Айсуваков Андрей Раувович : другие произведения.

Красный Холм

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  КРАСНЫЙ ХОЛМ
  
  Фантастическая киноповесть
  
   Я пробовал замкнуть кольцо войны,
   Так и не смог...
  
   Н.М.Новиков
  
  Центр большого города, Площадь павших героев, Мемориальная Арка.
  Тусклый городской туман безвольно парит над лавочками, цепляется за лосиные рога тополей, липнет к строительным лесам, навешанным на стены Арки. Рабочие в оранжевых униформах лазают по доскам, оттирают с памятных стен заржавелые полоски имён. Наклеивают новые ярко-жёлтые плиточки с серебряными красивыми буковками.
  Идёт реконструкция.
  На вершине арки бронзовый гламурно-кудрявый юноша тычет копьём в чёрного жирного змея. Бледная женщина в рабочей фуфайке, равнодушно кивая треугольным платочком головы, натирает живот юноши серебрянкой.
  - Галюха, три ниже, не стесняйся! - кричат с лесов бесшабашные мужские голоса. - Нажимай, он не против!
  Женщина, словно засыпая, кивает головой в платочке, и трёт ниже, и нажимает.
  - Давай, давай! - подбадривают и смеются голоса. - Хорошо получается!
  Вдоль арки мерно шагает высокий человек в длинном монашеском плаще, покрытый капюшоном, и зачем-то стукает по плиткам скелетными костяшками пальцев.
  - Не боись, начальник, до праздника не отлетит! - задиристо успокаивают его сверху.
  Человек поднимает голову, всматривается. Туман мутной извёсткой затирает фигуры и лица. Стукнув по плитке, человек усмехается и шагает дальше.
  Идёт реконструкция.
  
  На одной из лавочек, согнувшись, клонится набок человек в сером пальто. Лысоватый затылок цепляется складкой жира за воротник, руки сильно, но бережно поджимают живот. Опустив лицо к коленам, словно разглядывая носки ботинок, человек морщится и кряхтит. Распрямляется, кряхтит и, откинув голову на затылок, смотрит вверх - туда, где, наверное, над туманом должно быть небо.
  Из-под арки, погавкивая и поскуливая, выбегает всклокоченный пёс. За ним гонится парень в оранжевой униформе, хватая сачком воздух, как кашу. Пёс погавкивает и поскуливает, парень пыхтит и топает, и они скрываются в тумане.
  Человек на скамье издаёт кряхтящий стон, втирает ладонь в бок, сжимает веки и то ли ему кажется, то ли он, в самом деле, слышит грохочущий топот булыжников. Сморщив рыхлые щёки, шипит, стравливая боль наружу.
  Перед ним появляется полицейский - пожилой такой обрюзгший парень в пыльных брюках и мятой куртке. Кулаки он держит в карманах куртки и так, не вынимая кулаков, с поворотом опускается на скамью.
  - Здорово, Романыч.
  Вероятно, Романычу мучительно не хочется разговаривать, и поэтому он отвечает:
  - Здравствуй, Лёша.
  - Ну и атмосфера. Живём, как чукчи полярной ночью, без солнца. Не помнишь, какое оно - квадратное или треугольное? Я забыл.
  Полицейский бултыхает кулаком в кармане.
  - Будешь.
  Человек переставляет ноги, словно какой-то мусор мешает ему в ботинках.
  - Чётак? Не хочется?
  - Сейчас не могу.
  - Ага! - со злобной радостью восклицает полицейский. - Никак бунтовщиков ждёшь? Опять нас не поставили в известность. Где теперь людей брать?
  - Тише, Лёша, прошу тебя. Никаких бунтовщиков. Встреча у меня, через семь минут.
  - Что за встреча?
  Романыч передёргивает щёками, заменив этим движением пожатие плеч.
  - Шеф велел быть ровно в семь. Встретить человека и выполнять его указания.
  - Грешным делом испугался, что опять эти тётки с рынка на митинг придут. Очень неприятная эта работа, разгонять баб, особенно беременных.
  Романыч снова поднимает лицо туда, где, возможно, есть небо.
  - Уйти на пенсию, - умирающим голосом произносит он. - Жениться на бабёнке станичной, чтоб белая была, добрая. Есть пироги по выходным. И рыбачить на тихой речке. Рано утром, в тумане, в одиночестве.
  Лёша не отвечает, потому в тумане приближаются шаги - лёгкие, жесткие, чёткие, точно щелчки кулака по ладони. Прямо к лавочке, словно наведённый по радару, выходит человек. Высокий, стройный, в чёрной пиджачной паре, в правой руке он сжимает плоский алюминиевый кейс. И пиджак, и брюки, и кейс, и даже туфли, кажется, сделаны из одного серебристого материала. Бледная, чистая кожа обтягивает кости лица - лоб, скулы, нос.
  - Здравствуйте, меня зовут Казарский, - быстро произносит человек и, кажется, что и горло, и голос у него тоже костяные. - Господин Плотников, Сергей Романович, как вы себя чувствуете?
  Романыч кашляет, кряхтит, с усилием кряхтит и, раскачав этим кряхтением тело, искоса поднимается на ноги.
  - Здравствуйте. Спасибо, нормально.
  - Вы уверены?
  - Абсолютно. Пан метрон аристон.
  - Не понимаю вас.
  - Это древнегреческий. Извините, дурная привычка, со времён учительства. Означает "всё хорошо в меру".
  - Что это означает, я понял. Я не понял приложение данной фразы к ситуации. Но это не важно. Так, теперь.
  Казарский разворачивает корпус тела к Лёше. Кажется, чтобы разговаривать, он должен стоять прямо напротив собеседника. В светлых алюминиевых глазах угадывается попытка вспомнить. Вероятно, получилось.
  - Здравствуйте, Алексей. Как ваши дела? Как жена, поправилась ли дочь?
  - Да вроде да.
  - Ну что же, очень хорошо. У вас какие-то вопросы?
  - Да, в общем-то, нет.
  - Прекрасно. В таком случае, я вас не задерживаю.
  - Чего? - особенным, нагловатым тоном произносит Алексей, вытягивая шею и выставляя подбородок.
  Романыч знает этот тон, но вмешаться не успевает. Казарский, наклонившись к подбородку Алексея, что-то шепчет, вроде бы беззвучно двигая губами.
  Алексей отшатывается, ударив по воздуху вылетевшими из карманов кулаками.
  - Виноват, г-господин... - бормочет он.
  - Товарищ, - костяным голосом поправляет Казарский. - Запомните - товарищ. Итак, у вас есть вопросы?
  - Никак нет.
  - Тогда я вас не задерживаю.
  - Спасибо.
  Алексей пятится в туман, но всё же, искоса и незаметно, успевает сунуть в карман Романычева пальто небольшую книгообразную фляжку.
  - Потеря времени, - говорит Казарский, - Самая и ужасная и безобразная вещь в человеческой жизни. Что ж, Анатолий Романович, будем нагонять. Идёмте.
  Он разворачивается и быстрыми, щёлкающими шагами, не оглядываясь на Романыча, направляется в туман. Ступает он чётко и равномерно, как будто по размеченным квадратам. Романыч тащится следом, прижимая ладонь к боку пальто. Другая ладонь накрывает фляжку в кармане.
  - Осторожнее, собака, и довольно крупная.
  Перед ними пробегает, по-лошадиному колтыхая боками, поскуливающий лохматый пёс. Романыч откидывается назад, словно опираясь на стену плечами и затылком.
  - Почему боитесь собак?
  - Да так, как-то.
  - Одна вещь. Нет надобности, что-то скрывать от меня. Это бесполезно и, главное, вредит делу. Договорились?
  - Ну, в общем-то, это произошло...
  - Я знаю, как это произошло. Идите, прошу вас, осталось всего семнадцать шагов.
  Романыч поневоле начинает считать, и действительно, на восемнадцатом шаге из тумана выступает округлый бок лимузина.
  Казарский, переломив спину в чёткий треугольник, наклоняется, распахивает дверь, толстую и тяжёлую, как чугунный люк, и вежливо говорит:
  - Проходите, прошу вас.
  
  В сумрачном полумраке лимузина мигает, задыхаясь, тусклая жёлтая лампочка. Приторный запах ароматизатора режет глаза, как пластмассовый офисный нож. Окна, словно заваленные глубокой землёй, черны и непроницаемы ни свету, ни взгляду.
  На переднем развёрнутом сидении скорее угадывается, чем виднеется, некое тёмное пятно. Казарского хотя бы можно различить по белёсым очертаниям костей лица.
  Плавно дёрнувшись, и снова дёрнувшись, лимузин то ли едет, то ли не едет, не поймёшь. Пятно шевелится, и Романыч слышит чёткие, порционные фразы:
  - Здравствуйте. Господин Плотников. Давно были на кладбище?
  - Это шутка?
  Пятно молчит.
  - Вы шутите?
  Пятно молчит.
  И тогда Романыч глухо произносит:
  - Не помню.
  - Ну, что же, вы, вероятно, действительно, сгодитесь, - одобряя этот ответ, говорит пятно. - Выньте руку из кармана. Что у вас там?
  - Ничего.
  - Хорошо. Выньте руку из кармана. И слушайте внимательно. Я объясню суть вашей работы. Готовы?
  - Готов.
  - Хорошо. В Шарьинском районе есть такое сельское поселение. Малоизвестное. Вы там бывали когда-то. Топонимическое название "Красный Кут". Кут - это?
  - Холм, - говорит Казарский. - В переводе - холм.
  - Значит, в переводе "Красный Холм". Напоминаю, расположено данное поселение - деревня - среди болотистых лесов. Так вот, по нашей информации, в этом районе возникло и действует незаконное вооружённое формирование.
  - В самом деле? У нас? Да ладно.
  Пятно замирает.
  - Что вы сказали?
  - Простите, это я так. Нехорошо себя чувствую. Скажите, пожалуйста, что я должен делать.
  - Вы поможете нам ликвидировать эту банду.
  Романычу, видимо, действительно плохо, и настолько плохо, что он находит силы раздражённо возразить:
  - Судя по всему, вам должно быть известно, что я - абсолютно гражданский человек. Всего лишь сотрудник городской администрации, ответственный за разгон митингов и пикетов. Вялый, равнодушный, трусливый.
  - Не знаю, продолжать ли, - сомневается пятно в адрес Казарского.
  Наверное, Казарский каким-то способом даёт ответ, потому что полумрак продолжает:
  - Ну, хорошо. Две вещи, господин Плотников. Первое. Вы у меня не один сегодня. Второе. Я потратил на поездку сюда чрезвычайно много времени - около часа. Этот час объективно дороже многих жизней, взятых от начала до конца. Тем не менее, за вас поручились, и я продолжу.
  Пятно снова шевелится и даже, как это ни странно, пощёлкивает чем-то, вроде крышки портсигара.
  - Итак. Выезжаете завтра в семь утра, поездом. Казарский зайдёт за вами. Вещей много не берите. Миссия рассчитана на несколько дней. Инструкции получите от него, в поезде, в надлежащий момент. И дополнительно. Первое. Не забудьте отдать кошку соседям. Второе. Вечером, около двадцати одного часа, как вы это обычно делаете, похмелитесь. Но сегодня - в меру, и не из этой фляжки. Купите коньяку.
  Романыч перебирает ногами, словно пытаясь оттолкнуться и встать.
  - Вам нужен именно я.
  - Это так.
  - Почему?
  - Вы сами поймёте. А может быть, не поймёте. К сожалению, это зависит не только от нас.
  - Манящая перспектива.
  - И, наконец, последнее. Не надо сейчас вспоминать о шкатулке. Чаще всего вы не вовремя вспоминаете о ней. Договорились?
  Романыч, дёрнув ногами, замирает.
  - А теперь можете идти. Мы подъехали к месту вашего проживания.
  Пятно вжимается в полумрак, крышка портсигара щёлкает в последний раз и наступает плотная, как глухота, тишина.
  Лимузин, оказывается, стоит на месте. Казарский толчком отодвигает дверь, Романыч карабкается наружу. За спиной он ощущает слова, скребущие поясницу:
  - Сколько времени это займёт?
  - Три-четыре дня, - подчёркнутым, особенно костяным голосом отвечает Казарский.
  - Вы понимаете степень ответственности.
  - Я понимаю степень ответственности. Он нам поможет, - и, вдогонку Романычу:
  - Будьте осторожнее, перед вами на асфальте слой воды. Берегите себя.
  Но Романычу, вероятно, всё равно. Не вынимая рук из пальто, он равнодушно перебредает лужу и опирается спиной и затылком на холодный и твёрдый, как асфальт, ствол тополя. Туман, точно мошкара, вьётся, липнет и облепляет и щекочет лицо и шею. Трудно сказать, отъехал лимузин или притаился рядом, в нескольких шагах.
  "Не надо сейчас вспоминать о шкатулке, - повторяет про себя Романыч. - Этот странный пластмассовый запах прав. Я всегда не вовремя вспоминаю о шкатулке. Не надо сейчас вспоминать о ней".
  И вдруг лицо его уродливо искажается, будто схваченное, сжатое и перекрученное беспощадной рукой.
  То ли стучит в тумане волна округлых камней, то ли колёса вагонов натяжно бьют по рельсам.
  
  За окном купе, как кариозные зубы, тянутся руины строений - ферм, коровников, элеваторов. У насыпи стоит тощая бурёнка и, задрав голову, глядит на проходящий состав. Очередной приступ тумана забеливает оконное стекло.
  Казарский тонкими заострёнными губами откусывает чай с краешка стакана. Романыч, навалившись затылком на угол купе, вроде бы дремлет. Хотя, похоже, он снова тихо размечтался о доброй станичной бабёнке.
  Казарский чётко ставит стакан на столик.
  - Ну, как вы себя чувствуете?
  - Несравненно лучше.
  - Пили всё-таки из фляжки.
  - Да, я пил из фляжки. Интересно, что с утра до этого момента вы ни слова не произнесли.
  - Не о чём было говорить с утра до этого момента. Видите остатки элеватора? Теперь пора. Смотрите внимательно.
  Казарский ждёт и Романыч вынужден открыть глаза и наклониться вперёд.
  Словно костяшку домино, Казарский выщёлкивает на стол красненький кругляш.
  - Скажите мне, что это такое.
  Романыч поднимает кругляш двумя пальцами, как жука, и бегло рассматривает.
  - Это знак ордена "Красная звезда". В хорошем состоянии. Откуда он у вас? Дорого заплатили?
  - Нет, не очень.
  - Тем не менее, вы стали жертвой обмана. Это "новодел".
  - Прошу уточнить.
  - Судя по номеру - обратите внимание - эта вещичка изготовлена ещё до войны, год тридцать девятый, сороковой. Возможно, таким орденом могли наградить за Халхин-Гол или за финскую. А выглядит как новенький - видите, состояние металла, эмаль. Вот здесь только какая-то плесень.
  Лизнув подушечку большого пальца, Романыч трёт металл, снова лижет и снова трёт. Внезапно Казарский коротким движением выдёргивает кругляш у него из руки.
  - Негигиенично, - говорит он и, откинув столик, встаёт лицом к лицу к окну.
  - Вы действительно кое-что понимаете.
  И продолжает, глядя в глаза своему отражению:
  - По нашим данным, они имеют пособников среди местного населения. В этой деревне, Красный Кут. Их встречают, укрывают, кормят, пытаются оказать медицинскую помощь. Наша задача - выявить пособников, и через них выйти на банду. Отсюда следует проблема: неизбежность контактов с местным населением.
  - Я не переводчик.
  - Насколько нам известно, вы в своё время занимались организацией поисковых работ. В том числе, и в этом районе. Водили группы школьников и студентов по этим лесам и болотам. Считались одним из лучших специалистов по поиску костей, оружия и других железок.
  - Видимо, когда-то так и было.
  - Мы с вами будем работать под видом чёрных археологов, копателей. Это позволит нам осуществлять маневр на территории деревни и в прилегающих лесах. Моя задача - общаться с местным населением, задавать вопросы, собирать информацию. Ваша задача - быть рядом со мной, обеспечивать профессиональную составляющую. Никто не должен заподозрить, что мы не те, за кого себя выдаём.
  - А если всё-таки заподозрят?
  - Целесообразно обойтись малой кровью. Некоторые думают, что лучше вообще без крови.
  - Как вы сказали?
  Казарский искоса бросает на Романыча колкий треугольный взгляд.
  - Ах, да, вы же ещё не в курсе. Вас бывает трудно понять сразу. Это настораживает.
  В обратной последовательности он отодвигается от окна, садится, опускает столик. Выбрасывает на него свой кейс. Крышка кейса отскакивает, будто сама по себе. Внутри аккуратно сложены бумаги, бритва, небольшой ноутбук и два новеньких чёрных пистолета.
  - Берите. Легкая, надёжная и достаточно мощная модель.
  Романыч отваливается обратно в угол.
  - Честно говоря, из боевого оружия я стрелял всего однажды. В армии, из "АКМ".
  - Из "АК-74". Три двухпатронные очереди по ростовой мишени. Ефрейтор выдал вам холостые фарфоровые патроны. Смешно и обидно.
  Казарский берёт один из пистолетов и, словно блокнот, засовывает его во внутренний карман пиджака.
  - Итак, вы будете создавать дымовую завесу, напускать туман. Не вздумайте отмалчиваться и, как это... "волынить"? Просторечное слово и вредная мысль.
  - Я боюсь. И оставаться с вами боюсь, и уйти от вас боюсь. Зачем вы меня тащите в эту дыру?
   Казарский наклоняется к окну и высматривает что-то в замедляющемся тумане.
   - Вам же сказали. Вы сами поймёте, может быть. Кстати, как вы относитесь к рыбалке?
   - К рыбалке? Ну, так, сяк...
  - В рыбалке нет ничего постыдного, - щурится Казарский на своё отражение в стекле. - Чехов однажды обмолвился, что никогда не испытывал такого волнения и такой радости, как во время рыбной ловли.
  Неужели он видит что-то там, в известковой мути за окном?
  - Кладбище сельхозмашин. Подъезжаем к станции. В здании вокзала нас встретит мой человек. Просто постарайтесь не затеряться в этой мгле. Так, теперь...
  Казарский вынимает из кейса тонкий пластмассовый файл и просматривает на свету, как рентгеновский снимок.
  - Так, теперь заплатим проводнику и откажемся от покупки сигарет. Я не курю, а вам хватит запасённых пачек. Аккуратнее, пожалуйста. Вы давите бедром на карман, в котором лежит зубная паста.
  Дверь нервно отскакивает и в купе бочком пролазит угодливый маленький старичок в измятой униформе.
  - Прошу прощения, господа, мы подъезжаем, - разводит он слабыми ручками. - Не изволят ли господа рассчитаться?
  Казарский небрежно протягивает ему купюру.
  Старичок, сладко улыбаясь купюре, вытягивает нижнюю челюсть.
  - Могу также предложить хорошие сигареты. Ваша станция, видите ли, пустая. Буфета нет, магазина нет, ларька нет.
  - Я не курю, а у него есть достаточный запас. Так что, нет, спасибо.
  - Виноват, не сразу понял. Ещё раз прошу прощения.
  Улыбаясь и кланяясь, как лакей, прислуживающий за столом, старичок пятится и отступает в коридор.
  Казарский захлопывает кейс.
  - Я готов. А вы?
  - А я, кажется, не очень, - отвечает Романыч, потирая бок.
  
  Мелкий, песчаный туман сеется по перрону, то задёргивая, то открывая тёмное, как бы намокшее, станционное здание. У бетонной стены сидит на ведре старуха в чёрном обшарпанном пальто и таких же тряпичных сапогах, и просяще предлагает:
  - Семочки, семочки. Двадцать копеек стакан.
  - Что-то мне уже нехорошо, - кряхтит Романыч. - Мерзкое какое-то ощущение, словно перед гриппом. Даже, кажется, уши закладывает.
  - Это только кажется. По нашим данным, просто нет собак. И птиц. Странно, но кошки остались. Идите за мной.
  Шахматными шагами, разгребая туман, Казарский направляется в здание вокзала.
   - Осторожнее, штыри, - говорит он, но, только подойдя к дверному проёму вплотную, можно разглядеть штыри, торчащие из косяка.
  В бетонной цистерне вокзала холодно, сумрачно и пусто. По шершавому линолеуму серой мышью семенит обрывок газеты. За ним подпрыгивает невесть откуда взявшаяся белая курица, взвизгивая диким альтом:
  - А! А!
  К ржавым прутьям кассы прилеплен неожиданно свежий плакат: паренёк в форме машиниста, улыбаясь, призывает взмахом руки: "Молодые железнодорожники! Вступайте в спортивный клуб Локомотив!".
  Казарский тщательно осматривает пустые стены, проёмы окон и даже пол - хотя, кажется, достаточно ясно, что никакого его человека здесь нет. Затем подходит к плакату и в упор смотрит на него.
  - Не переглядишь, - замечает он. - Ладно, идите за мной.
  Быстро выйдя в дверной проём, он прямо шагает к обшарпанной тряпичной старухе.
  - Здравствуй, старуха. Как твои дела?
  - Будешь? - отвечает та и протягивает стопочку семечек, словно предлагая выпить.
  - Здесь должен был быть человек. Он ждал меня. Ты его видела?
  Старуха зажмуривается, ещё зажмуривается, жмурится сильнее, и внезапно на её скукоженном лице распахиваются ужасающе молодые, весёлые девичьи глаза.
  - Ты что же, паренёк, разве ослеп? - насмешливо спрашивает она. - Нет здесь никого.
  - Отвечай, старуха.
  - Может, ты будешь? - обращается старуха к Романычу.
  Казарский перехватывает стопочку и выливает семечки на асфальт.
  - Мне нужен ответ.
  Старуха, склонив голову, странно подёргивает плечами, будто всхлипывая или усмехаясь.
  - Коли вам в Красный Кут надо, вон у шлагбаума машинка стоит. Видишь? Идите, а то скоро уедет.
  Старуха произносит "шлаггбаума", и очевидно, что большего от неё не добиться.
  Так же очевидно, что никакого шлагбаума нельзя разглядеть в плотной туманной взвеси. Тем не менее, Казарский чётко разворачивается и шагает по своим размеченным квадратам.
  - "Шлаггбаум", - говорит он со злобным презрением, - "шлаггбаум". Ну что же, вот и "шлаггбаум".
  Они почти спотыкаются о лежащее на земле полосатое бревно. Самосвал - железный горбатый "ЗИЛ" - раздвигает туман широкоплечим кузовом. На крыше кабины, по-татарски округлив ноги, сидит парень и как будто читает с ладони, вытянутой перед лицом.
  
   О вы, которых быстрый зрак
   Пронзает в книгу вечных прав,
   Которым малый вещи знак
   Являет естества устав,
   Вам путь известен всех планет, -
   Скажите, что нас так мятет?
  
  Говорят, животные похожи на своих хозяев. А парень, несмотря на чтение стихов, похож на свой самосвал: крутолобая голова, покатые, как кузов, плечи, большой крепкий живот, толстые ноги в кирзачах. Заляпанные солярой штаны и почему-то серый двубортный пиджак.
  - Эй, братец, - окликает Казарский. - Поди-ка сюда.
  Парень изворачивается, будто собака за хвостом, упруго садится на корточки и сразу видно, насколько он рыжий. Щекастое лицо, круглый нос, жёлтые глаза - всё заляпано яркими, как божьи коровки, веснушками. Парень улыбается, божьи коровки бегают по скулам и щекам.
  Как бы здороваясь, он протягивает руку: в ямке жёлтой мозолистой ладони лежит сколотый кремниевый треугольник.
  - Вот этой штуке две тысячи лет. Это наконечник стрелы. Сам нашёл. Здесь недалеко городище, периода позднего неолита. Хотите посмотреть? Необычайно интересно.
  Казарский, на секунду споткнувшись в мыслях, отвечает не сразу:
  - Так ты, братец, стихами увлекаешься? Археологией?
  - Разве стихи девчата, чтобы ими увлекаться? Да и девчат у нас уже не осталось. А археологией да, увлекаюсь.
  - Нас вот что интересует. В здании вокзала был человек. Где он?
  Рыжая улыбка волной скатывается с лица и пропадает в подбородке, жуки бледнеют и замирают.
  - Нет здесь никого, вы же видите.
  - Дай подумать... Твоё имя Иван?
  - Иван? - смеётся парень. - Ванькой-монголом меня кличут. Иван. Даже странно слышать из чужих уст.
  - Вот что, братец, Иван. Так, или иначе, нам нужно попасть в твою деревню. Не будем терять времени, поедем.
  Парень, на ходу стягивая пиджак, боком сползает на землю и открывает водительскую дверь.
  - Добро пожаловать, - говорит он и зачем-то уточняет у Романыча. - Вы тоже едете?
  Романыч, морщась, кивает.
  - Ну, воля ваша. Едете, так едете. Как говорится, плавать по морю не запретишь. Прошу, господа, в хату.
  - Товарищи, - скрипит костями челюстей Казарский, - Запомните - товарищи.
  - Пусть так, - весело откликается Ванька и ловко, как наездник в седло, запрыгивает на сиденье в кабину.
  
  Самосвал, колтыхаясь кузовом, топает по грунтовке кирзовыми сапогами колёс. Ванька, подпрыгивая на ямах, дёргает баранку, вертит головой, не то что-то напевает, не то что-то бормочет и грызёт семечки, сплевывая осколки в окно. Перед капотом машины, закручиваясь, стелятся песчаные слои тумана.
  Несмотря на ямы, колтыхания и подпрыгивания, Казарский сидит, выпрямившись, ни за что не держась.
  - Как в деревне? - спрашивает он.
  - Как в средневековье, - отвечает Ванька, продолжая бормотать. - Типа в эпоху первого крестового похода. Натуральный обмен, низкий уровень развития производительных сил. Выращиваем скотину, по осени забиваем. Потом в город на рынок. Тем и живём. Мясо сдал, штаны купил, вот и вся политэкономия. Объективная реальность.
  Заметно, что Ванька старается говорить культурнее, выкладывает слова, примеряясь, как кирпичи в кривоватый рядок. И этот рядок ему нравится.
  Романыча, вероятно, несколько отпустило, ему даже хватает сил слушать Ванькину болтовню.
  - Кстати, что там у вас в городе о новом квазаре говорят - ULAS J1120? У меня он в книжечку записан. Я все главные, необходимые факты в книжечку записываю. А этот квазар расширил границы вселенной. Расстояние до него и возраст подтвердились? Извините за любопытство, но астрономия очень сложный предмет.
  - Ты откуда Михаил Василича знаешь? - спрашивает Романыч и между этим вопросом и квазаром ULAS J1120 чувствуется какая-то связь.
  Ванька настораживается.
  - Вы ошибаетесь, - твёрдо говорит он. - Никакого Михаил Василича я не знаю. И не знал никогда.
  - Ты же его стихи читал.
  - А, Ломоносова! А вы откуда знаете?
  - Был когда-то учителем. Школьным, очень давно.
  - В самом деле? А что преподавали?
  - Преподавал? Историю.
  Романыч отворачивается и вроде бы смотрит - или действительно смотрит - за окно.
  - Пока было, кого учить, были и у нас учителя. Два мужика и дивчина. Когда детей не стало, конечно, уехали. Здание школы староста в прошлом году на стройматериалы разобрал, учебники свалили в бурт, как картошку. Ну, я кое-что подобрал, спас. Астрономию там, физику, историю, хрестоматию по литературе. Занялся чтением, и открылась мне бездна, звёзд полна. Интересно. Выбор только не велик.
  - У вас есть интернет, - замечает Казарский.
  - Знаете, как пахнут старые книги - сыроватой плесенью? А Интернет не пахнет. И шероховатой обложки у него нет, и буквы на странице не потрогаешь пальцами.
  - Да ты, братец, бунтовщик картофельный.
  - Не согласен. Скорее, наоборот, - говорит Ванька и неожиданно строго спрашивает, - Ну, а вы кто, геологи или уфологи?
  - Почему вдруг уфологи?
  - Потому что недавно были уже уфологи. А до этого и биологи, и геологи, и даже картографы. И всё старались, искали, перебирали людей, будто свеклу в погребе. Хотя, сразу могли бы сообразить, что ничего не найдут. И не нашли.
  - Что именно - не нашли?
  - Этого вам никто не скажет, - так же твёрдо отвечает Ванька и действительно замолкает, словно задёрнув лицо шторой.
  Казарский даёт какой-то знак, и Романыч, явно через силу, начинает выталкивать слова:
  - У нас несколько иной род занятий. Мы как бы поисковики. Будем исследовать окрестности, готовить экспедиции по местам боёв.
  - У вас же имеются эти достопримечательности? - обличающим тоном уточняет Казарский. - Места боёв?
  - Зависит от того, какие вас интересуют. Есть и "навадиша на него множество пороков, и нача бити по нём", есть и "...летит, летит степная кобылица, и мнёт ковыль", есть даже "С топотом шагов в мир, открытый настежь бешенству ветров".
  - Пожалуй, предпочтительнее времён Второй мировой войны. Сухинический котёл, м?
  Ванька бросает на него строгий взгляд, словно хочет сказать что-то неприятное. Но вдруг что-то происходит, вдруг он резко тормозит, вжимая педаль и ногой, и сразу всем телом. На капот падает и со стуком катится коричневый цилиндрик, похожий на жёлудь или карамель.
  - Пуля пистолетная, "тэтэшная", - сипло произносит Романыч, перебирая и отпихиваясь ногами.
  Ванька молча выпрыгивает из кабины в ставшую зловещей туманную тишину.
  - Спокойно, - говорит Казарский и действительно, совершенно спокойно вынимает из кейса пластмассовый файл и разглядывает его. Аккуратно прячет, не спеша, по-инвалидски отталкиваясь руками, выбирается на дорогу и растворяется в тумане, как в кислоте.
  Видимо, не полностью, так как Романыч слышит два голоса, упирающиеся друг в друга.
  - Где этот шофер? - первый голос, Казарского, так и произносит - с ударением на "о" и через "е".
  - Пошёл к Лысому ручью, - наискось, в сторону этого самого ручья отвечает грубый бас, мягко искажая слова азиатским акцентом. - За ним присматривают. Кажется, позавчера одному всё-таки удалось пройти.
  - Я знаю, поэтому я здесь. Как это произошло?
  - Как обычно. Появились ночью, из ниоткуда, шестерых мы нагнали, отработали по ними. А один, седьмой, прошёл. Следов пока никаких. Оцепление усилили, пустили собак, но безрезультатно. Болота же, проклятые.
  - Есть данные, где он, предположительно, находится?
  - Аллах его знает, какие данные. Местные его прячут, вот какие данные. Сжёг бы я эту деревню, и всё.
  - Мой человек на вас не выходил?
  - Нет, не выходил. И, думаю, вряд ли уже выйдет. Болота, как омут - что упало, то пропало. У меня трое бойцов исчезли.
  - То есть?
  - Прошлой ночью. Выдвинулись в секрет к мосту и пропали. Ни следов, ни черта. Думаю о самом худшем.
  - Перешли на ту сторону?
  - Да.
  - Как же вы допустили?
  - А как я мог не допустить? Вы здесь были вообще? Знаете, что с людьми делают эти болота? А я знаю!
  - Ну, хорошо, вы знаете, не горячитесь. У вас есть какие-то предложения? Конструктивные предложения?
  - В городе стоит сто пятая бригада. Дайте мне её. Через три дня здесь будет выжженная земля.
  - По моим данным, особенности этого дела до вас доведены. И вы говорите такие вещи.
  - В кулаке воду не удержишь. Они всё равно пройдут, и я за это головой отвечу. А мне до свободной вакансии полгода осталось.
  - Да-да, восемнадцатый век, Казахстан, тюркская юрта, четыре жёны, быстрый скакун и беркут. Непритязательное счастье кочевника. Вот что, дорогой хан. У нас с вами есть от трёх до пяти дней. И нет выбора. Так что занимайтесь своим делом и забудьте о выжженной земле. Это понятно?
  Второй голос берёт паузу, прежде чем ответить:
  - Есть, заниматься своим делом.
  - И подтяните людей. Позавчера, в районе вокзала, возле развалин МТС, местная жительница заметила одного из ваших солдат. Подобные эксцессы недопустимы.
  - Что вы хотите. Бойцы уже третий месяц в лесах. Как росомахи, зайцев кушаем, ежей и сусликов. Спирт закончился. Мы не снежные люди.
  - Вот как? - насмешливо произносит Казарский - и эта фраза, по-видимому, означает конец разговора.
  Наступает отчётливая, твёрдая тишина. Романыч егозит ногами, откидывается затылком в угол и крепко-накрепко сжимает челюсти и веки. Тем не менее, лицо его медленно, безобразно искажается.
  Казарский, раздвигая туман, как простыни, возвращается, на руках залазит в кабину, по-кошачьи, брезгливо дёргает ногой, сплёвывая с конца туфли брызги грязи.
  - Действительно, болота. Ходишь, как по навозу. Сергей Романович, вас же просили. Примените остатки воли, они есть у вас. Не место и тем более не время.
  Гримаса, схватившая лицо Романыча, постепенно разжимается. Казарский достаёт из кейса файл.
  - Продержитесь ещё несколько дней. Вскоре ваши приступы прекратятся. Обещаю вам. На самом деле это не так уж страшно. Смотрите-ка, идёт.
  Появляется Ванька; тяжело качаясь, лезет на сиденье. Такое впечатление, будто он крепко выпил или прибавил в весе килограммов двадцать.
  - Быстро ты, братец, обернулся, - усмехается Казарский. - До ручья метров восемьсот, не так ли?
  - Так ли.
  - Ну и, нашёл?
  - Нет, не нашёл, - говорит Ванька. И добавляет:
  - И вы не найдёте.
  - Что не найдём? Или - кого?
  Ванька отвечает решительными движениями: задёргивает лицо шторой, заводит двигатель и трогается с места.
  
  И вот самосвал топает по вязкой деревенской дороге. Бревенчатые избы и сараи в тумане больше угадываются, чем видны. Точно старые боровики, они покрыты серо-зелёной слизью. Время обеденное, однако, на улице предрассветно пустынно и тихо. Только серые куры, как воробьи, суетливо копошатся в траве по-над заборами.
  Самосвал, ухнув, тормозит, вдавливая сапоги-колёса в скользкую грязь. Что-то шипит в моторе и, кажется, не только пассажиры, но и грузовик прислушивается к тишине.
  - Вот и старосты изба, - прерывает молчание Ванька, - Чего ждёте, вылезайте, давайте, пожалуйста. Мне ехать надо.
  - Куда это ты, братец, заспешил?
  - Есть одно дело.
  - Возьми, это тебе.
  - Да ну, ерунда, - говорит Ванька, хотя вроде бы и не видит протянутый полтинник. - Размокла землица совсем, распустилась, а туману конца-края не видать.
  Казарский, балансируя кейсом, съезжает лакированными туфлями в жидкую глину. Романычу проще: его полуботинки уже давно пропитаны мокротой и измазаны. Так они и идут: Казарский - впереди, по-кошачьи отдёргивая ноги, Романыч - зачем-то ступая в его следы.
  - Интересный парень, - неожиданно замечает Романыч.
  - Да, неприятный молодой человек, - соглашается Казарский.
  Сбоку от замшелой калитки появляется худой, обритый мальчишка в странных штанах - скорее, портках - и в толстой клетчатой рубахе. Вывернутой назад рукой он тянет коляску, наполненную подвяленным силосом.
  Казарский находит нужным спросить:
  - Здравствуй, мальчик. Как твои дела?
  Мальчишка молча смотрит ему в переносицу, разворачивается и не спеша уходит в туман. Романыч с удивлением замечает его голые пятки. "Тюить, тюить, тюить", - повизгивает коляска.
  - Во дворе может быть собака, - говорит Романыч.
  - Во-первых, вы не это хотели сказать. Во-вторых, вам надо внимательнее меня слушать. Здесь нет собак. Это понятно?
  Казарский ладонью толкает калитку в грудь и проходит во двор.
  И вряд ли успевает заметить, как вдоль улицы, подпрыгивая, проносится Ванькин самосвал. На дне полукруглого кузова, под брезентом, дёргаются длинные безжизненные тела. Вывернутые ступни жутко подтанцовывают, крутя пальцами.
  Ванька-монгол плачет, стучит кулаком по баранке и скалится так, будто пытается разгрызть собственные зубы.
  
  - Говорю Вам: нет у нас в деревне детей. Есть одна баба беременная, да и то неизвестно, от кого. Из города, наверное, привезла, как птичий грипп. Зря вы днём ко мне пришли.
  Староста - маленький, сухой, с треугольным острым лицом и с поперёшным характером старичок. Он сидит на деревянном, тощем стуле и елозит по бёдрам твёрдыми ладонями. Материя брюк лоснится, колени выпирают, как яблоки.
  В комнате коричневые крашеные полы, стол, похожий на огромный табурет, электрическая плитка, серые фотографии на стенах, шкаф с потускневшим зеркалом. Ещё несколько тощих, как старые кони, стульев. И, будто выставленный напоказ - большой, как окно, плоский телевизор, прикрытый треугольником скатерти.
  - Боишься, старик? - Казарский ногтем цепляет скатерть, и экран тускло озаряется чёрно-белыми кадрами.
  - Мы с вами, товарищи телевизионные зрители, во Дворце спорта Центрального стадиона имени Ленина. Через несколько минут начнётся товарищеский международный матч по хоккею с шайбой между командами "Чатам Марунз", Канада и "Сборная клубов", Советский Союз. Сегодня второй матч наших канадских гостей, они проводят свою вторую встречу. Многие любители хоккея специально попросили нас, чтобы мы показали эту вторую встречу. Встречи с участием канадских хоккеистов всегда привлекают любителей спорта, любителей этой увлекательной игры.
  - Интересное ретро, - костяшкой пальца постукивает по экрану Казарский. - Канал местный?
  - Что вы мне такие вопросы задаёте. Ничего я не знаю.
  Романыч, прижав плечи к шкафу, словно к тёплой печке, разглядывает фотографии на стене. Он согрелся, расслабился, ему похорошело.
  - Это ваш внук, или сын? - спрашивает он, сдерживая зевоту.
  - Если бы. Это я, сам.
  - У него нет близких родственников, - поясняет Казарский.
  - Сын полка, медаль "За боевые заслуги"?
  - Может быть.
  - Вы не помните?
  Старик молчит, и трёт, трёт бёдра и колени.
  - Не переключайте канал, - просит он. - Хочется досмотреть, узнать счёт.
  Казарский аккуратно берёт один из стульев, ставит его со стуком, будто точку, садится нога на ногу и наклоняется к старосте лицом.
  - Значит, старик, боишься. Разумное поведение. Местные догадываются, что ты причастен?
  - Я догадываюсь. Ещё полгода назад мечтал умереть во сне, зимой, во время снегопада. А теперь, видно, придётся висеть на собственных воротах. Обновил их недавно, покрасил, обратили внимание?
  - Просто скажи нам, кто его укрывает. И можешь умирать, как тебе удобно, и когда тебе угодно, в любое время, в любую погоду. Это хорошее предложение, щедрое с нашей стороны.
  - Ничего я вам не скажу. И никто не скажет. В общем, так, я вас знать не знаю, и проживать у меня вы не будете. Отведу вас к людям, у которых можно снять комнату. Давайте только матч досмотрим, очень интересно.
  - Подождите нас на улице, - распоряжается Казарский, не глядя на Романыча.
  Романыч вяло отталкивается плечами от шкафа и плетётся в сени.
  
  На улице мошкарой капелек сыплется мелкий дождь. У забора стоит мокрая собачья будка, такая же мокрая и осклизлая, как все дома в этой деревне. Романыч заглядывает внутрь. Железная цепь свернута калачиком, в центре лежит застёгнутый ошейник. Словно собака в одну секунду испарилась, а цепь и ошейник просто упали на земляной пол.
  Из-за будки внезапно выскакивает белая курица и застывает, пялясь на Романыча обезумевшими глазами.
  - Тьфу, ты, зараза!
  Бесслюнно плюнув, Романыч выходит за калитку - и, подобно курице, замирает, не успев спрятать испуг.
  Прямо напротив него стоит стриженый мальчишка с коляской.
  Романыч двигает кадыком, видимо, пытаясь что-то сказать. Но мальчишка равнодушно отворачивается и уходит, таща коляску за собой. Пучок травы, похожий на срезанные волосы, падает на мокрую глину. Мальчишка подбирает его, кладёт на место и вдруг гладит, как какое-нибудь маленькое животное.
  Мальчишка удаляется, его уже не видно, но коляска всё скулит и посвистывает в тумане.
  Теперь Романыч замечает, что доски ворот покрыты старой отшелушенной краской, будто сухими листьями. Сняв один такой коричневый лист, он растирает его в пальцах и ссыпает на ладонь. Очень похоже на горстку испитых чаинок, и цвет такой же.
  С тем большим недоумением Романыч встречает старосту, выходящего из калитки. То ли под давлением собственного веса, то ли из-за слабости, старик на ходу приседает, поочерёдно прихрамывая ногами.
  - Идёмте, - грубо говорит он.
  - А...
  - Он уже ушёл. Велел передать, позже зайдёт к вам. Велел устроить вас боле или менее прилично. Поселитесь у одного знакомого мне человека. Комната отдельная, в доме, чистая, сухая. Пять рублей в сутки, кровать, может быть, электричество, не знаю. Заранее не угадаешь. Умывальник в сенях, удобства во дворе.
  Не оглядываясь и приседая, староста шагает вдоль забора.
  - Вас - по имени-отчеству?
  - Отто Петрович.
  - Очень приятно.
  - Родился четырнадцатого апреля тысяча девятьсот тридцать четвёртого года. Поэтому Отто. Вы меня понимаете?
  - Да.
  - Так я и думал.
  Туман расступается перед ними ровным полукругом, словно освещаемый мощным электрическим фонарём.
  - Этот дом пустует, - рассказывает староста, не оглядываясь. - И вот этот два года как пустует. Здесь наш батюшка живёт, Василий Васильевич, по прозвищу Галилей. Назвать его священнослужителем не могу. Боюсь согрешить. Здравствуйте, мамаша!
  На берёзовом чурбаке сгорбилась совсем древняя бабка в пыльном старушечьем наряде. Только вместо традиционного ватника кто-то накинул на её плечи легкомысленную китайскую куртку. Совершенно ясно, что она не слышит старосту и вряд ли видит его.
  - Здравствуйте, - говорит Романыч.
  - Она слепошарая. Не ответит. Вот уже, который год сидит и молчит. Доживает свой век. Сомневаюсь, доживёт ли.
  - Неужели одна живёт?
  - Соседки, сёстры Плотниковы, присматривают. По утрам выводят, по вечерам заводят, кормят. Хлопот с ней никаких - бабка дееспособная, одевается, ходит сама, если взять за локоть и вести. Сидит да молчит, что есть она, что нет. А пенсию сёстры за неё получают. Кстати, как раз Машка Плотникова беременная у нас.
  - Я ведь тоже Плотников.
  - Знаю, Сергей Романыч.
  - Да уж вы знаете. Все всё знают, всё видят, как летучие мыши. Кроме меня. Вот здесь, например, что - бык, телега, гора, индейская пирамида?
  Большой ржавый трактор, сверху донизу заросший мхом, действительно напоминает пирамиду в джунглях. На пучках травы и гнилой соломы устроились белые куры, здоровенный петух разгребает что-то на крыше кабины.
  - У вас тут прямо куриная республика.
  - Да, размножаются, как воши. Куда девать их, ума не приложу. Зато с рыбалкой проблем нет.
  Точно парик, староста снимет с трактора густой круг соломы. Под ним, как отварные макароны, изворачиваются красноватые черви.
  - Ху-у-у...
  Пошатнувшись, Романыч отходит и упирается лбом в мокрые доски забора.
  - Что с вами?
  - Ху-у-у... Ничего, уже лучше. Идёмте.
  - Ну, идёмте, идёмте, - соглашается староста.
  - А вот здесь наш, так сказать, мемориал, - продолжает он, спустя несколько шагов. - Было время, всей деревней деньги собирали на этот памятник. Я, помню, пятнадцать рублей сорок копеек внёс. Недельный заработок на комбайне "Нива".
  Романыч не видит никакого памятника, но всё-таки делает несколько шагов в туман. И различает надгробную железную пирамидку в окружении четырёх столбиков. Скособоченная выцветшая звёздочка, красная от ржавчины, облезлые треугольные бока, раскрошенные, как печенье, жёлтые буквы. Клинопись, тем не менее, можно прочесть.
   - Один политрук, один сержант, пятеро красноармейцев, - перечисляет староста. - В сорок втором какая-то часть прорывалась из окружения. Немцев побили и прошли, а эти семеро остались. Здесь, в общем-то, вдоль улицы и остались. Далеко носить не пришлось.
  - Старший политрук Расулов Абдумутал, - не спеша, читает Сергеич, - отчество не разберёшь. Сержант, кажется, Кузнецов. Красноармеец Николай, член РКСМ. Красноармейцы, четверо, неизвестны. Возможно, они впереди шли, как разведка, без документов. А где ограждение - ни цепей, ни веревок? По идее, что-то должно быть.
   - Не знаю я. Странные вопросы вы задаёте. Идемте, давайте, скоро темнеть начнёт. После заката лично я на улицу не ходок.
  - У вас что-то с часами. На моих только три.
  - Нет у меня часов. И вам не советую.
  - Простите, не понял.
  - Скоро поймёте, - усмехается староста.
  - Что, дочка так и не пишет? - вдруг, неожиданно для самого себя, спрашивает Романыч.
  - А говорили, летучие мыши. Нет, дочка не пишет.
  - Какая дочка?
  - Скоро узнаете. Вот, считайте, пришли.
  
  Забор обрывается, будто обломанное печенье, и из-за него выступает глиняное поле - прогорклая каша, смоченная подливкой дождя. Держась за мотоблок, эту кашу режет и утаптывает обнажённый по пояс старичина. Судя по маслянистой и парящей дымком спине старичине жарко.
  - Здравствуй, Петрович, - неприязненно окликает его староста. - Кончай грязь ковырять, да оденься. Постояльца тебе привёл. Очередного.
  Петрович оглядывается, отключает мотоблок и накидывает на плечи рубаху.
  - Здравствуйте.
  Ладонь у него пыльная и шершавая, как прошлогодний картофель Спина, плечи, лицо, тоже обтянуты огрубевшей чёрно-серой кожей.
  - Как зовут тебя, парень?
  - Сергей.
  - Правильно, молодец. Я - Егор Петрович, шлёп-нога. Не потому, что хромаю, а потому, что нога большая и плоская, как энциклопедия. Видишь? Такой ногой можно Лихтенштейн накрыть, или Монако. До недавнего времени был братом вот этого глупца. Надолго в наши болота, проклятые?
  - Не знаю. Хотя, на три - пять дней.
  - А что со вторым? - спрашивает Петрович у старосты.
  - Хочешь, к тебе подселю.
  Петрович внимательно разглядывает Сергея и зачем-то снова спрашивает:
  - Как, ты говоришь, тебя зовут?
  - Сергей.
  - Да, пожалуй, так оно и есть, - говорит Петрович старосте. - Ты знаешь, не надо второго. Второго к Василию Васильевичу подсели. Быстрее уедут.
  - Эти быстрее не уедут, - отвечает староста и, кивнув за плечо, отходит в сторону. Петрович не спеша идёт к нему. Сергей видит только их спины, но этого достаточно.
  Староста что-то озлоблённо втолковывает, двигая лопатками, будто у него чешутся плечи. Петрович слушает неподвижно, затем произносит несколько слов и, кажется, улыбается. Наверное, слова его весьма обидны, ибо староста, дёрнув затылком, разворачивается и быстро уходит.
  - Ну, Сергей, идём, - говорит Петрович и, развернув мотоблок, тянет его за спиной. - Будешь жить у меня. Значит, так сложилось.
  - Я вас стесняю?
  - Не в том дело. Вон, сколько места, - Петрович улыбается, загребая рукой скрытый в тумане горизонт. - Миллионы людей могут поместиться, если захотят. Идём, парень, может, это и к лучшему.
  - Что - к лучшему? О чём вы?
  - Поживём - увидим. Или хотя бы посмотрим. Не надо спешить.
  Петрович ступает старательно, как будто занят каким-то серьёзным, важным делом. Так же, старательно, серьёзно и важно, он, наверное, пьёт воду, или спит, или думает, или режет мотоблоком грязную прогорклую землю.
  Странно, но к дому Петровича они действительно подходят в полной темноте. Туман, утяжелённый потёмками, давит на землю сытым брюхом, деревья отдыхают, расставив локти ветвей на заборе. В воздухе колышется неуютная, холодная сырость.
  Чего-то не хватает этой вечерней картине, что-то не так. Ах, да, не слышно кваканья лягушек, не скрипят кузнечики, не гавкает издалека полусонный пёс.
  Чиркая плечом пиджачка по забору, навстречу семенит маленький мужичок. Детское личико его сияет, словно он несёт радостную весть. Улыбаясь блестящими глазками, массой морщинок, коротким ротиком, он цепляет ручкой запястье Сергея и резко выкрикивает:
  - Ки-ки-реку! Счастья нету! Как будем жить-то? А чего нам тужить-то?
  - Привет, Маганюшка, - очень серьёзно говорит Петрович. - Кушать будешь?
  Маганюшка отстраняется от Сергея и семенит дальше, словно торопится кому-то навстречу:
  - Ки-ки-реку! Счастья нету!
  - Он болен? - спрашивает Сергей, потирая запястье.
  - Да, - отвечает Петрович, толкая остриём плеча тяжёлую калитку.
  
  А в доме тепло и уютно. Голая лысая лампочка свисает с потолка, клеёнчатый стол заставлен тарелками с картошкой, мясом и огурцами. Выпуклые бока графина лоснятся белёсой самогонной влагой.
  Петровичева жинка, одетая в цветастое, цыганское какое-то платье, стоит у книжной полки, прижимая к губам кулачок с чёрным платком. Из кулачка мокрой слюнкой свисает тонкая ниточка, на конце которой покачивается золотистый камешек.
  - Добрый день, - говорит Сергей. - Красивый камешек. Куриный бог? Детишки в пионерлагерях такие делали. Это давняя традиция.
  Петровичиха опускает голову и прерывисто всхлипывает.
  - Ну, что ты?
  Петрович грубо обнимает её за плечи, подталкивает и выводит в сени.
  Вернувшись, он садится за стол и, не глядя, берёт картофелину из чашки. Его словно ударила какая-то внезапная и большая крестьянская беда - вроде конь захромал или даже телёнок сдох.
  - Что-то случилось?
  - Давай, комнату покажу, - откладывает Петрович картофелину. - Есть хочешь?
  - Спасибо, не отказался бы.
  - Ага, тогда прошу, на здоровье, - Петрович берёт графин, выбрасывает порцию самогона в железную кружку, сдвигает задом табурет и подходит к белой двери.
  - Вот здесь будешь жить.
  Толкает дверь и, точно оттолкнувшись этим движением, прокручивается и быстро выходит обратно в сени.
  Уже привычно ничего не понимая, и не удивляясь, Сергей садится за стол. Все-таки, день как-то быстро промелькнул, и голод даёт о себе знать. Отодвинув журнал, заложенный очками, Сергей хватает кружку обеими руками и жадно, будто из колодезного ведра, пьёт. Но что-то мешает ему дотянуть последние глотки. Что-то пугающее, что-то ужасное замечает он.
  Нет, не обложку журнала с надписью "Charles Dickens. Oliver Twist".
  На книжной полке, рядом с жёлтой буханкой радиоприёмника, стоит плоская, похожая на большой спичечный коробок шкатулка.
  С внезапной прытью Сергей подскакивает к полке, хватает шкатулку и выбегает в тёмные сени. Возле цинкового ведёрка с водой скорее угадывается, чем видна женская фигура.
  - Откуда это у вас? - срывающимся голосом спрашивает Сергей.
  - Почём мне знать, - злобно откликается Петровичиха. - Твоя вещь, у себя и спрашивай.
  - Это ваша вещь! Я её только что взял, на полке, вон там. Откуда это у вас, скажите мне!
  Петровичиха молчит, и только протянув руку, Сергей обнаруживает, что перед ним пустота. Пошарив в этой пустоте, он возвращается к столу, одним махом закидывает в горло остатки самогона и, словно прячась, ускользает за белую дверь.
  Там он садится на закряхтевшую железную койку и, согнувшись, рассматривает что-то под ногами. Отбрасывает шкатулку на письменный стол, жмёт кнопку железной лампы. Раз, другой, третий - бесполезно.
  - Этого не может быть, - бормочет он. - Какое-то невероятное, дикое совпадение. Я не верю в это. Нет, не верю.
  Кажется, только на секунду он смыкает веки.
  
  И вот уже по дороге, пронзаемой серыми штыками дождевых струй, катятся заляпанные грязью тележные колёса. С булыжным грохотом, всё быстрее и быстрее режут они глиняные колеи.
  - Плотников, что ты там копаешься? Давай быстрей!
  Проклятая обмотка, точно шёлковая, крутится и выскальзывает из пальцев. Он торопится, ужас одиночества на этой дикой дороге лихорадит его. Обмотка скользит, крутится, выпадает.
  - Плотников! Вот наказание на мою голову! Обмотку намотать не может! Плотников, иттит твою мать!
  Нет, ничего не выходит. Со злобой отчаяния он колотит каблуком по земле, точно пытается запихнуть ногу в сапог. Обмотка, как сломанная пружина, кучей ложится на ботинок.
  - Плотников!
  Колёса всё ускоряют и уплотняют бег, и наконец, к великому облегчению, грохот их становится невыносимым.
  
  Тьма такая, что не поймёшь - то ли ты проснулся, то ли просто ослеп. Сергей надеется, что проснулся. Он шарит рукой перед собою, искоса качнувшись, поднимается на ноги. Движется в пустой темноте, вытянутой ладонью вперёд. Находит стену и, топая по ней ладонью, пробирается дальше.
  Деревянно скрипит дверь, ладонь топает, натыкается на книжную полку, топает, снова деревянный, трущийся скрип. В сенях немного светлее, главное - можно разглядеть круглую поверхность воды в цинковом ведре. Сергей наклоняется и, прислонившись губами к воде, пьёт.
  Руки нащупывают мягкие тряпки, обнимающие холодный ствол ведра. Сергей подносит их к глазам. Материя пропитана чем-то жирным и влажным, вроде чернил. Однако запах не оставляет сомнений, и Сергей, точно боясь ожога, резко отбрасывает тряпки в сторону.
  Быстро оборачивается и видит в проёме двери человека. Ванька-монгол стоит неподвижно и смотрит ему в глаза - прямо и жестоко, как будто палкой упирается в лоб.
  
  Из-за тумана, что ли, но в болотистом лесу ночь светла, как папиросная бумага. Можно даже разглядеть просеку среди деревьев, покосившийся километровый столбик, канаву дорожной колеи.
  На обочине, возле сидящих на корточках кустов, устроились два маскировочных халата с чёрными шерстяными головами. Выдаёт их не столько движение, сколько укромный полушёпот.
  - Гляди, чего нашёл, - один из маскхалатов протирает рукавом немецкую каску, похожую на обкусанный ржавый череп. - Хорошая вещь.
  Надев каску на чёрную голову, шёпотом кричит:
  
  - Ахтунг! Мютцен аб! Штильденштанден! Хабен зи клайне шайсе нид пейпе! Вайда, вайда!
  Второй маскхалат смеётся и бьёт по каске разлохмаченным кулаком.
  - Вот ты дурак.
  - Ахтунг, шайсе, шайсе! - продолжает, было, первый, но в этот момент ночь изменяется.
  Туман исчезает, на прозрачном чёрном небе вспыхивает луна, блестят и сверкают яркие пуговицы звёзд. Словно зверь, выбравшийся из укрытия, длинной струёй проносится злобный порыв ветра.
  - О-па, началось, - шепчет второй.
  - Б...дь, сегодня у моста была моя очередь.
  - Ладно, не в последний раз.
  То ли очень далеко, то ли совсем близко медленно вспыхивает и ещё медленнее гаснет жёлтый пузырь света. Затем ещё один. Доносится приглушённый грохот, будто дубиной бьют в запертые ворота.
  Некоторое время маскхалаты тщательно прислушиваются, вглядываясь в прозрачную темноту.
  - Наши пошли работать, - говорит тот, что в каске.
  - Тише ты! Кажется, идёт, - шепчет второй. - Слышишь?
  Он прижимает бинокль к чёрной безглазой голове.
  На просеке, пересекаемой отсветами далёких жёлтых пузырей, ничего не видно. Однако отчётливо слышен пронзительный звук, напоминающий собачье, со свистом, повизгивание.
  - Ну?
  - Не вижу.
  - Как это не видишь? Вот же он, где то там.
  - Я тебе что, радар? На, сам смотри.
  - Ладно, пошли так.
  Маскхалаты подпрыгивают и несутся к просеке. Спины сгорблены, головы по-волчьи опущены вниз, обмотанные лохмотьями винтовки направлены к земле.
  Выскочив на дорогу, они обнаруживают, что звук пропал. Луна погасла, звёзды исчезли, ветерок снова нырнул в какую-то нору.
  Тем не менее, маскхалаты зигзагами бегут по просеке, пытаясь зацепить кончик отдаляющегося повизгивания. Но только почерневший туман тянется им навстречу.
  И всё-таки они что-то чуют в этом смолистом тумане, останавливаются и поднимают стволы.
  - Объект потерян, не так ли?
  Казарский, сжимая кейс, стоит на обочине прямо и чуть напряжённо, как в ожидании автобуса.
  - Виноваты, ушёл. Куда ж он делся? Б...дь, прямо через пальцы проскользнул. Вроде бы в вашу сторону.
  - Проскользнул? Это не удивительно. Забавляетесь?
  Маскхалат, правильно поняв вопрос, протягивает череп каски.
  - Да, вещь добротная, - говорит Казарский. - Возвращайтесь в лагерь и доложите командиру, что лишены суточного поощрения. И напомните ему - у нас осталось от двух до четырёх дней. Каску забери!
  Дождавшись, когда маскхалаты удалятся на двадцать шагов, он чётко произносит:
  - Болота. Леса. Проклятые.
  И ритмично, словно выполняя гимнастическое упражнение, давящими шагами идёт по дороге.
  
  - Говорю вам, это был Ванька-монгол.
  - Он, он, конечно он. Самогонка свекольная, темень в сенях. С этой вещицей, шкатулкой, нелепое совпадение. Он, конечно он. Ванька-монгол, кто же ещё.
  После второго стакана чая шея вроде бы перестаёт дрожать. Петрович горбится напротив, опираясь на сжатые кулаки. Жинка его таящейся крысой шебаршится в тёмных сенях.
  - А тряпки?
  - Что - тряпки?
  - Мокрые тряпки с запахом крови. И откуда вы знаете о шкатулке?
  - Хорошо, Сергей, я тебе скажу - но только то, что в моих силах. Не более того. Готов? Тогда слушай. Ты сейчас залез в такой овраг, из которого можно выбраться двумя путями. Другой вопрос, что будет потом, но это потом. Первый путь - бежать. Не откладывая, немедленно, вот сейчас встать и уйти отсюда, из деревни, пешком, на палочке верхом, как угодно. Только сразу, сейчас. Второй путь - остаться.
  - Остаться, и что?
  - Всё. Пока всё.
  Сергей упирается локтем в стол и по-старушечьи кладёт голову на ладонь, так, что щека приплющивается и наплывает на глаз. Кажется, он и дремлет, и разговаривает во сне.
  - Тебе, Петрович, семьдесят, или восемьдесят.
  - Ну да.
  - А ты всё стараешься, землю пашешь, топчешь её своими шлёп-ногами.
  - Ну да.
  - Меня просто застали в самый неподходящий момент. В некотором смысле без штанов. Будто растолкали среди ночи, и повели куда-то, а я не могу понять, куда. И, главное, зачем.
  - К некоторым вещам подготовиться нельзя.
  - Так и не скажешь про шкатулку?
  - Нет, не скажу.
  - Ну, нет, и не надо. Сам узнаю. Да, свеча горит. Вот у такой же свечи студентами в общаге пили мы вино. Девчата краснели, кто-то играл на гитаре про дремлющих в Африке белых слонов. Кажется, их было три.
  Сергей причмокивает губами и расслабленно улыбается, словно во сне.
  - Двадцать лет назад я, Петрович, зачем-то сам себе написал послание. Мальчишка. Так и указал на конверте: "Вскрыть и прочесть через двадцать лет". И как оно уцелело? Откуда вообще взялась эта коробка со старым хламом? Будто подсунули какие-то сволочи. Хотя, с другой стороны, я был сильно не трезв. Настолько, что прочёл письмо того мальчика. И вдруг понял одну вещь. Ведь двадцать лет назад начиналось будущее. Вечное, прекрасное, счастливое. И вот оно начиналось, начиналось, начиналось - и вдруг его не стало. Исчезло, растворилось, выдохлось, как водка в стакане. Мне сорок лет, а будущего уже нет, горизонт остался позади. И вернуться к нему невозможно, это физический закон, вроде Пифагоровых штанов. Всё, Петрович, ничего больше не будет. Похоже, это конец.
  - Смерти боишься?
  - Очень.
  - Часто думаешь о ней?
  - Да.
  - Значит, конец.
  - Это-то я понимаю, что делать, я не понимаю. Давай, ещё накатим самогона. Может, удастся покемарить.
  - Куда уж кемарить, рассвет скоро. Да и не пью я по утрам, мне ещё на поле идти. Гляну, вдруг солнышко появилось.
  Наружные ставни отворяются, оконное стекло, размоченное туманом и дождём, шевелится в полумраке.
  - Нет! - откуда-то оттуда кричит Петрович. - Нет!
  
  В сенях Сергей сгибается к железному умывальнику, промачивая длинную палочку бачка. Пальто по-прежнему на нём, пуговицы застёгнуты, воротник поднят. Тряпки убраны, но запах остался, клейко прилип к стенам, скамьям, дощатому полу.
  Обернувшись к Петровичу, Сергей берёт полотенце и говорит, вытирая мокрые руки и сухое лицо:
  - Как будто и не пил ночью. Похмелья не чувствуется, странно, да? Я вам вот что скажу. Такое ощущение, что уезжать мне нельзя. И я не уеду, пока не разберусь.
  - Твои слова, - отвечает Петрович, - Тебе жалеть. Ладно, завтрак на столе, молоко на окошке. Жинка моя будет вечером. Сделайте милость, не ищите её. Я землю резать пошёл, а тебя ждут.
  - Кто ещё ждёт? - огрызаясь, спрашивает Сергей.
  А ждёт Казарский. Бодрый, чистый, остроскулый, он сидит в комнате за столом, опираясь треугольными локтями на кейс, и встречает Сергея насмешливым взглядом белых костяных глаз.
  - Ну, как вы провели ночь?
  - Да никак, спал.
  - Опять лжёте. Я же просил вас.
  - Знаете, что я вам скажу.
  - Знаю. Это не сложно. И не нужно. Ваши впечатления о местных?
  - Муньку мы пестрюним, как говорит один мой милицейский друг. По-моему, они знают, кто мы. И знают, кто вы. И я узнаю, поверьте.
  - Двадцать шесть лет, три месяца и пять дней назад жил один солдатик. Припоминается худой и оттого глазастый такой мальчишка, пилотка на оттопыренных ушах. Они с товарищем решили узнать, как взрывается снаряд, ведь у него нет капсюля. И ударили по взрывателю молотком.
  - И что?
  - Иногда возникает какое-то странное чувство к этим ушастым солдатикам. Неудобство такое чувство, как бывает у сердечников, как будто что-то мешает, тянет и надавливает в груди.
  - Вы сердечник?
  - Упаси боже.
  Казарский захлопывает крышку кейса.
   - Значит, Петрович молчит. В этом направлении мы, пожалуй, далеко не продвинемся.
  - А как ваши успехи? Разузнали что-нибудь?
  - Невероятно, но один на самом деле прошёл. И сейчас он где-то здесь. То есть именно здесь, рядом. Не могу его нащупать, не получается. И это настораживает. Вот что. Вам надо сходить на рыбалку. На леща, или, впрочем, всё равно. Но сначала наведаемся к отцу Василию. По данным, тип маргинальный и злоязычный, то, что нам нужно.
  - В окрестностях, по-моему, нет речек. Одни ручьи да болота. Да и как идти, с кем?
  - Речку какую-нибудь мы найдём. А пойдёте... Ну, хоть с Ванькой-монголом. Устроит вас Ванька-монгол?
  - Это был он, ночью?
  - Ну, да.
  - Значит, и тряпки были?
  - И тряпки, и то, о чём вы умалчиваете. Кажется, проснулся.
  - Что?
  - Отец Василий проснулся. Так, надел тапочки, гимнастикой занимается. Нет, просто присел. Ставит чайник, умывается. Ладно пусть приведёт себя в порядок. Ну-ка, что там сегодня говорят?
  Развернув корпус тела, Казарский опускает руку на жёлтую буханку радиоприёмника.
  - Говорит Москва, московское время десять часов, - произносит по-утреннему приподнятый женский голос. - "Пионерская зорька". Воскресенье, первое декабря.
  
  Изнутри дом отца Василия поразительно похож на дом Петровича: такое же всё деревянное, такой же шкаф, худые стулья, книжная полка, жёлтый радиоприёмник на ней. Только у окна, будто аист, стоит на одной ноге длинный тонкошеий телескоп. На стенах в хаотическом беспорядке развешаны гравюры и рисунки воздухоплавательных аппаратов. Под потолком качается на верёвках, точно зыбка, макет старинного межпланетного снаряда.
  Отец Василий что-то пишет в тетрадном листке, прикрывая написанное пухлой ладонью. Настольная лампа, опустив лысую голову, пялится на чернильные строчки.
  - Проходите, проходите, - говорит Отец Василий, не отрываясь. - Через минуту я к вашим услугам.
  В обтягивающем трико, коренастый, крепкий, с плотной чёрной бородой, он похож на низкорослого греческого воина. Но глаза за выпуклыми стёклами очков плавают, как радужные аквариумные рыбки.
  - На Ванькин панегирик о двух системах мира пишу ответ, - говорит он, и рыбки хлопают густыми плавниками ресниц. - Поверите, сей юноша бестолковый Бруновскую систему вбил себе в голову. Это в двадцать первом-то веке! Каково?
  Казарский лениво расхаживает по комнате, разглядывая картинки, как объявления о сдаче жилья. Сергея, похоже, заинтересовал - или встревожил - радиоприёмник. Явно ожидая новой нелепости, он поворачивает шашечку настройки.
  - Говорит Москва, московское время десять часов, - произносит утренний женский голос. - "Пионерская зорька". Воскресенье, первое декабря.
  Сергей гадливо морщится.
  - Вы что же, верите, что земля - центр вселенной? - спрашивает он и в его тоне проскальзывает мелкая, по щиколотку, злость.
  - Ну конечно, не верит, - откликается Казарский, разглядывая картинку с аэропланом, похожим на летучую мышь. - В это, как и в кое-что другое, он не верит. Я прав?
  Слова эти приводят отца Василия в радостное возбуждение.
  - Переписка эта - педагогический приём, - торопясь, говорит он. - Парень ещё не твёрдо держится на дороге, нужен посох. Вот и противоречу, обличаю нелепые его умствования. Пусть ищет, читает, споит, кидает сомнения в топку разума. Да вам это должно быть знакомо, или было когда-то знакомо. Вы ведь школьный учитель?
  - Да, был когда-то.
  - Разрешите, батюшка, - говорит Казарский и, подойдя к столу, выдёргивает листок из-под ладони отца Василия. - Любопытно. Расчёты полёта птиц. В одной из формул допущена ошибка. Правильно будет вот так и вот так. Кого ты обманываешь, старик? Всё никак не угомонишься?
  Отец Василий запрокидывает голову, и, сомкнув круглые, мягкие веки, щурится, словно на весеннем солнышке.
  - Что вам от меня надо? - с тихой улыбкой спрашивает он.
  - Для начала, расскажите, каким образом вы ведёте эту переписку. Как отправляете письма, как получаете их. Я вижу, конверты отмечены почтовым штемпелем. Оригинальным синим, чернильным почтовым штемпелем. Что скажете?
  Тон вопроса таков, будто речь идёт не о смазанном кружочке на конверте, а, как минимум, о принципах устройства вселенной. И отец Василий отвечает стоически:
  - Ничего не вершится без воли божьей. И стоять на пути его - ужасно.
  - Я знаю. Но руки мои не дрожат. Итак?
  Отец Василий сгибается, обнимает сам себя под мышками и, покачиваясь, говорит, будто признаваясь в тяжком преступлении:
  - Через почтовый ящик.
  - Тот, что на калитке?
  - Да.
  - Одну минуту.
  Казарский быстро выходит из комнаты; слышны скрипы и ржавые вскрикивания калитки.
  - Зачем вам это? - спрашивает Сергей, подразумевая гравюры, чертежи и деревянный птицеобразный снаряд под потолком.
  - Это нелепая, даже, наверное, глупая мысль. Но я верю, что люди когда-нибудь научатся летать.
  - Как?
  - По воздуху, как птицы. Ведь в воздухе везде опора.
  Отец Василий трогает руку Сергея своей рукой, тёплой и мягкой, как вынутая из печи домашняя булочка, и шепчет:
  - Не бойтесь меня. Я не буйный.
  В этот момент Сергей впервые в жизни понимает, и, пугаясь этого понимания, пятится и кряхтит:
  - Вы, батюшка, в бога-то не верите. Давно, уже лет пять.
  - Точно. Потому и не снимаю сан, ношу его, как демисезонное пальто.
   - Это? - спрашивает Казарский, отталкивая дверь, словно неприятного человека, вставшего на пути.
  Будто собаку за шкирку, он сдёргивает с вешалки пальто и с силой бросает его в лицо отцу Василию.
  - Одевайся, Галилей, пойдёшь с нами. Хочу показать тебе кое-что и задать пару вопросов. Насчёт воли божьей, в том числе.
  
  На улице сеется мелкий дождик, подталкиваемый порывами ветерка, умиротворяюще пахнет мокрой ароматной зеленью.
  - Здравствуйте, мамаша, - говорит отец Василий куда-то влево, и Сергей вспоминает, что там, в тумане у забора, сидит на чурбачке слепошарая старуха.
  Теперь отец Василий, в шляпе, бороде, с тростью, с очками на рыхлом носу, стал похож на старинного учёного-астронома. И шагает он по-старинному - аккуратно, культурно, припечатывая каждый шаг тычком трости.
  - Подвёл я эту тётку к митрополитскому лимузину. Вот, мол, прихожанка, из дальних деревень. Три тысячи пятьсот рублей принесла на храм. Настойчиво вашего благословления просит, дочка у неё больна. А лимузин лакированный, огромный, как вагон. Опустилось матовое стекло, высунулась рука с перстнями на пальцах, и сотворила ими крест. И разрезала остатки веры моей на четыре части, словно кусок сала ножом.
  - Не к месту эти откровения, - замечает Казарский, идущий впереди.
  - Вчера было не к месту, сейчас не к месту, завтра не к месту, туда, куда ведёте нас, совсем не к месту. А когда же к месту? Ведь душе нужно, чтобы её время от времени чистили - вынимали, проветривали. Иногда и выхлопать надобно. А сделать это можно только через слова. Так что, не мешайте мне.
  Отец Василий наклоняется к Сергею и быстро шепчет, почти касаясь губами волос на его виске:
  - В общем, не хватило мне слабости выдержать всё это. Попики полупьяные, шашлыки в церковной ограде, холёная, высокомерная молодёжь, джипы, лимузины, феодализм материальный и духовный. Алчность, обман, мракобесие. Поповщина. Почему вы молчите? - обращается он к спине Казарского. - Ведь то, что я говорю - опасная, наказуемая ересь.
  - То, что вы говорите - правда. Знать правду и не бояться правды - одна из наших привилегий.
  - Что, прямо вот так вот, без последствий?
  - Да.
  - Хорошо устроились, - завистливо говорит отец Василий. - Это вам не мелочёвка, служебная квартира или автомобиль. Брысь отсюда, зараза! - вдруг кричит он, взмахивая тростью.
  Белая курица выскакивает из-под его ног и, злобно вереща, несётся по улице.
  Сергей говорит, настаивая:
  - Ваших коллег, упомянутых и не упомянутых, я не принимаю. Посредника, юридическое или физическое лицо между богом и людьми, тоже не принимаю. А веровать - что же, верую немножко.
  - Ну и глупо, - усмехается отец Василий. - Всё равно, что сказать: признаю устав ВКП(б) и теорию классовой борьбы, но коммунистом не являюсь. Или думаете, новый завет апостолы писали?
  Казарский, будто воткнувшись туфлями в глину, останавливается, разворачивается и быстро шагает назад.
  - Что это было?
  - Пока ещё не могу сказать, - пожимает щеками Сергей. - Кое-что у меня получается, а кое-что ещё нет.
  - Дурное дело не хитрое. Научитесь.
  Возвращается Казарский и, воткнувшись перед отцом Василием, запихивает ему в глаза, рот и ноздри вопрос:
  - Ты почему отказался над ними панихиду служить?
  Отец Василий тоже вдавливается галошами в глину.
  - Это преступление, хуже вандализма. По-вашему, красноармеец Николай в кармане гимнастёрки сувенирную библию нёс? Нет, красноармейскую книжку и билет члена РКСМ. Обломок ржаного, подмоченного сухаря. И медную пуговицу со звёздочкой. Вот всё, что он нёс.
  - Упрям ты, Галилей. Так ничему тебя и не научили.
  - Есть грех, - прижимает бороду к груди отец Василий и предлагает:
  - Я вижу, вам хочется. Ну, попробуйте.
  Казарский наклоняется к его плечу и, кажется, ничего не говорит, просто дыша сквозь зубы. Но спина отца Василия начинает оплывать и искривляться, будто лопнул сжимавший её корсет.
  - Водка на Руси породила еретиков больше, чем библия, - отстраняясь, говорит Казарский. - С кем ты надумал тягаться, Галилей? Пошли, немного осталось.
  Однако проще сказать - немного осталось. Наверху словно перевернули кипящий котел, и жирный бульон дымящегося дождя вываливаются на землю. Дорога вскипает мурашками капель, превращаясь в скользкий, глинистый лёд.
  
  Но вот, кажется, они, наконец, всё-таки пришли. На опушке леса, между хилых ёлочек, раскинута деревенька кладбища: крестики, оградки, столики, тропки. Как отдельный переулок, лежат спинами вверх шесть свежих могильных бугорков. Над ними, словно испаряющиеся души, дрожит влажный расплывчатый воздух.
  Седьмой бугорок вытянулся возле пустой глиняной ямы. Рядом зачем-то лежит на боку железная бочка - будто катилась, поскользнулась и упала, не докатившись.
  Отец Василий стягивает шляпу и рисует на груди крест сжатыми в щепоть пальцами. Казарский, сухо усмехнувшись, ставит лакированную туфлю на позвоночник одного из бугорков.
  - Да, да, - говорит он. - Ваше деревенское кладбище. Здесь достаточно свободного места. Тем не менее, шесть захоронений и одна пустая яма находятся в стороне. Почему? Можете не отвечать, я знаю ответ. Если мы раскроем эти могилы, что мы в них найдём?
  - Раскройте, увидите.
  - И всё же?
  - Я не могу вам ответить.
  - И не надо отвечать. Я знаю ответ. Хорошо, с этими шестерыми всё понятно. Меня интересует седьмой. Где седьмой, Галилей?
  Рука отца Василия падает, щепоть пальцев скребёт бедро мелкой дрожью.
  - Это неразумное поведение, - говорит Казарский, отмахиваясь от капель дождя, как от мошкары, лезущей в глаза. - Где седьмой?
  Безумная суетливая курица выскакивает откуда-то из-под ног и замирает, с испугом и ненавистью глядя на Сергея. Он медленно, словно преодолевая боль в пояснице, наклоняется и поднимает слюнку нитки, продетую в жёлтый камушек.
  Казарский нервно дёргает узел галстука, то ли поправляя, то ли пытаясь снять.
  - Подумайте о прихожанах, о деревне вашей, о себе лично, в конце концов. Представьте, каковы будут последствия, если яма останется пустой. А она, в конце концов, не останется пустой. Уверяю вас.
  Наконец, он сдёргивает галстук с шеи и, как испачканную салфетку, прячет в карман пиджака.
  - Другой вопрос - цена, - успокоившись, продолжает он. - Мне неприятно, некомфортно знать, какова будет эта цена. А вам? Уже около часа вы понимаете, с кем имеете дело. И ведёте себя неразумно. Ну, где седьмой? Где он прячется, кто его укрывает? Отвечайте, это шанс.
  Отец Василий, судя по всему, прекрасно понимает, что это шанс, и, может быть, последний.
  - Месяц назад я рассказал бы вам всё, - обречённо произносит он. - А сейчас и рад бы, да не могу. Просто не могу.
  - Почему?
  - Вот они не велят, - говорит отец Василий и слабо поднимает руку, точно указывая на кого-то, стоящего в нескольких шагах.
  Казарский, отступив назад и в сторону, быстро оборачивается. И, конечно, никого не видит. И так же быстро возвращает туловище в прежнее положение.
  Но, кажется, уже поздно. Отец Василий уже успел догадаться.
   - Что? - тихо спрашивает он. - Что? - и внезапно выкрикивает со всхлипывающей радостью в голосе:
   - Что?!
  И начинает смеяться. Срывает с головы шляпу. Бросает трость. Лихо и яростно топчет глинистую грязь. Хохочет. И вдруг, как бы сходя по лестнице в погреб, опускается на колени, на бёдра, на бок, и затихает.
  Хотя, не совсем. Из его горла, вплотную к траве, выползает короткий, сантиметров десяти, стонущий шёпот:
  - Что-о...
  Казарский подходит к нему со спины и, кажется, сейчас ткнёт лакированным носком туфли. Но произносит "м-да", берёт Сергея по локоть, сжимает, и, направляя пальцами, ведёт перед собой.
  
  Староста, всё в том же спортивном костюме, всё так же легко приседая, спешит им навстречу.
  - Я говорил, ничего из этого не выйдет, - и злобно, и радостно обращается он к Казарскому. - И оказался прав, а вы, простите, ошиблись? Я в недоумении.
   - Подойдите ближе.
  Староста пятится, защищая уши оттопыренными ладонями.
  - Ничего не слышу, ничего не слышу, - бормочет он.
  - Нам сюда, - говорит Казарский Сергею. - Вот тропинка, различаете?
  Наклонив голову, Сергей действительно видит у себя под ногами истёртую травянистую дорожку.
  - Различаю.
  Казарский отпускает его локоть и брезгливо смотрит на старосту:
  - Ладно, успокойтесь. Видите, я молчу. Теперь к сёстрам Плотниковым.
  - Он не у них, это точно.
  - Это я не вам, - говорит Казарский и оборачивается к Сергею. - Пожалуйста, ведите.
  Сергей пожимает плечам и идёт первым, стараясь не заступить тропинку. Следом бежит, как собака за тележным колесом, жалобно-возмущённый возглас старосты:
  - Где же я вам серебрянку найду, да ещё жёлтого цвета?
  
  А сёстры Плотниковы пьют домашнее вино из эмалированных кружек. Чёрная бутылка красуется на столе, фарфоровые чашки наполнены пряниками и конфетами. Телевизор показывает что-то вроде "Песни-85", или новогоднего огонька, не поймешь.
  Машка Плотникова, будто сумку со свеклой, держит на бёдрах большущий круглый живот. Распираемая беременностью, краснощёкая, чернобровая, она глядит осоловелыми винными глазами - бесстыдно и насмешливо.
  Её сестра, Наталья, худая, потухшая женщина, со стянутыми к носу узкими глазами, сидит тихо, перебирая волнистыми пальцами пуговицы на кофте.
  Слепошарая старуха притулилась боком к подоконнику и бессмысленно смотрит на улицу и, кажется, что её взгляд уплотняет белую муть за окном.
  Сергей, откинувшись затылком и спиной на невидимую стену, слушает музыку.
  Входит Казарский, держа мокрые руки, как хирург. Снимает со стены полотенце, тщательно, всматриваясь, протирает ладони, углубления между пальцами, сами пальцы, ногти на кончиках пальцев.
  - Получаете ностальгическое удовольствие? - спрашивает он у Сергея. - Я так и думал. Что, молчат?
  Бросив полотенце на пол, Казарский берёт от стола стул и садится посреди комнаты, закинув ногу на ногу.
  - И всё-таки, где он?
  Женщины как будто не слышат. Старуха бессмысленно смотрит в окно, Наталья ощупывает пуговицы и косит глазами, Машка, улыбаясь, выбирает конфету, разворачивает и обсасывает шоколад неприлично красными мокрыми губами.
  - Похоже, ничего вы от них не добьётесь, - замечает Сергей.
  - Разумеется, нет. До определённого момента.
  - И долго ждать?
  - Да нет, не долго, - обещает Казарский. - Сами подумайте.
  - Да, пожалуй, недолго, - соглашается Сергей.
  Казарский, брезгливо оскалив уголок рта, вытягивает откуда-то, чуть ли не из рукава, длинную полоску серой ткани, пропитанную бурыми засохшими пятнами.
  - Узнаёте? - всё так же скалясь, спрашивает он. - Узнаёте. Он был здесь, у вас, вчера, около часа ночи. Вы даже бегали за Ванькой. Или нет, сестра бегала. Он пришёл, как обычно, через мост, просеку, лес, дошёл до деревни, зашёл к вам, упал в сенях за дверью. Там пятно на полу. Но в этот раз он не умер. Почему?
  Машка, улыбаясь, разворачивает ещё одну конфету. Наталья доливает в фужеры чёрное вдовье вино.
  - Так почему же он не умер? Что случилось?
  - Они не скажут, - напоминает Сергей.
  - А я не с ними разговариваю. Я с вами разговариваю. Так почему?
  - Я не знаю.
  - Вот-вот, не знаете.
  Спустив полоску ткани на пол (так же небрежно, как и полотенце), Казарский сгибает локоть и смотрит на квадратный циферблат, впаянный в сочленение кисти руки.
  - Ну, где же они?
  - Кажется, возле трактора, - неуверенно говорит Сергей. - Староста ждёт, а Ванька, кажется, что-то вытряхивает из сапога. Камешек, или солому, не вижу.
  - Это уже лучше. Но время, время, время. У нас осталось очень мало времени. А может быть, и совсем не осталось.
  Встав, Казарский подтягивает цепь "ходиков" и отбрасывает маятник. Пару раз шатнувшись, болванка маятника замирает.
  - Видите?
  - Эти часы просто сломаны.
  - Мы говорим не о часах. Мы говорим о времени. Уже смеркается.
  - Да, сегодня как-то особенно быстро. Дождь и туман, парадоксальное сочетание.
  - И ветер, - произносит вдруг Наталья. - Ветер, а туман стоит. Давно стоит, и стоит, и не уходит.
   - Как давно? - спрашивает Сергей.
  - Вы должны знать. Около месяца.
  - Этот человек, он кто вам - брат?
  - Нет.
  - Отец, муж?
  - Нет.
  - Любовник?
  - Нет.
  - Понятно. Я открою окно?
  - Да, открывайте.
  Сергей толкает крашеные створки узкого окна. Внизу, среди кустов смородины, стоит Маганюшка и протягивает на ладони белое и круглое, как шампиньон, куриное яйцо.
  - Ки-ки-реку! - радостно кричит он. - Счастья нету!
  - Что тебе нужно?
  Отскочив, Маганюшка прижимает яйцо к груди, и бочком, бочком втискивается в смородиновые заросли.
  - Как будем жить-то? - доносится оттуда. - А чего нам тужить-то!
  - Ванька пропал, - говорит Сергей, обернувшись. - Нет его, исчез.
  - Медленно реагируете, - замечает Казарский. - Но реагируете, это уже хорошо. Откройте дверь.
  В дверном проёме стоит, хромая с ноги на ногу, староста.
  - Потерял я Ваньку, - виновато бормочет он. - Возле трактора. Он на секунду остановился, сапог поправить. И пропал. Туман, дождь, ничего не видно. Я искал, но...
  - Ничего вы не искали, - грубо замечает Казарский. - И это нормально. То, что было велено, сказали ему?
  - Да-да, сказал.
  - Дословно?
  - Дословно. Он сразу выскочил из кабины и помчался. Как инструктировали, я за ним. Добежали до трактора. Он охромел, начал сдёргивать сапог. И пропал.
  - Очень хорошо, - говорит Казарский и, откинув голову, прислушивается, будто в ухе у него вмонтирован микрофон.
  - Ваш драндулет на ходу?
  - Да, конечно.
  - Знаете, где был пионерский лагерь?
  - Пионерский лагерь? Нет, не знаю.
  - Вот он покажет, - усмехается Казарский и, видимо, неудачно пытаясь показать, что шутит, говорит Сергею:
  - Круг поисков сузился. Будем брать.
  И только теперь Машка, отняв от губ конфету, начинает плавно завывать. Слепошарая старуха равнодушно глядит в окно.
  
  Зелёные домики пионерлагеря завёрнуты в туман, как яблоки в промасленную бумагу. На дощатых стенах гниют толстоносые карлсоны, осыпаются подсолнечной шелухой бегемоты. Асфальтовая дорожка растрескалась, точно степь в засуху, исхудалые фонари смотрят в ямы под ногами.
  - Масса добра пропадает, - бормочет староста, оглядываясь на ходу. - Сколько добра! Откуда взялся этот лагерь? Никогда никакого лагеря здесь не было.
  - Вот у него спросите, - говорит Казарский.
  Сергей осторожно идёт впереди, примеряясь к каждому шагу, будто ступая между шпал. И сверху, и сзади, и с боков из бумажной тьмы неровными толчками прорывается женский голос:
  - Говорит Москва, московское время десять часов. "Пионерская зорька". Воскресенье, первое декабря.
  - А где ваш кейс? - спрашивает Сергей у Казарского.
  - Не нужен, - коротко отвечает тот.
  - Странно выглядите, без кейса. Может быть, здесь? Неплохое местечко.
  - Одну минуту.
  Казарский втыкается туфлями в дорожку и, откинув голову, слушает микрофон в ухе.
  - Да, похоже, здесь. Совсем недавнее. Чувствуете?
  - Теперь чувствую.
  Они стоят перед длинным дощатым бараком. Низенький заборчик опрокинут на траву, крокодил Гена ведёт по стене изумлённого Чебурашку. Белая дверь на веранде приоткрыта и едва заметно покачивается.
  - Где ваше оружие? - шёпотом спрашивает Сергей.
  - Оружие?
  - Оружие. Во внутреннем кармане пиджака.
  Казарский вставляет руку за пазуху и шерудит между рёбрами.
  - Это?
  Обыкновенный кожаный блокнот не очень-то похож на пистолет.
  - Не надо быть странным более чем вы есть, - говорит Казарский, переступая через опрокинутый заборчик. - Стойте здесь и будьте наготове.
  Казарский направляется к бараку, шагнув за белую дверь, закрывает её, плотно вдавив в пазы проёма.
  Сергей прислушивается, опираясь затылком на невидимую стену, староста, пятясь, толкает спиной фонарный столб.
  - Ну, что вы мнётесь? - ясно слышен голос Казарского. - Заходите, здесь уже нет никого.
  
  То ли из-за запаха свежей краски, то ли на фоне песчаных обоев, воздух в бараке кажется жёлтым и густым, как засахарившийся мёд. Посреди длинной комнаты стоит ученическая парта, вдоль стен огромными тёрками уложены железные кровати. У окна, точно дремлющая собака, свернулась куча ватного тряпья.
  На плоской спине парты гудит и перемигивается лампочками какая-то квадратная радио-штука: полукруглые стёклышки, игольчатые стрелки, пальцы тумблеров, кнопки. Рядом, в консервной коробке, дымится гильза папиросы.
  Казарский уверенно щёлкает тумблером, женский голос, произнеся "сегодня вы услышите радиоспектакль", прерывается.
  Сергей вынимает папиросу из коробки, вертит гильзу в пальцах.
  - Лёша пятнистый олень, - произносит он. - Где-то здесь должна быть алюминиевая кастрюля. Вероятно, с гречневой кашей.
  - Вот она, - говорит староста, присев на корточки возле кучи тряпья и показывая алюминиевую крышку. - Тёплая ещё.
  - Лёша пятнистый олень, - повторяет Сергей. - Восемьдесят второй год. Летняя практика. Пионерский лагерь "Космонавт". Лёша пятнистый олень. Комендант радиоузла, как он себя называл. Руки и лицо в жёлто-коричневых пятнах. Прекрасно играл на баяне. Ел только кашу, пил только спирт, курил только папиросы "Север". Вот эти. Мечтал поступить в мореходное училище.
  - В окно ушёл, - докладывает староста, - на подоконнике краска содрана, на земле след.
  - Интересный отпечаток, - говорит Казарский. - Что думаете?
  - Ну, что тут думать, - подходя, с раздражением отвечает Сергей. - Обыкновенный отпечаток. Обувь юфтевая, армейская, деревянно-шпилечная с прошивкой. Полусапоги для рядового состава. В приличном состоянии, подошва целая, гвоздики на месте.
  - Полусапоги?
  - Ботинки, обыкновенные красноармейские ботинки. Размер пять - сорок два, носятся с обмотками. Достаточно?
  - Теперь знаете, где его искать?
  - Да, знаю. Вот здесь.
  "Вот здесь" - это узкая, как белая клавиша пианино, дверь на песчаной стене. Чёрная клавиша - пустая комната за ней. И, будто небрежно брошенный скрипичный ключ - столбик зелёных обмоток на полу.
  - Там нет никого, - шепчет староста, выглядывая из-за косяка.
  - Разумеется, нет, - желчно произносит Сергей. - Что, пойдём дальше?
  - Куда - дальше? - спрашивает Казарский.
  - Как это - куда? - визгливо кричит староста. - Вы опять за своё! Вы же знаете! Вы специально меня дразните!
  - Да, знаю, - твёрдо говорит Казарский. - Успокоились? Так лучше? - и кивает Сергею:
  - Прошу вас, ведите.
  - Так лучше, так лучше, спасибо, - бормочет староста, семеня за спиной Сергея. - Что за чёрт? Откуда столько народа? Что это?
  - Обычная реконструкция, - говорит Казарский.
  
  На самом деле, реконструкция не совсем обычная. Вряд ли публике удастся что-нибудь рассмотреть в густых залежах тумана. Виднеются только натянутые на верёвках, как мокрое бельё, палатки, да зелёная бочка полевой кухни рассеивает дровяной дымок. Вокруг неё топчутся, побрякивая котелками, спины в серых, синих, голубых шинелях. С ружьями, винтовками, пиками и саблями.
  Чубатый солдатик, присев на колесо пушки, тискает гармонь, как гулящую девку, выдавливая из неё горестную пьяную мелодию.
  Повар в белой рубахе и колпаке поднимает черпак и раздражённо хрипит, взмахивая животообразным задом:
  - Úr, kérem, hogy megnyugszik. Kashi elég minden!
  - Немец, что ли? - зябнущим голосом спрашивает староста. Скукожившись, он суёт ладони под мышки, будто хочет завернуться сам в себя.
  - Венгр, - отвечает Казарский. - Да, а здесь свежо.
  И Сергей вдруг замечает рассыпчатую овсянку снежинок, падающих на остекленевшую землю.
  - Ощущение, надо думать, приятное, - говорит Казарский. - Снежок, морозец, новые сапоги. Здравствуйте, мой юный друг.
  Молоденький розовощёкий лейтенантик-артиллерист, похожий на румяного снегиря, счастливо улыбаясь, разглядывает носки новеньких сапогов. Захваченный Казарским врасплох, он ещё более розовеет, выпрямляется и поджимает ногу под обод шинели.
  - Ну, ну, полно, не смущайтесь, - говорит Казарский. - Давно произведены?
  - Две недели назад, господин...
  - Товарищ, запомните, товарищ.
  - Так точно, товарищ...
  Где-то рядом бухает пушка, и окончание фразы лейтенант заглатывает, как кусочек пирожного.
  - Краснодарское артиллерийское?
  - Так точно, товарищ...
  - Довольны?
  - Так точно.
  - Люди все здесь?
  - Да, по списку. Вот список.
  - Прекрасно. Так в чём же заминка?
  -Сигнала не было. Ждём сигнала.
  - Считайте, что дождались. Чем это пахнет здесь у вас?
  - Виноват. Красноармейцы принимают пищу. Галеты, каша, чипсы.
  - А, вижу.
  Появляется красиво сделанная орудийная площадка. Натянутый по нитке глиняный бруствер, чистая пушечка перед амбразурой, геометрически правильные ровики, аккуратно уложенные снаряды.
  Красноармейцы в лёгких гимнастёрках, сидя, лёжа, полулёжа, хором стучат ложками, опустошая котелки. Запивают кашу пивом из стеклянных бутылок с немецкими рогатыми буквами. Хорошо упитаны, веселы и почти не обращают внимания на странно одетых визитёров.
  - Господа, господа, прошу вас! Фото на память! - суетится полураздетый человечек в шортах и, смешно сведя голые колени, сгибается к треноге фотоаппарата. - Улыбаемся, господа, улыбаемся!
  Красноармейцы приветствуют вспышку магния поднятием пивных бутылок.
  - Прозит! - хором выкрикивают они из глоток.
  - Вижу, - повторяет Казарский и спрашивает у Сергея:
  - Ну, как, по-вашему?
  - Не так, - отвечает Сергей.
  - Что - не так?
  - Всё. Фотографируются не так. Сидят, стоят и лежат не так. Двигаются не так. Разговаривают не так. Смотрят не так. Дышат не так. Кроме униформы, всё не так.
  - Уверены?
  - Уверен.
  - А теперь спросите себя - откуда вы это знаете?
  "Да, откуда?" Вопрос непростой, и Сергей, избегая ответа, заглядывает в коричневую нишу ровика. На глиняном дне, подтянув полы к животу, точно спящий солдат, лежит пустая измазанная шинель. Тут же стоят сморщенные армейские ботинки - полусапоги юфтевые с деревянно-шпилечной прошивкой.
  Староста, между тем, ковыряется в бутылочном горле пушки.
  - Запаяно, - говорит он. - Намертво запаяно. Сколько ж туда свинца влили? Эх, траты, какие напрасные.
  - Господа, прошу курить! Раритетная вещь, оригинальная. Досталась от отца. Прошу, не стесняйтесь.
  Лейтенант, рисуясь, протягивает всем, и Сергею, старинную, видимо, папиросницу. Жестяную шкатулочку, татуированную хохломскими виньетками.
  Лицо Сергея начинает искажаться. Однако ему удаётся сжать гримасу мускулами щёк, и, резко обернувшись к Казарскому, он спрашивает сквозь зубы:
  - Что это значит?
  - Недоразумение, случайная ошибка. Уберите, - говорит Казарский лейтенанту. - Спрячьте и займитесь делом. Вообще, что у вас сегодня в программе?
  - Бой за Красный Кут, - отвечает тот, опуская папиросницу в карман шинели. - Легендарная "атака мертвецов".
  - Так в чём же заминка?
  - Я докладывал, сигнала нет.
  - Разве?
  Кажется, прямо из-под земли выныривает, точно кит из моря, длинный пятнистый броневик. Шевелит рогами башенок, разглядывает людей очками-консервами из дыры в лобовой броне, истошно трубит звериным голосом.
  Броневик трубит, красноармейцы вскакивают и суетятся возле пушки; наводчик целится, заряжающий делает вид, что суёт снаряд в запаянный ствол, лейтенант-снегирь изо всех сил дёргает спусковой шнурок. Ничего не происходит.
  - Бах! - кричит лейтенант.
  Казарский носком туфли трогает шинель в ровике.
  - Обманул нас Ванька, - говорит он. - Увёл, как птица от гнезда.
  - Опять вы за своё, - жалобно тянет староста, - Нарочно, да? Как обманул, как он мог вас обмануть?
  - Что дальше? - спрашивает Сергей.
  - А вот что, - отвечает Казарский.
  
  И снова староста идёт им навстречу, приседая и спеша.
  - Я говорил, ничего из этого не выйдет. И оказался прав, а вы, простите, ошиблись? Я в недоумении.
   - Подойдите ближе.
  Староста пятится, защищая ладонями уши.
  - Ну, что же, теперь вам сюда, - говорит Казарский, подталкивая Сергея. - Пойдёте на рыбалку, на сазана. Вот тропинка, различаете?
  Наклонив голову, Сергей видит под ногами узкую ленту примятой травы.
  - Различаю.
  - Пойдёте один. Не усните там, это важно.
  Казарский брезгливо смотрит на старосту:
  - А вы успокойтесь. Пошли к сёстрам Плотниковым.
  - Он не у них, это точно.
  - Я знаю, - говорит Казарский и оборачивается к Сергею. - Пожалуйста, не теряйте времени, идите.
  И Сергей пожимает плечами и идёт, стараясь не заступить тропинку.
  Позади слышен жалобный крик старосты:
  - Где же я вам серебрянку найду, да ещё жёлтого цвета?
  
  Ванька-монгол стоит на тропе и угрюмо дремлет, опираясь руками и щекой на спиннинг, будто на копьё. То ли от бессонницы, то ли из-за сырости, то ли ещё почему-то, лицо его измято и зеленеет, как заплесневевший сыр.
  - Здоров, - не открывая глаз, произносит он, жуя прижатой к спиннингу щекой.
  - Меня ждёшь?
  - Нет, Публия Вергилия Марона. Конечно, тебя. Давай за мной. С тропинки не сходи. И сними часы, а то беду накличешь.
  Дождь, наконец, выдыхается, прохладный ветерок машет в лицо, как сырое полотенце. Точно девчонки после купания, медленно проходят нагие берёзы, стыдливо прикрывая чёрные соски на стволах.
  Сергей слышит подпрыгивающее топотание за спиной. Не надо оборачиваться, чтобы понять, что это бежит Маганюшка, улыбаясь и по-заячьи прижимая маленькие ручки к груди.
  - Ну, что, ки-ки-реку? - говорит Сергей.
  - Точно беду накличешь, - говорит Ванька. - Не трогай его.
  - Он что у вас, буйный?
  - Как раз, наоборот.
  - Не понял.
  - Как тебе объяснить, на каком примере. Возьмём печальную историю с моим дедом. В сороковом он вернулся с финской войны, живой. Бабка говорила, праздник был и радость, как на пасху. Мужики, конечно, крепко выпили, а тут мимо хаты идёт Маганюшка. Он тогда ещё босой ходил, и зимой и летом. Увидел деда, подошёл к окну и вдруг серьёзно так просит: "Дай шелбан". "Тебе зачем?" - спрашивает дед. "Ну, дай шелбан". Мужики деда схватить за руку не успели. Дал он шелбан. Маганюшка захныкал и говорит: "Вот будет в следующем году летом война, домой не вернёшься".
  - Так и случилось?
  - Нет. Дед вернулся. Правда, без ног. И, что странно, никто ведь Маганюшку обижать не хочет. Сам напрашивается: "Дай шелбан".
  - Ки-ки-реку, - тихо произносит Маганюшка, - ки-ки-реку.
  - Погоди, сколько ж ему лет?
  - Какая разница. От чёрт!
  Споткнувшись о какую-то кочку, Ванька с размаху пинает её и говорит, будто эти вещи взаимосвязаны:
  - О Миклухе-Маклае слышал? Русский этнограф, антрополог, биолог, путешественник и, прямо говоря, авантюрист? Годы жизни тысяча восемьсот сорок шестой - тысяча восемьсот восемьдесят восьмой.
  - По старому стилю, пятое июля - второе апреля, - морщится Сергей, крутя ремешок наручных часов.
  - Ну да, ты же бывший учитель. Я тебя познакомлю с одним человеком. Вернее, покажу тебя ему. А там посмотрим. Сюда, что ли?
  Ванька сворачивает в заросли и, расталкивая спиннингом ветки, пробирается в сторону ароматного запаха лесного ручья. А вот и сам ручей: желатиновое зеркало воды, застывшие струи течения, туманный парок.
  На плоском берегу тлеют остатки рыбацкого костра. Петрович, крепко сидя на корточках, руками переворачивает картофелины в углях. С другой стороны, похожий на римского патриция, лежит на боку и локте раздетый до пояса упитанный человек. Влажная спина его содрогается от удовольствия сыростью, и понятно, почему: лопатки и поясница испачканы разводами солнечных ожогов.
  - Привет, Петрович. Здорово, Миклуха, - сердито произносит Ванька. - Вот, привёл, - и снова опирается на спиннинг кулаками и щекой, выражая тем самым усталость и неодобрение.
  - Маганюшка, кушать будешь? - спрашивает Петрович.
  - Не.
  Маганюшка, егозя задам, усаживается перед костром, стягивает с ног ботинки, ощупывает и гладит траву босыми ступнями, словно ладонями, и улыбается.
  Тот, кого назвали Микулухой, с ленивой бесцеремонностью разглядывает Сергея. Действительно, внешне этот человек напоминает знаменитого русского путешественника: кудрявая всклокоченная путаница волос на голове, серая борода, треугольные крылья носа, загоревшие скуластые щёки.
  - Ну? - спрашивает Петрович.
  - Возможно, - расслабленно отвечает Миклуха. - Хотя... Как ваша фамилия?
  - Я же тебе говорил - Плотников, - бурчит Петрович.
  - Погоди. Как вашего отца звали?
  - Думаю, вам это известно, - грубо отвечает Сергей.
  - Видал? - спрашивает Петрович, протягивая Миклухе картофелину. - Держи.
  - Это ничего не значит, - говорит Миклуха, перекидывая картофелину. - Ты, шлёп-нога, суровый идеалист. А я, наоборот, восторженный циник. Те трендо хора, молодой человек.
  - А я чувствую, зачем вы здесь собрались, -злобно говорит Сергей. - Только сформулировать пока не могу. Но уже где-то близко.
  Петрович и Миклуха молчат и внимательно глядят на Сергея, как бы выдавливая из него новые слова.
  - Там с вашим отцом Галилеем не всё в порядке. Какой-то припадок жуткий. Хотя, кажется, вы трое не очень-то переживаете за его здоровье. Кроме того, ему, кажется, уже лучше.
  - Если не считать резких болей в правом боку, - подаёт голос Ванька-монгол.
  Он успел забросить спиннинг и теперь, нагнувшись, как жнец над снопом, вешает на него колокольчик.
  - Ничего, в боку пройдёт, - откликается Миклуха. - Из всех болезней по-настоящему смертельны только эти и вот эти, - он тычет себя в голову и грудь. - Остальные на самом деле не так уж и опасны. Дай-ка, Петрович, ещё картошечку.
  Без всяких усилий, только переложив длинные ноги, он переворачивается и удобно укладывается на другом боку.
  - Ты, Сергей, садись. Ноги надо беречь, ноги - самый необходимый в жизни транспорт. Им по белу свету ещё ходить и ходить. Я надеюсь на это. А физические болячки оборимы, все, до единой.
  - Миклуха, неудачное слово выдумал, - замечает Ванька. - Что это за слово - "оборимо"?
  - Чушь, - соглашается Петрович.
  - А мне нравится. В Австралии меня жалил Conus geographus. Во Вьетнаме дважды переболел смертельной лаосской сыпью. На Ньюфаундленде белый медведь измял, как пустую сигаретную пачку. Но я всё это оборол, потому что всё это оборимо. Сижу тут с вами, на картошечку дую. Хорошо.
  - Вы путешественник? - спрашивает Сергей таким тоном, как будто знает ответ.
  - А вот и нет, - весело отвечает Микула. - Я странник. Был когда-то просто Николай-Нидворай, а теперь вот стал Миклухо-Маклай. Я и по батюшке-то Николаевич, Маклаю полный тёзка. Люди, обычно, с утра выходя из дома, каким зрят свой путь? Пройти мимо соседней девятиэтажки, свернуть к остановке, зайти в магазин, поехать на работу. Может быть, на дачу. Жизнь ограничена окружностью радиусом десять - двенадцать километров. Со мной же с детства не так. Какая-то патология, не могу сидеть внутри этого круга. Грудь щекочет надобность дойти до горизонта, и уйти за него. А значит, надо идти, идти, и идти. Вот этими нужными ногами.
  Мякоть картофелины уже не парит, но Миклуха коротко дует на неё, словно сбивая соринки.
  - И походил я по земле немало. По круглой земле, имеется в виду. Из космоса, наверное, видны протоптанные мною тропинки. Сколько я повидал всего, ужас, ни в сказке сказать, ни пером описать.
  Ванька, как гусь, на корточках переваливается к костру и снизу вверх заглядывает Миклухе в лицо.
  - Миклуха, расскажи про воинов, - тихо просит он.
  - Расскажу. А, думаешь, зачем я картошку ем? - И Миклуха вынимает из костра ещё одну картофелину и тщательно чистит, вглядываясь в кожуру, как в воспоминания.
  - Лет пять назад, очень давно, забрёл я в китайскую деревеньку недалеко от города Сиань. Ну, куры, они действительно везде одни и те же. Как и картошка. Понимаешь, о чём речь?
  - Понимаю.
  - Те же степи, лесопосадки, рисовые чеки, то же солнце. Помог тамошним ребятам наладить трактор "Беларусь". Вечерком, после работы, сели вот так у костра, выпили водки из гаоляна. Вот сидим, картошечку едим, курим, комарики зудят, общаемся. А ребята смуглые, яснозубые, весёлые, как наши таджики или узбеки. И, как таджиков или узбеков, я их не понимаю, но знаю, о чём речь. И вот один землячок говорит: пойдём, покажем тебе особенное место. Ты два раза вокруг земли прошёл, еще пять раз пройдёшь, но место это не забудешь. Дёрнули ещё по пиалушке и пошли.
  Миклуха откусывает макушку картофелины и не спеша, задумчиво жуёт.
  - У странников, у бродяг чувство опасности обычно хорошо развито. Не знаю, почему, но моё чувство в тот раз не сработало. Кривить душой не буду, я и теперь, бывает, жалею, что пошёл с этими ребятами. Сначала топали весело, гурьбой, анекдоты рассказывали, вроде, про тёщу. Потом стемнело, и что-то мои землячки притихли. Представьте, пустое поле кругом, чернеющие сумерки, округлая, пустая до горизонта земля. И вдруг, точно овраг, в ней широкий провал, такой подземный коридор без крыши. И внутри него, от стены до стены, рядами стоят солдаты в полной амуниции. Человек триста, наверное. Я мог ясно различить бронежилеты, каски, противогазные сумки, автоматы на боку. А главное, не двигаются и молчат. Землячки тоже встали, упёрлись, как кони перед канавой. Ну, думаю, попал, точно завели меня в особое место. Мало ли, какая ракетная шахта тут или что. Схватят, проверят документы, заметут в янджи, да ещё накостыляют. Вот вижу, один из солдат зовёт меня, как бы обмахивает лицо ладонью. Дескать, подойди, не бойся, всё равно не убежишь. Мне вдруг стало жутко, невыносимо жутко. На тот момент это было, наверное, самое страшное мгновенье в моей жизни. И, главное, эти-то местные тоже трясутся, перепугались до немоты. А солдат всё машет ладонью, и улыбается: подходи, подходи. Глаза прищурил и в лунном отблеске видно - они голубые. У китайца большие, продолговатые ярко-голубые глаза. Ну, никуда не денешься, пошёл к нему. Внутри всё трясётся, будто компрессор, ноги от тела отстают. Пришлось голову опустить, смотреть на ступни и переставлять их по очереди. Шаг, шаг, ещё шаг. Чувствую, больше не могу, всё, добрёл до своего края. С трудом поднял взгляд. А передо мной - совершенно мёртвый, потрескавшийся уже глиняный воин. Голова, осыпавшаяся глиняная, глаза бесцветные глиняные, рук вообще нет. Глиняная кольчуга, шлем, какая-то сумка, обломок меча сбоку. К плечу привязана тряпка с иероглифом и от ветерка эта тряпка подскакивает, подлетает к лицу. Как будто машет - дескать, подойди, не бойся.
  - Жутковатая история, - сонно бормочет Сергей. Это странно, но его, кажется, затягивает в дремоту.
  - Но я же видел, как он улыбается. Я видел его голубые глаза, и они были живые, они блестели. Ты понимаешь, он был живой. Как я, как ты, как Петрович, как Маганюшка, вон.
  - Маганюшка, ноги застудишь. Ботинки одень, - подаёт голос Петрович.
  - Не, - легкомысленно отвечает Маганюшка. Просунув руки внутрь ботинок, он играет ими, точно куклами.
  - Погоди, нажалуюсь на тебя бабам.
  - Не, - смеётся Маганюшка.
  - А я вот о чём думаю, - говорит Ванька, сжимая и крутя пальцами кожу на лбу, словно показывая, как он думает. - Ведь в нас собраны гены тысяч прошедших поколений. Мы как бы сложены из частей своих предков. Нос папин, подбородок дедушкин, глаза вроде бабушкины. А левая рука - я, ты знаешь, левша - чья? Что мы делали этой рукой последние сорок тысяч лет? Что сжимали в этом кулаке? Скажем, во времена подсечно-огневого земледелия? Ручки деревянной сохи? Наверное, да. Вёсла купеческого струга? Вполне возможно. Саблю в степной атаке? Скорее всего. Ну, а если взять шире? Ведь не исключено, что среди моих отдалённых предков мог быть, например, внук Гарибальди, или сам Коперник, или изобретатель радио Попов. Почему нет?
  - У Коперника жены и детей, кажется, не было, - ухмыляется Петрович. - Предки твои все здесь, кроме прадеда, сгинувшего в Сибири. И мои здесь, и Миклухины, и Маганюшкины, и твои тоже, - говорит он Сергею. - Да ты, никак, кемаришь?
  - Что-то с глазами.
  - А тебя, наверное, предупреждали. Терпи. Так вот. - Петрович отщипывает от земли кусочек глины. - Думаешь, это глина? Нет, это прах. Двадцать тысяч поколений шли, ложились друг на друга слой за слоем, и снова шли, и ложились. Куда, ради чего, ради кого? Ради вот этого? Ради вот этих?
  - Не сбивай парня, - удобнее перекрестив ноги, говорит Миклуха. - Серёжа, ответьте мне на один вопрос. Если, гипотетически, виденные мною солдаты оживут - и выйдут из-под земли, сюда, к нам?
  - Гипотетически? - Сергей пытается стереть с ладоней картофельный песок. Опускает руку в карман пальто, но вместо платка вытаскивает жёлтый камушек на ниточке.
  - Ваш? - спрашивает он Петровича.
  - Оставь себе.
  Ванька-монгол дёргает плечом, а Миклуха молча кивает: да, пусть оставит себе.
  - Хорошо, - соглашается Сергей. - Хорошо, допустим. Даже не допустим, так оно и есть. А что дальше? Конкретно? Вот я сейчас здесь, с вами, я встану, я готов. И дальше что?
  Петрович усмехается.
  - Ты как Иисус. "Что есть истина?". Неужели это такая запутанная проблема?
  Петрович легко поднимается и шагает вдоль берега, прочёсывая ногами свалявшуюся в колтуны траву.
  - Пошла, пошла! - вдруг кричит он, по-старушечьи хлопая в ладоши.
  Из-под его ног, злобно кудахтая, выскакивает курица и белым зайчиком мелькает среди деревьев. Петрович поднимает какую-то вещь и, обтирая эту вещь днищем ладони, возвращается к костру.
  - Вот, - говорит он, присаживаясь на корточки. - Обыкновенное яичко. Простое куриное яичко. Снесено, в общем-то, в грязь, испачкано и облеплено помётом. На первый взгляд, кажется, грязь какая-то, или камень. Но на самом деле помёт и соломинки легко счистить. И уже не скажешь, что это комок грязи или круглая галька. Нет, теперь сразу, без споров и болтовни, просто, очевидно, что это - обыкновенное куриное яичко. Вот тебе истина. Возьмёшь?
  - Одну минуту, сейчас я попытаюсь вам ответить, - мямлит Сергей и на корточках передвигается к линии воды.
  - Ну, что? - как бы втихую и о другом спрашивает у Петровича Миклуха.
  - Молчит, - так же отвечает Петрович.
  - Прошёл, и жив. Это уже чудо. Бумагу и ручку давал?
  - Давал.
  - И что?
  - Я же говорю, молчит.
  - Ай-я-яй, яй-яй-яй, - громко подытоживает Миклуха.
  - Внезапно громко и радостно кричит Маганюшка.
  Сергей опускает в речную струю растопыренные пальцы. Ничего не происходит. Струя неподвижна и поблёскивает, как мёртвая ртуть.
  - Я бы, пожалуй, взял, - говорит он, оборачиваясь. - Что за чёрт?
  Перед ним, на покрытом изморозью берегу, потухший костёр. Угли в кострище холодные и мокрые, как белые камешки. Ни Миклухи, ни Петровича, ни Ваньки. Маганюшкины ботинки, уткнувшись носами, обнюхивают друг друга.
  Спиннинг, однако, на месте, зелёная леска треугольником вытянулась над водой. Колокольчик приседает, опускается и вдруг, словно от щелчка, взлетает по кругу - раз, ещё раз. Колокольчик кружит, подскакивает, падает - в полном беззвучии.
  Сергей, словно наступив ногой на круглый камень, делает неуверенный шаг к спиннингу и пристально смотрит на этот немой танец. Колокольчик выщёлкивается, тишина стоит неподвижно, как струя ртутной воды в реке.
  Сергей глухо хрипит носом, вроде бы сдерживая боль. Похоже, ему и в самом деле нехорошо. Он медленно сжимается к животу, хрип переходит в горло, лицо искажается гримасой. Судорожными рывками Сергей сдёргивает что-то с запястья и, отбросив в сторону, облегчённо, глубоко дышит. Или, скорее, раз за разом выдыхает остатки боли.
  - Вот как, - произносит он. - А вообще, ничего удивительного. Ты же, в принципе, был готов. Или ты не был готов?
  Сжимая запястье, он идёт в дымный лес, протискиваясь между стволами деревьев, будто в узкие двери. Дно чащи густо покрыто буреломом, трухлявые кости сучьев лопаются под ногами.
  
  Со злорадным булькающим шипением навстречу ему выбегает, играя мускулами потока, холодный ручей. Вода в нём, несомненно, течёт, быстро неся, словно насекомых, какие-то палочки и соломинки. Закряхтев, Сергей разворачивается и шагает обратно.
  Или он надеется, что обратно. Ибо ручей снова выбегает наперерез, раскидывая вокруг себя травянистые лужи и кочки.
  А отец Василий, видимо, подустал. Выпрямившись, словно перед фотоаппаратом, он сидит на каком-то столбике прямо посреди лужи, точно на тонкой скатерти. Шерстяные стенки тёмного пальто, намокая, медленно чернеют.
  - А, батюшка, - окликает его Сергей.
  Не дождавшись ответа, наклоняется и шепчет:
  - Отец Василий... Отец Василий... Галилей... Ты слышишь меня?
  - Ну, конечно, слышу.
  - Как вы себя чувствуете?
  - В боку болит, а так ничего.
  - Да, да, резкие боли в правом боку.
  - Прошу вас, тише.
  - Кажется, мы одни.
  - Кажется, да. Вы знаете, Сизиф толкал камень. Однако есть ли разница?
  - По сравнению с чем?
  Отец Василий дёргается, отрывая низ пальто от воды. Заметно, что руки его нащупывают трость.
  - Мне предложили вакантное место. Хорошее. Молодость, достойная работа, красивая жена, дом, автомобиль. Через три месяца родится сын. Через двадцать пять лет пойдут внуки. Потом - обеспеченная, чистая старость. Неплохо.
  - Что же вас смущает?
  - Главное. Ведь это всё равно, что вырвать рёбра. Понимаете?
  - Нет.
  - Значит, я поспешил. Вы не готовы. Что ж, это наступает по-разному. У кого-то в один миг, у кого-то через месяцы или годы. Что ж, разрешите откланяться. Мне надо идти. Надо уходить.
  - Да, надо уходить, - соглашается Сергей и, ощупывая шагами мокрую траву, направляется, как ему кажется, обратно, к ручью.
  Ручей, однако, исчез, стволы берёз расступаются, и Сергей видит знакомые спины могильных холмиков. Только теперь их семь. Седьмой холмик совсем свежий, глиняная кожа блестит и дымится. Курица что-то выклёвывает из-под лапы, оглядывается и, злобно вскрикнув, уносится прочь.
  Сергей, присев на корточки, выковыривает тонкую нитку с жёлтым камушком на конце. Протянув руку, опускает ладонь на тёплую спину могилы.
  - Там ничего нет, - слышит он голос Казарского. - Это глупый бабий обман. Да вы и сами, наверное, чувствуете.
  - Сёстры Плотниковы?
  - ...?
  - И Петровичиха.
  - Хорошо. Неплохо. Вы, всё-таки, действительно, способный человек. Дайте-ка.
  Казарский легко подбрасывает камушек на ладони.
  - Нет, не чувствую. Ваши соображения?
  - Вряд ли сеновал. Тёмная комната, может быть, погреб.
  - Более вероятно, землянка какая-нибудь, на окраине леса. Либо яма в огороде. Скорее всего, яма. И кто-то его подкармливает и лечит. Кто?
  - Легко спросить, кто. В этом Красном Куте, оказывается, около шестидесяти жителей.
  - Пятьдесят семь. И шестимесячный плод.
  - Сёстры по-прежнему молчат?
  - Разумеется.
  - А рыбаки проговорились. Особенно этот, Миклуха. Правда, я пока никак не могу ухватиться за смысл. Выскальзывает, как мокрая сосулька из кулака.
  - Ничем не могу помочь. Толкайте, толкайте свою вагонетку. Настанет момент, и она покатится сама, и вас потащит. А вы не сможете оторвать руки от скобы.
   Казарский совершенно по-человечески, даже чуть сгорбившись, садится на хребет бочки, опустив кейс между ног. Но это оказывается всё, на что он способен.
  Еле слышное металлическое повизгивание выпрямляет его спину и натягивает кожу на кости лица. Он резко встаёт и, чётко переставляя циркульные ноги, шагает на звук.
  - Это бесполезно, - вслед ему кричит Сергей. - Вы же знаете, что это бесполезно.
  Тем не менее, он тоже поднимается и, зачем-то изгибаясь, бредет следом, среди могил, крестов и ёлочек.
  
  И вдруг проваливается в оранжевую ржавую воду. Ручей, будто прорыв тоннель, выскакивает и хватает его за бока, сдавливая плотным течением.
  Сергей стоит спокойно, не спеша, отталкивая от пояса кусочки проплывающего мусора. Ему, вероятно, даже не холодно.
  - Очень хорошо. Пока всё понятно. Всё логично.
  Логично или нет, но рядом, на берегу, сидит староста и окунает в воду кривой берёзовый сук, похожий на паучью лапу.
  - Вы, почему здесь? - со строгим сочувствием спрашивает он.
  - Не ваше дело.
  - Не моё, так не моё. Помочь?
  Сергей, раскачав туловище, кряхтя и постанывая, с усилием, выбирается на берег. Расстёгивает намокшее пальто и всего на секунду опускает взгляд к промоченным измазанным ботинкам.
  И, как вспышка, происходит ослепительно-чёрная ночь. Тумана как не бывало; прямо над головой роятся, как мошкара, мелкие звёздочки, янтарная луна улыбается, показывая крепкие зубы.
  - Всё понятно, всё логично, - повторяет Сергей. - Мы приехали в понедельник?
  - Да, - отвечает староста.
  - А сегодня уже четверг.
  - Ночь со среды на четверг.
  - Да нет. Сейчас что-то около двух часов ночи. Значит, всё-таки, четверг.
  - Вы бы уши закрыли. Потом будут болеть, с непривычки.
  - А вы?
  - Я уже не первый раз.
  Староста накрывает уши ладонями, будто на морозе. Где-то поблизости, в полной тишине, вытягивается по-над землёй зелёная вспышка. И ещё одна, и ещё несколько одна за другой. Потом доносится грохот, и ещё грохот, и ещё грохоты, один за другим. Точно искры на ветру, сквозь чернозём ночи мелькают белые раскалённые чёрточки.
  В конце концов, они, наверное, находят цель. Вспышки сдуваются, звёзды сгорают и гаснут, и, как дым от истлевших звёзд, сверху опускается масса плотного белёсого тумана. Голова луны захлёбывается в нём и медленно тонет.
  - Как долго, - ворчит староста, сжимая ужи. - Неужели, технически, так трудно убить нескольких людей?
   - Всё уже кончилось.
  - Да я понимаю, что всё уже кончилось.
  - Что это было?
  - А вы не знаете? Тогда не ходите туда. Рано вам туда ходить.
  
  Сергей засовывает руки в мокрые карманы пальто и, балансируя на кочках, шагает в белёсую тьму. И вскоре натыкается на костяной голос Казарского.
  - Сколько их было?
  - Шестеро, - отвечает грубый голос с азиатским акцентом.
  Сергей на секунду вспоминает самосвал, дорогу, дождь, и ему кажется, что это было или очень давно, или не с ним. "У меня трое бойцов пропали", - так, вроде бы, сказал тогда этот грубый голос.
  - Снова шестеро, - скрежещет горлом Казарский.
  - Ну, конечно, шестеро. Седьмой уже прошёл, зачем ему здесь быть. Не будет его здесь. В деревне надо искать. Пока он не очухался, и не убежал. В погребах, на сеновалах, на огородах. Прощупать, перерыть, перекопать, сжечь, в конце концов.
  - Две вещи. Во-первых, он отсюда не убежит. Во-вторых, перерыть, перекопать и сжечь - значит, применить крайние меры. Это доступно вашему пониманию?
  - А вашему пониманию доступно, чем вы рискуете? Мы, ладно, головой, а вы? Ведь он здесь был. Я видел пятна крови, и собака взяла след до моста. Он встречал их, хотел провести. И будет встречать, и однажды проведёт. И что тогда?
  - Уверены, что это был он?
  - Да.
  - Значит, он их встречал. Это меняет дело. Сжечь целую деревню? Непростая задача, надо подумать. В принципе, да, вот только люди. Куда распихать столько людей?
  - У вас же много свободных вакансий.
  - Дело не в этом.
  - А в чём?
  - Не в этом. Ну, хорошо. Я принимаю ваше предложение. Будем проводить проверку жилых и нежилых помещений. Начнём на рассвете. Только одна вещь. Действовать придётся официально. Это вас не пугает?
  - Никак нет.
  - Ну, хорошо. Проинструктируйте людей. Что вы там притаились? Идите сюда. Вы, помогите ему, только аккуратно. Это наш человек.
  Кто-то сжимает локоть Сергея, больно, за кость, и тянет в туманную яму.
  - Смотрите под ноги, - Казарский прикрывает крышку закинутого на бедро кейса и говорит кому-то перед собой:
  - Познакомьтесь. Это он.
  - А, вот как. Разрешите?
  Из тумана выдвигается расплывчатое очертание руки, чёрные клавиши пальцев, нажимая, ощупывают плечо Сергея.
  - Успеете ещё, - отодвигающим тоном произносит Казарский, и рука растворяется обратно. - Где эти, трое?
  - Вон, в кочках лежат. Они там были, и шли сюда. Возвращались. По-другому я не мог поступить.
  - Мы не имеем претензий в ваш адрес. Я хочу посмотреть на них. А - вы идите к автомобилю и ждите меня там. Поедем вместе.
  - Вместе, так вместе, - отвечает Сергей - но грубит он пустоте.
  Голос Казарского волнообразно удаляется, точно шагает сам по себе:
  - Посмотрим-посмотрим. Любопытно, на что это похоже.
   Остановившись, произносит:
  - Странно, они, судя по внешним признакам, кажется, в-общем-то, не изменились. Хотя, вот этот - видите? Значит, всё-таки, можно опознать таких, побывавших там.
  Сергей ещё глубже засовывает руки в пальто, будто пытаясь дотянуться до колен. Значит, придётся ехать, и надо идти. И он бредёт, разрыхляя ботинками заросли сорняков.
  О направлении он не беспокоится - сапоги дорогу знают. Или нет?
  - Вам сюда нельзя, - предупреждает вежливый голос.
  В тумане различается деревянная тропинка жердевого мостика, замшелого и хрупкого, словно собранного тысячу лет назад. Когда-то под ним пробегала речка, а теперь течёт густой поток лопухов.
  - Почему? - спрашивает Сергей.
  - Вам пока нельзя. Берите левее. Смотрите под ноги, там кочки.
  - Я знаю, что там кочки.
  Сергей не лжёт: ни разу не покачнувшись, не споткнувшись, он ровно проходит заросли кочек и оказывается на коричневой глинистой дороге. У обочины, по-стариковски сгорбившись, пригорюнился железный автомобиль.
  
  Отец Василий напряжённо сидит за рулём, вперив взгляд то ли в лобовое стекло, то ли в свою трость, лежащую на капоте. Тусклые шершавые глаза царапают стёкла очков, как хлебные корки.
  - Отец Василий... Отец Василий... Ты слышишь меня, Галилей?
  Нет, не слышит. Сергей заползает на заднее сиденье, мажа коврики и обивку лентами болотной жижи.
  - Могли бы почиститься, - замечает староста, отодвигаясь.
  Геометрически подстриженный затылок высится над подголовником пассажирского сиденья. Невероятно, но Казарский уже здесь. Сергей, скручивая, отжимает треугольные полы пальто.
  - Что это за мостик? Там, где меня остановили?
  - Вопрос настораживает. Вам пора бы знать.
  - А я вот не знаю. Куда мы едем?
  - Толкайте, толкайте свою вагонетку, - не шевельнувшись, отвечает Казарский и добавляет в адрес Отца Василия:
  - Ваша палка будет дребезжать.
  Отец Василий, видимо, по-своему понимает содержание этих слов. Он оживает, отталкивает от себя дверь, выставляется наружу, берёт трость с капота и размеренным, странническим шагом уходит по дорожной колее.
  - Тяжёлый народ, - оправдывается староста. - Трудный.
  - Тем интереснее, - подтверждает Казарский и геометрическим затылком обращается к Сергею:
  - Кистью пользоваться умеете?
  - А есть ли смысл?
  - Попытка не пытка. Не хочется доводить дело до крайности. Крайность - не профессиональна и несёт угрозу распыления информации. Краску достали?
  - С каким трудом! - угрюмо отвечает староста.
  - Тогда поехали. Смотрите, уже совсем светло. Прогуляемся по жилым и нежилым помещениям.
  - Что-то я, кажется, забыл там, у мостика, - бормочет Сергей. - Потерял, выронил на ходу из памяти.
  - Толкайте, толкайте, - говорит затылок Казарского. - Недолго уже осталось.
  
  Железная голова настольной лампы греет рыжее Ванькино лицо. Ванька тонко щурится, широкие ладони месят табурет, точно шмат теста. По небритой щеке бисеринками пота стекают синие капли крови.
  Казарский по-хозяйски сидит за столом и, будто наниматель на собеседовании, разглядывает то Ваньку, то прозрачный пластмассовый файл, то Сергея, согнувшегося на табурете.
  - Что в погребе? - спрашивает азиатский голос из квадратной темноты.
  - Картошка, - отвечает Ванька, тыльной стороной ладони вытирая синюю кровь.
  - "Что в погребе"? - усмехается Казарский. - Разве в этом дело. Больно, Иван?
  - Да.
  - Извини, такая у них служба. Процедуру необходимо соблюсти. А эти люди, они, как говорится, без юмора. Ты, Ваня, развяжи узлы. Иначе я не смогу тебе помочь.
  - Плевал я на вашу помощь.
  - Верно: "Плевал я на вашу помощь". Здесь так и указано. Видишь?
  Ванька щурится на файл и видит то ли отражение, то ли фотографию собственного лица.
  - Также указано, что с большой долей вероятности ты не расскажешь, кто его укрывает. Будешь молчать, упрямый монгол. А дальше-то что? Пойми, Иван, из этой комнаты два выхода. Или ты распустишь узлы, и я тебе помогу. Или - в болото.
  Ванька сильнее мнёт крышку табурета. Нет, ему не страшно, ему жарко и трудно усидеть на месте.
  - Предпочитаю болото.
  - Да, да, здесь так и написано: "предпочитаю болото", - Казарский искривляет корпус тела к Сергею. - На будущее, самые крепкие фанатики получаются из таких вот малограмотных новообращённых. Совсем недавно он не мог отличить Ломоносова от квазара. А теперь, смотрите-ка, "предпочитаю болото". Нет, я с ним ещё поработаю. Мне интересно. Найти мышиный хвостик, распускающий его узлы.
  - Не найдёте, - подаёт голос Ванька.
  - Ох, не зарекайся, Ваня, я найду. Они есть у каждого, эти нити. И у тебя есть. Вот одна торчит, вот вторая, третья. Надо только угадать, за какую потянуть.
  - Что ж не гадаете? Начинайте.
  - Действительно, картошка, - злобно доносится откуда-то снизу. - Мягкая, видно, прошлогодняя.
  Ванька протирает глаза, словно кружочки на пыльном стекле.
  - Погасите вы эту лампу. Всё равно у вас ничего е выйдет.
  - Не вовремя вы, - замечает Казарский в темноту.
  Тем не менее, свет медленно гаснет.
  
  И снова зажигается. На табурете, склонив бороду, печально сидит отец Василий. Ноги по-женски сведены вместе, пальцы, точно лапы насекомого, быстро и хаотично гуляют вдоль бёдер.
  Казарский просматривает толстый старинный фолиант, похожий на запечённый каравай, переворачивает плотные, как хлебные корки, листы. Своей очереди ждут рулеты-свитки и замызганные лепёшки рукописей.
  - Верните, пожалуйста, мне трость, - просит отец Василий.
  - Может, воды? - отвечает Казарский.
  - Нет, спасибо.
  - Тогда продолжим с этого места, - Казарский ведёт кончиком ногтя по странице, словно ему трудно читать. - Итак, утверждал ли ты, Василий, по прозвищу Галилей, будто Солнце находится в центре обитаемого мира?
  - У вас, конечно, есть свидетели. Да и книга перед Вами. Так что, да, утверждал.
  - Будто Земля и другие планеты вращаются вокруг него?
  - Ну, да.
  - Будто бы вселенной тринадцать миллиардов лет, и она полна миров, подобных нашему?
  - Около тринадцати миллиардов лет. С мирами, подобными нашему, это сложный вопрос.
  - Хотелось бы надеяться, - говорит Казарский, перелистывая книгу. - А это что за абракадабра?
  - Обоснование парения птиц. Расчёты Отто Лилиенталя. На развороте - схема летательного аппарата тяжелее воздуха.
  - То есть, ты допускаешь, что люди смогут передвигаться по бесплотному воздуху?
  - В воздухе - везде опора.
  Казарский захлопывает книгу.
  - Сейчас, здесь, прямо за этим столом, в данную минуту, течёт двадцать первое столетие. А ты несёшь такую чушь. Когда в последний раз читал библию?
  - Давайте лучше поговорим об атомах.
  Казарский искривляет корпус тела в сторону Сергея:
  - Хотите поговорить об атомах?
  Сергей брезгливо морщится.
  - Значит, не будем говорить об атомах. И это правильно. Атомов не существует. Они выдуманы. Атомы, материя, эволюция, развитие по спирали. Воздушные аппараты тяжелее воздуха, похожие на летучих мышей, разумные другие миры, теория относительности. Всё это выдумано. Всё это нигилистическая дребедень. Вот, что должно быть у тебя в голове. Вот здесь должно быть, в левом полушарии. Ведь мы, кажется, обо всём договорились. Да или нет?
  - Да.
  - Хорошее вакантное место. Престижная работа, красивая жена, дом, автомобиль. Чистая, благополучная старость. Ну, так, что, где вы его прячете?
  Отец Василий, ужасаясь себе, молчит; пепельная борода скукоживается и опадает, точно грязная пена.
  - Погасите на минуту свет, - приказывает Казарский.
  И свет вновь медленно гаснет.
  
  И снова зажигается. Миклуха, не моргая, спокойно глядит в сердцевину лампы. Вот так же, не моргая, он, наверное, глядел в лицо тропическому солнцу - на Крите, в Новой Гвинее, в Пусане. Солнце, если приглядеться, оно везде одинаковое - как очищенное от навоза белое куриное яичко.
  Темнота в комнате не изменилась, и стол вроде бы тот же, и Сергей по-прежнему сидит, согнувшись локтем на бедро. Только вещи, лежащие перед Казарским, другие. Заплечный мешок, какой-то бубен, какие-то черепки, какие-то амулеты, похожие на кукурузные лепёшки. Хлам какой-то.
  - Своеобразная коллекция, - говорит Казарский. - Фольклор в мешке. Вот это, глиняное, что? Тарелка?
  - Ацтекский календарь счастья, - улыбается Миклуха. - Философски декоративная вещь. Ребёнок играет, зреет урожай, мужики пьют вино, женщины танцуют, дракон спит. Подарок от тамошнего местного шамана. К сожалению, подделка.
  - Вы ошибаетесь. На самом деле это оригинал. Амулет из Тлакопана, где-то середина пятнадцатого века. Строго говоря, вещь не ацтекская. Но - уникальная. Единственный экземпляр.
  - Неужели единственный?
  - Обратите внимание на структуру. - Казарский трёт пальцами, амулет пирамидкой ссыпается на стол. - Видите? Характерное соотношение песка и глины.
  - Говоря "неужели единственный", я не это имел в виду. - Миклуха, не оборачиваясь, обращается к темноте. - Подайте, пожалуйста, с полки.
  - Там ничего нет.
  - Ой, ли?
  - Я проверял.
  - Проверьте ещё раз. И принесите сюда, пожалуйста.
  Через минуту на стол ложится новая пригоршня кукурузных амулетов.
  - У меня их много, - поясняет Миклуха. - Отовсюду, со всего мира. Казалось бы, все они разные, но, на самом деле, одинаковые. Смотрите: вот ребёнок играет, женщины танцуют, мужики пьют вино, просо созрело, хвост дракона торчит из пещеры. Вот ещё, и ещё. Ребёнок, дракон, хвост, мужики.
  - Вы смотрите не под тем углом, - говорит Казарский. - Вот так надо смотреть. Это настоящая картинка. Пражские мосты, Фудзияма, гейши, квадраты и треугольники, тополь на холме. Декоративные фарфоровые тарелки.
  - Да нет же. Вот ребёнок, вот женщины поют, вот солнце, вот дракон, вот хвост. Вы же видите.
  - А вы?
  - И я.
  - Хорошо, проверим. Вот это - что?
  - Вот это как раз Пражские мосты.
  Казарский, вероятно, удовлетворён. Ибо задаёт следующий вопрос:
  - Зачем вы распространяете нелепую историю о глиняных солдатах?
  - Скорее, почему. Вам известно, почему.
  - Хорошо. Покажите на карте, где это было.
  - Вы же знаете.
  - Я знаю многое. Знаю, например, удельный вес ядра квазара ULAS J1120. Знаю, где бродит отец Василий, и какие мысли бродят у него в голове. Знаю, сколько яиц принесут сегодня ваши куры. Знаю, когда и в каких муках вы умрёте. Но я не знаю, где это было. Я не знаю, почему тьма за окном наступает через час после рассвета. Не знаю, откуда взялась эта проклятая речка. Не знаю, что за мальчик бродит с коляской по округе. Не знаю, почему седьмой прошёл и остался жив. Главное, не знаю, где вы его прячете. Так, где вы его прячете?
  - Этого вам никто не скажет.
  - Почему?
  - Вот они не велят.
  И снова Казарский оборачивается к окну, как будто там, в пяти шагах, стоят они - те, которые не велят.
  - Что же я уронил? - громко произносит Сергей. - Ведь я что-то уронил из памяти, там, в лесу. Вы направили меня к машине. Я вышел к мостику. Мне сказали, сюда нельзя. А потом было что-то очень важное. Что?
  - Значит, не велят, - морщится Казарский. - Дайте ладонь.
  Как тарелку какую-нибудь, он берёт Миклухину ладонь и с нажимом проводит пальцем. Будто проверяет, нет ли на ней сажи, хорошо ли она протёрта.
  - Теперь понятно, - говорит он и вдруг начинает нагибаться.
   Нагибается медленно, очень медленно и неотвратимо, так, словно хочет войти лбом в Миклухины глаза.
  - Что, жёлтый человек?
  
  Ванька протёр, наконец, дырочки на окне лица.
  - Да погасите вы свет, - бурчит он, размазывая по носу синие капли.
  
  А Машка Плотникова всё поправляет свой большущий живот. Удобнее пристраивает его на бёдрах, будто сумку со свеклой. Распираемая беременностью, краснощёкая, чернобровая, она отвечает одним только взглядом - бесстыдным и насмешливым.
  
  А сестра её, худая, потухшая женщина, просто молчит, перебирая волнистыми пальцами пуговицы на серой кофточке.
  
  А отец Василий стоит, отвернувшись к стене, и рука его бродит возле бедра, нащупывая исчезнувшую трость.
  
  - Неадекватно себя ведёте, - говорит Казарский. - Написали завещание, спрятали его в стволе телескопа. Очнитесь. Никто этот листочек не найдёт. Никто не навестит вас однажды вечером, не скажет: "Здравствуйте, это вы - бывший отец Василий?". И ваш новый дом выглядит совершенно иначе, чем вы себе представляете. Нет там колокольчика у двери, и собачьей будки нет.
  - Дом без собаки? Вы шутите.
  - Ну, хорошо, я подумаю. Кокер вас устроит?
  Отец Василий молчит.
  - Вот и прекрасно. Теперь вы.
  
  "Теперь вы" это, оказывается, Петрович, сидящий на табурете, согнуто, как бы трудясь. Как будто согнуто сидеть на табурете, упираясь ногами - какое-то серьёзное, важное дело.
  Казарский, одну за другой, выкладывает на стол неопровержимые, по его мнению, улики. Остатки шинели, ботинки с мягким ещё верхом, лист красной ткани, картонные чёрно-белые брошюры.
  - Ваши вещи?
  - Мои.
  - Каутский. "Internationale Arbeitergesetzgebung". Штутгарт, одна тысяча восемьсот восьмидесятый год. Каутский, это кто?
  - Фамилия Бюшез вам знакома?
  - Да.
  - Блан, Пеккёр, Леру?
  - Да.
  - Ну, конечно же, да.
  Петрович говорит, напряжённо, упираясь, словно качая воду тугим ручным насосом.
  - Это всё равно, что пытаться затоптать криницу. Прижать отверстие каблуком - легко. А вот устоять на одной ноге... Уж вы-то, наверное, помните: "Толпа сосредоточенно молчит, идёт себе и идёт... Ни шутки, ни возгласа, ни мальчишек... И остановить камень не в их власти... Большинство шло, как мне казалось, как в неполном гипнозе, иные будто уверяя себя, что они ясны и трезвы, иные конфузливо - как бы задавая себе вопрос - чего я иду? - а некоторые как щепка по вешней воде... Но все необычайно серьёзно, как серьёзные исполнители серьёзной роковой игры... Жутко было наблюдать эти первые ряды исполнителей "толпы", "народа" "Le antras". Ну, и что? Минует совсем немного лет, десять, двадцать, сто пятьдесят. Нога у вас затечёт, отстанет. И другие, после нас, неизбежно спросят: как же так? Как такое могло быть? Ведь вы были разумными людьми. Вас были миллионы. А вы шли за маленькими цахесами, ничтожными цинноберами. Вы творили безумные, преступные дела.
  - Продолжайте, продолжайте. Забавно наблюдать, как вы выпрямляетесь от страха, произнося тривиальные истины.
  - Что?
  - Тривиальные истины, очевидные вещи.
  - И вы - открыто - это признаёте?
  - Разумеется.
  Петрович выкачивает из себя длинный звук, похожий на "а-а-а".
  - То есть, вы всё-таки решились. И все эти разговоры ни к чему.
  - Вы же сами, своим молчанием, загнали меня в тупик. Альтернативы нет, вариантов не осталось. Доходит это до вас?
  - Да. Что будет с моей жинкой?
  - Она нужна вам?
  - Да.
  - Значит, останется с вами. Так, что, жёлтый человек?
  
  Последний вопрос обращён к Миклухе. Не отстраняясь, он смотрит навстречу Казарскому и, кажется, что лица их вот-вот совпадут.
  - Не знаю, - повторяет Казарский, - не могу понять и не знаю. А, следовательно, всего этого нет. Тебя нет. Есть строитель из Иркутска, Николай. Работяга, семейный человек, малопьющий. Мечтающий дотянуть до выходных и поехать в лес по грибы. На пригородной электричке. Вашей деревни тоже нет. Реки, моста, болот проклятых нет. Тумана, тьмы за окном, глиняных могил. Пацана с тележкой. Слышите, повизгивает? Всего этого нет. Не было, нет, и не будет.
  - То есть, вы всё-таки решились.
  - Не будет, - повторяет Казарский. - Не будет.
  
  Сергей, надавливая локтем на бедро, то окунает лицо в темноту, то поднимает, словно для того, чтобы глотнуть воздуха. С кем он разговаривает - непонятно, вообще непонятно, зачем он это говорит.
  - У меня есть один знакомый парень, мент, Лёша. Хороший парень, только вот с этим делом у него проблемы. На третий или четвёртый день запоя его схватывают приступы. Он чувствует, что у него останавливается сердце. Что он не может больше дышать. И тогда он кричит: "Трясите меня, трясите!" Вот и я. За мной числится много всего, мерзкого, подлого, страшного. Но всё это не задевает, гнетёт, но не задевает. Лишь об одном случае воспоминания непереносимы. Настолько, что сердце, как мышцу на ноге, сводит судорога и надо трясти себя, чтобы очухаться. Это была родительская суббота, перед неделей Страшного Суда. Накануне я получил от моих новых коллег приглашение на рыбалку. На сома, в рыболовную усадьбу "Акватер". Ну, знаете, коттеджи, обстановка, сервис, лакеи, замаскированные под обслуживающий персонал. Для вчерашнего школьного учителя - новая жизнь, новое качество жизни. Одна проблема - наживка. Для ловли сома нужны капустянки, а где их взять, в феврале? Вот об этом я и думал по пути на кладбище. С новым удостоверением легко проехал полицейские кордоны, удачно припарковался рядом с могилой отца. Выложил на стол конфеты, цветы, поставил бутылку, стакан. Взялся дёргать сорняки. Земля была мягкая, влажная, стебли дёргались с комлем, как поваленные деревья. И вдруг из этих комлей выпала капустянка. Потом ещё одна, потом третья. Отличные капустянки, с мягкими животами, как у молочных поросят. Я обрадовался. Схватил здесь же кем-то выброшенную то ли шкатулку, то ли папиросницу, и стал собирать в неё этих тварей. Дрожащими от радости руками. Собрал, вернулся к машине, открыл багажник, и тут мне стало плохо. Не так плохо, как, допустим, голова кружится или тошнит. А так плохо, будто весь организм сломался, застопорился, замер. Будто перешагнул через строительное ограждение и упал в котлован. По большому счёту, так оно и было. Однако сознание вернулось, минут через десять. Я лежал возле машины, щекой в какой-то чёрной луже, вытекшей из меня, словно нефтяная кровь. Шкатулка пропала. Исчезли цветы, конфеты, водка, только пустой стакан валялся под столом. Я понял, что жив, но это не принесло ни облегчения, ни испуга. Меня охватил сотрясающий приступ стыда. Острейшего, режущего, невыносимого стыда. Понимаете, невыносимого. Прошу прощения, мне нужна одна минута, и я продолжу.
  Но проходит много минут, прежде чем он продолжает:
  - Это было всего лишь желудочное кровотечение. Язва открылась. Никогда ничего не болело, не кололо, не резало. И вдруг это чёрное вытекло, как из проржавевшей канализационной трубы.
  
  - Ну, ну, успокойтесь, - за спиной Сергея, положив руку ему на плечо, стоит Казарский. - Потерпите немного. Скоро эти болезненные ощущения исчезнут, навсегда. Поверьте мне. Господин староста!
  Казарский выпрямляется, и Сергей выпрямляется, и, кажется, что они изображены на старинной дагерротипии.
  - Господин староста! Нам понадобится трос ограждения. Он спрятан у вас, в лопухах за собачьей будкой. Я понимаю, украсть сам памятник. Много тяжёлого, дорогого металла. Но трос-то вам зачем? Кур привязывать?
  
  А вот и этот самый трос. Нет, он тоже стальной, сплетённый из мокрых ржавых проволок. Провисая, колышется между столбиками, будто на нём балансирует невесомый канатоходец.
  Пирамидка памятника исписана коричневыми трещинками, ножка звёздочки скривилась, как увядшая ботва. Тут же установлены скамья и столик, какие обычно бывают возле могил родственников. На столике, словно хирургические инструменты, разложены какие-то скребки, малярные кисти и стоят две банки с краской - чёрная и жёлтая.
  Староста дощечкой помешивает краску, словно суп на плите, и странно улыбается, всасывая губы. Казарский дочитывает нижние строки прозрачного файла, Сергей рассматривает людей, согнанных к памятнику. Их много, они стоят неподвижной толпой, осыпаемые белым рисом дождевых капель.
  Петровичиха поддерживает под мышки слепошарую старуху, босоногий Маганюшка суетится среди замерших фигур и, дёргая за рукава и спины, весело выкрикивает:
  - Ки-ки-реку! Счастья нету!
  - Что ж, приступим, - говорит Казарский и указывает файлом на бороду отца Василия:
  - Ты.
  Отцу Василию явно не хватает привычной трости. Вяло пошатываясь, он приближается к столу, берёт кисть, рассматривает её, оглядывается. И, зачем-то положив кисть в карман, ковыляет во влажную плесень тумана. Следом, будто взаимосвязанные, идут сёстры Плотниковы и какой-то явно нетрезвый мужик.
  - Теперь ты.
  Ванька-монгол сразу усмехается избитым лицом, подчёркнуто разворачивается и уходит прочь, уводя ещё несколько человек.
  - Ваша очередь.
  - Догадался уже, - говорит Петрович, беря Маганюшку за руку, - Пойдём, а то простудишься. Идёмте, люди, нечего вам тут делать.
  - Ки-ки-реку! - выкрикивает Маганюшка. - Счастья нету!
  И прыгает рядом с Петровичем, размахивая свободной рукой.
  И вдруг Казарский, Сергей и староста оказываются одни в бумажной пустоте, словно внутри японского домика. Только слепошарая старуха тенью отражается на рыхлых, мутных стенах. Неподалёку по-собачьи повизгивает ржавая коляска.
  - Я вспомнил, - говорит Сергей. - Теперь я вспомнил.
  
  - Вам сюда нельзя, - снова предупреждает голос из непроглядного тумана.
  И Сергей снова видит деревянную тропинку мостика и текущие под ним лопухи.
  - Почему?
  - Пока нельзя. Берите левее. Смотрите под ноги, там кочки.
  - Я знаю, что там кочки.
  Сергей ровно проходит между кочек, что-то почувствовав перед собой, вытягивает руку - и натыкается на шершавые осыпающиеся доски.
  И снова происходит ярко-чёрная ночь.
  Дощатая покосившаяся полуторка прижимается брюхом к земле, опираясь на сожжённые колёса, будто на локти. Дверца кабины, как сломанная калитка, висит на одной петле, за рулём неподвижно сидит шофёр с чёрным, картофельным лицом.
  Поодаль бродят несколько фигур в маскхалатах и, точно грибники, что-то выискивают в кустах и в траве под ногами.
  - Внимательнее, внимательнее! До последнего лоскутка зачищаем! - с акцентом командует грубый бас.
  - Вам плохо? - спрашивает Сергей у водителя. - Вы кто?
  - Э, э, э, сегодня моя очередь!
  Один из маскхалатов, заметив Сергея, рысью подбегает к фургону.
  - Нехорошая примета, с мёртвыми разговаривать, - говорит он, отодвигает Сергея и придавливает водителя, словно бы ввинчивая в его плечо штопор. Как пробку выдергивает и прижимает к своей груди красный пятиконечный кругляш.
  - Симпатичная вещь, солидная. Завтра себе снимешь. Завтра они снова пойдут. Тогда и снимешь. Вот, в кармане было, держи. Говорят, интересуешься?
  Сергей распрямляет листок, похожий на засаленную салфетку.
  "Предъявитель сего старший политрук Расулов Абдумутал Фаикович является комиссаром отдельной медсанроты 32-й О.С.Б. Что подписями и приложением печати удостоверяется. Действительно по 1 января 1943 года".
  - Этого не может быть, - вяло бормочет Сергей. - Нет, не может. Нет, нет, нет.
  Однако грязненький листок трясётся между пальцами.
  "Предъявитель сего старший политрук Расулов Абдумутал Фаикович является комиссаром отдельной медсанроты 32-й О.С.Б. Что подписями и приложением печати удостоверяется. Действительно по 1 января 1943 года".
  - Как ваша фамилия? - спрашивает Сергей у тумана.
  - Расулов моя фамилия, - отвечает с акцентом грубый бас, - майор Расулов, Фаик Абдумуталович.
  - Теперь я вспомнил, - говорит Сергей. - И понял.
  
  И снова перед памятником стоят люди, осыпаемые рисовым дождём. Маскхалаты подпирают их, точно колья забора, дубинки факелов испаряются прозрачным пламенем.
  Казарский, глядя под ноги, небрежно прогуливается, словно пассажир на автобусной остановке.
  - Что, своих ждёте? - костяным голосом говорит он. - Ждёте. И откуда же они, по-вашему, придут? Оттуда? Вряд ли. Отсюда? Маловероятно. Оттуда? Мне так не кажется. Никто не вернётся к вам. Ничего больше не будет. И не было никогда. Всех этих ваших фотографий на стенах, бумажных треугольников, глиняных могил - не было. Даже деревни вашей не было. Видите?
  Словно костры на утреннем берегу, в тумане тускло, бездымно, разгораются мокрые избы. Люди чувствуют пожар спинами, видят огонь, не оборачиваясь.
  - Так что, забудьте об этом, - говорит Казарский. - Забудьте, и живите богато и счастливо.
  - Автобусы готовы к погрузке, - докладывает грубый бас.
  - Хорошо. Вопросы?
  У слепошарой старухи, кажется, есть вопрос. Или что-то в этом роде. Оттолкнув спиною Петровичиху, она словно высматривает кого-то перед собой, словно выбирает. Наконец, выбрав, идёт наощупь, медленно и прямо.
  Когда слепец прислушивается, похоже, что он видит.
  - Они придут, - говорит старуха. - Они вернутся. И тогда вы ответите. Все ответите, без исключения. Каждый, лично, как перед богом. И будет вам кара.
  - Уведи её! - внезапно кричит Казарский, хватая маскхалат за руку и прячась за него, как от собаки.
  И вдруг что-то изменяется. Нет, всё изменяется, коренным образом.
  
  Возле пирамидки стоит босой парень в белой, истлевшей, как бинты мумии, гимнастёрке. Ноги изнурённо подкашиваются, опущенная обритая голова похожа на запёкшуюся картофелину. Двигая челюстью, он пытается то ли что-то произнести, то ли захватить больше воздуха.
  - Уведи её! - кричит Казарский.
  И маскхалаты открывают шквальный огонь. Зелёные точки бьют по белой груди парня, лопаются на пирамидке, откалывают хлебные крошки букв. Металлически взвизгнув, рикошетит ржавая звёздочка.
  Парень рушится лицом вниз, словно хочет охватить ртом мокрую землю.
  Казарский осторожно, мягко, будто боясь спугнуть, подходит к парню и наклоняется над ним.
  - Ну, вот, наконец, и седьмой, - спокойно говорит Казарский. - Обыщите его. Там есть любопытное для вас.
  Раскачиваясь, как невесомый канатоходец, Сергей шагает к парню. Встав на колени, ковыряет карман гимнастёрки. Разворачивает и читает смятый, как грязная салфетка, листок бумаги. Обернувшись, выкрикивает:
  - Вы ошиблись! Это не он. Он действительно пропал без вести, здесь, в этих местах. Но он вернулся. Гораздо позже, но вернулся. Работал учителем в сельской школе. И умер на руках моего отца. Так что, это не он.
  - Уверены?
  - Да.
  - Снова мы упустили какую-то мелочь. Ничтожную мелочь, как ускользающий вирус. Он мутирует, изменяется, и вновь поражает, казалось бы, надёжно привитые организмы. Мы компенсируем вам эту поездку. Что вы хотите?
  Сергей неуклюже топчется на коленях.
  - Вот что я должен сказать.
  - Остановитесь, - предостерегает Казарский. - Остановитесь, молчите, не думайте об этом. Иначе, я не смогу вам помочь.
  - Вот что я должен сказать, - повторяет Сергей.
  И в этот момент сырая, подгнившая, непроглядная мешковина окутывает его голову.
  
  И вновь он слышит то ли грохот тележных колёс, то ли каменный плеск булыжного прибоя. Обмотка всё так же не даётся, скользит, крутится, выпадает.
  - Плотников! Плотников! Да Плотников же!
  Мешковина расширяется, пахнет острее, заполняет дощатый сарай.
  - Серёга. Серёга.
  Чья-то тёплая рука, как крыса, протискивается за пазуху, семенит по груди лапками пальцев.
  - Кто это?
  - Я, Ванька-монгол.
  - Что-то, Иван, плохо мне. Голова болит.
  - Ну, конечно. Прикладом по затылку.
  - Где мы?
  - Заперты в сарае. До рассвета.
  - А потом?
  - А потом в болото. Тебя отпускать нельзя. Сам знаешь, почему. И меня отпускать нельзя. Не получается из меня ни бухгалтер, ни строитель, ни студент. Иммунная несовместимость. А других вакансий у них сейчас нет. Так что, в болото.
  - А что с деревней? Где люди, Петрович, Миклуха?
  - Нет деревни. И людей нет, вывезли. На новые вакансии.
  Нечто мягкое и круглое, вроде тёплого арбуза, давит Сергею на живот.
  - Это его голова?
  - Да.
  - Жив?
  - Трудно сказать. Во всяком случае, оставлять его здесь нельзя. Тащить надо, к мосту. На ту сторону. Дорогу найдёшь?
  - А ты?
  - Я останусь. Такой шанс бывает раз в жизни.
  - Какой шанс? Подохнуть в болоте?
  - Да.
  Ванька хрипло кряхтит, возится, как будто, стоя на четвереньках, моет пол. Видимо, занимается он этим давно и уже устал и запыхался.
  - Плотная у нас земля, вязкая, как липкий свинец, - шепчет он. - Ничего, одолеем.
   Внизу мешковины открывается лаз, похожий на длинное ведро.
  - Берись, приподнимай.
  - Он очень тяжёлый. Я не дотащу.
  - Дотащишь. Иначе нельзя.
  
  Над болотом, как над чаном с грязным бельём, поднимается прачечный дым. Ноги цепляются за штанины корней, вязнут в подушках кочек. До чего он тяжёл, этот парень в белой гимнастёрке.
  Лежа во мху, Сергей жадно и трудно дышит, нанизывая грудь на воздух. Нечто, зашипев, латунно цокает, прачечный дым освещается зелёным мерцанием. Ищущие голоса, словно эхо друг друга, бродят поблизости. Стуки выстрелов похожи на удары прикладом в запертые ворота.
  По горизонту, точно карусель, кружится ужасный, скрежещущий вопль морского зверя. Того самого, с очками-консервами в лобовой броне.
  - Внимание! Остановитесь! Вы обречены! Дальше дороги нет! Не усугубляйте ситуацию! Выходите обратно! Внимание! Остановитесь! Вы обречены! Дальше дороги нет! Не усугубляйте ситуацию! Выходите обратно!
  Сергей наклоняется к парню, лежащему на утопленной в тине шинели. Выскребает из открытого рта соломинки, прислушивается, вглядываясь в чёрные губы.
  - Куда я тебя тащу? Зачем? Ведь ты и не дышишь уже. Это глупо, бесполезно. Вот что, отдохни пока. Я... вернусь, ладно?
  Словно восходя по ступеням лестницы, Сергей поднимается на ноги и шагает, убегая, в туман. Бежит, спотыкается, вязнет, падает - и, полусидя в тине, яростно дышит, загребая воздух лопатой нижней челюсти. Парень открыто, раскинувшись, точно голый, лежит на шинели, раздвинув синие босые ступни.
  - Пропаду я здесь с тобой. Ради чего? Ради кого? Ради них? Ради вот этих? Ты же видишь, это бессмысленно. Извини, отдохни пока.
  И Сергей вновь подымается по ступенькам и шагает в туман, ступая по грязному белью луж и кочек. И вновь натыкается на беспощадный звериный вопль.
  - Внимание! Остановитесь! Вы обречены! Дальше дороги нет! Не усугубляйте ситуацию! Выходите обратно! Внимание! Остановитесь!
  Попятившись, Сергей спотыкается, падает навзничь и снова видит прямо перед лицом грудь парня в белой гимнастёрке.
  - Ну и чёрт с тобой! - кричит Сергей и, схватив шинель за шиворот, тащит со злобной силой. Зверь не отстаёт, завывая в предвкушении добычи.
  - Хах, хах, хах, - рубит Сергей шаги, как вязкое полено колуном. Зверь приближается, по-волчьи равномерно, а парень всё так же тяжёл, точно груда булыжников.
  - Хах, хах, хах, - всё мельче рубит шаги Сергей.
  Скрюченные страхом, пальцы, наконец, расцепляются, и шинель отбрасывает его в мелкую травянистую лужу. Зверь урчит совсем рядом; слышно, как соляра булькает в его дизельном горле.
  
  Сергей по-кошачьи перекидывается на четвереньки, смотрит в туман, мучительно сжимая глазницы, и говорит для себя, громко:
  - Мост.
  Оборачивается и говорит всему, тихо:
  - Мост.
  Где-то поблизости кряхтит, и плачет, и стонет ржавая коляска.
  Зверь натужно захлёбывается, как мамонт, провалившийся в битумную яму.
  
  На тропинке моста, подвернув лохматый хвост, ждёт худая дворняга, печально смаргивая узким монгольским оком.
  - А ну, пошла! - хрипит Сергей.
  - Ба! - отвечает собака, поднимает спину и колтыхается по мосту. Лапы её буксуют, проворачиваются, будто она рвёт упругую целлофановую преграду. Наконец, целлофан лопается и на землю падает контрастный чёрно-белый день.
  Над горизонтом, как над горной цепью, восходит красное жгучее солнце. И оттуда, из лесов, болот и рек, толкаемые в спины ослепительным светом, неотвратимой массой движутся тысячи людей в белых гимнастёрках.
  Они идут, бесконечные, белоснежные, с чёрными, измождёнными голодом и гневом лицами, и смотрят издалека в упор ненавидящими, беспощадными глазами.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"