В абортарии у нас работа кипит вовсю. Не прекращая тревожится, стоит дыбом люминесцент и днем и ночью. По белому кафелю равнодушно стекает тоска - со стен на пол, но нам все равно - работа кипит вовсю.
- Эй, студент, - кричит мне доктор - накрывай!
- Понял доктор!
На рабочий столик полетела стерильная бязь, на нее инструменты - все в строгом инквизиционном порядке. За дверью нетерпеливо бубнит очередь.
- Накрыл?
- Накрыл.
- Приглашай.
Заглядываю в блокнот. Первая - Столярова. Открываю дверь.
- Столярова!
- Я!
- На прием.
- А это больно?
- Вам или Богу?
- Мне.
- Нет.
- Почему так долго? - нервно несется из очереди. - Мы все занятые люди. Время - деньги.
- Убийство, дамы, требует подготовки, - отрезаю я, вытаскивая голову из дверного проема.
- Студент, определи срок, - жуя жвачку, просит доктор.
- Будет сделано, док!
Пока женщина взбирается на кресло, прозванное Эверестом, и разбрасывает ноги по подколенникам, я надеваю перчатки, смачивая пальцы в физрастворе для лучшего скольжения. Два пальца во внутрь, ладонь на лобок. Катаю маточный шарик. Все просто: матка с куриное яйцо - 6-8 недель беременности, с кулак - 10-12. Я хороший студент, и делаю все быстро и вовремя.
- 10-12 недель, доктор.
- Хорошо, молодец.
Дальше - проще. Пока доктор, прищурив ювелирный глаз, исследует дамские пустоты, я полощу эмалированную кастрюльку - из обычной кухонной утвари, наспех переименованную в: "для дистрактного материала".
Всем вещам нужны имена и кастрюльке, волей судьбы попавшей в абортарий, тоже.
- Наркоз готов? - неожиданно вылупился из-под промежности док.
- Смотря, что оплачено? Промедол или местный?
- Промедол.
- Готово, док!
- Тогда, вводи.
Перевязываю жгутом выше локтя, ввожу иглу, отпускаю жгут, опустошаю шприц. Женщина закатила глаза и сладко выдохнула. Спустя минуту, доктора осеняет.
- Слушай, по-моему, ее не берет. Дай ей ладошкой по лицу.
- А вам слабо, док?
- А я в перчатках стерильных.
- А-а-а...
Шлеп, шлеп. Спит.
- Ну, тогда поехали, - воодушевился доктор и резво напевая "Зеленый светофор" Леонтьева, принялся впихивать в маточную шейку расширители Гегара. Все, в строгом инквизиционном порядке: N 1, N 2, N 3, и так до десятого, пока маточный зев, не достигнет оптимального диаметра.
В ход пошли кюретки, поблескивая холодом медицинской стали.
- А почему, почему, почему, - напевает доктор, погружая петлю кюретки в разинутое лоно. - Светофор зеле-е-е-е-ный, - и водит рукой назад - вперед, в одном ритме с припевом.
- Эй, студент, хочешь попробовать?
Я хороший студент, я обязан постигать науку во всех ее аспектах, и я говорю: "Да".
- Надевай варежки. Уже надел? Подходи.
Перенимаю у доктора инструмент.
- Нежно, но с усердием. Чувствуй ткань. Понял?
- Да.
Хрысь, хрысь, хрысь, хрысь. Моя кюретка скользит по маточной изнанке, соскребая со стенок притаившуюся жизнь.
- Ладно, хватит, давай сюда. И неси посуду.
Кастрюлька, прижавшись к кафелю, равнодушно ждет.
- Скорее, - ерничает док, - сейчас потечет!
Подставляю кастрюлю в притык к нижней смычке половых губ, так чтобы нисходящий конец металлического зеркала, касался посудного дна. К кюреточному хрысь подмешивается кисельный хлюп, и спустя мгновенье из шейки матки показываются багровые сгустки, лениво стекающие в вогнутый ободок зеркала. И понеслось...
Хрысь - хлюп - хрысь - хлюп - зеленые светофоры - боязливо - брезгливый прищур доктора - равнодушие кафеля - весна за окном - очередь за дверью. Хрысь - хлюп - хрысь - хлюп - стекает дистрактный материал в объятия моей кастрюльки.
Что ж, стекайте младенцы, стекайте осужденные, стекайте по частям, стекайте целиком, под забористый напев славного доктора. Лейтесь, несостоявшиеся Моцарты и Бахи, Рафаэли и Ван Гоги, перекатывайтесь кровяными сгустками не рожденные гении и злодеи, Казановы и неудачники, террористы и честные налогоплательщики, красавицы и прыщавые мечтательницы, творцы и паразиты, стекайте с высоты Эвереста вялыми комочками - прямо в бездну эмалированного дна.
Вас отвергла материнская утроба? Вывернула наизнанку случайная жизнь? Не отчаивайтесь! Моя кастрюля станет вам обетованным приютом в промежутке между абортом и турбулентной течью водопровода. Так что стекайте смелее назло острию бытия, стекайте осанной, навстречу чарующим веснам, лейтесь прогорклым маслом, дурманящим соком, осыпайтесь ромашковым цветом, перекатывайтесь, имитируя жизнь - ведь жить так хорошо, так весело, так сладко!
- Студент, эта готова. Гони каталку, - вздыхает доктор.
Три - четыре, и освобожденное от новой жизни тело томно распласталось на каталке.
- Увози в третью, там просторно. Не забудь пузырь со льдом на лобок.
- Слушаюсь, док!
За дверью нервно ежится очередь.
- А скоро?
- А больно?
- А доктор хороший?
- А это быстро?
"Да, нет, да, да!" - удовлетворяю по очереди иступленное любопытство абортичек, с трудом вписывая каталку в сложный поворот. Возвращаюсь в операционную и вымываю кастрюльку под краном. Случайный сгусточек упрямо не смывается. Подношу слизистый комок к свету. Боже! Через мутную слизь просвечивают жилки скелетика. Потрясенный, спешу к доку.
- Доктор смотрите, человек, человек!!!
- Ах, - тянет доктор, - убери, убери.... Лучше накрывай на стол, хоть с половиной справиться бы к обеду.
Смываю человечка мощной струей воды. "Удачи тебе лишняя жизнь".
Надеваю перчатки, накрываю на стол - все в строгом инквизиционном порядке. Гляжу в журнал, приглашаю дам, удовлетворяю нетерпение очереди.