Зачем?
   Лене нечего ответить, и она смотрит на него с немой обидой.
   - Что ж. Наверное, мне пора. Счастливо вам.
   На обратном пути он заглядывает в комнату, надеясь обнаружить там каких-нибудь плюшевых медвежат. Или, может быть, небольшой милый беспорядок на столе с участием разноцветных катушек с нитками, какой-нибудь фарфоровой безделушки и гильз губной помады. Чёрт, да хотя бы немытую кружку.
   - Выход не здесь, - грассирует сзади нотка раздражения, большой, тощий восклицательный знак.
   Всё так чисто, так вылизано, что взгляд проходит ни на чём не замирая, как рыболовный крючок сквозь воду. Учительница. Ясен пень, должна быть примером для подражания. Может быть, ещё и завуч.
   Он втискивает ноги в туфли, а она всё так же сидит за столом, руки, локти и пустая кружка с уныло свисающим жёлтым ярлычком свалены в кучу, и смотрит ему вслед. Кирилл захлопывает дверь и летит, прыгая через ступеньки, вниз. Его заносит, и он врезается бедром в перила. Смеётся, чувствуя, как вспухает боль, и бежит дальше.
   Мимо, грохоча, как товарный состав, проносится вереница почтовых ящиков. Кирилл останавливается, цепляясь за крайний. Под ногами всё расплывается, трескается, как лёд в половодье, и несёт теченьем вниз по ступеням, и ему хочется обратно в машину. Но всё же находит десять секунд, чтобы отыскать ящик с номером нужной квартиры, и бросает туда диск. Такая, как она, суровая преподавательница музыки, современная деловая женщина, обязана каждый день проверять почту. Вдруг счета. Вдруг расписки, письма из банка, чеки, квитанции, свежий прайс от TV-CLUB с новыми товарами.
   Слушает, как он проваливается в стальную глотку и, посмеиваясь и морщась от боли в бедре, которая представляется ему воспалённым переплетением вен и капилляров с кулак размером, вываливается наружу, где небесный бармен взбивает для него молочный шейк из свежего ветра, с шапкой снега и пеночкой туч над головой.
  
   2002, декабрь.
  
   Абба выносит и ставит на площадку походный рюкзак. Поворачивается, чтобы запереть дверь, и краем глаза видит поднимающегося по лестнице Арса. Ключ замирает в руке, и квартира шустро втягивает его обратно. Гудит обшивка двери, и с той стороны задвигается на место язычок замка.
   Арс подходит к рюкзаку Аббы, новенькому походному Bask, туго перетянутому шнуровкой. Рюкзак тяжёлый и кренится на одну сторону, грозя вот-вот повалиться, и Арс ногой отодвигает его к стенке.
   - Эй, братишка, - говорит Арс.
   - Я тебе не открою.
   Голос из-за двери тяжёлый, едва не скатывается на рык. Насколько успел увидеть Арс, Абба теперь коротко стрижётся, зато отпустил щетину, и через неё чудится, как будто щёки горят огнём. В уголках глаз в складках морщин собрались веснушки.
   На площадке три квартиры. Где-то орёт телевизор, пахнет тушёной рыбой и въевшимся в стены табачным дымом. Такой из подъездов не выбить уже ничем. Как будто оказался в лёгких курильщика.
   Стены обветшали с тех пор, как они собирались здесь в последний раз. Надписей прибавилось, краска под потолком отслаивалась целыми пластами, обнажая предыдущий слой, а под ним - рыжий кирпич. А самое главное - появились рисунки на стенах.
   - Да брось. На пикник собрался?
   За дверью язвительный и хриплый голос:
   - Да, думаю свалить куда-нибудь на выходные. У меня через сорок минут самолёт, так что ты можешь зайти через час.
   - А если не уйду?
   - Послушай, я ведь могу сейчас выйти запросто набить тебе морду.
   - Это было бы великолепно, - улыбается Арс.
   На той стороне немного потеплели. Улыбаются в ответ кривой колючей ухмылкой. Большой дом угрюмо гудит на неё водой по трубам центрального отопления. Арс закуривает, опускается на корточки и приваливается спиной к двери. Тело ноет после долгой ходьбы. Он не был в родном городе уже почти семь лет, и теперь ноги сами потащили в пешую прогулку от вокзала. Снег в отворотах джинсов начинает таять, и они липнут к ногам.
   Металл приятно холодит спину сквозь куртку, и Арс чувствует, как Абба со своей стороны тоже приваливается к двери.
   - С возвращением, - гудит дверь. Слышится чириканье зажигалки, Арс принюхивается, пытаясь уловить запах чужого табака.
   - Я ненадолго.
   Взгляд скользит по знакомым стенам. Сколько раз они пили портвейн вон там, у заляпанного подъездного окна. С той стороны залепило снегом, и сквозь него кое-как просачивается свет. Задувает, сигаретный пепел в консервной банке на подоконнике шевелится и ползает по стенкам. Под потолком жёлтая лампочка, света от неё, как будто от свечного огарка.
   Конечно, кое-что изменилось. Вот эти рисунки, например... с одной стороны синее небо, где-то под потолком белым крестиком маячит самолёт, белый его след перечёркивает стену. С другой - чья-то рука изобразила поверх облупившейся краски совсем уж сюрреалистичную картину. Задний карман джинсов, только треть чьей-то исполинской задницы. Карман топорщится от содержимого, из него выглядывают люди. Видны плечи и четыре головы, маленькие руки цепляются за край. Парень с девушкой вытащили локти через край кармана, лица обращены друг к другу. Смеются. Будто пришли на набережную, развалились на тёплых перилах, поглядывая на море. Рядом серьёзный мужчина в костюме, с озабоченным лицом поднимает над собой чемодан. Словно спасает бумаги от проносящихся мимо машин и грязи из-под колёс. Ничем не примечательная женщина, курит с усталым выражением.
   - Что это тут у вас за Пикассо?
   - Это девчонка с двадцать пятой. Она немного чокнутая. Таскает за собой мольберт и несколько альбомов с рисунками. Нарисовала всё это красками, прикинь? По стене, в подъезде. Выходишь выкидывать мусор, и как-то даже стрёмно. Эти все на тебя пялятся... Но, с другой стороны, хоть какое-то разнообразие.
   - Они все заняты делом, - говорит Арс. - Пялится только тётка с сигаретой.
   - Это да, - соглашаются с той стороны. Скрип кремня не прекращается: чирк-чирк-чирк... - А многие, прикинь, здороваются. Особенно спьяну.
   Хмыкают.
   - А ты заматерел, - говорит Арс.
   - А ты всё такая же глиста. И чё я от тебя ныкаюсь.
   - Вот именно.
   Снова молчание. Арс не шевелится, выпускает в пространство клубы дыма и смотрит, как мир колышется сквозь них, похожий на рваную простыню. С той стороны тоже не звука, бормочет, отсчитывая секунды, в животе недавно выпитое пиво.
   - Нахрена ты вообще приехал?
   Гулкий голос без выражения.
   Арс зашевелился:
   - У меня здесь диск. Во, даже на мобильник скинул. Слушай... Слушаешь? -
   Динамик телефона надрывается, звуки капают из него свинцовые, как водопроводная вода.
   - Это ты прислал?
   - Нет, - в голосе Аббы крайняя степень удивления. - Откуда он у тебя?
   - Пришёл по почте. Так значит, не ты.
   - Нет. И не она. Не представляю кто, если честно.
   - Ага. Ладно.
   Арс хмурится, потемневшими глазами глядя на мобильник. Большой палец тянется к кнопке выключения, уголки губ опускаются, обозначая морщины на подбородке.
   Абба разгребает навалившиеся мысли. Ворочает ими, словно застрявшим в тине веслом. Между делом, как бы о чём-то необязательном, спрашивает:
   - Ты уже был у неё?
   - Нет. - Голос Арса сыпет ржавчиной.
   - Ага. В любом случае, всё это прошлое, брат. Это в прошлом. - Голос теряется среди этих глыб, продолжает вещать, противореча уже сам себе:
   - Прошлое - это всё, с чем мы остаёмся, когда опаздываем на поезд будущего. Это всё, что мы с собой увозим в чемоданах, когда на него успеваем. Сухой осадок. Понимаешь?
   Арс молчит.
   - На каком-то этапе жизнь кончается для всех людей. И потом они живут уже по инерции, снова и снова по ночам прокручивая в голове тот день, когда это случилось. Представлять, как сложилась бы жизнь, если бы они сделали, что нужно. Кто-то напивается из вечера в вечер. Кто-то уходит с головой в любимое дело. Но одна вещь меняется. В твоей жизни уже нет удовлетворённости. Всё кажется безвкусным, как топлёное сало. Бесцветным.
   Там, за дверью, выдохлись. Повисло тяжёлое, потерянное молчание, по обе стороны двери - как за крышкой гроба. Наконец, Арс шевелится, разминает затёкшие суставы. Неприязненно косится на рюкзак.
   - Не опоздаешь на самолёт?
   - Ладно, не парься. Помнишь избушку?
   - А-аа, понятно. Дорогу-то помнишь?
   - Кое-что подзабылось, но в общем, я думаю, не потеряюсь. А потеряюсь - оно и к лучшему.
   - Захвати лучше топор. Старый совсем никуда не годится.
   За стеной слышится возня.
   - Точно. Забыл. Спасибо.
   - До встречи, старина, - Арс, словно приняв решение, поднимается, щелчком отбрасывает окурок. - Гуляй свой отпуск.
   Ботинки стучат по ступенькам, отпихивают с дороги банку из-под пива. Приминают снег у подъезда, холод забирается за воротник. Успело стемнеть, и Арс идёт мимо старых клумб в автомобильных покрышках к реке света, в которой снуёт народ. Вливается ещё одна озябшая искорка, мимо парочек, мимо гуляющей молодёжи и припозднившихся стариков.
   Поезд до дома уже через час, нужно успеть, есть ещё одно дело, которое он должен закончить.
   Ты знаешь, что мы больше не увидимся, - думает Абба, и мысли в пустой квартире катаются, как шары для боулинга. - Ты знаешь, где меня искать, но если ты придёшь туда со своим камнем на сердце, ты меня не найдёшь. Мы будем сидеть за одним и тем же столом, вариться в одной и той же темноте, но друг друга не увидим. Потому что у каждого из нас свой камень.
  

Конец.

  
  
   Автор стихов: Михаил Вахе
   Стихи группы Pur:Pur
   Необходимое, на мой взгляд, допущение. Альбом OK computer вышел двумя годами позже, в 1997.
   Стих - группа 7000$. Роли в сюжете не играет, при необходимости можно заменить.
  
   Стихи - Екатерина Болдырева.
   Стихи Екатерины Болдыревой
   Стихи Кошки Сашки
   8 Стихи Кошки Сашки
  
  
  
  
  
  
  
  
  

218

  
  
  
  
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"