WARNING: присутствует не подробное, но все ж таки описание отношений ж/ж. В остальном, как обычно - бренды, жизнь, секс, сигареты и философия.
Мне бы капельку счастья взаймы до зарплаты,
Мне бы в небо на миг, и потом не разбиться,
Мне бы верить, что ты... и вернешься обратно,
И привыкнуть к чужим постно-радостным лицам.
Целовать по утрам горько-сладкие губы,
Улыбаться и знать, что все было и с нами.
Мне бы петь небесам, мне бы счастья... Откуда?
Можем мы только жить, только ждать, и часами
Проклинать целый мир за его безнадежность,
Ненавидеть себя за затяжку в полвздоха,
Изливать на других бесконечную нежность,
Чтобы после с насмешкой уйти. Ненадолго.
Мне бы губы твои и тебя на минутку,
Мне бы пачку вина и бутылку с ментолом,
То есть наоборот. Но пока что, под утро
Я одна и рыдаю. Пью коньяк. С кока-колой.
Сигареты - чужие со вкусом страданья,
На губах как бальзам слой из крови и пепла.
Я устала, ты веришь? От своих же желаний.
Мне бы... каплю покоя. И выключить свет...
(с).
Она улыбается и откидывается на спинку дивана, прикрывая глаза и поднимая руку, чтобы подозвать официантку. Таких, как она все официанты ненавидят. Знаете, такие люди, у которых на фейсе лица написано равнодушие ко всему миру, а в особенности к вам. И презрение тоже.
Поднятая ладонь полностью расслабленна. Ей как будто плевать, подойдет кто-то или нет.
Нет, не как будто. Ей плевать.
Она знает, что официантка не то что подойдет - подбежит. Потому что именно такие равнодушные суки с нарочито ленивыми жестами оставляют в претенциозных и не очень кафешках целые состояния.
- Два мохито, - говорит она, чуть растягивая слова, и, заметив приоткрывшиеся губы слишком предупредительной девушки с блокнотом, добавляет. - Обычных, не безлкогольных. И пачку Davidoff lights.
Отсылает она официанту тоже жестом. Пренебрежительным взмахом руки, так что мне остается только смущенно пробормотать себе под нос что-то вроде "пока все, спасибо", и закопаться в сумку - типа в поисках сигарет - чувствуя на себе ее насмешливый взгляд.
Она - моя подруга. Якобы лучшая.
На самом деле, мы не то поколение, чтобы иметь друзей, и я прекрасно знаю, что наша с Энджи дружба закончится, как только кто-то сорвется на излишнюю откровенность. Еще я знаю, что это буду я.
- Спасибо, девушка, - саркастично говорит она суетящейся официантке, чудом не опрокинувшей на нее один из двух наших мохито, и двумя пальцами забирает из ее трясущихся рук открытую пачку. - Через полчасика повторите, - девушка кивает, как болванчик, и уходит, поминутно оглядываясь, а Энджи тихо смеется.
Она на всех так действует. Слишком самоуверенная, слишком равнодушная, слишком спокойная - все в ней слишком. Она единственная и неповторимая в своем роде - профессиональная стерва, способная растоптать чужую самооценку движением брови.
Я не знаю других людей, которые одним взглядом могут заставить усомниться в собственном существовании. Она - может.
Наверное, если бы Энджи меньше повезло в жизни, ее бы затравили ее в детском саду. Но у ее семьи было достаточно денег, чтобы перед их милой девочкой лебезили, а не ругали за наглость, окончательно убеждая ее в собственном превосходстве над простыми смертными.
Сейчас Энджи уже давно даже не школьница и не студентка. Она исполнительный директор одного из самых крупных модельных агентств столицы, и ходят слухи, что в их агентстве самый высокий процент самоубийств среди девушек моделей. Не скажу, что я удивлена. Эта - может.
- Ну, darling, - улыбается она, прикуривая. - Будешь начинать жаловаться на жизнь, или я ошибаюсь, и ты просто соскучилась по моим прекрасным глазам?
Мы смеемся и одновременно выпускаем тоненькие струйки дыма.
Она шутит. Никто в здравом уме и твердой памяти не назовет ее глаза красивыми - для этого они слишком холодные и жестокие. Она права. Я действительно позвала ее, чтобы поплакаться на свою жизнь.
- Они меня достали, Энджи, - я корчу жалобную гримаску и начинаю рассказывать ей про остоебеневшего мужа, его пришибленных на всю голову родителей, мудака-начальника, уродов-преподов и собственных родителей, с их окончательно слетевшей крышей.
Примерно через два часа, четыре мохито и полпачки сигарет я заканчиваю свой, наверное, чрезмерно эмоциональный монолог с ее редкими и едкими, простите за тавтологию, комментариями, и мы замолкаем, потягивая свои коктейли и слушая какую-то приторно-сладкую попсовую песенку, негромко льющуюся из колонок.
- Достал - разводись, - с неоспоримо-железной логичностью наконец говорит она, давя в переполненной пепельнице очередной окурок. Вытирает кончики пальцев о салфетку и кривится. В ее глазах читается отвращение к "этой забегаловке", в которой даже пепельницы вовремя не меняют, но я знаю, что она все равно будет продолжать сюда ходить.
И, не потому что тут лучший мохито в городе или еще что-нибудь подобное, совсем нет. Откровенно говоря, мохито тут посредственный. А сервис - еще хуже.
Просто ей нравится именно это несовершенство.
Как-то раз, в приступе непонятной откровенности, Энджи призналась, что это заставляет ее чувствовать себя живой. С тех пор в дорогие и претенциозные рестораны я ее не приглашаю.
- Родители, - негромко говорю я. - Деньги, институт, квартира. Какое тут "разводись"?
Я кривлюсь и тяну последние затяжки. Энджи смеется и прикуривает новую.
- Honey, - тянет она, насмешливо улыбаясь. - Ты-то сама понимаешь, что это отговорки? Родители, деньги, квартира, - передразнивает она, выпуская в потолок струйку дыма. - Боишься, да?
Мы опять молчим, допиваем остатки мохито, так же, в тишине, ждем, пока нам принесут новые.
- Нет. Или да, - я вздыхаю, постукивая по столешнице своим маникюром за несколько сотен баксов. - Я не хочу.
- Определись, honey, - Энджи ловит мою ладонь и несколько секунд пристально изучает ногти. - Неплохо сделали. Потом дашь телефончик мастера. Но мы не об этом. Если ты не хочешь, то нахрена вообще жалуешься?
Я снова вздыхаю, разглядывая собственные - нарощенные - ногти и завистливо косясь на такие же, но ее. У нее мастер лучше. И номер моего ей не нужен - это просто вежливость.
Хотя, если бы она попросила об этом не меня - была бы тонкая издевка, но мы друзья. Лучшие подружки, да. Или просто я хочу в это верить.
- Я так устала от всего этого, Энджи. Но... я не хочу. Развод - это слишком... радикально, что ли?
Она смеется.
- Ты его любишь? - спрашивает она в лоб. Энджи вообще любит откровенные вопросы.
- Нет, - отвечаю я кристально честно.
- Он тебе нужен? - задает Энджи следующий вопрос, и я замолкаю.
Вот так. По больному. Без малейших сомнений, жалости и раздумий.
- Да, - так же честно отвечаю я. - Но, понимаешь, он же такой...
- Забудь о нем, милая, - хрипловато говорит вдруг она, перебивая на полуслове, и протягивает невесть откуда взявшийся бокал с чистым ромом. - Сейчас его здесь нет.
Я киваю и мы пьем. Долго - ее пачка заканчивается, и мы сперва докуриваем остатки моих, потом покупаем еще. Потом заканчивается бутылка, и Энджи, оставив на столе пару пятитысячных бумажек, тянет меня к выходу, вниз, к машине.
У нее шофер, и мы курим на заднем сидении, наполняя салон Бентли запахами коньяка, полувыветрившимся - мяты и лайма, крепкого табака и ванили. Мы пьяно смеемся, на полдороге к моему дому решаем ехать к ней, закуриваем одну на двоих.
Она первостатейная сука, моя Энджи. Она самая дорогая блядь из всех, что я знаю.
Она одевается в известнейших ателье - но по собственным эскизам, и на ее вещах никогда не обнаружишь пошлых ярлычков с надписями Dior или Prada. Она курит только Davidoff и пьет только Baccardi. Она ненавидит чулки в сеточку, особенно под джинсами, и считает бисексуальность модным веянием, недостойным ее внимания.
Так почему именно сегодня, именно сейчас она решила послать к черту все свои принципы?
- Угостишь? - говорит она, когда мы поднимаемся к ней, и прикуривает мой Vogue menthe, разливая по бокалам Asti Martini.
- Симпатичная рубашка, - застегивая на себе мою блузочку из CK-jeans.
- Тебе идет, - хриплый шепот, когда бокал опускается мимо столика, остатки вина шипят и пенятся на кожаной обивке дивана, а ее пальцы гладят мои бедра прямо над резинкой чулок. В сеточку.
У ее поцелуев вкус весеннего ветра, ее волосы мягкие и шелковистые на ощупь настолько, что, видимо, удивление отражается у меня на лице слишком явно.
- Что? - спрашивает она, отрываясь от моих губ.
- Я думала, это лак, - растерянно выдаю я, и она смеется.
Искренне. По-настоящему.
У нас все по-настоящему. И даже вкус Asti на ее коже становится откровением.
Еще она боится щекотки и сладко стонет, когда ее кусают за шею. Она боится давать, но не боится отдаваться. И возвращает наслаждение сторицей.
Мы засыпаем в обнимку на залитых игристым вином шелковых простынях, а утром она варит мне крепкий черный кофе, прикуривает свой неизменный Davidoff и, улыбаясь, протягивает рубашку.
- Одевайся, - сдержанно и лениво улыбается Энджи. - Я тебя отвезу.
Она привычно растягивает слова и насмешливо щурится, и я думаю, что все правильно.
Ее Бентли подвозит нас к моему - мужа - подъезду и останавливается. Энджи улыбается, подкуривая разом две сигареты, отдает одну мне.
- Перестань жалеть себя, darling, - говорит она мне и глубоко затягивается. - На самом деле, у тебя ведь все хорошо, - я неуверенно киваю, Энджи как-то странно улыбается и продолжается. - Понимаешь, baby, мы просто такое поколение. Мы всегда хотим больше, лучшее, дороже. Мы не умеем быть счастливыми. И любить мы не умеем. Нас не научили.
Она опускает затонированное до полной черноты стекло и выкидывает окурок. Смазано касается губами моей щеки, когда я выбираюсь из салона и наклоняюсь к ней, чтобы попрощаться, и уезжает.
Я поднимаюсь к себе наверх, стараясь не думать, что эта рубашка мне чуть великовата и на ней нет ярлычка.