- ...и представляешь, говорит мне: "Мама, замени ты свою картинку в Си-чате. Не обязательно, мол, собственную фотографию использовать. Многие в твоем возрасте зверушку какую-нибудь или цветочек себе ставят", - изборожденные морщинами пальцы привычно и ловко выдергивали огарки свечей из золотистых лунок массивного подсвечника. - Я спрашиваю: "А что не так с моей фотографией-то?" И она мне: "Мама, ну люди ведь с утра заходят посмотреть, что написано, а там лицо твое!" Представляешь? Родной матери такое сказать! Я, видишь ли, мордой своей старой людям настроение порчу на весь день! А когда-то, помнится, говорила: "у меня самая красивая мамочка"... - громкий вздох пожилой женщины возлетел под купол храма и затерялся где-то там, в вышине, среди строгих ликов святых. - Давно ли то было? Как же все быстро пролетело...
- Сколько ей лет? - поинтересовался невысокий сухонький мужчина с большой рыжей бородой.
Владимир, храмовый дежурный. Он восседал за деревянным прилавком, уставленным книгами, свечками и образками. Литургия давно отзвучала, и храм погрузился в послеобеденную дрему. Кроме них двоих тут не было сейчас ни души.
- Двадцать два.
- Ну, в таком возрасте еще не зазорно быть дурой.
- Ты что это, дочь мою дурой назвал?
- Ну да. Дура же и есть.
- А с чего это она вдруг дура? - возмутилась женщина, бросая собранные огарки в жестяной лоток. - Школу с отличием закончила, в университет на бюджет поступила, и сейчас на красный диплом идет!
- Как будто мало дураков с красными дипломами. Ничего, придет еще в ум. Когда сама матерью станет.
Свечница промолчала и принялась усердно стирать с позолоты подсвечника застывшие восковые слезы. Дочь ее, Лиза, уже не раз заявляла наотрез, что никаких детей рожать не намерена. Но об этом Марфа Викторовна говорить дежурному не стала. Не всякая скорбь для чужого уха.
Закончив с центральным подсвечником, она перешла к заупокойному столику. Тут, на кануне, после недавней панихиды, огарков была тьма-тьмущая, и среди них две свечи еще трепетно мигали, отбрасывая на медную доску длинные, пляшущие тени.
- И что с моим лицом не так? Вот скажи, я что, совсем страшная?
- Не совсем, Марфа Викторовна. Не совсем, - спохватившись, он поправился: - Я имел в виду: совсем не страшная.
Уголки ее губ дрогнули в улыбке, пока руки продолжали свой стремительный и отточенный танец, извлекая из лунок восковые слепки людских молитв.
- Эх, Володя, оттого и бобылем ходишь, что до сорока годов дожил, а с женщинами говорить так и не выучился!
- Да я же вас поддерживаю.
- Ага, так поддерживаешь, что после твоей поддержки еще одна поддержка надобна.
В храм вошла женщина с маленькой девочкой за руку и направилась прямо к прилавку. Владимир живо занялся ими - нужно было записать имена на сорокоуст. Потом потянулся и другой народ - поодиночке, парами. Кто свечку поставить, кто записаться на оглашение, кто крестик в путь-дорогу приобрести - Космопорт-то рядом. Пара ригелиан заходила, как туристы, поглазеть, но тоже у дежурного о чем-то спросили.
Так что свечница с Володей больше не говорила, а молча чистила подсвечники, переходя от одного к другому. Закончив с ними, она запустила круглого, блестящего робота-полотера, но зорко за ним приглядывала. Присмотр-то он за всеми нужен, не исключая роботов. Этот круглый малыш исправно чистил каменные плиты, тихонько гудя, но временами застревал, упершись в подножие массивного подсвечника или большого резного киота и тогда Марфа Викторовна помогала ему высвободиться, бормоча:
- Давай-ка подсоблю тебе...
На посетителей она особо внимания не обращала, как и они на нее - немолодую, сутулую женщину в темном платке.
За исключением одного. Появился вот высокий парень в темно-синем худи, с натянутым на голову капюшоном! Сердце у нее екнуло от оскорбленного чувства гармонии, и Марфу тут же потянуло подойти, сказать, что мужчина не должен быть в храме с покрытой головой. Но отец Глеб давно положил предел ее скромной борьбе с хаосом, строго-настрого запретив делать прихожанам какие-либо замечания. И захожанам - тоже. Девица ему какая-то нажаловалась. Хотя она ведь по-доброму! Вот подошла бы сейчас к этому высокому и сказала бы ласково: "Голубчик, не гневи Бога, сыми капюшончик свой, не положено так в святом месте, грех это". Ну на что тут обижаться? Но отец Глеб и "по-доброму" запретил. Сказал, что на то есть дежурный.
Марфа перевела вопросительный взгляд на Володю - мол, видишь? Делай что положено. Но тот что-то вычеркивал в толстой тетради с сорокоустами, этом реестре чужих надежд и печалей, и то ли не замечал посетителя в худи, то ли делал вид, что не замечает. Вздохнув, свечница снова взглянула на парня и вдруг увидела, что тот смотрит прямо на нее!
И тут же - юркнул глазами в сторону, словно пойманный на краже. Сделал вид, будто роспись на стене разглядывает. Странно это показалось ей, до защемления в сердце. Кто на нее, старуху церковную, засматривается? А если уж смотрят - так смотрят открыто, без этого воровского, конфузливого отвода. Чего тут стесняться-то?
Видно было, что парень в храме не свой, не привычный. Может быть, даже в первый раз пришел. У Марфы глаз на такое наметан. Отличала сразу - по неловкости в осанке, по растерянному лицу, по тому, как озирались они, словно в инопланетный корабль попали, а не в храм веры своих предков. Не удивительно, что он не знает насчет капюшона. Ему бы просто подсказать, вот сто процентов бы не обиделся... Спасибо скажет! Но нельзя. Нет благословения наводить порядок в чем-либо еще помимо ее свечного царства.
Робот-полотер, единственный ее подданный, домыл последний участок и замер. Свечница направила его в дальний левый угол, где располагалась дверь во внутренние покои, включая кладовку. Уходя еще раз бросила взгляд на странного парня.
А тот снова смотрел прямо на нее! И снова отвел взгляд, - быстро, виновато, словно обжегшись. Марфу Викторовну охватило тревожное чувство. Показалось ей, будто неспроста тут этот молодой человек, и пришел он именно для того, чтобы на нее смотреть. И во взоре его застыл не вопрос, не любопытство праздное, а что-то недоброе, высматривающее, от чего по спине побежали мурашки, мелкие и противные.
Но, скрываясь в сумраке коридора, Марфа с горькой усмешкой отбросила эти мысли. Времена, когда на нее засматривались парни, давно уже канули в Лету. Вероятнее всего, этот бедолага просто хотел, да так и не решился спросить: "Извините, может быть, вы знаете: не следует ли здесь снимать капюшон?"
- Вразуми его, Господи! - прошептала она.
После уборки храма нужно было прибраться в комнатах, чем и занялась Марфа Викторовна с обычным своим усердием. Начала она, разумеется, с кабинета настоятеля. Отец Глеб обладал многими достоинствами, но любовь к чистоте и порядку среди них не числилась. Потому и нуждался в подмоге от Марфы Викторовны, которая в этой части храмового комплекса превращалась из свечницы в уборщицу или, как ей больше нравилось, "хозяйку".
Она неодобрительно покосилась на лежащую подле икон изогнутую кость с острым концом - то ли клык, то ли коготь какого-то инопланетного зверя, которую батюшке кто-то подарил. Однажды Марфа переложила ее подальше, - все же не место такому у святых образов-то! - но отец Глеб вернул и настойчиво попросил это впредь не трогать. Что ж, батюшке виднее.
Уборка шла своим чередом. На большом полированном столе лежали какие-то бумаги. Бережно, чтобы не помять, взяла Марфа Викторовна стопочку, - переложить пока стол протирает, - и взгляд сам собой упал на верхний лист. Отчет благочинному о храмовой деятельности. Прочла - и ахнула тихо.
- Ну что же они такие невнимательные! - сокрушенно сказала женщина, ища глазами ручку.
Да вот же она, прямо здесь, на столе! Схватив, Марфа Викторовна быстро внесла поправки, приговаривая:
- Слава Богу, что увидела! А то бы так и отправили, опозорились...
Еще возилась она в кабинете, как вошел Владислав, долговязый парень с пушком на подбородке. Сторож и алтарник в одном лице. Да и просто студент на подхвате.
- Марфа Викторовна, вы отчет не видели? Отец Глеб велел срочно благочинному отвезти.
- Вот он, голубчик!
- Спасибо!
Схватил и убежал.
Наступило обеденное время, и пришлось отправиться в трапезную, что располагалась в небольшой пристройке снаружи храма, за кустами сирени. Шла Марфа Викторовна туда неохотно, словно на подвиг какой. А все потому, что дежурила там сегодня Людмила Петровна или просто Людка, с которой у нее давно уже тянулась суровая и бессмысленная распря. Завелась она с того, что повариха как-то сказала, что "аллигатор" - это официальное название, а "крокодил" - просторечное. Марфа же точно знала, что все как раз наоборот! Вот и решила ее по-доброму, по-сестрински поправить. Но Людка не захотела поправляться, а наоборот, вздумала сама поправить Марфу Викторовну. Из этого малого семени быстро выросло большое дерево взаимного недовольства, так как по мере напряженных разговоров количество вопросов, по которым они хотели друг друга поправить, увеличивалось в геометрической прогрессии. И дело было не в крокодилах этих несчастных, как уверяла себя свечница, а в заботе о сотрудниках храма, ведь небезопасно, если еду всем готовит столь упертая и недалекая женщина!
Конфликт достиг таких масштабов, что стал известен окружающим. Включая настоятеля. Отец Глеб говорил и с каждой по отдельности и с обеими сразу, что стыдно христианкам, да и попросту взрослым людям питать неприязнь из-за такой ерунды. "Что за дело вам до крокодилов этих? Споря из-за них, сами уже в крокодилов превратились! Почтенные женщины, а ругаетесь как дети". Обе кивали, заверяли, что все поняли и помирились, но при этом даже взглянуть друг на друга не могли.
Вечером того дня, рассказывая дочери, Марфа похвасталась:
- Батюшка меня почтенной женщиной назвал!
- А может это он тетю Люду назвал? - ехидно спросила Лиза.
- Не может быть, - уверенно ответила свечница. - У меня вот возраст почтенный. А в Людке что почтенного? Разве что вес...
Свечнице до того не хотелось видеть лицо поварихи, что даже мысль об обеде казалась тягостной. Однако уклониться было нельзя - чтобы та не подумала, будто верх взяла и прогнала ее с трапезной. Вот еще чего!
- О, Марфа Викторовна, добрый день! - залебезила елейным голоском Людка едва та вошла, и сразу стало ясно, что батюшка сидит за столом. - Проходите, проходите, у нас сегодня куреночек с пюрешкой.
- Спасибо, Людочка, спасибо, родненькая, - так же любезно ответила Марфа, чуть более громким голосом, чем обычно, чтобы отец Глеб слышал, как они прекрасно друг с другом ладят.
Когда священника не было, они с поварихой уже давно не обменивались даже словом. Дабы не умножать количество того, что им друг в друге хочется поправить.
Настоятель, оканчивавший в то время свою тарелку супа, поднял задумчивый взгляд на женщин, наблюдая этот короткий спектакль, и, вздохнув, продолжил орудовать ложкой. Володя, сидевший по правую руку от батюшки, еле заметно усмехнулся в свою рыжую бороду, но тоже промолчал.
Примостилась Марфа с самого краюшку, не дерзая садиться рядом со священником. Молчала, пока второе подавали, а потом, не вытерпев, решила блеснуть перед настоятелем своей наблюдательностью.
- Я, батюшка, когда прибиралась в кабинете, заметила там бумажки, а в них ошибку. Опечаточку небольшую, но досадную. Слава Богу, успела исправить ручкою.
- В самом деле? - отец Глеб перестал есть и внимательно посмотрел на нее. - И что же за опечатка?
- Да даже и не опечатка, а так, опечаточка. Представляете во фразе "Неделя о самарянине" слово "самарянин" через "ы" написали! И получилось "Неделя о самаряныне"! Вот я и обратно буковку на "и" переправила, чтобы не осрамиться перед благочинным. А то решат, что мы тут все неграмотные...
Почему-то Володя засмеялся. А вот отец Глеб нахмурился. Но не грозно, а удивленно-страдальчески, как бывало ранее, в самом начале ее работы, когда Марфа Викторовна предлагала ему кашку перед литургией покушать. Ну, по незнанию...
- Владик еще не повез отчет? - спросил он у Володи.
- Не знаю.
- Повез, - ответила Марфа и в груди у нее захолонуло. - При мне забрал.
Что-то не то она сделала. Явно не то. Но что?
- Напрасно исправили, Марфа Викторовна, - ровно произнес настоятель. - Это не ошибка.
- На церковнославянском "самаряныня" значит "самарянка", - объяснил Володя. - Неделя о самаряныне - это по церковному календарю воскресенье, когда на службе читают евангельский рассказ о разговоре Христа с самарянкой у колодца.
- Вот оно что... - с изумлением и ужасом свечница поняла, что не исправила ошибку в документе, а сама ее внесла, текст испортила!
Щёки у неё запылали, как в огне.
- Простите, батюшка, не знала!
- Ничего страшного, - ответил священник, возвращаясь к поеданию куренка.
- Ну вот, теперь батюшку нашего из-за тебя снимут! - с укором сказала Людка.
Отец Глеб возразил, что за такое не снимают, и вообще пора бы уже нашему благочинию перейти на получение документов в электронном виде, как другие сделали, а не посылать гонцов с бумажными версиями будто в средневековье.
Но Марфа больше не слушала. И куренок в горло не лез. Позор её жёг изнутри. Торопливо перекрестившись, встала из-за стола и пулей вылетела из трапезной.
А потом плакала в кладовке, где в темноте, среди ведер и швабр, составлял ей компанию лишь молчаливый робот-полотер. "Дура, дура бестолковая! - стучало у неё в висках. - И чего полезла? Исправлять ей вздумалось! А теперь нашего батюшку снимут из-за меня, уволят... Может, даже сана лишат! А у него семья, детки малые, как им теперь жить, когда их на улицу выбросят? И весь приход осиротеет... И все из-за меня, карги старой, из-за того, что нос свой сую куда не просят!"
Наплакавшись и утерев слезы, Марфа Викторовна решительно направилась в кабинет настоятеля. Отец Глеб уже сидел здесь, что-то печатал на компьютере.
- Батюшка, увольте меня! - выпалила она с порога. - Скажите благочинному, что выгнали виновную, лишь бы вас не снимали! Простите меня, дуру старую, я не хотела...
- Никого не снимут, Марфа Викторовна. Не переживайте. Благочинный просто посмеется. А смех, как известно, продлевает жизнь. Так что вы сегодня продлили жизнь благочинному, все в порядке!
Но она не верила, думала, что батюшка говорит так лишь чтобы ее утешить, а на самом деле его точно уволят, а то и сана лишат. И, как ни старалась Марфа Викторовна сдержать душившие ее слезы, но снова зарыдала. Успокоилась только когда настоятель сказал, что перед Крестом и Евангелием заверяет: его действительно не снимут за превращение самаряныни в самарянина.
- Вы, на самом деле, даже дали мне хороший повод для того, чтобы, наконец, поставить вопрос об отправке отчетов в электронном виде, - напомнил он. - Остальные благочиния уже давно перешли на это.
А потом приехала матушка, привезла цветов, и Марфа Викторовна пошла помогать ей. Надо было сделать украшение на аналое для иконы святого Сергия к завтрашнему празднику. Свечница сама поведала ей о своем позоре, все лучше, чем другие расскажут со всякими прибавлениями. Приготовилась терпеть справедливые укоризны в ответ, но матушка восприняла новость с поразительным равнодушием.
- Думаю, отчеты эти никто и не читает, - спокойно сказала она, доставая белые хризантемы. - Они даже не заметят.
Работа с цветами успокоила пожилую женщину, принесла тихую, глубокую отраду. Хризантемы и розы были прекрасны в своей строгой чистоте, а у матушки имелся хороший вкус на составление композиций. "Может, сфотографировать эту красоту, да и поставить вместо рожицы моей в Си-чате?" - подумала Марфа Викторовна. Но не стала. Она просто не помнила, как там картинки менять, а спросить кого-нибудь стеснялась. Неловко народ от дел отвлекать ради такой ерунды...
Вечером отец Глеб служил вечерню с акафистом. Марфа Викторовна, отложив хлопоты, превратилась на время в простую прихожанку. Стояла в сумраке храма, тихо подпевала хору и на душе у нее светлело, умиротворялось.
После службы священник уехал, народ разошелся. Засобиралась домой и Марфа, но тут позвонил Владик:
- Марфа Викторовна, я не успеваю сегодня на дежурство. Очень срочное дело возникло, подмените Христа ради, всего на часок! Прям сильно выручите!
- Ладно. Посижу.
Сказала строго, но на самом деле свечница была не против продлить это состояние полезности, что охватывало ее только в святом месте.
Начинался тот последний час, когда Володя уже уходит, но храм еще открыт. Для тех, кому нужно забежать вечером. Тут дежурного сменяет сторож, то есть, Владик. Но сегодня "за ящиком" посидит Марфа. Не впервой, она уже, бывало, подменяла и того и другого. Не сложно.
Володя попрощался, улыбнувшись напоследок и ушел. А еще минут через пять ушел староста - Игорь Саныч. В дверях остановился, брови насупил:
- А Владик где?
- Скоро будет, - лаконично ответила Марфа.
Староста недовольно поджал губы. Для него, как отставного полковника, любой непорядок выглядел как персональный вызов.
- Ладно, - наконец сказал он и, выходя, тяжело хлопнул дверью.
И осталась она одна-одинешенька в огромном храме, где воздух еще хранил слабый аромат воска и ладана.
Наступила глубокая тишина, какой никогда не бывает в течение дня. Огоньки лампад трепетно мерцали, озаряя лики святых. Марфа размышляла: сообщить ли дочке, что задержится? Раньше всегда сообщала. С детства. Но, кажется, уже несколько лет как это стало избыточно. Дочь уже давно не ждет с нетерпением ее возвращенья с работы. Часовой задержки матери она даже не заметит.
Строго осмотрев стол перед собой, Марфа Викторовна поправила стопку тонких свечей, а также переставила рифлёный металлический кубик с переливающимися гранями. Когда-то его притащил кто-то во время смены Владика, но понять, что это такое, не смогли, так и оставили здесь, на виду. Вдруг кто-нибудь из заходящих опознает? С Космопорта всякие приходят.
Скрипнула дверь и Марфа, обернувшись, увидела, как входит долговязый парень с черным чемоданчиком в руке. Тот самый, в темно-синем худи! И опять - капюшон на голове! Он направился прямо к ней и, пока подходил, женщина размышляла над тем, что теперь-то, будучи за дежурного, имеет полное право сделать ему замечание.
- Извините, пожалуйста, - заговорил он, и голос его был лишен теплоты. - Не подскажите ли...
И вдруг взмахнул левой рукой и что-то влажно-едкое брызнуло ей в лицо. И поплыл мир, потемнел, провалился куда-то...
Очнулась - сидит на том же стуле, но уже крепко связана: ноги - к ножкам, туловище - к спинке, а руки - к подлокотникам. Парень в худи как раз затягивал последний узел на ее левой руке.
- Владислав не придет, - спокойно сообщил он, заметив, что женщина пришла в себя. - Еще часа полтора. Я ему подстроил ложное собеседование на другом конце города. От крупной фирмы. Храм закрыл. Никто не помешает.
Марфа Викторовна очень испугалась, хотя старалась виду не подать. Это, получается, вор? Приходил утром, присматривал ценные иконы... или ящик с пожертвованиями? И решил украсть! И именно в ее смену! Как будто мало ей было самаряныни... Теперь батюшку точно снимут!
- Миленький, у нас тут и брать-то нечего, - заговорила она. - Кружки почти пусты, их всего три дня назад ревизионная комиссия вскрывала...
- Деньги мне не нужны, - сказал парень и щелкнул замком своего чемоданчика.
- Да и иконы у нас не такие уж древние. Конец ХХ-го века или даже начало XXI-го...
- Не собираюсь я их забирать! - В голосе его впервые прозвучала живая нота, и это была нота возмущения. - Я не вор!
Марфа удивилась. Кто же он, если не вор? И удивление удесятерилось, когда она увидела, как парень извлек из чемоданчика что-то похожее на медицинское оборудование.
- А что же тебе тогда здесь надобно?
- Вы, Марта Викторовна, - произнёс он, и это гражданское имя, давно не слышанное ею, прозвучало особенно противоестественно в стенах храма. - Точнее, ваша кровь. Позвольте...
Парень стал резать рукав ее старенькой кофты, и руки его дрожали, будто им было холодно от собственного дела. Затем он ловко, хотя и без истинной врачебной уверенности, протёр сгиб локтя холодной, пахнущей спиртом ватой.
"Сумасшедший!" - вдруг осенило Марфу. - "Ну да, такие то и дело приходят в храм. Может, если заберет немного моей крови, то и уйдет себе спокойно? Тогда и храму не будет беды, и батюшка не пострадает..."
Женщина решила молчать, чтобы ненароком не разозлить сумасшедшего. От ее реплик и здоровые-то люди порой приходят в раздражение - та же Людка, например. А уж дочь и подавно...
Между тем парень, сжав губы, воткнул ей в вену большую, сверкающую иглу, соединённую с эластичной прозрачной трубкой. Трубка уходила в недра чемоданчика, и по ней медленно, словно нехотя, потекла тёмно-алая струйка, направляясь прочь от тела.
- Слушайте: я не злодей! - нервно сказал парень, не выдержав тягостного молчания. - Я ученый! Понимаете, в нашем закрытом НИИ разработали прибор, способный переписывать реальность. Менять прошлое. Это не машина времени в вульгарном понимании, а скорее... редактор мироздания. Мы не можем попасть в другое время, но способны изменить отдельные события. И тогда меняется настоящее!
"Ну точно сумасшедший" - грустно подумала Марфа.
- Аппарат пока на стадии испытаний, но все работает! - продолжал парень, нервно сжимая свои руки и избегая смотреть ей в глаза. - И вот... понимаете, для работы этого прибора требуется очень редкое химическое соединение. Его синтезируют всего в одном месте на нашей планете. Потому оно жутко дорогое. Конечно, в НИИ запас есть, но под замком и каждый миллиграмм на строгом учете. А мне... Марта Викторовна, мне очень нужно изменить кое-что в прошлом. Крайне важно!
Он говорил с трудом, словно слова были для него камнями, которые приходилось нести издалека. Будто продолжал давно начатый с кем-то спор.
- А кровь-то моя зачем? - не выдержала она.
- Вы ведь росли на Тирате? - спросил парень, посмотрев ей в глаза.
- Ну да.
- И были там когда произошел взрыв коллайдера?
- Была.
- Так уж случилось, что в результате взрыва это вещество образовалось в крови тех, кто пережил ту катастрофу. Я вычислил многих, но только двое живут на нашей планете. Один из них - генерал, и к нему так просто не подберешься. А второй человек - вы.
В памяти её, как из тёмных вод, всплыли давно похороненные воспоминания: оглушительный грохот, запах гари, всеобщая паника, крики, и дрожащий голос матери, прижимавшей ее к себе... И все это, оказывается, придало ее жизни особый смысл в чьих-то глазах, превратило в ходячий дефицитный продукт.
- Царствие Небесное! - с искренним сочувствием отозвалась женщина.
- Спасибо. В общем... - он на мгновение закрыл глаза. - Я верю, что вы поймете, если будете знать. Вам шестьдесят один год, наверняка кто-то близкий у вас уже умер. Представьте, что вы можете его вернуть! На самом деле! Неужели не захотите попытаться? Я обязан попытаться, понимаете?
Подойдя к ней, он вдруг достал смартфон и показал фотографию на заставке экрана.
- Вот, - сдавленно сказал парень. - Это она. Я обязан попытаться, понимаете?
С экрана на Марфу Викторовну смотрела улыбающаяся молодая женщина с короткой стрижкой.
- Понимаю. А что же ты сразу-то не сказал? Зачем вот это - прыскать в лицо, привязывать? Дала бы я тебе крови...
Парень вздохнул и отвернулся к своему чемоданчику, который вдруг начал тихонько жужжать.
- Не дали бы, Марта Викторовна. Потому что мне нужно не чуть-чуть... - Он помолчал, прежде чем продолжить: - Чтобы выделить необходимое количество вещества для полной перезагрузки реальности ваша кровь мне нужна почти вся. Мне очень жаль...
Слова эти, холодные и острые, как льдинки, поползли в её сознании, а оттуда - по всему телу. Глядя на свою кровь, медленно утекающую по прозрачной трубке, Марфа с пронзительной ясностью осознала: это уходит её жизнь. И ужас охватил её - не за себя, старую, а за храм. Его осквернят убийством, закроют на долгое следствие... Потом его придётся заново освящать самому владыке...
- Значит, ты решил убить меня, чтобы спасти свою девушку? - строго спросила она. - И притом говоришь, что не злодей?
- Да это только в текущей реальности! - с жаром воскликнул парень. - А она будет переписана, как только я получу вещество и задам параметры! Мир станет другим, Марта Викторовна! И в том мире вы будете живы-здоровы! И невеста моя и вы! И мы никогда с вами не встретимся! И этого... вашей смерти... не будет! Все исчезнет, как будто никогда и не было, понимаете? Без памяти, без остатка!
- Это навсегда останется, - тихо возразила старая свечница. - Вот здесь.
Кисть руки не была привязана, поэтому она смогла поднять ее, указывая пальцем в сторону его сердца.
- И там, - перевела она палец на тёмный лик Спасителя в дальнем киоте.
- Я не верю в Него, - глухо ответил парень, посмотрев, куда она показывает.
Восстановилось молчание. Все также дрожали огоньки лампадок, а лики с икон печально взирали на двоих живых, оставшихся в храме.
- Не надо, голубчик, - попросила Марфа. - Остановись...
- Не могу! Простите, пожалуйста. Но я не могу не попытаться...
Он резко, по-детски, стал тереть глаза рукавом, и она поняла - плачет. И сердце её, много повидавшее, сжалось от странной, горькой жалости к этому заблудшему мальчишке.
- Ну, не можешь, значит, не можешь... - сказала она.
Слабость накатывала волнами, в висках стучало. Но странное дело - вместо страха её охватило ясное, почти торжественное чувство завершённости. И утренний разговор с дочерью, и Людка, и даже этот нелепый конфуз с самаряныней - все вдруг сложилось в совершенную композицию, в последнюю главу романа, заключительные строки которого пишутся сейчас, в священном сумраке, под аккомпанемент жужжания прибора в чемоданчике.
Глядя на святые образа вдалеке Марфа Викторовна подумала, что, может, оно так и надо. Больше не будет лицо ее старое никого огорчать по утрам в Си-чате. Дочке квартира останется. Она уже большая. Умная. Мама ей не так чтобы очень нужна... Лиза хорошая девочка, просто молодая еще. Справится.
И здесь, в храме, справятся. Найдут другую свечницу. Жалко, что исповедоваться не успела... И причаститься бы перед смертью. И прощения у Люды попросить за все те глупые споры. Все это из-за гордости... А баба-то она хорошая... Верующая. Тоже свое горе хлебнула. Мужа на войне потеряла. Быть бы им лучшими подругами, кабы не эти несчастные аллигаторы... с крокодилами...
- Как звать-то? - спросила Марфа и сама удивилась, насколько слабо звучал теперь ее голос.
Парень не нашелся что ответить. Отошел к чемоданчику, что-то проверил. Видимо, сколько крови уже набралось.
- Сергий, значит, по-церковному... - сказала свечница. - Завтра преподобного Сергия праздник. Именины у тебя... Что ж... Пусть моя кровь будет... как подарочек тебе на именины...
Он снова, уже не стесняясь, вытер слезы рукавом, шмыгнул носом и пробормотал:
- Простите...
- Ты как ученый-то хоть толковый? Диплом красный есть?
- Да, - растерялся он. - А что?
- Да так...
У женщины началась одышка. Организм пытался компенсировать недостаток кислорода из-за уменьшения эритроцитов. Собрав последние силы, Марфа Викторовна прошептала:
- Капюшон...
- Чего?
- Капюшон сыми, говорю. Это храм Божий. Святое место... Не положено... голову... мужчинам покрывать...
Сергей послушно сдёрнул капюшон, и волосы его - русые, волнистые - рассыпались по лбу. И лицо его вдруг показалось ей совсем юным, почти детским. Таким она и представила его - маленьким, добрым мальчиком.
"Прости его, Господи..." - успела подумать она, прежде чем тёмная, беззвёздная волна накрыла её с головой...
...Сознание возвращалось к Марфе Викторовне постепенно, - сначала смутные очертания, потом детали, наконец, резкая, почти болезненная ясность. Белый потолок, белые стены, и настойчивые золотые стрелы солнечного света, расчерчивающие пространство на геометрические зоны света и тени. "Больничная палата" - узнала она, причем скорее по запаху, чем по виду. И обрадовалась: "Жива... Значит, осквернения храма не произошло! Слава Тебе, Господи!"
Утреннее солнце весело играло на стенах, и даже стерильный больничный воздух казался ей полным какой-то особой, праздничной благодати. Врачи и медсестры приходили и уходили, говорили что-то важное, но она, улыбаясь, ловила лишь общий ласковый гул, как ловят шум весеннего дождя.
А потом пришёл отец Глеб - в белом халате поверх епитрахили, с дароносицей в руках. Исповедовал её и причастил, и стала Марфа Викторовна совсем счастливой. Батюшка рассказал, что кровь для неё сдавали и дочь, и Людмила Петровна, и Владик, который первый нашел ее и вызвал скорую. Но та почти сразу приехала, потому что кто-то еще раньше вызов сделал. Да многие с прихода хотели помочь - даже Володя пытался, но группа крови его не подошла.
- А благочинный, - голос ее был все еще слаб, как и сама она. - Не сильно ругался из-за самаряныни?
- Отменили в итоге требование предоставлять отчет на бумаге. Так что теперь вас все священники благочиния благодарят! И о вашем здравии молятся...
- Спаси Господи, батюшка...
- Многие там в холле ждут, навестить хотят, но к вам пока не пускают. Для меня вот исключение сделали ради Причастия. Поправляйтесь! Вы нам очень нужны!
После его ухода, отмеченного широким, благословляющим крестным знамением, Марфа Викторовна посмотрела на белый потолок палаты и улыбнулась. На душе было так светло и легко, как давно уже не бывало.
Явились еще особые посетители, которых пустили к ней раньше остальных. Двое из полиции. Молодые, пахнущие табаком и самоуверенностью. От них женщина узнала, что Сергея арестовали по месту его работы, после того как сработала сигнализация из-за неавторизированного проникновения. Схватили прямо когда он производил какие-то манипуляции с большущим белым аппаратом.
- При задержании не сопротивлялся, - говорил тот, что пониже. - Мы отследили его по камерам до храма. И знаем, что он пытался вас убить.
- Нет, - возразила Марфа Викторовна. - Он просто предложил мне поучаствовать в научном эксперименте и я согласилась. Надо было немножко крови дать.
- Немножко? Вы чуть не погибли!
- Но не погибла же.
- И он вас связал!
- Так для эксперимента надобно было.
- Зачем вы его покрываете? Боитесь, что ли? Не стоит. Он уже никому не сможет навредить.
- Я уж свое отбоялась, сынок. Именины у него сегодня. Отпустили бы вы его, в честь праздника-то...
Двое полицейских переглянулись и усмешки расцвели на их лицах.
- Это так не работает, бабуль. Совершил преступление - будешь отвечать!
- Против меня он ничего не совершал. Я на него жалобы не имею.
- Ладно, отдыхайте, мы навестим вас позже, - сказал тот, что повыше. - Может, память к вам ещё не вся вернулась.
Когда они ушли, Марфа Викторовна твердо решила просить следующего гостя помочь ей написать и подать официальное прошение о том, чтобы Сережу простили.
Этим гостем оказалась Лиза. Поначалу все было хорошо - объятия, слёзы, дуэт примирения. Но когда Марфа озвучила свою просьбу насчет арестованного парня, Лиза напряглась.
- Мам, ты что? - в голос девушки вернулись те же стальные нотки, что отравляли их общение в последние годы. - Его казнить надо! Выродок! Убить тебя пришел! Какое письмо о помиловании?
- Но он ведь не взял всю кровь... Пожалел меня. И скорую вызвал, больше некому было...
- Значит, и так ему срок скостят, без твоего письма! Для этого адвокаты существуют. Но сидеть он все равно должен!
- Господь велел прощать... Напиши, Лизонька...
- Таких прощать нельзя!
- Всех можно... Евангелие учит...
- Это ты что-то не так поняла, мама. Как обычно, с фанатизмом твоим. Давай я сейчас батюшке позвоню.
И набрала отца Глеба. Тот вдруг, к удивлению Марфы Викторовны, тоже стал говорить, что не стоит потакать преступниками, а простить, мол, достаточно и в сердце.
Она спорить не стала, но про себя решила: "Значит, сама напишу, как выйду отсюда. Только бы силы Господь дал"...
Дочке она улыбнулась и поблагодарила за заботу. И глядя на то, как Лиза уходит, украдкой перекрестила ее.
Ближе к обеду в палату подселили молодую женщину с короткой стрижкой. Та, едва заняв соседнюю койку, погрузилась в просмотр сериала со смартфона, звук из которого настойчиво заполнял пространство.
Марфа Викторовна уже было приподнялась, чтобы сделать замечание - мол, нельзя ли потише, - но потом, улыбнувшись, молча легла обратно.
За окном ярко светило солнце и беззаботно чирикали воробьи, словно оркестранты, выводящие свои партии в финале сложной, но идеально слаженной симфонии.