Аннотация: Осколки резали пальцы в кровь, но парень этого будто не замечал-его фанатичное возбуждение с каждой секундой всё разрасталось. Ещё немного, совсем чуточку, и у него всё получится. Остался всего миг до вечности
Рассказ первый
Зеркала тоже лгут
Зеркало было идеальным: отражая мир перевёрнутым, оно казалось невыразимо прекрасным. Гладкие, округлые линии, обманчивая мягкость грани, теплый отсвет, глянец металла... да, отражение действительно было идеальным, но в нём не чувствовалось души.
Дьявол улыбнулся, поправляя чёлку. С удовольствием крутанувшись перед стеклянной поверхностью, Он мимолётно отметил; как быстро меняются эпохи , а вместе с ними и его внешность. Не только цвет глаз или волос - раса, суть, язык... страна. Из поколения в поколение, изо дня в день он наслаждался жизнью и сеял смерть. Хм... странно. Ведь ещё пару веков назад эта фраза не была столь пафосной. Надо бы сменить лексикон. В конце концов, кому, как не ему, быть впереди планеты всей?!
Отражать ложь вместо правды, делать добродетель маленькой, незаметной песчинкой, увеличивать пороки до размеров вселенной... зеркало могло бы собой гордиться, имей оно самосознание - не каждая стекляшка может заставить поверить, что ложь - это правда, а истина - не более чем кошмар.
Не было уже существа во всём мире, кто бы ни отразился в ровной зеркальной глади. И каждый хоть на миг, но задумывался: "не это ли истинная природа живущих? Быть может, мир, и правда, настолько гнилой?"
Случайные наблюдатели не отходили, чаще они падали глубже, погружались в искусно созданный мир зеркала. Ах, как же смешно! Взять хоть те же аномалии, что принято называть ликами стран! В каждой был сокрыт поистине стальной стержень, удивительная черта характера, делавшая своего носителя прекрасным, светлым... тьфу! Противно вспоминать, сколько времени понадобилось, чтобы выдернуть всю эту гадость. Зеркало было идеальным. Не пройдёт и века, как весь мир будет у его ног...
Дьявол дёрнулся, отвлёкся от своих размышлений, внезапно вспомнив о чём-то. Конечно, как он мог забыть - единственная оплошность, небольшое пятнышко на его репутации: первая версия зеркала, ещё более прекрасная, неистовая, жадная, - ох, даже вспоминать больно! - была беспощадно разбита более четырёх столетий назад. Слишком задрал нос, слишком расслабился, поднялся к Небесам и был повержен.
Осколки - мириады, десятки квадриллионов осколков, падая на землю, проникали в людские глаза, сердца, умы... мир для таких людей менялся навсегда - они сами менялись, исчезала доброта, исчезало доверие... исчезали прописные истины и вековые устои, на которых держался сам мир, что всё больше и больше скатывался в пучину войн. И от каждого дуновения ветра эта стеклянная пыль поднималась, ища новую жертву. Самые светлые, беззащитные... ох, даже дрожь по телу от одних воспоминаний, сколько же света погасло! Одно плохо - осколки не могут поразить всех. Свет, поганый ублюдок...
А зеркало - уже другое, целое зеркало, без единой трещинки, спаянное из самых больших осколков своего предшественника, - вот оно, стоит, сияет.
Но Дьявол никогда не забывал о своих прекрасных осколках; некоторые из них, самые большие, шли на зеркала, экраны, очки... он доподлинно знал историю каждого, но иные его всё же разочаровывали, особенно те, что попадали в ледяное царство. Что ж, о них и пойдёт рассказ...
Рассказ второй
За всё надо платить
Давно уже, с появлением городов, крупнее деревни, в которых были высотные дома, хотя бы в пять этажей, у многих людей пропала возможность иметь собственный сад. Разве что у богачей, или же наоборот,- самых бедных, - оставалась эта "привилегия".
С годами, желание иметь сад просто растворялось, равно как и многие другие. Конечно, это не могло не расстраивать страны - многие из них родились в вольных землях, для них природа являлась и домом, и миром, и семьёй. Впрочем, были и более... любящие прогресс личности. Но сейчас не о них . Время для их историй тоже придёт, потом. А пока рассказ идёт о двух странах, развязавших две великие войны за одно столетие.
Как странно - видеть в Германии педантичного чистюлю, смущающегося юнца с ярко-голубыми глазами. Строгого, умного парня. И рядом, чуть позади, другого, - невысокого, взбалмошного альбиноса, то и дело стреляющего глазами по сторонам. Любимец сражений. Сначала Тевтонский орден, потом Пруссия, а теперь... кто он? Никто, лишь тихий шелест прошлого, который совсем скоро смолкнет окончательно.
Людвиг осторожно опустился на старый трёхногий табурет и вздохнул: сил порою не хватало на то, чтобы заползти в постель, но об их с братом саде, он не забывал. Всего два ящика: старые, грубо сколоченные, в которых росло по прекрасному розовому кусту. Красные у Гилберта, а белые когда-то посадил малыш-Германия. Этот "садик" был чем-то сродни традиции. Вселял уверенность, подбадривал... раньше... стоило только подойти к розам, они будто просыпались. Бутоны распускались, раскрывались больше; аромат становился насыщеннее, цвета - ярче. Раньше, ещё лет пять назад, Гилберт не пропускал ни единого вечера, "посиделки за пивом" рядом с розовыми кустами были почти непреложным обетом. А зимой? Когда за окном роился снег, Людвиг привык чувствовать сухой жар хорошо протопленного камина, словно наяву, слышать тихий смех брата, давно знакомую шутку: "Мальчик и девочка, Кай и Герда... в следующий раз этот чёртов пьяница* сам будет танцевать в балетной пачке!"
А ещё раньше, когда Людвиг был совсем ещё малышом, оставаясь зимой с дедушкой, - улыбка Древней Германии до сих пор ему иногда снилась - Гил приходил "с войны", вытягивал брата из постели и усаживался слушать дедушкины сказки. За окном роился снежок, а камин припекал.
- Это роятся белые пчёлки*, - тихо покашливая, дедушка улыбался и трепал Гила, - непослушного недоросля, - по голове.
- А у них есть Королева? Как у настоящих пчёл? - хмурил бровки Людвиг, поднимая глаза на брата - самого авторитетного, на кого был устремлён вечно восторженный взгляд голубых гляделок.
- Есть. Снежная Королева живёт далеко на севере, в самом сердце холода. Но не сидится ей на месте, ходит она по земле, неслышно сыпет снег, с нею всегда приходит мороз. Помните узоры на окнах? Её работа, - довольно улыбнувшись, Древняя Германия с удовольствием наблюдал за испуганными глазёнками младшего внука. Людвиг дёрнулся в объятьях брата, но тут же взял себя в руки и серьёзно спросил:
- А сюда она может зайти? - поинтересовался малыш, шмыгнув носом. Его дед прищурился: сильный парень растёт, как повзрослеет, - будет нагонять шорох на Европу. А что пока не любит драки, как Гилберт, так и правильно, - не пришло ещё его время. Пусть подрастёт, выучится, ума наберётся...
- Ксе-ксе-ксе-ксе-ксе! Пусть только попробует! Великий Я одолею её первым же ударом: скину в огонь и придёт ей конец!
Дед качал головой и уводил разговор в другую сторону. Мальчишки - что с них взять?!
А перед сном, когда Людвиг уже благополучно спал, Гил, ворочаясь без сна, представлял себе Королеву: холодную, неживую, бездушную. И представлял, как победит его и утрёт нос этому противному Венгрии. И совсем не замечал, насколько холодно становилось в комнате, как застывали свечи, как шелестело чьё-то платье, как в темноте загорались фиолетовые огоньки чьих-то цепких глаз... Лишь слышал некий тихий, будто хрустальный, смех и чувствовал лёгкий укол ледяных иголочек в темечко - чьи-то холодные губы на миг прикоснулись. Гил тут же подскочил, обежал всю комнату, но так никого и не нашёл. Огонь свечей дрожал, но не гас. Королевы в покоях юного Тевтонского Ордена уже не было.
А потом было безудержное, яркое, тёплое лето. Розы, которые мальчишки посадили весной, расцвели.
Гилберт снова пропадал в своих войнах, но Людвига это не печалило. Ведь брат совсем скоро вернётся, что для стран пара-тройка лет?!
По возвращению Гил почему-то не стал хвастаться победой - только надулся и почти неделю не вылезал из кабака. Ещё много лет, до самого своего исчезновения, Дедушка смеялся над юнцом - экий важный, пошёл по льду в апреле месяце, да в железках!*
Когда же гордость Великого более или менее успокоилась, приключилась
следующая напасть: вообще, у Ордена каждую осень-весну, как у порядочного психа, случались приступы повышенного ЧСВ* (то есть, ещё больше, чем обычно). Только в этот раз было немного иначе, чем обычно: парень совсем отбился от рук и почти уже не обращал внимания на домашних, предпочитая дни напролёт проводить с новыми друзьями, устраивая разнообразные каверзы. Злые, недобрые. А началось всё с двух маленьких осколков разбившегося зеркала, нашедших приют не где-нибудь, а в сердце и глазу нации.
Гил обо всём на свете забыл, стал грубым, злым, самолюбивым (ещё больше, чем был раньше... а хотя, куда уж больше?!), но всё равно приходил по вечерам к их "садику". Особенно после исчезновения Дедушки. Успевая и воевать, и воспитывать брата, и бедокурить, парень не заметил, как Людвиг его перерос и сам, с азартом юнца, получившегося первое ружьё, решил заявить о себе. Посмеиваясь, прусс уступил: быть в тени намного удобнее, меньше хлопот*.
***
Людвиг вынырнул из воспоминаний, когда на плечо с размаху опустилась ладонь брата. Алые глаза альбиноса яростно горели, губы кривила полубезумная улыбка.
- Запад! Что киснешь, мелкий?
Улыбнувшись, Германия поднялся на ноги, пригладил и без того идеально уложенные волосы и направился в спальню. Завтра придётся потрудиться, лучше лечь сейчас.
- Эй! Куда пошёл? Сейчас Великий Я буду глаголить истину. Ходь сюды! - Германия лишь закатил глаза, но послушно вернулся, сел рядом с окном, уже ёжась от холода, хотя окно всё ещё было закрыто: Гил мог часами рассуждать о совершенстве снежинок, держа "малышек" в ладонях. Людвига это, признаться, пугало: в такие моменты брат выглядел совсем мраморным. И слишком холодным.
Но Германия никогда брату не отказывал в его сумасшествии, будто знал, что скоро им придётся разлучиться. Хотя в последние годы Бальшмидт и был немного отстранён, Людвиг внимания на это почти не обращал - главное, что брат был на его стороне. Тогда*.
Двадцать пятого февраля сорок седьмого*, Гилберт просто напился в каком-то баре до состояния нестояния . В последние два года альбинос вёл себя хлеще, чем во времена молодости (обострение затянулось, не иначе). Но, что ещё хуже, он будто весь отдался воле осколков, с годами проникнувших ещё глубже в сердце, основательно слившись с глазом. Ругая брата на разные лады, закутавшись в пальто, Людвиг вышел на заснеженную улицу, где кружила невиданная для него метель.
Природа будто сошла с ума: снегопад был сильным, но ещё сильнее кусал мороз; снежинки кружили в воздухе, не спеша лечь на мёрзлую землю, будто танцевали в воздухи лишь им понятный танец. Пушистые белые комочки, в которые они сплетались, притягивали к себе взгляд; их хотелось потрогать, понять, но даже одно, пусть и случайное прикосновение их убивало, ломало. Кристаллики просто таяли, превращались в белую труху или исчезали. Как по волшебству. Невольно поёжившись, Людвиг ускорил шаг, чтобы быстрее забрать Гила из бара и отогреться дома.
Германия мечтал оказаться рядом со старым, надёжным камином, где в тихо потрескивали дрова, завернуться в любимый плед и всю ночь пить горячее молоко, глядя на причудливые всполохи огня. Немец многое бы отдал, чтобы пропустить прогулку по заснеженному городу - сейчас он почему-то пугал. Людвиг, гонимый своими инстинктами, озабоченно осматриваясь, как раз успел заметить белобрысую макушку, скрывшуюся за дверцей чёрной машины.
***
Покачиваясь из стороны в сторону, Пруссия выполз из бара и тут же получил в лицо горсть так горячо любимых им снежинок. Выругавшись, мужчина побрёл в сторону квартиры, куда определили братьев так называемые "Победители". Жалкие червяки, если им повезло, это ещё не значит, что они сломались, поджали хвосты и замолкли навечно. Их... его время ещё придёт!
Задумавшись, Гилберт не заметил, как налетел на кого-то. Удивлённо переведя взгляд с серой, потрёпанной шинели, парень уже готов был выплюнуть пару резких ругательств, завязав необходимую душе драку, как застыл, проглотив все слова.
Сдуру подняв голову, альбинос встретился взглядом с горящим фиолетовым взором. Высокий, широкоплечий мужчина, метров двух ростом, улыбался почти мягко, поддерживая дёрнувшегося прусса под локоть.
- Гилберт, неплохо проводишь время, гляжу. Да только дрожишь весь. Замёрз? - тряхнув головой, парень сбросил с себя оцепенение и вырвался из чужой хватки.
- Не твоего ума дело, Брагинский, что ты тут вообще забыл? Неужто Великого Меня решил проведать? О, не стоило беспокоиться! - сплюнув под ноги России, Гилберт попытался обойти мужчину, да не вышло. Положив ладони в кожаных перчатках пруссу на плечи, Иван Брагинский, - он же Россия, - мягко притянул прусса к себе, обнимая со спины. Пруссия застучал зубами - ему на спину словно вывалили тонну-другую снега - и брыкнулся, стараясь вырваться, после победы русского это было слишком унизительно: чужие руки держали крепко, словно он был если не вещью, то любимым питомцем. Хотя нет, скорее чучелом. Ну кто ещё такой холод выдержит?! Иван же, словно не замечая сопротивления, что-то промурлыкал себе под нос. Он вообще частенько совершал неприемлемые поступки, искренне не понимая, что делает не так. Бальшмидт последний раз дёрнулся и замер, зло сопя.
- Всё ещё мёрзнешь? - спросил русский, опаляя белобрысый затылок морозным дыханием. Развернув альбиноса к себе, Иван аккуратно, чтобы не спугнуть, притянул прусса ближе, невесомо касаясь обветренных губ. Чувств, - каких-то особенно трепетных, искренних, свойственных одному только Ивану, - в этом прикосновении не было.
В этой личности Ивана не было.
Простое, механическое касание. Да и длилось оно всего лишь мгновение. Брагинский просто замер на несколько секунд в одной позе. А отстранившись, щёлкнул застывшего Гила по носу, развивая приступ наваждения. Тот дёрнулся, тут же потёр ушибленное место рукавицей, рассеянно разглядывая металлическую пуговицу, застрявшую перед носом.
Ещё полминуты назад ему было холодно, он чувствовал, что начинает коченеть. И губы русского казались ещё холоднее - в первый миг альбиносу показалось, что он снова на Чудском*, лишённый возможности не то, что дышать, а даже двигаться, - его просто парализовало. Грудь сдавило яростным морозом, похожим на смерть (по крайней мере, как её видел прусс), но тут же отпустило. Чужое тело вдруг, в один миг, совершенно абсурдно, стало горячим, словно камни, целый день пролежавшие летом на солнце, а дыхание русского почти обжигало, оставляя стойкую и непонятную ассоциацию с парилкой. Невольно вздрогнув, Гилберт поджал губы - не к лицу Великому вести себя столь странно. Тем более, когда речь о России. Хватит с него Софьи*.
Но более прусс не сопротивлялся. Он словно забыл и про брата, и про поражение, и про собственную ненависть. Нагло усмехнувшись, Гилберт резво направился за Иваном, напевая что-то под нос.
Скользнув в гостеприимно распахнутый салон, мужчина озабоченно проверил внутренний карман одёжки: там, свернувшись в ярко-жёлтый комочек, посапывал его Птиц - кругленькая канарейка - Кёнигсберг*.
- Только слово скажи, Брагинский, в морду получишь! - Иван пожал плечами, улыбаясь, как довольный кот. Может, он и не так силён, как его мать, но Северным Королём его называл Мороз не зря.
Фиолетовые глаза блеснули в полумраке салона медленно ехавшего автомобиля. Задумчиво разглядывая засыпающего прусса, Брагинский, не удержавшись, потрепал его по голове.
- Мама так хотела тебя забрать, что и я не удержался.
Пруссу казалось, что Иван - самый прекрасный человек, кого он только видел. Ну, пусть не человек, пусть нация, сути это не меняет. Более того - чувствовал в русском силу, какую-то магическую хренотень... что-то необъяснимое. И хотя росли они совсем рядом, да и потом вечно пересекались, мужчина казался альбиносу самим совершенством, словно и не знал он его многие века. Или, и правда, не знал?
Рассказ третий
Дурман
Долго зима не отступала в этом году, целую вечность льды и морозы сковывали город, будто не хотели выпускать кого-то отсюда. А даже если бы и хотели, кто же его выпустит? Германия ещё помнил, как пришлось вывернуться, чтобы выйти из кабалы первой войны. Работа-работа-работа... он тогда самолично Францию хотел придушить. Петух самодовольный, попадись только!
Там, где для обычных людей шли годы, для стран летели дни.
Людвиг вздохнул, ощущая сильную усталость. Работать не покладая рук - дело привычное, не остаётся времени на мысли, к тому же. Два года прошло, а от Гилберта не было и весточки. Кто-то говорил, что он просто ушёл, чтобы не смущать своей слабостью брата, Япония утверждал, что Гил уже, наверняка, мёртв: Россия со своим союзом добил и без того переживавшего не лучшие деньки альбиноса...
Однажды, в апрельский день, Людвиг просто понял: если он проведёт ещё хотя бы час среди неизвестности и безынициативности, то просто свихнётся.
Сорвавшись с места, немец кинулся к брату - Польше, скотина, тоже ведь выдрал порядочный кусок!
Нельзя сказать, что это место многие годы оставалось любимым у старшего брата, но альбиноса довольно часто можно было увидеть сидящим под одним приметным деревом на опушке. Туда немец и направился в первую очередь.
Никого. Ни души - будь то человек или нация. Людвиг с силой пнул какой-то первый подвернувшийся пенёк. На душе было погано. Как это часто бывает, энергия и энтузиазм заметно поубавились с первой неудачей. Но немец не был бы собой, если бы сложил руки и просто отпустил, не стал хвататься за брата. Нет, блондин сел на тот же бедный пень и глубоко задышал. Локти опустились на колени, пальцы, переплетясь, уткнулись в подбородок. Глаза то и дело бегали от земли к небу, пока взор не зацепился за случайного солнечного зайчика. Скользнув по траве, "зайчишка" затанцевал на камуфляжных штанах мужчины. Нахмурившись, Германия - ах, простите, ФРГ, пора бы привыкать к этому имени - дёрнул рукой, сгоняя надоедливую канарейку. Канарейку!
Немцу показалось, что он понял Архимеда, заоравшего "Эврика!". Гил никогда не расставался со своим Птицем - столицей, Кёнигсбергом, но, желая скрыться и зализать раны, оставлял пташку с ним, Людвигом, чтоб "мелкий не скучал". Уж в могилу бы он своего любимца точно не упрятал, да и не отдал бы никому. Значит, брат просто ушёл. Скрылся ото всех, но жив. Значит можно его найти, вернуть. Значит...
Как утопающий хватается за соломинку, так и Людвиг хватался за свою "травиночку". Брат был ему слишком нужен, чтобы так просто забывать. Грудь, порою, сдавливала доселе незнакомая тяжесть; губы кривить в улыбках стало тяжелее, мышцы просто отказывались повиноваться. А теперь... надежда, было угасшая, вспыхнула с новой силой.
***
- Людвиг! Ты думаешь, что делаешь? Вон, брата уже задолбали твои боссы - где? Что? Как? А он им и ответить ничего не может - тебя ведь нет у него. У меня ты, оказывается? Ну, что ты забыл? Ох... пойдём, поешь сначала, потом расскажешь, - Украина, старшая сестра Брагинского, была девушкой доброй, сердечной. Да и, гхм, внешне была красива: особенно, хм, ниже шеи и выше живота.
После всего, что Рейх натворил, она приняла его в своём доме с улыбкой, когда он немного заплутал, впервые доверившись своей интуиции. Девушка со вздохом опустила перед Людвигом тарелку борща и присела напротив. Пока картошка варилась - надо же гостя уважить! - можно было и расслабиться.
- Ольга... ты не видела Гилберта? Может, проходил, даже мимоходом или просто слухи какие... - вяло ковыряясь ложкой в "супе", немец поджал губы. Раскрывать свои планы перед Ольгой, с одной стороны, не хотелось: родство с Россией весьма и весьма портило градус доверия, но мягкая улыбка и тёплый приём сами собой развязывали язык. Да и, как ещё выяснить, что случилось с братом, почему он пропал тогда, не дождался в баре.... Как, если не расспрашивать?!
Незаметно оглянувшись, Людвиг задумчиво вздохнул. Дом у Ольги был светлым, в основном, из-за окон - больших, - от высоких потолков и почти до пола. Задумчиво разглядывая настоящий, огромный (по сравнению с его уж точно) сад, немец зацепил взглядом куст красных роз и вздохнул, опустив взор.
Ольга нахмурилась, но ничего не сказала, ушла от ответа, запорхала по кухне, наложила гостю пирожков, поставила на плиту чайник, заговорила о трудностях в жизни, о солнце, о том, как же у него, у Людвига, получается такая вкусная картошка, в чём же секрет?
Незаметно пролетели часы, сзади подкралась ночь. Девушка запричитала, что, мол, не отпустит немца - мало ли, где ещё заблудится. Раскрасневшегося мужчину удалось запихнуть в кровать, Украина даже подушку ему взбила, пожелала спокойной ночи и вышла, затворив дверь.
Людвиг вздохнул и прикрыл глаза. Громко и внятно хамить в ответ на такую непонятную (и очень навязчивую) заботу он не умел.
К удивлению немца, сон пришёл почти мгновенно, но, очнувшись утром, мужчина не мог вспомнить, как же забрёл к Ольге. Девушка улыбалась, шутила, попросила полки повесить - раз уж под руку попался... воспоминания о вчерашнем вечере, будто подёрнувшиеся какой-то дымкой, спрятались в самом дальнем уголке сознания, словно бы их и не было. И не только они - за делами немец совершенно забыл о брате.
Людвиг и сам не заметил, как пролетели дни - много-много дней, счёт которым мужчина потерял практически сразу*.
Так бы он и не вспомнил о цели своего "путешествия", не возьми случайно свежую газету. Ольга вышла по делам, может, к брату уехала... да, да, к... как же его зовут? Кто он? Чёрт!
Мысли вились спутанным клубком, мужчина, дабы отвлечься, решил почитать газету. И почитал... на свою голову.
На одной из страниц был довольно крупный заголовок, что-то там про спорт и ГДР. Пожав плечами, немец опустил взгляд на фотографию, отхлёбывая чай, и тут же закашлялся. На глазах выступили слёзы, горло саднило, но мужчина так и не мог восстановить дыхание.
Кое-как успокоившись, мужчина с жадностью впился взглядом в фотографию. Для кого-то там были люди, какие-то важные личности, а он видел скучающего альбиноса где-то позади. Людвиг заворожено разглядывал брата, пока, наконец, не отложил газету, аккуратно сложив. Что же это случилось? Как?..
Мельком глянув на дату печати, немец почувствовал, как по спине пробежал холодный пот. Август шестьдесят первого*. Боже, двенадцать лет! Куда исчезли? Почему? Как?
Встряхнув головой, мужчина снова впился взглядом в статью, но не нашёл ничего интересного - стена и стена, ничего нового.
Брагинский всё никак не успокоится. Хотя, как показалось Людвигу при встрече, русский не всегда и во всём согласен со своим начальством - равно как и все нормальные страны. Может, не такой уж он и монстр?
К сожалению, Людвиг слишком отчётливо видел глаза этого немонстра, тогда, в сорок пятом. И немец прекрасно понял тогда, почему у Франции не было даже призрачного шанса, почему он так настороженно присматривался к Брагинскому - воплощение картавящей нации, Франциск Бонфуа, банально испытывал практически животный страх: этот не монстр мог одним видом довести до истерики, когда же русский не стоял на месте, сложив руки на груди...
Облизав губы, Людвиг резко подскочил, опрокинув табурет. Неловко подняв его, мужчина быстро, как только мог, натянул куртку и вышел из дома, оставив ключи, по обыкновению, соседке Ольги. Этого Людвиг тоже не понимал. Он вообще мало понимал этот странный... менталитет.
***
Ольга с испуганным вздохом опустилась на табурет, разглядывая газету, сложенную едва ли не вчетверо. Глупая, как же она могла так просто проколоться? Не стоило оставлять немца одного в своём доме: может, она и стёрла из памяти мужчины розы, причину нервного поведения, но до конца вырвать не смогла. Не настолько была сильна. Не как брат, уж тем более, не как мать. Ей, хоть и была старшей, не досталось всей силы Зимы, лишь немного Весеннего ветра, может, майские грозы.
Мало кто помнит, что нации - всё же не люди, им подвластно то, что народы кличут "магией". Что ж, не так уж и далеко от истины: по крайней мере, живут страны, и правда, много дольше столетья. Да только это скорее проклятье. Уже и родственные связи не держат, уже и ненависть истончается, что поделать... Привязываться к людям? Быть может. У каждого есть те, кого невозможно забыть - правители, учёные, простой люд, полководцы... и даже им нельзя верить, любой может предать, тем более страны, нации.
Смешно признаться - все страны, все до одной, знали, как сильно Ваня боялся своей младшей сестрёнки, Беларуси; Наташенька, и правда была очень... упорной в своём желании жениться на брате. Все об этом знали и даже как-то сочувствовали. А о том, что Россию не боялась и она, Ольга, даже не думали. Нечестно. Почему-то её воспринимали как... не старшую в ней видели, уже давно не видели в ней хоть какую-то угрозу. Может, и не зря - Людвига она упустила...
Да только брата он никак не свяжет с тем, кого знает под именем... ах, впрочем, не важно. Снимая трубку, девушка выдохнула. Всё же братик расстроится. Очень.
Рассказ четвёртый
Двуликий Янус*
Гилберт задумчиво фыркнул, устраиваясь поудобнее на кровати. Широкой, с какими-то символами, вырезанными на стенке. Постель была удобной - не слишком мягкой, не совсем деревянной. Закинув руку за голову, альбинос прикрыл глаза.
Что-то было не так. Или наоборот - слишком "так". Мужчина уже ничего не понимал. Каждое утро было разным. И знать, чего ждать, бывший Пруссия не мог: один день он чувствовал пронизывающий холод и отчаянно пытался найти выход, вернуться... вот только куда? К кому? Гил не помнил, не знал. Только чувствовал, что его кто-то ждёт. Кто-то близкий, родной... почти, как Птиц. Может, и ближе. Чёртова память!
А на другой день альбинос просыпался с блаженной улыбкой и весёлым настроением. В доме становилось удивительно тепло, холод уже не мучил. День пролетал в делах и каких-то мелких дрязгах. А вечером приходил Иван, улыбался, приглашал погулять. И прусс шёл с ним, чувствуя необычайную лёгкость. И уже не понимал, как мог страшиться русского или ненавидеть. Такого искреннего, доброго. Настоящего. Странно, обычно страны быстро "мутнели". Впрочем, ничего удивительного - чем раньше появилась страна, тем легче ей сохранить саму себя.
И так могло быть неделю, две, а потом Гилберт снова просыпался от пронизывающего холода и просто выл от безысходности. Как он оказался в этом гадюшнике? Кто его приволок? Этого альбинос не помнил. Только знал, что надо делать ноги. И сбегал.
Везде, в любом помещении, на улице, в машине - везде Гилберта преследовал жуткий холод. Если это было лето - пронизывающий ветер и ливень загоняли куда-то, где его, естественно, находил этот русский ублюдок. Зимой было хуже: снег просто окружал его плотной стеной, мешал сделать и пару шагов. Гил спотыкался, плутал, а приходил всегда обратно.
Однажды пруссу всё-таки удалось сбежать. Он почти дошёл до... брата? Людвиг!
А в следующий момент его Птиц уже верещал, показывая Брагинскому, где же его пропажа. Пушистый предатель. Тогда альбинос по-настоящему испугался: мало ли, что придёт на ум этому безумцу.
Вот только удара так и не последовало. Брагинский вообще на него рук не поднимал. Не только на него. Просто не поднимал. И пусть Гил чувствовал, как сводит лёгкие от ударов, это всё были фантомы, которые иногда проявлялись. Не больше.*
Иван обнял прусса, мягко погладил по волосам и вздохнул. Обречённо, как делают матери, когда и конфету давать нельзя, и прививку делать нужно.
- Почему ты постоянно бежишь*? Неужели тебе со мной плохо?
- Надеюсь, это риторический вопрос! - сплюнув, Гил попытался вырваться, но русский явно был сильнее - обречённая на провал попытка. Ещё одна. - Ненавижу тебя, ненавижу...
Почти отчаянно проговорив, альбинос уткнулся русскому в плечо. Накатила какая-то усталость. Захотелось посыпать голову пеплом и сложить лапки. Но уже через миг альбинос с ором, криками и попытками укусить Ивана за ухо, рвался из чужих рук.
- Тихо, тихо, сломаешься! - обеспокоенно цокнув языком, Брагинский просто взвалил прусса себе на плечо и поволок обратно. "Домой", как говорил Россия.
Там, отпоив несчастного дезертира чаем с малиной, укутав по нос в пуховое одеяло, Иван мягко притянул упрямую территорию к себе поближе. Уже почти уснувший Гилберт задёргался, попытался вырваться, да не вышло.
- Завтра у нас с тобой трудный день. Поспи, - и притянул несносное воплощение к себе, целуя.
Гила снова обжёг холод, а потом - жар. Только теперь он был не вокруг, не от Брагинского шёл, нет: жар тёк по его жилам, заставляя тщетно хватать ртом воздух, задыхаться от почти что боли и лёгкого покалывания там, где он уже прошёл. Приятного, слишком приятного покалывания.
Не удержавшись, прусс притянул Россию ближе. Гилберт всегда любил контрасты. И до сих пор не мог понять, зачем русский спас его тогда, на Чудском, зачем вытащил.
Сон вскоре сморил уставшего парня, а Иван ещё долго сидел, перебирая короткие белые прядки. Птиц Гила, чирикая какую-то песенку, опустился рядом с хозяином и нахохлился. Дом, тепло, что ещё надо для счастья?
- Вот именно, - улыбнувшись, Россия поднялся, аккуратно уложив голову альбиноса на подушку. Надо было идти и обрабатывать свои собственные синяки. *
***
Рывком сев на кровати Калининград дёрнулся, будто собираясь куда-то бежать, но так и замер, не зная, что делать дальше. Мужчине казалось, что он только что очнулся от какого-то кошмара, в котором прошёл... несколько лет точно. Глубоко вздохнув, альбинос лениво зевнул и амёбой пополз искать Ивана.
Русский не обнаружился ни на кухне, ни в кабинете, ни в собственной спальне. Начавший волноваться прусс мысленно костерил "наглую русскую сволочь" последними словами, когда, наконец, приметил Брагинского в гостиной. Подойдя, прусс встал у Ивана за спиной, не понимая пока, зачем он выложил на пол какие-то осколки. Глаза у русского были полу-прикрыты, губы - сжаты. Очевидно, утренняя "летучка" у босса не удалась.
- Доброе утро, Гилберт, хорошо, что ты уже встал, - сверкнули колдовским блеском глаза, но альбинос этого уже не видел, он видел только неправильные осколки и страстно желал взять их в руки, дотронуться... словно собственные осколки, давно поселившиеся в сердце и глазу признали "родственников".
Протянув немного дрожавшую ладонь к острой кромке, Гилберт, конечно же, поранился. Иван тут же дёрнулся, будто желая скрыть от всех невзгод. Конечно же, кроме внутренних.
Деловито схватив с ближайшего стола какую-то салфетку, Брагинский постарался остановить алые капли, так сильно желавшие покинуть альбиноса. Не тут-то было.
Гилберт был не в восторге. Полчаса эта наседка кудахтала над пустяковой царапиной, чуть ли не в гипс замотал, а теперь вот снова привёл к этим прекрасным осколкам. И презрительно скривился, едва не плюнул. Дёрнувшийся было что-то сказать прусс, оказался крепко прижат к телу России.
Дотронувшись губами до белобрысого виска, Брагинский зашептал, будто осколки могли услышать, осмыслить сказанное.
- Не поранься больше. Я хочу, чтобы ты собрал из них слово. Из всех до единого, не портя ни одного. Собери для меня слово "вечность" и...
Последние слова утонули в удивлённом вздохе альбиноса. Быстро кивнув, Гил потянулся к осколкам, чтобы тут же приступить, но Россия не позволил. Бережно обнял прусса за талию, а другой рукой небрежно подхватил куски зеркала.
Дьявол мог сколько угодно кичиться своим творением, но думать так и не научился: лучшего проводника для волшебства найти не удалось бы никому. Даже простые слова становились заклинанием. Неплохой подарок получил от него Иван. И урок тоже.
Оставив Гилберта одного с этими стекляшками, русский постарался не думать, что будет, если в альбиносе вновь его вторая "личность".
Рассказ пятый
Короли придуманного мира
Людвиг устало опустился на какой-то пенёк. Похоже, он заблудился. Снова. Понять, в какой части Европы он находится, немец никак не мог. Не в пустыне - и то ладно.
Поспешно покинув гостеприимный домик Ольги, мужчина не удосужился запоминать дорогу или какие-либо указатели. Он только спешил. Куда-то, к кому-то... к брату. Единственное, что осталось в памяти - лицо Гилберта. Но где он был, почему ушёл, почему не сказал ни слова?.. Людвиг не знал ответов на свои вопросы: в голове всё ещё стоял непонятный туман, но связать всё воедино не получалось. Словно кто-то нарочно "отворачивал"* от этих мыслей. Хотя никого рядом не было, мужчина забеспокоился.
Неожиданно где-то за спиной раздался сильный хруст веток. Резко подскочив, немец почти успел пожалеть, что из оружия при нём есть разве что палка: всё же до медведя-Брагинского, который когда-то подошёл к нему с наивной, яркой улыбкой, похрустывая кулаками, и в следующий момент открыл свои фиалковые глаза, где тогда горело яростное, беспощадное пламя, ему было далеко.
После этой встречи немец месяц, наверное, валялся без возможности даже дышать самостоятельно. Тогда ещё Царская Россия* был вполне убедителен в своих претензиях. Людвиг, помнится, ещё подивился, как быстро русский забыл все обиды, кинувшись спасать недавнего врага - Францию. И сам же пострадал более всех*. Это было чуждо Людвигу, он не мог понять мотивов России. Уже сейчас он вполне нормально общался с немцем, даже как-то подшучивал*. Что для коммуниста было, по меньшей мере, проявлением приятельских чувств.