Это было одно из прекрасных старинных зданий Берлина. В нем расположился районный социаламт, по-русски, собес. В кабинете сидели трое: за столом - элегантная, спортивная фрау лет 25, напротив - на краешках стульев два пожилых человека. Муж и жена. Евреи. После длительных мытарств, во время которых они похоронили близких, потеряли детей, остались без пенсии, работы, гражданства и крова, евреи приползли в Германию. Просить убежища. Статус контингентных беженцев им был не положен - в числе стран, через которые пролегал их путь, был Израиль. Как остальные советские евреи, эти двое не знали, что печать "был в Израиле" страшнее, чем клеймо "родился евреем". Тот, в чей паспорт попала эта печать, не мог рассчитывать на помощь ни одной "цивилизованной" страны. Германия была из их числа. Но посетители этого не знали, впрочем, как и многого другого.
В Союзе они были невыездными, даже в кратковременные поездки за границу их не пускали, они судили о ней по "вражеским голосам" или самиздату. Поэтому считали, что в ФРГ демократия, соблюдаются права человека и спорные случаи рассматривает суд. Не как в СССР. Пределы Союза им удалось покинуть в первый и последний раз - когда они написали заявление о выезде на постоянное жительство в Израиль. За это заявление их лишили гражданства и честно заработанных пенсий. Взамен выдали разрешение на пересечение советской границы. Эту бумагу можно было добыть единственным способом - тем, которым получили ее они.
Права на выезд в любую другую страну, кроме Израиля, у советских людей не было. Евреи, покидавшие СССР, добирались с израильскими визами до "свободных" стран и обретали там беженский статус. Либо направлялись в Израиль. В убежище евреям не отказывали, обратно в Союз не возвращали. Так договорились международные лидеры. Посетители знали об этом и, когда покидали СССР, надеялись, что "хуже не будет". Экономически они были устроены в Союзе неплохо, но, не считая нарастающего антисемитизма, у них возникли причины особого характера, заставившие их бежать. Попросту говоря, их выступления в прессе заинтересовали кагэбэшников. Пополз слух о грозящей расправе. Пришлось срочно принимать меры...
В общем, это были типичные политические беженцы, которые, по нормам международного права, должны были рассчитывать на помощь соответствующих ведомств. Если бы те хотели ее оказать... Но Союз был развален и до судеб людей, которые боролись за права человека в СССР, теперь никому не было дела. Оказалось, что международное сообщество интересовал вовсе не этот вопрос...
Получив в полиции право на проживание в Берлине, евреи пошли просить социальное пособие. Больше идти им было некуда. Шесть ночей они жили на улице, два дня ничего не ели. Стоял декабрь. Снега не было. При "плюс три" в своих сомнительных одежках они откровенно задубели. У женщины болели уши, воспаление охватывало мозг. Она еле держалась на ногах и все время стонала. Свое имущество - две дорожные сумки с немногочисленным скарбом, дипломами об образовании, русско-немецким словарем и книгами, которые они написали в прошлой, советской, жизни, - евреи принесли с собой. По-немецки говорили плохо. Мужчина прошел через гетто, был ранен, контужен, на одно ухо вообще не слышал. Поэтому к фрау обратилась еврейка. Она заговорила по-английски. Фрау ответила кратко:
- Нур дойч! (Только по-немецки!)
Помогая друг другу, супруги объяснили цель своего визита. Фрау взяла бланк, написала на нем фамилии и стала задавать вопросы. Ответы она вносила в бланк.
- Вы просите жилье, медицинскую страховку и пособие на еду?
- Да.
- Когда вы приехали в Германию?
- Шесть дней назад.
Фрау записала дату их приезда в Берлин.
- Где вы жили эти дни?
- На улице.
- У вас есть сбережения?
- Нет.
- У вас есть родственники, которые будут вам помогать?
- Нет.
Фрау дописала: "без средств к существованию".
- Вы евреи?
- Да.
- У вас есть статус контингентных беженцев?
- Нет.
- Сколько вы были в Израиле?
- Два месяца.
- Почему уехали из него?
- У нас был единственный способ перебраться через советскую границу - по израильской визе. Но мы не собирались жить в Израиле. По состоянию здоровья мы не можем из Ленинграда переехать в другой климатический пояс.
- Это грозит вам гибелью?
- Да. Кроме того, мы не знаем иврита. У нас нет родственников и друзей в Израиле, нет шансов найти там работу...
Появилась запись: "Если бы не было проблем со здоровьем и знанием иврита, в Германию не поехали бы".
- Когда вы направились в Германию, вам было известно, что здесь евреям из бывшего СССР оказывают помощь?
- Нет.
- А теперь знаете?
- Да. Нам сказали в полиции, чтобы мы обратились к вам, если негде жить и нечего есть.
- Хорошо. Все, что вы сказали, я записала. Подпишите.
Фрау встала из-за стола, подошла к ним. Красивая. Белокурая. Длинноногая. Хорошо кормленная. "Настоящая арийка", - почему-то подумал еврей. Его контуженный мозг пронзили воспоминания. Одна за другой поплыли картины... Стоит высокая стройная фрау в эсэсовской форме. К ее ногам падает мама, о чем-то умоляет... Он, шестилетний мальчик, рядом... В ушах звенит только одно слово: "Селекция". Он знает, что это значит. Газовая камера... Маму волочат, как куль с мукой, по полу... Фрау держит руку на кобуре, вот-вот прогремит выстрел...
С простреленной ногой он лежит на земле... Горят бараки их гетто... Из окон прыгают люди. Воют собаки. Везде стреляют. Вдруг наступает тишина. Он не слышит ни звука. На губах земля. Он жует ее, но ничего не видит, не слышит... Наши солдаты откопали его из воронки. Потом был госпиталь. Один, второй, третий. Нога гноилась. Долбили, дробили кость, без обезболивающих удаляли мертвые куски. Боль была страшная. Сестрички плакали, глядя на его муки. Каждое утро, выпав из оцепенения сна, он хватался за ногу: "Цела! Пока он спал, не отняли! Сегодня у него две ноги...". Собирали консилиумы. Хронический остеомиелит. Кость продолжала гноиться...
Семь лет боролись врачи за ногу. Ему повезло. Открыли антибиотики. Он был одним из первых... Уколы делали прямо в кость. Искали живую ткань, в нее без наркоза вгоняли шприц. Он терял сознание от боли. Но ногу удалось спасти... Впоследствии открывался свищ, снова больница, снова страх за ногу... Так всю жизнь... Вот и сейчас почернела голень... Продержаться хотя бы день-два, не слечь... А там будет возможность пойти к врачу...
Фрау за столом была точь-в-точь из детства. Та, которая держала руку на кобуре. И говорила так же... Отрывисто, сквозь него...
Еврей остановил жену - та хотела подписать бумагу, не глядя. Она не подумала, что фрау могла допустить неточность в записи их ответов... По слогам, как дети, стали разбирать супруги незнакомый почерк. Фрау была недовольна: ее ждут посетители, всё ясно, с этими пора кончать, только мешают работать...
На бланке стояло: "Мы, такие-то, приехали в Германию без денег и имущества, чтобы получать социальную помощь, потому что знали, что Германия оказывает ее евреям из бывшего СССР. По причинам экономического порядка покинули СССР и обманным путем получили израильское гражданство. До этого в Германии не были, как туристы ехать в нее не хотели".
Не зная немецких законов и не понимая, почему фрау исказила смысл услышанного, евреи стали извиняться за свой немецкий. Их воспитание не позволяло сказать: "Ложь". В университете, где они работали, они учили студентов формам вежливости: "это, возможно, ошибка, Вы неправильно меня поняли, я плохо выразил свою мысль". Фрау записала: "Немецкий знают плохо, языком практически не владеют". Евреи закивали в знак согласия. Затем снова начали говорить, что по их вине - они недостаточно ясно выразили свои мысли - фрау не смогла их правильно понять. Старуха дружелюбно спросила:
- Если бы мы знали, что в Берлине можно получить жилье и деньги, разве стали бы жить на улице?
Фрау написала: "Во время путешествия остановились проездом в Берлине, чтобы получить социальную помощь, потому что оказались без денег".
Затем спросила:
- Здоровье хорошее или?
Старуха с благодарностью ответила:
- Не очень. Простудились. Нужен врач. Лекарства. Антибиотики.
- Какая у вас специальность?
- Я филолог, мой муж - математик.
- Где думаете работать? У вас есть право на работу?
- Нет, - ответили просители. - В полиции нам его еще не дали.
На бланке появилась запись: "Несмотря на профессию (научные работники), немецкий не изучали, так как трудовой деятельностью в Германии заниматься не собирались. В Израиле не работали, иврит не учили, жили на социальное пособие. За разрешением на работу в берлинскую полицию не обращались, считали, что работать не будут, потому что больны, нуждаются в лечении и рассчитывают на пособие".
Прочитав новую запись, супруги совсем разнервничались. Они не понимали, почему фрау ведет себя так неприлично - откровенно искажает то, что они говорят. Или они ее не понимают? Как плохо, когда знаешь пять-шесть языков, но все не очень... Поведение фрау вызывало у них острую боль. Им было стыдно за девушку, которая проявляла в отношении них, пожилых и нуждающихся в помощи людей, очевидную бестактность... Они больны, им без того тяжело... Девушка, казалось, не хочет понять происходящего и добивает их, заставляя что-то доказывать на чужом языке, опровергать написанное, каяться в прегрешениях, которых они не совершали...
Да, и вообще, какую могут играть роль все эти вопросы и ответы, когда ясно одно - они несчастные люди, оставшиеся на старости лет без хлеба и крова, нет у них ни помощи, ни защиты... Разуты, раздеты, голодные и больные... Старуха заплакала. Что еще делать, не знала. Муж стал протестовать против того, что написано в их заявлении. Возмущался не потому, что понимал, какие это имеет последствия. Нет, ему была неприятна ложь. Его угнетало чувство собственной беспомощности, жестокость, с которой говорила фрау.
Видя, что евреи не хотят подписывать составленную ею бумагу, фрау возмутилась, сказала, что они задерживают прием. Она позвонит в полицию и их депортируют из Германии. Из этого пассажа старик ничего не понял. Он видел, как плачет жена, слышал грозные слова: "полиция", "депортация"...
- Идем отсюда, - попросил он жену.
Фрау позвонила начальнику. Тот появился мгновенно. Маленький, безликий. Евреи стали всё ему объяснять. Он бесстрастно слушал. Еврейка говорила о том, сколько бед им пришлось пережить, как они бежали из СССР, как погибла в фашистских концлагерях и сталинских тюрьмах вся их семья, как лишились они детей, здоровья, крова...У еврея появилась надежда: "Конечно, все станет на место, злоключения кончатся... Что делать, им не повезло, девушка молодая, в жизни разбирается плохо... Но на нее обижаться не надо... На то у нее есть начальник. Это ведь Германия, не сборище советских бандитов".
Словно вколачивая звуки в темечко старика, безликий протянул ручку:
- Подпишите.
Старуха стала говорить, что они не могут подписать бумагу, потому что они с ней не согласны, в ней написана неправда...
Начальник ответил, что просителей не спрашивают, правда написана или ложь, в их компетенцию не входит оценка деятельности органов власти Германии. Евреи должны поставить свои подписи в знак того, что их ознакомили с содержанием написанного. Сотрудница социаламта, в строгом соответствии с инструкцией, всё записала с их слов, дала прочитать документ и разъяснила его смысл. Упорство стариков является нарушением дисциплины. Они оскорбляют чиновников при исполнении служебных обязанностей. Если они не подпишут заявление и не покинут кабинет, он вызовет полицию: за нарушение общественного порядка на них наложат штраф, их посадят в тюрьму и депортируют из Германии в Израиль.
Старики поставили подписи, взяли сумки и вышли из кабинета, так и не поняв, почему им отказали в помощи.
Начальник спросил фрау, какие формулировки она внесла в заявление. Та зачитала. Затем добавила:
- Дело оказалось легче, чем я ожидала. Они совсем больные, детей или родственников, которые будут их содержать, нет, средств к существованию тоже. Типичный балласт для Германии. Я сразу поняла, что речь идет о санации. После того, как они поставили подписи под заявлением, написанным от их имени, шансов получить социальную помощь в Германии у них нет и не будет никогда - ни через десять, ни через сто лет. Как говорит параграф 120, иностранец, признавшийся, что приехал в Германию получать социальную помощь, навечно теряет на нее право. Они подтвердили, что намерение жить за счет социала у них появилось задолго до того, как они прибыли в Берлин. Поэтому они не учили немецкий язык и не позаботились о разрешении на работу.
В общем, дело можно сдавать в архив... Ни один суд не опротестует наше решение оставить их без социальной помощи. Впрочем, о каком суде говорить, если это заявление отрезало их не только от социала, но и от бесплатной правовой защиты. Так что разрешение, выданное полицией на проживание, останется для них пустой бумажкой... Даже если сейчас, в шестьдесят лет, они найдут способ заработать на пропитание, что они будут делать в семьдесят или восемьдесят?... Где будут жить? В метро? Нет, не зря я работала над этой бумагой: я дала им шанс самим очистить Германию от себя, не прибегая к насилию... Я думаю, с этими двоими Берлин попрощался навсегда... Мы помогли им решить проблемы без нарушения закона - путем экономического, а не политического решения, в полном соответствии с нашей конституцией и духом немецкого народа...
- Вы хорошо ведете дела. Я буду ходатайствовать о Вашем повышении, - уже в дверях сказал начальник, а фрау с очаровательной улыбкой пригласила в кабинет следующего.
Это был наркоман. Ему, как немцу, а может, еще и арийцу, социальная помощь была обеспечена по праву рождения, то есть по закону, и фрау, чувствуя себя волшебницей, отсыпала всё, что положено, из прикрепленного к ее поясу рога изобилия: деньги на еду, жилье, одежду, медицинскую страховку, 200 ДМ на рождественский подарок... Это был ее родной соотечественник. Человек. Он имел права - человека. Его многому учили, но ничему не выучили. Общество дало ему всё, он не считал нужным возмещать ничего. Но он был иного ранга, чем предыдущие...
Те двое были не люди. Они были иностранцы. Евреи. Да еще из Израиля. Поэтому на права наркомана им претендовать не приходилось. Прав человека в Германии у них не было. Фрау как добросовестной исполнительнице немецких законов даже в голову не приходило рассматривать их с этой точки зрения. Потому что законы об иностранцах в Германии, впрочем, как и в других "цивилизованных" странах, никакого отношения к правам человека не имеют... Большевики в свое время до этого не додумались... Спасибо им за это.
Евреи вышли из социаламта. Пересчитали деньги, которые у них остались: 79 пфеннигов. Спустились в метро. Мусор уже убрали. В урнах пусто. Подошли к двум пьянчугам, сидевшим на станции в куче дерьма. Те дали глотнуть из бутылки, купленной на деньги социаламта...
В апреле в лесопарке возле Ванзее нашли два полуистлевших трупа. Рядом лежала дорожная сумка с профессорскими дипломами и русско-немецким словарем...
Еще через несколько месяцев у фрау был выкидыш. Прошел слух, что она стала заговариваться. Фрау рассказывала коллегам, что во время беременности достала пистолет из кобуры на своем поясе и выстрелила в ребенка, который у нее родился. Начальник фрау благополучно сидел в своем кабинете, проводил санации среди неполноценных, просивших у Германии помощи. Чаще других он отказывал румынам (их он считал цыганами) и евреям.
Безотносительно к этому, в тридцать пять стал лысым, похудел и сморщился. Цыганка, видевшая его на приеме в социаламте, сказала, что у начальника рак и что Германию "через него" ждут великие бедствия... Среди них - небывалое наводнение на Одере и Нейсе, двадцатиградусные морозы, падение жизненного уровня, безработица и болезни, потому что гельды, добываемые злым способом, Германии не достанутся, уплывут в Америку... Кто-то спросил, что станет с Германией, если таких будет много?
А в Израиле арабы по-прежнему взрывали евреев и евреи стреляли в арабов...
Старики
Они безропотно тянули воз. На нем сидели трое: вечно больная дочь и две внучки. Недоедая, отказывая себе во всем, на пороге старости купили лошадь. Дорога шла в гору. Чтобы помочь лошади, усталые старики брели позади. Они мечтали об одном: на перевале, когда дорога пойдет вниз, можно будет присесть на телегу. Девочки подрастали, но у их матери жизнь не складывалась, и старики тянули из последних сил.
До перевала оставалось несколько метров. Уже виднелась другая сторона горы. Еще десять метров, еще пять... Вот лошадь ступила на перевал... Еще два шага, еще один шаг - и можно будет сесть... Старик сделал движение к лошади, хотел остановить ее, старуха протянула руку к краю телеги...
Вдруг дочь приподнялась, посмотрела на мать, натянула поводья, кнутом ударила изо всех сил по лошади. Та птицей полетела под гору. Через минуту они были уже далеко, через пять казались сверкающей на солнце игрушкой.
Старики остановились. Они молча смотрели вслед своей жизни. В первый момент им казалось, что произошло страшное недоразумение, и дети вернутся. Но расстояние все росло. Телега пропала за поворотом.
Старики оглянулись. Справа и слева дремучий лес, вокруг безлюдные просторы. Помощи ждать неоткуда. Нет ни крошки хлеба, глотка воды. Поздняя осень, холодная земля, не на что сесть: при них остались одни худые одежки. Старики обнялись. Постояли молча и, не сговариваясь, повернули обратно. Все-таки ту дорогу они хорошо знали. Оставалась надежда найти что-нибудь там, где был их последний привал....
Дочь рассказывала детям о том, какая красивая осень стоит на дворе, какая чудесная жизнь ждет их за поворотом. Не ожидая вопроса о судьбе стариков, она сказала:
- В последнее время они стали совсем несносные... Когда вы спали, они бормотали, что хотят нас пустить на мыло... Пусть пеняют теперь на себя...
И на вопросительный взгляд старшей дочери ответила:
- Ты за них не переживай, не пропадут, у них, знаешь, какой клад зарыт? Такую себе домину отгрохают...
Старуха сказала мужу:
- Может, одумаются все-таки, вернутся за нами?
- Не-е... Не думаю... Дай им Бог всего доброго...
- И то правда... Без нас телега легче пойдет, быстрей до людей доберутся.
Даст Бог, не пропадут.
Долги горемычные
Они пробирались вторые сутки. Днем спали в лесу. Ночью брели на Стожары, к болотам. Там стояли партизаны. Софийка шла впереди. В руках у нее был котелок с водой. Бульбу доели еще в лощине. Светало. Идти надо верст тридцать. Если повезет, если не заплутают в лесу.
Софийка оглянулась на мать. Лица не видно, только дышит, как лист шелестит под белой косынкой. На закорках сопит Леся.
- Бедная мамка! Зачем она только ее взяла? - Софийка прибавила шаг и выскочила на поляну. Тут же рванулась в испуге назад. Раздался окрик часового и пулеметная очередь. Софийка упала на землю. Тихо... Приподнялась и на цыпочках стала красться обратно, в кусты, туда, где мать. Тихо... Ни звука... Еще шаг... Еще два... От ужаса задохнулась. Не успела вскрикнуть. Прямо из куста схватила за горло ее Рука. Здоровый детина зажал рот, завалил на землю и стал драть, пока она не затихла. Потом, уже бесчувственную, отдал остальным. Двадцать немецких солдат трудились над ней до утра. Никто не знал, когда она перестала дышать. Утром солдаты ушли, бросив Софийку на дне оврага, - там, где оставил ее последний.
Тогда к ней приблизилась мать. Собрала косынкой росу со дна котелка, осторожно, как зеркало, вытерла свое дорогое дитя, закрыла глаза Софийке и, уложив в мягкую люльку из еловых лапок, стала гладить личико девочки и целовать ее ручки. Так она сидела над дочерью, пока не захныкала Леся...
Мать взяла котелок, начала рыть землю и укрывать Софийку. Сначала ножки, потом выше. Прижалась последний раз к мокрому лобику, вытерла его, перекрестила дочурку и, как неживая машина, пошла носить землю. Туда. Сюда. Туда. Сюда. Туда. Сюда... Пока не засыпала весь овраг...
Солнце долго бродило за тучами, но так и не смогло взойти над Софийкой. Опустило на мать горькие сумерки, темною ночью, как саваном, укутало поляну. Зашумел, загудел, застонал лес. Закачались, попадали темные тени деревьев. Солнце исчезло, не появившись. И звезд не было. Только мутная поволока тянулась на небе там, куда надо идти.
Их нашли партизаны. Недалеко от Софийки. Лесю матери удалось спасти. Не только тогда, в сорок третьем, но и потом, в сорок седьмом, когда она умирала от тифа. Леся закончила школу и уехала в Минск учиться. Вышла замуж, хотела забрать мать к себе в трехкомнатную квартиру, где жила с мужем и детьми. Но мать всё отказывалась, не хотела уезжать из деревни. Это была и не деревня. Развалины нескольких изб. Стояли они вдоль проселочной дороги. Вокруг гудел лес. Когда-то здесь жили люди, потом остались две - три бабульки, среди них - мать. Отсюда ей было недалеко ходить к Софийке, вот она и не хотела переезжать к Лесе в город.
Потом мать заболела. Леся приехала из Минска, но мать была совсем уже квёлая. Лежала на спине, смотрела на Лесю ясными, как из колодца, глазами. На голове у нее был платок, которым она вытирала Софийку. В нем просила похоронить.
Леся собралась уже уезжать в Минск, когда пришла соседка и повела ее в огород. Показала камень, - под ним мать хранила для Леси тайну. Выкопали жестянку, там был крохотный кошелечек, а в нем - клочок измятой бумаги. То было письмо для Леси:
Соседка рассказала. Когда немцы пришли в Могилев, стали хватать евреев. Отца Леси забрали, мать подалась по людям. Была у Ребекки Ароновны ученица, звали ее Софийка, зимой жила она в Могилеве у тетки, ходила в школу, летом возвращалась в деревню. Когда появились немцы, приехала мать за Софийкой. Рассказала она про училку. Мать всё поняла. Забрала с Софийкой в деревню грудное дитё. Сделала, как сказала училка. Стала девочку Лесей звать. В огороде закопала для нее памятку. Была неграмотная, но знала, что в том письме написано. Велела Софийке забыть всё, что видела. Велела говорить, коли спросят, что мамка в городе ребеночка прижила, с ним и в деревню вернулась.
Немцы у них не стояли. Но как-то пришел полицай, начал расспрашивать, что да кто. И странно смотрел на Лесю. Очень чернявая была. В ту же ночь мать собрала детей и подалась в лес. С тех пор ходила на могилу Софийки. После войны открылась соседке. Корила себя, что не уберегла девочку. Хотела спасти чужое дитё, про свое забыла. Отдала его лесу. Просила похоронить рядом с Софийкой. Чтобы вместе с нею лежать.
Леся вернулась в Минск. Не знала, как называть себя - то ли Олеся Викторовна Полешук, как была в паспорте записана, то ли Эмилия Моисеевна Венцель. На семейном совете решили - пусть остается всё, как есть. Послали несколько запросов в разные учреждения. Из Красного Креста пришел ответ, что судьба Моисея Абрамовича Венцеля неизвестна, а Ребекка Ароновна погибла в Освенциме.
Минуло еще двадцать лет. Наступил 90-й год. Олеся Полешук похоронила мужа и жила одна в своей минской квартире. Отношения с детьми почему-то не складывались. Ее дочь, Мария, в свои тридцать лет, не раз была замужем, развелась, меняла фамилию. Последний раз называла себя "Король". Лесе жизнь ее казалась странной. Вот и сегодня. Пришла, потребовала у Леси старые письма. Достала из заветного кошелечка пожелтевший листок бумаги и унесла с собой. По весне заявила Лесе, что уезжает, как еврейская беженка, в Германию. Собрала показания свидетелей, что Олеся является дочерью Ребекки Ароновны Венцель, сделала новый паспорт и подала заявление в немецкое посольство на выезд.
Фамилию опять сменила. Сказала, что "Король" - не еврейская фамилия. Корень будто это индоевропейский, к семитским языкам отношения не имеет. Встречается чаще всего в славянских и германских языках. Более точно - в восточнославянских, потому как в западнославянских полногласию оро соответствует ра... Король, краля, кроль, Карл, Карел, круль и даже такие слова, как Гарольд и хорват, восходят к этому корню. В семитских языках согласные по-другому выстраиваются: первым идет сонорный - р, л или й. Поэтому у евреев вместо Гарольдов и Карлов другие имена - Ребекка, Элохим, Яхве... Теперь станет она не Мария Король, а Ребекка Венцель, или просто Ривка.
Вскоре уехала Ривка в свою ФРГ. Леся осталась в Минске. Похоронила свекра, ухаживала за свекровью. Называла ее "мама Надя". У свекрови был диабет, и она видела хуже и хуже. Жизнь становилась ужасной. Инсулин не достать. Сначала его передавала из ФРГ Ривка. Затем посылки стали приходить от случая к случаю. Очень тоскливо. Видела Леся - умирает родной человек, не дотянет до лета...
Решилась на последнее средство: стала просить Ривку забрать бабушку к себе. Ривка неплохо притерлась в Баварии, работала переводчицей в еврейской общине и, как думала Леся, могла помочь маме Наде. Но Ривка не спешила. То объясняла Лесе: не время, то писала: новые законы вышли, они не позволяют ей заботиться о бабуле, то и вовсе на письма не отвечала.
Леся ее слова принимала всерьез и маму Надю уговаривала чуточку потерпеть. Что ФРГ приглашенных на постоянное жительство евреев превращает в зверей, которые родителей на погибель бросают, не думала. Когда свекровь перестала ходить одна, потому что уже ничего не видела, договорилась Леся с друзьями, прислали ей приглашение из Германии, она оформила визу и поехала с мамой Надей в Баварию. Думала, будет для Ривки приятный сюрприз - дала телеграмму накануне отъезда.
Ребекка встретила их с цветами, но повезла не к себе домой. Сказала - в гостиницу. Дома, мол, у нее ремонт. И убежала:
- Мне на работу, а вы еду возьмите из холодильника, там всё есть...
Появилась вечером. Принесла немецкие газеты. Забыла, что Леся немецкого не учила. Включила телевизор и убежала. Должна переводить с немецкого для делегации из Биробиджана, до этого еще педикюр сделать надо. Назавтра то же. Так прошла неделя.
Ривка прибегала, убегала, Лесе никак не удавалось поговорить с ней по порядку. Случалось, что Ривка ни с того ни с сего переходила на немецкий, - от русского, мол, отвыкла...
Наконец, наступило воскресенье. Леся, увидев Ривку, сразу сказала, что бабушка не протянет и месяца, если ее не положат в больницу.
- Какая она мне бабушка? Я еврейка, она нет.
- Надя - папина мама, твоя бабушка.
- Ну и что? Это не дает права ей здесь остаться. Даже если я очень захочу. Кроме того, это плохо скажется на моем положении в Общине. Ведь наши считают, что я со всех сторон еврейка. А так станут говорить, что у меня подгулял отец, и я не тяну на чистоту крови. Нечего было замуж выходить, якшалась со всякими, своего не могла найти...
- Мама Надя умирает... Мы должны ее спасти...
- Почему ей должны помогать евреи? Почему всегда и за всё должны расплачиваться евреи? Пусть ею занимаются белорусы.
- Ты знаешь, какое сейчас положение в Белоруссии. Нет денег, нет лекарств...
- Но я-то при чем?
Леся непонимающе глядела на Ривку. Вдруг вспомнила Софийку... мать... Ей было тогда столько, сколько Ривке сейчас. Господи! Что бы они сказали?
Стены поплыли перед Лесей. Заплакав навзрыд, перешла на крик, закрыла глаза и, сжав кулаки перед лицом Ривки, зарыдала на одной ноте:
- Надо платить... Долги платить... Ты... еврейка... это понимаешь? Долг... твой долг белорусской женщине... она спасла жизнь твоей матери... она сгубила из-за нас, евреев, Софийку... свою доченьку... свою кровь... свою ...
Больше Олеся говорить не могла. Ее парализовало.
Благодаря заслугам Ривки перед Общиной, Олесю похоронили в Баварии на еврейском кладбище после того, как Ривка доказала ее еврейское происхождение. Маму Надю вернули с оказией в Минск, где она вскоре и умерла. Положили ее на еврейском кладбище. Оказалось, она тоже еврейка, только паспорт был выписан на белоруску. Хоронил ее Ривкин брат Олег.
Ехать в ФРГ он наотрез отказался. Записался добровольцем в Чечню, стал террористом. Хочет взорвать бомбу в Баварии или Нью-Йорке.
Такую вот историю услышала я. Рассказали мне ее в Берлине, на фестивале детского танца, где выступали Чернобыльские ребятишки... Один из присутствовавших на концерте немцев дал ведущему программы 3000 ДМ и попросил купить артистам обувь на эти деньги...