Ночью меня охватил ужас... Всю ночь я вспоминал одну на первый взгляд незначительную для моей жизни встречу с одним человеком, которая произошла у меня лет двадцать назад...
Это случилось в провинциальной гостинице, в стандартном казенном номере, с незнакомым человеком, которого ко мне подселили. Впрочем, это могло быть в любом другом месте, где два человека вынуждены коротать ночь и никто не помешал бы их разговорам. Но, пусть это будет гостиничный номер, как оно и было. Это было под вечер.
- Вы уж простите... - сказала администратор гостиницы, - только на одну ночь! - ну, куда нам его девать?
И вот в мой номер, и без того неуютный, безликий, с пыльным запахом и с запахом дезинфекции, с прямоугольным окном, в котором стояла неимоверно тоскливая, стандартная картина: серые пятиэтажные дома, а за ними длинное, приземистое, грязное здание заводика, труба и облако дыма, - в этот номер вторгся посторонне пахнущий человек, внеся за? собой два чемодана, сумку и авоську, из которой неприкрыто торчал батон колбасы.
- Да уж, извините... - устало пробурчал новый постоялец.
Он стянул с себя плащ, под которым оказался дешевый костюм в полоску, белая рубашка и галстук, и сковырнул вычурные - лакированные ботинки, оставшись в белых носках, которые странно запятнели на темном гостиничном ковре.
- Да уж, извините, но я жутко, жутко проголодался... - и, не обращая на меня особого внимания, он принялся за дело: освободил от авоськи колбасу, плюхнул ее на журнальный столик, правда, подстелив газету, вытянутую из сумки, нарезал колбасу перочинным ножиком крупными, рваными кругами и стал поглощать эти круги, причмокивая и запивая водой из гостиничного графина.
При этом он умудрился быстро и деловито начать расспрашивать меня и сам же отвечать:
- А-а-а, о народном театре приехал написать... хорошее дело... А а а, журналистом пытаешься стать... хорошее дело... Очерк, театр.... Читал, знаю, смотрел многое, читал все, почти все читал... знаю...
Наконец, довольно быстро закончив трапезу, он вытер о газету руки, завернул остаток колбасы в ту же газету, положил на подоконник, повернулся ко мне и представился:
- Вова!
" Вова!.. - подумал я. - Ничего себе Вова!"
Лет 50, седой, с лысиной, изможденным лицом, небрит - от чего на щеках малопривлекательные седые колючки, глаза впавшие, как после бессонницы... Неудачник, старик...
А мне было тридцать, я жил предчувствиями, верил в удачу, надеялся на случайность, которой можно воспользоваться...
- Вова! - повторил он с какою-то значительностью. - Я - рекламный агент! Рекламирую продукцию нашего предприятия. Мы выпускаем игрушки. Вот они, здесь, - и он показал на объемистый чемодан. - Ну, понятно, завод, рабочих много, зарплату получают, купят своим детям. Игрушки у нас из натуральных материалов: хлопок, шерсть, мех, кожа! А сейчас синтетика! Сейчас повсюду синтетика! И отношения между людьми стали синтетическими - не натуральными...
И пошел наибездарнейший, скучный, бессмысленный вечер в компании этого Вовы. Было уже темно за окном, деваться некуда, и пришлось выпить с соседом немного водки, закусить колбасой. " Быстрей бы спать, - думал я, - и - завтрашний день..." Номер был маленький, никаких движений не позволял, и мы тупо сидели друг против друга, до меня долетали обрывки рассказа Вовы о своей жизни: кандидат наук... несколько патентов на изобретения... не сложилось... таксист... еще что-то... и вот - рекламный агент... доволен... дети, внуки, жена, доча, внуча, если доживет - правнуча, а потом и могилка...
На этом месте я немного встревожился за собеседника, но все равно все было плоско, скучно, неважно, неинтересно, невыразительно. Большей частью я думал о чем-то своем, высиживая время, а он безостановочно говорил; видимо, водка сделала его болтливым.
- ...приехал к матери, 25 лет ее не видел, впрочем, видел урывками, но значения ее жизни не придавал, серьезно не думал никогда, что у меня там где-то мать живет, знал, что живет - как факт, и все, и сказать кому-то мог: у меня там мать... Значительно так заявить: мать есть, живет - а думать о ней не думал... Приехал к матери, а она при смерти. Вот, говорит, сынок, напоследок сшила тебе одеяло из лоскутков, внутри-то оно старое, байковое твое одеяло, изношенное, но я его снаружи лоскутами и обшила - тебе напоследок сделала. Отцовские рубашки покромсала, свои платья и юбки старые. Дарю на память. Укрывайся.
- Да вот оно!.. - и Вова расстегнул пухлую сумку и вытащил на свет действительно лоскутное, из пестрых кусочков одеяло. - Ну да, мне весьма маловато, таким я в пятнадцать лет был... Видите фиолетовую заплатку - это мамина юбка была, я точно помню такую, а треугольник с полосками - от отцовской рубашки. Даже пахнет родителями...
Но мне тогда было настолько неинтересно слушать о жизни Вовы, что я даже не удивился тому странному факту, что человек таскает за собой целое одеяло, наверняка испытывая крайнее неудобство от дополнительного багажа. Я зевнул раз, второй, показывая, что лично мне пора спать, и, извинившись, стал разбирать постель. Вова погасил свет, мы оба легли, и вскоре я обнаружил, что Вова никак не может остановиться:
- ...мать умерла, - услыхал я, - и все как-то непросто получилось с этим одеялом... Сначала-то я отвоевал его у жены, которая - от нечего делать - все скандалила: зачем тебе это старье... Потом, отвоевав, повесил на стенку - как символ нашей страны, а затем уже...
Под это нудное бормотанье я и уснул, каким-то липким, тошнотворным сном. Но вскоре меня разбудил кашель соседа, потом снова. Приступы кашля стали повторяться каждые пять минут, как это бывает у хронического курильщика, хотя Вова вроде бы не курил. " Туберкулез?" - невесело подумал я, мало что зная об этой болезни, и мне стало совсем противно. К тому же Вова ворочался, стонал, и, как я разглядел в темноте, перетягивал короткое лоскутное одеяло то на грудь, то на ноги, то на голову, совершенно закрывая ее; гостиничное же его одеяло валялось на полу. Я присел в кровати, не зная, что делать; терпеть или уйти из номера.
" ...Мне тоже не спится... - слышал я бормотанье Вовы, обращенное в стенку. - Так вот одеяло, не удивляйтесь: с возрастом я стал возить его повсюду с собой. Не могу без него ночью. В голову приходит по ночам вся жизнь, все ошибки, да так накатывается все это, хоть вешайся. Пустая жизнь, а ошибки так просто смертельные. Одеяло вот только и спасает. Думаю: почему я всю жизнь делал то-то, то-то и то-то, а почему не то-то и то-то - что было бы правильнее, разумнее, безгрешнее, не привело бы к таким мучениям по ночам. Почему? Думаю про это и нога начинает нестерпимо чесаться, ныть, зудеть, болеть, дергаться... Натягиваю мамино одеяло на эту ногу и все сразу проходит. Правда, ненадолго. Вспоминаю маму: а ведь она все время проработала на одном месте за кусок хлеба, который у нее всегда был. Много не требовала от жизни и судьбы, но и долгов, в отличие от меня, она не делала. Никаких долгов, в том числе нравственных. Так что укрываю ногу или живот, который тоже реагирует на мысли нервно - вы думаете кашель-то от чего? - укрываю куском маминого платья, укрываю свою непутевую жизнь маминой жизнью, и становится легче, намного легче. Что сказать?.. А с недавних пор я чувствую, что на меня кто-то смотрит по ночам... Причем не осуждающе, а с какой-то иронией... Бог ли это, или какая-то высшая сила, или родители - из того мира, если он существует, или же люди из моей жизни, которые помнят меня и которым я доставлял какие-то неприятности, а они простили мне все это, или же сам я смотрю на себя, разделившись, - не знаю, но от взгляда этого мне хочется спрятаться, и я прячусь, прячу голову под одеяло, то есть по существу закрываюсь от мира куском отцовской рубашки... Мы как-то не обращаем внимания на жизнь родителей, пока они живы. Кажется, что там, вот своя жизнь, полная всего, и сейчас и позади и хорошего и плохого, да еще впереди сколько! И только когда остаешься без отца и матери, тогда почему-то все чаще и чаще они вспоминаются, представляешь себе их жизнь - из того, что известно о них из их уст и по рассказам, жалеешь, что картина оказывается далеко не полная, потому что многое, оказывается, неизвестно про них - пробелы, - сожалеешь, что вовремя не расспросил, и в конце концов все же составив себе впечатление о них, но уже не как о родителях, а как о людях с неповторимой судьбой, вдруг начинаешь чувствовать а потом и понимать, что собственная твоя жизнь перед их жизнями совершенно ничтожна, примитивна, блекла, развинчена, слаба, не собрана, безвольна, несостоятельна... И охватывает ужас - пустота позади и впереди, в непоправимом впереди - тоже. Ведь настоящего нет, вы же знаете... И тогда родители уже просто необходимы... Берешь их жизни и натягиваешь на себя, как одеяло - это уже мысленно, - и голову под эти жизни прячешь, чтобы спрятаться ото всего, и чувствуешь себя неуязвимым, полностью закрытым от чужих или своих же глаз. Вот так вот и помогает родительское одеяло, и из того мира родители помогают нам. Если же не помогут или не захочешь воспользоваться их помощью - тогда ад... И я уверен, что великие инженеры человеческих душ, знавшие, кажется, о человеке все, тоже наверняка это испытывали и чем-то накрывались, с головой накрывались от этого ужаса, и карлики наверняка укрываются, но карликам хорошо - они под одеяло полностью помещаются... Да, я понимаю, все это лишь чувства, которые в наше время потеряли смысл, все это страдания, которые поглощаются какой-то злобной химерой и ничего не стоят, не стоят даже разговоров о них. Ценность теперь имеет только результат, я понимаю, и это странно... Дети, внуки, мы живем в соседней с ними квартире - так поменялись, чтобы помогать им... Но какие там дети - всем известно, а внук и внучка только и твердят: мы тебя дедушка задушим и закопаем... Это конечно шутка, но слово-то сказано! А их родители - мои дети, только смеются, говорят: новое поколение. Шутка, я понимаю, возраст, но я стараюсь не бывать дома - видите, разъезжаю по всей стране. Да мне мои игрушки из чемодана дороже, чем дети и внуки... Но Бог все рассудит... Я знаю, что вы сейчас думаете: что таких людей не должно быть: пустота, разочарование, бессмыслица, ничтожность, безволие - черти что! Я чувствую каждую ночь что-то липкое, грязное, окружающее меня со всех сторон и проникающее в меня. Утром я долго моюсь, очень долго... Одеяло мне хоть кое-как, временно лечит душу, вода - тело, тоже кое-как, временно, но появилось что-то третье, от чего я никак не могу избавиться... Что это? Ведь нас учили, что есть душа и есть тело, а что еще? Нас не учили и сам понять я этого не могу. Неужели в человеке появилось что-то еще? Мне хочется отмыться от этого третьего, а затем пойти не на этот дурацкий завод с игрушками, а прямо на вокзал, купить билет в неизвестный мне город и ехать, ехать на поезде, потом сойти неизвестно где, сесть на незнакомый автобус и ехать, ехать..."
Я молчал, в своем возрасте я не мог ничего дополнить и даже понять-то особенно ничего не мог. Я молчал, пока он не выговорился. Я отвернулся к стене. Сосед мой еще поворочался, потом встал с кровати, в темноте щелкнул замками чемодана, порылся в нем, закрыл, лег и больше я ничего не слышал, кроме последних слов, которые Вова произнес уже, видимо, засыпая и как в бреду: " Папа... мама... " Странно было, что это шептал дедушка... - помню, я усмехнулся, чуть не засмеялся. Кашель больше не тревожил Вову, наверное, нечто третье оставило его в покое до следующего раза.
Я уснул, но через час проснулся. Шторы на окне посветлели. Я посмотрел на своего соседа. Лоскутное одеяло было натянуто на голову и закрывало тело чуть ниже пояса, а на торчащих ногах, волосатоседых, с желтыми ногтями, противных ногах сидели и лежали маленькие, очень симпатичные игрушки: зайчики, козочки, медвежата... Все взгляды этих игрушек были направлены на голову, закрытую одеялом. Мне стало не по себе, я испугался: проснется ли он? Я вскочил, подошел к кровати соседа и приложил ухо к лоскутному одеялу. Ничего страшного, там кто-то дышал, ничего смертельного не случилось.
Но все равно на нервах я заторопился в буфет, завтракать, и поначалу хотел было купить Вове бутылку пива, но вместо пива купил ему пакет молока и поставил в ноги, между игрушек. На нервах я быстро собрался, подхватил сумку и покинул номер.
Я отыскал городскую баню. Мне нестерпимо захотелось отмыться от чего-то липкого, несуразного, чужого - не моего, прицепившегося ко мне... В парилке было два человека. Но я не допарился и не домылся - что-то заставило меня быстро уйти из бани, так и не закончив процесс. Вместо народного театра - при заводике, я повернул на вокзал, купил билет и спустя час уже ехал в поезде. Но после полудня я сошел с поезда в незнакомом мне городке, и тут же, на привокзальной площади сел в старый автобус, который отчалил в неизвестном мне направлении... Только спустя сутки я добрался домой, а вернее в свой город, но опять же я не пошел домой, а завернул в другой дом - к друзьям, чтобы отвлечься с их помощью от неприятного ощущения последних двух дней.
...Прошло двадцать лет, и возрастом я стал как Вова. Я не стал журналистом, мало того, имея три высших образования, я стал всего лишь мелким коммерсантом, и это все из-за денег, из-за семьи. Я рекламирую и продаю обувь больших размеров. Отца своего я никогда не знал, а вот мама моя умерла три месяца назад. С детства так завелось, что мой отец с ее слов был летчиком. Каким летчиком - неважно, но летчиком... Три месяца назад, но об ее смерти я начал думать только прошедшей ночью, лежа в полном одиночестве в гостинице провинциального городка. То есть лишь вчера ночью, спустя три месяца я понял реальность происшедшего, а до того был как будто какой-то сон. Я стал думать о маме, и вдруг понял, что, во-первых, мне даже на могилу к маме не съездить - насмотревшись индийских фильмов, она завещала развеять свой пепел над рекой, над большой рекой, и, во-вторых, никакого лоскутного одеяла она мне не завещала. Я лежал в гостиничном номере, и думал обо всем этом, до мелочей вспоминал встречу с Вовой, и ужас постепенно охватил меня. Не то, чтобы я фантастически превратился в Вову, но все, все, что говорил он о своей жизни тогда, давно, я мог бы повторить в прошедшую ночь и о своей. Все совпадало. Я вспомнил свою улыбку тогда, эх, как пожалел я теперь, что улыбнулся на его эти: папа... мама... Что делать, куда деваться?.. Простыня промокла от пота, ноги ерзали, сердце ненормально билось. Я то и дело кашлял от мыслей и впервые почувствовал, что могу вообще умереть... Я скинул казенное одеяло на пол, вытащил из чемодана несколько пар огромных, дурацких ботинок и раскидал поверх своих ног и живота. Но это не помогло. Что делать? Мысленно я принялся укрываться жизнью своей мамы и неизвестного мне папы, летчика почему-то в черной кожаной куртке... Укрываться от несостоятельности, бессмыслицы, пустоты, ничтожности...
Ужас длился всю ночь... На рассвете я сбросил с себя ботинки, встал с кровати и подошел к желтоватому зеркалу над нелепой, квадратной тумбой, чтобы рассмотреть себя. Я не увидел никаких перемен в себе, кроме некоторой усталости; впрочем, в комнате было сумрачно, а свет зажечь я боялся, потому что под конец ночи почувствовал отвращение к себе.
" Ничего смертельного не случилось, - успокаивал я себя, - надо жить, надо жить... "
И вот уже несколько дней, плохо, смутно воспринимая окружающую меня реальность, я задаю и задаю себе один и тот же вопрос: как жить? как жить?