Случилось необыкновенное происшествие или приключение, или произошла история, а может быть, даже целая маленькая эпопея в начале восьмидесятых годов столетия двадцатого с одним нашим соотечественником по имени Иван Николаевич или Николай Иванович, Василий Иванович или Николай Васильевич, или Владимир Васильевич, Федор Васильевич, Федор Игнатьевич, Игнатий Михайлович, Михаил Игнатьевич, Михаил Сергеевич, Михаил Андреевич... Карпович, Анатольевич, Константинович, Александрович, Борисович, Семенович, Павлович, ну, и так далее и тому подобное, и по фамилии Иванов, Васильев, Михайлов, Игнатьев, Федоров, Сергеев, Николаев, Владимиров, Анатольев, - словом, неважно по какому имени и по какой фамилии - тут по нашему все хорошо будет и все подойдет, но по прозвищу, присвоенному самому же себе: "Детка", - по такому прозвищу в силу своего оригинального, хотя и кратковременного увлечения, о котором и говорит прозвище .(1)
(1) "Детка" - это малоизвестная в мире система физического и духовного воспитания, созданная Порфирием Ивановым, родившимся в конце прошлого века в России. Так что "Детка" - это и не прозвище даже, поскольку каждый, живущий по системе "Детки", и называется Деткой, подобно тому, как пользующего систему или философию йоги зовут йогом. Суть "Детки", собственно, играет в повествовании совсем малую роль, и поэтому нет надобности разъяснять здесь систему Порфирия Иванова. Частично же принципов учения коснется бывшая жена Детки в своей объяснительной записке, адресованной органам милиции.
Случилось!.. Распутывая эту историю о необычном помешательстве (или наоборот - прозрении) нашего соотечественника, можно придти к весьма неопределенному, хотя и безусловному выводу, что началось все задолго до того времени, о котором сам пострадавший (он же не осужденный до сих пор преступник - отчего и нежелательно называть истинные фамилию и имя) мог и предположить, что началось все вовсе и не с него самого, да и не поймешь точно, с кого или с чего именно; что началось, как и все всегда начинается, как бы и ни с чего... И все же ближайшие и наиболее значительные обстоятельства к предстоящей истории здесь следующие, картина их выглядит приблизительно так.
Чрезвычайно морозным январским утром, в густо-синем рассвете, двое людей, мужчина и женщина, одетые в синие тренировочные костюмы, в валенках, в спортивных вязаных шапочках и с полотенцами вокруг шей, выскочили из подъезда огромного кольцевого дома в одном из новых районов Москвы и побежали по утоптанной дорожке в снегу в сторону скрытого подо льдом пруда, взятого в бетонные берега. Женщина бежала первой и, видимо, совсем без желания: мужчина подталкивал ее в спину рукой и что-то настойчиво и наставительно повторял; в другой руке у него висели топор с кухонной шумовкой, и если бы не эта шумовка, со стороны запросто можно было подумать, что женщину подгоняют никак не менее чем на какую-то казнь - настолько обреченным был ее вид и угрожающе реален топор в руке у мужчины. Достигнув берега пруда, эта странная пара съехала по накатанной детьми горке и по все той же тропинке, тянущейся и по льду, выбежала на середину пруда, к расчищенному от снега месту, и остановилась. Вернее, остановилась женщина, мужчина же с ходу и ожесточенно принялся рубить лед топором. По сторонам брызнули осколки, один из них ужалил женщину в щеку, и она обиженно вскрикнула: "Глаз! Мой глаз!" - и ухватилась за глаз рукой. "До свадьбы заживет!" - задорно отозвался мужчина и лишь удвоил быстроту движений. Вскоре из-под топора засочилась черная жидкость, и вот уже образовалась относительно круглая прорубь, не менее метра в диаметре. Тут мужчина отбросил топор и шумовкой вычерпал из парившей проруби ошметки льда. После этого он разделся до плавок и только тогда обратил внимание на женщину, которая к тому моменту вся уже содрогалась от холода, поскольку ничего не делала на морозе, а просто стояла, сложив на груди руки - как бы в ожидании той самой казни. "Раздевайся! - приказал мужчина. - Попрыгай!" Но женщина ответила только совершенно отчетливым стуком зубов. "Ты же обещала, что когда лед хороший установится - тогда! Вот - лед давно хороший!" - и он расстегнул молнию на ее спортивной кофте, насильно принялся стягивать с нее тренировочные штаны. Женщина перестала стучать зубами, но все ее тело, защищенное теперь лишь открытым синтетическим купальником, усыпалось какими-то волдырями и быстро синело; особенно синело у нее лицо. Взяв запястья женщины в свои руки, мужчина начал интенсивно вращать ее руками в одну сторону, потом в обратную. Женщина вроде бы поддавалась, но как-то вяло и неохотно, словно и не хотела согреться, а наоборот желала поскорее замерзнуть и превратиться в ледяную статую. Вдруг мужчина бросил заниматься ею, отскочил к проруби, зачерпнул воды и размазал пригоршню по своей груди. И еще зачерпнул и, изогнувшись, растер по спине. Так же вдруг он плеснул очередную порцию на шею и плечи женщине, которая от прикосновения воды взвизгнула на весь пруд буквально как возмущенный поросенок. Тут мужчина невозмутимым тоном посоветовал:
- Да ты ей сердце открой, душу, и она потеплеет.
- К-кому?
- Воде, кому же еще! Как я тебя учил?
- Здравствуй вода, - как робот произнесла женщина.
- Теперь опускайся и не забывай, что она - живая. Представь, как она ласково, нежно обнимает тебя...
- К-кто?
- Вода! Кто же еще?
- Я н-не могу.
- Но мы же договаривались! Не-ет, так жить неинтересно... Хорошо, я первый, а потом ты. Гляди-ка!
Мужчина несколько раз глубоко вздохнул, присел, опустил ногу в прорубь, а потом сразу ухнул в воду всем телом так, что одна голова в шапочке осталась на поверхности, да еще красные пальцы, которыми он придерживался за кромку льда. Тут он, конечно же, должен был несколько выскочить из воды, чтобы затем снова опуститься до горла, но тут женщина неожиданно упала перед прорубью на колени, смахнула с головы купающегося шапочку, ухватила обеими руками его волосы и изо всей силы толкнула голову вниз. Красные пальцы соскользнули со льда, из-под воды пошли пузыри. Спустя секунду голова, разумеется, появилась, но женщина надавила еще, и голова снова ушла под воду. Так повторилось раз или два, после чего, все-таки оставив голову на поверхности, женщина отскочила от проруби и, вся трясясь видимо теперь уже от проделанного ею, прохрипела: "Не подходи!.. Только не подходи..." Мужчина, тем временем, как пробка вырвался из воды и плюхнулся на лед. Но плюхнулся лишь на секунды - дать воздуху легким. Когда дыхание возобновилось, он вспрыгнул на ноги, безумно поглядел на женщину, причем вода все еще стекала с него, и, не произнеся ни звука, бросился бежать в сторону противоположную той, откуда они появились.
Он мигом перемахнул пруд и понесся по довольно глубокому, нетронутому снегу между двумя последними в Москве домами в сторону кольцевой автодороги, которая и была за этими домами, но еще через поле. К тому моменту пространство поголубело вокруг, и некоторые люди, сидевшие в кухнях за столами за завтраком и поеживающиеся в окна в предчувствии выхода на мороз, с удивлением увидели голого человека, пробежавшего, подобно оленю, по снежной целине и удалившегося в сторону кольцевой. Одна старушка настолько не поверила в это, что даже перекрестилась и, спустившись за хлебом, свернула на всякий случай проверить. Человеческие следы в снегу действительно были, но, сколько она не искала, не было никаких обратных; начинались еще рядом и параллельно маленькие собачьи, и вот только они, сразу увязнув, и возвращались назад.
Голым убежавшим мужчиною этим и был Детка - иначе нечего было бы рассказывать о купании; женщиной же была жена его, имя которой он впоследствии заставил себя забыть, так что можно и не упоминать ее имени, тем более что никакой роли в дальнейшем, то есть уже в настоящей истории или той самой маленькой эпопее она не сыграла. Можно лишь для полноты картины упомянуть об объяснительной записке, написанной ею после того, как одна из ее приятельниц, с которыми она с того утра беспрерывно советовалась по телефону, открыла ей неожиданную для нее вещь: "Ведь это же самое настоящее покушение на убийство!.. Тебе в милиции придется оправдываться, если не перед судом! Свидетели есть?.." И смущенная этим возможным поворотом, растерявшаяся женщина села и написала заранее, на случай действительного вызова в милицию: "Я (такая-то, такого-то года рождения, проживающая там-то) прожила с моим мужем более пяти лет. Детей у нас не было, поскольку муж готовился к защите кандидатской диссертации, и уже после ее защиты мы намеревались... но это не так существенно. Главное, что все у нас было замечательно до прошедшей осени, до сентября, когда мой муж ни того ни с сего решил заняться моржеванием. То есть не совсем моржеванием, а особенной системой самовоспитания, куда входит и купание зимой. Туда входят и другие вещи, например, нельзя курить и употреблять алкоголь или, например, раз в неделю необходимо голодать, но он большинство из основных правил не выполнял, только что не плевался вокруг - это системой запрещено - и здоровался по мере возможности с незнакомыми людьми - это тоже правило, но не будешь же здороваться со всей толпой в метро? Так что по существу он выполнял лишь насчет купания и был лишь моржом. И все бы ничего, я терпела, хотя, когда мы шли вместе и он здоровался на улице с незнакомыми, на нас смотрели как на сумасшедших, но он начал втягивать в эти купания и меня, а я вообще даже чуть прохладной воды боюсь, я мерзлячка. Но он говорил, что надо, и я старалась, хотя все это с самого начала было мне отвратительно. Он, обладая к тому же какой-то особенной силой внушения, сначала заставлял меня становиться под холодный душ и выдерживать три минуты. Потом, в октябре, бегать к пруду, там раздеваться и делать зарядку. Уже в октябре он начал купаться в пруду, а вернее так и не прекратил после сентября. А на меня он брызгал из пруда холодной водой, чтобы я привыкала. Все это постепенно стало для меня мучением, и я возненавидела своего мужа, но не подчиниться ему не могла, потому что это надо было сделать с первого раза, то есть отказаться встать под холодный душ. Выпал снег и замерз пруд, я все оттягивала это купание подо льдом, даже притворялась, что заболела, но он стал внушать, что я именно потому и заболела, что не купаюсь в пруду. И я - опять же его внушение! - действительно на какое-то время заболела. В то утро, когда может показаться... то есть можно подумать... что я попыталась утопить его, я уже точно знала, что купаться не буду, только не знала еще, каким образом откажусь. Остальное наверно известно из его рассказа или уголовного заявления на меня, но я не признаю, что хотела его утопить, я только желала проучить его, чтобы он отстал от меня с этим купанием. В конце концов, я пошутила... Толкая голову в воду, я не выпускала волосы ни на секунду и в случае чего готова была сразу вытащить его из проруби..." Записка эта, впрочем, как видно, была написана более всего для того, чтобы отвести душу. Несколько позже женщина разорвала ее и выбросила в форточку, как какую-то глупость.
...Добежав в то утро до кольцевой, Детка остановил первую же машину, - а вернее, шофер грузовика, при виде раздетого, в одних плавках человека, выбежавшего в мороз да еще босиком на проезжую часть, затормозил сам, распахнул дверь кабины и, не спросив даже, куда голому надо, сунул Детке замасленную телогрейку и рванул с места... Неважно, куда в итоге он привез Детку и где тот отсиживался какое-то время, пока не пришел в себя. Неважно и то, что, вернувшись домой, Детка не обнаружил там ни жены, ни вещей ее и понял, что остался теперь один, а то важно, что с тех пор он совершенно изменился как человек.
Действительно, подобное событие может не повлиять на одного человека никаким образом - увидит происшедшее, особенно себя в нем как бы со стороны, да и махнет рукой, даже и посмеется еще, другого же может потрясти достаточно сильно и явиться если и не причиною, то поводом к изменению жизни, вообще личности. Какой-нибудь взрослый уже человек, очень серьезный, при определенных обстоятельствах вспомнит, как в детстве собственноручно оторвал крыло у пойманной бабочки или раздавил ножкою червяка, чрезвычайно огорчится и будет вспоминать этот печальный факт чем дальше тем чаще, все более угнетаясь этим со стороны вовсе незначительным событием и развивая его внутри себя в целую драму. И достаточно будет при таком человеке прихлопнуть назойливого комара - и вот уже повод к драме, к решительным переменам. Ну, а причины бывают самые разные, они собираются постепенно.
Можно было бы сказать, что пережив попытку своего утопления собственною же женой, Детка начал меняться, но это не совсем так. Дело было не лишь в факте самого утопления, а в том еще, что жена этим своим поступком как бы сказала ему одно: "Ты дурак, и с таким дураком я жить не хочу", - что было равносильно предательству, да еще готовилось исподволь. По чувству, которое испытывал Детка, это было похоже на то, как если бы у ребенка отобрали любимую механическую куклу и еще ясно внушили б ему, что это вовсе не живое создание, а вот, механическое, с винтиками, с колесиками, с пустой головой и вот, покрыто обыкновенной пластмассой. С чувством этим он и остался один. Он быстро как-то потускнел, сник, замкнулся, как говорится, сам на себе. Из-за появившейся рассеянности он вывел из строя несколько ценных приборов в лаборатории, где трудился младшим научным сотрудником, понаделал ошибок в расчетах, так что исправлять за ним должны были сразу несколько человек, поскольку он был только звеном в общей цепи исследований, диссертацию совершенно забросил, да и вообще, как заметили, стал почти неработающим, равнодушным к своему делу специалистом. И когда поняли это, перевели его тут же в другой отдел, менее интересный, в следующий, уже просто общий, и, в конце концов, уволили из института "по собственному желанию". Новую работу он нашел как-то случайно, не задумываясь даже, что это за работа, и в один момент как бы с удивлением обнаружил, что очутился в каком-то непонятном учреждении, какие называют конторой, в комнате, где сидели вместе с ним восемь женщин и один мужчина на бумажной работе; оказался неизвестно в какой должности и для чего: так, подписывал кое-какие бумаги, совершал простые арифметические действия и заносил ответы в таблицы. Словом, чтобы не затягивать внешнюю сторону дела, никак не верилось, что расплывчатое это, безмолвное серое существо, которое прежние коллеги, когда он еще переводился из отдела в отдел, окрестили между собою даже "веществом", что существо это вчера еще было полным жизненных сил и надежд, полноценным тридцативосьмилетним мужчиной, без пяти минут техническим кандидатом, мало того - моржом.
Внутренняя же перемена происходила намного сложнее и была похожа на бег марафонца, который потерял силы, шатается, уже скорее идет, а не бежит, но все же какими-то рывками, вспышками энергии пытается добраться до финиша, который для бегуна и непонятно теперь в какой стороне света.
Углубившись или уйдя в себя, Детка начал на первых порах искать какого-нибудь нового увлечения, занятия, и первое, что пришло ему в голову - написать роман. Написать роман? И он засел вечерами сочинять книгу. Но, с вдохновением, в каком-то стремительном порыве исписав страниц тридцать при горящей свече, специально для такого дела купленной, он решил сделать перерыв и перечитать написанное, и тут первая же фраза несказанно удивила его самого, поскольку гласила, что "в одном из замков туманной Германии шестнадцатого века родилась девочка..." И далее шло в том же духе, про средневековье. Он понимал, конечно же, что любого человека, взявшегося за перо, тянет повоображать, но почему воображение, которому он полностью подчинился, не ставя себе никаких преград, унесло его в далекую и туманную Германию да еще шестнадцатого века, о котором он имел весьма смутное представление, как, впрочем, и о самой Германии, и почему оно решило изобразить его девочкой, тогда как в детстве он был мальчиком (а писал он именно и исключительно о своей жизни, решив пересказать ее от своего рождения и до сего дня), он не понял, и, поняв, что не понимает главного и что это все-таки нуждается в объяснении, сделал в самом начале рукописи приписку: "Прошу не считать здесь автора за героя..." - то есть согласился оставить девочку, раз уж на то пошло. Затем исправил вторую часть фразы, так что получилось: "автора за автора..." Теперь на трезвый взгляд было уже совсем непонятно, и он отбросил идею романа как несостоятельную или до лучших времен. После писательства он подумал заняться каким-нибудь коллекционированием - делом как раз подходящим для одинокого и самоуглубленного образа жизни, и некоторое время искал предмета коллекционирования, перебирая различные варианты. Всякие там марки, значки, пивные кружки, монеты, спичечные этикетки, колокольца казались ему слишком простыми, обыденными, к тому же у него не было достаточного количества денег и связей с другими странами, чтобы положить начало неординарной, оригинальной коллекции. Насекомых он не любил; бабочки и мотыльки, правда, были симпатичны ему как безобидные создания, но в московской квартире они появлялись чрезвычайно редко, а бегать за ними по полям с сачком в его возрасте было бы смешно. Дифференциальные уравнения? Но он ушел от науки раз и навсегда и как будто позабыл все, чему учился, если бы предложили ему сейчас взять интеграл, он и того не сделал бы. "Поплавки? - думал он. - Но я не рыбак, что я в них понимаю..." Постепенно это превратилось в перебирание предметов вообще: встреченная на дороге железка вдруг попадала в поле его внимания, и он начинал обдумывать, не стоит ли ему заняться железками именно такого размера, но различных форм, попадался кирпич - он думал о кирпичах, ботинок - о ботинках, и даже уже не старых, с помойки, а тех, что носили люди... Первоначальная суть идеи, таким образом, потерялась, и в голове его просто вспыхивали слова, лишенные ассоциативной связи с реальностью, причем появились и глаголы, и прилагательные, и даже числительные, неизвестно откуда взявшиеся, то есть, заглянув в его мысли, можно было наткнуться на что угодно. Далее он попытался вести дневник, но что это был за дневник! Записи, за редким исключением, состояли лишь из описания погоды: силы ветра и температуры воздуха, взятых из радиосводки, густоты облаков, интенсивности дождя или, например, перечислением цветов радуги на небесах: красный, оранжевый, желтый... После радуги брошен был и дневник. Какое-то невероятное отупение обволокло его, как густым туманом. Мир вокруг него как будто застыл и не имел никакого движения. Когда же он пытался предать динамичность этому миру, думая вдруг и например о завтрашнем дне, то сознание его так же вдруг и необъяснимо летело в какую-то бездну, как сознание сумасшедшего человека. Несколько раз почувствовав это, он испугался и совершенно перестал думать помимо того, что видел перед собой, и это уже была чистейшая прямая фиксация окружающего, статические картины жизни, никуда не ведущие. Теперь можно было и не заглядывать в его мысли, а наблюдать их открыто.
И если изначально, еще перед историей с прорубью, его абстрактная личность, каких миллионы, благодаря роду занятий и оригинальности увлечения приобретала хоть какую-то выпуклость, хотя бы внутри себя уравниваясь с другими такими же, то после этой истории она превратилась в идеально или классически плоскую - в этом смысле даже поднявшись над остальными, сплошь и рядом имеющими ничтожные аргументы в пользу своей объемности.
Ничего в жизни, естественно, не стоит на месте, и личность Детки выродилась бы, наверное, иносказательно выражаясь, в линию, в точку, в конце концов - чему есть примеры, описания коих являются уже принадлежностью медицины, научного языка, не допускающего игры слов, то есть бесконечности толкований, и удерживающего все, что ни есть, в Евклидовой, опять же образно говоря, геометрии, - выродилась бы, если бы не наступил день, в который случилось...
Глава вторая
Обыкновенным осенним вечером, в меру прохладным и местами дождливым, в Москве, в одной из тех улиц, что расположены неподалеку от центра, то есть в пределах ее Садового кольца, на входе обыкновенного советского учреждения с каким-то обыкновенным мудреным названием, оканчивающимся на "пис", "ка" или "ет", две пожилые женщины, а именно: вахтерша учреждения, одетая в черное суконное пальто с петлицами стрелка вневедомственной охраны, сидевшая в застекленной будке за кружкой чая, и уборщица в линялом халате, державшая в одной руке швабру с половой тряпкой, а в другой ведро, на котором крупно и выпукло было помечено густотертым суриком: "МАНЬКИНА", - эти две женщины наблюдали процессию, сходившую со второго этажа учреждения на первый.
- Наконец-то второй этаж идет, - говорила уборщица. - Все совещались, что ли?
- Они Пахомыча на пенсию провожали... шампанское пили - благородное винцо, - отвечала вахтерша.
По лестнице медленно спускались несколько женщин, окруживших и все сразу заботливо поддерживающих маленького роста, лысого человека, который и был Пахомычем - Иван Пахомычем Вишняковым, начальником финансового отдела, уходящим на пенсию. Темно-синий костюм на Иван Пахомыче казался чуть ли не довоенного покроя, на косом лацкане пиджака был приколот маленький круглый значок с красносветящимся изображением профиля В.Ленина, и более ничего характерного о внешнем облике этого человека сказать нельзя, если не считать того, что лицо у него тоже сейчас красно светилось от бутылки выпитого шампанского. Ноги у Иван Пахомыча подкашивались, и если бы не сотрудницы... но уж поскольку каждая из них была женщиной, а в глубине души даже дамой, то уважительнее и будет обращаться к ним так, как им бы понравилось, то есть: если бы не дамы, Иван Пахомыч наверняка бы вмиг полетел с лестницы; но при этом он все же не расставался с бокалом пузырящегося шампанского, держа его прямо перед собой. Через ступеньку он останавливался, отпивал из бокала и говорил, вспоминая свою покойную жену: "Эх, жаль, Дмитровны не было - она рыбу любила!.. Эх, Дмитровны нету - она студень любила!.. Эх, Дмитровна помидоры любила!.." Поравнявшись с вахтой, Иван Пахомыч попытался достать из кармана пропуск, чтобы предъявить вахтерше, которая знала его вот уже двадцать пять лет. А поэтому вахтерша вздохнула и улыбнулась:
- Э-эх... Без царя ты сегодня в голове, Пахомыч!
Замечание это почему-то отрезвляюще подействовало на Иван Пахомыча и даже навело на какой-то философский тон. Он высвободился из рук сопровождающих его дам, произнес несколько раз: "Э-э-э...", - покачивая пальцем перед вахтершей, и выдал следующее:
- Конечно! Я самый что ни на есть чиновник... но! все мы хоть и любим Николая Васильевича Гоголя и некоторых других... но! согласиться с положением героев прошлого века, то есть с положением нашего брата, - и он обвел задумчивым взглядом всех своих спутниц, - и наших сестер, то есть самых обыкновенных мелких чиновников прошлого мы не можем, да и не таково наше положение сейчас! Наконец-то, сто с лихвой лет спустя мы добились абсолютной независимости! Да, все не так, как было... Помните же без меня, - и он вновь оглядел своих провожатых, - что вы - не-за-ви-си-мы! Пусть обращается сам министр из другого ведомства или его сын - никаких неправомочных действий даже под давлением своего руководства! Помните, что есть профком!.. Да и конституция гарантирует нам различнейшие права... Конечно, конституция в свою очередь и спрашивает с нас, но и га-ран-ти-ру-ет! Есть закон! Царя давно нет! - и тут он одним глотком опрокинул в себя шампанское, хлопнул бокалом об пол и его увели, заботливо накинув на его плечи плащ, взятый из гардероба.
Уборщица и вахтерша озадаченно помолчали, видимо, обе несколько ошарашенные этой речью, в которой мало что поняли, после чего уборщица, как-то распрямившись, довольно громко сказала:
- А я что думаю: был бы царь - было бы намного лучше, и нечего тут стесняться! А этот... - тут она кивнула в какую-то неопределенную сторону и продолжила, имея ввиду руководителя своего государства: - Этот разве царь? Вор какой-то... Понастроили дач, а людям... Да, было бы лучше!
- Ну, на пенсии-то Пахомычу хорошо будет, - убежденно ответила вахтерша. - У меня сын-инвалид на пенсии, так ему хорошо, пенсию, слава богу, платят. Да и как вернешь царя? Нет, прошло время... А этот, - тут вахтерша понизила голос, - вор, точно вор. Инвалид чертов...
- А он что, без руки, без ноги, или как? - спросила уборщица про вахтершиного сына.
- Не-ет, - ответила вахтерша и шепотом объяснила: - У него челюсти нету, - что относилось к руководителю государства.
- Вот бедняга, как жевать-то ему... - пожалела уборщица вахтершиного сына.
- А у него искусственная, - и после паузы, имея ввиду царскую фамилию, вахтерша сообщила:
- Хотя у нас, между прочим, наследник имеется. В Испании живет.
Тут уборщица, полагая, что вахтерша не в своем уме, раз заявляет, что у ее сына есть наследник в Испании, страдальчески посмотрела на нее и сочувствующим тоном произнесла:
- Да чего ж от него, болезного, наследовать-то?.. - а сама подумала: "Челюсть, что ли, искусственную?"
И тут обе они услышали зловещий какой-то смех со стороны гардероба, откуда показался малознакомый им сотрудник, уже одетый и с коробкой торта в руке; сотрудником этим был Детка, а коробка предназначалась от всего отдела Иван Пахомычу, с которым Детка проживал в одном доме, на одном этаже и который и пристроил его к себе на работу после известных событий.
- Челюсти! - произнес Детка тем тоном, который сочетает в себе мрачность и веселость одновременно и доступен, наверно, только пьяному или обреченному на что-то человеку. - Челюсти... - повторил он, угадав мысль уборщицы и констатируя тот дикий факт, пришедший в нетрезвую его голову, что ему, может, только и осталось, что челюсти собирать...
Видно было, что он хорошо поучаствовал в проводах, ничуть не хуже Пахомыча, и поэтому женщины только переглянулись и ничего не ответили. Уборщица нагнулась и начала заметать осколки стекла от бокала, а вахтерша сняла телефонную трубку, делая вид, что намеревается куда-то звонить.
У самой вахты Детку подало вправо, потом влево, но все же он выправил равновесие с помощью торта - перемещая коробку в сторону, противоположную заносу, - толкнул прозрачную дверь и вышел на улицу, после чего уборщица быстро закрылась на внутреннюю задвижку, пробормотав напоследок: "Ходят тут всякие... без царя в голове".
Оказавшись на улице, Детка обнаружил, что все в этот вечер вокруг как-то наискосок: и сама улица, казавшаяся "кривобокой", как в песне, и пучки автомобильных фар, и особенно дуги проехавшего мимо троллейбуса, от одного взгляда на которые героя чуть не унесло назад, в дверь конторы. Шел к тому же косой дождь и так же косо слоился туман, и Детка, плохо помня себя, но усилием воли все же взяв прямолинейное направление, двинулся сквозь все это, как путешественник, поставивший себе целью одному ему видимую точку в пространстве земли. Зонт он позабыл на работе и коробку с тортом понес под рукой, чтобы хоть как-то прикрыть ее от дождя. Преодолев довольно приличное расстояние в тумане - целый проспект, он как бы очутился или обнаружил себя уже на мосту, основательно продуваемый ветром и промокший под дождиком. Мост изгибался через Москву-реку, и впереди темнели известные всей стране Ленинские, бывшие Воробьевы горы, обозначенные светящейся полосой эскалаторной ленты и справа поодаль цепочкой огней большого трамплина. Детка машинально порылся в кармане, извлек какую-то мелочь и на ходу бросил копейки в реку, на счастье, подумав при этом: "А не броситься ли самому туда же?.." - и прибавил шагу, чтобы не развивать эту мысль.
Спустя полчаса он добрался до подножия Ленинских гор, к эскалатору, ведущему на самую высоту этой еще обожаемой в те годы москвичами возвышенности, и вот тут-то и произошла первая странность, как бы ознаменовавшая собою все случившееся потом. Дело в том, что на мосту еще он почувствовал, что расшнуровался ботинок, и к эскалатору ботинок разболтался совсем, так что, едучи наверх, он решил зашнуровать обувь, пока нечего делать. Он поставил коробку с тортом на ступеньку рядом, нагнулся, подтянул шнурок и завязал узел. Но когда выпрямился, то почувствовал, что затянул слишком - на другой ноге ботинок был зашнурован значительно легче, и, поскольку до верха оставалось еще достаточно, он решил слегка распустить новый узел. И он успел распустить его и завязать вновь, но выпрямляться начал уже тогда, когда лестница из наклонного движения перестраивалась в горизонтальное, и поэтому касательная сила, действующая на изгибе, толкнула его и повалила назад, так что лестница сама вынесла его на пол, а рядом самостоятельно выехала и коробка. И все бы ничего, но прямо перед эскалатором стояли двое милиционеров, которые, от нечего делать, только и поджидали какую-нибудь жертву. Они, конечно же, бросились, схватили его за рукав и воротник плаща и, подняв рывком на ноги, довольно сильно тряхнули.
- Да нет, не пьяный я, - ответил Детка, стараясь не дышать на них.
- Не свисти.
- Да вот присел ботинок зашнуровать и повалился назад! Всего-то.
- Не пьяный? Та-ак... А почему не пьяный? Пятница, была зарплата, а ты не пьяный! Почему? Какая причина? Чем занимаешься?
- А ну-ка свистни, - вдруг предложил другой милиционер.
- Это зачем?
- Ну, свистни!
Соотечественник наш довольно-таки удивился, кроме того заподозрил, что здесь есть какой-то подвох: спровоцируют на свист в общественном помещении и заберут в милицию...
- Ну-ну, мы ждем.
И тогда Детка, была ни была, - а в детстве свистать он умел довольно ловко - набрал в легкие воздуху, поджал нижнюю губу и, подняв лицо вверх, постарался издать длинный свист, который, к сожалению, оказался более всего похожим на шипение змеи. Милиционеры переглянулись.
- Вот, разучился, - пояснил Детка.
- Удалось пьяному свистнуть...
- Ладно его, считай отсвистался. Свистули домой.
Не затягивая дальнейших отношений, Детка двинулся к выходу, но на полпути его неожиданно перехватил короткий и пронзительный свист, причем ощущение было такое, что кто-то схватил его сзади за шиворот. Он обернулся: оказывается милиционер остановил его свистом своего свистка, поскольку была позабыта коробка с тортом.
- Торт-то забери жене! - крикнул один из милиционеров, а другой добавил: - Свистяга!
Но на все это, на эту странную лексику, Детка обратил внимание уже потом, а пока что ему казалось, что ничего особенного не произошло - так, выяснил отношения с милицией.
Выйдя из эскалаторного зала на улицу, Детка почувствовал, что ему совсем не хочется возвращаться домой, в полное одиночество и бездействие, и направился по какой-то темной, но блестящей от дождя аллее к огням трамплина, откуда, как он знал, открывается замечательный вид Москвы и даже когда нет снега прыгают лыжники, приземляясь на искусственное покрытие.
На высоте Ленинских гор, там, где начинался трамплин, вдоль гранитного парапета, обращенного в сторону Москвы, расположились несколько групп людей и наблюдали столицу, лежащую перед их ногами. Видимость, правда, ограничивалась набережной реки, а далее шел туман, мерцающий изнутри, и поэтому ничего конкретного кроме шпилей высотных зданий, торчащих из тумана и обозначенных огоньками, было не разобрать, но наблюдателей, видимо, устраивали и эти шпили, и этот туман, в котором можно было вообразить себе что угодно, и странное, задумчивое молчание царило на просмотровой площадке. Молчание это или тишина прерывались только хлопками лыж - когда очередной прыгун приземлялся на нижнюю часть трамплина. Детка очень хорошо знал Москву, и картина ее могла бы представиться ему с такой ясностью, как если бы стоял прекрасный солнечный день, но по известной причине он не позволил себе ничего представлять, а равнодушно взглянул на туманный город и повернулся к нему спиной. И тут, когда он уже стал намечать дорогу к дому, внимание его привлекли две личности, околачивающиеся на просмотровой площадке, причем неизвестно с какой целью: то они просили у кого-нибудь спички, то закурить, то узнавали время, причем переспрашивали: "Сколько? Сколько?" - и заглядывали при этом прямо в часы постороннего, как будто интересовало их вовсе и не время, а эти самые часы, то как бы невзначай толкали человека и не извинялись. Словом, как выразились бы, наверное, милиционеры, дежурившие у эскалатора и хорошо знавшие особенности русского языка, две личности свистульничали по всей площадке и, если вглядеться, явно с умыслом. Заметив это, Детка слегка напрягся, поскольку милиции поблизости не было, а эти двое уже несколько раз довольно нахально смотрели на него, стоявшего в одиночестве. Он уже готов был уйти, но не мог придумать теперь, куда идти: в одной стороне внизу был склон Ленинских гор, скользкий, грязный и совершенно безлюдный, в двух других - пустынные аллеи и улицы, и еще в одной возвышалось здание университета, под которым было освещено, но путь туда пролегал через темную площадь. Почувствовав на себе откровенно пристальное внимание, Детка поставил на парапет коробку с тортом, чтобы освободить руки, но неожиданно такая же парочка, как эти двое, дала им отпор: не дала ни спичек, ни сигарет, ни взглянуть на часы, да еще отослала в известное направление. Тут же возникла стычка, все четверо схватились за грудки, раздались громкие выкрики, а один из наблюдателей, стоявший недалеко от Детки, весьма преклонного возраста человек, можно сказать старик, заметил своему товарищу: "Вот так живешь, живешь в Москве и думаешь: а не купить ли палку и не налить ли ее свинцом?" На что товарищ этот, видимо приезжий, отреагировал совершенно непредсказуемо: "Подожди Ванюша, сейчас разберемся, как говорят у нас в Саратове..." Он быстро подошел вплотную к изготовившимся подраться, причем с таким видом, как будто сам намерился вступить в драку и расшвырять всех, резким, но каким-то значительным движением выхватил что-то из кармана пальто, как выхватывают нож, и оглушительно свистнул свистком, оказавшимся в кулаке. Вмиг тут сцепившиеся расцепились, и двое отошли хоть и неохотно, но как бы полностью подчинившись, другие же двое (те первые) неожиданно дали, что называется, деру и сразу исчезли.
Инцидент этот окончательно протрезвил Детку. Но на пути к дому какая-то рассеянность завладела им. Сначала он перепутал автобус и попал не в тот, потом, пересев уже в свой, проехал две лишние остановки, свернув в сторону от дома, так что возвращаться пришлось пешком, обходя тот самый печально известный пруд, и уже в квартире он обнаружил, что позабыл на парапете Ленинских гор коробку с тортом. И хотя он вспомнил про торт, но все равно чувство, что он что-то забыл: то ли сделать, то ли просто о чем-то подумать, - не оставляло его. Казалось, что-то важное произошло в этот вечер, пока он добирался домой, но что именно - сообразить он никак не мог и в рассеянности перебирал какие-то предметы в комнате и на кухне, как будто надеясь натолкнуться на то важное, о чем он забыл. Все это закончилось тем, что он устроился за столом на кухне, положил голову на скрещенные руки и забылся, почти уснул.
Снов он никаких не видел, да и вообще в забытье его ничего не было кроме ощущения чего-то серого, неопределенного и скучного, но очнулся он от протяжного свиста, раздавшегося как будто над самым ухом. Первое, что он подумал: чайник свистит! Но газ был отключен, чайник со свистком стоял холодным. Тогда он вспомнил, как в детстве мать вела его вдоль железной дороги и рядом оглушительно засвистел паровоз, испугав его на всю жизнь, но дело-то в том, что ничего такого ему не приснилось. В ушах у него, между тем, продолжало что-то посвистывать, похожее на ветер в ветвях деревьев или в проводах электролинии, хотя никакого ветра в квартире быть не могло. На какой-то миг перед глазами его появилось нечто вроде сияния или искрения, причем расплывчатой, но все же ограниченной формы, и являло оно собою именно свист... Он именно так и понял, шестым или десятым чувством понял, что это - свист, но тут же подумал, каким же образом может нечто нематериальное иметь предметное воплощение? Даже самый что ни на есть фантазер по своей сущности не представит себе свист в виде чего-то, пусть даже неопределенного. Могут только возникнуть ассоциации в связи с этим свистом, как возникают они в сознании человека, когда слышит он какую-нибудь музыку или даже отдельные, просто бессвязные звуки, какофонию, но это уже другое... Впрочем, это самое мелькнувшее в голове у Детки сразу исчезло, оставя после себя свист, который вполне реально сочелся со свистами милиционера и старичка прошедшим вечером и реализовался в итоге во вполне обычную вещь - в свисток. И вот тут-то Детку и осенило: "Свистки коллекционировать! - догадался он. - Вот что!" Это было настоящее маленькое озарение, почувствовав которое, он совершенно расхотел спать и за одну секунду настроился так, как будто все у него в жизни теперь решено. Если бы был сейчас день, он тут же кинулся бы добывать свистки, но была глубокая ночь, и он прилег в комнате на диван, прикидывая, где вообще-то могут продаваться свистки, какими они бывают, и прочее, и странно было бы заглянуть в мысли этого взрослого человека, который, как ребенок, размышлял не о насущных проблемах жизни, а о каких-то свистках и, улыбаясь, о том еще, что ему, кажется, не придется теперь проводить время в окружении искусственных челюстей.
Глава третья
Вот с этим как бы застывшим озарением в душе Детка и отправился утром по магазинам. Собственно говоря, он еще ночью наметил два рядом стоящие магазина: спортивный и охотничий, в центре Москвы, и, торопясь попасть к их открытию, к ним и поехал.
Но выйдя из метро, он зачем-то купил мороженное и медленно, как будто бесцельно пошел по улице. Пожалуй, лишь в детстве он продлевал удовольствие от предстоящей покупки. Правда, перед витриной спортивного он не выдержал: выбросил недоеденное мороженное и вошел в магазин.
Свистков оказалось два вида: плоский металлический - судить спортивные игры, и два пластмассовых, по три копейки каждый, правда, разного цвета. Но Детка рассудил, что и марки, например, бывают копеечные, а все же в коллекцию их берут - надо брать любой экземпляр, и он купил по два свистка каждого вида и цвета на случай обмена. Уже получив у продавщицы покупку, он слегка дунул поочередно во все свистки и спросил:
- А других нету? С другим свистом?
- А какой вам нужен?
- Ну, скажем... наподобие милицейского, - ответил он первое, что пришло в голову.
- Милице-ейского! Таких и не бывает.
"Ага! - сразу отметил Детка. - Умышленно не продают!" И, выйдя из спортивного магазина, он перешел улицу и спустя минуту нырнул в охотничий, где сразу потребовал у молоденькой, улыбающейся продавщицы все виды свистков, которые есть.
- Манки тоже показывать?
- Манки тоже, - ответил Детка, подумав, что пусть будут и манки в коллекции.
К удивлению Детки, продавщица нахватала манков и свистков из разных коробочек и высыпала перед покупателем целую горку, не менее двух десятков.
- И все разные?
- А вчера завоз был.
Тут Детка начал пробовать свисты этих свистков и манков, уже подсознательно ощущая, что ищет какой-то необходимый ему лично свист, но какой - он еще сам не знает. "На лису" свистел хорошо, но не совсем так, что можно было бы сказать, что это ему совершенно подходит. "Сторож" свистел беспрерывно, визгливо, как и спортивный. "Улитка" звучала как-то совсем глухо - точно как из улитки. И когда он уже от манков обратился к свисткам, один посетитель, стоявшей рядом в отделе охоты и мрачно и непрерывно глядящий на "ижевскую" двустволку, вдруг протянул руку, взял из раскиданной кучи манок и крякнул наподобие скучающей утки.
- Хорош пищик! - сказал этот человек.
Детка ответил свистком, давшим какую-то трель. И тут еще один посетитель, только что вошедший в магазин и ничего еще не смотревший, шагнул к прилавку, взял один из свистков и чрезвычайно громко свистнул.
- Почем свистки? - требовательно спросил он.
Но тут оказалось, что двое рыбаков, стоявших напротив, в рыболовном отделе, тоже уже перешли к охотничьему и, взяв по манку и свистку, стали пробовать, пересвистываясь друг с другом, как первые проснувшиеся птицы ранним утром - так что ответ насчет цены был совершенно никем не услышан. Кто-то попросил Детку посторониться, еще кто-то оттеснил его плечом дальше, и многие покупатели, а были это в основном рыбаки, переметнувшиеся в отдел напротив, понабрали свистков и принялись пересвистываться, как те же птицы только после теплого летнего дождика.
- Граждане! Граждане! - крикнула заскучавшая кассирша, поскольку весь магазин сгрудился возле свистков. - Вы деньги мешаете считать!
- Граждане! - подхватила продавщица охотничьего. - Это вам не болото. Здесь не свистят! - и вместо того чтобы голосом потребовать вернуть все свистки на прилавок, она взяла последний из них и сильно и продолжительно засвистела.
Немедленно все тут, как один, положили свистки и манки на прилавок и разошлись.
- Ну, что, - спросила продавщица, - будете что-нибудь покупать?
- Я беру все виды, которые есть, - ответил Детка. - И каждого по два.
Вернувшись домой, он долго и задумчиво перебирал покупки и свистел в них, соображая, по какому же принципу начать составлять коллекцию: по свисту или по виду? Оригинальнее, конечно, было по свисту, и на этом он и остановился, отдав предпочтение сути, а не форме, в которую она облачена. Теперь он уже обращал внимание исключительно на характер свиста, как бы классифицируя его с музыкальной точки зрения. За один раз свистов набралось уже достаточно много, и один из них выделился даже в подкласс, но вот опять же отсутствовал милицейский, и это был, пожалуй, единственный свист, которого еще нет и без которого нельзя обойтись, поскольку с него все и началось. В том смысле, что нету из простых свистов, ну, а далее, размечтался Детка, пойдут свисты уже более тонкие, например, как сокол падает на свою жертву, рассекая крыльями воздух, или как ветер свистит в ветвях деревьев - с одной стороны, и между какими-нибудь валунами - с другой. Да, но вот милицейский... И тут Детка вспомнил, что за стеной живет не кто иной, как Пахомыч, которого проводили на пенсию, и что Пахомыч - настоящий мастер на все руки, и дома у него есть целая маленькая мастерская, где миллион всяческих инструментов и даже два миниатюрных станочка находятся там: токарный и сверлильный. Так что Детка выбрал обычный свисток, по звучанию своему не имеющий никакого отношения к милицейскому и вообще с самым неопределенным, невыразительным свистом - это чтобы дать Пахомычу возмутиться изготовителями его, - и отправился с ним в соседнюю квартиру.
Бессмысленно описывать так называемые типовые квартиры и внутреннее их обустройство, поскольку все у всех приблизительно одинаково, но даже если бы необходимость в этом была, в отношении жилища Иван Пахомыча все равно ничего в данный момент нельзя было бы сказать, потому что в нем царила полнейшая темнота. Когда дверь затворилась и исчез свет, проникавший в прихожую с лестничной клетки, Детка не растерялся и не попросил включить свет, зная прекрасно, что хозяин по вечерам живет в темноте, да и не просто так, а участвует в соревновании москвичей, объявленном одной газетой, по экономии электроэнергии в месяц. Детка на ощупь прошел в комнату, куда проникал тусклый отблеск осеннего вечера, отраженный от облаков, и присел в кресло, любезно пододвинутое ему прямо под ноги Иван Пахомычем. Сам Иван Пахомыч устроился напротив, на диване и даже с газетой в руках, и сразу начал читать. В заметке сообщалось, что за сентябрь месяц на первое место в Москве по экономии света вышел именно он, Иван Пахомович Вишняков. Странно было не то, что победил Иван Пахомыч, а не кто-то другой, а то, что читал он в полной почти темноте и дважды даже поправил очки. Детка выразил некоторое восхищение и тем и другим и спросил вообще про здоровье, на что Иван Пахомыч ответил, что "глаза, слава богу, видят, и другим пожелал бы".
- Вот и посмотри, Пахомыч, у меня тут штучка одна есть, - и Детка протянул соседу свисток, - да как-то на вид невзрачно... И главное: свист какой-то не тот. Не милицейский, одним словом.
- А-а-а, - разглядел в темноте Иван Пахомыч, вытер свисток платком и свистнул в него. - Да какой же это милицейский! Никуда не годится, не умеют делать... А тебе милицейский нужен?
И тут Детка, вместо того чтобы заказать милицейский, ответил что-то невразумительное, что, вроде, как бы и милицейский, но не совсем.
- Я не понял, - сказал Иван Пахомыч, - может птичкой?
- Нет, не птичкой, - ответил Детка и сам неожиданно для себя выдал целую, если так можно выразиться, концепцию того, что ему хотелось бы: конечно, он понимает, что невозможен такой свисток, который бы свистел на все лады, поскольку это уже будет не свисток, а, предположим, флейта, словом, музыкальный инструмент, но все же ему хотелось бы такого свиста, в котором бы смешались все свисты, то есть чтобы это был как бы единый свист и в нем можно было бы уловить хотя бы интонации всех других...
- А-а-а, - ответил Пахомыч, ничуть не удивившись, - ты подразумеваешь под этим свист вообще, близкий к всеобщему пониманию?
- Да, - согласился Детка, - именно такой.
- Что ж, - и Иван Пахомыч еще раз свистнул, - это - никудышный, а я вот тебе сделаю что надо.
- Мне подождать, Пахомыч, или потом зайти?
- Жди, если не терпится, - сказал Пахомыч и, что-то насвистывая, скрылся в кладовке, приспособленной под мастерскую.
Там он все же включил какой-то тусклый фонарь-светлячок, работающий на батарейках, обернул свисток тряпочкой и зажал в тисочки, после чего тут же и погасил свет.
Первый час Иван Пахомыч потратил на поиски необходимого свиста, пробуя на разные голоса и приговаривая: "Эх, жаль иволги он не хочет!.. Эх, жаль кенара он не хочет!.. Эх, соловьем бы пощелкал!.." Действительно, свисты удивительным образом ему удавалось менять, меняя шарики внутри свистка и расширяя входное и выходное отверстия. Когда же отверстия увеличились до такого размера, что ничего уже кроме какого-то булькающего гудения из каморки не доносилось, Иван Пахомыч воскликнул: "Лучше бы я сразу заново начал!" - и, отложив в сторону испорченный свисток приступил к изготовлению нового. На новый ушел еще час, в течение которого Детка уже настолько привык и освоился в темноте, как будто и сам жил в ней все время, и, наконец, из мастерской начало доноситься: "Вот - хулиган свистит... А вот - голубятник свистит..." Наконец, Иван Пахомыч остановился на определенном свисте, описать который так просто нельзя, поскольку извлеченный мастером звук надо было бы слышать... Затем он принялся и за внешний вид: что-то там подточил, украсил цветными кольцами и т.д., так что вышла игрушка на зависть: под слоновую кость, чередующуюся с красным перламутром, как на аккордеоне, с маленьким колечком из нержавеющей стали, на которое была прикреплена цепочка, а на другом конце - с пипочкой в форме купола церкви. Но неудовлетворенный сделанным, Иван Пахомыч еще извлек из шкафчика над верстаком давно сработанную коробочку из красного дерева, заметив при этом: "Ну, и повезло же ему!", тут же оклеил ее с помощью моментально застывающего клея черным бархатом изнутри и, положив игрушку в коробочку, вышел к заказчику.
- Руки у тебя золотые, Пахомыч! - искренне воскликнул Детка, оценив работу Иван Пахомыча, хотя справедливости ради он должен был бы упомянуть и про "бриллиантовые глаза", поскольку опять же удивительнее всего было то, что Иван Пахомыч лишь изредка и совсем ненадолго включал свой тусклый фонарь и возился в основном в полной, можно сказать, темноте.
- Можно было бы еще лучше, - признался Иван Пахомыч, - да темновато было...
Но Детка с этим не согласился и высказал ту мысль, что, наверное, при ограниченных возможностях как раз и проявляются все силы человеческого таланта. Затем соседи одновременно произнесли традиционную для русского человека фразу про пол-литра и разошлись, оба удовлетворенные сделанным.
Возвратившись к себе в квартиру, Детка обнаружил, что все остальные свистки не идут ни в какое сравнение с этим новым, и особенно по уровню свиста, который издавало как будто живое, мыслящее существо; сравнивать этот новый с покупными было все равно что путать речную гальку с каким-нибудь неповторимым драгоценным камнем. "Ну и Пахомыч!" - удивился Детка, так и этак рассматривая, вертя свисток и посвистывая в него. Теперь он уже не думал о коллекционировании, а размышлял о чем-то другом, чего еще не мог себе объяснить. Расхаживая со свистком по комнате, Детка со стороны был похож на некую фигурку на стекле, фигурку с магнитом в основании, за который с обратной стороны стекла водят и крутят эту фигурку по всем направлениям, и она скользит, кружится легко и свободно, подчиняясь магнитной силе, физическому закону. В этом, казалось бы, бесполезном кружении, зависящим от посторонней силы, он и провел время до полуночи, не выпуская свисток из рук или, во всяком случае, из поля зрения. Вроде бы ничего конкретного он не делал, но внутри него началась и пошла какая-то важная, подсознательная работа, связанная со свистом. Казалось, он что-то улавливает. Так наверно поэт, услышав в душе своей далекую музыку, увидев неопределенный цвет, неясный образ, мучается до тех пор, пока это нечто не получит реальные очертания в словах и рифме, не выразится мыслью. Детка даже несколько утомился от этой неожиданно свалившейся на него работы, результатом которой, впрочем, было лишь то, что он задал себе вопрос: для чего же ему свисток?.. Но ответа он пока не нашел и решил положиться на жизнь, которая всегда дает ответы лучше всего. Укладываясь спать, он положил коробочку со свистком под подушку и, просыпаясь ночью, доставал его и несколько раз свистел.
Наутро все неразрешимые чувства и ощущения, казалось, ушли, и он уже с легкостью обратился к свистку. Первым делом, еще лежа в постели, он как следует высвистался, поговорив таким образом сам с собой, а потом со свистком же в губах проделал физические упражнения, считая негромким свистом, а не голосом, как обычно. Направившись в ванную умываться, он машинально прихватил с собой и свисток, как будто без него уже и не мог. Все это приобретало форму какой-то игры, и, подойдя закрывать распахнутое на время зарядки окно, он посмотрел вниз со своего высокого этажа, специально прикинув, сколько метров-секунд может быть до самой земли... Но если позавчера еще, на мосту все существо его распадалось на части, как на картинах кубистов, и части эти срывались в реку, то сегодня ничего подобного не было и прежние ощущения казались какой-то глупостью. Мало того, продолжая игру или валяя, как говорят, Ваньку с самим собой, он привел какой-то убедительный довод в пользу прыжка в окно, но тут же и ответил себе - просто свистом. Нашел другую причину и тоже засвистел в ответ. "Где же выход?" - спросил он себя, имея в виду незримые трудности человеческой жизни, и тут уже свисток свистнул в его губах как бы сам по себе, превращаясь в своеобразного собеседника. Все это было вроде бы несерьезно, однако же, свисток был реален, а свист его бесподобен в том смысле, что не было никакого ответа на свист, и свист был всему ответом. Тут Детка, решив проверить свою догадку, вышел на лестничную площадку и позвонил в квартиру Иван Пахомыча, намереваясь проверить на нем. На этот раз соседи поприветствовали друг друга таким образом, что постороннему человеку никак было бы этого не понять:
- Свистит? - с порога спросил Иван Пахомыч.
- Свистит, - отвечал Детка, - Причем свистит во всех смыслах.
- Это как?
- А надо сказать что-нибудь, - объяснил Детка. - Ну, какую-нибудь серьезную истину... предположим о жизни.
- Это пожалуйста, - ответил Иван Пахомыч и не раздумывая выпалил: - Жизнь - это вечный огонь!
Тут Детка свистнул.
- А почему ты свистишь? Разве это не так? - удивился сосед.
- Не так, Пахомыч, и по многим причинам. Во-первых, можно сказать, что Жизнь - это вода, или воздух, или еще что-то, а во-вторых, если и огонь, то почему вечный? Жизнь, к сожалению, не вечна... К тому же, и огня вечного не бывает - странное сочетание, огонь, как мы знаем его, всегда гаснет.
- И правда, - покачал головой Иван Пахомыч, - как-то я не подумал... Это из книги... Хорошо: скоро будет зима - вот уж точно истина!
Детка свистнул опять.
- Это еще почему? Быть зиме...
- Где, Пахомыч? В южном, например, полушарии зима совсем в другое время.
- А в северном?
- А в северном у каких-нибудь китайцев другой календарь.
- Хорошо: по нашему православному календарю скоро будет зима.
- Опять же свист, Пахомыч! Где она будет?
- У нас на земле.
- А если Земли к тому времени не будет: предположим, космическая катастрофа, и нет Земли, и нас нет?
- Коли сохранится Земля, то скоро...
- Нет, нет, - перебил Детка, - где "коли" - это уже не истина, это другое...
- Да, - согласился Иван Пахомыч, - опять свист получается. Я, пожалуй, подумаю, потому что не может быть...
Дома Детка отложил на время свисток и решил заняться чем-то конкретным, поскольку сама логика происходящего внутри него требовала перемен вокруг, каких-то действий. Он огляделся в комнате и, не откладывая, начал отодвигать мебель от стен и сдирать целыми полосами обои, под которыми обнаружились старые газеты: ему надоели эти желтые, выцветшие обои с нелепыми, неопределенного вида цветочками, надоело, как расположена мебель, надоел беспорядок в книгах на полках... Он ободрал полкомнаты, напустил пыли, когда раздался звонок в дверь. Не входя в квартиру, Иван Пахомыч сказал:
- Вот что: небо сегодня синее...
- Свист! - ответил Детка.
- Ты посмотри в окно! - уже рассердился сосед.
- Не в этом дело, а в том, что для тебя, Пахомыч, оно, может, и синее, а для дальтоника, например, зеленое. Птицы вообще только черно-белое видят.
- Свист, - согласился Иван Пахомыч и ушел, но, как заподозрил Детка, теперь ненадолго и поэтому даже не закрыл дверь.
И действительно, не успел он доотдирать обои, как снова появился Иван Пахомыч. На этот раз он только попытался что-то сказать - промямлил что-то неопределенное и тут же махнул рукой, снова ушел. Ближе к вечеру он стал появляться с такими односложными истинами как: стул - это стул, глаз - это глаз, я - это человек... После "человека", правда, он больше не приходил, поскольку Детка и человека поставил своим свистом под сомнение, и Иван Пахомыч, быть может, обиделся.
Остаток этого воскресного вечера Детка провел довольно продуктивно в том смысле, что просчитал кое-какие возможности слова "свист" и выяснил, что формы, образованные этим словом, обладают почти неограниченными возможностями. Свои лексические изыскания он начал с того, что заглянул в известный словарь Даля, давно купленный им, но ни разу еще не открытый, где толковались различные свистуны, свистени, свистушки и свистули, а также просвисты, отсвисты, присвисты и посвисты, и содержалось много устаревших премудростей и про Соловья-разбойника, которого не пересвистишь, и про "триста, вместо которых взял свиста", и про "денежку, которая и та свищет", и про "закрома, где ветер свищет", про "свистанный ветер, которым не веют", про "сову, которая только пыхтит да щелкает"... Честное слово, если бы Детка был человеком не русским, на понимание всего этого ушел бы у него не один день, а тут, после Даля, у него сразу же начали рождаться новые варианты, и пусть и не особо удачные, но совершенно свои, такие как: свистоман, свистоплюй, свистобол, свистовоз, свистоход... свистоваться... свисторожденный!.. Так что скоро Детка уже мог составить целую свистообразную фразу, наверное, непереводимую с русского языка на другой, или, во всяком случае, теряющую при переводе десятки оттенков, а с ними и весь свой великолепный, глубокий смысл!
Глава четвертая
Шутки шутками, но уже в понедельник утром, по пути на работу Детка ощутил благотворное влияние свистка на свою личность. Как говорилось, думать он в последнее время совершенно не мог и, видя, например, перед собой дерево, лишь констатировал факт: "Зеленое, все в зеленых листьях дерево. Ствол коричневый. Хорошее дерево, - или: - Река. Вода черная". И ни в коем случае не позволял себе рассуждать: "А осенью дерево пожелтеет... - или: - А зимою вода замерзнет и будет лед..." Но все это было позади. Сегодня же утром, встречая сколько-нибудь могущий обратить на себя внимание предмет или человека, он сбавлял шаг, а то и вообще останавливался и думал: "Н-да. Вот сухую траву жгут на газоне. Будет пепел, зола. Но это же не конец, а наоборот начало. Потому что из золы вновь разродится трава..."
"Вот идет человек, торопится, нервничает. Видимо, все ему надоело, и он только и ждет, когда выпадет снег и можно будет всей семьей отправиться на лыжную прогулку..."
"А тут раньше стояло красивое здание, его снесли, осталось пустое место. Но ничего, наступит зима, голый асфальт засыпет снегом и даже наметет сугробов - будет красиво..."
Дальше, правда, разрождения травы и наметания сугробов он опасался идти, как выздоравливающий, снявший гипс со сломанной руки или ноги, боится сразу воспользоваться ими в полной мере, но уже одно то, что мысль его достигла сугробов в эту осеннюю пору и при этом не завихрилась, было более чем обнадеживающим моментом.
Появившись на работе с опозданием на час и в весьма мечтательном состоянии, он сразу же обратил на себя внимание всех восьми дам, привыкших, что по утрам к ним в комнату в его лице входит какое-то перекисшее тесто, на которое и глядеть не хотелось. Теперь же вошел человек, сияющий, как солнышко, так что все дамы, сидящие спинами к входной двери, почувствовали своими спинами это солнышко и обернулись. Каждая дама тут мысленно подчеркнула то, что лично ей пришлось по душе: "Какой осмысленный взгляд!.. Какой подтянутый!.. На какого же киноартиста похож?.." Одна дама, правда, почему-то хихикнула, и все поворотились уже к ней, причем с явным осуждением во взглядах, и, покраснев до ушей, дама эта сказала: "Я потом объясню..." Словом, вышло что-то малопонятное, но тут Детка уже сам вступил в разговор.
- Вот, штучку приобрел, - сказал он и торжественно вытащил из кармана свисток. - Вот.
- А зачем это вам? - поинтересовалась одна из дам, наиболее сухая и прямая, из тех, кого еще со школы называют селедками. - Зачем это вам?
- Мне зачем? Ха-ха! Вот, например... вот, к примеру, скажите: ты дурак!
- Вы... вы... нет, я не могу этого сказать. Я уважаю вас.
- Ну, хорошо, ладно, просто скажите: ду-рак! Дурак! Ну, про любого человека, или недруга какого-нибудь вспомните.
- Дура! - не вспоминая, выпалила дама.
- Ага! - воскликнул Детка, сунул свисток в губы и свистнул, подняв при этом указательный палец вверх. - Попрошу не сквернословить! - и свистнул еще раз, уже несколько громче.
Все дамы захлопали в ладоши, и только одна призналась, что страшно испугалась этого свиста; при этом, однако же, она добавила:
- Я тоже себе куплю свисток.
- А разве любой человек может носить свисток?
- По-моему - любой.
- Нет, только милиционер и дружинник может.
- Охотник может.
- Швейцар в ресторане.
- Спортивный судья может.
- Это только на соревнованиях.
- Боцман свистит на корабле...
Впрочем, последнее замечание про боцмана показалось уже неуместным, и на этом разговор и закончился, все склонились к своим таблицам и ведомостям, забыв, кажется, о свистке.
Но перед самым обедом, когда большие комнатные часы начали отбивать полдень и зашипел с присвистом предусмотрительно включенный электрический самовар, Детка вновь стал центром внимания, как будто все только и ждали этого часа, чтобы обратиться к нему. Во-первых, на присвист самовара две или три дамы сразу же обернулись к Детке, сидевшему у самой двери, позади всех, и стали вопросительно смотреть на него, отчего образовалось даже неловкое какое-то молчание, которое разрядила одна из этих дам, сказав:
- Ой! А я подумала: это вы засвистели!
Затем другая дама, та, которая тоже захотела приобрести свисток, подошла к его столу и попросила отдежурить за нее сегодня в народной дружине, поскольку ей просто необходим этот вечер для какого-то важного дела.
- Тем более, - прибавила она, - у вас теперь есть свисток - бояться вам нечего.
И тут подошла еще одна, обычно распространявшая билеты на разные зрелища, и предложила приобрести дефицитную книжку русских сказок, впридачу к которой предлагался театральный билет.
- Если соскучитесь дежурить, - сказала она, - сходите в театр, это рядом, - и как-то попутно, считая деньги, заметила: - Зритель, между прочим, тоже имеет право на свист.
И, наконец, сразу две женщины преподнесли ему к столу бутерброд, коржик и яблоко, собранные со всех, поскольку столовой в конторе не было и на обед все приносили из дома, чего никогда не делал сам Детка, перебиваясь неизвестно чем: то какой-то коркою со стаканом чая, то просто чаем. Детка на все согласился и принялся за еду, причем женщины наблюдали за ним, как за капризным ребенком, которого усадили обедать, и когда он надкусил зеленое яблоко и поморщился от кислоты его, одна из дам даже упрекнула другую: "Вы не то яблоко дали!" - и поменяла ему яблоко на красное и сладкое.
Детка согласился на все, не то чтобы не желая никого обижать, но как-то сознательно, уже ощущая в себе потребность выразиться свистком, сыграть какую-то роль, как он проделал это, придя на работу. Но просто выйти куда-то и засвистеть на что-то было нельзя, а дружинник и зритель как раз имели право свистеть; во всяком случае, приятно было бы хотя бы ощутить это право. Надо еще учесть это начало восьмидесятых годов, когда советскому человеку еще не предоставлялось столько свободы во всех ее проявлениях и степенях, как это случилось чуть позже, и человек не мог взять вдруг и объявить себя кем угодно, а вынужден был в этом смысле обходиться тем, что дают, то есть довольствоваться той ролью, которую ему предлагают. Так что, будучи человеком советским, соотечественник наш согласился изобразить из себя дружинника и - на театральный билет, а русские сказки сразу же подарил той же распространительнице, которая в свою очередь тут же передарила их другой даме для ее внучки.
Театр, как обнаружил Детка, глядевший теперь под несколько иным углом чем прежде на все, что окружало его, начался уже на бульваре, где мерцали старинные фонари, было полно народу и чувствовалось то спокойное, но в то же время приподнятое настроение, которое царит обычно в хорошую погоду на Московских бульварах часов до девяти вечера. Но театр заключался, конечно же, не в фонарях и погоде, а в том, что сразу же, ступив на аллею, Детка повстречал двух дружинниц с красными повязками на рукавах, прошедших мимо него в обратную сторону и, как ему показалось, даже поприветствовали его взглядами, поскольку у него тоже была повязка. Затем его обогнали трое мужчин с повязками, а вскоре повстречался такой же как он одинокий дружинник. Не успел Детка дойти еще до конца бульвара, как ему снова попались эти трое мужчин, уже, видимо, успевших пройти бульвар и повернувших назад. Как только дошел до конца и Детка и повернул, так тут же натолкнулся на двух первых женщин, которые теперь открыто улыбнулись ему, как бы принимая его в свое содружество. В конце концов, Детка угодил в целую компанию дружинников, взявшихся за руки и широко, одной шеренгой, с какими-то шутками двигавшихся по бульвару так, как будто они были своеобразной сетью и намеревались поймать в эту сеть крупную рыбу. Просочившись сквозь них, Детка обернулся и увидал, что они зацепили-таки дружинниц и со смехом увлекли за собой. Все это было неудивительно: люди зарабатывали себе дополнительный выходной день и делали это там, где было наименее опасно. И все же охраняющие сами себя в своей же компании, они были похожи на каких-то свихнувшихся, страдающих манией, и поэтому Детка, не желая больше уподобляться им, стянул повязку, сошел с бульвара и углубился в прилежащие переулки, чтобы выйти ими к известному театру, куда у него был куплен билет.
В переулках представление продолжилось, только в другой картине, в которой, как оказалось, как раз и не хватало дружинников и дружинниц. Сначала Детка увидел пьяного какого-то человека, валявшегося в луже перед подъездом, и услышал два голоса, кричавших одновременно из форточек второго и третьего этажей: "Вставай, пьянь, околеешь!" и "Сейчас милицию вызову!" - на что пьяный довольно отчетливо задавал то направление, куда, на его взгляд, должны были двигаться и милиция, и оба голоса, и еще какой-то неизвестный Вася впридачу, и никаким свистом, конечно, было его не пронять. Затем на Детку как бы сама по себе выкатилась из гулкой арки проходного двора лихая песня с казацкими пересвистами, а уже вслед за ней появились ее исполнители, ничем не приметные, кроме того, что среди них ковыляла женщина на фигурных коньках, перепутавшая, видимо, осень с зимою. Опять же, пересвистать эту компанию вряд ли было возможно. Свернув в следующий переулок, Детка вынужден был по какой-то кривой, двигаясь уже сам как пьяный, обойти нетрезвого человека, занимавшего собою весь тротуар и даже часть мостовой, а на выходе из этого переулка наткнулся на точно такого же, прилепившегося к водосточной трубе и шептавшего ей какие-то любезности. Детка представил себе, сколько же в Москве таких переулков и сколько в них шатается пьяных, сколько городов в государстве и сколько в них улиц и переулков и не смог даже приблизительно вообразить себе свиста, способного осадить всю эту дружную многомиллионную компанию.
На подступах к театру Детке и остальным прохожим начали предлагать билеты на предстоящий спектакль, иногда даже дергая за рукав.
- Нужен билет?
- Кому билет? Билет кому?!
- Купите билеты!
Словом, билеты предлагали как какие-то горячие пирожки. Преодолевая все нарастающий скептицизм, Детка все же вошел в театр, разделся и отправился в зал, настраиваясь на такой внутренний лад, что в театр сегодня в его лице пришел не какой-нибудь обыватель, который усаживается в кресло, раскрывает программку, как меню в ресторане, и думает: "Ну-с, посмотрим, чем нас сегодня попотчуют..." - но критик, причем суровый критик. Войдя в зал, Детка обнаружил, что ряды заняты лишь наполовину и большую часть зрителей составляют школьники всех возрастов, причем даже такие, которым скоро уже будет пора спать; были в зале, впрочем, и взрослые люди, сидевшие поодиночке. Детка занял свое кресло и тут же с последним звонком по обе стороны от него уселись, оправив платья, две девчонки-школьницы, нарядно одетые и с веселыми лицами. Когда начался спектакль, девчонки стали передавать друг дружке конфеты за его спиной, скрипеть обертками, и совсем не следили за действием на сцене, мешая и ему. Потом они решили уже через него обмениваться этими обертками, а потом он, так и не вникнув в спектакль, отвлекся на совершенно другое: ему нестерпимо захотелось чихнуть. Он принялся нажимать на разные точки лица, чтобы подавить это желание, и в итоге у него потекли слезы, заметив которые, обе девчонки вдруг прекратили баловаться и обратились наконец к сцене, вероятно подумав, что пропускают какую-то драму, от которой один человек уже прослезился. У Детки же тем временем покраснело лицо и начался настоящий насморк, а желание чихать стало просто неподавимым. И поэтому, пригибаясь, он вышел из зала и, чихая, спустился вниз, в курительную, надеясь, что это еще не совсем насморк, а так, аллергия от мятного запаха, развеянного по всему залу.
В курительной находился еще один человек, который расхаживал из одного конца галереи в другой, усиленно пыхтя папиросою и, казалось, о чем-то сосредоточенно думая или даже разговаривая сам с собою. Весь вид этого человека: строгое выражение лица его, свободный, но несколько манерный стиль одежды, какая-то нервозность в поведении, - все это подсказывало Детке, что перед ним находится уже действительно настоящий критик. Пройдя пару раз мимо Детки, наконец основательно высморкавшегося и тоже закурившего, "критик" в очередной раз остановился и произнес решительно:
- Мне лично свистнуть на все это захотелось! - и вопросительно посмотрел на Детку.
Тут Детка сообразил, что по существу сам он еще и не смотрел пьесу, поскольку все его что-то отвлекало, и так и ответил: что вышел в курительную потому, что его, кажется, продуло каким-то сквозняком. Тут "критик" не удивился и сообщил Детке, что, да, среди завсегдатаев этого старого театра, переселившегося в это новое здание, уже известны несколько мест, где плавные ламинарные потоки воздуха по всему залу, дающие всем зрителям одинаково хорошо дышать, сталкиваются, образуя, очевидно, турбулентное движение, как в аэродинамической трубе, и что Детка и попал на одно из таких мест, на которых совершенно невозможно сидеть, и что один человек, сидя на таком месте, год назад даже подхватил глубокий бронхит. Не зная, верить собеседнику или нет, поскольку известно, что люди искусства всегда склонны к преувеличениям, Детка решил перевести тему и спросил:
- А почему вы хотели свистнуть?
- Как почему?! - удивился и даже слегка оскорбился "критик". - Спектакль ведь никуда!
И после небольшой по времени, но весьма значительной паузы он решительно добавил:
- Да и что говорить, чего ждать! Театра на сегодняшний день у нас нет! - что явилось для Детки открытием, поскольку он давно уже не ходил в театр, если только в детстве и юности. Но он почему-то сразу поверил этому человеку, хотя и промямлил:
- Но вы же ходите, кажется, смотрите...
- Я не смотрю, - жестко оборвал собеседник. - Режиссуры никакой не видно, актеры играют сами по себе, играют плохо, неинтересно, декорации никудышные - так что смотреть не на что и не на кого!
- Но... глаза же у вас открыты! - слабо настаивал Детка.
- Глаза у меня открыты, но они не видят.
- Хорошо, - согласился Детка, уже даже жалея этого человека, - тогда, значит, вы слушаете текст, как, предположим, в радиопьесе, а это, если я не ошибаюсь, тоже входит в игру.
- Я актеров не слушаю, - опять с той же жестокостью ответил "критик", - декламируют плохо, неинтересно, безграмотно. Уши не слышат.
- Но, опять же, вы в театре! - уже удивился Детка.
- Я к автору прислушиваюсь, - признался критик. - Классики сами за себя говорят, у современных авторов, бывает, интересное прорвется, но это надо отыскивать, отслеживать... Вот поэтому-то, - добавил он, - я и не ухожу и возвращаюсь в зал.
И этот странный полуглухослепой бросил папиросу в урну, театрально раскланялся и ушел в зал.
И тут Детка подумал не без иронии: "Нет уж, пусть автор (а пьеса-то была современная) сам приходит и "отслеживает" свою мысль, к тому же заболевает "глубоким бронхитом", да еще в том месте, которого как бы и нет".
Оказавшись снова на улице, Детка с грустью подумал, что он наверно бесконечно отстал от жизни, и побрел теперь сам не зная куда и в таком рассеянном состоянии, в котором судьба может одарить человека равно как кирпичом, сорвавшимся с крыши, так и пачкою денег в газете, у мусорной тумбы. Вообще надо заметить, что по улицам всегда и везде ходит в подобном состоянии довольно много людей, ищущих в своем стаде, кажется, одного: своих единомышленников, пусть даже в единственном числе. И поэтому Детка, минуя телефонную будку, приостановился и подумал о том, что неплохо было бы ему возобновить некоторые знакомства, а может даже приобрести новые. Тут он обратил внимание свое на то, что находится как раз перед входом в ресторан, куда стоит очередь не менее двух десятков человек, да еще человек десять нетерпеливых толпятся у самых дверей, образовывая как бы голову этой очереди. Нечего было и думать попасть в ресторан, да еще при его копейках, а тут еще как назло подъехали несколько черных машин и из них стали выходить люди, которые тут же беспрепятственно попадали вовнутрь прямо через дверь, специально приоткрытую для них швейцаром.
- А этих почему?! - кричали из очереди.
- Эти банкетные! Заказано! - злобно отзывался швейцар, отсчитывая банкетных.
Все это и не особенно привлекло бы внимание Детки, если бы в последнем из банкетных он не узнал вдруг своего армейского сослуживца Филиппа Корнейчука, по кличке Филька, которая естественным образом произошла от его имени. Детка шагнул было вперед за товарищем, но тут швейцар, отсчитав на Корнейчуке: пятнадцать, твердой, как железная балка, рукой, загородил Детке проход, сказав: "Куда прешь! Заказанные прошли!" - и стал закрывать дверь, распихивая голову очереди, которая стремилась прорваться в ресторан. И тут Детка не растерялся: выхватил из кармана свисток и свистнул прямо в лицо швейцару. Очередь слегка отпрянула, швейцар тоже отступил и сказал: "А-а-а... проходите", - и впустил Детку, приняв его за какого-то своего.
- Ба-ба-ба-ба! - воскликнул Корнейчук, когда Детка толкнул его в бок. - Конечно ко мне за стол!
- Конечно к тебе! - согласился Детка.
Казалось, оба ничуть не удивились этой почти невозможной встрече в огромном городе, где за всю жизнь можно не увидеть на улице ни одного знакомого лица. Но надо заметить тут, что армейские друзья-товарищи, сколько бы лет ни прошло, встречаются всякий раз так, как будто виделись только вчера, и происходит это оттого, что они вместе пережили нечто такое, варились в такой кухне, где время да и сам человек превращаются в ноль, и поэтому совершенно неважно сколько прошло и какою величиной в жизненном смысле стал человек, поскольку для его сослуживца ноль, помноженный на что угодно, все равно будет нулем. Так что два "нуля" разделись, причесались перед большим зеркалом и, значительно переглянувшись, пошли в зал.
В честь чего был накрыт этот стол, а вернее банкет, Детка сразу не разобрался, но понял одно: что Корнейчук теперь какая-то как раз величина и, может даже, в руководстве страны. Все собравшиеся были явно под ним, ждали его, и когда он объявил первый тост за процветание... газовой промышленности, тут же каждый из присутствующих вставил, как сумел, что и за его, Корнейчука, здоровье, от которого многое зависит в этой промышленности. Очевидно, это указывало на род занятий Корнейчука, и Детка выпил со всеми за то, чтобы газу было как можно больше и чтобы он был как можно лучше. Дело пошло. Детка не отставал от других и, слегка опьянев, почувствовал себя совершенно не одиноким рядом с высокопоставленным другом. После четвертой рюмки лицо Корнейчука стало красным, как панцирь вареного рака, он положил на плечо Детке тяжелую свою руку и повторял то и дело: "Ну, как живешь, брат? А помнишь... Ну, как живешь, друг? А помнишь..." Но что вспоминает Корнейчук, оставалось неизвестным, поскольку договаривать ему мешали бесчисленные тосты и разговоры остальных, сидящих за столом. Таким образом, через какое-то время друзья-товарищи основательно накачались и сидели уже совсем обнявшись, вызывая у некоторых завистливые взгляды. Все чаще в разговоре Корнейчука стали появляться такие слова как "дивчина", "хлопцы" и "хорилка", говорившие об его украинском происхождении, которое самым благоприятным образом отразилось на его службе в армии, поскольку известно, что уж кто-кто, а украинец чувствует себя там как дома. Все это начало раздражать Детку, и он как бы по наивности и беззлобно, но при этом нащупывая в кармане свисток, стал припоминать кое-какие подробности армейской жизни, причем такие, которые играли не в пользу Корнейчука, тем более за этим столом, да и вообще начал несколько фамильярничать с другом. Тогда как Корнейчук рассказывал всем, что "вчера на бильярде играл всю ночь, упарился", Детка дергал его за ухо и говорил: "Филька, а вот скажи, тогда в сортире..." - и только очередной тост прерывал его. Некоторое время он молчал, причем уже примериваясь свистнуть на какую-нибудь фразу Корнейчука, и снова вклинивался: "Филька, а ведь тогда на посту ты..." - но его опять останавливали. И когда в очередной раз Детка произнес: "Филя, а ведь ты того..." - то прервал его уже сам Корнейчук, произнеся строго:
- Цыц! Хаз отключу! - и не засмеялся при этом, кольнув товарища таким пронзающим взглядом, что Детке стало даже как-то не по себе и он тревожно подумал: "А ведь отключит..." Причем по взгляду Корнейчука он понял, что тот способен отключить газ не только у него, беззащитного человека, но и у многих людей сразу, и даже у целой страны, а может и в нескольких странах; после этой догадки маленький свисток в кармане у Детки как-то сразу потерял всю свою силу и смысл.
Выпили снова, и Детка, решив поправить свое положение за столом, показавшееся ему неловким, надумал спросить Корнейчука про близкий тому и в силу этого приятный, наверное, сердцу предмет:
- Скажи, Филипп, а газа вообще-то хватает?
- Хаз есть, - ответил Корнейчук.
- Филипп, а исходя из стратегических соображений?..
- Хаза хватит! - махнул рукой Корнейчук.
- А если, предположим, на случай войны?
- Войны-ы?
И тут Корнейчук посмотрел куда-то наискосок и вверх, как на какую-то далекую горную вершину, подпер голову кулаком и затянул: "Хотят ли русские войны, спросите у моей жены..." - и непонятно было, с иронией он или от простоты души вспомнил эту давно пропетую советским обществом песню. Так или иначе, но все участники пирушки подхватили ее и начали петь с такими свирепыми выражениями сытых, преданных лиц и с такой угрожающей интонацией, как будто все были готовы сейчас же встать, построиться и идти в бой с врагом - так что тут уже пригодился бы не какой-нибудь свист, а целое, предположим, завывание сирены.
Загрустив, Детка между тем стал приглядываться к публике в ресторане и внимание его привлекла одинокая женщина в фиолетовом платье, одна, сама по себе танцевавшая в толпе на площадке перед небольшим оркестром. "Пойду, познакомлюсь..." - пьяно подумал Детка и направился на фиолетовое платье, обходя столы и официантов, которые, на самом-то деле, сами уворачивались от него. Уже на подходе к этому платью он стал соображать, каким же образом свести знакомство, но так ничего и не придумал, и подойдя, просто попытался взять женщину за руку, чтобы танцевать вместе.
- Отсвистни! - безразлично бросило в его сторону фиолетовое платье.
И тут Детка вытащил свой свиток, поднес его к губам и потянул воздух в себя, от чего свиста конечно не получилось. Но женщина остановила свой танец и заинтересованно протянула руку:
- Ну-ка, покажи свою штучку! - попросила она и, рассмотрев свисток, улыбнулась: - Изумительная вещичка.
Отчего уж ей так пришелся свисток - неизвестно, может, брюнетки вообще более других типов обожают всякого рода "штучки", но так или иначе знакомство было заведено, и с этого момента вечер приобрел более приятную окраску. Сначала Детка протанцевал с этой женщиной две песни подряд, а потом проводил ее к ее столу, куда его тоже пригласили присесть. Кто пригласил, он и не заметил, все как-то вышло само собой. Публика за этим столом оказалась какая-то разношерстная, но приветливая и веселая в отличие от тех серых костюмов, которые окружали Корнейчука. Одета была эта публика в джинсы и свитера, сидела на своих стульях полуразвалившись, как если бы это был какой-нибудь бар с диванами, и вела непринужденные разговоры вроде бы об искусстве; может, это и были люди искусства. Детку даже и не спросили, кто он таков есть, а просто наполнили ему рюмку вином, и все. Впрочем, после выпитой рюмки от него ждали, видимо, как от нового человека, какого-то слова, но поскольку он ничего не сказал, его личностью так и не заинтересовались. Это несколько покоробило Детку - только что за другим столом он испытал подобное невнимание, но тут его партнерша по танцам, словно угадывая его чувства, заявила во всеуслышание:
- А у этого человека, между прочим, есть свисток! - и попросила Детку показать этот свисток.
Надо сказать, что все присутствовавшие за столом стали с такою неподдельной серьезностью рассматривать произведение Иван Пахомыча и так бережно передавать его из рук в руки, как будто это был какой-то концептуальный объект, над которым можно было очень даже пофилософствовать, к тому же объект живой и хрупкий, подобный еще не оперившемуся птенцу. Кажется, в свистке все увидели то самое слово, которое надеялись услышать от Детки в момент его появления.
- Свистит? - спрашивали Детку и тут же просили: - А можно, он свистнет?.. Да, пусть свистнет! - уже наделяя свисток какою-то долей самостоятельности.
- Свистит, - отвечал Детка, пряча свисток в карман и показывая тем самым, что покамест свисток принадлежит человеку, а не наоборот. И, выбрав из всей компании наиболее похожего в его понятии на художника: длинноволосого, бледного и худого, он объяснил как бы непосредственно ему: - Я могу свистнуть, например, на выставке живописи на какую-нибудь картину, которая мне не понравилась...
- А под свистом вы подразумеваете только отрицательный звук?
Вопрос был тонкий, и Детка сообразил, что он находится все-таки не в окружении своих дам на работе и не за столом у Корнейчука, а поэтому и ответить постарался умно, исходя из своих познаний предмета:
- Нет, вовсе нет. Это многообразный звук. Им можно выразить многое.
- Вот именно, - заметил кто-то. - Надо бы официанта свистнуть, еще заказать...
- Да его не досвищешься!
- Высвистать можно... Да вон он свистулит!
В общем, компания дружно соорентировалась на свист, подхватив слово и смысл, и уже, кажется, не оставляла всего этого до самого конца вечера, перебрасываясь свистообразными фразами и указывая тем самым Детке, что он нашел за этим столом своих единомышленников, о которых задумался на улице после театра.
И только двое из всех, мужчина и женщина, сидевшие рядом, не включились в общий тон разговора, образовавшегося из единого корня. Да и вообще они в основном как-то молчали, а если и заговаривали, так только с официантом о том, какую еду и выпивку еще принести за стол. По слаженности их поведения Детка определил, что это муж и жена. Они отличались от остальных какой-то официальной серьезностью, какая бывает у дикторов телевидения, и с тем же чем-то домашним, скучным, исходившем от них в такой степени, что Детка даже подумал, что может вполне оказаться так, что оба сидят здесь в тапочках. Очевидно, эти двое не воспринимали абстракции и не увидели в свистке никакой, как говорится, пользы для жизни, не увидели в нем ничего. Так, во всяком случае, воспринял их реакцию Детка, и в этом плане даже посочувствовал им и произнес мысленно, имея в виду свисток: "Да, братцы, супа из этой штуки не сваришь, она предназначена для другого..." Тем не менее, когда вскладчину расплатились за стол, вся компания направилась продолжать вечер именно к ним, к этой паре. Стали ловить такси, и в одно из них угодил Детка, который счел более естественным ехать со всеми, чем распрощаться или просто исчезнуть; тем более что единомышленники сами втолкнули его в такси. Уже отъезжая, Детка увидел в окне машины женщину в фиолетовом платье, поверх которого был накинут длинный золотистый плащ - она махала рукой, как будто сделала свое дело, познакомив Детку с другими людьми, и больше была не нужна. Детка хотел выскочить из такси, но ручку двери заело, а потом уже стало поздно.
По приезде в квартиру, пока хозяйка занималась на кухне, все общество расположилось в большой комнате, кто сидя, кто стоя, а кто и, будучи здесь своим, прилег на диван, и надо бы поподробнее описать эту комнату. Одна стена в ней была напрочь занята огромной фотографической картиною русской природы: с березовой осенней рощей, синей речкой, полем и далекой церковью на краю поля, на взгорке, - причем картина была настолько натуральной, что, проснувшись по случайности в этой комнате и открыв глаза, запросто можно было подумать, что тебя выкинуло где-то в поле. Все остальное в комнате как бы представляло собою выставку русского прикладного искусства и ремесла и обладало одной странной особенностью, а именно тяготело к масштабности: две матрешки, например, обе были величиною в метр, самовары - каждый на несколько ведер, гжельский заварной чайник тянул литров на десять, а огромная балалайка, занимавшая целый угол, соразмерялась с человеческим ростом. Все это, казалось, демонстрирует широту русской натуры, вообще утверждает все русское, хотя и принадлежит каким-то атлантам, а не обычному человеку... Во всем этом Детка увидел как раз нечто абстрактное, не имеющее прямого отношения к жизни, и поэтому уже несколько изменил свое первоначальное впечатление о супружеской паре, а когда в комнату донесся веселый возглас хозяйки: "Свистать всех наверх!", и вовсе подумал, продолжая линию "супа", что, пожалуй, хоть какие-нибудь "постные щи", но из идеи свистка здесь точно сготовят.
Между тем, в квартиру стали приходить все новые люди, которые сразу же направлялись на кухню, и скоро можно было лишь удивляться, как много народу вмещает эта небольшая кухня. Хозяева, видимо, не любившие общественных заведений, а предпочитавшие пировать дома, уже упрятали куда-то свою дикторскую серьезность, оставив одну домашнюю простоту и улыбчивость. Они обращались друг к другу как "Старик" и "Старуха", таким же образом назывались и все остальные, и не было никакой возможности определить имен и фамилий, поскольку любому входящему сразу же говорили: "Старик, ты сигаретами не богат?", а он отвечал: "Есть, старуха, бери..." Из завязавшихся разговоров всех этих "стариков" и "старух" Детка понял, что тут собрались люди свободного творческого труда, некоторые из которых, правда, несмотря на то, что в голову им уже ударила седина, только еще отстаивают право на этот труд, люди не важно каких профессий, но того образа мыслей, который и объединял все это общество - свободного образа, не стесненного предрассудками. Еще, как заметил Детка, объединяет их голод: как только появлялась на столе, между бутылок, рюмок и чашек какая-нибудь из закусок, придуманная гостеприимной хозяйкой, так тут же и исчезала. Когда же содержимое холодильника, видимо, совершенно иссякло, и хозяйка стала выкладывать на поднос обыкновенный нарезанный хлеб, так же быстро начал испаряться и хлеб. Вообще, вокруг постепенно сделалось так, как будто варилась какая-то каша. Дверь в квартиру не закрывалась, и то мужской, то женский голос выкрикивал: "Старик пришел!.. Старуха прикатила!.. Муся заявилась!.." Мусей оказалась абсолютно белая кошка с голубыми глазами, умевшая зайти в лифт вместе с людьми и выйти на нужном ей этаже. Появившись на кухне, Муся вспрыгнула на пустой холодильник, в котором остался только что рассол в банке из-под огурцов, и принялась внимательно слушать разговор за столом, склонившийся к обсуждению нашего государства и вообще русского народа и человека. Отзывались, надо заметить, обо всем этом в отрицательном смысле, как и в любой подобной компании. Что, дескать, народ все пропил, ленится работать, пальцем никто не хочет шевельнуть, всех надо лечить от алкоголизма и этой лени или еще что-то делать, а что именно - неизвестно, рецепта нет. И что, дескать, что угодно, но только не новая революция, которая принесет очередные жертвы, тогда как от старых еще не оправились. Как раз во время обсуждения революции из коридора порывисто крикнули:
- Мясо привезли! - и Муся кинулась на этот возглас в прихожую, чуть ли не сбив кого-то с ног.
Детка посмотрел на часы - была ночь. Сразу же стали хлопотать с готовкой мяса, и две скороварки были торжественно установлены хозяевами на газовую плиту. Мясо привезла очень худосочная и высокая женщина лет тридцати на вид, с чрезвычайно живыми глазами и в высшей степени общительная, поскольку, зайдя на кухню, она сумела заговорить одновременно со всеми, причем на разные темы, и в любом вопросе, не исключая и готовку мяса и революцию, оказалась нужна. Вот к ней-то обращались исключительно по фамилии: Элкина. Она выпила стопку водки, отчего по лицу у нее пошли красные пятна, и Детка заметил, что с ее появлением во всеобщий разговор за столом как-то незаметно проникло слово "манифест". Да и не только слово, но и возникла какая-то бумага, которую по очереди стали читать, делая свои замечания. До Детки, правда, бумага не дошла, так как засвистели разом обе скороварки и вышла сумятица: от плиты отскочили, боясь взрыва, хозяин надавил на клапан, чтобы выпустить лишний пар, и обжегся, - словом, стало уже не до чтения бумаг. Начали остужать мясо, распределять его по тарелкам, Муся уворовала кусок, и в нее запустили веником...
Насытившись мясом, народ как-то подобрел, забыл про Элкину с ее манифестом, но разговор о русских делах продолжался, хотя уже несколько в другом ключе. А именно в том, что человек русский - просто так, притворяется, играет, Ваньку валяет. "Свистит!" - вставил хозяин, внимательно поглядевший при этом на Детку, который тут же подумал, что те самые "щи" будут, скорее всего, на крепком мясном бульоне и что свист этот или валяние Ваньки есть особенная черта всякого русского, к тому же спасительнейшая, может быть, черта, благодаря которой, находясь в самом своем "униженном и оскорбленном" состоянии, в самом раздрыге и тому подобное, человек русский может при всем при этом держать и фигу в кармане, и кулак за спиной, и, как всемирно известно, даже топор за пазухой, а также свисток наготове - таков был общий смысл высказанного за столом, после чего Детка даже насторожился, чувствуя, что окружающее увидели в свистке нечто большее, чем сам он, владелец его, и уж совсем не то легкомысленное, чем сразу же воспользовались еще в ресторане. На глазах у Детки свист превращался в какую-то уже идею, и при этом у него возникло довольно неприятное ощущение, что у него могут тут же и отобрать эту идею, которая пока что превышала его понимание.
- Ну, - тут продолжила разговор Элкина, - это вы мяса поели и так рассуждаете. Вам сытно. А если вам не дадут мяса?