Эстонец Недоделанный
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
ЭСТОНЕЦ НЕДОДЕЛАННЫЙ
Необходимое предисловие
Волна ксенофобии захлестнула не только нашу страну, но уже и весь мир. Это проблема. Однако ещё большую проблему создают те, кто - по неведомым причинам - пытается замолчать наличие ксенофобии. И тут мы наблюдаем даже не пособников преступления, а его непосредственных подстрекателей. Автор считает, что замалчиванием или " политкорректным размазыванием" проблему не решить. Как и не решить проблему спускаемыми сверху директивами. Только мы сами - своим собственным отношением к данному явлению - сможем в корне перебороть его. Если, конечно, захотим... В рассказе повествование разворачивается с предельной жёсткостью. НЕ - в действиях, НО - в декларируемых персонажами побуждениях. И дело не в том, что автор сознательно стремился довести натурализм до степени патологии. Художественный приём, гиперболизация "объекта литературного исследования"? Нет, всё это здесь не при чём. Просто... автор, оказавшись однажды в случайной компании, стал невольным свидетелем беседы, которая выведена в рассказе, - по сюжету она происходит в гараже. Автор постарался предельно точно воспроизвести эту беседу во всех деталях - с сохранением стилистики общения персонажей и структуры иерархических взаимоотношений внутри этого "коллектива"... В общем, читайте сами, думайте, делайте выводы. Но какие бы чувства не охватили вас во время прочтения рассказа - гнев ли, возмущение, а то и вполне объяснимая брезгливость, - помните, что автор НЕ создаёт проблему, а лишь пытается обратить на неё ваше внимание. А уж в какие ряды и на чью сторону вы встанете - дело вашей совести и гражданской зрелости.
Когда умирают империи, их дети становятся сиротами. Или - умирают тоже. А уж что из этого хуже - выбирайте сами.
Я никогда не был в Эстонии. Я не знаю ни одного слова по эстонски, не знаю даже, есть ли вообще такой язык, или там, в этой самой Эстонии, изъясняются на каком-нибудь финно-угорском наречии. Иными словами, к Эстонии я имею примерно такое же отношение как к Марсу или Юпитеру.
И тем не менее, меня называют Эстонцем. Да-да, именно так, с большой буквы. Эту кличку мне приклеили потому, что у меня, действительно, фамилия, имя и отчество - эстонские. По паспорту. Так уж получилось, когда-то моя мама влюбилась в однокурсника из Тарту, который обучался вместе с ней в ЛГУ. В то время в Ленинграде этнические эстонцы были так же привычны, как украинцы и белорусы. И ещё вопрос - кого было больше в северной столице.
Родители поженились, а когда я родился, в ленинградском ЗАГСе меня зафиксировали в этом мире под именем Тыннис. Был когда-то в позднем СССР очень популярен эстонский певец Тыннис Мяги. Вот в честь него меня и назвали. А фамилия и отчество самым естественным образом, можно сказать, транзитом перетекли ко мне от моего эстонского папаши. Папаша, впрочем, долго не задержался. Мне было меньше двух лет, когда он подался на историческую родину, бросив молодую супругу с малым ребёнком на руках. А после распада империи гражданин новой независимой Эстонии объявил себя независимым и от алиментарных обязательств. В прощальном письме, где он объявил об этом, упоминалось о ползучих оккупантах, о душителях свободы и прочей маловразумительной белиберде. Но ни я сам, как я уже упоминал, ни моя мама, так ни разу и не побывали в Эстонии. Что уж мы там оккупировали? В чём наша личная вина?
В отличие от нас, мой эстонский родитель в студенческие годы припеваючи проживал в Ленинграде, подфарцовывая время от времени дефицитными шмотками, которые в Таллинне (так сейчас стал именоваться этот город - видимо сдвоенными согласными "н" подчёркивая особую свою степенность и значимость) достать было несравненно проще, чем на "родине оккупантов", включая сюда даже и Москву.
Такова природа человека! Навострив нос по ветру - так просто торговать своими убеждениями...
Впрочем, я не держал зла на своего отца. Видел я его только на фотографии, смутных воспоминаний из детства, где бы он присутствовал хоть сколько-то отчётливо, практически не сохранилось. Это был просто чужой человек, какое-то время присутствовавший в нашей жизни, и не оставивший после себя почти ничего.
Нет, кое-что осталось. И это кое-что теперь очень осложняло мне жизнь. Проклятая эстонская родословная!
В свете недавних событий в Таллинне, где местные власти почему-то решили заняться гробокопательством и разорением памятников - на официальном уровне, - эстонское происхождение, вернее, только наполовину, стало аукаться мне особенно чувствительно.
Всякий раз, когда мне приходилось предъявлять паспорт, на меня косо смотрели, видя во мне то ли агента вражеской державы, то ли фашистского недобитка. Но не стану же я всем объяснять, что я такой же русский, как и они, - а может, даже и больший, чем некоторые мнимые "русские", в которых намешано разных кровей, а собственно-то русской нет и в помине.
В общем, одно время я даже подумывал о том, чтоб сменить фамилию. Мне надоело, что меня в своей же стране считают чужеродцем. Ну разве я виноват в том, что в советское время интернациональные браки - среди выходцев из братских советских республик, разумеется! - весьма приветствовались и уж никак не осуждались.
Теперь всё изменилось. И мы, дети, родившиеся в таких браках, оказались вдруг крайними. На нас обрушилась волна ксенофобии, словно само наше присутствие в этой жизни служило источником несчастий для всех остальных. Точно это мы были повинны в том, что экономика никак не налаживается, а цены растут, будто опара на дрожжах... Всё почему-то списывалось на нас. Людям нужна была причина, которая объясняла бы популярно неизбежность их неблагополучия. Ясная, чётко артикулируемая причина. Настолько ясная и чёткая, чтобы понял её даже последний дурень, из-за лени и пьянства вылетевший с завода пробкой. И людям дали, подкинули эту причину. Вот они, смотрите, понаехали, отнимают у вас работу, сбивают зарплату, съедают продукты. Люди верили... Ну и как нам было объяснить им, что это не так?!
Да, я едва не сменил фамилию. А остановило меня только то, что мне стало вдруг стыдно. Непереносимо стыдно! Меня ломают, вынуждают - и я сдаюсь. Как же я буду думать о себе, какими недостойными словами величать себя, если позволю кому не попадя помыкать мною?!
И я остался тем самым "фашистским недобитком" с эстонскими "корнями" и незавидными перспективами в нашей стране, которая то ли отреклась от интернационализма, то ли так трансформировала его, что он стал скорее похож на свою противоположность.
Таким образом я и дожил до двадцати своих неполных лет. В армию меня не взяли по причине не зарубцевавшейся язвы, которая, как пояснил мне лечащий врач, возникла исключительно на нервной почве. Что ж, вполне допускаю. Нервы у меня, и правда, были не ахти. Впрочем, проявлять это как-либо демонстративно я избегал. Мне и без того хватало проблем с моей эстонской фамилией.
В личной жизни тоже всё складывалось безоблачно только до тех пор, пока девушки не узнавали мою фамилию. Разумеется, после этого не могло быть никаких разговоров о том, чтобы они - собственно, любая из них, на кого бы ни пал мой выбор в каждом конкретном случае, - вышли за меня замуж. Даже когда я им предлагал оставить в браке свою, девичью фамилию.
Понятно, чтобы элементарно приспособиться к этому миру, я должен был хотя бы частично мимикрировать. Прицепить к своему оперению чужие пёрышки, дабы не выделяться из стаи. Например, знакомясь с девушками, я, чтобы не отпугнуть их заранее, представлялся Денисом. Я прибегнул к этой маленькой уловке после того, как одна моя знакомая, всё время путаясь с моим именем, назвала меня однажды "Теннисом". Уж какой теннис она имела в виду - настольный или большой - я не знаю, но обидно мне тогда стало не на шутку. Представьте себя на моём месте: если бы вас вдруг назвали "Хоккеем" или "Футболом", вы бы, наверное, тоже обиделись.
В общем, я не столько жил, сколько приспосабливался жить. Будучи абсолютно русским по духу, да и по крови тоже... почти, - я, тем не менее, каждую секунду ощущал себя неким иностранцем. Быть иностранцем в своей стране - это горькая участь! Я терпел. Скрипел зубами по ночам, чуть не выл по-волчьи в подушку - но терпел. Ибо что мне оставалось ещё? Менять фамилию, имя и отчество я счёл унизительным - раз и навсегда! И возвращаться к этому вопросу не желал. Или я докажу, что нисколько не хуже тех, кто меня в лицо попрекает моим происхождением, или я действительно ничего не значу! Ноль, ничего не представляющий собою ноль - с нерусской родословной, заранее смирившийся со статусом аутсайдера жалкий эстонский маргинал. Я знал, что если почувствую себя нолём, то интереса к жизни во мне не останется вовсе. А потому я из последней мочи держал удар. Держал, даже когда мне было больно. Даже когда я чувствовал, что стою один против всего мира, ополчившегося на меня за мою "непохожесть".
Хотя - какой я был непохожий?! Пока не становилась известной моя фамилия, все принимали меня за скромного, даже симпатичного русского паренька из глубинки. Белобрысый, голубоглазый, плюс ко всему, курносый - я бы мог служить эталоном славянской внешности, если кому-нибудь взбрело бы на ум заняться подобной чепухой и разработать стандарты "типологических соответствий". Слава Богу, нет нынче "доктора" Йозефа Менгеле, и некому с линеечкой измерять объём черепа и длину конечностей. А также - форму ушных раковин и прочих особенностей человеческого тела.
Не скрою, мне было тяжко. Я не мог расслабиться, даже когда оставался наедине с собой. Потому что понимал - любая, пусть и минутная, слабина чревата опасными последствиями.
Никогда не предполагал, что буду ощущать себя изгоем в собственной стране. Конечно, на меня не косились неприязненным взглядом, не тыкали в мою сторону пальцем - я ведь был такой же, как и все остальные. Но стоило мне представиться, продемонстрировать свой паспорт или придти на почту за именной бандеролью, как сразу же всё менялось. Переворачивалось с ног на голову. Мне даже казалось порой, что вспыхнувшая вдруг по отношению ко мне злоба была как-то особенно слепа и непримирима. Ещё бы! Ведь во мне не смогли сразу рассмотреть "чужого". А "чужой" это значит враг. Чужой всегда непонятен. Чужого нужно избегать. Относиться к нему настороженно. А лучше всего - из превентивных целей! - наподдать ему палкой. Чтобы убирался в дальнюю свою, "забугорную" нору. И не беспокоил назойливым инородным присутствием добропорядочных граждан.
Но ведь я не был чужим! Я здесь родился, здесь вырос. В школе учителя трындели нам про интернационализм, а сами посматривали на меня как минимум вопросительно. Мол, что ты тут делаешь - с такой фамилией? Но они хотя бы молчали. И не переливали яд своих сомнений в неокрепшие души доверчивых учеников.
Теперь не так! Теперь модно стало - заявить об особой своей "русскости", о зове предков. А то - и о чистоте крови. Скоро договоримся до генетической неполноценности. Генный код уже расшифрован - и вскоре можно будет "уловить" малейшую примесь, растворившуюся в венах и аортах подозрительного полукровки. И что тогда станет со всеми нами, бог весть!
Я, наверное, уже не дождусь того времени. Во всяком случае - в этой стране. А задуматься всерьёз - впервые! - о том, чтобы уехать отсюда, меня заставило вчерашнее происшествие. Наверное, человек ленится по-настоящему всерьёз задумываться о чём-либо, пока обстоятельства или сама жизнь не натолкнут его на ту грань, за которой таится не просто какая-то досадная неприятность, а уже сама смерть. Физическое уничтожение - как повод задуматься о дальнейшей жизни! Ещё один из парадоксов нашего бытия...
Вчерашний вечер мне запомнится надолго. А начинался он не без некоторой даже приятности. Я познакомился с новой девушкой. Она была очаровательна, мила, по-детски непосредственна, однако, не до той степени, чтобы казаться уже совершенной дурочкой, а я... разумеется, я был Денисом. В общем, как-то всё у нас удачно получилось. Сложилось, сплелось, завертелось. Взаимно довольные новым знакомством, мы решили посидеть в каком-нибудь уютном кафе. Так, чтобы был небольшой зальчик и очень ограниченное количество посетителей. Интимная обстановка, что ни говори, весьма располагает к углублению зародившегося только что знакомства.
Разыскать такое кафе не составило великого труда. Я повёл Елену в излюбленную свою кафешку, которая как раз и отвечала всем заявленным требованиям и качествам. Благо, что и находилась она поблизости. Я там нередко бываю. И даже знаком - шапочно, разумеется, - с барменом, молодым парнем, моим ровесником, и некоторыми официантками. Короче, здесь я как дома.
С Еленой мы прекрасно провели вечер. В том, что наши отношения непременно разовьются до нужной стадии, я уже и не сомневался. Однако решил - не торпедировать до времени переход к этой самой стадии. Елене это было нужно - пауза, чтобы придти в себя, - и я это чувствовал. Чувствовал, и не имел особых возражений. Даже напротив - как-то зауважал больше свою новую знакомую. Такое поведение в наши времена весьма нетипично, но... чёрт побери, есть в нём некое очарование. И оно стоит того, чтобы выждать ту самую паузу.
Я проводил Елену до дому. Она, оказывается, жила неподалёку, как и я. Правда, дома наши располагались по разные стороны от кафешки, но всё равно мы были почти соседи.
Возвращаясь, я угодил под внезапно хлынувший из небесных хлябей холодный ноябрьский дождь. Ничто не обещало его прихода - он так и явился, незваный. Я поплотнее запахнул ворот куртки и натянул на голову капюшон. Но дождевые струи, так и норовящие стегануть по лицу тугими косыми очередями, быстро отыскали пути, проникнув под куртку в районе горла и груди, и вымочили рубашку. Так как дождь навалился на город совместно со всё крепчающим ветром, я решил переждать непогоду в тепле. И зашёл в ту же кафешку, в которой мы были недавно с Еленой.
Для согрева я заказал рюмку водки. Затем - вторую. Уютно расположившись за барной стойкой, поболтал немного с Эдиком, барменом заведения, с которым мы учились когда-то в параллельных классах.
Беседу нашу нарушил мрачный тип в точно такой же куртке, как и моя. Он взял бутылку кока-колы и двойную порцию коньяка. Был он выходец из южных краёв, и это очень ясно чувствовалось по его акценту.
Затем он положил на барную стойку пачку дорогих сигарет и упоительно изысканную золотую или золочёную зажигалку.
- Пепельницу дай! - буркнул он Эдику, клацая зажигалкой.
- Вы извините, но у нас не курят, - мужественно возразил бармен, несмотря на вполне бандитскую внешность посетителя. Такие посетители обычно очень неспокойны, и если в заведении нет вышибалы, могут доставить бармену или официанткам несколько неприятных минут.
- Э-э-э! Везде курят, у вас не курят! Что вы - брильянтовые, что ли?!! Пепельницу дай, говорю!
- У нас нет пепельниц.
- Что - убогие, да? Нищета одолела совсем?
- По закону - курение в общественных местах запрещено. Нарушители караются крупным штрафом.
- Э-э-э, что ты плачешь, джигит! Заплачу я твой штраф, если нужно будет.
Подтянув к себе вазочку с орешками, он демонстративно высыпал орешки на стойку. Те покатились по лакированной деревянной поверхности, как бильярдные шары при разбивке пирамиды.
- А вот и пепельница! Замечательная пепельница, да? А говоришь - курить нельзя!
Мы с Эдиком переглянулись. Ну его! Такому типу ничего не докажешь. Настроение вот испортил, это точно. Общаться нам с Эдиком как-то сразу расхотелось. Да и мудрено это было - под прицелом тяжёлого взгляда из-под бровей, которым наш сосед буравил нас, позабыв про всякие приличия. Нарываться на скандал не входило в мои планы, и поэтому я засобирался. Допив из рюмки водку, я встал из-за стойки.
- Что, пора уже? - спросил меня Эдик, понимающе пожав плечами. Он-то уйти не мог, при всём своём желании.
- Да, пойду. Дождь, наверно, кончился.
- Удачи!
После уютного тепла кафешки, на улице мне показалось холодновато. Зябко, сыро, промозгло. Впрочем, дождь, действительно, прекратился, а до дому было меньше десяти минут ходьбы.
Кроме того, я решил сократить путь, прошмыгнув, по-быстренькому, дворами. Так я сэкономлю минуты четыре. А по такой погоде - это немало.
С самого начала, как только я свернул в подворотню, мне почудилось, что следом за мной метнулась неясная тень. И даже послышались шаги - негромкие, скорее похожие на шелест. Так шелестят подошвы кроссовок по мокрому асфальту... или осыпающиеся с деревьев листья, касаясь промёрзшей земли и волочась по ней, теряя силы и энергию полёта, ещё несколько метров - вслед уносящемуся в темноту ветру.
Я остановился. Прислушался. Нет, видимо, померещилось. Только ветер завывал в оплешивевших кронах тополей, стуча голыми, пристыженными своей наготой ветвями... да скрипели протяжно мокрые качели во дворе.
Я углубился во двор. И когда уже был возле гаражей, которые притулились у кирпичной, белёной известью стены, отделяющей двор от территории какого-то скромного, запущенного и онемелого заводика, понял, что меня догоняют. Топот нескольких человек, что бежали за мной, надсадно хрипя прокуренными глотками, раздавался совсем близко. Я хотел повернуться и посмотреть: что там происходит, за моей спиной? Но не успел. В поясницу мне воткнулась подошва тяжёлого башмака, швырнув меня наземь - лицом в свежеобразовавшуюся лужицу.
Полузадохнувшись от резкой боли, пронзившей поясницу, я на несколько секунд почти отключился. Потом меня - буквально за шкирку - подняли. Поставили на ноги. И сдёрнули с затылка капюшон. Послышался удивлённый возглас. По зрачкам хлестнул огонь внезапно зажженной спички...
- Ты кто? - спросили меня из темноты, водя пляшущим пламенем спички возле моего лица.
- Человек, - не до конца ещё очухавшись, выдал я. Впрочем - что я мог сказать принципиально иного в такой ситуации?
- Человек? - переспросили из темноты. - И откуда ты взялся, человек?
- Домой иду.
- Домой, значит?... Пиндя, ну-ка подь сюда! - Голос обращался к кому-то другому: к тому, кто преследовал меня в числе прочих, и кто, видимо, был ответственен за "наводку". - Ближе подойди.
Из мрака высунулось худощавое, удлинённое к низу лицо с небритой несколько суток щетиной. "Шевелюра" на черепе имела растительность примерно такой же давности.
И тут спичка погасла. На мгновенье в воздухе повисло неловкое молчание.
- Ну? - вопросил Пиндя, опалив меня учащённым дыханием. В дыхании чувствовался сложный аромат тёмного пива, "Кэмэла" и мятной жевательной резинки.
- И где, скажи на милость, Пиндя, ты видел тут матёрого кавказоида?
- Слушай, Боляма, гадом буду, - ну у этого же точно такая куртка! И джинсы. Он из кафэхи вышел, где чёрный сидел. Я этого кекса по одежде и опознал.
Глаза мои притерпелись к тьме. К тому же в небе, среди "гонимых ветром" туч, возникла основательная промоина, в которую тут же выставила щербатую свою мордочку полная луна. И я разглядел тех, что стояли напротив меня.
Здоровый крепыш, стриженный коротко, но всё же не под ноль, явно был лидером группы. От него исходила уверенность и аура властности. Звали его, как я понял, Боляма. Точнее, это была его кликуха. Погоняло. Погремуха.
Второй, тот самый Пиндя, был высоким, но тощим, хотя и жилистым пареньком лет двадцати-двадцати двух на вид. Глаза у него были взбалмошные, с некой сумасшедшинкой в глубине: там прыгали, веселясь, бесенята и таилась - тщательно скрываемая - сосущая, вечная, как само небо, боль. Я узнал его. Он заглядывал пару раз в кафе, не заходя внутрь, - точно искал кого-то знакомого.
За плечами Болямы и Пинди, на некотором отдалении, маячили ещё две фигуры. Они топтались, овеваемые синеватым, лениво клубящимся изо ртов парком и кислым нутряным водочным перегаром. Лица их, перечёркнутые тенями, были похожи на белёсые размытые пятна.
И этим тоже явно хотелось приключений. Они еле сдерживались, чтоб не накинуться на незнакомца с кулаками, а может - с чем ещё похлеще.
Четверо на одного. Тем более, что каждый из них чуть ли не на голову выше меня. А Пиндя - так и на целых полторы. Короче, расклад не предвещал мне ничего хорошего.
- Так кто ты, человек? - обратился ко мне тем временем Боляма. - Как зовут-то тебя?
- Денис, - непослушливыми, деревянными губами произнёс я.
- Ты, Денис, вот что, ты не бойся. Мы тебя не тронем. Ошибочка вышла - мы тут на другую тварь охотились.
Всё ещё не веря, что, возможно, меня и вправду не станут сейчас бить, я трясся мелкой дрожью. То ли от холода, то ли от страха. А скорее всего - и от того, и от другого вместе. Хотя - от страха, конечно, в большей степени.
- Я знаю его, Боляма. - Голос принадлежал одному из тех, что стояли чуть поодаль.
- Знаешь? И кто же он? С другой стороны, человек, кажется, уже представился. Но ты, Че, тоже можешь сказать своё слово. У нас демократия в стране.
- Это Эстонец - заявил тот, кого Боляма назвал Че.
- Эстонец? Кличка, что ли?
- И кличка, и по сути. Мы в одной школе учились. Эстонец на пару-тройку классов помладше, поэтому толком я с ним не был знаком. Имя у него какое-то... И фамилия эстонская - язык сломаешь.
Боляма повернулся ко мне:
- Ты что - действительно эстонец?
- Да, - пролепетал я. Перспектива отведать бейсбольной биты, выглядывавшей из сумки у четвёртого, пока безымянного, а также крепости армейских ботинок, в которые были обуты добры молодцы, вновь замаячила предо мной. Мне не привыкать к подобной реакции на моё происхождение. - Точнее, у меня отец эстонец. А мать русская.
- А имя какое у тебя? Настоящее.
- Тыннис.
- Тыннис? - Боляма покатал во рту непривычное буквосочетание. - Тыннис. Хм-м... А что, ничего. Мне нравится. Нормальное имя.
Но тут взвился неадекватный Пиндя:
- А! Эстонец! Ну и что, Боляма, всё в тему. Кавказоида упустили, зато этого, в натуре, поимеем. Этот ведь тоже не русский. Эстонец недоделанный! Давайте его и замесим. Отбуцкаем на славу, чтобы душа отпряла. К тому же, где мы сейчас, в такую позднотень, других "чесночников" или узкоплёночных надыбаем? Они все по своим норкам расползлись и давно уже жрут шашлыки, чебуреки и шаурму.
- Ты не тронешь его, Пиндя! Я сказал! - Боляма был непреклонен, и это мне добавило надежды.
- Ну, Боляма, ну чё ты? - заскулил тощий и неугомонный Пиндя. - Какая разница? Вот же он - нерусь поганая. Чего ещё искать-то?
- Разница есть. И ты, Пиндя, кончай пацана обзывать. А то я тебе сам в лоб заеду. Мы и так ему неудобство причинили. Парень пострадал - ни за что, ни про что. По твоей, кстати, косорезке. И ты бы лучше подумал, как мы ему будем компенсировать.
- Что?! Компенсировать?! - Пиндя презрительно скривил своё узкое лицо, морщины полезли на лоб и даже куда-то выше, на бритый череп ближе к макушке. - Да пусть будет рад, что ноги целыми уволочёт. Компенсировать ему ещё!
- Ты сейчас не прав, Пиндя! Несёшь хрень, как последний жлоб. Ну, жлобяра просто! И вообще, где ты этого жлобства набрался? В нормальном обществе за такое жёстко учат. Чтобы запомнил и впредь не косячил.
- Что ж мне теперь - в ножки ему поклониться?
- В ножки, не в ножки, а прощения попросить было бы не худо.
- Ты серьёзно, Боляма?
- А то!
- Да чтобы я перед этим прибалтом на цырлы вставал?!
- Значит, не хочешь, Пиндя? Не хочешь к человеку уважение проявить?
- Вот оно мне сдалось!
- Ладно. - Боляма, казалось, подавил в себе какое-то острое, едва не вспыхнувшее в нём открыто, чувство. Возможно, это был гнев. - Хорошо, будь по-твоему, Пиндя, но я тебе это припомню.
- Да что ты, Боляма, в самом деле! Из-за какого-то неруся на другана бочку катишь. Что он тебе, брат?
- Брат, не брат, а человеком всегда нужно оставаться. Ты был неправ - извинись. Я тоже был неправ, хотя и по твоей милости. Но это не помешает мне извиниться.
Я слушал этот диалог, плавно перетекший в пререкания с обеих сторон, а сам мечтал о том, как бы поскорее унести отсюда ноги. Чёрт с ними, с их извинениями! Обойдусь и без них. Лишь бы убраться невредимым из этого тёмного закутка.
- Вот что, Денис... или Тыннис. Как тебе удобнее? - Боляма посмотрел на меня, и во взгляде его я не уловил ни ненависти, ни подвоха.
- Всё равно... Мне и так, и так привычно, - робко отозвался я.
- Ну тогда не будем переиначивать. Так вот, Тыннис, ты прости нас великодушно за такой прокол. Мы побеспокоили тебя. Это да. Но не нарочно, честно.
Я совсем смешался.
- Да нет, ничего, всё нормально. Я не в претензии.
- Боляма, да чё ты перед ним стелешься? - вновь возник Пиндя. - Отпустим его, и пусть чапает.
- Глохни, Пиндя, ты своё уже сказал. Так вот, Тыннис, - Боляма дружески тронул меня за плечо, - прими наши искренние извинения. От имени всех, это я особо подчёркиваю. Включая некоторых бакланов. И позволь нам как-то загладить вину.
- Это не обязательно, - забормотал я, торопясь свести официальную часть извинений к минимуму. - Всё путём... я же понимаю... накладка вышла.
- Лысый, у тебя ключи от гаража с собой? - это Боляма обратился уже не ко мне, а к четвёртому, прежде безымянному налётчику. Теперь я знал и его погремуху.
- С собой, - отозвался тот.
- Ну и прекрасно, - резюмировал Боляма. - Раз уж мы тут оказались, возле гаража твоего бати, так какой нам смысл переться куда-то ещё? Здесь и посидим. И ты, Тыннис, с нами.
- Да мне домой уже пора, - неуверенно затянул я свою песенку, и тут же понял, что отмазка не проходит.
- Ничего, - успокоил меня Боляма, - мы недолго. Выпьем немного, покалякаем. Познакомимся поближе.
- Мне, и правда, пора. Поздно... Полдесятого...
- Детское время. Полчасика всё равно ничего не решают. Посидим.
От глаз Болямы не скрылось, как я мялся в поисках уважительного отказа.
- Да ты не дрейфь, Тыннис, - ободрил он меня. - Непонятки кончились. И если ты опасаешься, что под алкогольными парами кто-то из нас попробует снова на тебя наехать, - так это пустое. Я тебе обещаю... я тебе гарантирую, что больше никаких эксцессов не будет.
И я согласился. Согласился, более даже поражённый тем, что Боляме известны такие мудрёные слова, чем из банального страха пойти поперёк воли этому сильному и внушающему уважение человеку.
Гараж оказался не капитальным - без ремонтной ямы, да и размерами поменьше. Однако был он всё же кирпичным, и внутри имелось электричество. Лампочка висела сверху, на металлическом крюке, вделанном в бетонный потолок (похоже, это была плита перекрытия, не заштукатуренная и не окрашенная). Видно было, что лампочка эта служила одновременно и "переноской" - от патрона свисал длинный шнур, и стоило только выдернуть шнур из углубления крюка, как в вашем распоряжении оказывалась великолепная "переноска".