Когда Торкин был маленьким, пчелогыр откусил ему два пальца на руке - мизинец и безымянный. Вышло это случайно, в общем-то Торкин сам оказался виноват: полез рукою в белкино дупло, чтоб украсть орехов, но орехов уж не было, как и белки - её съел пчелогыр, мирно спавший теперь на дне дупла. Торкин, шаря в узкой дыре, заехал ему в глаз, пчелогыр проснулся и - двух пальцев как не бывало.
С того дня каждую ночь пчелогыр приходил к Торкину - ночью, как стемнеет. Пушистая веревка, сложенная защитным кругом вокруг кровати, всякий раз заставляла его остановиться, сделав вид, что идти дальше не особенно и хотелось. С ленцой пчелогыр усаживался наземь, почесывался, похожий на плюшевую игрушку, позёвывал, распахивая полную белых острых зубов пасть, и блестел из темноты красными глазами. Иногда мягкою лапой тянулся он к веревке, но тут же отдёргивал, чуть слышно шипя. Ближе к полуночи пчелогыр доставал пальцы Торкина: много раз обглоданные косточки стали тонкими, белыми и гладкими. Взяв их в лапу, пчелогыр перебирал кости, так искусно шевеля ими, что казалось - пальцы движутся, как его собственные. Состроив ими какую-нибудь фигуру или изобразив человечка, шагающего по полу, пчелогыр тихо смеялся.
Первое время Торкин боялся уснуть, укладывал веревку в три ряда, ставил вечером мышеловки и капканы, жаловался родителям и другим торкинам, но ничто не помогало. Ловушки пчелогыр презрительно обходил, родители сказали - "сам виноват", а другие торкины и сами боялись пчелогыра. Мало-помалу Торкин научился засыпать под постукивание своих косточек и тихий заливистый смех, а со временем и вовсе привык: зажигал перед наступлением ночник, оставлял за границей круга клетку с белыми мышами (серыми пчелогыр брезговал) и полночи читал вполголоса газеты с фонариком. Когда Торкин доходил до страницы юмора, пчелогыр начинал смеяться, и казалось, что он смеется над давно известными шутками.
Несколько раз пытался он переехать, забираясь все дальше и дальше от родных мест, но пчелогыр снова и снова находил Торкина, пусть и не сразу. Торкин посыпал дорогу за собой солью, смешанной с перцем, сдваивал следы, петлял, переходил вброд ручьи и речки - не помогало. Пропустив одну, может две ночи, пчелогыр являлся всё равно, и, усевшись рядом с верёвкой, смеялся особенно довольно.
Говорят, пчелогыры памятливы и верны своим мыслям - раз отведав чужих пальцев, они не отступятся, пока не съедят всей руки, а за нею и торкина целиком. Впрочем, то же можно сказать и о торкинах. Пропавшие пальцы давно отросли, но оставлять обидчика безнаказанным было бы против природы Торкина. После долгих раздумий он посвятил себя дрессировке. Каждый день Торкин занимался со своею верёвкой, свивая её кольцами, сплетая узлами и петлями. Ночью же верёвка ложилась недвижно на пол - пчелогыр не должен был знать.
И вот час настал - дождавшись, когда пчелогыр начнет посмеиваться, прищуриваясь от удовольствия, Торкин дал команду - и верёвка бросилась на врага. Несколько ужасных минут провели они в борьбе: катаясь по полу, шипя и дымясь. Но тренировки не прошли даром - обвитый сверху донизу пчелогыр замер, подрагивая от напряжения, верёвка трепетала и постанывала.
Побледневший Торкин вытащил из-под подушки перочинный нож и шагнул к пчелогыру. Потрудиться пришлось изрядно, но к утру, когда вместе с тающим мраком пчелогыр исчез в страну теней, всё было кончено.
Следующей ночью, баюкая на груди израненную лапу, пчелогыр явился снова. Торкин уже ждал его. Сняв со стола блюдце с двумя толстенькими, ещё покрытыми золотистой шерстью пальцами, он показал их пчелогыру и рассмеялся. Тот криво улыбнулся в ответ.