Эмма Аркадьевна Чолахян : другие произведения.

Мемуары

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В этой же книге помещены мемуары школьной учительницы Анны (Эммы) Аркадьевны Чолахян (1906-1983) - супруги И.Э.Акопова. Будучи скромной женщиной, остававшейся всегда в тени мужа, она посчитала ненужным описывать их совместную жизнь, дабы не посягать на лавры супруга, и посвятила мемуары исключительно годам своего детства и юности. Однако ее мемуары, будучи менее значительными по событиям, написаны с исключительной искренностью и живостью картин далекого прошлого, которые захватывают читателя с первых страниц.

Мемуары Анны Аркадьевны Чолахян

  
  
   В 1906 г. мой отец - Арташес Михайлович Чолахян женился. (Фото N40). Случилось это так. Моя мать - Мария Климентьевна Грекова, интересная девушка 18 лет, работала в мастерской готовой женской одежды. До женитьбы отец в частном оптовом магазине сбивал ящики, упаковывая в них фрукты (свежие и сушеные). Однажды брат моей будущей матери Сергей не пришел домой ночевать, утром она пришла узнать причину этого. Отец заметил, что к грузчику-сослуживцу пришла пышная девица. После ее ухода он спросил у него: "Кто?". Тот ответил, что сестра. В воскресенье он попросил у Сергея разрешения пойти к ним в гости. Познакомился и вскоре женился. Отец был родом из Александрополя (ныне Ленинакан). Дед - Михаил Товмасович был шорником, трудолюбивый, неразговорчивый, в 1901 г. умер его 20-летний сын Ерванд; чем болел и почему так рано расстался с жизнью, никто не знал, но дед от переживаний запил и сторонился людей. Отец с товарищами уехал в Баку на заработки. Работая на нефтепромыслах, ставил вышки. В 1902 г. там началась резня, царская жандармерия натравливала азербайджанцев на армян, которые спасались тем, что уезжали, кто куда. Отец с товарищами уехал в Ростов-на-Дону, где через несколько лет встретил мать и влюбился с первого взгляда.
   Мать рано осиротела, и в 13 лет ее отдали ученицей в швейную мастерскую. Ко времени знакомства с отцом она уже умела хорошо шить и работала в мастерской готового платья. Ее мать, бабушка Евросинья, ходила на подомную работу, главным образом, как прачка. Над этой осиротелой семьей покровительствовал муж сестры бабушки. Он имел маленький бакалейный магазинчик и собственный домик только для своей семьи. Бездетный, наивный старичок. Все достоинства человека видел в имущественном положении. Отец не растерялся, представился ему как родственник и управляющий оптового магазина Мнацакановых. Язык у него хорошо был подвешен, сумел заговорить старика и получил его согласие на брак. Свадьбу устроили в доме этого же старика. Отец в прокатном магазине себе взял костюм, для невесты - венчальное платье, у жены товарища одолжил на время золотые часы с цепочкой, браслет и кольца. Все это выглядело богато. Друзья помогли на свадебные расходы и прилично отпраздновали - гуляли до утра с сазандаром. Одно только приключение омрачило. Свадьба была на тихой улочке Нахичевани, на 22 линии, в конце. Ночью злоумышленники бросили по нескольку камней в четыре окна, и все стекла разбились. Виновников поймать не удалось. Потом пошли слухи, что это организовал парень-грек, который был влюблен в маму и не пользовался взаимностью. После свадьбы родители поселились в маленьком домишке, в маленькой комнатушке на Тургеневской улице в Ростове. Через несколько дней венчальное платье и костюм отца были возвращены в прокатный магазин, а через пару недель ценные украшения возвратили владелице. Мать этим не огорчилась, но тщательно скрывала от родителей. Зато бабушка Евросинья на всю жизнь возненавидела отца и называла его не иначе как "аферистом", хотя отец мой всю жизнь был честнейшим неудачником. И скрывала от своей сестры и близких этот "стыд".
   Тем временем, отец и мать старались экономить на питании, не ходили в кинематограф, в сад. Собрав деньги, они приобрели необходимую одежду и собирались поехать к родителям отца, одиноким старикам, которые умоляли их приехать к ним. Тогда езда из Ростова в Александрополь занимала более четырех суток, с двумя пересадками в Баку и Тбилиси. Вот они и собрались через год после свадьбы. Отец всю дорогу рассказывал матери об обычаях и нравах своей родины, наставлял ее, как надо себя вести с его родителями. По обычаю закавказских армян, молодая невестка не должна говорить с родителями мужа, со старшим братом, его женой, сестрой, пока они не разрешат сами. Бывало так, что сват и сваха до рождения внука не разрешали говорить при них, невестка вообще не имела права говорить громко и т.д. Но когда они приехали, мама, войдя в дом, сразу подошла к бабушке и громко сказала: "Здравствуйте!". Когда же отец ее одернул, она с обидой обратилась к бабушке: "Мама, чего он меня все поучает, чтобы я не разговаривала с Вами? Ведь Бог дал язык, чтобы говорить!" Бабушка добродушно улыбнулась и сказала: "Говори доченька, это все чепуха, уважение не в молчании выражается".
   У них сложились очень хорошие отношения на всю жизнь. Бабушка была мягкой, доброй, рассудительной, всеми уважаемой женщиной. Через неделю после приезда в Александрополь маму пригласили в г. Карс обшивать невесту (единственную дочь брата бабушки).
   Бабушка Тигрануи, мать отца, была уроженкой г. Карс. Ее брат Алексан, в прошлом бондарь, стал состоятельным человеком, имел собственный дом, винный погреб, продавал вино бочками. Каким-то образом приехавший из Тбилиси предприимчивый молодой человек, сумел войти в его доверие и уговорил открыть первый кинематограф в Карсе. Гарегин стал управляющим, из Тбилиси привозил киноленты, все время разъезжал. Вот он и присмотрелся к единственной дочери Алексана - Тигрануи. К свадьбе их готовились долго. Маму, как российскую портниху, пригласили шить ей приданное. В доме Тевенянц Алексана мама очень сдружилась с его дочерью - невестой Тигрануи, которая окончила гимназию и была начитанной, очень доброй девицей высокого роста, хорошо сложения, черноокой, с нежной кожей ослепительной белизны и пышными волосами. Она имела уравновешенный характер и всего на пару лет была младше моей матери. Мама ее обшивала, а та ей много читала и рассказывала. Мама окончила лишь три класса городской школы; способная, жизнерадостная, она схватывала все хорошо. Она умела танцевать, петь и, благодаря своей природной культуре, не отставала от людей, получивших образование.
   Ко времени пребывания у александропольских родственников, мама уже была беременна мной и до вплоть до наступления родов продолжала шить. Однажды ночью она почувствовала схватки и заплакала. Тетя Катаринэ, мать невесты, проснулась и, расспросив, пошла будить моего отца, чтобы он сходил за акушеркой, а он повернулся на другой бок и сказал: "Пусть подождет до утра". Нужно учесть, что я была первым ребенком, ни мать, ни отец опыта в этом деле не имели. Тогда никто не вел наблюдения за беременными женщинами, никаких консультаций не было, поэтому ни мать, ни, тем более, малограмотный отец не ничего понимали. Тетя Катарине разбудила мужа - дядю Алексана. Он схватился, отругал племянника, заставил сбегать за акушером. В общем, к утру я родилась, все прошло благополучно. Мама и ее заказчица Тигрануи решили меня назвать Эммой и так называли с первого дня. По армянским обычаям роженицу через 40 дней из дома не выпускали. Так мама осталась у них и через несколько дней после родов, продолжая шить приданое. Перед свадьбой был устроен прощальный девичий вечер. На этом пиру крестили меня. Поп Тер-Койрун не согласился меня назвать Эммой, мотивируя свой отказ тем, что это немецкое имя, в армянском алфавите такого не значится, предложив назвать Анной, так как этот день был днем "Святой Анны". Отец рассердился и заявил, что найдет такого священника, который назовет меня тем именем, каким они хотят. Но родственники его урезонили, объяснив, что для девочки никакого значения не имеет, как будет записано в метрической, а называть дома можно как угодно. Итак, меня продолжали называть Эммой, и пока я пошла в школу, никто не знал, что меня есть другое, крещенное имя - Анна. За торжественным столом, когда пили за мое здоровье и желали всех благ, дядя Алексан произнес примерно такую речь: "При всем честном народе, клянусь этим хлебом, что я эту девочку за свой счет буду обучать и пошлю в Петербург учиться. Я всю жизнь мечтал свою дочь послать учиться, да вот, знать, не судьба, а эту обязательно пошлю!" Откуда он мог знать тогда, что ему не будет суждено осуществить это желание...
   Вскоре сыграли свадьбу, закончились торжества, и маме моей уже нечего было делать у родственников. К этому времени слава "российской портнихи" обошла весь Карс. Тогда Карс был крепостным городом, и там стоял крупный царский гарнизон. Жены офицеров нарасхват стали приглашать к себе мою мать на работу. Отец поехал в Александрополь, уговорил своих родителей, мать и отца, переехать в Карс, так как нужно было нянчить меня, когда мама уходила на работу. Переезд из Александрополя в Карс занимал три часа поездом. Сборы были недолгие. Старики переехали, сняли квартиру и стали жить вместе. Отец устроился работать в магазине братьев Колтухчан. Открывал и забивал ящики, грузил и выгружал, а в дни удачной торговли даже обслуживал покупателей как продавец. Но заработки были невеликими, семья жила скромно. Единственным развлечением мамы были вечера в офицерском клубе по субботам или праздничным дням. Ее приглашали жены офицеров в порядке поощрения за хорошую работу и за веселый нрав. Разумеется, она никогда не ходила одна, отец сопровождал ее. При этом он даже умел держать себя по-европейски. За время жизни в Ростове он усвоил, как себя нужно вести в каком обществе. Но европейских танцев он не знал и в карты не играл, поэтому, обычно сидел в стороне с офицерами или их женами и наблюдал, как мама танцует в обществе с офицерами вальс, краковяк, польку, мазурку. Одевалась она со вкусом, часто офицерши давали ей вышедшее из моды свое платье, которое она переделывала так неузнаваемо, что однажды одна офицерша сказала: "Мария Мартыновна, что же Вы мне не сказали, что из этого платья может получиться такая прелесть?" На это мама ответила, что если она сожалеет, что отдала, то она ей вернет без сожаления. Та сконфузилась и не нашла что ответить. (Фото N39).
   Карс был маленький крепостной городок с национальными традициями. Армян среди офицерского состава не было, и, пожалуй, мать была первой женщиной, посетившей офицерский клуб. Среди чиновничества тоже очень мало было армян. Изредка могли бывать в офицерском клубе только некоторые из учительниц или богачи, которые не танцевали с офицерами, поэтому неприличным казалось армянам поведение моей матери и смирение с этим отца. По всему городу пошла молва, что жена Арташеса Чолахяна с офицерами в обнимку в пляс пускается... Частенько в магазине, где работал папа, он слышал насмешки, что ему надо платок надеть на голову или как он может терпеть такое свободное поведение жены. Неслыханно и невиданно, чтобы армянка так себя вела. Слухи дошли и до стариков - родителей отца. Бабушка, очень добрая женщина, сожалела, что люди не понимают, как целый день иголкой хлеб зарабатывает эта женщина и что если в месяц 1-2 раза повеселится в присутствии своего мужа, ничего дурного нет. А дедушка настоял, чтобы уехали из Карса и избавились от этих сплетен, позорящих их доброе имя.
   Мне было 1,5 года, когда отец решил снова вернуться в Ростов и, собрав свою семью, уже из 5 человек, с беременной женой вернулся в Ростов-на-Дону. В Ростове несколько дней мы ютились у бабушки Евросиньи. Она жила на Старо-почтовой улице, в полуподвальной комнате с сыном Сергеем. Зарабатывала на хлеб подомной работой, как и прежде. Ей очень не понравились старики отца, она их приняла неприветливо. Через несколько дней нашли квартиру из двух маленьких комнат: одна - полутемная, вторая - с одним окном, чуть больше, на первом этаже, под аркой ворот. Вскоре родился братик Ерванд, так его назвали по имени умершего брата отца. Дедушка его очень полюбил. Заботу о младенце взяла на себя бабушка. Мама нанялась в частную мастерскую шить. Потом продали единственный хороший персидский ковер - приданое бабушки, и на эти деньги купили кабинетную складную машину "Зингер" (в рассрочку), большое зеркало и стол. Мама пошла шить на дому. Отец плотничал, стекла вставлял, но зарабатывал мало. Я часто слышала, как бабушка заставляла его работать на дому и приговаривала: "Если мужчина не может зарабатывать и кормить семью, он должен помогать дома, выполнять женскую работу".
   Утомленная за день мама спала крепко, бабушка ночью ее не будила, тихонько подносила ребенка к ней в постель, клала рядом и грудь совала в ротик, стояла или присаживалась, придерживая ее грудь, чтобы ребенку было удобно сосать, и также бесшумно уносила ребенка. Иногда только приговаривала: "Марьям, Марьям, осторожно, ребенок кушает". Всегда дети были возле бабушки. Детей начинали прикармливать рано, так как мама работала, и кормить не приходилось. Она отцеживала молоко и оставляла на следующее кормление. Если она работала вблизи от дома, то иногда забегала кормить или я ходила за отцеженным молоком. Никакого режима в питании не соблюдалось. Кормила малютку бабушка так: отмачивала белый хлеб, печенье или сухарик в сладком чае, заворачивала в марлю и всовывала в рот. Малыш сосал это долго, потом бабушка выбрасывала остатки и снова повторяла процедуру. Поила сладким чаем через соску и бутылочку. Позже варила манную или рисовую кашку и кормила ложкой. Никаких витаминов не давали, боялись расстройства желудка. На воздух дышать ребенка не выносили, оберегали от простуды. Ну, а детки росли себе, по "воле Божьей".
   Отец все искал себе дело, чтобы заработать для семьи. Одно время работал в кинотеатре помощником киномеханика по вечерам. Иногда нас брал с собой и сажал около будки, и мы с дедушкой смотрели картину, а когда приходили домой, я копировала какую-либо сцену. которая мне запомнилась. Картины были немые, в сопровождении пианистки, игравшей здесь же под полотном экрана. Ни дедушка, ни, тем более, я и братик содержания не понимали, просто смотрели картинки, и все это было интересно. Как-то мама меня взяла с собой на прогулку к одной заказчице. Там я впервые увидела граммофон с большой розовой трубой. Мне сказали, что в ящике живут маленькие человечки, они там поют и играют. Потом я долго думала об этих человечках, расспрашивала об их жизни. Жилось нам однообразно, ссор, ругани не было. Но вот однажды мама сильно плакала и поговаривала: "Вы погубите мальчика, какая же это любовь? Мне докторица сказала, что он у Вас дурным будет!". Эти слова относились к дедушке. Он немного зарабатывал - ходил в шорную мастерскую и, когда там были срочные заказы, помогал, а полученные деньги пропивал. Приходя домой в нетрезвом состоянии, он никогда не буянил, его не слышно было. Только бабушка охала и приговаривала: "Дома столько нужды, а ты копейки не приносишь, все в свою глотку суешь!". Мама заметила, что иногда он приходит с чекушкой в кармане и дает внуку (на 1, 5 года младше меня братику Ерванду) глоток выпить. Тот морщится, плюется и плачет. Потом дед "сообразил", что для него надо вино покупать и украдкой давал ему пить, говорил, что это полезно, вырастет крепким, да и ночью хорошо спит. Если мама или бабушка замечали, то не давали, чтобы дед ухмылялся над младенцем, но не всегда им это удавалось. Вот только из-за этого у нас были неприятности. Отец у меня не пил, не курил и какой-то незаметный был в доме, его голоса не было слышно.
   Мне было 5 лет, когда приехала к нам тетя Парандзем, единственная сестра моего отца. Она была замужем за учителем и жила обеспеченно, но ее дети жили недолго, она уже похоронила 4-го сына - мальчика лет 9-ти. Она приехала просить мою мать отдать ей на воспитание новорожденную девочку - третьего ребенка нашей семьи, мотивируя тем, что воспитает лучше, а маме это будет трудно. Тетя долго жила у нас пока мама кормила грудью, а потом увезла мою сестренку. Мне и братику объяснили, что это дочь моей тети, а наша мама кормила ее, так как тетя заболела, и у нее не было молока. Истина до нас не дошла, поверили, что Амалия - наша двоюродная сестра. Нового ребенка пришлось ждать недолго, вскоре у нас появилась сестренка Тамара, так что мы и не заметили отсутствие Амалии. Тамара была плаксивая, часто болела в младенчестве. Бабушка часто молилась и просила Бога исцелить или убрать эту девочку. Семья наша не была религиозной. Я не помню, чтобы мать или отец посещали церковь. Икон и лампад у нас не было, хотя моя мать была из ростовских армян, и у них было принято иметь дома иконы.
   Пожалуй, единственным развлечением бабушки было - по воскресеньям ходить в церковь на обедню. Иногда она одевала меня и брата празднично и брала с собой. Мне очень нравился церковный хор, а икон я боялась, только Божья Матерь с ребенком нравилась, и я просила бабушку свечку ставить только этой "картинке". Мама не ходила в церковь даже когда крестили детей. Помню, возили их в церковь крестить, возвращались, крестная мать или отец клали маме на руки, а она сидела, накинув на голову белый шарф, чтобы придать торжественность этому моменту приема крещенного детяти. А я любовалась мамой и говорила: "мамочка на невесту похожа".
   Кроме одного религиозного праздника - крестин я не помню торжеств в нашем доме. Даже воскресенье проходило в суете. Единственный день, когда мама не шила, а была занята уборкой, купала детей или стряпала. Если случалось изредка посетить городской сад, сходить в гости или принять гостей, то это было большим торжеством для нас, детей.
   Один раз мамин брат, который очень редко бывал у нас, пригласил нас на дневную постановку в цирк (если не ошибаюсь, он некоторое время был там рабочим). Вечером я в трусах и лифчике, на топчане копировала акробатку, кувыркалась как клоун, пыталась жонглировать. Дедушка сказал: "Как тебе не стыдно: раздетая!" Я ответила: "Стыд в комоде, а ключ потеряли!". С тех пор при случае меня дразнили: "стыд в комоде оставила", а я добавляла - "ключ потеряли от комода".
   Однажды папа сильно заболел лихорадкой, его трясло так, что кровать под ним ходуном ходила, его укрывали несколькими одеялами, а потом бросало в жар, и он метался по кровати так, что мы испуганно прятались, бабушка молилась, дед ворчал, а мама не отходила от постели отца. Врач советовал переменить климат. Решили отца послать в Тифлис к тете Парандзем. Дома стало грустно, беспокойно. Бабушка часто плакала, дед недовольно бормотал. Мама работала, из сил выбивалась. Трое детей, мама, бабушка и дедушка - 6 едоков - надо было суметь прокормить. Пришла зима, а к лету (кажется, 1913 г.) отец прислал деньги, чтобы семья переехала. Как-то быстро мама с помощью брата, дяди Сережи, все упаковала, сдала в багаж, и мы все в третьем классе вагона из Ростова поехали в Тифлис. Смутно помнятся сплошные нары верхней полки, откуда нас, детей, вниз не пускали спускаться, так как там было грязно и тесно. И вот мы доехали в Тифлис. В начале Елизаветинской улицы был "Винно-гастрономический магазин", а сзади него - большой полутемный склад с дощатым полом. В нем было одно окно с решеткой и дверь выходила под веранду второго этажа. Вот в этой невеселой комнатке мы и поселились. А "владельцем" этого магазина оказался мой отец. За год до этого, то есть, примерно в 1912 году, мой отец больным переехал в Тифлис и жил у своего дяди (брата дедушки), двоюродный брат отца Ваган Чолахян работал слесарем в железнодорожных мастерских. Куда только отец ни пытался устроиться на работу, но здоровье нигде не позволяло долго работать. Когда он работал у Мнацакановых во фруктовом оптово-розничном магазине по уходу за растениями, то иногда помогал им и как продавец. Ему показалось, что он справится и с торговым делом. Зять отца, муж его сестры Парандзем, был учителем математики Тифлисской армянской семинарии. Он был для своего времени образованным человеком, издал учебник математики для армянских средних учебных заведений. Видимо, он имел сбережения и как математик рассчитал, что надо пустить их в дело. Он предложил моему отцу деньги под проценты, чтобы тот открыл торговое дело, сам зарабатывал и ему дал заработать. Отец давно мечтал иметь свое дело. По совету знакомых лавочников купил винно-гастрономический магазинчик, заняв 3 тыс. рублей, и стал заниматься "коммерцией". Недалеко от магазинчика была казарма и основными покупателями были офицеры. Отец завел на них лицевые счета, давал им в долг продукты и выпивку, записывая у себя и им в книжку, а после получки они приходили рассчитываться, но часто должники исчезали или уклонялись, некоторые переезжали в другой полк или увольнялись. Концы найти было трудно. Через год после переучета, выяснилось, что вместо заработка уплыло более тысячи рублей. Началась война, и стало еще хуже - многие должники убыли на фронт. Пришлось продать магазин, купленный за 3000 руб., за 1 800, отдать проценты и за оставшиеся 1 500 руб. купили в районе Мухранского моста небольшой бакалейный магазин. Мама стала следить, чтобы в долг не давали никому, стала помогать отцу. Частично оставила свое шитье, и на дом ходила только к очень выгодным заказчицам. Сняли квартиру недалеко от лавочки, тоже тесную, но недорогую. Однако, и эта лавка не дала заработка: из моего отца "торговца" не получилось, не умел он обсчитывать и обвешивать. Поэтому и эту лавку вскоре пришлось продать за тысячу рублей. После этого открыли пошивочную мастерскую для мамы на Канкринской улице. Обставили оборудованием: трюмо, большой стол, две швейные ножные машинки "Зингер", бардовая красная мягкая мебель и отдельно - круглый стол с журналами мод. В мастерской была небольшая уютно убранная выставка, занавески, цветы, картины. В задней части стоял гардероб, черный большой сундук, большой стол, трюмо, машинки и стулья. Здесь шили и делали примерки. Мама наняла мастерицу и взяла одну ученицу, а жили мы в том же районе Мухранского моста, все в той же тесной, жалкой квартире. Трудно было маме целый день в мастерской: надо было рано приходить, поздно уходить. Отец устроился работать на мыловаренный завод сбойщиком: делал ящики для мыла, сбивал их или чинил старые. Завод находился в пригороде Тифлиса (Ортаджале), ехать приходилось далеко, на трамвае, и еще идти пешком. Мы днями не видели своих родителей, с нами были дедушка Мукаэл и бабушка Тируи, очень добрая, трудолюбивая, рассудительная, нежная, любящая старушка. Целый день возилась по хозяйству, ухаживала за нами.
   Спустя некоторое время мама наняла хорошую квартиру на Черкесовской улице, 91 с парадным входом на втором этаже, в ней была большая комната - зал с 4-мя окнами, а сзади, величиной с этот зал, комната, разделенная на две части - большую и маленькую. Каждая из этих комнат в отдельности окнами и дверьми выходила на большой дворовый балкон, в конце балкона был туалет, потом несколько ступенек, которые поднимались в кухню с узеньким балконом в продолжение кухни. Рядом, в конце двора дома, был вход на чердак; над полуподвалом, где жил дворник с семьей, была прачечная, а вверху жили лавочник, городовой, какой-то служащий со своими семьями. В такой же, как у нас, квартире, рядом с нами, жил хозяин с семьей. Вход в парадное у них был общим с нами. Внизу нашего дома были лавки, парикмахерская. В большой комнате мама разместила свою мастерскую, а в задних комнатах мы жили.
   Летом 1913 года из Карса приехал брат бабушки Тируи - дедушка Алексан, согласно обещанию, данному им еще в 1907 году, во время моих крестин у него дома. Он хотел устроить меня в гимназию, но меня не приняли, так как родители мои не имели соответствующего звания и не принадлежали к тому сословию, которое принимали в гимназию. Тогда он меня удочерил, но как попечитель не мог отдать меня в гимназию, а поместил в церковно-приходскую школу имени Тандояна в конце Михайловского проспекта (согласно званию моих родителей - мещане). Во дворе церкви был большой двор, а во дворе хорошее, удобное здание школы. Классы были большие, светлые, большие коридоры, зал со сценой где проводили уроки пения и гимнастики. Четырехклассная школа для девочек - двухэтажное здание, всего 8 - 10 классных комнат. Занимались с утра, в одну смену. Дедушка Алексан, как мой попечитель, заплатил за год учение, повел меня по магазинам, купил форму - летнюю и зимнюю, пальто, обувь и другую одежду на зиму и лето, книги, тетради, ранец, карандаши и все другие принадлежности для первоклассника. Со всеми покупками на фаэтоне он привез меня домой и сказал, что, если я буду хорошо учиться, он мне купит хорошие вещи и будет меня учить, чтобы я стала ученая учительница.
   Дедушка Алексан был для меня добрым волшебником. В детстве мне никто не уделял столько внимания, сколько он. Приятной внешности, высокого роста, с небольшой, хорошо подстриженной седой бородкой, аккуратно одетый, с мягким ласковым голосом, он производил на всех обворожительное впечатление. Первые четыре года учебы он приезжал перед началом каждого учебного года и обеспечивал меня всем необходимым для учебы, оплачивал право обучения. В школе я училась хорошо, мною гордились родители и мой попечитель был доволен.
   Школа находилась далеко от нашего дома. Первые 2-3 недели меня провожали и приходили за мной дедушка или бабушка. Недели через две после начала учебного года бабушка подошла к моей классной настоятельнице мадмуазель Григорян (ориорд Григорян, как мы ее называли) и спросила, как учится ее внучка. Она спросила мое имя и фамилию, бабушка ответила - Чолахян Анна. Надзирательница посмотрела в журнал и сказала, что она не посещает школу. Бабушка подозвала меня и с волнением сказала: "Вот она, как же она не ходит, ведь мы ее каждый день приводим!". Тогда надзирательница посмотрела в журнал и ответила: "Да, эта малютка сидит на первой парте, очень способная девочка". Затем обратилась ко мне: "Почему ты не поднимаешься, когда называют твое имя и фамилию?". Бабушка добавляет: "Эмма джан, почему же ты не встаешь?"
   На первом уроке у нас было принято читать молитву - "Отче наш", вернее, учитель ее произносил, а мы повторяли, потом садились, и учитель читал наши фамилии, имена, а мы обязаны были встать с места. Если никто не вставал, отмечали, что отсутствует. Я сказала, что моего имени не читают. А надзирательница обратила внимание, что бабушка меня назвала "Эммой" и спрашивает: "Как Вы ее назвали?". Бабушка повторила: "Эмма".
  -- А Вы же мне ее назвали Анной, и так она у нас числится.
  -- Да, она у нас крещена Анной, - ответила бабушка, - а мы ее дома называем Эммой.
   После этого мне разъяснили, что я обязана вставать, когда читают: "Чолахян Анна". Недоразумение было выяснено, но я заплакала и долго не соглашалась принять имя "Анна". Так и до сих пор у меня два имени: по документам - Анна, а дома - Эмма.
   Школу свою я очень любила, училась охотно. С первого класса было предметное преподавание: Закон Божий, язык, арифметика, пение, гимнастика, рисование. Больше всего я любила родной язык, а успевала хорошо по всем предметам. Вскоре я ходила в школу одна, меня водили по прямой дороге - по Черкасовской до той улицы, откуда, заворачивая, я шла прямо к школе. Во время школьных вечеров я всегда декламировала, участвовала в инсценировках, танцевала. Мною были довольны родители и учителя.
   В начале лета 1914 года я перешла во второй класс, мне не было еще и полных 8 лет, но для своего возраста я считалась очень развитой. Маму мою опять пригласили в Карс, как хорошую швею, и она меня взяла с собой, а брата и младшую сестру (Ерванда и Тамару) оставила дома с бабушкой и дедушкой. (Фото N41). В Карсе мы жили у тех, кого мама обшивала. Преимущественно это были богатые семьи или семьи военнослужащих - офицеров. Мама меня повела в дом, где я родилась, к моему попечителю Теваненц Алексану. Как сейчас помню, этот дом возле каменного моста. В то время его дочь Тигрануи жила в Тбилиси, они купили большой двухэтажный дом по Елизаветинской улице (кажется, N 94), во дворе которого были и одноэтажные дома. В этом же дворе, как квартиранты из Авлабара, переселилась сестра моего отца, муж которой был учитель и занял отцу "капитал" и, хотя давно отец прогорел, капитал "уплыл", а отец остался должником, все еще каждый месяц проценты платили. Значительная часть маминого заработка выплачивалась в счет погашения процентов, а отец так и работал на мыловаренном заводе. В Карсе мама хорошо зарабатывала, а я отдыхала. Больше всего запомнилась мне семья Колтухчян, это какие-то далекие родственники моей бабушки по отцу. Имели какое-то торговое дело - гастрономия или мануфактурный магазин. Братья жили вместе. Старший отслужил в царской армии 25 лет и теперь без семьи, прижился, обслуживал братьев; жалкий, бездетный, все погоняли его - и взрослые, и дети. Второй брат был бездетный, третий имел двух детей и красивую жену. Четвертый брат - мой крестный отец имел четырех детей. Жена у него была властной, чопорной женщиной, а он сам - крестный Гарегин был самый деловой среди братьев и вел все дела. Еще в этом доме жила их сестра - старая дева, тоже прибитая, жалкая, целый день трудилась и от всех получала понуканья, и, наконец, их мать - крупная, добродушная старуха, которая старалась смягчить положение своих обездоленных детей - отставного солдата и старой девы.
   Все три невестки - одна перед другой - важничали. Нельзя было назвать эту большую семью дружной, но внешне все казалось благополучным, ладным и даже их хвалили, что живут дружно. При этом все женщины этого дома делились с мамой и наговаривали друг на друга. Мама же была очень разумной и никогда никому не передавала о том, что ей говорили и о чем делились. Эта семья и этот дом особенно сохранились в моей памяти.
   В одной из семей, где мама шила приданое и венчальное платье дочери - невесте, мы жили две недели. За несколько дней до свадьбы был назначен для невесты банный день - обрядное купание невесты. Целую неделю готовились к нему - убирали, чистили посуду, самовары, готовили еду, собирали одежду и посуду для бани. В день похода в баню у дверей утром стали два фаэтона, в один из них усадили бабушку и ее детей, медные чаны и тазы, черпалки, узлы с одеждой. В другую сели невеста, ее мать и подруги. Приехали в "Нашхун бахник" - так называли лучшую баню г. Карса, потому что стекла окон и дверей были из цветного стекла. Мы сели на скамейки и ждали, как мне показалось, очень долго. Вдруг звонкий голос несколько раз торжественно повторил: "Воды бани открылись...". Двери открылись, и мы вошли в баню. В предбаннике скамейки были застелены полотенцами, над скамейками _ вешалки, на полу подстилки. Все было как-то очень уютно, видимо, подготовлено для торжественного купания невесты. Разделись, завязали в узлы одежду, верхнюю повесили на вешалки, но все женщины натянули на себя шелковые или специальные покрывала, девочек одели в цветные рубашки, а маленькие мальчики остались голенькими. И так вся наша компания зашла в баню, где были каменные круги в виде хаузов. В одном из таких кругов расположились мы и черпалками набирали воду в тазы. Старая бабушка Вартишак начала всем мыть головы, а те, кто помоложе, подавали воду. Мыли головы усердно, по очереди, когда дошла очередь до меня, я не выдержала - ни температуры воды, ни усердия, с каким мне мыли голову, и расплакалась. Мама попросила разрешения у бабушки самой искупать меня. Вообще, отходя от бабушки, все продолжали купаться сами, но в первый раз она должна была мыть голову и тереть. Невесту купали все: одни наливали воду, другие мочалили под покрывалом, расчесывали волосы. Мне казалось, что ее порядком мучили. Я не могла понять, как можно купаться под покрывалами, в рубашке и выдерживать такую жару. Мама меня выкупала, вывела в предбанник, одела и посадила на скамейку. В полдень объявили, что для нас принесли кофе, и вся наша компания вышла из бани в предбанник в мокрых покрывалах, расселась, после чего подали в чашках кофе и яглы (слоеное печенье с медом). Все напились, передохнули и снова вошли в баню продолжать купаться. Было слышно, как напевали хвалебные песни, частушки и купали невесту. Я заснула, на сколько не знаю, когда начали выходить распаренные женщины и одевались медленно, отдыхая, все подходили к бабушке, целовали ей руки и говорили: "С легким паром!". Она в свою очередь целовала их и благословляла. Все целовали невесту и тоже говорили ей и друг другу: "С легким паром!".
   Потом на большом подносе поднесли фрукты: персики, яблоки, груши и виноград. Подносили всем, каждый брал, что хотел, и ел. Все покраснели, распарились, некоторые двигались с трудом. Когда мы возвращались, опять погрузились в фаэтоны, в церквях звонила вечерня, день был на исходе.
   Дома кипел большой самовар, был накрыт стол на обед. Все расселись за столом, обед и чаепитие длились долго. У всех женщин были головы перевязаны белыми косынками. Мужчины тоже всем говорили: "С легким паром!". В честь невесты молодые говорили приятные слова, пили, играл граммофон до позднего вечера. Еще запомнилось, что дня два все бабушки, да и молодые, друг другу говорили: "Голову покрой, надень жакет, после бани простудишься", хотя уже был июнь-месяц. А маленькую девочку Вартуш никак не могли заставить умыться, она все твердила: "Я вчера была в бане, не буду умываться!". Я на всю жизнь запомнила Карскую баню. Говорили, что обычно так совершали поход в баню в месяц два раза.
   Через несколько дней состоялась свадьба. В доме невесты был накрыт богатый стол. В комнате, где одевали невесту, собрались ее подруги. Мама моя была в главной роли. В большой коробке привезли одеяние и фату с восковыми белыми цветами (оказывается, по обычаю, весь наряд невесты присылает Посаженный кум - Кавор, по-армянски. Это по его заказу мама шила невесте венчальное платье). Процесс одевания невесты длительный, с песнями, восхвалениями, смехом и прибаутками. Наконец, поднялась суматоха, приехали за невестой жених и родня. Расселись за торжественный стол, заиграла армянская музыка (сазандар). Жених с друзьями и кумом подошли к двери невесты с песнями и с просьбой вывести. А там так разрыдалась невеста, что будто душу раздирала. Сказали, что ее должны увезти из родительского дома навсегда, поэтому она плачет. Мне стало жаль ее, я тоже расплакалась и кричу сквозь слезы, тяну за платье матери невесты: "Зачем Шушик, гоните из дома, не жалко Вам?". Невеста обняла меня и, не переставая плакать, тихо в мое ухо шепнула: "Успокойся детка, я и плачу, и пойду, такова доля девушки..."
   Вывели невесту, говорили тосты, пили, пару часов попировали, после чего вывели невесту со двора и посадили в карету жениха. Туда же определелили кума, меня и мальчика, моего ровесника с цветами на груди. Мне и мальчику дали в руки толстые свечки, украшенные большими бантами с золотыми полосками и восковыми цветками, и сказали, что мы должны нести зажженные свечи: я - рядом с невестой, а мальчик - рядом с женихом. Я была одета красиво, с распущенными волосами, с большим белым бантом. Карета двинулась медленно, а за ней - фаэтон, переполненный гостями. Приехали в церковь, там было много народа, ярко освещено, священник что-то читал, дьячок тоже подпевал, над головами венчающихся держали короны, пел церковный хор. Мне все это - как мы стояли со свечами рядом с женихом и невестой - показалось очень долгим. Мы вышли из церкви и снова расселись по фаэтонам. Но только проехали до угла (уже было темно), как нас остановили, и накрытый напитками и закусками стол перекрыл дорогу. Нас вывели на улицу, заиграла музыка, начались тосты, песни, пляски, на стол бросали деньги (видимо, тем, кто оказал честь встретить венчавшихся с накрытым столом). Вскоре опять сели в карету, и фаэтоны двинулись дальше. Так несколько раз нас останавливали на перекрестках, а ближе к дому жениха все уже шли пешком, а карета и фаэтоны медленно двигались позади - пустые или с пожилыми гостями. Горели не только две наши свечи, но и много разных факелов; звучали песни, шум, музыка. И так продолжалось, пока дошли до двора жениха. У порога в дом встретили с караваем жениха и невесту, подложили тарелку под ноги жениха. Он разбил, потом на разбитую тарелку наступила невеста и вместе с ним зашли в дом. В большом зале были богато накрыты столы. В центре посадили жениха и невесту. Пока пили первый тост, я и мальчик с зажженными свечами (как и во дворе) были рядом с женихом и невестой, потом нас отпустили. За полночь меня мама пристроила спать. На рассвете я проснулась, когда все гости были во дворе, пели красивые песни (специальную предрассветную и другие), вывели невесту танцевать, все бросали деньги, азартно хлопали. Я спросила, зачем бросают деньги. Сказали, что для музыкантов, а я-то думала, что для жениха и невесты. Мы вернулись в дом невесты, а ее оставили у жениха. Мне было так жалко ее: как это ее из своего дома отдали в другой, чужой, и не могла понять, как не жалко матери отдать чужим свою дочь! Мне казалось, что моя мама никому не отдаст меня, потому что очень любит меня...
   Через неделю началась Первая Империалистическая война. Во всех домах полились слезы, шла мобилизация. На фронт отправили молодого мужа, молодуха плакала, везде, куда ни пойдет, - слезы. После Карса я и мама должны были поехать в Александрополь, чтобы и там мама обшивала невесту, но мы приехали туда и тоже кругом слезы: жениха забрали на фронт. В каждом доме - траур. Поэтому через несколько дней мы уехали домой, в Тифлис. Дома нас ждала неприятность. Дедушка по отцу спешил к зятю, чтобы узнать о начале войны подробно, и, когда сходил с трамвая, упал и разбил ногу, а теперь лежит в больнице. Перелом бедра был высоко, так что оперировать в этом возрасте и ампутировать ногу было нельзя. Поэтому он все время лежал и на костылях, и с трудом и болью добирался до туалета в конце большого балкона. Трамвай тогда принадлежал бельгийской кампании, поэтому суд присудил 5 тыс. рублей дедушке за увечье, так как по вине вожатого он лишился ноги (а он был шорником, не мог больше работать). Тяжба долго тянулась, но все деньги получили и почти все они пошли на выплату долга отца за его "коммерцию", тетя избавилась от упреков мужа, мама освободилась от внесения процентов за долг. Так, ценой увечья дедушки, мы избавились от ежемесячных слез тети, когда она приходила получать проценты.
   Война много бед принесла. Жизнь стала очень тяжелой. Для нашей большой семьи особенно. Мать моя работала очень много. Наша семья поселилась на Черкесовской улице, недалеко от начальной остановки в Михайловку (трамвай N 11). Впервые наша квартира была хорошей. Три комнаты, большой балкон со двора, на втором этаже парадный ход, на улицу - еще один балкон. Четыре окна на улицу из большой комнаты, которую называли залом. В этой комнате мама принимала заказчиц, там же работала. В середине комнаты стоял большой стол для раскроя. В одном углу диван, два кресла и круглый стол с газетами и журналами - это для заказчиц, которые ожидали приема заказа или примерки. В другом углу стояло большое зеркало за ширмой, где мама делала примерку, а под окном стояла швейная ножная машина фабрики "Зингер". Когда заказов было много, мама приглашала на помощь свою бывшую ученицу. С раннего утра до позднего вечера мама работала. Хозяйством занималась моя неутомимая бабушка. Она на базар и за покупками не ходила, да и не умела. Зато, дома делала все и воспитывала нас она. Помню, отца заставляла помогать по дому, когда отец изъявил недовольство, что это поручение - не мужское дело. Она говорила, что "если мужчина не может своим заработком обеспечить семью и жена вынуждена зарабатывать на прокорм, значит нужно выполнять самому женскую работу и не считаться". И отец подчинился. Помогал купать детей, гладить, убирать, чистил картошку, резал капусту, ходил за хлебом, водой, все время что-то делал. Я его не помню отдыхающим. В нашей семье бездельников не было, бабушка всем давала работу и особенно мне, как старшей из детей. Никто не следил за моей учебой, наоборот, когда я сидела с книгой долго, бабушка часто сердилась и говорила: "Негодница, нарочно с книгой сидишь, чтобы за водой не ходить (или не подметать)". А иногда приказывала встать и выполнить ее поручение. И все же я ухитрялась все школьные задания выполнять, не было случая, чтобы я пошла в школу с невыполненными уроками. Бабушка гордилась, что в школе учителя меня хвалят, но не понимала, что она сама мешает мне лучше учиться.
   В конце 1916 года царское правительство объявило мобилизацию тех, кто имел (не помню, желтый или синий военный билет) освобождение от воинской повинности. Отец мой имел освобождение как единственный сын и по здоровью, но был призван, и поскольку никогда не проходил воинскую службу, здоровьем был слаб, то был послан не то поваром, не то в рабочий отряд как плотник. Дома стало грустно - слезы бабушки, вздохи дедушки не прекращались, да и материально стало тяжелей: теперь мама стала единственной кормилицей семьи. Бабушке стало трудно справляться с домашними делами без моего отца. Нам, детям, приходилось больше помогать по дому. Почти прикованный к постели дедушка стал ворчливый, бабушка часто плакала. У мамы была уже большая беременность, когда отца забрали в солдаты, и вскоре родилась девочка. Прибавление в семье никого не радовало. Бедная бабушка и по ночам не спала. Люлька была возле нее, чтобы мама не вставала ночью: бабушка сама ребенка ставила возле лежащей матери, подносила ее грудь и держала, пока ребенок насосется. Я сквозь сон слышала, как она говорила: "Маня, осторожно, ребенок грудь сосет". Так и накормит ребенка маминой грудью и заберет, перепеленает, укачает. Она сознавала, что маме надо отдохнуть, выспаться, чтобы работать. Моей младшей сестренке Евгении было месяца четыре. Бабушка и мама пошли на похороны какого-то родственника. Дома остались все дети и дедушка. Уже было темно и холодно на дворе, глубокая осень. Вдруг в наши двери сильно постучали. Дедушка крикнул, чтобы я спросила "кто?", а потом открыла. Я стала спрашивать, никто не ответил. Дед сказал, что это наверное сын дворника шалит и чтобы я не открывала дверь. Немного погодя, пришли мама и бабушка и дочь нашей родственницы, которая была у нас. Девочка просилась в туалет и мне поручили ее сопровождать. Я вышла на балкон со двора, сделала пару шагов за дверь, как под ногами что-то мягкое запищало. В испуге я закричала, выскочила бабушка, посветила, под ногами лежал маленький ребенок в чистых лохмотьях, занесли в комнату. Все переполошились, а дедушка спокойно говорит: "Разверните, нет ли записки".
   Записка нашлась. "Земной поклон Вам, Мария Мартыновна, Вы очень добрая, я знаю. Мы родили одновременно, наши мужья ушли в солдаты тоже в одно время, но мой уже погиб, пришло извещение. Моему мальчику 4 месяца, он не крещенный. Умоляю, возьмите его в Вашу добрую семью. Знаю, Вам трудно, Вы одна кормилица, но у Вас есть специальность, а я прачка, у меня еще четверо детей дома. Я болею, молока в грудях нет. Ради Бога, спасите крошку. За Ваше милосердие Бог Вас вознаградит. Не судите меня, Вы меня не знаете, а я о вас все разузнала, вы бедны, но добры. Дай Бог Вам здоровья" Вот примерно так было написано. На наш шум зашли соседки. Все начали говорить, что нужно в милицию сообщить (это было в апреле 1917 года, и полиция уже называлась милицией). Дедушка сердито приказал: "Вот, бабы безмозглые, что у милиции в грудях есть молоко? Ребенок от голода разрывается, не слышите? А ну-ка Маня корми дитя, а утром будет видно".
   Все притихли. Мы готовились пить чай из самовара. Бабушка вылила оттуда горячую воду, искупала и перепеленала ребенка. Мама села и накормила его. Утром опять пришли соседи и советовали сдать ребенка в милицию, сказали, что пойдут в свидетели, что его подкинули. Маме стало жалко и она заплакала, а дедушка сказал: "Никуда не относи, мальчик, пусть растет, считай что не четверо, а пятеро детей у тебя". А бабушка добавила: "Может, на его счастье Бог сохранит Арташеса, и он вернется домой".
   Так у нас получилась двойня, но наш братик Рубен, как мы его назвали, был белобрысый, голубоглазый, истощенный малыш, и очень отличался от нас. Кто его видел, говорили: "Это русский мальчик, не ваш". Но мы его считали родным. Мама и бабушка его выхаживали лучше, чем своего.
  
   В 1918 году из Карса бежало много армян, и многие семьи остановились в Тифлисе. К нам поселились какие-то дальние родственники бабушки. Им выделили большую комнату. Мою маму уговорили поехать в Карс, привести их чемоданы с ценностями, которые где-то спрятаны на чердаке той квартиры, где мы жили. Когда мама летом 1914 года поехала на заработок (обшивать невест и т.д.), русский гарнизон еще не выехал оттуда, но было предложено населению эвакуироваться, так как была опасность оставить город туркам, исконным врагам армян.
   Выехала мама с маленькой сестренкой, которая еще сосала грудь. Когда она с их "злосчастным" чемоданом возвращалась домой, на вокзале в Карсе, где уже было и турецкое войско, к ней подошел турецкий офицер, схватил ребенка за ногу, свесил верх ногами и показал ей, что разрубит на две части ребенка, если мама не пойдет за ним (мама была яркая, красивая женщина, со свежим лицом, видимо, привлекла его своей внешностью, а для турка было предметом бахвальства, если сможет воспользоваться армянкой). Мама не растерялась, схватилась за дочь и начала звать на помощь. Тут подбежали русские солдаты и, оградив ее, помогли сесть в товарный вагон, который отправлялся с остатками эвакуированных. Мама от пережитого нервного потрясения вернулась со злосчастным чемоданом, полным серебренной утварью и золотыми украшениями. Владельцы за это подарили ей одно золотое кольцо с бирюзовым камешком. Я уже говорила, что мой дедушка Мукаэл был инвалидом и влачил свое существование, почти в постели. Он страшно рассердился (и раньше был против, что мама согласилась сделать им такую услугу), разругался, потребовал, чтобы они освободили нам комнату и швырнул кольцо в людей, так дешево оценивших столь большую услугу, стоившую маме чуть ли не жизни. Когда они ушли, в эту комнату поселились другие, которые оплачивали квартиру. Мы стали жить в проходной комнате и еще в одной маленькой, полутемной комнате лежал дедушка. Жизнь дорожала, меньшевистская националистическая власть Грузии о народе не думала. От отца мы не получали писем и не знали, где он и что с ним. Мама из сил выбивалась, но прокормить нас было трудно.
   Осенью 1918 года приехал из Ростова знакомый, звали его Степаном. Он рассказал, что отца моего красные отпустили по болезни. Он еле добрался до Ростова и бедствует, работу найти не может, болеет, не может заработать, чтобы доехать домой, страшно переживает от того, что семья нуждается. Он очень советовал маме взять детей и с ним вместе добраться до Ростова, что мама более находчивая и предприимчивая, сможет помочь отцу выйти из такого безвыходного и упаднического состояния. Собрались наши близкие родственники (дядя Ваган, папин брат, слесарь ж/д мастерских и др.), решили продать мебель, оставив самое необходимое (швейную машину, зеркало сохранить, т. к. мама швея и ей нужно будет работать), взять с собой троих детей (брата моего Ерванда, Тамару и приемыша Рубана), а меня и младшую сестру Евгению оставить с дедушкой и бабушкой, так как я смогу помочь беспомощным старикам как старшая (мне было около 11 лет) и младшую сестру, потому что с двумя малышами маме будет трудно. Дядя Ваган обещал помогать по мере возможности. Друзья и родственники помогли, и мама скоро собралась в дорогу. Пришлось ехать через Батуми, по морю в Новороссийск, а оттуда в Ростов, так как через Баку не было дороги из-за гражданской войны. Первые несколько месяцев мы жили сносно. Экономно тратили деньги, оставленные мамой. Благо, за квартиру платили родственники, занявшие наши две комнаты, а мы теснились в маленькой, полутемной комнате и частично пользовались кухней. Бабушка моя не знала ни русского, ни грузинского языка, никогда не ходила в магазин или на базар, все было возложено на меня. Да и денег было так ограничено, что покупала я крайне необходимое, что поручала бабушка. Но месяца через 3-4 стало совсем не на что делать покупки и жить. Бабушка брала на заказ вязать шерстяные носки, чулки или пряла шерсть, но это был очень небольшой заработок. Бабушке было трудно ухаживать за дедушкой-инвалидом, маленькой внучкой, готовить, убирать, стирать. Правда, я помогала, но ведь я училась. Заходил дядя Ваган часто, но материально он помогать не мог, потому что зарабатывал немного - слесарь, трое детей, пока не работал. В школе у нас были пасхальные и рождественские каникулы. За две недели до Пасхи, нас всю неделю водили в церковь на обедню, в субботу хором исповедовали, что-то говорил поп, а мы повторяли, а на голодный желудок нас приобщали к отпущению грехов. Накануне исповедования, на уроке закона Божьего я задала попу вопрос: "Скажите, как могла Дева Мария без мужа родить Христа?"
   Он рассердился на меня и прогнал из класса. Такое наказание было в моей школьной жизни впервые. Я стояла, как вкопанная, у дверей класса и горько плакала. Надзирательница меня спросила, в чем дело, а я не знала, что ответить. После урока поп меня повел меня в учительскую, что-то яростно говорил директору, тот велел взять книги, уйти домой и больше в школу не являться. Дома я не могла бабушке объяснить, за что меня выгнали из школы. На другой день бабушка пошла в школу. Благо, что школа армянская, и она могла понять, о чем говорят. Вернулась убитая горем, плакала, меня ругала, что я позволила себе такой неприличный вопрос задать попу. Пришел дядя Ваган, она начала его бранить, что он крамольные речи ведет, а я по своей глупости задала вопрос попу и вот такая история получилась. А дело было так: подходил праздник Рождества, бабушка сетовала, что дома ничего нет, а дядя Ваган говорил, что никакого Рождества нет, это выдумки, как может Дева Мария без мужа родить, разве не понятно, что это легенда, выдуманная богачами. Вот я перед Пасхой вспомнила об этом и спросила у попа. Дядя Ваган оделся празднично и пошел в школу объясняться с директором. Он сказал, что наивная девочка где-то услышала разговор, усомнилась и задала вопрос попу. Наставнику надо было объяснить и убедить в правоте веры, а не создавать такую трагедию для детской души и т.д. В общем, меня снова вернули в школу, но поп меня наказывал тем, что не спрашивал уроки. Все годы я была его первой ученицей и всегда получала пятерки. Вот когда на Вербное воскресенье наш класс, вместе со всей школой, в белых фартуках пришел в церковь приобщаться, то приобщал нас тот же поп, который преподавал закон Божий. Он меня пропустил и положил в рот просфору следующей девочке. Я думала, что он просто ошибся, и снова пошла встала в конце, он снова так сделал. Наша классная настоятельница заметила и позвала меня в сторону, велела подождать в конце. Она подошла к попу, что-то сказала, потом проводила меня домой и сказала: "Ничего, иди, в будущем году будешь приобщаться".
   Подружки заметили, начали шептаться. Мне было стыдно и обидно. Я пришла домой и плакала. Бабушка тоже очень огорчилась. Начались каникулы за неделю до Пасхи и продолжались еще неделю после Пасхи. Я от стыда не выходила во двор, так как в нашем дворе жила моя одноклассница и рассказала всем, что меня поп наказал и не приобщил. Мне казалось, что все смотрели на меня, а лавочница запретила своей дочери играть со мной. Пришел дядя Ваган, поздравил нас с праздником, а бабушка рассказала о нашем "горе" и опять бранила его. Он от души рассмеялся и начал объяснять мне, что это все ерунда и хорошо, что поп не приобщил меня, что в посуде попа просвира накрошена в вино, и он двумя пальцами лезет в эту посуду, берет кусок мочки и кладет в рот каждому. Этим распространяет заразу, слюну одного переносит в рот другого. Дома он рассказывал о вреде церкви. Я тогда мало понимала его, но верила, что дядя прав. Недоумевала, почему нельзя об этом всем объяснить, почему все верят, а вот дядя Ваган не верит. Пожалуй, с этого дня я и стала безбожницей. Но зато по закону Божьему в табеле, впервые за все время моей учебы появилась оценка "три", единственная тройка - по закону Божьему. Я чувствовала, что классная настоятельница сожалела, но ничем помочь не могла. Так я испытала первую несправедливость. С детства я очень любила играть в школу и быть учительницей. Раньше, когда я переходила со второго класса в третий, все лето репетировала мальчика, сына нашего дворника по математике, получившего на лето переэкзаменовку. Когда он сдал хорошо, учитель был удивлен и спросил у матери, кто его подготовил, она сказала. Он был поражен и сказал, что весь год этот ученик у него безнадежным. Так пошла слава о моих "педагогических" способностях и каждое лето у меня были 1 - 2 бедных ученика, которых я репетировала с удовольствием, воображая, что я учительница. После удачной сдачи переэкзаменовки по родному языку или математике, родители, как бы ни были бедны, что-нибудь дарили - альбом, книжку, платочки, носки и другое. Время шло, жизнь становилась хуже, все дорожало, продавать из дома было уже нечего. И однажды дядя Ваган предложил устроить меня на работу. Бабушка долго не соглашалась, но он ее уговорил.
   Привел он меня в типографию армянской газеты "Горизонт", и меня взяли на работу. Мне было 12 лет, поэтому мой рабочий день длился 6 часов (после февральской революции даже в меньшевистской Грузии был установлен 8-ми часовой рабочий день для рабочих, а для подростков - 6 часов), хотя и не везде это еще соблюдалось. Работала я с 4 часов дня до 10 вечера. Только что вышедшие газеты я должна была внимательно отсчитывать по 50 и 100 штук, сворачивать, заклеивать бумажной лентой и писать: "100 штук" или "50 штук". Это для газетчиков и газетных киосков. Потом складывала каждую газету вчетверо и в углу наклеивала адрес (заранее напечатанные адреса на скрученной бумажной ленте по отдельным городам) из узкой ленты я разрезала и наклеивала, а когда раскладывала по городам, обворачивала в толстую бумагу и подписывала "Тифлис", "Баку" и т.д.
   Итак, утром я вставала в 6 утра, повторяла уроки и задания, в пол-восьмого выходила из дома в школу и к 12 часам возвращалась. До школы или после по поручению бабушки я ходила за продуктами. Наспех делала письменные уроки и уходила на работу, вернее, ездила на трамвае, так как было далеко, где-то за Ереванским проспектом. Окружающие меня сотрудники и рабочие относились ко мне хорошо, на работе меня никто не ругал, а когда не успевала, даже иногда помогали. Ровно в 10 часов я уходила домой. Сначала мне было страшно идти до трамвая, но потом привыкла. К 11 часам я уже была дома, бабушка меня ждала, заставляла что-нибудь покушать, потом я читала устные задания, а к 12 часам уже ложилась спать и почему-то учебники клала под голову, будучи уверенной, что прочитанное хорошо запомнится. В школу я шла пешком и по дороге твердила заданное стихотворение или рассказывала урок, иногда тихо шептала, вместо того, чтобы это делать в уме. Заметив это, одна из наших соседок решила, что я ненормальная, сама с собой разговариваю на улице. Но я никого и ничего не замечала, только на переходах останавливалась. Наша школа после Февральской буржуазной революции называлась прогимназией с семилетним образованием (как бы неполная средняя школа). Но за право учения надо было платить. В 1919 году умер мой попечитель, дедушка Алексан. Все его имущество осталось в Карсе, в Тифлисе у него был только собственный дом. Его жена, к сожалению, отказалась выполнять обещание мужа, так как хозяином стал зять, который этого не желал. Тогда дядя Ваган выхлопотал, чтобы за меня платили 50% за право учение и так как я была успевающей ученицей, пошли навстречу. Правда, я уже не была отличницей, поскольку поп снизил мне оценку по Закону Божьему на "3", да и в связи с работой результаты учебы снизились, но тройка была только одна, а пятерок стало меньше. Потом появилась еще одна тройка - по грузинскому языку, который ввели наравне с русским 2 раза в неделю, а мне этот язык, особенно крючковатые буквы, трудно давался, даже разговорный язык я плохо усваивала.
   Однажды пришел дядя Ваган и принес мне в подарок красивый ранец. Потом украдкой от бабушки сказал, чтобы я брала с собой ранец, клала туда пару учебников, на работе доставала и в перерыве учила уроки, если я хоть один раз прочту - и то польза (до этого я тоже брала с собой книги для чтения и в трамвае читала), потом добавил, что может случиться, что когда я буду уходить домой, ранец покажется тяжелым, ничего, мне надо его надеть на спину и спокойно выйти, а там неподалеку он меня встретит. На мой вопрос, что там будет, он сказал ничего: это нужно лично мне, но если на проходной или еще где заметят, я не должна называть его, иначе его арестуют. Просто должна удивиться и говорить, что я ничего не знаю и даже имя того сослуживца не называть, который мне иногда помогает в работе и угощает. Я дала слово, что даже если меня убьют, все равно не скажу ничего. Я знаю, что "нет" спасает от всех бед...
   Спустя несколько дней, действительно, ранец был тяжелым. Я постаралась не подать вида на проходной и с опаской прошла, вышла на улицу и все казалось, что за мной следят, но только завернула за угол к трамваю, подошел дядя, взял у меня ранец и сказал, что утром до школы принесет, чтобы я шла домой спокойно. Действительно, рано, чуть свет, дядя принес ранец, а в нем свежие вкусные булочки, поцеловал меня и сказал, что я молодец, выдержала испытание, что, возможно, еще будет такой случай.
   Бабушка заметила, что дядя принес ранец, стала спрашивать у него, что это значит. Он спокойно объяснил, что я вчера забыла ранец на работе, а его друг, мой сослуживец занес ему, потому что не знает, где я живу и беспокоится, что мне в школу идти не с чем. Наивная бабушка поблагодарила, а меня пожурила, что не нужно забывать свои вещи, еще чего доброго, могу забыть и в трамвае, когда достаю книги и читаю. Дядя мне подмигивал и в защиту говорил, что я так утомляюсь, что все возможно, у меня нагрузка не по возрасту, надо это понимать. Бабушка даже всплакнула
   Весной 1919 года дедушка стал себя плохо чувствовать. Вызвали врача, и он сказал, что истощение организма, старость. Приглашать врача и часто покупать лекарство нам было не под силу: все стоило дорого, жизнь дорожала. Однажды вечером дедушка попросил фотокарточки своих внуков, долго на них смотрел, потом положил карточки на грудь и рукой поддерживал. Немного погодя, бабушка подошла взять, он крепко держал и не дал. Так мы легли спать. На дворе чуть светало, когда бабушка меня разбудила и со слезами на глазах сказала: "Дед Богу душу отдал, вставай!".
   Я спросони не поняла в чем дело, подошла к дедушке, "спит спокойно" - говорю, а бабушка говорит "да, навечно заснул, помер". Тогда я тоже стала плакать: как это дедушки не будет у нас? Бабушка же плакала и причитала, что хоронить его будут не родной сын и невестка, внуки, а чужие. Как только начало светать, я пошла в милицию и рассказала, что дедушка умер, и спросила, что нужно делать, чтобы похоронить его. Милиционер объяснил, что, прежде всего, надо взять справку от врача, который его в последний раз смотрел, потом с этой справкой прийти к ним, они тоже дадут справку, потом пойти на кладбище и выбрать место, договориться, чтобы выкопали могилу. Затем взять попа и нанять дрожки или катафалк - на что хватит денег. Я постаралась все запомнить и - ни свет, ни заря - пошла к врачу. Домработница сказала, что еще рано, нельзя будить доктора, надо прийти в 8 часов. Оттуда я побежала к дяде Ване сообщить, но он уже ушел на работу, тогда я пришла домой и сказала бабушке, что нужно измерить рост дедушки для гроба. Она нашла шпагат и измерила, но сказала, что сначала надо достать деньги на гроб. До моего прихода бабушка уже подумала об этом. Достала из сундука свой шелковый и шерстяной платок, национальный наряд (единственная наша ценность) и велела отнести напротив хозяину мануфактурного магазина, пожилому человеку, армянину, у которого мама всегда покупала поделки, на подкладку и разные материалы на пошивку для заказов и обшивала женщин его семьи. Надо было сказать ему, что дедушка умер и что нужны деньги на похороны, пусть он под залог займет, а мы ему обязательно вернем через месяц. Бабушка решила, что трюмо и машинку придется продать и отдать долг. Мануфактурщик развязал узел, посмотрел на вещи и сказал, чтобы я пошла домой, а он сам скоро зайдет к нам. Он пришел, принес бабушке 300 рублей (тогда уже курс денег был намного снижен) и сказал, что залога не надо, он доверяет. Я сейчас же пошла к гробовщику, тот не доверил моей мерке и послал своего подмастерья. К обеду гроб принесли, а я успела сходить к врачу и взять справку, а потом в милицию за похоронными бумагами сходила. Пока дядя Ваган пришел, отпросившись немного раньше с работы, то был удивлен, что я успела столько сделать. Сообщили всем знакомым и родственникам (их у нас было немного). На кладбище съездил дядя Ваган, кто-то сходил к попу нашего прихода. Из уст в уста пошел разговор, что такая маленькая девочка, всего 12 лет, и сумела так все организовать, приписывали все, даже то, что дядя Ваган сделал. Через день, в воскресенье, хоронили дедушку. Я не могла понять, откуда так много народа собралось, кто пригласил катафалк, были и венки, в общем, хоронили деда по чести и даже поминки устроили. Меня тоже взяли на кладбище (бабушку оставили хлопотать с соседками о поминках). У могилы, после причитания попа, перед тем, как закрыть гроб, мне сказали, чтобы я поцеловала дедушку, попрощалась за всех внуков и сына. Мне было очень страшно прикоснуться к мертвецу, но я выполнила долг. Когда спустили гроб в могилу, мне велели первой горсть земли высыпать следом за гробом. У меня дрожали руки, было страшно, как это на дедушку землю высыпать. Потом могильщики лопатами сыпали землю, камни, с грохотом зарывали дедушку. Мне было так жалко и страшно, что я неистово рыдала. Кто-то из женщин меня обнял, что-то дали выпить и успокаивали, а я не утешалась, какие-то судороги начались, уже не помню, как и кто меня привез домой. Я заболела, говорили, что у меня нервное потрясение, потом, когда поправилась, часто ночью с криком просыпалась - меня преследовал страх и слышался грохот. Пожалуй, на всю жизнь это впечатление сохранилось: я не могу на похоронах близко стоять у могилы покойного и после похорон несколько дней меня преследует эта процессия. Так на всю жизнь запомнилась смерть и похороны дедушки.
   Дядя Ваган помог продать трюмо, еще где-то собрал деньги, и мы отдали долг мануфактурщику. А швейную машинку дядя не разрешил продавать, сказал, что это кусок хлеба, когда мама вернется, но от мамы после отъезда ни одного письма не было. Кто-то сказал, что доехала и нашла отца больного в больнице.
   Без дедушки было грустно и пусто дома, все же он, хоть лежа, а заполнял наш дом. Младшая сестренка Евгения росла, все ее любили, соседи угощали, так что она не была обездоленной. Я по-прежнему ходила в школу и на работу. Настали летние каникулы. Я уже имела 4 ученика, с которыми занималась, готовила к сдаче переэкзаменовки. Кто-то из газетчиков посоветовал мне брать полсотни газет и после работы идти домой пешком, выкрикивая последние новости, продавать газеты, чтобы немного заработать денег. Ведь утром в школу идти не надо, и можно поздно прийти домой, поспать, уроков тоже готовить не надо. Несколько дней я так и делала, а оставшиеся газеты продавала утром. Однажды я вышла после работы, кругом прошел дождь, я все же решила газеты продавать. Через плечо в тряпочном мешке набок висели газеты; в этот день они плохо продавались, народу было мало на улице. Я выкрикивала какую-то новость о гражданской войне, вдруг, ко мне подошел какой-то мужчина, схватил газеты, швырнул на мокрый тротуар и крикнул: "Чего орешь, стерва?". Я схватила его за пиджак и изо всех сил стала кричать, взывать о помощи. Прибежали двое ребят в студенческой форме, спросили, в чем дело. Я сквозь слезы сказала, показала на растоптанные газеты. Они схватили "злодея", спросили, сколько у меня было газет, я сказала - 50 штук и стали требовать, чтобы он уплатил мне 3 рубля за газеты, не то они поведут его в милицию. Какие-то люди подошли ко мне и успокаивали, расспрашивали, где я живу, и почему так поздно возвращаюсь домой. Немного погодя, один из студентов победоносно подошел ко мне и дал 3 рубля. Я начала говорить, что мне надо на 35 копеек меньше, я уже продала 7 газет, а они смеются и говорят: "Ничего, сегодня ты больше заработала, все равно этот дядя все деньги пропьет, он пьяный, иди домой". Кто-то из тех, кто спрашивал, где я живу, повел меня к трамвайной остановке, чтобы я скорей домой поехала, а то простужусь. Одни из собравшихся бранили моих родителей, другие выражали сожаление и сочувственно проводили меня. В трамвае я немного пришла в себя и решила бабушке ничего не рассказывать. Но только я вошла, бабушка спрашивает: "Что с тобой, почему ты растрепанная?" Я рассказала так, как было, скрыть не смогла, и радостно дала 35 копеек лишних. После этого бабушка запретила мне торговать газетами и велела после работы сразу ехать домой. Утром, после того, как схожу за покупками, приходили ко мне мои ученики, они были на 2-3 класса младше меня, но как-то подчинялись мне, слушались. По очереди я занималась с ними до 2 часов дня, а потом собиралась на работу. Теперь мне было легче - в школу не ходила, заданий не выполняла. Я с удовольствием в свободное время и в трамвае читала. Некоторые пассажиры говорили, что я глаза испорчу, нельзя при движении читать, кое-кто хвалил, что люблю читать, интересовался, какую книгу читаю, советовал, что читать. Дядя Ваган мне сам приносил книги для чтения.
   Я уже говорила, что для дяди Вагана я несколько раз выносила из типографии что-то тяжелое, а он не говорил мне, что именно. Летом я тоже ходила с небольшой сумочкой. Как-то дядя Ваган предупредил, что в этот или другой день опять будет что-то в моей сумочке, и, действительно, на другой день сумка была тяжелая. На проходной я с боязнью, медля, по-своему беспечно выходила, а привратник на меня как гаркнет: "Что медлишь, как неживая, выходи скорее!". (Фото N43).
   Я испугалась, вышла на улицу, иду со страхом. Дошла до трамвая, села, еду и думаю, почему дядя Ваган не пришел. Вышла из трамвая, иду домой с боязнью: что сказать бабушке, что у меня в сумке, может заметить. Тогда я решила оставить на балконе (со двора) сумку в ящике с древесным углем у мангалки и накрыть дощечкой, а потом зайти домой. Но придя, я не могла успокоиться, все думала, что если кто возьмет, то я скажу дяде Вагану. Когда бабушка легла спать, и мне показалось, что она заснула, я тихонько встала, принесла сумку и положила под кровать. Только тогда успокоилась и заснула. Ночью проснулась и не могла заснуть, было как-то тревожно, все думала почему дядя Ваган не встретил, что-то, наверное, неладно. Рано утром пришел дядя Ваган, принес свиней, пару рыбок и говорит бабушке:
  -- Вот, наловил, решил и Вам принести, пожарь, пусть девочки поедят, - а сам смотрит в мою сторону.
   Я вскочила с постели, обняла его и в ухо говорю:
  -- Сумка под топчаном, у двери, - а он меня поцеловал.
   Бабушка оделась и взяла рыбу, вышла ее чистить, а он мне сказал:
  -- За мной хвост шел, я не мог подойти к тебе.
   А я ему рассказала, как от бабушки прятала сумку и спросила, что такое "хвост". Он мне объяснил, что за ним следил нехороший человек, а он не хотел, чтобы знали, что он меня знает. Сказал, что я молодчина и теперь все в порядке. Тогда я ничего не поняла, только значительно позже я узнала, что дядя Ваган был большевик. Шло голосование около кинотеатра, недалеко от нас висели ящики (вроде почтовых), на них крупно были написаны номера 1, 2, 3, 4. Люди приходили и бросали какое-то небольшие картонки и отходили. У ящиков стояли мужчины и агитировали за свой номер. Так целый день. Дядя Ваган тоже принес нам номерки и сказал, чтобы мы пошли и бросили. Жаль, что сейчас не могу вспомнить какой номер, но именно тогда я слышала, что дядя Ваган большевик.
   Так быстро прошло лето, мои ученики сдали переэкзаменовки с 20 по 25 августа. Мне платили немного, но все же я заработала на учебники и на право учения. В общем, как-то перебивались, на обед бабушка что-то готовила. Летом, по воскресеньям, я иногда ездила на трамвае на "Ортаджале". Это за городом, проезжая шайтан, - базар с пересадкой далеко, там находился мыловаренный завод, где раньше сбойщиком работал мой отец. Сторож меня знал и пускал собирать с земли упавшие фрукты. И я собирала, старалась не совсем червивые брать, и привозила домой сливы, яблоки, груши. Бабушка варила варение, да и кушали вволю, а покупать у нас не было возможности. Иногда с детьми дворника мы ходили за город на сбор съедобной травы, бабушка варила и жарила эту траву, мы ели с кислым молоком, а когда было, заливали яичками после жарки. Собирали и ягоды. В общем, перебивались. Конечно, летом было легче жить, чем зимой, когда нужно было думать и о топке. Хорошо еще, что не надо было думать о квартплате, наши - какие-то не то знакомые, бывшие заказчицы мамы, не то далекие родственники - занимали две лучшие комнаты, оплачивая и за нашу комнатушку. Правда, бабушка им тоже оказывала услуги - чинила одежду, вязала чулки, убирала общий хозяйственный балкон, лестницы, кухню, туалет безропотно. У нас на тему, кто будет убирать место общего пользования, дискуссий не было. Само собой подразумевалось, что это обязанность бабушки. Иногда они давали бабушке старую одежку, которую она перешивала руками мне или сестренке, шила из них себе фартуки. С питанием у них было не густо, но иногда они угощали бабушку обедом, а она никогда не ела, давала нам. Удивительно безропотно бабушка повиновалась своей нелегкой доле и все время трудилась, что-то делала
   Одно только тревожило нас, что мы не знаем ничего о наших, почему ничего нет от них, что случилось? Шла гражданская война, Ростов переходил то к красным, то к белым, газеты писали неутешительные вести: шли бои по всей дороге от Ростова к Тифлису. Жилось невесело, но занятость не давала ничего почувствовать. Режим дня был насыщен с 6 утра до 11 ночи. Я очень любила читать, но только в трамвае, притом изредка, если оставалось время после выполнения школьных заданий, домашних поручений по воскресениям. К нам редко кто заходил, и мы в гости почти не ходили. У моего отца была единственная сестра, но у нее была сварливая свекровь, муж неприветливый. Уже взрослой я узнала, что их единственная дочь, это моя родная сестра Амалия. Она жила в полном достатке, училась в гимназии, занималась с учителем по иностранным языкам. Еще когда мама была с детьми дома, она очень любила к нам приходить и после отъезда мамы она иногда приходила с тетей и охотно играла с моей младшей сестренкой. Я была на 4 года старше ее, третьим ребенком моей мамы. Видимо, какое-то инстинктивное чувство привязывало ее к нам, а ее отец страшно не любил, что она чувствует близость. Однажды в воскресенье она была у нас, и бабушка велела проводить ее домой. Они жили кварталов за шесть от нашего дома. Я охотно проводила ее. Пришли мы к ним, когда был накрыт стол к вечернему чаю. Тетя меня посадила за стол (у них всегда был стол накрыт белой скатертью и как-то торжественно, важно ели). Я всегда с опаской сидела у них за столом, боялась что-нибудь не капнуть. У нас на столе всегда была кленка, и бояться было нечего. Отец за столом что-то спросил у Амалии, она ответила, употребив какое-то выражение на Карском наречии, как разговаривала моя бабушка (у них было принято говорить на литературном армянском языке, и я у них старалась говорить, как в школе, хотя дома разговаривала на карском наречии и до сих пор люблю этот мягкий говор, близкий к моему детству). Дядя рассердился, бросил ложку на стол и грубо сказал: "Опять ты была у этих неучей, что это за выражение, разве ты не знаешь, что нужно сказать так", - и повторил ту же фразу на литературном языке. Потом он сердито обратился к тете: "Сколько раз я тебе говорил не водить ее к ним, а ты оставила ее чуть ли не на целый день у них, вот теперь любуйся, опять набралась, - и с иронией повторил ту же фразу девочки.
   На меня это так подействовало, что я встала со слезами и ушла. Тетя вышла за мной, успокаивала, а я сказала, что спешу домой, что бабушка велела быстро вернуться. И теперь я не могу с изумлением вспоминать этот случай. Как может учитель, выходец из простой семьи (это было явно по его матери, говорили, что она в прошлом была повивальной бабкой), продвинулся из-за своих способностей, так относиться к простонародью. Помню, тетя всегда приходила к нам с опаской и быстро уходила. Бабушка говорила, что ей нелегко живется, хоть и есть достаток в доме, но горько он ей достается, надо угождать и свекрови и мужу, а это нелегко, только ее покладистый характер позволяет смиряться с такой жизнью, такова доля женщины. Как рабыня живет, Бог не сохранил детей, а она виновница за все, упрекают. Помню такой случай. Бабушка послала меня узнать, не случилось ли что неприятное, очень уж давно тетя к нам не заходила. Они жили во дворе большого дома. Особняк из пяти комнат, с палисадником. Одноэтажный, большой балкон выходил в палисадник. У них в этот день была большая стирка, и в задней части палисадника было вывешено белье. С балкона видно в первом ряду много мужских кальсон, а во втором - панталоны. Дядя кричал на жену, почему на виду висят штаны, неужели она не запомнила, он уже говорил ей, чтобы штаны висели подальше, не на глазах у людей, стыд и позор вывешивать на всеобщее обозрение портки. Она спокойно объяснила, что была занята в кухне и не заметила, как прачка повесила белье, что только с их балкона они видны, больше никто, кроме их семьи, не сможет их увидеть. Он все продолжал кричать, что разве он не человек, а как бы выглядело, если с ним пришел бы его товарищ или ученик, что она глупая, как пробка, ничего не запоминает, надо без конца твердить одно и то же, да и что требовать от нее, когда она "выходка" из такой некультурной семьи и т. д. Я постаралась тихо и незаметно уйти, чтобы и мне не досталось. Вот так жилось моей бедной тете, бесправно, вечно с упреками. Он был лет на 20 старше нее, она была очень красивой, нежной. Он преподавал в Александрополе, в той школе, где учился мой отец, а он младше сестры. Учитель математики видел мою 16-летнюю тетю, влюбился и настойчиво стал сватать. Тетя моя окончила 4-х классную городскую школу, любила читать, пела, танцевала, хорошо вышивала и вязала, умела по дому все делать, скромная, трудолюбивая, пришлась по сердцу и свекрови, которая была не прочь своего единственного сына женить на такой девице. Дедушка и бабушка считали за честь такую партию для своей дочери и отдали ее за него. Первое время он был очень внимателен, заставлял ее много читать, занимался. Она быстро усваивала все, и я помню, что в среде своего мужа она была очень видная.
   Но вот очень скоро после свадьбы свекровь стала попрекать, что она бездетная, что ее сын просчитался, смог бы взять девицу с большим приданным. К этому прибавилось и то, что она родила четверых детей, и все умерли не достигнув школьного возраста, кажется, только последний немного больше прожил. И это тоже служило причиной попреков, хотя для нас, как для матери, это было большим горем. В то время много детей умерло от кори, дифтерии, оспы, но с этим ее свекровь не считалась. Нужно отдать справедливость, что муж тети, дядя Геворк, был очень способным по математике, и его пригласили работать в Тбилиси в армянскую музыкальную семинарию еще в 1901 году. Он начал издавать учебники по арифметике, алгебре и геометрии, которыми пользовались почти все армянские школы. Материально окреп, семья жила обеспеченно. В 1911 году они удочерили мою сестру: по отчаянной просьбе тети мама не прервала свою третью беременность. Тетя из Тифлиса приехала в Ростов, очень долго жила у нас, пока родился ребенок и сосал грудь, потом взяла ребенка и уехала, увезла, как своего. Всем было сказано, что она под наблюдением ростовских врачей родила, а нам, мне, главным образом, говорили, что тетя больна, поэтому приехала, чтобы мама моя выкормила ребенка. Ну, что я понимала? - 4-х летняя девочка, как скажут, так и верила! Только в 17 - 18 лет я узнала, что Амалия была моя родная сестра. Ее воспитывали обеспеченно, изысканно, учили музыке и языкам. Она была способная, приятная, изнеженная, но простая, очень любила нашу семью, росла одинокой, поэтому тянулась к нам, когда в 1913 году наша семья переехала из Ростова в Тбилиси. Но вот неудачная коммерция моего отца (нужно было признаться, в нее втянул дядя Геворк) опять испортила взаимоотношения наших семей и, хотя долг ему был уплачен дорогой ценой (потерей ноги деда, когда почти 5 лет он был прикован к постели), все же он к нам никогда не заходил, и мы очень редко заходили к ним, но все равно было неприятно, так как его мать принимала неприветливо и следила, чтобы тетя нас не угощала вкусным, не давала нам что-нибудь с собой. Боль и сожаление к тете, неприязнь к ее мужу и свекрови, я сохранила на всю жизнь. Зато я очень любила тетю Тигрануи (она в то время была хозяйкой того дома, где жила папина сестра). Они были богаче моей тети. Ее муж после смерти моего попечителя дяди Алексана, их бегства из Карса, не то открыл небольшой кинотеатр в Тифлисе, не то был управляющим там. Тетя Катарине, мать его жены, и две дочери - все нас очень любили. Мама, начиная с проданного тете Тигрануи (в доме их я родилась, как уже писала), моя мама обшивала всю их семью со дня нашего переезда в Тбилиси, а они щедро отдавали маме свою, не совсем изношенную одежду, которую мама умело перешивала нам. В общем, это единственная имущая семья, я бы не сказала, богатая (тетя Гикуш - дочь бондаря, дядя Гарегин, ее муж, бывший портной, который благодаря предпринимательству стал владельцем кинотеатра). Они были очень добры, и я любила к ним ходить, их девочки, старшая на год младше меня, тоже очень любили меня и на все семейные праздники, елки нас приглашали. Я там с удовольствием декламировала, танцевала и как-то организовывала детей, чтобы они не мешали взрослым сидеть за столом. Еще когда наша семья была в сборе, и мы жили в относительном достатке, бабушка нас приучила так, чтобы мы сами ничего не брали за столом, нам давали досыта поесть. И вообще, мы съестного ничего не трогали, а если хотели кушать, то просили, и бабушка давала или объясняла, почему нельзя. Когда приходили гости, мы тоже не подходили к столу, только после ухода гостей или если они задерживались, нас сажали отдельно, но все, что было на столе, давали и нам. В те годы было стыдно показать свою бедность людям, поэтому у бабушки всегда в запасе было чем угостить гостя, и мы всегда радовались, когда приходили гости, знали, что и нам перепадет лакомство. В гостях мы тоже вели себя очень скоромно, ели то, что нам давали, от добавок отказывались, соблюдая приличие. Близко знающие материальное положение нашей семьи поражались, как могли наши родители воспитать в нас гордость и выдержку, как мы можем воздержаться от соблазна брать шоколадных коней и вкусные лакомства. Всегда внушали нам, что "чужая копейка рубль унесет", и не разрешали ничего чужого брать, даже не трогать чужие игрушки без разрешения. Моральные устои нашей семьи ничем не отличались от морального кодекса социалистического общества. Я и до сих пор удивляюсь, как могла моя безграмотная бабушка и малограмотные родители воспитать нас так педагогически, по Макаренко.
   В те годы учащихся не особенно посвящали в общественно-политическую жизнь, даже о войне мало говорили. Только беседы о добре и милосердии к инвалидам войны вели. После Февральской революции ничего существенного не изменилось в школьной программе, кроме того, что грузинский язык ввели как обязательный со второго класса два раза в неделю, как и раньше был русский. Но наша школа стала называться прогимназией с семилетним образованием, а не церковно-приходской. Часто была слышна фраза: "Война до победного конца!". И даже как-то заметней стала национальная рознь, да и при царе национальная и религиозная рознь, травля были: грузины старались ввести свой язык везде - и по учреждениям, и в милиции все больше грузины работали. Я плохо успевала по грузинскому языку, а дядя Ваган все твердил: "Как-нибудь старайся, хоть тройки получай, все это временно, пройдет, все будет хорошо".
   Зима 1919 - 1920 гг. была очень трудной и особенно для нас, основной пищей был кукурузный хлеб, кукурузная мамалыга, жареная кукуруза, даже картошка была редкостью. Все дорожало, и трудно было доставать. Было трудно зимой и с топкой, в доме было холодновато, немного грелась стенная печь, когда топили соседи, но и у них не хватало топлива. Всю неделю я была очень занята, если поспевала на работу и в школу. Теперь троек у меня было немало, но двоек не было. Мне было очень стыдно, когда учителя говорили, что я способная, а стала лениться, но они не интересовались, почему я сдалась, одно говорили, что разленилась. Мне было обидно, но объяснять не хотелось, и никто из учителей, даже классная дама, не интересовались, не спрашивали о моей домашней обстановке и условиях жизни. Они даже не знали, что я работала и училась одновременно.
   Младшая сестра росла и была очень послушной, бабушка учила ее считать, какие-то песенки и стишки разучивала с ней, которые она издавна знала и рассказывала старинные сказки, которые сестра не понимала, но слушала. Только по воскресеньям я могла проводить с ней время, играть, читать или доставлять великое удовольствие - покатать ее на трамвае от нашего дома до конца маршрута и обратно. Так делали многие, особенно из пригорода приехавшие крестьяне. Недалеко от наших ворот была конечная остановка трамвая N 11, которая вела до конца маршрута и обратно. Во второй половине дня по воскресеньям перегрузки не было, так как рабочие, живущие в Нахаловке, не отдыхали. Вот мы и пользовались случаем, и даже место было рядом, чтобы сестренка сидела, а не на руках. Трамваи были открытыми, в ширину скамейки, по всей длине подножки; в каждый ряд, где было место, нужно было подняться самостоятельно, на каждой скамейке помещалось по пять человек. Бабушка, отпуская нас на катание, очень просила садиться в центре, чтобы не упасть. Зимой были и закрытые вагоны, но только первые, а прицепы открытые. Теперь только в кино иногда можно в старых картинах видеть такие трамваи. Это катание было самым большим удовольствием для сестренки, а мне оно надоело, так как каждый день я на работу и домой ездила на трамвае. Я также ходила на работу - с ранцем и книгами. Если было задано наизусть, то я ставила книгу, раскрытую у стенки, и, подсматривая, учила, читала в трамвае. Устные уроки мне удавалось учить на работе и в трамвае; надо признаться, что это было механическое усвоение материала истории, географии, биологии, литературы, ведь я не садилась, как следует, за уроки, не вдумывалась в сущность, и только благодаря хорошей памяти запоминала и рассказывала урок, отвечала на вопросы. Смелость и развитая речь по родному языку выручали меня, труднее стало с алгеброй и геометрией, тут я на тройки шла с 7 класса. Запомнился добрый образ учителя Шагвердяна и его жены. Не знаю, каким образом он узнал, что мне живется трудно, видимо, от родителей тех учеников младших классов, которых я готовила раньше к переэкзаменовкам по математике, и он удивлялся, как я могла их подготовить. Вот он, перед экзаменом сказал, чтобы я пошла к нему домой, он со мной немного позанимается. И вот несколько воскресений я ходила к нему. Он жил в тесной квартире, детей у него было не то 3, не то 4 - все младше меня. Он подолгу со мной занимался, а его жена немного подучила меня по грузинскому языку. Благодаря им я сдала математику на четверку, а грузинский на тройку. Бабушка в благодарность связала им две пары мягких шерстяных носков, больше ничего не могла сделать, и когда я после экзаменов понесла им, они очень благодарили за такую хорошую работу и дали денег. Я ни за что не хотела их брать, но жена Шагвердяна сказала, что она знает, как мы нуждаемся, и решила от души помочь, как я это сделала для неуспевающих учеников. Когда я принесла деньги бабушке, она заплакала и сказала: "Дай Бог им здоровья, стыдно, что о нашей бедности люди уже знают".
   Кроме дяди Вагана, она ни с кем не делилась о нашей нужде, почему-то ей было очень стыдно. Да и я ни с кем не говорила на эту тему и скрывала от подруг, что работала. Они удивлялись, что я с собой завтрак не беру. Когда они угощали, я не брала и говорила, что не хочу кушать, если бы хотела, приносила бы с собой завтрак. Внушаемая гордость не позволяла протянуть руку и взять чужую еду, если я не в состоянии угостить взамен. Видимо, это сохранилось во мне до сих пор. В гостях я не могу досыта есть, не могу не угостить взамен. Не успокоюсь, если взамен полученного подарка не сделаю сама подарок и всегда вспоминаю выражение "подарок любит отдарок", услышанное от кого-то очень давно. Не люблю оставаться в долгу ни перед кем. Зима была холодной, я несколько раз болела "испанкой", так тогда называлась болезнь, очень похожая на сегодняшний грипп.
   Работа и учеба, да и плохое питание отрицательно влияли на мое физическое развитие. Я была худенькая, мне всегда давали меньше моих лет. В классе ко мне относились хорошо. На школьных вечерах я по-прежнему выступала, и вот однажды выступила с мелодекламацией. На пианино играли что-то очень грустное, на сцене был полумрак. Я, одетая в лохмотья, декламировала, запомнились только эти слова из длинного стихотворения, которые повторялись после каждых четыре строки:
   Больная мама, помогите,
   Она умрет, когда придет весна...
   и протягивала руку, по сцене проходили прохожие и подавали мне. Правда, все это создавало грустную инсценировку, и в зале всхлипывали, а потом очень сильно аплодировали. Я всегда выбирала грустные стихотворения или роли в детских пьесах. Пророчили, что из меня выйдет хорошая актриса драмы.
   Во время летних каникул мы с дворовыми детишками ставили постановки детских пьес, сказок Пушкина, концерты, продавали билеты, очень дешевые - кто сколько хотел, столько и давал или не давал, а билеты раздавали. Собранные деньги отдавали дворничихе, у которой было очень много детей, а муж ее погиб на фронте. Я всегда была "режиссером" или суфлером, или играла роль всегда доброй, ни за что не соглашалась играть злые роли. Мне удавалось вызвать жалость и сочувствие зрителей. Двор был у нас тесный и людный, детворы было достаточно, и мы как-то дружно играли. Помню только одну задиристую мамашу, жену лавочника, которая "оберегала" своих детей от нас и учила, что ничему хорошему у "этой шантрапы не наберешься, марш домой!", и часто сама ходила с ними гулять. Ее дочь Ева свысока смотрела на нас и смеялась над нашими постановками, а сын тянулся к коллективу двора и даже играл с нами, вопреки запретам матери. Но и она, наверное, думала, что мальчику можно и с "недостойными" играть, больше оберегали дочь. Меня всегда коробило это сословное различие и задиристость мещанок. Я сама сторонилась имущих, обеспеченных семей и их детей.
   Как-то накалялась обстановка, было тревожно, забастовки и демонстрации участились, но я все же ничего не понимала, да и некогда было разбираться: школа - работа - дом, и так целый день был занят.
   Однажды в типографии был обыск, изъяли выпущенный номер газеты. Я, как и многие другие, просидела без дела до положенного часа и со всеми пошла домой. Все были озабочены, на мой вопрос взрослые толком не ответили. На другой день пришел дядя Ваган и подробно расспрашивал, что и как было, но я ничего существенного не могла рассказать, даже не могла сказать, кого из работников забрали в милицию. В те годы тринадцатилетние школьники мало что понимали в жизни, да и еще из такой семьи как наша, - старая безграмотная бабушка, маленькая сестренка и я. Никто к нам не приходил, и мы никуда не ходили. Дядя Ваган иногда приносил к нам корректуру прятать, а через некоторое время уносил. Бабушка ворчала на него, но все же помогала, выносила из дома в сарай и прятала, а когда надо, приносила.
   Однажды пришла домой поздно и вижу, что у нас гости. Они меня встретили очень ласково, бабушка сказала, что они наши родственники - тетя Ашхен и ее муж. Они лечились за границей и теперь едут домой в Армению, проездом остановились у нас. Стол был накрыт скатертью, и были разные кушанья. Дядя Ваган о чем-то с ними долго говорил, потом положил за пазуху тоненькие книжечки и ушел, предупредив, чтобы они без него не выходили в город. Вот в этот вечер я впервые услышала в их разговоре имя "Ленин".
   Они жили у нас несколько дней, мне было приятно их присутствие. Они мне купили в подарок обувь, а сестренке платьице. В эти дни бабушка варила вкусные обеды, видимо, за их счет. Они куда-то ходили, приходили поздно, их всегда провожал дядя Ваган или его друг. Потом они их проводили, сказали, в Александрополь.
   Во дворе у нас жил милиционер, заходил к нам, проверил их паспорта и заявил, что нельзя более 3 дней жить без прописки. Они сказали, что у них уже есть пропуск и билеты, и что они едут домой. И действительно, они от нас ушли, я так и не узнала, уехали из города они или переехали в другое место. Потом я слышала, что во время майского восстания в Армении убили дядю, а тетя Ашхен работала в сельхозуправлении. Вскоре дядя Ваган перестал к нам приходить. Пришла его жена, плакала, что его арестовали, но через 2 месяца его выпустили, за него хлопотал управляющий железной дороги, так как он был незаменимым мастером, да и серьезных улик не нашли. Как-то я спросила у дяди Вагана, а не приедет ли тетя Ашхен к нам, она очень добрая, хорошая. Он сказал, что таких добрых очень много, и я вырасту такой же, как она, буду учительницей, выучусь, я ведь и теперь почти учительница. У него было трое девочек, по воскресеньям иногда мы ходили гулять с дядей Ваганом, его дочери были младше меня. Я даже помню свадьбу дяди Вагана и тети Маруси. Тетя Маруся была раньше прислугой, ей уже было 28 лет, когда она вышла замуж. Вся родня отвернулась от дяди Вани за то, что он решил жениться на русской, да еще старше себя и домработнице, да к тому же еще и на некрасивой. Только наша семья из родственников приняла участие и особенно моя мама, ведь у нее отец тоже был русским. Дядя Ваня говорил, что Маруся доброй души, честнейший человек, рано осталась сиротой и работала у людей. Она сохранила девичью честь, любит его, и он не может ее обидеть. Мама хвалила его за благородство и одобряла выбор. Она действительно стала очень доброй женой, хозяйкой, матерью. Дома у них было чисто, аккуратно, хотя и бедно убрано. Дети были ухожены. Она любила нас, мы были единственными родственниками, с которыми они знались. Дядя Ваня меня и мою сестру везде брал с собой гулять, если в воскресенье у него было свободное время. Благодаря ему мы побывали в ботаническом саду, ходили в зверинец, в городской сад, где видели кривые зеркала, катались на лодке и карусели. Ну, а бабушка никуда кроме церкви не водила нас, и то очень редко. Помню, еще мы были маленькие, мне лет 7-8, братику - 6, сестренке 3 года. Мама нас одевала хорошо, из дешевого материала шила очень красивые платья, дедушка и бабушка сзади, а мы трое впереди чинно выходили на прогулку. На нас прохожие обращали внимание и останавливались. Бабушка потом всем говорила: "Мои внуки, хоть и не красивые, но симпатичные, никто равнодушно мимо не проходит, все хвалят их".
   Шел 1919-1920 учебный год. Я была ученицей 7-го выпускного класса. Учиться было нелегко в условиях работы и нужды. По гуманитарным предметам я успевала хорошо, только грузинский еле тянула и по математике не ладилось, но учитель Шагвардян мне продолжал помогать. Я до сих пор не могу понять, почему ко мне так хорошо относились он и его жена, но его добрейший образ я сохранила до сих пор. В 1926 году я была в Тбилиси не надолго, на старой квартире я их не нашла, соседи сказали, что они переехали в Армению. Я не знала даже его имени-отчества. В армянской школе не было принято называть по имени и отчеству преподавателей. Мы обращались: "господин Шагвардян", а к учительницам - "мадмуазель Григорян" или "мадам Шагвердян", поэтому разыскать их я так и не смогла, хотя очень хотела, это были мои единственные приятные наставники детских лет по церковно-приходской школе.
   Как-то суетно, напряженно, в нужде прошел учебный год. Ничего памятного не случилось в нашей семье, тосковали, что нет от наших сведений. Дядя Ваган собирался меня устроить учиться ремеслу шить. Я не хотела, вспоминала, как подчас издевательски вели себя мамины заказчицы. Чтобы угодить им, мама, как мне казалось, унижалась перед ними. В общем, ни портнихой, ни модисткой я не хотела становиться. В школе у нас последние 2 года были мастерские - швейная и сапожная. Я ходила в сапожную и даже какие-то парусиновые туфли сшила сестренке. Вот я и попросила дядю устроить меня в сапожную ученицей. Как я окончила школу и какой у нас был выпускной вечер, я смутно помню. Знаю, что это большой радости мне не доставило. В гимназии учиться я не могла и мечтать, надо было избрать ремесло. Пока я продолжала работать в редакции и набрала 4-х учеников с переэкзаменовками по родному языку и в первой половине дня с ними занималась, а во второй половине дня шла на работу до 10 часов вечера. Как-то раз я сидела на балконе и занималась с ученицей, был жаркий день. По лестнице поднимался интересный, высокого роста мужчина в поношенной солдатской одежде и вещевой сумкой. Он спросил: "Скажите, здесь живет Мария Мартыновна Чолахян?". Я смутилась, разволновалась и кричу: "Бабушка, бабушка, тут кто-то спрашивает мою маму!". Бабушка вышла и, как увидела его, подбежала, обняла и со слезами на глазах начала причитать: "Ой, какое счастье, жив, вернулся, - потом обратилась ко мне: - это же твой дядя Сережа, мамин брат". Он обнял меня и сказал: "Вот как выросла, совсем взрослая стала".
   Зашел он к нам, стал расспрашивать. Бабушка со слезами рассказала ему, что уже более двух лет мы не знаем, что с нашими. Она с детьми уехала в Ростов выручать Аркадия и как в воду канула. О нашей жизни поведала ему. Оказывается, он попал в плен, все время как военнопленный находился в лагерях во Франции, там их заставили работать, потом их поменяли на своих пленных и отправили по морю, через Батуми. Он решил приехать к сестре в Тифлис, так как в Россию их не пустили. Моя трехлетняя сестра сторонилась его, но спустя пару дней привязалась к нему.
   Дядя Сережа не был женат. В Ростове у него была только мать - моя бабушка Евросинья. Невеста его, сестра милосердия, потеряла с ним связь. До мобилизации в армию он работал грузчиком, а потом был рядовым солдатом, был стройным, красивым, высокого роста. Что-то недолго воевал, попал в плен. У него не было никакой специальности, но он был развит, окончил двухклассную школу и много читал, правда, все, что попадало под руку. У нас не с кем было советоваться, кроме дяди Вагана, бабушка попросила меня перед работой пойти к нему и сказать, чтобы он, когда сможет, вечером пришел к нам. Когда я пришла с работы, дядя Ваган уже сидел у нас, он разговаривал дружески. Решили, что дядя Сережа устроится на работу и будет жить у нас пока выяснится, что с нашими, где они. Начались поиски работы, да и с пропиской в домовую книгу были какие-то проблемы. Дядя продал шинель, какие-то мелочи вроде зажигалки, ручки, рубахи, ну что могло быть у военнопленного солдата? Как-то удалось попасть на выгрузку вагонов, но он пришел сердитым, очень мало заплатили. Проходили дни, недели, месяцы, ничего не получалось, даже при старании дядя Вагана и его друзей. В городе становилось тревожно, все чаще по ночам были проверки документов. Если раньше к нам не приходили, то теперь из-за дяди квартальный и к нам приводил проверяющих. Как-то дядю Сережу забрали, я и бабушка наплакались, но на другой день его выпустили. Наконец, дядя Сережа решил все, что находится дома, распродать, выхлопотать пропуск и добраться в Ростов. Он сказал бабушке: "Поедем в Ростов, там у меня много друзей, родичи тоже есть, найдем комнату, будем жить. Если найдем наших, ваша семья соберется, и я пристроюсь где-нибудь, мать разыщу. Конечно, идет гражданская война, все может быть, но сейчас там засели красные, нам, бездомным, будет легче пристроиться, большевики, насколько я понимаю, хороший народ, проживем. Сирот своей сестры я не оставлю, да и вас не обижу. Доберемся, устрою племянницу учиться кройке и шитью, пусть по маминым стопам идет, мало ли что не хочет, привыкнет, а сапожное дело - не женское".
   Рассуждения дяди Вагана тоже на этом сошлись, у бабушки не было выхода, и пришлось согласиться. И дядя Сергей вместе с дядей Ваганом начали хлопотать о пропусках, продавать домашнюю утварь. Но бабушка ни за что не дала продать один палас, часть постели (шерстяные одеяла, матрацы из шерсти, подушки), необходимую для приготовления еды посуду. Она говорила, что в пустой комнате не проживешь, кушать будет не с чего, надо же жить, с нами дети. Мамину швейную машинку тоже решила оставить у дяди Вагана. Когда дороги откроются, пришлют, а если нет, хоть дочери будет память от матери.
   Моя кроткая бабушка, когда надо, могла настоять на своем. С большим трудом, больше месяца, хлопотали пропуска. Была осень, по морю было страшно ехать, начались шторма. Поэтому пропуска хлопотали через Баку на Ростов. В пропускном бюро, в милиции, везде относились враждебно, ведь мы уезжали в Ростов-на-Дону, где утвердились большевики, красные.
   Более месяца мы хлопотали через какие-то управления, учреждения, пропускное бюро, милицию и только упорство дяди Сережи и помощь дяди Вагана сыграли свою роль, и мы, наконец, стали собираться в дорогу, а то бабушка моя уже отчаялась: как это - все продали, сидим, деньги проедаем, а вдруг не удастся уехать! В день отъезда собрались соседи, дворничиха помогла укладываться, а бабушка ей отдала какие-то барахляные вещи, которые мы продать не смогли, она все брала с удовольствием и приговаривала, что все пригодится. На вокзал пришла жена дяди Вагана и дворничиха, почему-то дяде Вагану нельзя было прийти.
   Вещей у нас оказалось целых 7 мест, из них 3 очень большие тюки (постель). Но дядя Ваган все это ловко втянул в товарный вагон и нас всунул. Наконец, поезд отошел. Бабушка что-то плакала тихо, что едем в неизвестность, дядя Сережа утешал, что все будет не хуже, а я была довольна - увижу новые места, возможно, найду родителей. Дядя Ваган много хорошего рассказывал о красных, а я верила ему и надеялась на лучшее. Поезд двигался медленно, мы были в хвосте. К пассажирскому поезду прицепили несколько товарных вагонов, в которых были втиснуты такие пассажиры, как мы, с дешевыми билетами. В дороге несколько раз проверяли документы, пропуска и очень грубо обращались. Подъезжали мы к станции Ахстафа. Это было тогда границей между меньшевистской Грузией и Азербайджаном, тогда уже красным. Недалеко от моста остановился поезд. Мост был разбит, как-то опущен с двух сторон к воде, а посередине стянут канатами. Надо было сначала спускаться, а потом подняться, чтобы выйти на другой берег, даже было как-то страшно смотреть. Стояло много пограничников, тех, кто переезжал границу, было не так уж много. Не знаю, на какой станции отцепили пассажирские вагоны и только товарные с людьми подвели к границе. Налетели пограничники, стали проверять документы, обыскивать вещи. Все узлы и тюки развязали, а у нас было только две корзины (тогда чемоданы мало кто имел), кошелки и тюки. Все растормошили, постель подробно щупали, заставили всех раздеваться, одежду проверяли, даже у маленькой сестренки, и все это с такой злостью, что было страшно. Вся эта процедура длилась долго. Много времени прошло, пока дядя все это обратно упаковал. Посадил он бабушку с тюками, а меня и сестренку с корзинами стал переносить через мост. Было страшно, да еще вечерело, у меня на спине был какой-то мешок, я держала сестру за руку, она боялась, хныкала, а дядя навьючил на себя корзины, целых 3 места, и мы шли с боязнью, пограничники посмеивались, что идем к голодранцам, вот все у нас отберут, не то, что они, "благородные", ничего не отобрали. Но и нечего у нас было отбирать: золота и ценностей никогда у нас не было, а барахло, тряпье наше - на что им нужно, чтобы отбирали. Как только мы поднялись на другой берег, нас встретили красные пограничники, сразу подхватили сестренку на руки, дядю разгрузили и в удобное место, недалеко от рельсов, повели, а когда узнали, что дядя бывший военнопленный, участник войны, начали называть его братом. Дядя пошел за бабушкой и остальными вещами. Он еще раз сам перетащил два тюка, потом пошел за остальными и бабушку привел, для нее был очень трудным спуск и подъем по доскам моста. Пока мы были одни, к нам подсели пограничники и расспрашивали, куда и зачем мы едем в такое беспокойное время. Я все рассказала, хотя тогда по-русски говорила не совсем хорошо, но они меня понимали и относились сочувственно, сестренку угощали сахаром.
   Наконец, мы уселись недалеко от посадки на открытой поляне, дядя беседовал с солдатами, а мы на тюках уснули, благо, дождя не было. Только на следующий день к вечеру мы смогли усесться в вагоны и еще долго ждали, заснули, а наш поезд двинулся в Баку, где мы должны были получить новый пропуск, пройти карантин. Что-то около недели длилось мытарство, где-то под навесом устроились. Недалеко от вокзала получали в котелке дяди какой-то обед, на тюках спали, дядя все куда-то ходил, хлопотал. Ведь никаких документов, даже письма из Ростова у нас не было, чтобы доказать, что мы едем присоединиться с частью нашей семьи, должны были верить на слово. Дядя Сережа почти везде брал меня с собой, а бабушка с сестрой оставались сторожить вещи. Много было таких, как мы, на вокзале переполнено. Делали нам какие-то прививки, многих увозили в больницу, говорили, что тиф. Примерно дней через десять мы влезли в какие-то товарные вагоны, битком набитые, мужчины сидели, свесив ноги в двери, а детей старались втиснуть вглубь. Мне очень хотелось смотреть на проезжающие дороги, но не всегда удавалось. Проехав несколько часов, поезд остановился, путь оказался поврежден. Стали по вагонам спрашивать, нет ли знающих, чтобы помогли починить путь. Дядя не шел. Что-то долго стояли, только на следующий день поезд двинулся. Долго ехали, началась стрельба, поезд остановился, говорили разное: "белая банда напала", "какие-то мусаватисты организовали отряд и нападают на поезда, чтобы грабить" и др. Бабушка все молила Бога спасти нас. Я так и не поняла толком, что происходит, но опять притихло. Поезд медленно двинулся, а потом взял быстрый ход и сделал большой толчок. Видимо, дядя Сережа, сидевший у двери свесивши ноги, задремал и упал. Соседи начали кричать, что солдат упал вниз, а дядя кричал: "Эмма, в Дербенте слезайте, я вас догоню, ждите!".
   Я и бабушка стали рыдать, соседи успокаивали, очевидцы уверяли, что с дядей ничего не случилось, он удачно поскользнулся на насыпь и поднялся, иначе бы не мог сообразить и кричать, давать нам указания. Ночью мы доехали в Дербент. Сидевшие рядом с дядей мужчины помогли нам выгрузиться. Бабушка велела мне первой слезть и принимать вещи, следить, а она до последнего куска пока не передала, не слезла. Вот мы в полном мраке у товарных складов вокзала. Бабушка плачет, сестра хнычет, что сон нарушен, а я не могу разобраться, что делать. Смотрю, подошел железнодорожник. Расспросил, я рассказала все, как было, куда и зачем едем. Он подозвал кого-то и велел нас поместить под навес у багажной, тот начал перетаскивать с трудом, бабушка следовала за ним, а мне велела остаться. Со страхом и слезами я ждала, куда повели бабушку, а может нехорошие люди в железнодорожной форме, но все обошлось благополучно. Бабушка дала парню деньги, он засмеялся и говорит, что у них эти деньги не ходят, чтобы она их выбросила, а ему ничего не надо, если есть, дайте ломтик хлеба. Бабушка дала ему краюху хлеба, благословила его, а он, смеясь, сказал: "На Бога надейся, а сам не плошай".
   А потом предупредил, чтобы за вещами хорошо следили. Всю ночь ждали поездов. Как только со стороны Баку слышались гудки, бабушка будила и говорила: "иди крикни, может дядя придет". Я выходила близко к рельсам и кричала: "Дядя Сережа, мы тута!".
   А дяди все не было. Люди утешали, что ведь дядя пешком должен добраться до первой станции, да еще нога, наверное, ушиблась, когда упал. Да и поездов мало шло, все больше товарные. Мне становилось все страшнее, а что если дядя вовсе не придет, если с ним что случится, может, он на ходу решит прыгнуть в поезд, разобьется или бандиты убьют.
   Запасы еды кончались, бабушке на наши деньги ничего не давали. Она меня от себя никуда не пускала, напугали ее люди, что здесь ходят басурманы, унесут девчурку и не увидите. Как-то мы заснули на тюках, погода была сырая, холодная. Вдруг, слышу, нижний тюк кто-то вытаскивает. Я проснулась в испуге, вижу: здоровый верзила пригнулся и тянет. Я как-то не растерялась и запричитала: "Дяденька, у нас ничего хорошего нет. Поверьте, там постель, напрасно стараетесь, мы бедные люди, вот и кушать у нас нечего и деньги наши никто не берет, говорят, что не проходят, а мой дядя с товарного поезда свалился и все не дождемся его. Миленький, отойди от нас, прошу". Тот что-то проворчал, во тьме я его не заметила, но почувствовала, что отошел. Проснулась бабушка, спросила, с кем я разговариваю. Я ей тихо говорю, что какой-то добрый вор был и ушел. Бабушка говорит: "Добрых воров не бывает, это ты во сне видела, спи".
   А я подумала, хорошо, что бабушка по-русски говорит, а то дядька услышал бы и рассердился. На следующий день подсел к нам какой-то мужик, начал расспрашивать кто мы и куда едем. Потом достал завернутый в газету хлеб, отломил добрую половину, дал бабушке, сказал: "Раздай ребятишкам, если раздобуду, то и завтра принесу". Бабушка растерялась, не знала что делать, как благодарить, а он: "Бери, бери, не надо ничего".
   Он пошел, а я вдогонку кричу: "Спасибо, дяденька!". И почему-то мне показалось, что это был ночной вор. Но больше я его не увидела. Кажется, прошло два или больше дней, уже наступили сумерки, пришел поезд с пустыми цистернами или полными, не знаю, я опять вышла и кричу во всю мочь: "Дядя Сережа, мы тута". И вдруг слышу ответ: "Я сейчас найду Вас, не кричи".
   От радости я побежала к бабушке и даже не могла ничего выговорить.
  
   Дядя нас нашел, радости было... Он рассказал о своих приключениях и как добрался. Потребовалось еще несколько дней, чтобы выбраться из Дербента, но недолго мы ехали: в Махачкале состав остановился, дальше идти не мог. Промучались мы тогда в Махачкале что-то около недели, на вокзале находились. С большим усилием и скандалами, наконец, опять втиснулись в вагоны и поехали дольше. Поезд все останавливался, подолгу стоял, слышна была стрельба, говорили, бандиты орудуют, остатки махновцев нападают на поезда, грабят. А иногда заявляли, что топки нет или путь не исправлен. Дядя часто ходил помогать, работал там, весь измыленный приходил. Кушать было нечего, дядя на станциях менял какую-нибудь вещицу на хлеб или кашу. Наконец, добрались до Армавира и там долго сидели. В общем, ровно через три недели, на 22-й день, рано утром, добрались до Ростова - грязные, измученные, что делать, в полном неведении - куда идти? Дядя потащил вещи к стенке вокзала у входа с перрона, как и везде, здесь было много ожидающих пассажиров. Мы-то доехали, а куда идти - не знаем. Дядя оставил нас, а сам пошел на поиски. Часа через 3 - 4 вернулся с каким-то адресом на Темернике. Это привокзальный район, там жили преимущественно железнодорожники.
   Осень 1920 года город был весь разбит, разбомблен, не раз переходил из рук в руки. Здесь были ожесточенные бои и еще следы свежие. Взял он меня, вернее, я напросилась и вместе пошли. Нашли этот дом, но развалины стояли. Дядя начал расспрашивать живущих в ближайших домах. Одна пожилая женщина узнала, о ком спрашивает дядя. Сказала, что их сын часто играл с их внуком. За несколько дней до бомбежки всю семью увезли в больницу, все были больны тифом, так что точно они под бомбежку не попали, даже об этом все говорили, что "не было бы несчастья, не спаслись бы они от смерти, а теперь, может, и выжили". Но это было несколько месяцев назад. Тогда дядя решил поехать в Нахичевань (теперь Пролетарский район г. Ростова), где жила сестра моей бабушки по матери. Они нас приняли как-то холодно, не по-родственному. Сказали, что мама с детьми после больницы жила в сарае у Аракеловых на Садовой улице, у хозяев, где раньше, до отъезда в Тифлис, мы жили, что мама моя приходила к ним месяца 3-4 назад, очень просила на некоторое время принять Аркадия, поскольку его выписывают из больницы, пусть поживет, пока не подкрепится, но они были вынуждены отказать, так как 9 человек в одной комнате живут, боялись, что могут заразиться. Мама обиделась, ушла и с тех пор они о ней ничего не знают. Поехали мы во двор к Аракеловым. Там соседи сказали, что наши все лето жили в сарае, но вот наступили холода, и они переехали на Канкринскую улицу, к родственникам. В это время паспортный стол и прописка были не в порядке, вот и дяде дали Темерницкий адрес, где уже и этого дома не было. Дядя вспомнил, что на Канкринской жил какой-то дальний родственник моего отца, и мы поехали туда. Канкринская 70, угол Большого проспекта, большой 4-х этажный дом, нам сказали, что надо подняться на 4-й этаж, там живут армяне, может, они знают. По широким деревянным лестницам поднялись на 4 этаж, через длинные широкие балконы, здесь на 4 этаже нам уже указали двери, где живут наши. Мы вошли, на топчане лежала больная женщина, в комнате никого не было. Дядя бросился к ней: "Мама, что с тобой?"
   Они со слезами обнялись. Дядя сказал, что вот, привез Ваших, они на вокзале, а вот твоя Эмма... За 2,5 года изменилась и мама, и я выросла. Начались объятия, слезы. Рассказали, что мама тяжело болела малярией, ее трясло каждый день, она очень ослабела. Дома, кроме двух деревянных топчанов и самодельного стола с ножками крест-накрест, немного лохмотьев, а на постель ничего было. Стаканами служили консервные банки. Мама сказала, что отец работает в Всемедикосантруде курьером, а она в швейной, где нет еще, как следует, работы. Пришли брат мой Ера и сестра Тамара, какие же они были худые, плохо одетые! Я по сравнению с ними - куда лучше. Помню, они как-то стеснялись со мной разговаривать, подойти ко мне. Я их обняла, расцеловала, а мама все плачет. Дядя оставил нас и пошел разыскивать отца на работе, чтобы вместе пойти за бабушкой и вещами. На мой вопрос, почему они не писали нам письма, мама ответила, что несколько писем писали, а ответа не было. Жизнь была очень тяжелой, Ростов переходил из рук в руки, ничего хорошего писать не было, одно расстройство, что толку в письмах, и помочь ничем не могли. Они знали, что мы как-нибудь проживем, там дядя Ваган нас не оставит, поможет. Кто-то от кого-то слышал, передал им, что дедушка умер, а я работаю и учусь. Так и осталось непонятным, кто мог эти вести до них донести. Как сказала бабушка "земля слухами полнится". У наших были две большие комнаты на 4-м, последнем, этаже, окна большие, угловой большой балкон, но пусто. Пусто, нечем обставить, но снаряд разбил угол. Крыши и обломки висели у дверей балкона. Часть стекол были разбиты, крыша текла. Все это произвело удручающее впечатление. Свет не грел, воды не было, носили со двора. Даже ведра не было. Ну что могло быть, когда и так мама приехала без вещей, немного постели и одежды взяла с собой. За 2, 5 года отец все время болел, а мама с трудом на хлеб зарабатывала, не брезгуя никакой работой. На Темерницкой улице они кое-что - простые железные кровати, табуретки и стол имели, но там все разнесла бомба. Повезло, что все они были в тифозной больнице. На их счастье красные уже заняли город, и больных госпитализировали, а здоровым делали противотифозные и противомалярийные прививки.
   Уже было темно, когда папа и дядя Сережа привезли бабушку, сестренку и наши пожитки. Сестренка отчужденно смотрела на мама и папу и все тулилась к бабушке и ко мне. Привезенная нами посуда и постель были находкой. Наши спали в лохмотьях, собранных мамой у тех, где работала. Из досок, взятых из сарая Аракеловых, отец сбил два больших широких топчана и один стол с ножками накрест, а соседи дали в пользование несколько табуреток. Бабушка привезла и керосинку, но керосина не было. Зажигали лампу жестяную, немного светало. Но так как керосина мало, как-нибудь устроили постель на топчанах и на полу расстелили. Папа, дядя Сережа, братик Ерик легли на полу, мы с бабушкой на топчане, Тамара с мамой. Собралась семья из 8 человек. Легли в постели все в одной комнате, потому что в другой было холодно, свистел ветер с разбитой крыши и окон, забитыми досками. Долго разговаривали взрослые, лежа укрытыми. Было что рассказать о своей нелегкой жизни. Большим горем для нас, особенно для бабушки, было то, что мама была вынуждена моего приемного братика - подкидыша Рубена, ровесника Евгении, отдать другим на усыновление. Мама оправдывалась, что не смогла справиться. Ему было 2 года, когда она его отдала, очень он ей мешал работать. Ерванду было 10 лет, Тамаре - 6, они могли оставаться дома, а его не с кем было оставить, да и кормить ребенка было трудно. Она работала прачкой, мало кто шил тогда. И вот в один бездетный дом мама ходила стирать. Муж был сапожником, имел свою мастерскую, а жена была домохозяйкой. Вначале, она охотно соглашалась, чтобы мама мальчика оставляла у нее и ходила на работу. К ребенку относились очень хорошо, и мама была довольна, за их доброту даже деньги за стирку не брала. Через некоторое время они начали просить, чтобы она отдала мальчика им на усыновление. Уверяли, что они его лучше воспитают. Мама все не соглашалась, плакала. Она ведь сама с четырех месяцев растила и выкармливала его, плакали и Ера с Тамарой. Так тянулось несколько месяцев. Потом все знающие наши и соседи начали убеждать маму, что она должна согласиться, что это люди добрые и хорошие, и главное, что состоятельные, что не надо наперекор счастью ребенка идти. Наконец, мама решилась, когда уже лишились темерницкой квартиры и жили в сарае. Наши очень похудели в больнице, все были изможденные, а в этой семье сапожника был достаток, и Рубен жил обеспеченно. Но всегда, как только он видел маму, бросался на нее, плакал, хотел уходить с ней, несмотря на то, что более 2-х месяцев маму не видел, пока она была в больнице. Его убеждали, что мама просто кормилица, что настоящие родители они, все это не помогало, и они, как только открылись дороги, ради того, чтобы Рубик забыл наших, переехали из Ростова и никому не сказали куда - настолько привязались к ребенку. И все же бабушка была недовольна, что мама отдала Рубика, и мы, дети, очень жалели, что его нет с нами. Как он вырос, каким человеком стал, так мы и не узнали. Ну а мне он запомнился беленьким, светловолосым, голубоглазым мальчиком, годик с лишним ему было, когда на вокзале маму с детьми мы привезли в Батуми в 1918 году, летом, чтобы они через Новороссийск попали в Ростов. На другой день папа пришел с работы и принес куртки на меня и сестренку, а Ера и Тамара уже имели. Каждый день на рассвете отец уходил занимать очередь, потом к 8 часам шел мой братик Ера, заменял его, так как папа шел на работу, а к 12 часам шла я заменять брата. Получали мы 4 кусочка хлеба по 100 грамм, по половнику супа и по плошке каши. Все это осторожно несли домой, чтобы не разлить. Дома уже бабушка раздавала обед детям и немного выделяла на долю больной маме. Отец с работы тоже приносил кусочек хлеба, свой паек, и на бабушку получал. Мама болела и не ходила на работу, потому не получала. Как-то скоро устроился на работу грузчиком дядя Сережа и тоже что-то приносил домой, а по субботам ходил на рыбную ловлю, приносил небольшой улов. Варили уху - это был настоящий праздник. В Ростове была армянская школа 1 ступени, туда ходили мой брат Ерванд и сестра Тамара. Там тоже давали какой-то завтрак. Армянская школа первой и второй ступени была только в Нахичевани, ходить туда я не могла, было очень далеко, трамваи ходили нерегулярно, с перебоями, да и теплой одежды для ростовской зимы у меня не было. Отдали меня в русскую школу, в тот класс, который я уже окончила, потому что я не знала достаточно русского языка. Заведующий школой сказал так: "Видно по табелю, что девочка способная, в основном по всем предметам, будет она повторять на русском языке и подтянется по русскому, может, что и получится, попробуем".
   Начала я ходить в школу, отношение со стороны преподавателей ко мне было сочувственным. Но ведь я говорила по-русски плохо, был маленький запас слов, читала медленно, иногда не могла понять прочитанное, да к тому же программа советской школы отличалась от программы в меньшевистской Грузии. Так ничего и не вышло, пришлось оставить школу и помогать дома.
   Двор наш был большим, все 4 этажа занимали еврейские семьи, только мы и наши далекие родственники были армянами и внизу жила русская семья дворника. Народ был набожным, напротив, и в нашем доме было 4 синагоги. Вообще, это был еврейский район. Занимались мелкой торговлей, ремеслом. Будто и были у нас добрососедские отношения, но они ни за что не одалживали нам посуду, говорили, что у нас пища тифозная. Из наших рук ничего не кушали, даже пирожок не брали. В то время даже были специальные еврейские мясники.
   Один наш сосед занимался торговлей папиросами, и за небольшую плату давал нам набивать папиросы. Давал гильзы и табак, чтобы мы сидели возле него и работали. Когда набивали 100 штук, не помню, сколько-то платил. Другая соседка пригласила маму к себе шить, перешивать из старья детские платьица, штанишки, шапки. Она их продавала на базаре. Еще кто-то заказывал отцу делать швабры, детские низкие скамейки, табуретки. У нас не было ни материала, ни инструментов. После работы и по воскресеньям папа ходил к ним работать. Они тоже это продавали. В общем, в этом предприимчивом еврейском дворе мы перебивались. Жил там и газетчик, который привлек меня и брата продавать газеты под его наблюдением. Мама тоже поправилась, пошла на работу, в мастерской все солдатское белье шили, а бабушка дома хозяйничала.
   С трудом, через несколько месяцев после нашего приезда, нашлась моя бабушка по матери. Она жила в темном подвале на Старо-почтовой улице. Ходила работать по людям поденно, стирать, убирать, уголь таскать и прочее. Этим она занималась давно. Когда мы ее разыскали, были очень удивлены. Она похудела, была маленькой, пришибленной и малоразговорчивой, все чем-то недовольная, что-то невнятное говорила про нас, губами шевелила. На нашу просьбу перебраться жить к нам, она наотрез отказалась. И раньше не раз мама приглашала ее жить к нам, но она не хотела, не любила моего отца. До мобилизации дяди Сережи они жили вместе. Но с начала войны она осталась одна и перешла жить в дешевый подвал, продала свои домашние вещи. Работала, не покладая рук, поденно и пристрастилась собирать деньги. Кто-то ей посоветовал менять бумажные на золотые, ибо война, бумажные деньги не надежны. Я помнила бабушку когда мы уезжали из Ростова в Тифлис, мне шел шестой годик. Она всегда очень аккуратно одетая ходила к нам, и мы к ней в гости ходили в небольшую уютно убранную комнату, и дядя Сережа после работы хорошо одевался, а теперь ее не узнать. Выяснилось, что кто-то их тех, у кого она поденно работала, кажется, в 1918 году, уговорил бабушку поменять золотые деньги на крупные николаевские бумажные валюты. Сто тысяч рублей отдал и взял у нее золотые десятки и пятерки, сколько там было, никто так и не узнал. Ну, сколько там за 4-5 лет бабушка могла насобирать, работая поденно и выручив за свои проданные пожитки? Но кто-то сказал, что было, якобы, тысяча рублей. Этому верить трудно, но пусть так. Бабушка возомнила, что стала владелицей большого капитала, целых сто тысяч рублей, вернется сын Сережа, будет рад, откроет свое дело, не будет грузчиком работать. Деньги эти она пришила к клеенке и к лифчику, носила с собой везде, от нас тоже скрывала. Ну, а тот делец, который обменял негодные николаевские, уехал за границу с семьей, говорили, что был евреем. Может, поэтому бабушка стала ненавидеть евреев, и пока мы жили в еврейском дворе, она лишь один раз была у нас. Ни разу об этом не рассказывала, никогда. Говорили, что когда она узнала, что ее обманули, и николаевские не проходят, помешалась, и появились эти странности.
   Прошло года полтора. Дядя женился на бездетной вдове, тете Миле, с трудом уговорил бабушку перейти жить к ним. У этой вдовы в Нахаловке был небольшой домик. Дядя мой был трудяга, навел порядок, отремонтировал, дворик привел в порядок, по тем временам это было вполне прилично. Но оставить бабушку дома не удалось, она все же ходила работать, больше стирать, убирать и вечером приходила спать, а рано утром опять уходила. Денег никому не давала, ни за что не занимала. Всем ее имуществом был один сундук, который запирался со звоном, и постель, а что было в этом сундуке - никто не знал. Она оставалась нелюдимой, у нее был свой мир, к нам, своим внукам, была безразлична, а мы ее очень жалели. По воскресеньям навещали, жена дяди Сережи тоже не дружила с нами, только по большим праздникам иногда они приходили, иногда нас приглашали.
   Весь 1920-21 учебный год мы провели с большим трудом, жили в холоде, полуголодные. Если дядя Сергей приносил иногда немного пшеницы и крупы, которая во время разгрузки ему перепадала, то это было большой радостью. Бабушка жарила на сковороде и раздавала нам по мерке, маленьким стаканчиком. Брат мой Ера часто озорничал, вдруг скажет: "Тома, птичка залетела в окно", та разинет рот и давай глядеть, а он стащит у нее немного пшенички из ее порции. Если она заметит, начнется рев. Мне приходилось из своей доли ей отсыпать, чтобы успокоить. Иногда у Еры совесть просыпалась, и он мне подсыпал, говоря: "На, я пошутил, мне не надо".
   Я следила за уроками сестренки и братика, ходила за маму в школу, помогала по дому, торговала газетами, набивала папиросы. Со второго полугодия меня перевели в вечернюю школу взрослых, так как я в дневную не успевала. В вечерней школе все больше рабочие учились. Мама скоро запретила мне ходить в школу повышенного типа, говорила, что нечего рядом с мужчинами сидеть девочке, от этого ничего доброго не будет.
   Когда я посещала вечернюю школу, один из учеников, который плохо успевал, все у меня списывал математику. Это была школа повышенного типа, трудно сказать, к какому классу приравнивалась, но хорошо помню, что учили политграмоту, и я этот предмет очень любила. Одевалась бедно, мерзла всегда, а зима все не кончалась. Как-то мой сосед по парте расспросил меня, как и где я живу. Я ему рассказала, а он мне говорит, чтобы я пошла к комиссару города и рассказала все, что нам помогут и даже дадут квартиру. Он дал адрес, где находилась комендатура. Я несколько ночей не спала, думала, как пойти, как-то было страшно. Когда я об этом сказала дома, все начали говорить, что таких как мы много, ничего из этого не выйдет. Наконец, я решила больше никого не спрашивать и пошла. Вошла в комендатуру, стала в углу и стою, не знаю, что делать дальше. Подошел солдат с винтовкой и спрашивает:
  -- Тебе чего нужно, девочка?
  -- Мне нужно к комиссару, - отвечаю я ему.
  -- Зачем?
  -- Дело есть, - говорю ему.
   Люди заходили и выходили, а я стою. Выходит в кожанке мужчина, спрашивает солдата.
  -- А эта к вам просится, не говорит, что хочет.
  -- Ну, подожди, я скоро вернусь, - говорит он.
   Жду голодная, мерзну. Наконец, комиссар явился и говорит:
  -- Зайди, девочка. Что тебе надо, говори.
   А у меня язык отнялся, всё, что хотела сказать, не раз в уме твердила - все забыла, молчу, насупилась. Тогда он сам начал задавать вопросы:
  -- У тебя отец и мать есть?
  -- Есть.
  -- Кто они такие, что делают?
   Я сказала, что отец плотник, но нет работы, сейчас работает курьером в Военмедикосантруде, мать - швея, работает в швейной и все болеет малярией, что у меня есть братик и сестра - школьники и еще одна маленькая. И пошла, пошла, все рассказала - где живем, холодно, разбито, как могла, доложилась. Он не торопил, к нему заходили с вопросами, он просил подождать, потом сказал, чтобы я все это написала. Я сказала, что по-русски плохо пишу, а он ответил, что разберутся. Вызвал кого-то, сказал, чтобы мне дали бумагу и ручку, чтобы я написала заявление и потом чтобы принесли это заявление ему.
   - Иди, деточка, поможем, иди, напиши, как сможешь, только адрес напиши четко.
   Солдат повел меня в другую комнату, дал ручку, бумагу и чернила. Сижу, а как писать - не знаю. Да и солдат не знает, как мне помочь. Проходит какой-то человек, он остановил его и попросил объяснить мне, как написать заявление. Он продиктовал: "Заголовок - Комиссару г. Ростова-на-Дону от гражданки ..... Адрес..... Заявление. А дальше пиши, что просишь" и ушел. Я все же написала не от гражданки, а от ученицы, указала свою школу, и написала, вернее нацарапала, как рассказ, и внизу приписала "помогите, нам, очень прошу, хоть чтобы крыша не текла и ветер не дул, а то все заболеем". Ушла, уже был вечер. Дома меня разыскивали, куда я делась. Обед принесла в час дня и сказала, что я рассказала. Наши недоверчиво сказали, что ничего из этого не выйдет, что комиссар мою писанину бросит в корзину, что ему не до нас. Примерно через неделю пришла к нам комиссия по моему заявлению. Долго все расспрашивали, вызывали домкома и ушли. Не прошло и недели, как принесли повестку, вызвали отца, выдали ордер. В центре города, Большой проспект, 47 - двухэтажный дом, там жили моряки, только освободили. Мы предъявили ордер, весь дом еще не был заселен. Какой-то человек посмотрел на ордер и говорит: "По числу членов Вашей семьи можете занять три комнаты, выбирайте, какие хотите, вы первые жильцы". Наши выбрали. Было запущено, грязно, полы покрыты линолеумом. Через неделю пришел комендант и говорит: "Мне велели оставить Вам стол, табуретки и койки".
   Койки были солдатские, но все равно, для нас это было как ценная находка. Перешли, начали белить, убирать, навели порядок для нас. Все было, как в сказке. Скоро выдали нам ордер на уголь и дрова. Никогда в жизни не было у нас такой хорошей квартиры в центре города. Ну, как не любить большевиков, правду говорил дядя Ваня, что они думают о бедных. Имя Ленина стало понятней.
   В вечерней школе я и месяца не проучилась. Наступило лето, понемногу начали восстанавливать разрушенные дома. Отец пошел работать на стройку и нас, меня и брата, взял с собой. Надо было заработать на одежку, чтобы зимой было в чем ходить в школу. Я все же мечтала продолжать учебу в армянской школе в Нахичевани.
   Строили тогда примитивно, никакой техники. Кирпичи подносили на носилках, раствор в ведрах подавали. Поднимались на строящиеся этажи по доскам, перебитым планками вроде лестницы, а иногда связывали ведро с раствором и канатом втаскивали наверх. Больше восстанавливали, чем строили.
   Из мешковины мама мне сшила платье с карманами и красным кантом для работы, а выходное платье было у меня из покрашенной марли, но шито хорошо, с оборками. Еще у меня было марлевое платье, окрашенное в марганце, в луковой шелухе. Одно из них было сшито Татьянкой, были и такие девочки, что завидовали мне за такие наряды. Все лето мы с отцом работали. Дядя Сережа тоже стал лучше зарабатывать, свою шинель отдал нам. Мама из нее сшила брату пальто и сестре куртку. А мне из какого-то солдатского одеяла тоже сшила зимнее пальто и шапку-ушанку. Бабушка достала шерсть из постели, счесала, спряла нитки, у каких-то знакомых нашли примитивное веретено и чесалку. Сделали шерстяные нитки, бабушка навязала нам варежки и носки на зиму. В общем, к 1921-22 учебному году мы подготовились. Я поступила в Нахичеванскую армянскую школу первой и второй ступени, тогда она помещалась в большом двухэтажном кирпичном здании бывшей мужской армянской семинарии на 26 линии. Школа мне показалась очень неприветливой. В ней я себя чувствовала чужой, одинокой. Во-первых, меня удивило, что мальчики и девочки учатся вместе. Во-вторых, хоть и армянская школа, а говор их мне был не совсем понятен. Ученики были местные, все из окрестных сел армянского района. Ростовские армяне, в большинстве случаев, отдавали своих детей в русские школы, а беженцы-армяне больше ограничивались начальной армянской школой в Ростове, где учился мой брат и моя сестра. Редко кто после окончания этой школы поступал в Нахичеванскую. Ну, а я была намерена учиться здесь еще 2 года, чтобы закончить среднее образование. В Тифлисе я окончила прогимназию, что приравнивалось к неполной средней школе. Родной язык я знала хорошо, говорила на литературном языке. Даже не все учителя этой школы могли так говорить, они смешивали местное наречие с литературным. Учитель армянской литературы, почтенный старик, тов. Заминян (так было принять в армянской школе называть учителей - товарищ, а дальше фамилия). Очень скоро все учителя стали относится ко мне внимательно и с удовольствием вызывали, чтобы я одна из первых рассказала урок. Ставили в пример, что четко и ясно излагаю свои мысли. Но вот преподавательница математики, кажется Демирян, невзлюбила меня. Нужно признаться, что в этом и я была виновата. Она в своей речи часто употребляла местное наречие, а я переспрашивала, иногда исправляла ее речь машинально, не имея никакого умысла. Кроме того, за перерыв в учебе, я ведь почти один год не училась, были только попытки учиться в русской, я позабыла кое-что и ее объяснения на корявом языке меня затрудняли. В общем, между мной и учительницей сложились не совсем нормальные отношения. Она по натуре была злым человеком, к тому же, как я уже в техникуме узнала, старая дева, обиженная жизнью и судьбой, внешне грубая, неуклюжая, неприветливая. Таких людей я редко встречала. Скоро я освоилась в школе, стала участвовать с синеблузниками в выпуске стенгазеты, а потом и в самоуправлении. Ходила я и в школу, где учились мои брат и сестра вместо родителей на родительское собрание. Мне все было интересно, я старалась, только вот по русскому языку я с трудом получила положительную оценку, говорила я тоже с ошибками, все родовые окончания путала, ведь в армянском языке их нет и "ь" тоже плохо давался. В Тифлисе, когда я училась, была старая орфография, а в Ростове уже ввели новую. Но я очень старалась. Достали русско-армянский словарь, я в кармане носила записную книжку, где бы ни была, в трамвае, магазине, в школе, как только услышу незнакомое слово, записываю. Правда, часто неправильно и поэтому в словаре не находила, спрашивала близких подруг, соседей. Учительнице моего брата, тов. Григорян (тоже старая дева, но в противоположность Демирян, очень добродушная) я понравилась. Брат мой учился плохо, никакие усилия не помогали, и она удивлялась как может быть такая разница в наших способностях. Когда она узнала, что мне очень трудно справляться по русскому языку, повела и познакомила со старой учительницей - Марией Христофоровной, одной старушкой, у которой после болезни одна рука и нога ослабели. Она охотно согласилась заниматься со мной бесплатно, но я ей оказывала небольшие услуги. К счастью, она жила в трех кварталах от нашего дома на среднем проспекте, угол Пушкинской. После уроков я приходила к ней, она со мной занималась, разъясняла домашние задания и, кроме того, систематический курс грамматики проходила, ежедневно задавала выучить наизусть кусочек стихотворения или из прозы Толстого, Тургенева, Гоголя, Горького, постоянно следила за речью. За это я по ее списку покупала то, что ей нужно из продуктов, убирала ее маленькую комнатку, выносила сор, а потом и мама с ней познакомилась и брала ее белье стирать или шила для нее. Взаимоотношения наши стали очень близкими. Года два я с ней занималась и потом моя мама не оставляла ее, помогала и я навещала ее. Конечно, ее знания уже не были достаточны, чтобы помочь мне, но я всегда считала себя обязанной за ее неоценимую помощь. Две зимы с трудом я ходила в Нахичеванскую школу, кое-как окончила в 1922-23 учебном году, потому что в этот период я часто болела, трижды перенесла возвратный тиф, сыпной тиф, малярию. Даже не знаю, как мне удалось окончить школу. Знаю, что математичка была очень недовольна много, с грехом пополам пропустила с переэкзаменовкой. Только преподаватель армянского языка и литературы меня хвалил. Я с трудом поступила на работу в детсад или ясли, так как там были и очень маленькие дети и большие, дошкольники. При заводе для работниц было организовано что-то вроде детской комнаты. В двух комнатах - одна спальня, другая побольше, вроде столовой, но и для занятий и игр. Обед приносили из рабочей столовой. Моя мама строго следила за мной, по вечерам никуда не пускала. С мальчиками не разрешала не только дружить, но и разговаривать.
   1923 год был для нашей семьи очень нехорошим годом. Умерла младшая сестренка, бабушка очень переживала, с таким трудом она ее выходила в Тифлисе, а здесь потеряла из-за несчастного случая. Она себя обвиняла, что недосмотрела, а через несколько месяцев умерла и бабушка, моя добрая, хорошая, трудолюбивая бабушка. Все, что хорошее помню из своего раннего детства, связано с ней и ее смерть была для меня большой потерей. Я даже заболела, меня долго лечили и говорили, что у меня нервное потрясение. Весьма возможно, поскольку сестра Евгения и бабушка для меня были самыми дорогими людьми. В семье я ни к кому не была так привязана, как к ним, и вдруг, в несколько месяцев, потеряла их. Семья наша жила все еще в нужде, правда, мама иногда шила дома. С трудом приобрели подержанную швейную машину, у кого-то заняли деньги. В это время НЭП уже был в разгаре. Тут появился дальний родственник, который когда-то из сарая перевез нашу семью на Канкринскую улицу. Его семья жила через две квартиры на пятом этаже. Они считали себя нашими благодетелями. Мама не раз оказывала им услуги - шила, убирала и все бесплатно, хотя теперь мы с ними уже не жили рядом. Я толком и не знала их родства, но слышала, что мать Айка - неродная сестра моего дедушки по отцу. Вот этот Айк все время приходил к нам и уговаривал отца открыть какую-то шашлычную. Капитал вложит он, а патент возьмут на имя отца. Мама была категорически против, чтобы отец опять впутался в торговое дело, зная его неспособность к этому. После долгих споров дома отец дал согласие. Он зимой работал курьером, а летом - на стройке. Наконец, на Таганрогском проспекте, во втором доме от угла Садовой, открыли эту злосчастную шашлычную. Посла работы отец ходил туда и допоздна был там. Когда узнали на работе, что патент этой большой шашлычной на имя отца, кажется, он сам сказал, когда его спросили, почему он там бывает по вечерам, то его уволили с работы. Владелец шашлычной был этому рад, теперь отец все время будет работать на него. Помню, отец тоже не придал этому значения. За сравнительно недолгое время, что-то около года, наши сумели купить большое зеркало, обеденный стол, стулья, отдали долг за машинку, какой-то одежный шкаф и пару приличных кроватей на сетке. Все это было подержанное, не с магазина. Одеваться и кушать стали лучше. Я все работала в детсаду. В школе, где учились мои брат и сестра, меня выбрали в родительский комитет, хотя мне было всего около 16 лет. В 1923 году в Ростовской армянской школе учительницей начальной школы работала жена А.И.Микояна, Ашхен Микоян, а моя сестра была ее ученицей. Она была первой женорганизаторшей армянского куста, которая вела какую-то работу среди женщин-армянок, преимущественно среди матерей и членов семей наших учащихся, которые были, в большинстве случаев, из армян-беженцев. Школа находилась на Старо-почтовой улице, на углу Таганрогского проспекта, к Дону. Помещение невзрачное, недалеко от базара (через дорогу начинался базар, такое соседство особенно затрудняло работу в школе и так недисциплинированных, плохо воспитанных, живущих в плохих квартирах, бедных семей). В 1922-23 учебном году особенно усиленно начали вести работу по ликвидации безграмотности. Эту работу вели учителя бесплатно, как общественную нагрузку. Тогда не все учителя это делали охотно. Ликбез работал в школе по вечерам, после ухода учащихся второй смены. Часто не было света, и занятия проводили при свете лампы. Женорганизация тоже организовала группу из женщин разного возраста, были и пожилые женщины, а многие выглядели просто старыми, хотя им не было и сорока лет. Это были женщины, пережившие ужасы турецкой резни, бегства, лишения, потерявшие близких, вдовы. В группе женщин насчитывалось человек 25 по списку, но обычно посещали не более 20 человек. В этой группе занималась одна нервная, издерганная учительница, часто обзывала своих учениц бестолковыми, недотепами, поэтому многие бросили посещать ликбез. Меня часто просили писать протокол женсобрания, комитета содействия школы. Тов. Ашхен прибегала к моей помощи по собиранию женщин на лекцию и собрания. В общем, я была общественницей. Дома мне тоже тогда хватало работы и в детсаду работала. Когда ликбез остался без преподавателя, учительница моего брата тов. Григорян посоветовала тов. Ашхен использовать меня. Я очень испугалась браться за такую работу, но тов. Ашхен сказала, что она поможет, что женщины меня полюбят. Я к ним, безусловно, относилась с уважением, но мне было страшно, как это я буду учить взрослых мам и бабушек. Когда вела первое занятие, у меня язык заплетался, я очень стеснялась, чувствовала какую-то скованность, хотя к уроку готовилась хорошо, записала план с помощью тов. Григорян, да и мои ученицы относились ко мне с недоверием. Я была маленькая, худенькая, выглядела не более 14 лет, хотя мне уже было около 16 лет. Но через несколько занятий я вошла в свою роль "учительницы", и ко мне привыкли мои ученицы. Особенно большую роль сыграло то, что приносили мне читать письма "по секрету" и просили написать ответ под их диктовку. Письма эти были от близких, живущих как беглецы в Армавире, Краснодаре, Баку и других городах, все больше, Северного Кавказа. Сообщали о бедствиях, болезнях, смерти близких. Часто плакали, узнав такие новости, и я с ними переживала. Но были и радостные вести, например, по письмам находили друг друга потерявшиеся близкие, это было уже приятно. Очень нравилось моим ученицам, когда я им читала хорошие рассказы, стихи с выражением. Они с удовольствием оставались после урока, чтобы послушать чтение. Читала я им и газеты, разъясняла, как могла. Почти все, кто бросил ликбез, вернулись. Я с любовью и большим терпением учила их буквам. Особенно было трудно натруженным рукам выводить буквы, держать карандаш. Я радовалась успехам, печалилась когда не удавалось, искала приемы, как сделать, чтобы запомнили или могли вывести буквы. Даже ходила слушать урок в первый класс, но там было другое, с детьми легче. Так дошло дело до выпуска. Из 25 учениц группы 17 были признаны специальной комиссией наробраза, в состав которой входили учителя армянских школ Нахичевани и Ростова, окончившими ликбез. Увидев меня, мой учитель по литературе был обрадован, что я имею такой успех. Тогда в школу вместо истории ввели политграмоту и что-то вроде истории классовой борьбы.
   Мама все боялась за меня и не разрешала работать и бывать там, где мужчины, а в школу, где учились мои брат и сестра, пускала, поскольку это была начальная школа и учителями, в основном, были женщины. Да и в женорганизации, в детсаду, где я работала, не было парней. По-своему она меня оберегала, не объясняла прямо о половом вопросе, все внушала остерегаться парней и мужчин, не быть с ними близкой, не разрешать трогать. Как только темнело, посылала брата за мной, и он сидел, ждал, пока закончатся занятия в ликбезе, и затем вместе шли домой. Я тоже была наивной и даже рада была, что братик со мной. Администрация школы и комитет содействия (так назывался родительский комитет школы) с 1923 года выхлопотал новое помещение для школы для того, чтобы нашу начальную школу превратить в среднюю, так как окончившие армянскую школу не могли учиться в русской, а ехать в Нахичевань в армянскую среднюю школу продолжать учебу было трудно. Этот вопрос поднимала и женорганизация. Но нам не удалось ничего добиться. И в том здании, которое мы просили (на Воронцовской улице - скромное, укромное место, не доходя до Большого проспекта, фасад дома выходил на Канкринскую улицу, а со стороны Воронцовской улицы у ворот была еврейская школа) нам отказали, а через год мы узнали, что это здание отдали под еврейский приют, и синагога отпустила средства в помощь государству, и там сделали хороший ремонт, восстанавливали здание, пострадавшее во время гражданской войны с целью собрать всех еврейских детей окрестных домов в этот детдом. В это время я была членом союза безбожников и уже своего младшего брата Еру привлекала. Пока бабушка была жива, каждое Рождество и Пасху как праздник у нас отмечали, и даже в эти праздники к нам приходил поп с дьяконом. Кадилом махал, наскоро бормотал, что-то вроде молитвы, им давали деньги, и они садились на свою линейку и ехали дальше к членам своей паствы. В дни Пасхи я и брат решили посторожить попа на улице, а он к нам приезжал на третий день Пасхи (к богатым - в первый и второй день), весь день по очереди сторожили, и на долю брата выпало проследить, когда остановится линейка с попом. Брат подбежал к нему и сказал: "Мы безбожники, к нам просим не приходить больше. Вот Вам деньги, больше не приходите!"
   Мама ушла на работу и оставила деньги, чтобы мы дали, когда придет поп, вот мы и решили его выпроводить. Моя мама, да и отец никогда в церковь не ходили, не молились, но безбожниками себя не считали, хотя в доме ни икон, ни свечей не было, но и против религии разговоров не разрешали вести. Я, брат и сестра были крещеные, но никто у нас в доме крестов не носил, как мы, бывало, видели у других на шее. В 1923 году у нас родился еще один брат, его назвали по имени дедушки Михаилом. Это после смерти сестренки бабушка настояла, чтобы мама еще родила - может быть, будет девочка. Но ко времени рождения ребенка бабушка умерла и не увидела этого братика, его не крестили в церкви, только зарегистрировали в загсе. Когда мама пришла домой (на третий день Пасхи) и спросила, был ли поп, мы не рискнули сказать правду. Ответили, что не было, а может быть, приходил тогда, когда брат играл во дворе, а я ходила за хлебом. Мы не учли, что поп-то взял деньги у брата и когда мама спросила, где деньги, тут-то мы запутались, но не сказали, что попа домой не пустили. Брат все взял на себя, сказал, что положил в карман и, наверное, потерял. Мама его хорошенько побила и все допытывалась, не купил ли он на них лакомства или куда-то дел. Мне стало его жалко, и я стала за него заступаться и уверять, что он ничего не покупал. Спустя примерно год, на свадьбе каких-то знакомых, поп сказал матери (а он ее знал хорошо, он ее венчал в 1906 году, а память у него было отличная), что ее дети-комсомольцы стали безбожниками и что мы не приняли его в наш дом. Мама пришла домой сердитая, начала нас ругать, что ее поп при всех осрамил. Тогда мы признались, рассказали всё, как было, да еще брат с такой сатирой передал, как поп схватил деньги, в карман положил и укатил, что и мать рассмеялась и говорит: "Теперь мне стыдно ходить просить, чтобы он крестил Мишу".
  -- Ну и не надо крестить, подумаешь, теперь все не крестят.
   Мама сникла, чего-то испугалась, перекрестилась и говорит:
  -- Бог Вам судья, ничего я не пойму, а все же без Бога нельзя, есть Он или нет, а нельзя.
   Бабушка по матери с невесткой очень не ладили, часто ругались, невестка пила водку и пристрастила к этому дядю Сережу. Он почему-то защищал жену, тетю Милю, обвинял бабушку, что вмешивается в их жизнь. Моя бабушка Тируи (мать отца) была очень доброй и еще при жизни очень уговаривала мамину маму Евросинью перейти к нам жить, а та не соглашалась. После смерти, когда родился Миша, мама ее уговорила, и она согласилась, так как в семье дяди Сережи ее жизнь стала невыносимой. Но все же она заставила отгородить кухню фанерой и поселилась в закуточке. Спала на своем сундуке, рядом стоял стол и табуретка. Она опять ходила работать у людей - убирала, стирала, таскала уголь и дрова, приходила домой грязная. Мама всегда заставляла ее купаться, заранее, к ее приходу, грелась вода. Если отец мой был дома, она закрывалась, чтобы не видеть его, и все ругала его и обзывала. Не могла его простить, что до свадьбы он принес чужие драгоценности "в подарок", а потом отнес. Называла его не иначе, как "аферист". Я и до сих пор удивляюсь терпению отца, никогда он не сказал ей грубого слова, закроет дверь и зайдет, как ни в чем не бывало. По натуре своей мой отец был доверчивый, добродушный неудачник. Всю жизнь мечтал хорошо зарабатывать и за что ни брался, - не везло, а здоровье не позволяло трудиться физически, вечно ревматизм и малярия мучили его. В 1924 году, через полтора года после того, как отец связался с шашлычной, его обложили такими большими подоходными налогами, что мы не были в состоянии уплатить. Пришли из финотдела и записали наши домашние вещи, которые мы приобрели за это время и то, что мама на свои заработки купила. "Компаньон", а вернее, хозяин шашлычной обещал во время торгов выкупить наши вещи, но выкупил только швейную машинку и зеркало, а остальное забрали. Мы опять остались в полупустых комнатах. Отец попытался делать игрушки из папье-машье (слоников, зайчиков, лошадок), но тоже ничего не вышло. Внизу, под нашим домом был кондитерский магазин. Отец устроился туда кем-то работать, но за это он уступил одну комнату семье хозяина, поскольку его семья нанимала комнатушку очень далеко, на окраине. К нам перешла его жена с ребенком и он, проходили они через нашу комнату и готовили в кухне. Для нашей комнаты это было крайне неудобно. Так целый год прожили в неудобстве. Кондитерскую эту закрыли, и хозяин с семьей куда-то уехал, а комнату у нас все же отобрали. Рядом жила семья инженера в одной комнате. Он сумел выхлопотать, "доказать", что мы сдавали комнату в найм и спекулировали государственной квартирой. Мы ничем не могли доказать, что ни копейки не получали от них и даже за всю квартиру мы платили. Да ведь репутация нашей семьи была "подмочена" этой шашлычной, так что вторая затея отца заняться коммерцией принесла нам много горя. Кому мы могли доказать, что отец мой был обманут дельцами? Так что мы остались в одной большой комнате с аркой. Два окна выходили на Большой проспект и одно в соседний двор. Кухня была большая и общая веранда, оттуда лестницы вели на чердак, где мы летом и пока не наступят холода, спали (я, брат и сестра). Потом отец устроился работать на какую-то торговую базу и работал там до и после оккупации Ростова. Наконец, он понял, что из него торгового работника не получится. В этом же году нашу семью постигло еще одно несчастье. Наш Мишенька еще не ходил, ему было 9 месяцев. Мама была на работе, бабушка посадила его на веранде, на пол постелила большую мешковину, соседские дети с ним играли. Сестра и брат были в школе, я работала в детсаду, бабушка в кухне что-то готовила, чтобы ребенка накормить и уложить спать. Нужно сказать, что бабушка Евросинья не умела с детьми возиться, и, я уже говорила, стала нелюдимой, несколько странной. Она вдруг слышит, что ребенок неистово кричит, а дети вокруг смеются. Выходит и видит, что ребенок боится кошки, а дети ловят кошку и бросают на него. Ребенок весь из себя вышел, посинел, орет. Вышли соседи, разогнали и поругали детей, взяли ребенка, а успокоить не могут, он кричит без устали, дрожит. Вызвали скорую, увезли в больницу и там он умер, говорили, что не могли вывести из шокового состояния. Многие утешали, говорили, что если бы он выжил, был бы инвалидом. Для нашей семьи это было большим горем, случай был ужасным. Даже на мою бабушку, казавшуюся всегда равнодушной к нам, это очень повлияло. Она не спала по ночам, все ходила по веранде, курить стала, все что-то говорила шепотом. Потом, ни с того, ни с чего, достала из своего сундука икону, повесила в кухню над своим сундуком в углу и стала по ночам молиться, по-моему, она толком и молитв не знала, даже "Отче наш", которую я по Тифлисской школе помнила, она не знала. Я ей сказала, что если хочет, научу. Она ответила, что у нее своя молитва к Богу есть, а какая - я так и не узнала. Среди всех детей она любила, как мне казалось, только меня и доверяла мне одной. Так, иногда, она давала мне считать деньги и, когда у нее собирался червонец (10 рублей), просила разменять мелочь на одну купюру. Если ей нужно было набрать на платье и что-то купить, только со мной ходила в магазин. Свой сундук она ни перед кем не открывала, если ей нужно было его открыть, она изнутри запирала дверь своего закуточка на крючок. Мы только слышали звон ключа (когда открывала сундук, два раза поворачивала внутренний ключ, который издавал громкий звон). Кроме того, сундук имел и висячий замок.
   Брат мой Ера учился плохо, в каждом классе по два года сидел, переводили с натяжкой, репетиторы не помогали. После окончания, с горем пополам, начальной школы решили, что ему надо учиться ремеслу. Отец говорил: "Надо, чтобы он выбрал сам, а то получится как у меня, ведь за всю свою жизнь я так и не стал хорошим плотником".
   Ему все говорили, чтобы он выбрал профессию. Нашим хотелось, чтобы он стал сапожником, мне нравилась профессия слесаря, казалось, что все слесари такие хорошие, как мой тифлисский дядя Ваня. Но мой брат, когда его в очередной раз спросили, кем он хочет стать, ответил: "парикмахером". Наши ужаснулись, стали отговаривать. Я же решила посоветоваться с учителями в школе. Там мне сказали, что есть профтехническая школа парикмахеров, окончивших начальную школу принимают. Я узнала, что находится на Большом проспекте, где-то на углу Московской. Оказалось, что они там и общеобразовательным предметам учат, готовят мужских и женских мастеров, театральных парикмахеров, учат делать старинные прически, парики, дело поставлено солидно. Устроили туда Еру, он учился что-то года 3-4 и оказалось, что нашел свое призвание, стал хорошим мастером, усвоил все виды парикмахерского искусства и через несколько лет приобрел славу среди модниц. Советовал, какая прическа им к лицу, и они прислушивались. Он стал мужчиной среднего роста, интересный, хорошо сложен и главное, чему я очень удивлялась, умел участвовать в беседе в любом обществе, с любым человеком, но никогда не оставлял впечатление балагура. Как-то интуитивно чувствовал, как и о чем надо говорить в данный момент. Читал газеты, знал всегда последние новости, журналы и книги просматривал, кинокартины, о театрах был в курсе, видимо, причесывая артисток и сведущих женщин, запоминал их разговоры и из их мнений умел что-то выбрать и сделать свои выводы. Годы спустя я удивлялась, как из неспособного ученика начальной школы вырос такой специалист, каких было мало, и в его кругу его ценили. Позже его заработок стал основным источником жизни нашей семьи. Бабушка говорила: "Мечтали, чтобы внук стал врачом, не вышло, ну, слава Богу, все же в белом халате!"
   Наступила весна 1924 года, и когда пришло время выпускать ликбез, я страшно боялась, все в свои силы не верила, хотя и вела занятия под наблюдением и с помощью двух преподавателей начальной школы (тов. Григорян и Туманян - тов. Ашкен, жены А. Микояна). Какова была моя радость, когда из 23 учениц 17 было выпущено. Меня похвалили, а женщины обнимали и целовали. Представителю наробраза просто не верилось, что такая девочка, без опыта могла так продуктивно поработать. Тов. Ашхен мне подарила хорошую книгу с надписью, жаль, что она не сохранилась, во время эвакуации я не смогла ничего взять из дома.
   Зимой 1922-23 учебного года я еще посещала комсомольский клуб (единственный городской, еще с 1922 г. изредка туда ходила). Он находился в городском саду у выхода к Пушкинской улице. Тогда была одна общая городская комсомольская организация. Там я встретила знакомых из русской школы, где я несколько месяцев училась, из нашего бывшего двора по Канкринской. Бывали шествия молодежи - то перед религиозными праздниками их организовывал союз безбожников, то по поводу очередной "вылазки империалистов", то по революционным праздникам. Мы выходили с песнями, флагами и лозунгами в шеренгу, маршировали по улицам. Я всегда старалась быть в окружении девочек, мальчишек сторонилась постоянно. Так внушали мне дома, да еще и мама предупреждала, что если она меня увидит с мальчишкой, то больше из дома не выпустит никогда. Когда был свободным брат, он всегда ходил со мной. В этом молодежном клубе не все были комсомольцами. Они наблюдали за всеми и достойных уговаривали вступить в комсомол, а комсомольцы в то время в основном были из рабочей молодежи. Ну, а я считалась технической служащей, работала няней в детсаду. Открытые собрания комсомольцев были редким случаем.
   В конце 1922 года я подала заявление (без ведома родителей) для вступления в комсомол. Знала хорошо устав, да и политграмоту по Станчинскому и текущую политику знала, как-будто и по биографии подходила: была техслужащей, а отец работал курьером (тоже техслужащий), хотя всю жизнь работал плотником. Но вот на собрании один из членов бюро, активист, выступил и сказал, что во мне много мещанства, что я сторонюсь парней, со мной рядом даже нельзя идти, что еще не усвоила, что такое равноправие женщин, всех избегаю, даже просто не разговариваю с мальчишками. Вот так наплел что-то вроде этого, что я придерживаюсь национальных пережитков и т.п. Мне было обидно, и я не нашла, что ответить, когда мне задали вопрос, что я могу сказать в свое оправдание. Ну, разве я могла сказать, что мама меня никуда не пустит, если я буду с мальчиками дружить. Потом, кто-то еще встал и сказал, что нужно проверить, чем занимались мои родители до революции, что мой брат кому-то говорил, что кино "Возрождение" - наше кино было. Я тут сказала, что у нас никогда кино не было, что папа давно, когда я была совсем маленькой, был в этом кино (зимой, когда не было для плотников работы) работал помощником киномеханика, иногда меня и брата брал с собой, и мы в будке сидели, где крутили ленты, и смотрели картины. Кто-то крикнул, что надо проверить, факт серьезный. Кто-то сказал, чтобы я учла указанные недостатки моего поведения, и к мальчикам относилась как к товарищам, не сторонилась их, потом снова рассмотрят мой вопрос. Мне было очень обидно и даже оскорбительно, что назвали меня с мещанскими и национальными пережитками. Ну, а потом, когда отец связался с этой злосчастной шашлычной, и вовсе меня бы могли причислить к "чуждым элементам". В этот период я сама стала стесняться ходить в комсомольский клуб и все больше вела работу среди женщин, вела ликбез, была членом комитета содействия Ростовской армянской школы, где училась сестра Тамара, работала все в детсаду. Тогда была большая безработица, и устроиться на другую работу было трудно. Дома все уговаривали поступать на курсы швеи, чего я больше всего не хотела.
   Я выше писала, что комитет содействия школы и администрация хлопотали для армянской школы помещение, но это здание отдали под еврейский детдом. Летом 1924 года, когда уже помещение было отремонтировано, мы вновь активно взялись хлопотать. Родительский комитет решил меня послать к А.И. Микояну. Он был секретарем Северо-Кавказского комитета партии и просить его содействия. Я очень стеснялась и боялась идти, но меня подбодряли и считали, что никто другой так не подходит к этой роли. Правда, со мной пошла учительница тов. Григорян, почему-то директор школы не рисковал идти. Пришлось идти к тов. Микояну на прием. Я так волновалась, когда зашла в кабинет, что забыла все, что было обдумано, подсказано директором школы, учителями и председателем родительского комитета. Но увидев перед собой простое, добродушное лицо с улыбкой, сразу успокоилась, как-то все отлегло. Поздоровались, он подал руку, предложил сесть, но я не села: как это мне, ученице, перед таким человеком сесть. Он спросил, чем может быть полезным, а после паузы, сказал: "Ну, зачем пришли, скажите, слушаю?"
   Вошедшая со мной учительница тов. Григорян села и смотрит на меня укоризненно, делает знак, чтобы я начала. Я так и не поняла, почему она не должна говорить, ведь она лучше сможет. И рискнула начать, в какой-то момент как-то незаметно для себя осмелела и отчеканила всё, как надо: зачем необходимо расширенное помещение для школы и именно в районе подальше от базара, на тихой улице, сказала и о том, что необходимо из нашей начальной школы постепенно вырастить среднюю. Не забыла сказать, что горсовет нам не дал в прошлом году это здание, но его отвели евреям под национальный детдом, куда хотят собрать всех еврейских детей: и синагога, и раввин активно этому помогали, даже средства на это отпустили. Что, неужели допустимо в наше время иметь национальные детдомы, да еще под религиозным влиянием, когда теперь воспитание должно быть прежде всего интернациональное и антирелигиозное. В общем, все это сказать меня натренировали мои посланцы. Он выслушал внимательно, задал еще несколько вопросов о соцсоставе и числе учащихся, успеваемости, коллективе. На эти вопросы уже отвечала тов. Григорян. Он спросил, кто же я и почему так хочу, чтобы школа получила новое здание. За меня ответила учительница Григорян, я смутилась, но мне показалось, что она очень уж меня расхваливала. Он подошел, положил руку на плечо и сказал, что я молодец, только смущаться не надо, смелее надо быть и требовательней, что из меня вырастет полезный человек, надо учиться дальше, обещал по возможности помощь. Я уже осмелела и сказала, что очень просим не медлить с решением, чтобы мы успели новый учебный год начать в новом помещении. Он от души рассмеялся и сказал: "Вот это мне уже нравится, постараемся".
   Подал руку, попрощался и пожелал всего доброго. Я вышла оттуда облегченная, будто сбросила большую ношу. Ведь я несколько ночей плохо спала, все боялась этого свидания, а все оказалось очень просто, а главное, я уносила надежду успеха.
   Учительница Григорян подбодрила меня, что все было очень хорошо, как отлично выученный урок отчеканила, но следовало бы себя держать свободней. Ведь ты не перед царским чиновником, а перед всё понимающим партийным руководителем, правда строгим человеком: даже его жена Ашхен не взялась по этому вопросу с ним говорить, а послала нас. Он не любит для "своих" делать одолжения, даже его родной брат работает на заводе токарем (потом он вырос в крупного авиаконструктора). В общем, было видно, что учительница была в восторге от него и его приема, и довольна мной. Она всем рассказывала точно как прошла беседа. И мы ждали с нетерпением ответа. Прошел месяц, ответа не было, мы уже начали беспокоиться, но вскоре вызвали нашего завшколой в Наробраз и сообщили, что горсовет вынес решение нам дать это помещение. "Хозяева" обжаловали это решение в Москве, но оттуда пришел ответ в нашу пользу. Теперь надо было за три недели успеть все сделать, чтобы первого сентября принять учащихся. И тут закипела работа. Родительский комитет мобилизовал родительский актив, женорганизация приняла участие, воскресники организовали. Ремонт был закончен, но здание было не убрано, и пришлось засучить рукава: мыть стекла, наводить порядок, перетаскивать мебель, имущество школы, выискивать недостающие парты, хлопоты, чтобы открыть два пятых класса. Первого сентября школа начала свои занятия. Хотя многого недоставало, все же все ликовали, враждебно относились только служители синагоги, они придирались ко всему, ведь двор был общим, и причины для придирок находились. Через года два пришлось добиться, чтобы им отгородили небольшую часть двора. Школа наша выросла в среднюю.
   В 1924-25 учебном году в Нахичевани в здании бывшей Гоголевской армянской гимназии открылся армянский педагогический техникум. Обучение там было четырехлетнее, принимали с неполным средним образованием. Весной 1925 года женорганизация выдвинула меня на учебу в этот техникум, и горисполком за работу мою в комиссии по борьбе с детской безнадзорностью и беспризорностью выдал свое ходатайство. (Фото N42). Но даже мама и бабушка были против моей учебы, считали, что там учатся мальчики и девочки вместе, я потеряю репутацию, и меня никто не будет сватать. Куда поступать учиться, если пошел 18-й год. Уже много раз приходили меня сватать, "женихов" я и в глаза не видела, не разговаривала с ними, а они шлют сватов по старинке, потом узнала, что сватался парикмахер, сапожник, торговец маслом, в общем, кустари и мелкие торговцы, присмотрелись их родители, разузнали о нашей семье и сватаются. Мне было очень стыдно и обидно: что я, товар что ли? Однажды пришли 4 женщины, рассматривали меня, даже одна позволила себе расплести мои косы, чтобы убедиться, мои ли волосы. Я плакала, родителям говорила, что все равно замуж не пойду, пусть гонят этих свах. Бабушка объясняла, что это неприлично - гнать людей, пришедших с добрыми намерениями, что они гордятся, что многим я нравлюсь, и без моего согласия никто меня не выдаст замуж, что я обязана не замечать, что это свахи, и принимать как гостей, отвечать на вопросы вежливо. Что они сами скажут, что не собираются выдавать меня, еще рано. И действительно, вид у меня был не более, чем 16-летней, - худая, небольшого роста. Да, честно говоря, я не понимала, зачем это надо обязательно выходить замуж, уходить из родительского дома. Мама и бабушка ничего мне не объясняли, кроме того, что внушали не быть близкой с мужчинами, остерегаться их. Я уже два года как не училась, а на работе, в школе, в родительском комитете и женорганизации со мной на темы половых отношений никто не говорил, сверстников и близких подруг почти не было. Меня занимала мысль только о продолжении учебы.
   Это советовали учителя школы, где училась моя сестра, мои покровители тов. Ашхен и Григорян, заведующая детсадом, где я была уборщицей и няней, да и единственной воспитательницей, я уже говорила, что была скорее детской комнатой при фабрике, чем детсадом: дети разного возраста были в одной группе. И вот "по секрету от родителей" я сдала вступительные и экзамены и была принята на второй курс. Теперь надо было уже признаться родителям, так как занятия у нас начинались с 16 часов и длились до 10 часов вечера, а мама всегда знала, куда я пошла и когда вернусь. Мама это известие приняла враждебно и сказала, что запрещает мне, кроме кройки и шитья, где-либо учиться. И все же я первого сентября ушла на занятия, а когда я вернулась, мама начала скандал, набросилась на отца, что он не вмешивается ни во что, что скоро дочь совсем из повиновения выйдет и осрамит их. Я с опаской ждала, что скажет отец, на чьей стороне он будет, брат, хоть и был младший, но он уже работал и в семье имел вес, но я и ему ничего не говорила, думала, что если не примут меня, то будет стыдно, зачем заранее разглагольствовать. Когда мама выговорилась и даже разрыдалась и притихла, отец спокойно заговорил. "Ну, что делает наша дочь плохого, чтобы запрещать? - начал он. - Это ведь счастье, что она стремится учиться и стать учительницей. Такое желание было у моего покойного дяди, помнишь, в день ее крестин он дал слово послать ее в Петербург учиться на учительницу. Теперь, слава Богу, покровители не нужны, и в Петербург посылать не надо, здесь, под боком у нас в Нахичевани будет учиться. Я давно хотел, чтобы она продолжила учебу, да вот сдуру связался с этим Айком, патент взял на свое имя и испортил дело, ведь меня причислили к нэпманам, и я сам закрыл двери перед своими детьми. Ну, а теперь она сама добилась, люди за нее постояли, чуть ли не с детства она любит это дело, пусть учится, ты что, хочешь, чтобы она, как ты, низко кланялась перед всякой дрянью и иголкой зарабатывала?"
   Мать начала говорить, что я буду учиться с мальчишками, разбалуюсь. Вот теперь все сватов шлют, а тогда отшатнутся, репутацию испорчу. Вот выйду замуж, пусть муж разрешит учиться, а она не хочет... Я спокойно и долго объясняла маме, что она не права, что меня сватают вовсе не такие, чтобы пустили учиться, - кустари и торгаши, даже среди них есть мещане, что мама этого еще не поняла, дело не в обеспеченной жизни. Поклялась ей, что с мальчишками дружить и якшаться не буду, если она что заметит неподобающее, пусть тогда запретит, что репутация моя поднимется и теперь в кругу интеллигентных людей она увидит, что я выдержу свое обещание и ронять честь свою и семьи не буду. Я замуж не выйду, пока не окончу училище и, возможно, если удастся, и институт. Мама сказала, что я буду старой девой, и никто на меня не посмотрит. Я ответила, что это меня не пугает, вот учительница Григорян разве не живет обеспеченно с матерью, замуж не вышла и всю жизнь отдала детям, все ее любят - и ученики, и родители. Действительно, ее образ мне очень нравился, тогда я ей даже хотела подражать. Тут вмешался брат. Обещал маме, что будет за мной следить и по-прежнему ездить за мной в техникум. Отец тут опять вмешался и сказал, что нечего позорить девочку, она имеет свою голову, все понимает, а эти слежки вызовут только кривотолки. Мама накричала, что не его дело, много он понимает... В общем, далеко заполночь улеглись спать. Утром рано, перед уходом на работу, брат мне тихо сказал: "Ничего, сестра, мать утихомирится, а на бабушку нечего обращать внимание, только ты веди себя, как до сих пор: правильно делаешь, что с пацанами не дружишь, всему свое время, а пока учись!"
   Младшая сестра Тамара уже вступила в пионеры, ей шел 13-й год. Она во всем меня слушалась, училась средне, но двоек не получала, пела хорошо, участвовала в школьной самодеятельности, дома помогала.
   В январе 1925 года у нас родился еще один братик, его назвали Михаилом, по имени умершего, так что мама уже только дома работала, иногда шила старым заказчицам, но и мы помогали по хозяйству. Работу в детской комнате (детсадике) я оставила, это мешало моей учебе, но общественную работу вела в женорганизации, родительском комитете школы, в клубе печатников и кожевников, вела уроки в классах второго года обучения после ликбеза - политграмоту и родной язык (тогда в клубах рабочих были национальные секции, вот я и работала в армянской секции). И это было как общественные нагрузки. В драмкружках суфлировала, иногда и играла. В общем, день был перенасыщен, ведь и по дому уборка была на мне, в основном. Все было по строгому расписанию. В техникуме я училась хорошо. После уроков торопилась на трамвай и спешила домой. Первые недели посещения дверь мне открывал отец, мама никогда не встречала меня, но я в этом ничего не предполагала. Однажды сестра Тамара мне говорит "по секрету", что мама каждый день едет в Нахичевань напротив техникума, ждет меня, за мной идет к трамваю и, если я сажусь в вагон, она садится в прицепку и за мной едет домой. Спросила, разве я не замечала, что за мной отец входные двери не запирает, в коридоре раздеваюсь, захожу в комнату, потом мама заходит и тоже раздевается и, как ни в чем не бывало, заходит в комнату. Что она отцу рассказывала, что я с толпой выхожу до угла и спешу к трамваю одна, пока ничего не замечает, а отец ей сказал, что пора оставить эту затею. Это она подслушала, решила меня предупредить на всякий случай, чтобы я знала. Ну, думаю, пусть следит, пока надоест, а повода я не дам. Когда кончилась слежка, я так и не узнала. В техникуме все мероприятия, собрания, кружки, политзанятия проводили до уроков, поскольку после уроков было поздно оставлять нас. Тем, кто жил в общежитии, было легче, потому что занятия проводились в том же здании. До нас в наших классах занимались учащиеся средней школы, а их вторая смена только на первом этаже. Так что помещение всегда было людное и шумное. Скоро меня втянули в драмкружок и в самоуправление. Ребята в общежитии были все приезжие из сел и городов Северного Кавказа. Скоро меня узнали ребята из общежития и подходили с просьбой то помочь задание выполнить, то спрашивали, как провести с неграмотными занятия (их прикрепили по дворам, у них было от одного до трех учеников), а то и с просьбой пришить пуговицу. Я их учила привыкать к самообслуживанию. Беда армянских семей в том, что мальчиков к "бабьей" работе не приучали. Все ко мне относились как к взрослой, в общении называли сестрой и относились так же. В городе я тоже вела занятия с малограмотными. Два раза в неделю прямо из техникума ездила в клуб, там меня ждал брат и провожал домой. Все постепенно утряслось, и через пару месяцев мама добродушно принимала моих подруг из техникума, которые приезжали ко мне по воскресеньям заниматься, а после обеда немного погулять или сходить в кино. Я получала 10 рублей стипендии в месяц, талоны на трамвай и бесплатные обеды. Деньги, как и заработок раньше, отдавала маме, она мне покупала обувь и одежду. В январе уходила в декретный отпуск учительница первого класса Ростовской армянской школы, на бирже труда не оказалось подходящего учителя. Зав. школой обратился ко мне с просьбой ее заменить, администрация техникума поддержала, потому что я жила в Ростове и имела уже некоторый опыт. Учительница Григорян очень обрадовалась и обещала помочь. Итак, я начала работать в первой смене в школе, а с 16 часов ездила в техникум. Стало очень трудно, нужно было готовиться к урокам, ежедневно проверять 80 тетрадей (40 тетрадей по родному языку и 40 по арифметике), а главное - вести физкультуру, рисование, пение. Труднее всего было с пением, ведь я была неспособна петь, "медведь на ухо наступил". Еле упросила зав. школой разрешить, чтобы уроки пения вел учитель пения 5-7 классов, надо же пожалеть детей, они любят петь, а я не могу. Ну, в виде исключения, как студентке, которой надо успевать на занятия, разрешили. Первые месяцы работы я очень несмело вела уроки, все боялась. Я читала однажды интересную сказку, дети меня окружили и рассматривали картинки после уроков. Зашел зав. школой, посмотрел и сказал: "Зайдите ко мне после занятий".
   Учащихся мы выводили строем, организованно провожали домой. Все время в страхе, зачем меня вызвал зав. школой. Я пошла к нему в кабинет. Он меня спросил, зачем я навалила всех учеников на свою голову, почему они не за партами. Я объяснила, что это после занятий, ведь я читала сказку, они рассматривали рисунки. Он мне сделал замечание и сказал, что за мной замечают толстовские методы свободного воспитания, но мы не на природе, а в классе и я строго обязана требовать, чтобы они не вставали с мест, а если надо показать рисунки, то я должна подносить к ним по партам и пусть рассматривают, а если рисунки большие, то показывать всему классу, а то черт те что получается, такой беспорядок недопустим! Я молча извинилась и ушла, сказала, что учту его замечание, а сама была с ним не согласна. Ну почему даже после 4-х уроков дети должны быть прикованы к партам, что за догматизм? Потом я посоветовалась с учительницей Григорян, с методисткой техникума, прочла пособие. В старой школе, где я училась, действительно, ученик не должен был шелохнуться, ну а в советской школе рабочий шум и движения должны быть допустимы. Как удержать первоклассника, чтобы он сидел и ждал, пока учитель ему поднесет рисунок? А почему надо процесс чтения сказки прерывать и показывать рисунки до окончания чтения текста? Все эти вопросы меня тревожили. Понадобился опыт и время, чтобы найти подход, а пока думала: да, это тебе не 1-2 ученика, которых я репетировала, и не взрослые женщины ликбеза и рабочие школы для малограмотных. Это 40 подвижных, резвых первоклассников, и здесь надо найти подход, привести к общему знаменателю. Стала по ночам не спать, читала, занималась, спрашивала, посещала уроки других преподавателей, и все казалось, что я напрасно взялась за это дело. Опять меня выручили добрые люди. Методистка нашего техникума Ара Сергеевна решила мне помочь, чтобы потом приводить ко мне своих учеников на пассивную практику, ей не совсем нравились наши старые учителя. Ей было в то время лет 25-26. Она недавно вышла замуж за завуча нашего техникума Ерванда Николаевича Закиряна, очень эрудированного человека, окончившего семинарию в Эчмиадзине, педагогическое отделение и университет уже в советском Ленинграде. С Арой Сергеевной он дружил более 7 лет. Она вместе с семьей своего старшего брата, первого полпреда Советской России, жила в Риге и там окончила педагогические курсы, а до этого у нее было образование по дошкольному воспитанию. Очень развитая, живая, активная. Дружба наша началась с того, что ей нужно было отдать сшить домашний халат и еще что-то перешить, а она недавно приехала и не знала, к кому обратиться. Кто-то из девочек сказал ей, что моя мама хорошо шьет. И вот она пришла к нам, как заказчица. В это время мама редко кому шила, но ей не отказала. После этого она обратила внимание на меня, тем более, что я уже начала работать в школе, и решила меня обучать таким современным методам, которые она находила нужным вводить в свое преподавание методики и практических занятий. У нее был экспериментальный класс в начальной школе. Она как-то умела сближаться с людьми, и с легкостью уговорила моего зав. школой оставить меня на постоянной работе и сделать из моего класса базу практики для педучилища. Позже я узнала, что наш зав. школой Айк Каджуни тоже окончил семинарию и был однокашником завуча техникума, а теперь учился в мединституте. Поразительно: ушел совмещать, а мы долго не знали об этом. Это был замечательный человек, умел с людьми работать. Еще один мой преподаватель литературы тов. Швард (Шаварш Вартапедян) и одновременно мой сослуживец по Ростовской школе оставил во мне большой след. В моем формировании как человека и педагога большую роль сыграли мои преподаватели - Закарян Е.Н. (заведующий техникума). Вел он у нас историю классовой борьбы и педагогику. Его жена Ара Сергеевна (методистка) и Швард - преподаватель армянской литературы. Это были всесторонне развитые, образованные, интеллигентные люди высокой культуры, память о них навсегда останется в моем сердце. Высоко моральное, добросовестное отношение к своим обязанностям служило примером и для нас, студентов. Как ни трудно было, жизнь стала для меня интересной и я стала ее познавать. Заработок приносила домой. Мама тоже привыкла и даже стала говорить: почему ты только девочек приглашаешь, пусть и мальчишки приходят, я хоть увижу, с кем ты учишься. Так появилась традиция по воскресеньям собираться у меня. Сначала занимались, потом репетировали очередную живую газету синеблузников, игру шумного оркестра, пьесы, которые готовили к выступлению. Собиралось 12-15, преимущественно, девочек, у нас в техникуме мальчишек было мало. Папа мой работал на торговой базе, там его премировали громкоговорителем (большая черная тарелка), провели радио, тогда передачи были по утрам и вечерам, соседи приходили слушать радиопередачи, наша квартира стала своеобразным "клубом" двора. Но через год-два у многих был свой радиоприемник, и каждый у себя слушал.
   На наших воскресных сборах становилось все интересней. Каждый из нас обязан был за неделю просмотреть какой-нибудь журнал, выбрать интересное - рассказ, стихотворение, событие - и рассказать всем, особенно юмористику любили. Всегда было много смеха, веселья. Мама где-нибудь в углу сидела и шила, старалась делать ручную работу и с удовольствием слушала нас, не вмешивалась, а после того, как разойдутся все, начинала мне высказывать свое мнение, кто, как ей кажется, хорошо говорил или пел, читал, кто приятный и все осторожно добивалась, кто же из мальчиков мне нравится. Я уверяла, что все они для меня одинаковые, и уверяла, что выдержу свое обещание: пока не окончу, замуж не выйду, тем более, эти мальчишки - сами малыши. Она тогда успокаивала и говорила: "Да, эти мальчишки еще молоды, ветер в голове, тебе надо выбрать солидного мужа, самостоятельного человека".
   (Фото N44-46).
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Литературное издание

Акопов Иван Эммануилович

ВСЕ ТАК И БЫЛО...Наброски воспоминаний

   Редактор Т.М.Климчук
   Корректор Т.М.Климчук
   Обложка А.В.Тимофеев
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Подписано в печать 26.06.2003
   Формат 70х100/16 Бумага офсетная. Печать офсетная.
   Гарнитура Times. Уч.-изд. л. 39? 85 Усл. печ. л. 41, 82
   Тираж 200 экз. Заказ N 109.
  
  
   Издательство ООО "Терра".
   344034, г. Ростов-на-Дону, ул. Портовая, 33, тел. 99-94-78.
  
   Компьютерная верстка ООО "ИнфоСервис"
   344022. г. Ростов-на-Дону, ул. Б. Садовая, 150, оф. 900, т. 65-13-28
  
   Отпечатано в типографии ООО "Терра".
   344034, г. Ростов-на-Дону, ул. Портовая, 33, тел. 99-94-78.
  
  
  
  
   3
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"