Акулов Александр Сергеевич : другие произведения.

Статьи о поэзии

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  
  
  
  
   Александр Акулов
  
  
  
  СТАТЬИ О ПОЭЗИИ
  
  
  Содержание
  
   Поэзия в неспецифическом смысле
  
   Еще раз о поэзии
  
   Софэзия
  
   Петербургская нота
  
   Символизм
  
   Символисты
  
   Причина падения символизма
  
   Смешные мысли о поэтах
  
   Антиинформация
  
   Мистика и символика
  
   Сюрреализм
  
   Неосюрреализм
  
   Потребность абсолютного
  
   Парадоксы разверток
  
   Верлибр не освобождает...
  
   Постмодернизм
  
   Постструктурализм
  
   Смерть поэзии
  
   Положение в культуре
  
   Эстетическое кредо
  
   А был ли модернизм?
  
   Что читать?
  
   Привет органике (о творчестве Г. Айги)
  
   Попытка мощи и прицеливания (о текстах А. Драгомощенко)
  
   Дмитрий Быков и не только
  
   Андрей Белый, или Попытка манифеста
  
  
  
  
   ПОЭЗИЯ
  (в неспецифическом смысле, поэтичность).
  
  
   Малоопределимое тоническое ощущение высшей одухотворенности, эстетической уместности, возвышенной осмысленности, вызывающее катарсис, эмпатию, напоминание о лучшем (мире, чувствах, возможностях, жизни).
  
   Отличия от экзистенциала-экзистенционала "красота", "прекрасное" иногда сложно провести, но они есть. Поэзия не является монокатегорией или чем-то первосубъективным, не определяется как облегченное предельное положительное ощущение. Она принципиально десубстанциональна.
  
   Сверхмузыка тяготеет к доабсолюту, сверхживописность - к постабсолюту, сверхпоэзия - к одной из сторон абсолюта.
  
   Хочу подчеркнуть: именно тяготеет, но не является! Забвения нечеловеческого (надчеловеческого) эроса обязательны, иначе не возникнут смутные напоминания о нем.
  
  
  
  
  
  
  ЕЩЕ РАЗ О ПОЭЗИИ
  
  
   Поэзия имеет довольно косвенное отношение к стихотворчеству. Ярче всего и острее всего поэзия и философия выразимы в музыке, но для самой музыки (она универсальна!) подобное слишком эпизодично, более исключение, чем правило. Поэзия есть и в живописи, зато недвусмысленных примеров наличия там же философии я не могу припомнить. (Есть исключительно наметки. Необходимой пронзительности нет ни у Босха, ни у Дали, ни у Эшера.)
  
   Поэзия в литературе (но не поэзия как формальный вид литературы!) только способна принять более развернутую форму.
  
   Поэзия в литературе как явление более управляемое (чем поэзия в жизни, музыке, живописи и др.) может иметь три задачи:
  
   - быть мнемонической зацепкой, своеобразным консервантом иной поэзии, фиксацией восприятий визионера-поэвидца;
  
   - быть инструментом поиска особых высших восприятий;
  
   - и наконец, инструментом создания поэтических восприятий через их представление.
  
  
   Поэзия - транспортное средство в мир иной.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  СОФЭЗИЯ
  
  
  
   Поэзия - это не стихи, а стихия. Давно бы пора это запомнить.
  
   На первый взгляд кажется: философская поэзия присутствует:
  
  
  
   С горы скатившись, камень лег в долине -
  
   Как он упал? Никто не знает ныне -
  
   Сорвался ль он с вершины сам собой,
  
   Или низвергнут мыслящей рукой?
  
   Столетье за столетьем пронеслося:
  
   Никто еще не разрешил вопроса!
  
  
  
  
  
   Но здесь вроде бы философии больше:
  
  
  
  "Вот наша жизнь, - промолвила ты мне,
  
  Не светлый дым, блестящий при луне,
  
  А эта тень, бегущая от дыма..."
  
  
  
  
  
   А если задуматься? Намного ли было сказано
  
  лучше, чем у Омара Хайяма? Например:
  
  
  
  
  
   Все, что видим мы - видимость только одна.
  
   Далеко от поверхности мира до дна.
  
   Полагай несущественным явное в мире,
  
   Ибо тайная сущность вещей - не видна.
  
  
  
  
  
   ***
  
   Удивленья достойны поступки творца!
  
   Переполнены горечью наши сердца:
  
   Мы уходим из этого мира, не зная
  
   Ни начала, ни смысла его, ни конца.
  
  
  
   ***
  
  
  
   Жестокий этот мир нас подвергает смене
  
  Безвыходных скорбей, безжалостных мучений.
  
   Блажен, кто побыл в нем недолго и ушел,
  
   А кто не приходил совсем, еще блаженней.
  
  
  
  
  
  
  
   Хорошо, но походит на трактат. Этак возникнет желание почитать Веды или Парменида. Как раз в философской поэзии исключительно важно то, что невыразимо философскими терминами и не схватываемо ни одним философским аппаратом.
  
   В поэзии нужно оторваться не только от философских учений, - но и от всякой житейской мудрости. Тогда получаем нечто сублимированное, высшее, на что способна поэзия. Можно увидеть пик.
  
   А где хваленая русская просодия? Ведь философию можно выразить одной инструментальной музыкой. Почему в этом смысле плохо работает музыка стиха?
  
  
  
  
  
   Несмотря на это, куда выразительнее, чем всё предыдущее, строки:
  
  
  
  
  
   Дай вкусит уничтоженья,
  
   С миром дремлющим смешай!
  
  
  
   А здесь еще больше:
  
  
  
  Душа моя, Элизиум теней,
  
  Что общего меж жизнью и тобою!
  
  
  
  
  
  
  
   А вот не просто философия, но философская магия:
  
  
  
  
  
  
  
   Странных и новых ищу на страницах
  
   Старых испытанных книг,
  
   Грежу о белых исчезнувших птицах,
  
   Чую оторванный миг.
  
  
  
   Жизнью шумящей нестройно взволнован,
  
   Шопотом, криком смущен,
  
   Белой мечтой неподвижно прикован
  
   К берегу поздних времен.
  
  
  
  
  
   {{У Блока именно: шОпотом}}
  
  
  
  
  
   Или:
  
  
  
  Зазовь.
  
  Зазовь манности тайн.
  
  Зазовь обманной печали.
  
  Зазовь уманной устали.
  
  
  
  
  
  Здесь иной оттенок, вдохновляющий:
  
  
  
   Есть иные планеты,
  
   Где мы были когда-то,
  
   Где мы будем потом.
  
  
  
  Либо:
  
  
  
   Мне странно видеть лицо людское,
  
   Я вижу взоры существ иных...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   А это чуть не призыв:
  
  
  
  
  
   Сны и тени, -
  
   Сновидения,
  
   В сумрак трепетно манящие,
  
   Все ступени
  
   Усыпления
  
   Легким роем преходящие,
  
  
  
   Не мешайте
  
   Мне спуститься
  
   К переходу сокровенному...
  
  
  
   Напоминание:
  
  
  
   Тончайшие краски
  
   Не в ярких созвучьях,
  
   А в еле заметных
  
   Дрожаниях струн, -
  
   В них зримы слияния
  
   Планет запредельных,
  
   Непознанных светов,
  
   Невидимых лун.
  
  
  
   Совсем хорошо:
  
  
  
  Мне открылось, что Времени нет,
  
  Что недвижны узоры планет...
  
  
   А здесь Алексей Крученых переступил через блаженного Тинякова и киников:
  
  
  
  
  
   в покои неги удалился
  
   лежу и греюсь близ свиньи
  
  
  
  
  
  
  
   Омара Хайяма упоминали, но есть и другие азиаты. Всё-то у них заслоняет путь лотос, то дороги и ручьи сплошь покрывают лепестки цветков, но больше всего они любят ловить мгновение.
  
  
  
   ***
  
   Вдруг капли дождевые сорвались
  
   Перед горой с бегущих облаков.
  
  
  
  
  
   ***
  
   Только лотос разросся вокруг,
  
   Всюду лотос на нашем пути.
  
  
  
  
  
   ***
  
  
  
   Всё же сбился с дороги
  
   Средь ручьев, лепестками покрытых.
  
  
  
  
  
  
  
   ***
  
   Вечерним вьюнком
  
   я в плен захвачен... Недвижно
  
   Стою в забытьи.
  
  
  
   ***
  
   В мареве майских дождей
  
   Только один не тонет
  
   Мост над рекой Сэтá.
  
  
  
  
  
   ***
  
   Волна на миг отбежала.
  
   Среди маленьких раковин розовеют
  
   Лепестки опавшие хаги.
  
  
  
  
  
   А здесь похоже на европейскую печаль, но это XI век, Япония:
  
  
  
  
  
   Будь я Луною,
  
   Что там заходит
  
   За горный гребень,
  
   Я б не вернулся в печальный мир.
  
  
  
  
  
   Переезжаем в Европу:
  
  
  
   Я погашу мои светила,
  
   Я затворю уста мои,
  
   И в несказанном бытии
  
   Навек забуду все, что было.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ***
  
  
  
   И день окончился. Горит одна звезда.
  
   Вечерний зов к душе. В безвестное Туда
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ***
  
   И странная струна
  
   Играет без смычков.
  
   Мой ум - в долинах сна,
  
   Средь волн без берегов.
  
  
  
  
  
   ***
  
   В сердце - надежды нездешние,
  
   Кто-то навстречу - бегу...
  
   Отблески, сумерки вешние,
  
   Клики на том берегу.
  
  
  
  
  
   ***
  
   Дома растут как желанья,
  
   Но взгляни внезапно назад:
  
   Там, где было белое здание,
  
   Увидишь ты черный смрад.
  
   ..............................
  
   Я закрою голову белым,
  
   Закричу и кинусь в поток.
  
   И всплывет, качнется над телом
  
   Благовонный, речной цветок
  .
  
  
   ***
  
   Я вышел в ночь - узнать, понять
  
   Далекий шорох, близкий ропот,
  
   Несуществующих принять,
  
   Поверить в мнимый конский топот.
  
   ..........................
  
   .........................
  
   И стало ясно, кто молчит
  
   И на пустом седле смеется.
  
  
  
   ***
  
   Ужасен холод вечеров,
  
   Их ветер, бьющийся в тревоге,
  
   Несуществующих шагов
  
   Тревожный шорох на дороге.
  
  
  
  
  
   ***
  
  Мыслей без речи и чувств без названия
  
  Радостно-мощный прибой.
  
  
  
  
  
   ***
  
  На том берегу наше счастье взойдет,
  
  Устав по лазури чертить огневую дугу.
  
  
  
  
  
   ***
  
   Нам непонятны веления тайные,
  
   Жизни земной предсказания смутные, -
  
   Мы - только атомы жизни случайные,
  
   Мира печального гости минутные.
  
  
  
  
  
   ***
  
   И лишь во сне
  
   Над этой жизнью рея,
  
   Себя тая,
  
   Цветка касалась
  
   Бабочка-психея,
  
   Душа моя.
  
  
  
   ***
  
   Хорошо на зеленой луне
  
   Там душа моя бродит во сне
  
   Осторожно по трещинам дна
  
   Как слепая ступает она
  
   А за нею зубчатая тень
  
   Со ступеньки скользит на ступень
  
  
  
  
  
   В России так и не появился настоящий сюрреализм. Зато он расцвел в других странах:
  
  
  
  
  
   Звенит
  
   шумит
  
   откликается
  
   изморозь
  
   аромата
  
   становясь блаженно поющей синью.
  
   Синь плодоносит светом.
  
  
  
  
  
  
  
   ***
  
  
  
  Цветыоблака
  
  облакацветы.
  
  Отражаются звоны
  
  в безмерности.
  
  Синие воспоминания.
  
  Между высью и глубью...
  
  
  
  
  
  Вот он искомый модернизм без декадентства! Два усатых человека его у нас заблаговременно отобрали. Правда, не так давно от нас ушел супрематист Геннадий Айги. Увы, не всем оказался понятен. И действительно в каждый его текст нужно долго вживаться, а результат такого процесса редко кого обнадежит. Уже будет не до философских озарений.
  
  
  
  
  
  ПЕТЕРБУРГСКАЯ НОТА
  
  
  
   Вряд ли имеет смысл говорить о петербургской школе литераторов. Такой, мягко говоря, нет. Не на кафедрах их выпускают. Петербургская тема? Нечто более внятное, но не главное. Звучит слишком формально. Можно подобрать термин более острый: петербургская нота.
  
  
  
   Трудно сказать откуда она, фантастическая, взялась. Она есть даже у Пушкина: Александр Сергеевич скрестил Медного всадника со статуей Командора, напустил воды и тумана, что-то еще сделал.
  
  
  
   Писатели не обязаны принадлежать Петербургу, они иногда только отдают ему дань. У Гоголя есть два шедевра: "Нос" и "Записки сумасшедшего". Назвать какие-то тексты Достоевского шедеврами сложнее, даже если речь идет о малой прозе. Повесть "Двойник" сильно растянута, оба названных гоголевских рассказа оттуда торчат, но петербургская нота есть в преизбытке.
  
  
  
   Что есть эта нота? Белые ночи, башни, шпили, вода, сумрак, изморозь, косые лучи предзакатного солнца есть и в других городах. Всем этим она не исчерпывается. Нужен особый неповторимый букет стихиалей, метафизический подтекст.
  
  
  
   Советский период в литературе не особенно признаю и люблю его пропускать. Тем не менее особую петербургско-ленинградскую ноту при желании можно отыскать на страницах тонких и толстых журналов того времени. Особенно это относится к первым номерам журнала "Аврора". Тех авторов, конечно, забыли.
  
  
  
   Важна интенсивность. В этом смысле надо начинать с Александра Пушкина и заканчивать Александром Блоком.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  СИМВОЛИЗМ
  
  
  
  Это довольно неудовлетворительно определяемое направление в искусстве и литературе конца XIX - начала XX века. Столь же неудовлетворительно объяснение причин того, почему символизм себя "исчерпал". Сложность оценок вытекает из неоднородности творґчества символистов, многослойности их произведений.
  
  Сила и одновременно слабость С. в том, что в главной своей нацеленности он был направлен на создание шедевров, причем чисто эстетических, абсолютных, а не историко-эстетических, музейно значимых. Шедевры в первом смысле требуют от художника иного отношения к своей области, чем при обычном акте творчества. Мастер должен как бы покидать собственное мастерство, свою область, оказываться на ничейной полосе в сфере культуры вообще.
  
   В поэзии подобные отходы от ремесла редко приводят к успеху (попытки сверхискусства), а чаще дают либо графоманию, либо потерю экспрессии и выразительности при относительно товарном виде произведения.
  
   Направления до С. и после него отличались гораздо большей цельностью своих конечных результатов. Критерии такой цельности, конечно, относительны. В русской поэзии школа символистов создала не более 150-200 шедевров за всю свою историю. Эти стихотворения отличаются высочайшим эстетическим накалом, экзистенциальной необычностью - постоянно создавать именно такие произведения не способен никто, а творчество, как правило, оценивается не по исключительным случаям. Такова одна из причин падения С.
  
   Другая его причина: питательной средой С. был декаданс, явление не только искусства, но и цивилизации в целом. Возникая на известных перегибах истории, декаданс не может продолжаться вечно.
  
   Одна из вершинных особенностей русского символизма заключается в следующем: так называемый "образ героя" в произведениях, "лирический герой" есть НЕ-ЧЕЛОВЕК[1]. Не-человек даже в тех случаях, когда автор навязывает ему будто бы обычные человеческие эмоции и намеренную приземленность. Герой здесь - субъект, вылетевший из человеческой оболочки, нечто вроде того духа, что смутно брезжил и раньше, но вгонялся в прокрустовы формы либо байронического героя, либо демона и нелепого Заратустры. Именно в символизме не-человек предстал без маски и приставных крыльев. Русская нелюдь перешагнула не только национальные формы, но - в отдельных случаях - и европейские эстетические каноны. Не-человек живет миром таких экзотических чувств, какие для обычного человека невозможны. Мир ИНЫХ ЧУВСТВ (чувств, не являющихся эмоциями) - еще одно отличие символизма, и не символизм их изобрел...
  
  
  
   Структурные и фактурные особенности С. даже при наличии обычной тематики или формальной бестематичности (собственно "искусство для искусства") призваны вызывать сверхэмотивные чувства, делать видимым даже за намеренно неприхотливым, квазиобычным описанием нечто НАДМИРНОЕ, СУПЕРВАЖНОЕ, по сравнению с которым смерть человека или его жизнь - ничто. Вполне законны такие старые определения символа как "дверь в Эдем" или "ключ от вечности" - С. во многом опережает философию.
  
   Термин "символизм" первоначально неверно связывался с наличием двойственности мира (в чисто житейском плане в этом есть некоторый смысл). Удвоение мира - и в любом несимволическом произведении: во всяком случае, присутствует противопоставление структуры произведения иному. Однако идеи Платона (и даже Плотина) никакого отношения к С. не имеют, если, конечно, не подразумевать в виду платонизма в трактовке мыслителей-эклектиков. Теоретическая сторона С. была довольно слабо проработана и французскими символистами: их манифесты, заявления в основном чисто декларативны.
  
   Потустороннее - не идеальное. Оно - норма, субстанция не-человека либо здесь-теперь обычного человека[2] в тех или иных редких случаях. Задача искусства и, в частности, символизма заключается в приближении того сюда. Однако подобное высказывание - условность. В действительности то находится здесь, никакого дуализма нет. Искусство только усиливает не-человека в человеке (модернистские шедевры). Дается не контрарное отношение двух плоскостей, не перетекание из одной области в другую, но прояснение, отмывание, призывание человеком не-человека, а иногда - отбрасывание не-человеком человека... Такое отбрасывание может осуществляться самым невинным образом, например, методом особой выразительности при выписывании натюрморта, вне каких-либо художнических эксцессов. Изобразить можно довольно простое; главное - наличие в простом не нашего, не людского, а каким образом этот эффект достигается - дело мастера. "Девушка вензель чертила на зимнем окне...", "Сырой песок покорно был готов отпечатлеть ослиные копыта..."[3] - ничего выходящего из рамок формально здесь нет. Достаточно показать, что девушка и копыта - ни при чем, что они - примета неприметности, случайности, то, чего могло и не быть.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  СИМВОЛИСТЫ
  
  
  
  
  
  
  
   На Руси символизм - пока высшее литературное направление. Возможно, так и не преодолеют, не побьют этот рекорд, фактически воплотившиеся, а не ожидаемые или теоретические возможности. Само название "символизм" не совсем адекватно.
  
  
  
   Гиппиус. Пресвятая Мадонна символизма. Именно она Царица поэтесс, русская Сапфо, а не какая-то Ахматова, но дама она странная. Чем-то темным отталкивает эта туберкулезница. Умна, остроумна, но порой страшна во всем и особенно ужасна внешним видом, хотя существуют чрезвычайно прелестные, чудеснейшие изображения. В буйстве противоречий есть аналогия с обликом "рощинской" (райволской) избранницы Аполлона - Эдит Сёдергран. Как поэт - гораздо сильнее Мережковского, бесспорно -входит в десятку лучших русских поэтов. Другим дам, кроме нее, там нет.
  
   Зинаида Гиппиус - дама не без похвальных претензий, но из отобранных ею 88 стихотворений разных авторов для антологии 1917 года, нельзя принять 88. Пусть здесь можно из разных текстов со скрипом вырвать строф семь. Образцы чисто любовной лирики - полдюжины страниц - сами собой просятся в другой переплет.
  
   Чисто художественная проза? С этим у нее неважно.
  
  
  
   Бальмонт - чемпион по числу шедевров. Наше всё. Главный гений. Волшебник русской словесности. Пускания петуха, то есть срывы в поведении, жизни, творчестве общеизвестны.
  
   Блок - самый острый и пронзительный символист. В молодости был сверхгением. С возрастом стало увеличиваться число механически созданных произведений. Но при этом, в отличие от большинства соратников, - ничего графоманского. Зря он так погряз в эротической тематике. Вино убивало, постепенно превращало в робота, но и давало. Любовь отнимала главное - тексты, строчки, буквы. Озарения-то ее слишком сходны между собой со времен трубадуров. А главная нота одна и та же. Внутриутробный сифилис? Гм... Только на некоторых портретах что-то проскальзывает характерологическое, специфическое. Сойдет для медицинского атласа, но прямых доказательств нет[4]. Л. Менделеева упоминает совсем другую похожую болезнь, менее опасную. Даже Пушкин писал стихи "с меркурием в крови".
  
   Федор Сологуб. В поэзии достиг вершин. А мог сгинуть в провинции. Уловил саму сердцевину декаданса. Наитием и методом аппликации сюжетов сотворил лучший русский роман начала XX века. Не будучи ни на гран прозаиком! Его прочие большие тексты (меру соавторства с А. Чеботаревской установить сложно) - фи! - "Бесу" и в подметки не годятся.
  
   Брюсов. Достоин памятника уже как создатель издательства "Скорпион" и журнала "Весы". Мастеровит. Много блеска, невзирая на формализм. Трудно подойти с пасквилями, однако нельзя оправдать чрезмерную склонность к эпическому, историческому. Лучшие строки (6-8 стихотворений), увы, написаны в XIX веке. Человека словно подменили! Продолжал рифґмовать еще двадцать с лишним лет. Выпекал свои сборники без перлов, как блинчики. Полтора десятка. Зачем? Для чего?
  
   Белый. Как поэт не хуже раннего Брюсова. Порой ярче. В теурги не особенно просился. Маловато метафизики. Оттого увлекся антропософией. Конечно, зря он учился не на гуманитария, зря так много сил отдал прозе и мемуарам.
  
   Волошин. Нехилая комплекция. Редкость для тех, кто себя расточает. А еще художник, дошел пешком до Парижа. Верю: не врет, или почти не врет (где-то мог и проехать). Чего в нем не хватает? Чего ему не хватало? Трудные вопросы. Вроде бы всё было. Однако остается слабый признак сожаления. Есть тоска по чему-то. Перечисленные выше хватили больше звезд. Не могу упирать на вторичность или на спонтанную вовлеченность в волну. А не тайный ли он волхв? Похоже, умел отводить глаза всяким разным таким-сяким. Возможно, владел тем, что Андрею Белому и не снилось.
  
  
  
   Мережковский. Ох эти лавры Лютера! Подлинный удел - стихотворные миниатюры и критика. Исторические романы? Этот жанр, как правило, не попадает в большую прозу. Беллетристика. Никакого отношения к символизму. Проза Брюсова и то гораздо изящнее.
  
   Вячеслав Иванов. Суховат. Все-то его тянуло к гербарию. Башней прославился больше, чем творчеством. И все-таки шедевры есть, а в них - такая игра звуков, такие редкие эстетические оттенки, кои другим поэтам попросту не снились.
  
   Сергей Кречетов. Невзирая на особые обстоятельства, не слишком преуспел в салонах. А тогда это было важно. Относительно удачна только вторая книга. Как издатель в нюхе на новые веяния, новые имена часто опережал Брюсова. Романтик.
  
   Владимир Соловьев. Пара-другая достижений имеется. Смог стать вдохновителем. Излучателем. Ложным пророком. Уже этого достаточно.
  
   Иннокентий Анненский? Не буду делать подарки Кушнеру. Черты протоакмеизма. Стихи гораздо хуже, чем у Фета и Минского. Пусть и с "глянцем центифолий".
  
   Константин Диксон. Упоминают редко. Поздновато родился этот Надсон, возведенный в куб и квадрат.
  
  
  
   Есть еще три десятка имен, в том числе пред-, пост- и парасимволистов. Алексей Толстой и тот пытался. Пролог к "Хождению по мукам" лучше "Хождения по мукам". Приписывал Блоку некоторые черты Бальмонта. А как страшно презирал!
  
  
  
   Разумеется, классический стих устарел, слишком точные чугунно-бетонные рифмы современных поэтов раздражают. Даже относительно новаторские. Стоит ли думать о символизме сейчас? А больше-то на Руси ничего не было. Не-е-е-чем гордиться. Плохо пишем, господа-товарищи. Полный, провал в тематике. Емкости со шкварками, а не поэзия.
  
  
  
   После символистов
  
  
  
   Что там у нас? Конечно, Гумилев и Есенин. С прочими как-то хуже. Хлебников? Заслуживает всяческих похвал. Председатель земного шара, но ребенок еще тот. У него и больные строчки чрезвычайно гениальны.
  
  
  
   Бессмертные строфы (и немало) можно наскрести у Игоря Северянина.
  
  
  
   Сюрреалисты? Почти не было у нас. Будущее русской литературы - ее прошлое. Позор на наши головы.
  
  
  
   Мандельштам? Ясно, совсем не графоман, писал кристально до геометричности, но взлететь выше неба ему не дано. "Математики" вообще не летают. Потому не падают.
  
   Пастернак? А что у него, кроме февральских чернил? Терпкость, терпкость, терпкость. Всеволод Рождественский и то написал стихотворение. Правда, Пастернак подготовил глубочайшую яму для Арсения Тарковского, Ивана Жданова и многих, многих. Вот и ползайте в ней. Даже у Мандельштама был блеск...
  
  
  
   Не пишите, братцы, о бытовщинке. Это для юмористов-эстрадников и массовиков-затейников.
  
  
  
  
  
   До символистов
  
  
  
   Тютчев. Фет. Фет, Тютчев.
  
  
  
   У Державина - "лиры и трубы".
  
  
  
   Одно стихотворение и пара вольных переводов у "немца" Жуковского.
  
  
  
   Если у "француза" Пушкина (субъект особого культа, просветитель!) взять о "праздном черепке" или о "цветке, засохшем безуханном" и включить в антологию, то оскорбятся ярые поклонники, побьют камнями. Примут за автологичное. Гм... "Положен сюда зачем?"
  
   Господа! Кто видел переводы лирики Парни? На что они похожи?
  
  
  
   У Лермонтова "...волнуется желтеющая нива", "...как будто он хочет схватить облака". Хорошо для подростков. А больше сам дух! Направленность! То, чего ни у кого не было. Человек знал и видел вещь в себе.
  
  
  
   Тютчев. Фет. Фет. Тютчев. У Тютчева не слишком разнообразна форма. Ныне писать как Тютчев - уже нельзя. Не верьте рассуждениям совпиитов о русской просодии. А дабы не упереться в похожий на подстрочник голый верлибр, надо искать "неклассические", пусть малозаметные, особенности русского слова.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ПРИЧИНА
  
   ПАДЕНИЯ СИМВОЛИЗМА
  
  
  
   В России не было, нет и, возможно, не будет ничего, кроме одного явления - символизма в поэзии. Символизм в иной языковой среде был значительно слабее, провален уже недостаточной степенью концентрации и тематически. А березки растут также в других странах. Наука и техника - дело международное. Привязанности, привычки - насильственны, даже родной язык. Русская проза подрезана на пути к своему Эвересту: Гоголь, Достоевский, Толстой, Чехов - еще чуть-чуть модернизма и... - никакого ожидаемого аккорда. Когда очнулись, испарился модернизм вообще. А русская философия дважды уничтожалась в самом зародыше. Проснулись: философией уже никто не занимается, отпала вместе с метафизикой, а одно без другого практически невозможно. Научной или философской интроспекции не существует. Себе на пуп (а заодно в нирвану) смотрят лишь йоги.
  
  
  
   Итак, символизм. Но он исчез. Оставил гораздо меньше следа, чем акмеизм и футуризм. Параллельный пример: Кандинского выдавили из России, но абстракционизм дважды возвращался: и к нонконформистам времени бульдозерных выставок, и к художникам времени перестройки. Сейчас абстракционизм не запрещен, но почти не дышит, хотя именно он не завершен, не видел своего акмэ и недостаточно исследован. Однако важно другое - все-таки возвращался. По символизму ни публика, ни пииты не вздыхали. А если вздыхали, то не слишком энергично.
  
  
  
   Казалось бы, ответ на вопросы о падении нужно искать в причинах возникновения. О подобном я не думаю. По своему метафизическому качеству символизм должен быть. Обычные рассуждения о закономерностях его возникновения представляются смехотворными, притянутыми за уши.
  
   Враждебно встретили? Так враждебно встречают многое. Как клеймили сюрреалистов! А теперь от сюра не избавиться. Он - повсюду! А в искусстве он теперь - прием.
  
  
  
   Формально не так плоха гипотеза об исчерпанности. Мол, исчерпаны источники и темы, подобно тому, как исчерпываются месторождения драгоценных камней и металлов. Де закончилась золотая жила. Однако русский символизм достаточно многообразен, не ограничивается хрестоматийными примерами. Кроме того, еще почти не использовались выходы за грань классического стиха.
  
  
  
   Важна проблема восприятия. Взгляните на многочисленные антологии. Ведь воспринимают не того Блока, не того Федора Сологуба. Ищут бытовое, близкое себе! При этом высшие экзистенции Блока - эти высоко бегущие по карнизам "улыбки, сказки и сны" - многим представляются пустыми абстракциями, а не чем-то живым и дышащим. Позднего Блока ценят больше, чем раннего, а должно быть наоборот! Откуда же здесь сохраниться символизму, если у символистов выбирают вовсе не символизм, а побочное!
  
  
  
   Мой ответ: "Символизм убит мурлом мещанина". А таким духовным мурлом становились даже следующие за символистами поэты, не говоря уже о других обывателях. Генетически исчез тип человека, необходимый для особого виденья, ушла некая приходившая со звёзд волна.
  
  
  
  
  
  СМЕШНЫЕ МЫСЛИ О ПОЭТАХ
  
  
  
   Почему-то первым из небытия всплывает Блок. Он то действительно первый из поэтов, то второй после Бальмонта. Написал тридцать стихотворений. Иногда важны только отдельные строфы или строчки. А в целом, как и многие поэты, сильно устарел. Ох, эта чертова Прекрасная Дама! Лучше бы он о ней не писал. Из-за любовного сдвига или по другой причине со временем всё больше кажется... бара... Зато ухватил суть потустороннего мира.
  
  
  
   Бальмонт? Блажен не менее, но его завихрения как-то более понятны и простительны. Солнце русской поэзии. Блок - ее луна.
  
  
  
   Гиппиус. Похоже, соткана из антиматерии.
  
  
  
   Федор Сологуб. Велик и могуч! И вовсе не математик, как некоторые. Но вот проблема! Попахивает достоевщинкой. Бородавка торчит не только из нижней части лица, но как-то из самого творчества.
  
  
  
   Брюсов. Чисто технической графомании куда меньше, чем у сотоварищей, но таки написал много лишнего. А в ХХ веке уже не создавал шедевров.
  
  
  
   Ганс (Ханс) Арп. А почему у нас так не умеют? Не из-за того ли, что люди с улицы подобных текстов не признают?
  
  
  
   Хлебников. И такой и сякой, но лучше орды футуристов. Последний русский поэт.
  
  
  
   Белый. Не без интеллекта. А может ли классик быть умным? Царское ли это дело?
  
  
  
   Гёльдерлин. Оскорблять никому не позволено. Не от того ли, что немец? Конечно, нет. Тогда в чем его святость? Не хочу говорить.
  
  
  
   Георг Тракль. Опять недотрога. На жестокой Руси такие нежные не водятся.
  
  
  
   Есенин? Затюкала революция. А до нее? Выезжал на бабах. Связи по мелкому расчету. От перегибов истории не спасают.
  
  
  
   Опять о Федоре Сологубе. Говорят, творчеством других стихоплетов (даже самых слабых) ловко пользовался именно как математик. И сам часто был графоманом; но иное главнее: математика из его шедевров не торчит! Даже из "Мелкого беса" (единственного удачного романа). Заимствованное здесь монолитно запаяно в индивидуальную авторскую экзистенцию.
  
  
  
   Тютчев. Отказался от принятой тогда избыточной риторики, нелепого нарратива, прочей антипоэзии, но, тем не менее, слишком классик, слишком строг. Бытовые чудачества не отразились на творчестве.
  
   Все смешалось в доме Тютчевых? О характере и привычках знаем мало, заявлять о других сходствах со Стивой Облонским нельзя.
  
  
  
   Фет. Не прокисал до самой смерти. А бородищей зря зарос.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  АНТИИНФОРМАЦИЯ
  
  
  
  Бесструктурно-тонический (бесструктурно-тоновый, нерациональный) аналог сообщения (сигнала).
  
  Конкретная антиинформационная данность - это менее интенсивное иррациональное, являющееся подобием (по тону, а не по структуре) более интенсивного, предельного или запредельного иррационального.
  
  Антиинформационное всегда содержит в себе момент ожидания и тоновую лестницу потенцирования интенсивности.
  
  Субъективное антиинформационное ненасыщенно и проявляется в реальных мистических ощущениях.
  
  
  
  
  
  
  
  
   МИСТИКА И СИМВОЛИКА
  
  
  
   При достаточной необходимости мистическим ощущениям можно подобрать физиологические, прагматические и прочие полуобоснования, полупричины, но подобное может носить только вспомогательный характер, например для нахождения места мистическим ощущениям среди прочих явлений, но мистические ощущения уже содержат в себе ссылку на иное, не сводящуюся к тем или иным заведомо известным схемам. Эта ссылка представляет собой не только экстраполяцию, но и нечто похожее на реактивное осязание иного. Реактивное осязание-ощупывание совершенно иррационально, а потому весьма неправомерно производить по отношению к его иному какие-либо попытки рационализации - это будет новое мифотворчество.
  
   Большинству мистических ощущений (в том числе нелогосных) соответствует слабоинтенсивный разлитый смысл и едва заметное разлитое океаническое ощущение. Последнее указывает на то, что и совершенно "незнакомые" мистические ощущения родственны субъективному миру, представляют для него некий глубинный пласт, который эпизодически может появляться в качестве наличного. Высказывание "глубинный пласт" следует рассматривать только как многозначный символ, но не в прямом смысле. Превращение глубинной кажимости в модель, в строение психики - традиционная ошибка. Родственность и знакомость незнакомого в рассматриваемом случае такого рода, что мистическое кажется ближе обычных ощущений, обычных каждодневных данностей субъективного мира, то есть, по крайней мере, некоторые из особых реактивностей тонически представляются более родной стихией, чем набор обычных сред сознания или чем прагматические среды.
  
   Мистическое всегда касается пределов тривиального существования. Через мистическое сможет дойти подспудно и то, что не доходит через обычный смысл и зарефлексивно спрятано. Эта спрятанность может приобретать различные формы на самых разных уровнях при попытках ее импульсивной или опосредованной интерпретации. Вовсе не обязательно истолковывать черно-белые клавиши в стихотворении Бальмонта как дни и ночи; "темный дуб" из стихотворения Лермонтова, который "склонялся и шумел", - как продолженный героем человеческий род, как ветви дивергенций; а блоковский "благовонный речной цветок" - как нечто фаллическое. Мистическое часто переплетается с той или иной подавленностью зарефлексивных проторенностей. Имеются в виду не только галлюцинации испытывающего жажду, в которых представляется колодец, грезы голодающего о царских яствах или обманчивость либидозных восприятий. Даже задержку дыхания Сведенборгу удавалось использовать для целей духовиденья. Многие из мистических ощущений являются симптомами вылетания из человеческой оболочки, а это вылетание осуществляется далеко не всегда на путях пересечения с первичными потребностями, хотя полностью исключать пусковое значение последних не приходится.
  
   Рядоположенность ценностных ощущений такова, что мистические ощущения (собственно мистические) оказываются на вершине всех тех ценностей, которые даются непосредственно. Однако в этой непосредственно-реальной ценности есть и своя косвенность - некоторое обещание-воспоминание. В прямом смысле мистические ощущения выступают как пудра существования или "лихневмон" - лакомое средство обмана. Ссылка, содержащаяся в особых ощущениях, никогда не достижима, а это и есть ссылка на кульминационный пункт бытия (пусть даже предполагаемый, экстраполятивный) - Эрос-Логос-Хаос. Этот пункт выступает как нечто логически законченное в себе, а также как нерасщепленный "цвет" рассмотренных выше оттенков, но при попытках более полного рассмотрения субъективного мира перед нами появляются и иные "бесцветные" экстраполятивные пункты: внелогическое первичное (запредельное волевое в себе) и иносхватываемость, запредельная схватываемость (максимальная структурная дешифровка). Эти экстраполятивные объекты, так или иначе, вплетены в импульс жизни.
  
  
  
  
  
  
  
  СЮРРЕАЛИЗМ
  
  
  
   Инореализм, сверхреализм, открытие оборотных значений кажимости. В широком смысле - совокупность весьма разнящихся направлений в искусстве, демонстрирующих первые фазы пересмотра натуралистической связности или отказа от предметности, а также - пересмотра традиций в творческих методах и мышлении.
  
   Эмоционально менее стерилен, чем абстракционизм; в отличие от многих направлений экспрессионизма содержит отказ от трафаретной системы ценностей; эйдетически близок имажинизму, но значительно радикальнее его.
  
   Большинство произведений С. оказались эстетически ложными, коллажеподобными. Известность их сравнима с геростратовой славой. Деструкция, трансформация, гибридизация, создание новых предметностей, формально не имея в себе ничего запретного, в С. чаще всего обращены не к демонстрации некой сверхреальности, но де-факто к обывателю, к не самым лучшим его свойствам.
  
  Вершина С. - психоделический С. Сюрреалистические шедевры, как правило, не противоречат предыдущим экспериментальным направлениям в искусстве, универсальной (расчеловеченной) эстетике. Квинтэссенцией С. являются произведения, рассчитанные не на социально утилизованное сознание, а на сознание феноменально независимое, раскрепощенное, на филогенетическое ядро сознания.
  
   Связанный с именем А. Бретона, исторически осуществленный С. имеет в первую очередь пропагандистское значение, важен событиями агрессивного внедрения крайностей новейшего искусства в суперструктуру социума, то есть созданием условий для последующих приемок необычного искусства и развития последнего. В этом аспекте роль исторического сюрреализма более заметна, чем роль кубизма, абстракционизма, футуризма.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  НЕОСЮРРЕАЛИЗМ
  
  
  
   Сюрреализм, отличительными особенностями которого являются:
  
   1) отсутствие существенных противоречий принципам неоромантизма и символизма;
  
   2) принцип "палео-футуро", который утверждает, что попытки новых суперпозиций культуры должны иметь опоры в палеоданностных внеэмотивных чувствах (особых бесструктурностях);
  
   3) отказ от эмоций и бытовых описаний - внечеловеческий универсализм;
  
   4) особые фигуративности и сверхфигуративности, если они присутствуют, сочетаются в Н. с принципами нефигуративного искусства;
  
   5) принцип отбора: так называемое автоматическое письмо должно тщательно отбираться и оцениваться на предмет соответствия кульминационным моментам дофункционального сознания.
  
  
  
   Стихийно Н. частично присутствовал в недрах обычного сюрреализма и модернизма вообще. Можно привести в пример некоторые тексты Ханса Арпа, отдельные картины Ива Танги. В музыке одной из форм Н. является так называемый минимализм.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  АБСОЛЮТНЫЕ ПОТРЕБНОСТИ,
  
  ПОТРЕБНОСТЬ АБСОЛЮТНОГО
  
  
  
  Потребности, побуждающие человека к деятельности, превышающей уровень прижизненной практики человека и человечества. Важность этих потребностей не умаляется тем фактом, что они возникают из различных дисгармонических моментов индивидуального развития, неправомерных спонтанных воззрений, ложных формулировок вопросов, фантастических представлений и т. п.
  
   В некоторой степени абсолютным потребностям отвечают наиболее теоретические или удаленные от сиюминутных запросов области наук, искусство, философия. Независимо от научного, художественного или философского уровня соответствующих работ, попытки решить те или иные "вечные", "абсолютные" вопросы носят, как правило, наивный характер. Мастерство оказывается ложным знаком авторитетности.
  
  Абсолютные потребности выходят за грань человеческой оболочки, и потому потребность абсолютного деструктивна в своей основе. В качестве суррогата удовлетворения потребности абсолютного выступают психоделические восприятия в их компарации с обыденными восприятиями, подделки общей теории всего в теоретической плоскости и претензии на шедевры в художественной сфере.
  
  Выход на некую универсальную дочеловеческую ось, игнорирующую частную культурную символику, во многом остается мечтой.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ПАРАДОКСЫ РАЗВЕРТОК
  
  
  
  /Эссе/
  
  
  
  
  
  - 1 -
  
  
  
  
  
   Когда я слышу слово "реализм", в литературоведческом, искусствоведческом или в философском дискурсе, - мне хочется сказать: "А был ли мальчик, может, мальчика и не было?[5]" По факту почти всякий так называемый реализм оказывается либо наивным, либо метафорическим.
  
  Разумеется, реализм - не метод, не направление, но явно или опосредованно данное отношение. К понятию "метод" ближе совокупность отличительных приемов в направлении, а иногда даже основополагающий прием. Реалистами считают себя не только создатели произведений или концепций, но и те, кто оценивает созданное, в частности читатели, зрители. При удачном повороте положения вещей реалистическим можно было бы считать мировоззрение, но бывает ли такое на самом деле? Человек - практический идеалист по своей сути.
  
  
  
   Объективной реальностью может быть только одно - вещь в себе, абсолют. Все прочее оказывается необязательным виртуальным расслоением, разверткой, чешуей, лишенной какого-либо самостоятельного статуса. Объективно реальное предстоит само в себе и не требует для себя никаких подложек и подставок. Если для него предположительно и есть некие особые основания, то они оказались проглоченными и растворенными в нем самом. О вещах же производных, кажущихся подобного сказать нельзя.
  
  
   Милый друг, иль ты не видишь,
  
   Что все видимое нами -
  
   Только отблеск, только тени
  
   От незримого очами?
  
  
  
   Милый друг, иль ты не слышишь,
  
   Что житейский шум трескучий -
  
   Только отклик искаженный
  
   Торжествующих созвучий?
  
  
  
  Это иллюстрация, претензия на суперреализм и не более того. К похожему приходят как чувственным, так и чисто логическим путем.
  
  О Той реальности существует только пять-шесть высказываний, в лучшем случае - пара абзацев, а к ним - многие сотни страниц подходов или десятки лет тренировок в духе восточных аскетов.
  
  
  
  Уже три века реализмом объявляют формы мимесиса, говорят о "подражании природе". Что это за при-Род у нас такой? Продолжение дочеловеческой филогении плюс сама филогения в скрытом виде? Опрокидываем капустный кочан собственного, родового и предродового восприятия вовне, придумываем ему фиктивные продолжения, подключаем математику, а потом этой же чертосфере и подражаем. Хорошо получается! Как правило, реализмом называют пошлейший натурализм, да притом от натурализма же и открещиваются: "У нас не натурализм, у нас гораздо лучше, мы типизацией, судари, занимаемся! Достоверные детали и социальную механику выискиваем!" Ну и типизация! Почитайте платоновский "Котлован". Тошно от него не станет? А именно "Котлован" - квинтэссенция человеческого муравейника. А вот "реалист" Марсель Пруст. Так-таки не вспомнил о руководящей роли партии. Подменил бывших мальчиков образами девочек, но описал действительные или потенциально действительные переживания и кое-что даже обобщил, особенно в последнем томе.
  
  Чисто художественно социальная механика смертельно скучна, поэтому авторы стремятся вытеснить ее на дальний план, а впереди поставить непосредственные чувства и мечты героев. Потому книги еще продолжают читать. Мало того, что наука дробит и умножает восприятие до очередных Птолемеевских систем (это до науки миллиарды лет делало стихийное древо жизни, причем грубо и тонко, в чем-то зримо), к этому процессу еще норовят подключить искусство и литературу. А не лучше ли, господа, идти обратным путем - собирать изначально разорванное, расходящееся, разъезжающееся восприятие в нечто одно?
  
  
  
  Я не относился к диссидентам и лет с четырнадцати выдвигал советской власти только одну скромную претензию: резкое возмущение диаматом и соцреализмом. На поверку материализм представляется очень тупой, но замаскированной формой идеализма. В дореволюционной России многие считали материализм очень гнусной вещью. К сожалению, эти считающие сами оставались наивными реалистами, подвизались на поприще религии или спиритуализма. Не будучи йогом и оставляя силлогизмы в стороне, чисто чувственно можно понять вторичность-многотичность, искусственность времени-движения-пространства, его многостадийную актность и мультиплицированность максимум два-три раза в жизни. В остальном нужны посылки и логика. Однако у нас никогда не было ни собственно философии, ни метафизики; в других странах за рамками пустой риторики только изредка появлялся слабый намек на них. Ныне и он исчез. Какова ситуация! Зато протащилась, успела мелькнуть масса "измов" в искусстве. Только лишь символизм, абстракционизм и сюрреализм чего стоят! Взметнулись из подводного царства их горные вершины, но потом океан, похоже, опять покрыл их водой. Крах модернизма убивает всякую надежду на некий истинный и глубинный реализм. В метафизическом аспекте рассыпалось, отамтамилось (от слова "тамтам") даже главное искусство и предтеча любого эстетически значимого модерна - музыка. Колтрейн, Шнитке, Губайдулина нас только дразнили. Хитрые старички Гайдн и Гендель что-то такое знали, но остались себе на уме.
  
  
  
  Реализм - противоположность идеализму, он может быть только несбыточной мечтой.
  
  
  
  
  
   - 2 -
  
  
  
   А если условным образом немного отойти от максимализма, закрыть глаза на точность, примениться к человеческим возможностям? Тогда...
  
  
  
  Реализм - мировоззрение (или способ художественного вúдения), основанное на отказе от традиционализма и бытового фетишизма, от свойственных человеческой цивилизации искусственных схем науки, философии, идеологии, предусматривающее свободное отбрасывание фикций.
  
  Реализму не присуще абсолютизирование кажимостей восприятия и расширение этих кажимостей за их собственную грань. Сказанное касается, прежде всего, содержания. Форма выражения часто ограничивается диапазоном человеческой способности ощущения. Заведомая ограниченность формы (мода, преемственность, готовность создателя и воспринимающего здесь могут не подразумеваться) до определенной степени ограничивает и содержание, а потому речь идет не о некоем "реалистическом" произґведении в себе (или мировоззрении), а о произведении искусства (мировоззрении), ориентированном на реализм.
  
  Нативная человеческая реальность здесь-теперь-так, если и сковывается возможными способами представленности, все-таки в состоянии модифицироваться сама в себе, в том числе с помощью искусства, но она не должна теоретически распространяться в неизменном виде за свои пределы, то есть туда, где ее нет. Тем не менее, она может использоваться в попытках внеобразной передачи того, что находится вне ее, в тех или иных рамках ее гибкости, пластичности, а это часто предусматривает подход к границам человеческих способностей.
  
  Натурализм - копирование в мыслительном и художественном творчестве ближнего плана обыденной прагматики - не есть реализм. Многие художественные направления: символизм, импрессионизм, фовизм, экспрессионизм - отчасти были попытками открытия глубинной реальности, способами вызова к жизни чувств, связанных с фундаментальными началами. Речь идет именно о призыве, вызове, а не о мимесисе.
  
  Создание новой реальности в искусстве технически затруднено и касается только структуры. Иногда можно стимулировать появление новых оттенков чувств, но создание новой бесструктурности в чувственном невозможно. Другое дело, когда речь идет о чисто индивидуальной новизне - том или ином бесструктурном, впервые открывающемся перед индивидом и неизбежно вплетающемся в события его потока существования.
  
  Подавляющее большинство направлений в искусстве, литературе, философии реализмом не являются. Это своего рода относительное функционально-биологическое, функционально-социальное описание в доступных формах ближайших нужд и кажимостей человеческого муравейника и отдельных элементов последнего.
  
  Литература часто выступает как продукт сенсорного пропитания, строится на законах возникновения пристрастий и азарта, то есть оказывается чем-то вроде спорта для воображения. Разного рода "социальный реализм" - пример навязывания миру случайных фигур, рядоположенностей внешних проявлений родового и стадного без какого-либо онтологического преломления.
  
  Особенность течений, близких реализму - универсализм, выход за социальные и биологические оболочки. Описательно-натуралистическое искусство неких разумных червей могло бы быть интересным только зоологам.
  
  Итак, основная черта существующего натурализма - гоминидная ограниченность.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ВЕРЛИБР НЕ ОСВОБОЖДАЕТ...
  
  
  
   Верлибр не является полностью свободным стихом, поскольку обычно в нем формально недопустимы элементы поэтической ритмизации, иррегулярные, случайные или даже необычные по расположению рифмы, скрытые от беглого взгляда. Считаются крайне нежелательными ассонансы и всякая преимущественная опора на гласные. Да и аллитерация не приветствуются. Оказывается чуждым белый стих, хотя и здесь вполне достижимы раскованные варианты, комфортные для современного восприятия.
  
   Намек на античные размеры? Долой! Существуют апологеты "чистого верлибра", которые гневно вычеркнут из готового сборника всякое отклонение от кажущейся им нормы, обязательно обеднят мелодику.
  
  
  
   Именно поэтому можно попытаться использовать термин "освобожденный стих". Где-то неплохим было бы название: "Плавный нерифмованный стих", но оно оказалось бы неточным, поскольку моменты, препятствующие возможности грубого скандирования, мало разрабатывались, а слово "рифма" многосмысленно, да и специально ставить задачу абсолютного избавления от рифм творчески непродуктивно. Хотя лучшая рифма - подсознательная, та, которой не видно.
  
  
  
   С одной стороны, чистый верлибр плохо прививается на русской почве, нередко отталкивает, с другой стороны, в нашем мире классический стих стремительно устаревает, уже устарел. Нельзя бесконечно подстраиваться под достижения позапрошлого века. Вреґмена давно изменились. Нужно искать некоторый промежуточный путь. Однако для этого требуется определенная критическая масса - набор примеров предельно удачных свободных строк. При этом главное в выборе - борьба не с формой, но - с бытовщиной. А именно заигрывание с бытовщинкой - главный грех современной поэзии. Он регулярно поражает от 90 до 98 % произведений.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ПОСТМОДЕРНИЗМ
  
  
  
   Полузагадочное (по своим причинам) маргинальное явление современней культуры, претендующее на центральное и имеющее как совокупность разнородных течений-направлений следующие признаки:
  
   1. Окончательное разрушение ранее бытовавших принципов холистичности и связности в культурных традициях, критика предыдущих культурных традиций с неосознанным и некритичным (философия) и пародированным, карикатурным (искусство) включеґнием их в себя.
  
   2. Потеря "логоцентричности" (философия), потеря нацеленности на прекрасное или "лучшее" (искусство).
  
   3. Уход с высот интеллектуальной рафинированности в философии через посредство серьезных недочетов и непроработанных мест в учениях Гуссерля и его последователей. Сочетание постановки новых проблем с одновременной примитивизацией старых, интенсификация футуристического прогресса через регресс (философия).
  
   Переход к "уличности", "офенности", ближним мещанским планам существования с одновременным заимствованием композиционных принципов у кинематографа, радио, телевидения, компьютерной технологии, кулинарии (искусство).
  
   П. - несомненная болезнь. Главное для П. - неусвоенность уроков знания промежуточного между имеющим превалирующее хождение (научное, паранаучное, обывательское) и релятивно уточненным знанием, потеря герметической сути внутри программных герменевтических схем.
  
   Общие черты П.: псевдообъективизм, фетиши несуществующего, опора на психоаналитические сказки.
  
  
  
   На смену устаревшему принципу гармонии все еще не пришел какой-либо новый, столь же мощный по своей цементирующей силе. В этом трагедия современного общества. П. - нелепо-диффузные, бессвязные поиски такого принципа. П. как бы символизирует женскость современной цивилизации, переход от единства к множественности, от техники - к технологии, от фундаментальной науки - к короткоживущим рабочим гипотезам.
  
   В философии и искусстве выдаются не окончательные произведения, но формальные порывы и сбивчивые эссе, показательные попытки, обещающие материалы для будущего. Это уже не женскость, а - квазидетскость.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ПОСТСТРУКТУРАЛИЗМ
  
  
  
  
  
   К концу 1980-х годов - наиболее распространенное нигилистическое околофилософское направление. П. фактически подготовлен не французскими мыслителями, а всем ходом немецкоязычной философии. Если Гуссерлем был окончательно выветрен из философии живой субъект, то хайдеггеровским компенсаторным псевдотрансцензусом - объект. Попытка оживления объекта превратилась в его смерть. В историко-философском смысле тандем Гуссерль-Хайдеггер не знает аналогий. Таков центральный исходный пункт П.
  
   Гносеологической предпосылкой П. является факт узости сектора реальности субъекта и объекта в сфере практического существования человека. Полагаемое за действительность, в основном контингенте случаев является фикцией.
  
   Нигилизм по отношению к основным вопросам философии успешно сочетается в П. с идеологичекским примитивизмом, широким внедрением в философский обиход наивного реализма.
  
   Поражает сходство П. с марксизмом. У провозвестников и апологетов П. нет основополагающих трудов, зато есть критика и рассмотрение второстепенных вопросов в подробнейшем журналистском ключе.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  СМЕРТЬ ПОЭЗИИ
  
  
  
  /манифест/
  
  
  
   Есть поэзия - явление, всего-навсего вид литературы, к которому так склонны наши грамотеи-рифмачи. А есть поэзия - сущность[6], что может присутствовать где угодно: в пейзаже, музыке, прозе. В данном заголовке я подразумеваю синтез двух поэзий, то есть поэзию, начиненную поэзией. Подобное в последнее время исчезает.
  
  
  
   По уровню литературного процесса Россия оказалась отброшенной на десятки лет в прошлое из-за пропусков важных этапов, откровенного манкирования опытом мировой литературы. С этим многие согласны, но в упадке этого процесса она порой опережает другие страны. Если в Европе метафизически значимая поэзия умерла в конце восьмидесятых годов ХХ века, то в России значительно раньше - уже в тридцатые годы, на полвека раньше. Священным знаком смерти поэзии как раз явились ныне прославляемые обэриуты. Желающие могут рассуждать на тему о том, как муза поэзии попала в стакан полный мухоедства, как с помощью поколения дворников, сторожей и работников "котлонадзора" она стала смотреть на мир глазами ЖКХ. Вопрос о ее гибели в англоязычных странах более сложен. Ясно одно: поэзия почила там гораздо раньше, чем в континентальной Европе. И, конечно, в Европу смерть поэзии пришла оттуда, а не из России.
  
  
  
   В чем дело? Конечно, в демократии, разночинстве и пролетаризации, как в случае России. Равенство и прочие свободы, массовая культура не способствуют аристократизму духа.
  
   Дольше всего дыхание поэзии поддерживалось вне Парижа и Гамбурга: в Бельгии, Люксембурге, Западном Берлине - пограничных островках. Немцы-поэты очень часто носили французские фамилии, французы - немецкие.
  
   Кто сказал в поэзии последнее слово? Отнюдь не русские символисты. Им крупно повезло: они явились на свет позже, чем символисты французские, но и они поспешили. В двухстах-трехстах текстах они подняли поэзию на недосягаемую высоту, но в основном тематически и чувственно. Принципиально новой формы они не изобрели, а мы обязаны учитывать и форму. А тот, кто изобретал форму, испытал тематическое и чувственное снижение, хотя и не потерпел полного краха.
  
  
  
   Итак... Последнее слово начали произносить Хлебников, Георг Тракль и Лорка. Его произносил Ханс Арп. Его договорили Жак Рубо, Ив Бруссар, Иван Голль, Аниз Кольц.
  
  
  
   После этого на всем западном пространстве профессиональные поэты приступили к бытовым по теме, хотя и лиро-эпическим по призвуку, излияниям. Поэтическая тема, поэтическое содержание как таковые исчезли.
  
  
  
   Утонувшая в мудром провинциализме Россия, перемешав, а то и скрестив, акцентный стих с поэтическими формами XIX века, из мира социалистического реализма будто бы перешла в мир бытового, то есть социального реализма. Зачастую и при тривиальном тра-та-та осталась. Идет бычок, качается... Не заметил, что доска кончилась!
  
   Но главное: по-прежнему сохранился корень "СОЦ". Фактически соцреализм остался!
  
   Многие авторы находят утешение в подключении к традиционной песенно-есенинной стихии. Утешение здесь можно найти, но поэзию этими "трали-вали" и "бу-бу-бу" уже не спасти, на какой лад их не произноси. Де-факто они не перекликаются с темой, а масса так называемых мягко-лирических тем уже старомодна по колеру и вызывает невольную усмешку. Человечество взрослеет, и с этим нужно смириться, а чувственные вибриссы для открытия или творения сверхмиров даны ничтожному числу представителей рода людского. Да и никто никого не воспитывает, не образовывает в этом направлении.
  
   Молодые люди начала третьего тысячелетия не понимают самых элементарных текстов Ханса Арпа. Они почему-то не видят в них поэзии. Можно только догадаться, о каких благоглупых кудреватых метрейках они мечтают. Где тогда этим людям постигнуть гиперверсификаторство Геннадия Айги, Ивана Жданова, раннего Драгомощенко. А ведь на практике именно названные поэты (по мнению некоторых критиков, всего лишь "имитаторы"; как и Джойс, писатели для писателей, а не для читателей) являются хранителями той кунсткамеры, где среди чучел, мумий и заспиртованных уродцев, возможно, скрываются две-три полудохлые споры поэтических бацилл.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ПОЛОЖЕНИЕ В КУЛЬТУРЕ
  
  
  
  
  
   Можно многое о нем сказать. А если без злобы дня и злобы года? Посмотрите на художников на Невском 32-34. Господа творцы у Катькина садика в конце горбачевской эры были гораздо лучше! Куда разнообразнее. Да и выставки в музеях - куда шикарнее. Ныне часто привозят одну картину... А дело касается не только художников!
  
   Поэзия? Можно и не говорить. Убита в первой половине XX века. Не воскресить.
  
   Музыка? Потуги современных композиторов весьма похвальны, но все они идут куда-то в сторону от Абсолюта. Нью-эйдж, транс и подобное норовят прилепиться к эстраде, уровень часто не выше любительского. Разновидность обычного тарараха.
  
  
  
   Идет хронический сдвиг от живой культуры в сторону мертвой. Одно время Сорос пытался заниматься подкачкой бывшего самиздата. Была ли от этого польза? Только некоторым из деятелей этого самого издата. Качественного скачка не вышло.
  
  
  
   Советской власти нет. Официальное сильно зависит от усредненного нутряного. Мир определяет обыватель, в центре всего его видение что и как. В итоге - ничего, кроме серой долины.
  
  
  
   Другие страны. Там вроде бы действуют университеты, дают особую мощную струю, собственный сильно выделяющийся пласт. Если бы там появилось нечто сверхсверх, то и до нас бы дошло. Однако ничего подобного!
  
  
  
   Кто бы мог прояснить ситуацию? Да никто! Мы забываем, что умерла метафизика, а вслед за ней - и философия. Куда одному без другого! Сделаем уточнение: метафизика скончалась официозно, скончалась в университетах, но в живой культуре она кое-как теплилась, периодически усиливалась и давала фейерверки, что оборачивалось эффектами в музыке, поэзии, живописи. Теперь вместо неофициальной метафизики бытуют всевозможные полуофициальные суррогаты. Эти-то консервированные суррогаты рассованы повсюду в виде всевозможных обманок о таинственном, загадочном, шокирующем и мнимых прорывах в науке. Их можно как угодно нарезать, фасовать и подсовывать публике.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ЭСТЕТИЧЕСКОЕ КРЕДО:
  
  
  
  
  
  1) модернизм себя не исчерпал;
  
  
  
  2) главное содержание художественного произведения - особого рода метафизика, никак не отображаемая аппаратом философских концепций;
  
  
  
  2) высшие достижения России - не наука и техника, а шедевры поэтов-символистов;
  
  
  
  3) партия большевиков вытолкнула Россию за пределы культурной ойкумены;
  
  
  
  4) неявным образом линия большевиков в искусстве продолжается и сейчас;
  
  
  
  5) лирика в чистом виде (без примеси бытовой трюистичности, социально-психологического) практически исчезла в Европе в 80-е годы ХХ века, в России - на 50-60 лет раньше;
  
  
  
  6) проза - комбинированный вид искусства, подобный кино; он меньше освящен музами, чем музыка, поэзия и живопись; современная поэзия впитала в себя многие недостатки прозы.
  
  
  
  
  
  
  
  А БЫЛ ЛИ МОДЕРНИЗМ?
  
  
  
   В полном смысле его и не было. Только отдельные блестки.
  
  
  
   Формальным признаком модернизма можно считать не столько схематизм, сколько отказ от мимесиса. Говорить о схематизме в музыке и лирической поэзии практически не приходится. С определением сущностных характеристик модернизма дело обстоит значительно сложнее. Нужно иметь в виду каждое из направлений.
  
  
  
   Импрессионизм. Постимпрессионизм. Одни обещания. Слишком много обыденности. Портреты, жанровые сцены - это плохо. Метафизики почти не найти.
  
  
  
   Фовизм, экспрессионизм - здесь малозаметные подвижки, выдающиеся произведения - редкость.
  
  
  
   Символизм. У большинства гениев символизма не более пяти примечательных стихотворений. Истинно символистических. Проза? Ох, как худо здесь с прозой. Живопись и музыка? Где-то в хвосте всего.
  
  
  
   Акмеизм? И говорить о нем не стоит. Лучшие вещи Н. Гумилева ближе к символизму.
  
  
  
   Футуризм. Чрезвычайно беден шедеврами. Их почти нет. Вместе с конструктивизмом чаще приписывают к авангарду[7]. Эгофутуризм Игоря Северянина - нечто отдельное.
  
  
  
   Имажинизм. Отдельные строфы Есенина. И всё на том.
  
  
  
   Абстракционизм - единственная надежда прогрессивного человечества. Увы, только надежда. Все-таки чувствую, открытия здесь будут. Абстракционизм не умер! Ясно, что надо требовать с художников: 1) разного рода отрыва от плоскости, стереометрии; 2) чувственности бесчувственного помимо всякого Роршаха. Поэзия здесь в вечно зачаточном состоянии.
  
  
  
   Сюрреализм. Пара вещей у Ива Танги, что-то у Дали. Много плакатоподобности. Шел как-то криво и по касательной. Сейчас едва теплится. Больше в качестве художественного приема.
  
  
  
   "Авангардный" джаз, минимализм, нью-эйдж. По факту это довольно часто модернизм. По технологии - типичный постмодернизм. Оценка? Да так как-то. Метафизика местами пробивается, но одного настроя для ее восприятия мало. Повторное прослушивание часто режет уши.
  
  
  
  * *
  
  
  
   А что могло бы быть? Чего бы хотелось?
  
  
  
   Антиструктурализма, контрструктурализма, большей трансформации, уничтожения обыденного пласта вообще. Живого, а не мертвого абстракционизма! Беспредметной психоделики! Глокой куздры без старомодной зауми! С сюром и трансом! Это в искусстве. А в жизни? Ответы - как всегда. На последней странице задачника.
  
  
  
   Ясно одно: проект под названием "модернизм" еще не завершен. Главная проблема - в поиске его скрытых потенциалов. Враг модернизма - массовая культура.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ЧТО ЧИТАТЬ И СЛУШАТЬ?
  
  
  
  
  
   Лучшие стихотворные тексты я перечислил в "Шедеврах" и "Психоделике", в других мной составленных антологиях. Кое-что можно читать у тех же самых авторов и некоторых других. Однако 98 % всего стихоплетства не выношу физически. Особенно плоха советская поэзия. Постсоветская не лучше. Крика "Слава КПСС!" почти нет, но этого еще мало. Место КПСС заняли весьма приземленные "чуйства", нанизывние всякой бессвязицы рифмы ради. Владение методами вербально-образной растушёвки, переход на некоторый отрыв от здесь-теперь положения не спасает. Нельзя подражать Мандельштаму. Литинститут и всевозможные ЛитО известно кем были основаны, они остаются инкубаторами эстетов от сохи.
  
  
  
   Слушание стихотворений? Актеры всё портят актерством. Их подчеркивания совсем не нужны, хотя дикция гораздо лучше, чем у поэтов. Бывает неважная дикция и у актеров, но чаще подводит тембр. Довольно часто поэты-мужчины ухудшают свои произведения собственным чтением, а поэтессы - улучшают, но это не есть правило. Нельзя не отметить одного преимущества актеров: смысл ими читаемого обычно хорошо воспринимается. В чисто информативном смысле их чтение неоспоримо, можно заметить даже просчеты и стилистические ошибки автора. В авторском исполнении часто невозможно слушать и прозу. Слушатели недоумевают, до них не доходит две трети текста. Иногда возможны варианты, когда актерское чтение разукрашивает, исправляет скучное и нудное, но грамотное произведение.
  
  
  
  
  
   Достоинства стихотворного текста лучше всех доносят профессиональные чтецы с ровными, бесстрастными голосами. Из голоса чтеца не должна выпирать личность или какие-то индивидуальные особенности.
  
  
  
   Идеальный случай - когда стихотворение выглядит творением духа, а не человека.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ПРИВЕТ ОРГАНИКЕ
  
  (о творчестве Г. Айги)
  
  
  
   Тексты Геннадия Айги выглядят очень простыми и привлекательными, когда на них смотришь издалека. Они кратки. В них нет смысловой перегруженности. Почти нет нарратива. Они напоминают серебряный век. Однако мало кто читает Айги. Попробуйте его почитайте.
  
  
  
   И комментаторы у Айги есть. Но смотрят они куда-то вбок. Диссертации защищают. А Сергей Бирюков в своем Тамбове? Говорит-говорит. Для кого? Норовит опустить самое главное. Вспомните позитивистов - собеседников Лёвина из романа "Анна Каренина".
  
  
  
   У нас немало любителей абстрактной живописи. Обычный обыватель пожимает плечами, когда видит "абстракцию", дескать, ничего не понимаю. А что там понимать? - Наоборот, любитель живописи разводит руками, когда обнаруживает на выставке обычного обывателя. Если какой-то чувственной или умственной трансценденции нет, то ее нет. Не обязательна. Видимость преподносит сама себя. На собственных уровнях.
  
  
  
   Да, но изобразительные массы связаны одним холстом и в стороны не разбегаются. А как быть со словами, будто бы надерганными из разных восприятий?
  
  
  
   И музыка. Уже давно привыкли к додекафонии и прочему. Шнитке - так Шнитке. Колтрейн - так Колтрейн. Звук - дело насильственное. Пролезет - и когда не захочешь, воссоединится в памяти с другим звуком.
  
  
  
   А слова иногда топорщатся. Ничего не образуют. "...писалось туго и читалось туго..." - это скажите своей мамочке. За чистую монету такое не примешь.
  
  
  
   Крайние проявления символизма, имажинизма, акмеизма, а часто и сюрреализма выглядят родной стихией, тем, что и должно быть. Они открывают реальность, скрытую за пленкой стереотипов.
  
  
  
   С футуризмом дело сложнее. Он-то пытается реальность сотворить. Может покуситься на грамматику и сам словарь, корни-суффиксы-префиксы-окончания. Запросто перепишет значения. Все волны авангарда примыкают именно к нему.
  
  
  
   Умерло то. Умерло это. Футуризм остался в живых. Там и сям вступал в брачные отношения. Например, с конструктивизмом, сюром, экспрессионизмом. Очевидно, за счет этого выживал.
  
  
  
   Кроме того, он разнообразен. Можно видеть глухой и открытый футуризм; и, подобно року, тяжелый и легкий. Тяжелый футуризм все знают из учебников. Пример легкого (таки воздушного) сюрофутуризма - Ганс Арп.
  
  
  
   Айги визуально напоминает Арпа, но вовсе не таков. Это глубочайшая мимикрия!
  
   Попробуйте, обустройте "сопротивление" и "затруднение" в очень простых по внешним признакам виршах. У вас это не получится. Как это выходит у Айги? Никакого "Дыр бул щыл" у него нет. Сравнение восприятия смысла с осязанием - еще куда ни шло; упор в сопромат откровенно кинестичного уже несет куда-то в кузнечно-прессовый цех. Как-то не хочется подставлять стихотворные строчки под кувалду и паровой молот.
  
   Владимир Маяковский более походил на литейщика. Бродил по берегу моря, бормотал, бормотал, сливался со СТИХией. Затем разливался по формочкам рядовой СТИХотворной обыденности, правда, чуть-чуть измененной.
  
   Городить подобный огород можно и дальше: с аппроксимациями, интерполяциями, экстраполяциями.
  
  
  
   Есть и другой подход к Айги: вначале почти полный филологический анализ замысловатых мест (а то и просто чисто субъективной зауми), и только затем - нормальное чтение. Предварительное рассмотрение мелких абсурдов (с возможным их растворением сознанием читающего, элиминацией) снимает абсурд в восприятии целого текста.
  
   Остается налепить на каждое стихотворение наклейку:
  
  
  
   Перед употреблением взбалтывать!
  
  
  
   Только так достигается максимально возможная гомогенность, исчезает то, что при быстром ПИТИИ ТЕКСТА кажется нерастворимыми конкрециями и палками, костями и косточками. Иначе не просто подавиться - задохнуться можно.
  
  
  
   * *
  
  
  
   Итак, читаем по новой методе. С утра пораньше. О вечере забудьте! Что там видно? - Гм-мм... Обычные стихи. Почти без обращений к потустороннему миру. Почти без трансценденций. А он и не объявлял себя символистом.
  
   Некий "абсолют" так себе чувствуется, но умеренно. Пастернаковская терпкость в наличии... А это не есть чистая духовность. Явное присутствие чего-то анатомического, чего-то вкусового, среднего между осязанием и обонянием, как бы и корой дерева отдает и обдает... Правильно говорят: "синестезия". Небо потерявши, кушаем землю. "Ангелы опальные, светлые, печальные блески погребальные тающих свечей..." - И у легчайшего поэта Бальмонта иногда намешано. За счет отождествлений. Но он грызть ножки стула и лизать на морозе металлические предметы не заставляет!
  
   Данный способ освобождения от предмета-объекта имеет странные побочные эффекты. Да это, господа, другой вид искусства: тонкая органическая поэзия, работающая на защемлении смыслов. При отсутствии перегруженности оными. А сам акт защемления, ущемления, незримого удара и пр. тонким не назовешь. Это для каждого индивидуально. Отсутствие мигрени обещать невозможно. Плохо другое: Айги заставляет проживать свои стихотворения, а не читать их. А с какой стати мы их должны ставить куда-то на первые места? Был бы поэт неким эфирно-зефирным существом - тогда другое дело...
  
  
  
   Супрематизм - не течение. Супрематизм - граница.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  ПОПЫТКА МОЩИ
  
  И ПРИЦЕЛИВАНИЯ
  
  
  
  (О текстах А. Драгомощенко)
  
  
  
   Книжку Аркадия Драгомощенко "Небо соответствий" я купил не в лавке писателей и не в Доме книги, а за Уральским хребтом. Из той самой "Октавы" (восемь тоненьких сборников разных авторов в одной суперобложке), в какую "Соответствия" входили, ныне и вспомнить больше нечего. Кроме разве двух стихотворений В. Кривулина: одно о "малиновом берете", другое - о тени от Синего моста...
  
  
  
   Если куда-то надолго уезжаешь, если места мало в рюкзаке, какие книги в него положишь? Можно какую-то новую математику, можно учебник тайского языка, а можно - тексты Драгомощенко. А в век флешек и ридбукеров появляются другие мотивировки, например желание сохранить сознание компактным.
  
  
  
   Если даже я вызову своим текстом раздражение поклонников Драгомощенко (А были ли они у него за пределами американских университетов? Так или иначе, но близких по духу людей и даже учеников - сколько угодно.), то по крайней мере обращу внимание на его фигуру - забывать его пытались и до 2012 года. В то же время есть проблемы поэтики, которые, как второе небо, долгое время держал над пространством России только он один.
  
  
  
   Драгомощенко трудно сопоставить с каким-то иным русскоязычным автором. Даже с Виктором Соснорой и Геннадием Айги. У Сосноры принципиально иной подход, Айги по сравнению с Драгомощенко - спринтер. И все-таки зря так далеко задвинуты авторы, подобные Басе. Если иметь в виду длину текстов - поэзии должно быть мало! С другой стороны, совершенно нельзя и запрещено сравнивать Д. с Сен-Жон Персом. Ведь Д. нельзя читать непрерывно и подряд, твердить его вирши, как молитву. Приходится выбирать если не так, то этак. А что делать? Почти никто не желает выходить из консервного состояния, людям только кажется, будто они торят новые пути. А те, кто вопреки всему и вопреки себе это делает, могут испытывать ломку. В поэзии Д. представляется мне более далеким, чем Хлебников, Георг Тракль или Ганс Арп, но все-таки более близким, чем Пауль Целан и Геннадий Айги.
  
   Довольно нелепы частые гуманитарные кивания в сторону нейрофизиологии; все эти давным-давно обрыдшие упоминания о правом и левом полушарии... И все-таки, если давать подобные сравнения, нужно искать соответствия письму Д. не в верхнем слое клеток коры головного мозга, но несколько ниже, но, увы, все-таки не в подкорке. Что есть художественное в подобных смыслах у иных авторов? Это верхнее представление нижнего, архаическое в современном. У Айги и Драгомощенко не совсем так. Их вирши нельзя сравнивать со сновидениями. У них - потенцированная предоформленность... А идти биологически непроторенными путями весьма накладно.
  
  
  
   Я побывал на экскурсии в кочегарке, где когда-то работал Драгомощенко, примерно через неделю после того, как его место занял другой поэт. Пространство между стеной и агрегатами внушительно: гуськом можно поставить трех слонов, а не только столы для заседания литераторов. А сами координаты примечательны: это место близ оранжереи и ботанического сада Большого университета, недалеко от Двенадцати коллегий. В начале семидесятых мне часто приходилось смотреть в ту сторону из окна читального зала, оглядываться в перерыве между строчками К. Бальмонта и Н. Гумилева. Рожденные декадентами упования и образы проецировались на небеса над садом... А кочегарка-то - не Эдем, а преисподняя, пусть она и питает теплом орхидеи в оранжерее... Однако небеса в роли тайного флюида или галлюцинации ада - чем не концепция? Чем она хуже Платоновой пещеры? И так уж плохи морлоки Герберта Уэллса? Недаром позже их пытались превратить в демиургов. А эти Гефест и Прометеем... Кто они? Да каждый человек в реальной жизни время от времени испытывает обращение фаз, то чаше, то реже, в различных циркадных ритмах. Мы - морлоки и элои сразу. Особый вариант - копание в темной и неудобной подструктуре теста. Причем бессознательное...
  
  
  
   Неоднократно на выступлениях Драгомощенко-поэта можно было слышать возгласы из зала: "Да разве это поэзия?!", "И это поэзия?!" Непруха-Лапенков даже однажды заявил: "Драгомощенко - очень умный человек, но поэт он ......", то есть не поэт вообще. Увы, здесь у нас лишь странная туманная традиция, кого считать или не считать поэтом. Как раз Драгомощенко - поэт, но мыслитель он... Судите сами. Однажды где-то в конце восьмидесятых Аркадий Драгомощенко изрек: "Материя - это отношение". Подобное утверждение и может высказать поэт, но никак - мыслитель. И важно не содержание (его можно и подобрать, подогнать, притянуть, перевести с русского на русский), но способ высказывания. Аксиома номер один: Д. был всегда движим не какой-то теоретической мыслью и не в сторону философской мысли, но эмоцией и в сторону эмоций. А вот эмоции его были весьма интеллектуальны. С этим уже не поспоришь. Конечно, задача перепрустить Пруста, перепсихотропить Саррот и др. более касается психологии ассоциаций и представлений, но необходимость сопоставления интроспекций в этих слоях сама по себе требует нетривиальных сосредоточений.
  
  
  
   Психологизм и духовный нарциссизм не устраняют требования поэтичности. Основная проблема в том, что Д. часто игнорирует непосредственный план восприятия, а также естественно раскрывающиеся дальние планы. Его поэзия касается смысловых проекций на различные виртуально-умозрительные области - фактически идет снятие ее со строчек, снятие с традиций обычного чтения (хотя и в меньшей степени, чем у Айги!). Поэзия Д. - прежде всего поэзия свободных умствований. Я скажу больше: стихи Д. вовсе не на бумаге! Они и не в тексте, но несколько далее его, а точнее - они не перед носом.
  
  
  
   Современную традиционную поэзию можно сравнить со стуком неисправного механического пианино: клавиши стучат с каждым годом все правильнее, но музыки давным-давно нет. И вот странно: правильность таких стихов часто гораздо выше, чем, скажем, у Александра Блока или Максимилиана Волошина...
  
   Я не подбираю комплиментов для Д., поскольку нахожу большинство попыток возрождения поэтичности только проектами.
  
  
  
   Сборник "Ксении" не всякому покажется ксениями (то есть подарками). В "Ксениях" я часто видел лишь сухое мастерство. Да! В "Небе соответствий" есть неравномерность стиля, невооруженным оком видно втискивание словесных пассажей в интонацию, присутствует некоторая заемность темы и дистанции от нее, но витальность там огромна. Словно в циклотроне - какие бы и чьи бы электроды ни стояли - разгоняется "поэтонами" жизненная сила самого автора.
  
   "Ксении" больше напоминают гербарий. А их главный герой - Кондратий Теотокопулос? Какое дело в стихотворчестве до наличия бытующей в реальных паспортах фамилии или точной этимологии? Так и выпрыгивает весьма созвучное "теос-копулос". Это вам не сорокинские землеэбы из "Голубого сала"! Кондратий, а не Кондрат, Кондратос или Доменикос. Все равно чувствуется кондрашка и одновременно "кон-драт", "драт". Полное издевательство над просвещенной публикой. Пусть даже здесь хитрое второе эго, пусть аналог проделки Чарльза Лютвиджа Доджсона... Да что там говорить! Тель Кель Греко и всё тут! Будет в самую точку.
  
  
  
   А вот выход за пределы лирики, философии и науки:
  
  
  
   Пепел - состояние информации,
   превзошедшей допустимую сложность.
  
  
  
   "Состояние информации" и др. Спросят: "Что за трактат? Являются ли поэтически цензурными специальные термины?" Играть в Лукреция Кара нынче не принято. И это не эссе! Требуется читать нараспев, слегка смакуя, абстрагируясь от первого плана слов и прочая и прочая и прочая... Всякому ли захочется это делать?
  
   Кроме того. Автологичности там не видно? Да еще кое-чего?
  
  
  
  
  
   Выбрать стихотворный фрагмент из творений Драгомощенко для некой сверхантологии (такой антологии, в какую за эстетические прегрешения не попадают лермонтовское стихотворение "Выхожу один я на дорогу", блоковское "По вечерам над ресторанами" - "Незнакомка") весьма и весьма сложно.
  
   И все же я такой фрагмент выбрал. Там нарушался синтаксис, связь мыслей и многое. Так кого это интересует? Важнее результат! Но вдруг ни с того ни с сего я испугался филологов с калькулятором в руке, заменил отобранное на более спокойную начальную строфу из первой элегии. К сожалению, выбранного я не сохранил. А наизусть мог запомнить и нечто другое.
  
  
  
  
  
   Так не этот ли фрагмент я наметил?
  
  
  
  Пока, одетый глубиной оцепененья,
  невинный корень угли пьет зимы
  (как серафимы жрут прочь вырванный язык,
   стуча оконными крылами),
  и столь пленительны цветут - не облаков -
  системы сумрачные летоисчислений.
  Весы весны бестенны, как секира мозга,
  и кровь раскрыта скрытым превращеньям
  как бы взошедшего к зениту вещества,
  
  откуда вспять, к надиру чистой речи,
  что в сны рождения уводит без конца
  и созерцает самое себя
  
   в коре вещей нерасточимых.
  
  
  
  
   Или этот?
  
  
  
  "Что связует, скажи, в некий смысл нас, сводит с ума?"
  Тьма
  быстролетящего облака, след стекла, белизна.
  Циферблата обод.
  Величие смерти и ее же ничтожность,
  парение мусора в раскаленном тумане стрекоз.
  
  Никуда не уходим.
  
  Колодцы, в полдень откуда звезды остры,
  но книгой к чужому ветвясь.
  И всегда остается возможность,
  песок
  и стоять.
  И какое-то слово, словно слепок условия,
  мир раскрывает зеркально по оси вещества...
  
  
   А вот что я оставил:
  
  
  
  Параллельный снег.
  Звериный дым ютится по неолитовым норам ночи.
  Понимание заключено в скобки глаз,
  
   покусывающих белое.
  
  
  И мозг, словно в лабиринте мышь.
  
  Ты видишь то, что ты видишь.
  Мир притаился. Tы только дичь,
   ступающая с оглядкой по ворсу хруста.
  
  
  
  
  
  
  
   Стайерство не касается эссе. Эссе Драгомощенко коротки и чрезвычайно многословны, порой состоят из одного пространного предисловия к чему-то, а чаще нескольких предисловий-суесловий... Фигаро там, фигаро здесь, растекаемся мыслью - хотите, мысью (белкой) - по тридцати и более древам. Здесь Драгомощенко схож со всеми постструктуралистами сразу и отнюдь не выдвигает себя в первые их ряды. Он работает в том же ключе и духе: текст у него и есть "читатель", "зритель", "интерпретатор"... Вот она суть всех этих Деррида-Делезов-Гваттари!
  
   И все же не надо сбивать всех постструктуралистов в одну кучу. Камлание камланию рознь. Кто-то нахваливает исключительно позднего Фуко (чаще это имя относят к структуралистам), а некто - Делеза. Для Драгомощенко Гваттари - высший авторитет. Так явные идеологические недоразумения возникли между А. Драгомощенко и руководством философского кафе на Пушкинской, 10 (не ирония ли вход с Лиговского проспекта?).
  
  
  
   Однако об исходном. Всякие стрижи летают над Парижем. Видимо, учредителю кафе, Анатолию Власову, стартовая площадка - Латинский квартал показалась совсем иной. Практически все забывают о запоздалом открещивании Э. Гуссерля и Л. Витгенштейна от собственных главных творений. Как, впрочем, Гитлера от "Моей борьбы". И без того ясно: текста не существует, он - не что иное, как фиктивная совокупность контаминаций. А логика? Любая формализованная логика, в том числе Витгенштейна, - донельзя вторична, искусственна и не является какой-то начальной точкой.
  
   .
  
  
  
   В работе "Тень чтения" Д. делает вид, что не понимает смысл именования "Маленькие трагедии"... Однако ясно, что речь идет всего лишь об объеме данных произведений и авторской скромности Пушкина; никакого оксюморона нет, как нет и усложненного толкования наподобие противопоставления новой бытовости хтоническим силам античной трагедии, и близко не подразумевается "интериоризация Океана" и прочее. И все же Д. и дальше продолжает вышивать гладью по канве. Но, конечно, при этом заведомое переигрывание (логически избыточный перебор), например "Моцарт - Мосарт - МСРТ - анаграмма "СМРТ" - СМеРТ", слишком характерно для литературоведческого анализа в России, выступает в виде знака усердия, желания не пропустить ничего, собрать обязательно все грузди, какими бы они ни были.
  
  
  
   Есть тексты-междумирки, например "Подкожная зима". Пригодная для какой-то зарисовки доктрина, точнее сеть микродоктґрин, начинает претендовать на всеобщий диктат. А ну наденьте люди сброшенную кожу змеи! Но даже и красивую змеиную оболочку отодвигают ногой с тропинки.
  
  
  
   Нарушение всех мыслимых правил риторики, женскую логику - если хотите, абсурдизм, обычную для рассматриваемого автора игру в бисер наглядно можно увидеть в эссе "Здесь". До хлыстовского говорения "на иных языках" совсем недалеко.
  
  
  
   Что может дать серия разрозненных утверждений о ничтожных вещах? В том случае если это ничтожное не совсем уж примитивно? Надежду, что появится ничтожное откровение. А если художественной прибавочной стоимости так и нет? Действительно нет, сколько ни жди. Задача литератора - обмануть читателя. Впрочем, подобные вопросы нужно относить к собственно прозе.
  
  
  
  
  
   В разных текстах Д. почти всегда можно обнаружить неявную фразу А. Моруа: "А видели вы когда-нибудь, как течет река?", но не только. Калейдоскопичность удивительная. Что отвечали работники Пушкинского дома, на аргумент: "Такое говорите, а у вас там в штате Аркадий Драгомощенко"? - Конечно, "свят, свят, свят..."
  
  
  
   Спрашивается: "Для чего потребны умолингвистические аберрации?" Ответ: "А хотя бы для подыскания уровня достойного для создания того, что продолжило бы, скажем, "Симфонии" Андрея Белого, скомпенсировало явный провал в начинаниях последнего. Поэзия как вид литературы разрушается. Да что травить байки! Она уже кардинально переделана, расцвела специфическими фиалками Маяковского... Этого не видят только никто - пустые места, по инерции с чем-то себя отождествляющие... Исчезла поэтическая тематика как таковая. Так попытаемся же создать поэтическую прозу. Как раз здесь не всё исчерпано. И вот роман Аркадия "Китайское солнце" (хотя, как и "Фосфор" того же автора, это скорее большое эссе смешанного типа /miscellanea - окрошка/ со смешанной техникой и наличием изрядных вкраплений нетрадиционной мемуаристики). Кто хочет, пусть закрасит часть предложений непроницаемой краской... Кто-то предпочтет фильтровальную установку, а некто опять ассенизационную по-маяковски... Разного много, на разное настроение. Кто-то сможет разнести по разным этажам - испечь "Наполеон". То, что останется в сиюминутно открывшемся поэтическом слое, будет весьма недурно... Напротив, известная трилогия того же А. Белого отличатся ровностью стиля, но, к сожалению, в ней утеряно многое из того, что было в "Симфониях". Сравнивать ее с полотнами-"сонатами" Чурлёниса уже никому не придет в голову. Как быть?
  
  
  
   В связи с названием можно вспомнить китайскую сказочку о сборе золота на Горе Солнца или другую - о стрелке И, убившем девять солнц из десяти. Однако десять солнц Диких (героя "Китайского солнца") - это смотрение через (между) пальцы (пальцев) чужих рук.
  
   Сколько нам преподнесли киношек о перемене ролей писателя и персонажа? Не менее дюжины. В "Китайском солнце" герой Диких занимается подглядыванием за Драгомощенко. И правильно. Есть вещи, когда писать о самом себе становится не совсем удобным, а откровенность требуется. Если вдруг и вопреки антропологам внутри сапиенса случайно сидит неандерталец (чисто условное предположение), то неандерталец, конечно, главнее. Так и Диких гораздо важнее какой-то блеклой тени по имени Драгомощенко. Другой пример: Джугашвили отделился от Сталина, Драгомощенко - от Диких, как некогда - от Теотокопулоса. Однако моменты разделения присутствуют: Диких родился в некогда существовавших на Васильевском острове бараках, есть иной разграничивающий персонаж - некий о. Лоб. Фамилия последнего весьма красноречива. А загадочный Карл? Этот "солнечный зайчик" косвенно пытается назвать себя только к концу текста, вдруг отождествляясь с Диких... Полное впечатление того, что Драгомощенко необычным образом корректировал текст, отрабатывая возражения действительных и воображаемых критиков, пытался окончательно сбить их с толку и хорошенько запудрить извилины всех мыслимых и немыслимых читателей. Ай да Пушкин! Всех оставил в дураках! Славно припечатал! Разделить одну персону на несколько, затем эти персоны слепить, но не просто так, дабы читатель протирал ваткой каждую буковку в тексте, будь это математические формулы. Детектив-с! Попытки литературных игр в духе Павича и Кортасара есть, но их итоги не дают никакой геометрии, никакой архитектоники. Более того остается впечатления вмазывания в пластилин или иную аморфную среду. Нечто уместное в секунду или минуту становится дико нудным, когда ему придают статус вечности. Вечное мюнхгаузеновское вытаскивание себя самого из болота за волосы.
  
  
  
   Много места в "Солнце" занимают муторно-занудливые письма к возлюбленной (или лицу ее заменяющему: девочке, девушке, женщине, матери и прочая - с различными переменами и подменами) в явно заемном и безнадежно устаревшем стиле, напоминающем вирусную болезнь. Несомненной заразной болезнью этот стиль и является. Некий первичный автор как бы говорит: "Я мучился? Мучился! Так помучайтесь и вы!" Кстати, подмены - один из факторов, вызывающих раздражение: рассуждения-воспоминания одного персонажа часто переходят в рассуждения другого. Рассказчиком являются и автор и персонажи. Конечно, читателя нужно разводить, но не по-драгомощеновски! Через несколько лет после написания "Солнца", похоже, уже и сам автор не помнил, какому персонажу принадлежит та или иная реплика - настолько края фрагментов как бы заходят друг за друга. Если в стихотворениях Г. Айги нужно подчеркивать или выделять курсивом подлежащие (иначе можно позабыть о чем вообще идет речь!), то в прозе Драгомощенко - окрашивать в разные цвета слова различных персонажей во избежание непременной путаницы.
  
  
  
   "Фосфор" структурно однороднее (пусть в нем сплошь и рядом не разделены положенными звездочками разрозненные мысли), но художественно заметно слабее "Солнца", часто посвящен очень злободневным воспоминаниям о том, кто, когда, с кем и как выпил.
  
  
  
   Что есть "Фосфор" и "Китайское солнце?" Складывается впечатление: это механически соединенные несколько нестандартные дневниковые записи разных лет, снабженные последующими дополнениями, изменениями и многочисленными хитростями. Чем не метод? Что на выходе? А здесь дело не в безрыбье. Драгомощенко захватил не одну какую-то нишу - целый стеллаж, комнату забитую стеллажами. Спрашивается, где остальные авторы? Но авторы таки были. По стилю прозаические тексты Драгомощенко поразительно напоминают окончание "Серой тетради" Александра Введенского. Абзацы Введенского, посвященные сифилису и зубной боли, и вообще никак не отличимы от рассуждений Драгомощенко. Ни один текстолог не найдет ни малейшей разницы!
  
   В спортивном магазине на Литейном долгое время была выставлена игра го. Драгомощенко - один из немногих, кто купил покрытую пылью коробку. Он же одно время очень интересовался кришнаитами и "Бхагават-гитой как она есть". Да он абсолютно всем интересовался, серфингист пролетающих идейных волн. Но "Серая тетрадь" Введенского то с раешками-полускладушками, то со смелыми попытками опрокинуть Канта и Бергсона запала ему в душу окончательно. Конечно, многие плюются, как только возьмут в руки и остальные творения обэриутов для взрослых, точнее творения обэриутов, для самих обэриутов. Кто захочет разыскивать абстрактные перлы в рутине тематической обыденности? Разве можно выставлять в качестве эталона обрезки грязных ногтей и дохлых тараканов, разыскивать "иероглифы" в потце[8] покойника?
  
  
  
   Саше Соколову можно выставить одну претензию: герои его главных произведений ("Школа дураков", "Между собакой и волком") - либо юродивые, либо около того. У Д. - часто важна оглоушенность, спутанное мышление - не сознание! Последнее-то спутать невозможно, что бы ни вещали нам психиатры! А тогда хорошее ли существо человек? У собаки - четыре ноги и хвост. Чем человек лучше? Да хоть он разгений. Очень плохо нас обманывает литература, не создает рая, небожителей или чего-то подобного. А многие нейтральные площадки скверны.
  
   Каковы способы возрождения "Котика Летаева" с "Крещеным китайцем", причем на лучшей основе? Теоретически представляется, для этого не обязательна помощь театрально преподносимой имбецильности или условного сумасшествия.
  
   В целом прозаические тексты и тесты, похожие на прозу, у Д. как бы промежуточны между эссе и стихотворениями.
  
  
  
   В "Фосфоре" и "Китайском солнце" присутствует скрытая стихотворная "подстава" - та мутность опор для восприятия, которая более уместна для стиха, но в нем она может реабилитироваться обращением к архаике или иному. Однако в прозотекстах (фактически антипрозе) Д. никакого выкупа нет. С другой стороны, прозотексты - не статьи, а потому и сшивки восприятия железной логикой или хотя бы видимостью таковой нет. Идет игра со знаками знаков, а потому полностью подрывается также возможность той занимательности, какая напрямую присутствует при демонстрации зрительных иллюзий. Аналогии с Морисом Эшером весьма отдаленны, натянуты, но весомы. В 3D-развороте в замкнутой лестнице Эшера появляется обрыв, зияние. Маскирующее значение имеет ракурс в плоской картине. Что же образует примыкание у Драгомощенко? А именно - примыкание. В нем хитрость. И это не обязательно трижды перехваленное бессоюзие (паратаксис). Забудьте об отвлекающих жестах в содержании, смотрите на структуру, господа! Это может быть и отсутствие разбивки на абзацы. Да и наличие положенного разделения не прикрывает немотивированного прыжка в тематике. Хуже фигового листка. Сморенный утомлением читатель этого не замечает и подобен пассажиру, уже не обращающему внимания на стук колес о стыки. Можно распрямлять рыболовные крючки, а можно - написанный как подстрочник стих и превращать его в прозу. При этом Крученых здесь не на уровне слогов-слов-строчек, но - оборотов-предложений-тактов-абзацев-главок-текстов. Всего творчества.
  
   Мы живем в то время, когда новый Розанов не требуется, а всевозможные розанчики так и прут из земли. Куда и как их приспособить, дабы не слишком пестрели? Даже постмодернизм с ними не справляется. Но розанчики ли это? Не (о)павшие ли листья, имитирующие цветочки, самосвал тридцать третий? Вот реплика для современного Мармеладова: "Сказать нынче нечего!"
  
   Перебои тематики формально не запрещены. Их используют, когда изображают пьяного или задумавшегося человека. А рассказчик Драгомощенко слишком надолго задумался и свински нарушает единство места, времени и действия. Тексты не для читателя, а для писателя. И что рассказчик нам хочет сказать своей упрямой миной? То, как не надо писать? Или: дескать, сами вы прыгаете, господа. Вот и обратите свое внимание на структуру письма (тайного морлока), она у меня впереди всего. А не будете обращать и лениво проскальзывать, как привыкли, то вообще у меня ни во что не включитесь. Примите анальгин на всякий случай. Не забудьте. Скоро его в России запретят. Тогда вообще ничего не прочитаете без головной боли.
  
   Как-то разгромить, окончательно разоблачить или "замолчать" Драгомощенко нельзя по очень простой причине: слишком много макулатуры, изданной как за счет издательств, так и за счет средств авторов и многочисленных субсидий. Очень немногое выплывает из этих завалов. Чуть не в половине случаев оказываются весьма плавучими так называемые "спорные" или "проблемные" произведения. А создавать их не так просто, как это может показаться с первого взгляда. Есть еще одно затруднение в устранении текстов Драгомощенко: все мы мечтаем о книге жизни, о книге книг, которая могла бы быть и настольной. Если иметь в виду прозу, то сверхзаумные Джойс, Беккет, Саррот, Роб-Грийе и прочие подобные, не создав такой книги, в то же время оставляют нам туманную надежду на нее. Кто бы нам сделал Джойса более поэтичным, Беккета менее обыденным, Саррот не такой однообразной? Забудем о несбыточных сказках - важнее другое: без экспериментальной литературы самая обычная проза просто умрет, если уже не умерла...
  
  
  
  
  
   Особенности способов выражаться и языка вообще.
  
  
  
  
  
   Д. избрал стиль некоего франсовского или борхесовского чудака-архивариуса: "...они обречены возвращению..." ("Здесь"); "...но повинуется руке, вожделеющей непонятно зачем целокупности..." ("Китайское солнце"), "...принадлежностью к долженствованию, полагаемому мыслью..." (Краткое осязание").
  
   . Есть попытка сочетать современность с давно ушедшим в прошлое и благополучно отмершим. При этом иногда прорываются откровенные нотки Натали Саррот: превращение языка в самостийный тяни-толкай, виртуознейшее воспевание ничто.
  
  
  
  
  
  
  
   О частой непоэтичности лексики мы уже говорили. Вот еще пример:
  
  
  
  
  
  
  
   ...мальчик идет,
  
   атрибутируя полет...
  
  
  
   Тавтологии (стихотворение
  
   о летящей стреле)
  
  
  
   Разумеется, можно объявить о рождении языка НОВОЙ ПОЭЗИИ, о новом литературном языке и др., тем более преодолеть стереотипы, вчитаться довольно просто. Хорошо, но в этом случае новая поэзия или новая литература должна стоять сама по себе, не опираясь на костыли, да и вообще заявить о себе не только драгомощно, но и действительно гораздо мощнее, чем ныне.
  
  
  
   Многие обращали внимание на дисгармоничность системы образов Елены Шварц, наличие в ней эрзацев. Конечно, автор имеет право создавать собственный мир, однако, к сожалению, старые связи между вещами остаются, что и вызывает чувства несовместимости и противоестественности. Подобное уже вследствие статистических разбросов можно встретить в самых различных текстах. Хуже если это затрагивает заголовки. В первой строчке стихотворения Драгомощенко говорит об "Агонии лучистой кости в шипящем снеге". Кость вряд ли соответствует свойствам луча, мало кому придет в голову возможность лучистости кости самой по себе, в состоянии агонии кость находиться не может, а намек на неправильное написание словосочетания "лучевая кость" чрезвычайно правдоподобен. Может даже возникнуть мысль об ушибе руки: де прохожий поскользнулся на заснеженной тропе, упал и барахтается... После первой строчки нет тире, а потому с изогнутым по ветру кустом полыни кость не отождествляется, название "Кухонная элегия" неизбежно вызывает ассоциацию с варкой суповой кости, а накладка разных противоречивых картинок и вызывает синдром пресловутого мехового пирожного. В той же элегии мы имеем: "Чай жил птенцом в узорной клетке чашки..." Гм... Так, разве этот узор клетчат? И долго ли "птенец" там жил, пока не испарился? Или бедного птенца выпили? А лишних вопросов и быть не должно. Итак: чай - птенец. Невольно вспоминаются куриные яйца-болтыши с пленниками-трупиками и покрытые слизью воробьиные птенчики, выпавшие из гнезда на асфальт. Такова ныне чайная церемония! Многое зачеркнулось в приведенном произведении. Не нужно наливать в фарфор крепкий/слабый чай и проверять будут ли на его поверхности отражения окна, неба, прочей виденности. Якобы в оправе чая-птенца, а скорее - все же краев чашки... Во всяком случае, упомянутого в стихотворении шипа кизила там точно не будет, как проблемы изгнания (?) звезды из "уравнений света" (а была она там когда?). И воззвание к бушующему потоку сознания курильщика-чаеґпитца, и хитрый эпиграф "Догадайся, кто прислал тебе эту открытку!", и посвящение Майклу Молнару (исследователю текстов Фрейда) положения не меняют. Возражений автоматизму письма нет, но подобный метод требует особого тематического упора.
  
   Если читается, как поется, и песня летит в самый зенит, то вообще наплевать на все смысловые неправильности, никому не придет в голову заниматься пустым анализом уже по другой причине.
  
  
  
   Поражает чудачеством фраза из очередной элегии:
  
  
  
   Сны
  
   Языка огромны.
  
  
  
   В отличие от круга Драгомощенко, большинство людей не подвинуты на вопросах языкознания! Для них язык как анатомический орган - нечто более живое и реальное, чем абстракция. И конечно, приведенная фраза указывает в первую очередь на него, что и вызывает комический эффект.
  
  
  
   Употребленное в "Китайском солнце" слово "подкрылья" (применительно к насекомым, не автомобилям!) совсем не звучит, будь это хоть только образ. Правда, бывают варианты похуже: А. Кушнеру не дадут и Шнобелевской премии, за то, что он отнес тысячелистник к семейству зонтичных.
  
   Еще один пример из "Солнца": "Как сделать так, чтобы никто не умирал? Изобретение элемента под номером "Х"". Вроде бы простое слово "элемент" здесь оказывается покрытым контекстуальной мерзостью, поскольку неизбежно перекликается с абсолютно неуместным термином "новый химический элемент". Хе-хе! Последний может быть только сверхтяжелым. Радиоактивным. Существующим миллионную долю секунды и пр.
  
   "Пространство между сознанием и телом остается культуре, четкам" ("Кит. солнце"). Какой бы образ здесь ни использовался, это величайший гносеологический ляп, недопустимая гуманитарщина - опять к вопросу о Драгомощенко-мыслителе. И парафизиология восточного типа не даст здесь индульгенции. А вот к философским прозрениям Александра Введенского я бы не стал придираться. Он жил задолго до "информационного взрыва" и необходимых переоценок ценностей, оставаясь при том достаточно скупым на высказывания.
  
  
  
  
  
   Написания Ь в окончаниях существительных среднего рода ("явленьи", "тленьи", "прослушиваньи", "бессильем" и др.) выдают частый контакт с переводными виршами. Возможно, это связано и с географией первых лет жизни. Например, Драгомощенко говорил всегда с неким белорусско-североукраинским акцентом: "чАсы" вместо "чИсы", "Язык" вместо "Езык" и конечно "заЯц" вместо нормативнейшего "заЕц". Иногда он обзывал себя южанином, но остатков южно-краинской мовы у него никогда не чувствовалось. Нечто совдружбонародно-гарнизонное - да!
  
  
  
   "На экране плыло облако, которое плыло за окном, проплывавшим по стеариновой плоскости стекла, коснеющего стеариновой плоскостью в пределах допущения перемещением проекции" Ш - Щ - Щ - Щ! Плюс ломаный язык. А был приятный посыл! Аромат Роб-Грийе в предполагаемой, но далекой бесконечности!
  
  
  
   И стали они язык холостить... Откуда это? Увы, эксперименты требуют зануления части координат. Если в нашем мире и есть "иные измерения", то, как считают, они весьма малы - много меньше ангстрема. Вот эти-то малые дополнительные языковые измерения куда-то исчезают у многих весьма продвинутых витий, - иначе холсты не измеришь, километры поэм не отмотаешь. Так и в произведениях Д. откровенно отсутствуют блестки живаго великорускаго... Именно в верхнем слое данности, обычно составляющих особо ценимый гламур, связь с жизнью. Собственно говоря, литературный язык Драгомощенко и части его соратников - это вовсе не великий и могучий.., но международный русский язык. Страшная и специально культивируемая далекость от народа, нарочитость, излишняя лексическая "правильность", то есть правильность иностранца! Плюс архивариус... Упрек в сходстве текстов с переводами, книжности, мертвизне, к сожалению, верен. Меня могут неправильно понять. Возможно ли такое говорить о Драгомощенко?! Общепризнанном литераторе-подвижнике! Повторяю: подразумеваю близкую игре диалекта самую верхнюю структуру языка, его одиннадцатое измерение, если хотите, нечто вроде последней и завершающей конформации белка. Вы только представьте, что бы вытворил современный редактор с кишащим повторами и плеоназмами барским языком Льва Толстого.
  
   Мы много раз упоминали имя Андрея Белого. Эксперименты экспериментами, но эстетически наиболее состоявшийся прозаический текст Белого - мрачная повесть "Серебряный голубь", но ни что иное. Не сверхвеликое мандро московское психопержицкое и задопятово. "Петербург" Белого иногда издают под одним переплетом с "Мелким бесом" Сологуба. Страшная ошибка! Сологубу удалось гениально переиграть и обыграть, как в шахматы, всю предыдущую русскую литературу, уйти в высь[9]. У Белого кое-что получилось, но и конфуза этим "Петербургом" он породил немало. В начальных абзацах он даже попытался писать бесхитростно... Да не Гоголь он, чтобы такое делать! Прозаический гимн-парафраз Невскому проспекту торжественно провалился. Как и в трилогии "Москва", много странного в этом тексте, осложнения и резкие упрощения перекрещиваются, перемножаются. Никто так и не понял, для чего в авторских словах бородатый атлант неоднократно обзывается кариатидой. Предположим, Белый предвидел грядущую пролетаризацию страны, все его намеренные "офицерá", "пóльта" и прочее подобное отсюда. Более нелепо называние веток, ветвей и сучьев деревьев одним и тем же словом "суки"... По контексту не сразу видно, о каких именно "суках" идет речь. Похоже, Андрей Белый вполне под стать своему персонажу - сенатору пытается хотя бы немного позабавиться плоским юмором. И у автора, и у персонажей до смеха Чехова[10] и его героев - миллиард верст. Зато лик Достоевского почти рядом.
  
  
  
   Итак, новый век на дворе, но Драгомощенко часто произносит бессмысленное слово "любовь" в бессмысленном значении. Никакого индивидуального наполнения... Это что-то вроде "хорошего человека" из аксеновской "Бочкотары".
  
  
  
   А вот постоянно употребляемое Д. нецензурное слово "чарующий"... Оно перестает раздражать только тогда, когда его произносишь не по-русски, с драгомощеновским акцентом. Этот странный долгий слог "чАА" (вместо короткого "чИ"). В Ленинграде Аркадий якобы попал в литературный кружок Д. Дара, а затем - В. Сосноры. О Даре заявлений делать не буду, но сильнейший акцент Сосноры ни у кого не вызывает сомнений. Подобное идет к подобному. Однако нельзя не упомянуть: нарушения В. Соснорой орфографии и синтаксиса весьма изящны, органичны и словно бы взяты из некоего реального интимно-шутливого сленга, вовсе не иностранного. Даже лучшая часть интернетовской "олбании" отступает и замирает.
  
   Кровь и прочее не играет значения. Важна языковая среда первых трех-четырех лет жизни. Афанасий Фет в качестве поэтической вольности частенько допускал косноязычие, но оно прямо противоположно лихому косноязычию уже упомянутого Айги. Косноязычие Фета - любовь с первого, а не с четвертого взгляда. И никаких упреков кому-то! Биография Демосфена отлично известна. Сирень цветет, когда ее ломают. Аналогично ведут себя язык и литература, особенно русская. А сколько в ней "полуварягов", причем на первых местах!
  
  
  
   Пусть Аркадий Драгомощенко часто избыточен, а в вышеуказанном измерении недостаточен, но у него есть заслуга: ему удалось доказать сохранность языковых возможностей. По творчеству большинства стихоплетов видно противоположное; после них книгу современной русской поэзии хочется захлопнуть и никогда не открывать. Многое определяет не читатель, а слушатель публичных выступлений. А слушатель оживляется, когда читают смешное! У нас на плаву - сатира и юмор!
  
  
  
   Ложные темы, спотыкания, недоумения, прочие недостатки относительно приемлемых поэтов прошлого я отношу (как и у Драгомощенко) к различным производным некраткости. Обычно литератор всегда пишет больше, чем надо. Увы, если он вдруг будет производить слишком мало вещей, ограничится изящными миниатюрами, то рискует потерять способность к письму. О вульгарной чисто практической стороне дела, неразумных требованиях издателей я умалчиваю.
  
  
  
   * *
  
  
  
   Долгое время А. Д. выращивал в себе переводчика, выращивал иногда с пользой, иногда во вред собственному поэтическому творчеству. Мало быть хорошим переводчиком, нужны и поэты, которых следовало бы перевести. Одно время я даже собирался поставить на нынешней англоязычной поэзии крест. Во многом на ней крест и стоит. И все-таки чудо свершилось: в переводах Драгомощенко поэтом - автором шедевров - оказался Гёльдерлин нашего времени - Роберт Крили:
  
  
  
  
  
   Ни вперед
  
   Ни назад
  
   Не двинуться.
  
   Пойман
  
  
  
   временем
  
   его же мерой.
  
   Что думаем
  
   о том, что думаем о -
  
  
  
   безо всяких причин
  
   думаем, чтобы
  
   думать и только -
  
   для себя, в себе.
  
  
  
  
  
   И всё же мы говорим о Драгомощенко, а потому напоследок следует привести именно его слова, пусть даже раскритикованные за откровенную и наглую нехудожественность, нефилософичность и антинаучность, но теперь уже несколько впитавшиеся в разумение читателя:
  
  
  
  
  
   Пепел - состояние информации,
   превзошедшей допустимую сложность.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  О ДМИТРИИ БЫКОВЕ И НЕ ТОЛЬКО
  
  
  
  Ad marginem
  
  
  
  
  
   "Так вот он, каков мир прекрасного!" - воскликнул Клоп,
  
   влезая в щель
  
  между холстом и подрамником
  
  
  
   Речь не идет о Дмитрии Быкове поэте или прозаике. Читать или слушать вирши Быкова не собираюсь. Пусть это делает кто-то другой. "ЖД"? Поражает гладкописью и страшной разбавленностью, трюизмами. Поль де Кок, но в иных координатах, с иной эмотивностью. Лучшей гиперболы не подобрать. Могу констатировать: у ряда быковских рассказов и "Орфографии" очень удачное начало. Дальше моего пыла не хватило. Пусть здесь буду виноват я. Однако Быков подвизается на особого рода журналистике, прямо связанной с художественной литературой. И здесь он проходит в любые двери. Хоть стой, хоть падай, но проходит. Что с этим поделаешь?
  
  
  
   Итак, Дмитрий Быков. Для многих он - суперпросветитель. Память без границ. Большой энтузиаст. Кроме того, у Быкова есть такой ресурс, который одним словом не обозначить. Применять здесь псевдонаучный термин "психосоциальный" не хочу. Этот ресурс сильно умножен благодаря работе Быкова в качестве журналиста. И? Зачем я вообще пишу эту прокламацию? Меня заставил Афанасий Фет. Вы только представьте картинку: паломники любуются эдемским источником, но вдруг из кущи выскакивает Дмитрий Быков и наступает на волшебную скважину грязной сапогой.
  
  
  
   Поставить на одну доску Фета и Некрасова, да еще заявить, что Некрасов лучше... Извините! Хвалить кадавра Некрасова (был духовно убит Белинским[11], превращен в живую агитку, приложение к газете) имел моральное право только Бальмонт[12]. Страсть Быкова к ложной поэтизации прозаизмов не выветрить. Фет[13] написал одиннадцать стихотворений, больше тридцати великих строф. Возможно, именно их Дмитрий Быков пролистал, а скорее, проявил толстокожесть. А ведь в названных текстах Фет гораздо разнообразнее и тоньше Тютчева. Вообще говоря, душа Быкова не соткана из нужных эфирных субстанций, не тот он человек, чтобы оценивать даже начало Серебряного века, не говоря уже о Фете. Быков - не эстет, а журналист. Кастальский ключ и Парнас - не для него. Именно журналистика толкает в объятия Некрасова, Маяковского и к сугубо прикладному Блоку, скажем - к Блоку "Двенадцати". Грубо говоря, репортеру - репортерово. "Случаи", интервью, сбор информации, а также якобы большая журналистика: газетные передовицы, обзоры, трактовка событий - с одной стороны, а вершины поэзии - совсем с другой. Одновременно эти вершины несовместимы с масскультом и тем паче с "важнейшим", коим является кино. Нельзя быть и там и там. Сценарии, фабулы, как правило, пошлы. Делалщики сюжетов словно бы не замечают паразитическую сущность эмоций.
  
  
  
  
  
   А эпическое именно в поэзии устарело в середине ХIX века. Трактаты в стихах по истории и химии сейчас производят одни чудаки.
  
  
  
   Фет критикует лермоновское "Выхожу один я на дорогу" за повествовательность, сюжетность, а точнее, за отсутствие одноцентренности.[14] Правильно делает! Быков, наоборот, всеми фибрами психеи норовит вычленить из стихотворных текстов прозу, именно ее видит и рассматривает. Даже из Ходасевича пытается извлечь некоего Теркина (то есть чисто эпическое), декламирует Ходасевича, словно поэму Твардовского. Порой Владислава Ходасевича самого обвиняют в преступлениях против чистой поэзии, но их куда меньше, чем у поздних пиитов наподобие Бродского. Немногим поздним поэтам удавалось частично выбираться из ямы, в которую их свалило, да и то с помощью ломки синтаксиса (Г. Айги, А. Драгомощенко).
  
  
  
   Быков сам сочиняет вирши, да еще якобы "по всем правилам"? Ну и что? Беда в том, что он ничего не смыслит в поэзии как стихии, поэтичности как таковой. Нельзя верить ни одному его слову, когда он пытается ранжировать поэтов: де этот поэт второго эшелона, а этот первого... У нас гигантское количество версификаторов-ремесленников, зацикленных на концах строк и связанных круговой порукой. Долгое время Литинститут и всевозможные ЛитО занимались идеологией и устаревающей стихотворной техникой. Перезанимались. И то и другое их обеднило. Идеологию отбросили - и ничего не осталось, кроме Аз, Буки, Веди. Квашня переквасилась, создала массу ходячих функций без содержания. А среди них есть и таланты. Вот они-то и спиваются, сгорают. Стремление к наполнению лирики эпическим и эротическим возникает при наличии технических навыков и отсутствии светлых мыслей в голове. Прежде всего поэзия - это поэтичность, особый экзистенциал, который не все или не всегда воспринимают в неиспачканном виде. Он может быть даже в изобразительном искусстве, музыке.
  
  
  
   Хорош, очень хорош Дмитрий Быков. Только взгляд на литературу (особенно на поэзию, та-та-тА-та та-та-тА-та, нар-ра-тив люб, нар-ра-тив!) глубоко советский, узкоцеховой, с аберрацией.
  
  
  
   Высшие авторитеты и учителя Быкова - из дремучего соцреализма. Так Нонна Слепакова не хотела видеть леса за кривенькой ольхой, не могла слышать слово "модернизм", не представляла искусство вне мимесиса. Всякие там Дали или Пикассо оказывались у нее апостолами человеческого уродства. Даже пальчиком показывала, где у человека что должно находиться по истинной природе вещей[15]. По крупному счету и не было у нас поэтов после Хлебникова. Зачеркни советские вирши жирным крестом - мир не изменится. Дегенерации в совпоэзии Быков почему-то не замечает, а она началась еще до Советов, с крахом младосимволизма, с прельщением Гумилева, Северянина и Есенина периферийными настроями, с неожиданным тормозом и усталостью, которые четко видны в творчестве Волошина. Советы возвели наметившуюся дегенерацию в четвертую и прочую степень. Но странная вещь: хватает советских поэтов, что создавали из подстрочников немало гениальных переводов-переложений, но не написали ничего стоящего своего. Даже тогда, когда писали в стол. Поэты были, но поэтов не было!
  
  
  
   Разумеется, в отношении к поэзии Быков не одинок. Так А. Генис вдруг поставил стихи Цветаевой и Ахматовой впереди планеты всей. В чем дело? А в том, что этим поэтессам немного попустительствовали большевики. Видно, не добрался Генис в свои 14-17 лет до больших латвийских книгохранилищ и получил не тот импринтинг. У Ф. Сологуба много неудачных стихотворений, не меньше, чем у Бальмонта и Гиппиус. Однако Сологуба никто не клянет. Ведь Сологуба не слишком рьяно ругали советские критики - вот в чем причина. Оценивать нужно по шедеврам, а не по графомании и общественному настрою. Подобно Быкову Генис[16] временами проговаривается, но делает это куда скромнее. Как-то бегло, а потому особо себя не изобличает.
  
   Почти все нынешние пииты и почитатели пиитов недалеко ушли от советской поэтики, её примата чувственного примитива в лирике.
  
  
  
   Универсалы исчезли. Каждый берет из буреморя стихоплетства какой-то узкий спектрик и в нем живет, всего прочего не воспринимает... Однако Быков - феномен. Никому не показалось странным, что, почитывая стишки, он постоянно подхихикивает? Голос становится сахарным. Что это такое? Ужас, кошмар! А здесь еще восхищение Маяковским. Отнюдь не ранним. Уже наступившим на горло собственной песне! Возникают смутные подозрения... Привет пармским фиалкам!
  
   А Брюсовым вообще доконал. Знает ли вообще Быков разницу между красотой и механикой? Какие там властительные связи между контуром и запахом цветка! И речи о том нет.
  
   Стало обидно за Валерия Брюсова. До 1900 года он был великим поэтом[17], затем - самим символом символизма.
  
   "Гумилев - один из моих любимых поэтов. Я считаю, что как поэт он ничуть не слабее Ахматовой". А это что за новость? Соображает ли хоть сколько человек, о чем говорит? Рядом с Гумилевым нет никакой Ахматовой. Возможно, чуть заметна какай-то слабенькая Горенко. Зато Гиппиус как поэт много сильнее Мережковского. Здесь - другое дело.
  
   Вот еще свидетельство, о том, что медведь на ухо: "...Андрей Белый - это просто великий писатель, чего там говорить, великий мастер. Гениальный прозаик, довольно интересный поэт". Конечно, наоборот! Десять поэтических фрагментов-шедевров[18]. Когда у большинства расхваливаемых Быковым стихоплетов - ни одного. Несомненно, Дмитрий Быков выбирает пиитов, тем или иным макаром похожих на самого себя, а стишки у него обязаны быть бытовыми побасенками, сварганенными по схемам Агнии Барто. Какое-то извращенное представление о медитативной функции искусства.
  
   Проза А. Белого - в основном только проект сверхпрозы будущего, задел для следующего рождения. Семь избранных мест из поэзии Брюсова могут показаться сильнее десяти мест из Белого, мастеровитее, но в целом стихи Белого кажутся свежее. Все эти "рогороги", "берегов перебой", "воскуренные небеса", неожиданная фруктовая палитра. Архивная плесень на подобном не растет. А вот кое-каких "серьезных" поэтов она проела насквозь. Независимо от того, в каком веке они жили.
  
   А "разборы" стихотворений в конце "Одинов"? Почему-то выбирается опять кондовый нарратив.
  
  
  
  
  
   Нет хороших переводов Рильке? Давно прозревшая истина! Надо не коверкать, а переводить верлибром, даже не белым стихом. Возьмите хотя бы "Im alten Hause" из "Larenopfer" и переведите как случайный текст, без попыток выполнения какого-то творческого задания. Только не объединяйте строки. Полученное, скорее всего, окажется чем-то большим, чем подстрочник. Важно и другое: ранний Рильке почувствуется сам собой.
  
  
  
   Интуиция у Быкова периодически прорывается через всевозможную колючую проволоку. Общие знаменатели в связи с этим у меня с Д. Б. есть, скажем, обвинение некоторых литературных бонз[19] в отсутствии метафизичности (хотя слово "метафизика" Быков понимает в поповском и условно-обывательском, а не в философском смысле). Другое - некоторые идеологические стержни. Разумеется, за исключением эстетики, этики и его странной теологии. Я категорически против биологически удобного мышления с помощью сердечной мышґцы. Вот пример дамской логики Льва Толстого: "Когда я думаю о боге, мне становится легче, а значит бог есть". Много похожего можно видеть у Быкова. Он выставляет слово "люблю" в качестве синонима очень большой категории слов и словосочетаний. Ведь это так выгодно и социобиологически полезно! Да и теплее становится на душе! Где-то мы всё это слышали... Не буду уточнять. До 2020-го года Дмитрий Быков почти не раздражал своей религиозностью, хотя частенько ее выставлял наружу. Зря это делал[20]. Плюс неостывающий интерес к фильмам о бродячих мертвецах... Можно догадаться, чем подогревается его вера. Спрятанным за тюлевую занавеску страхом смерти. Эта занавеска - не что иное, как представления о... бессмертии. Такие представления бессмысленны, поскольку Та реальность безлична, имперсональна, а всякая индивидуация иллюзорна и в конечном итоге смехотворна, она - что-то вроде детской сказки о Карлсоне, который живет на крыше. Разумеется, мировоззренческое уточнение может противоречить исходному коду самой этой индивидуации - особой внутренней музыке. Потому-то восточные мудрецы и поют мантры, продолжая ее (куда деваться!), хотя и ведают о великой пустоте. Другой модулятор - излишняя приземленность, материализм. Мир иной у Быкова архаичен, наполнен земными образами и даже людьми. Он у него - всего-навсего продолжение посюстороннего мытарства. Тогда нужны щетки для этого "чистилища". Быков развел много проповедей об этой околомозговой буферной области. Падение во ад смущает? Куда-то запропастилась душа души... А суть поэзии - вне корпускул и структур!
  
   По Быкову, атеисты - люди озлобленные. Это даосские и буддистские монахи? Имели место и у них эксцессы, однако на пару порядков меньше, чем у адептов авраамических религий.
  
   Быков так-таки мечтает о мире посмертия, без конца об этом говорит... Так вот. Душа Дмитрия Быкова (если такая существует) никогда не попадет в некие высшие сферы, поскольку слишком плотна, тяжела, землиста и чрезмерно привязана к человеческому муравейнику. Если она случайно куда-то и взмоет, то вскоре падет вниз. В крайнем случае, какое-то время погоняет по очень низкой орбите. Почему так? А потому, что чистая поэзия и есть транспортное средство в мир иной. До Дмитрия Быкова и легиона его "учителей" это не доходит.
  
  
  
   Россия - литературная мастерская мира? Уже сто лет - нет! А была? Меньше века! С Гоголя до Чехова включительно. С Тютчева до смерти символизма.
  
  
  
  
  
  * *
  
  
  
   С критикой прозы вроде бы проще, много совпадений в оценках, но нельзя согласиться с отношением к Саше Соколову. Кого интересует, вторична "Школа для дураков", третична, либо вовсе нет! Это очень сильная вещь, концентрированная, даже не без самобытности. Правда, "Между собакой и волком", "Палисандрия" - гораздо слабее.
  
  
  
   Через подпольного человека Достоевского Быков как-то уж поспешно перешагнул, не заметил в нем главного. Да, много в этом убогом, загнанном в угол запальчивом герое от Смердякова. Нет в нем красивой живости Грушеньки, невзирая на сходство протеста. Зато есть скрытый в мерзком паутинистом коконе зародыш богочеловека, первосубстанции. Отход от эмоций - чистая логика - отход от логики и ро ждение той точки опоры, о которой мечтал Архимед и до которой так и не дорос Витгенштейн. Оказывается, на атомарном уровне вполне можно поднять самого себя за волосы... Да здравствует, ее величество Автономия! В конце концов Достоевский - учитель Ницше, а не наоборот. Другой вопрос, что Достоевский как гениальный певец великой мелкой пакости слишком уж мелочен, лишен лихой молодцеватости. За это ярый ницшеанец Горький его и невзлюбил. И все-таки нельзя путать три вещи: иррациональное, алогичное и дологическое. Это разные пласты. Увы, совершенно разный пласт теоретическая и практическая части "Записок из подполья". О последней. Даже если сам Достоевский конкретно не поступал подобно своему герою, то это в его духе: унижать униженных и оскорбленных, отвешивать оплеухи трактирной прислуге и прочее. А чаще мысленно доводить эти унижений до предела. Яблочко от яблони.
  
  
  
   Нужно ли, по Быкову, заставлять школьников читать Чернышевского? Вряд ли. А вот несколько общих соображений о "Что делать" у них в тетрадочках должны быть. Между Достоевским и Чернышевским можно видеть не только различия, но и много общего. Это какая-то сухая черно-белая эстетика, идеологическая заголенность. Издавать книги этих авторов можно на очень плохой бумаге, в невзрачных переплетах.
  
  
  
   "Я - профессионал! - заявляет Быков, - я знаю, как вызвать у читателя чувства..." Под чувствами он подразумевает не нечто экзотическое, суперэстетичное, но сугубо бытовое, рядовое и без того надоевшее. К чертям собачьим нужны лишние переживания на мотив дважды два четыре. Казавшееся когда-то любопытным, новым после отбрасывания догм классицизма, в современном мире таковым не является. Требуется принципиально иное письмо, иные задачи. Сценарные курсы (путь Валерия Попова) - не лучший вариант, могут отбросить литератора в семнадцатый век, к авторам "пиес". Только некоторые режиссерские приемы годятся для модерного текста.
  
  
  
   Я бы не стал называть критическую стихию литературоведением. Последнее ныне - дело кафедральное, псевдонаучное. Плюс к тому его трудно отделить от архива, текстоведения, источниковедения и массы важных лингвистических дисциплин. К сожалению, сюда замешали психоанализ, психопатологию сомнительного качества и прочее подобное. Хорошо не дошли еще до хиромантии и астрологии. Всё путают и современные формы журналистики. Имитаторов и начетчиков в литературоведении - легион, но я не отрицаю возможности добросовестных и самокритичных специалистов. Такие, конечно, есть, но и они, к сожалению, сплошь и рядом увлекаются какой-либо пришедшей в голову фикс-идеей. У коллег-гуманитариев есть тенденция относиться к подобному снисходительно. А ведь многие превращают свои писания в обильно усыпанную цитатами бесполезную беллетристику.
  
  
  
   Философия? Конечно, у Быкова чисто гуманитарный подход. Без гносеологических хитростей и определения силы анализа. Не расстался с ортодоксальным боженькой писания. И скорее всего, с материализмом или натурфилософией, откуда и противоречия. Реальность у него - обыденное и социальное, как ни странно. Откуда здесь взяться Фету? Твардовского подавай. Да здравствует истмат!
  
   Представления Быкова о природе иррационального сильно хромают, здесь он часто противоречит сам себе, рассматривает его не в субстанциональном, но исключительно в мотивационном плане.
  
  
  
   "Фаталист", конечно, не является главной частью "Героя нашего времени". Уберите из романа повесть "Княжна Мери". Что останется? Одно ее обрамление, стереоризация образа Печорина. Пара философских идей "Фаталиста", о которых говорит Быков? Иллюстрации для подготовишек! Именно в философии нужно вставать на точку зрения не-человека, отбрасывать иллюзориум механического воображения. Или хотя бы пытаться это делать.
  
  
  
   Прочее о Лермонтове у Быкова? Сличение романа с гетевским "Вертером" занимательно. Но утверждения о Фаустах в юбке, женских Фаустах откровенно притянуты за уши. Быков путает слабенькие обертоны чувств, намеки на них с мейнстримом. Тогда бы брал и героинь из "Молота ведьм". У нас в розетке - ток 50 герц, но тончайшими замерами там часто можно найти и 80, и 800 герц. А какое это имеет значение? Практически никакого. И дело не в том, что Фауст - ученый, но в самом фаустовском замахе и размахе. Гетевский Фауст, в отличие от Фауста из предания, даже сходен по части деталей искушения с кое-каким мифическим героем, коему, скажем, были показаны с высокой горы все царства земные. Правда, Фаустом двигали вовсе не онейроидные грезы голодающего.
  
   "...романтизм для Лермонтова - пройденный этап..." Увы, нет! Просто у него другой романтизм, пусть и на окаменевшем горбу предыдущего.
  
  
  
  * *
  
  
  
   Как правило, всё утверждаемое Дмитрием Быковым о философии и поэзии, нужно понимать наоборот. Здесь он не Копенгаген.
  
  
  
   Экономика? Политика? Бывает, не видит очевидных вещей, невзирая на похвальную приличность общих посылов.
  
  
  
   Вне сомнения, Быков - персона титаническая (пусть не в писательском смысле, а как необычная попытка объединить многие физиономии), но в некоторых деталях и массивах, к сожалению, очень сходная с подсунутой фигурой. Подсунутыми у нас ранее считались многие артисты. Журналист Быков, журналист[21]. Вовсе не научный работник. Но в отличие от Доренко, он гораздо реже сомневается сам в себе, почти не пытается прибегать в прямом эфире к консультациям. Зато Д. Быков не побоялся показать себя в невыгодном свете и сильно затушевать, когда приглашал на эфир А. К. Жолковского.
  
   Быков - специалист по общению, но сильно зависит от "учителей", от того что ему когда-то вставили в голову. Даже его фрондерство, его протесты - природы чисто конформистской. Чувствуется острая недостача Неба. Выпрыгнуть за пределы масскульта Быков не может. А если бы этих учителей не было вообще? Что стало бы с Быковым? Что от него бы осталось? Малому шансу "уже, но глубже" сильно помешали бы педагогика и журналистика.
  
  
  
   Последнее. Отчего всякие злыдни так цепляются к Дмитрию Быкову, норовят укусить, ударить, оцарапать? Ведь и собственно личные представления многих профессоров с гуманитарных кафедр оставляют желать лучшего, но в их сторону агрессии куда меньше. Научились зря не подставляться! Прибегают к методам лжеобъективности. Конечно, существует всякого рода органика, слишком широка аудитория масс-медиа. Всякое сугубо частное (или клубное) мнение Быкова словно бы оказывается возведенным в абсолют. А здесь еще совмещение журналистики с педагогической работой. Много инерции. Самонадеянность зашкаливает. Самокритика отсутствует. Не обходится и без подыгрывания всяческой стардури. Высказывания выглядят поучениями, попытками что-то вбить в мозги и втолковать. Фактическая безапелляционность высказываний многократно умножает мнимую. Гм... Возникает как бы иллюзия отъема жизненного пространства. В прямом и в переносном смысле. Веет вольный дух, склонного к хищническим набегам Тараса Бульбы. Что-то есть и раблезианское! Энергия-с! Наверное, особо неуютно от мощного напора чувствуют себя тщедушные и худосочные. А чтобы заведомо попасть в нужную степь, можно заявить: "Дмитрий Быков - ба-а-а-а-ль-шой живчик! Не всякому такое дано!" Прекратим эту тему.
  
  
  
   Итак, главное у Быкова - просвещение ленивых и чрезмерно занятых, людей далеких от модных литературных тусовок. Часто не вызывают возражения критика не особо великих прозаических текстов и журналистика.
  
  
  
  
  
   2018-2020 гг.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   АНДРЕЙ БЕЛЫЙ,
  
  или ПОПЫТКА МАНИФЕСТА
  
  
  
  /Пересказ текста, исчезнувшего в поделке Lenovo/
  
  
  
   Андреем Белым был задуман великий проект, недостижимый для русских символистов и первой, и второй волны. И сейчас осыпается, не продвигается задуманное в начале ХХ века. Что-то пошло не так - поэзия и проза устояли в прежних возможностях и границах. Огонек был, фитиля не хватило. Из Белого высунулся Борис Бугаев и закрыл волшебство черным платом.
  
   Обращать внимание на ранние не получившие полного развития мотивы в прозе Белого приходится вынужденно: из-за зияний в прозе символистов вообще и русских символистов в особенности. Поскольку в России был искусственно пресечен модернизм, символизм оказался высшей точкой духовного развития. Сверх того, запоздало появившись, он оказался значительно мощнее французского и вообще европейского.
  
   Романы Д. Мережковского (да еще исторические) носят мало черт модернизма - их приходится отвергать с порога. Проза В. Брюсова отличается выразительностью, но собственно ее символизм не стоит в этом качестве на первом месте. Вершиной прозы направления неожиданно оказался роман Ф. Сологуба[22] "Мелкий бес". Этого мало.
  
   Лучшее прозаическое произведение А. Белого "Серебряный голубь" носит черты символизма, но он слишком специфичен и ограничен по тематике. Трилогия "Москва" - в основном уже вне символизма. У романа "Петербург" - самая обычная фабула.
  
  
  
   Эти вечные он и она, надоевшие король и королева, жуткие имена и фамилии. Но ведь стихи и проза не музыка, надо о чем-то писать. Тогда шифруйте (на то и существует искусство) интуитивно чувствуемыми или выдуманными стихиями и стихиалями, реанимируйте для сознания предполагаемые скрытые силы. За всякой обыденностью можно увидеть запредельное. Иначе для чего нам нужен символизм? Даже красотка может оказаться чем-то вроде лупы или телескопа, через которые видна метафизическая суть или иная потусторонняя цель. В свое время нам вырисовывали закаты и восходы, чтобы не комментировать особенности пожирания каши. Однако и от восходов надо уходить. Вместо того чтобы протереть обыденность как подложку переводной картинки, Белый настойчиво умножает и без того обрыдшее. Одного ритма мало. И мелодии претят возвращающие вещность барабаны и тарелки. Даже Блок оказался острее и пронзительней Белого, но слишком ушел в сторону, а потому утратил многие возможности Бальмонта и Федора Сологуба. Тогда для России только закончилось предмодернистское время просвещения, многое шло по инерции, можно было традиционно брезговать ассонансами, не спешить. Но стремительно ворвались акмеисты, футуристы, а за ними советская власть - они опрокинули и растоптали Аполлона Мусагета.
  
  
  
   В первой симфонии режет слух слово "сердце" в романтическо-средневековой коннотации. На формально устаревших или претенциозных эпитетах можно не останавливаться, поскольку отношение к ним меняется каждое поколение, если не чаще. Тем более "Героическая симфония" вначале кажется сказкой, затем - фэнтези, затем чем-то существующем в декорациях на сцене и одновременно в природе. Убедительности ибсеновского "Пер Гюнта" нет. Условности перемешиваются с архетипами. Без конца катятся слезы людей и облаков. Есть удачи, но немало и провалов, свидетельствующих о неполноте филологического чутья. Через десятилетие и позже вся эта юношеская декоративность и нарочитая экзальтированность сменяется у Белого довольно пошловатым взрослым юмором, в том числе внутри втиснутого в величественный стиховой размер приземленного и суконного обыденнейшего нарратива ("Московская трилогия"). А тексты с попытками восстановления субъективно драгоценных воспоминаний детства читателю могут показаться плоскими, оставляющими оскомину, не слишком эстетичными. Хочется пропеть строчки Есенина о кое-чём утраченном. Во всех смыслах. Итак, на симфонии Белого придется смотреть через призму его поздних произведений с их избыточным компенсаторным сопроматом и механическим письмом. Писать, когда не пишется, можно только детективщикам и литературным неграм. Символистам подобное не должно и сниться. Художественному творению требуется неуловимое искусствоведением свойство под названием витальность.
  
   Просвечивает отвращение автора симфоний к язычеству. Такое качество несколько странновато для модерниста. Идеология не выверена, некий истовый монах, одержимый литературным зудом, обошелся здесь бы без сомнительных описаний. Характеристики "проклятый дворецкий", "вечно радостная Вега" из первой симфонии показывают скрытого рассказчика, оказываются неуместными.
  
   Персонажи "Героической симфонии", слава богу, не совершают подвигов, почти не участвуют в стычках. Невзирая на изобилие рыцарей, отсутствуют битвы. Нет ничего особо ужасного. Однако и здесь - и вообще у Белого: в прозе, в мемуарах - масса мелкого безобразного. Автор избыточно тычет читателю в лицо такие качества, как старость, морщинистость, уродливость и тому подобное. И надо признаться, кормит этим всласть. Белый гонится не столько за возможностями музыки как таковой, сколько за традиционными ухватками композиторов. Пытаясь сделать искусство популярным, музыканты пытаются внести в него черты обыденности. Аналогично поступают и жрецы всех религий.
  
   Многие изъяны первой симфонии можно устранить механическим сокращением. Сложнее с сюжетом и неубедительностью, но автор нам показывает: теоретически шедевр в прозе вполне возможен, поэтическая проза не обязательно блеф.
  
  
  
   Симфония вторая. Фраза о солнце и небе: "Оттуда лились потоки металлической раскаленности"; далее; "Всякий бежал неизвестно куда и зачем, боясь смотреть в глаза правде". Это какой у нас Андрей: Платонов или Белый? Подобных подарочков немало. Вступительное слово к симфонии, уведомляющее о трех смыслах текста: музыкальном, сатирическом и идейно-символическом - не спасает. При том симфония у Белого именуется "Трагической", а не трагикомической. А музыка? Она может быть философичней любой философии, но как раз существует для того, чтобы как раз не быть логосом, мыслью, смыслом и тянуть за собой сознание совсем с другой стороны. Суть подлинной музыки - граница между предбытием и бытием.
  
   Будучи небезукоризненной, вторая симфония все-таки начинает ощутимый полет. От ее страниц уже веет лучшими местами "Серебряного голубя" и "Петербурга". Словно боясь обвинений в отрыве от действительности, Белый без конца устраивает заземления: люди у него храпят, икают, поедают пряники; подвалы заливают нечистоты.
  
   У Гоголя в лавку заходят коровы и спрашивают фунт чаю, у Белого - в двадцатом веке к далекому северному берегу подплывает тысячелетний кит, осведомляется о здоровье Рюрика.
  
   Белый в своем репертуаре: "Не один атеист жаловался на боль в желудке". Оттого что... засветили лампадки накануне троицына дня. Далее обещанная в предисловии сатира на собрание мистиков полностью нивелируется микроскопически повсюду разлитой лингвистической мистикой автора симфонии.
  
   Пропущенные через каландры предрассудков и самоограничений современные поэты и прозаики побоялись бы употребить выражение "и взывали призывно" /Курсив мой - Ал. Ак./. Но рядом третий повтор пресловутого "зыв" ("призывая к золотому утру") уже говорит о небрежности. Симфония не редактировалась автором при новых прижизненных публикациях.
  
   В вид'ении похорон Европы Белый невзначай упоминает яростного критика симфоний в экспериментальной живописи[23]: "...сэр Джон Рескин, перепутавший понятия добра, истины и красоты..." Продолжающаяся ирония в адрес золотобородого "аскета" и мистика Сергея Мусатова нисколько не злая. Белый даже защищает его от злобных критических мыслей "тяготевшего к народу" сельского учителя: "Он был химик по профессии, и перед ним молодой учитель неоднократно срамился незнанием точных наук". Однако золотобородого осудили две группы бывших соратников (в том числе Мережкович[24]), а временно восставший из гроба в Новодевичьем монастыре Владимир Соловьев заявил другому аналогично восставшему: "Это ничего, Барс Иванович: первый блин всегда бывает комом". Вдобавок золотобородый пророк испытывает двойной конфуз: его нелепые грёзы о появлении мессии рушатся. Младенец во Франции умирает, внезапно появившаяся в Москве замена - только девочка, одетая как мальчик. Истинным победителем в спорах теософов оказывается мистика описываемых Белым пейзажей.
  
   Ошибка всех религий и оккультных учений - попытка рационализации заведомо нерационального.
  
  
  
  Третья симфония. Возврат.
  
  
  
   Эдем, но вместо райского сада - скалистое побережье, морская пучина. На берегу обитает ребенок. Временами появляется старик бог. В море живет змий с рогатой телячьей головкой. Несколько раз наблюдаем хамоватого Ветряного Царя в колпаке. Старик бог задумывает какое-то испытание, исчезает. Всё перечисленное ранее выглядит сновидением ведущего унылую жизнь магистранта Хандрикова. Имена, отчества людей типичные для Белого: профессор-миколог, автор книги о мухоморах, - Прах Петрович Трупов, жена Хандрикова - Софья Чижиковна, теща - Помпа Мелентьевна.
  
   Начинается периодическое вкрапление одной реальности в другую: сущности фантастического побережья постепенно проявляются, в особенности после сумбурной речи защитившегося Хандрикова на банкете: доцент Ценх является в образе старого ветра-колпачника; несколько раз Хандриков видит странно знакомого старика; из Самарской губернии прибывает то ли поезд, то ли змий. Современный читатель привык к сочетанию разных планов, сказывается и воздействие кинематографа, но орел в манишке (посланец психиатра Орлова), явившийся с визитом к собиравшемуся бежать Хандрикову, больше вызывает ассоциации с фантасмагориями Гофмана и Гоголя. Психиатр выступает у Белого в роли прямо противоположной той, что была связана с традиционной психиатрией. Отказ от рассмотрения ментальных аномалий в качестве сумасшествия и сейчас представляется все еще необычным. А эта страсть русской литературы к описанию психопатологии? Все эти так и не находящие достойных целей талантливые лишние люди? О чем всё это говорит?
  
   Озеро - зеркало, отражающее небо, озеро - само небо, в котором опрокинулись сидящие в лодке Хандриков с Орловым, озеро-небо - заграница, куда отбывает психиатр Орлов. "...Хандриков молчал. Он был доволен и утешен. Он начал понимать кое-что". Во время предыдущего взгляда в воду он увидел не себя, но ребенка, смотрящего на свое отражение из опрокинутой лодки. Здравствуй, вечный иллюзориум!
  
   Позже, после отъезда Орлова, Хандриков таки улетел в небо. Утонул в нем. Затем, оглянувшись вниз, он увидел стоявшего на берегу вверх ногами присяжного поверенного. А сам оказался ребенком на том самом побережье, откуда всё началось.
  
  
  
   Четвертая симфония. Кубок метелей.
  
  
  
   Симфония закончена в 1907 году. Можно сказать за два года до падения символизма[25]. Ее начало и по содержанию, и по форме ближе к поэзии, чем к прозе. Такое можно сказать о трех первых главках. Для прозы это слишком хорошо. Хорошо и для поэзии, но при этом ожидание моментов высшего накала остается неудовлетворенным. Антология шедевров отдыхает.
  
   Главка "Бархатная лапа": "Адам Петрович спешил по спешному делу". Иронию здесь не найти. Четвертую симфонию Белый несколько раз редактировал. Не будем заостряться на мелочи. В главке больше ассоциаций с "Двойником" Достоевского, чем с блоковской "Снежной маской". Адам Петрович не Голядкин, но перед нами все-таки мир Петербурга в противоположность Москве предыдущих симфоний.
  
   Среди прочего видно вырывание за грань нейтральности. Любовь-морковь? Сытый голодного не разумеет. Налицо элементы измененного сознания. В какой степени читатель может последовать за героем и автором? И захочет ли? Влюбленность - наркотик. Под ним весь мир воспринимается иначе.
  
  
  
   По фотографиям Любовь Дмитриевна Менделеева-Блок производит самое обычное и сильно разочаровывающее впечатление. Кому захочется мысленно забираться в души двух сошедших с ума поэтов[26]? Да и мало кто почувствует себя вкусно внутри чужой души. А ныне многие стандарты поменялись, в том числе на ощущения. Неизбежно потребуются поправки на восприятие автора, его героя и на другой век.
  
   Герой "Кубка". Инфантильность. На многих страницах можно видеть варианты детско-юношеского самогипноза: "Только и буду думать о ней. Думать о ней". Раскочегарить таким макаром пещь огненную можно без проблем.
  
   А вот другие внушения: "Всякая ко Христу любовь приближается!"; "Уноситесь же, милый, на христовой любви, как на крыльях..." Уж лучше подальше от Религиозно-философских собраний и Религиозно-философского общества! Даже Владимир Соловьев и лилово-фиолетовые миры Александра Блока интереснее! Петербургские символисты многое что проповедовали, но собственное художественное творчество оберегали от лозунгов. Андрей Белый и его герой попали, как кур во щи. Тронуться на религии у нас позволительно только Толстому с Достоевским.
  
   Гадалка ворожит на угольях. Как водилось и раньше, сие деяние Белый осуждает (Куда ему до Брюсова с его "Огненным ангелом"!): "Чем восторженней ей дышала о милом Светлова, тем углям поклонялась бесстыдней гадалка..." Верно сказала о прошлом, а что напророчила? "Сладкая у вас, сладкая любовь. Но кто-то встанет меж вами".
  
   То же заявил Адаму Петровичу седой мистик: "Кто-то встанет меж ею и вами". И вот в пурге проявилось: "Побежал навстречу почтенный полковник. Пели крылья, шипели, вскипали, и почтенный полковник рвался в пургу бобровым воротником".
  
  
  
   Порой ритм симфонии перекликается с фольклором, в частности с былинами. Некоторые из таких фрагментов даже названы ектеньями. Собственно официальной богослужебности в них нет. Сразу вспоминается что-то наподобие: "Уж, вы, ветры, ветры буйные, вы летите в родную сторонушку..."
  
  
  
   Опус "Мраморный гений" (Часть вторая "Сквозные лики") не имеет намеренного комического посыла, но от комического эффекта никуда не уйти из-за диспропорции художественных целей и средств. Никакая интерпретация не даст обратного. Здесь и полковник Светозаров, и его столетняя мать-старушка, и виртуальный седой мистик, и бассейн с фонтаном, фигурами мраморными, ложно мраморными, струйно-хрустально-серебряно-водяными, отражениями в воде и черт знает что. Удвоения и утроения не только внизу. Времена года не испарились. Как-то надо пришпилить к предыдущим вьюгам лето... Тем не менее требуемой интерференции новообразованного в духе Роршаха, искусственного, натурального и отражений не происходит. Ненюфары рук, копье вместо трости, прочие непродуманные навороты вызывают не просто оскомину, но впечатление, которое дает меховое пирожное. Нет даже запутанной поствербальной синестезии, которую смог в наше время породить супрематист Геннадий Айги.
  
   Следующая главка "Зацветающий ветер". Ни мрамор (реальный и мнимый), ни столетняя старуха, как раньше, здесь не мешают развоплощению, имитации бесплотности. Правда, мечта не об эфире, но о воскресении в ином мире. Текст не для читателей, а писателей. Но и... слушателей. Это новая "Песнь песней". Для кого-то переключение и терапия, для кого-то усугубление. Важно подобрать чтеца. Возможные при невнимательности подмены и совмещения субъектов действия не препятствуют восприятию. Есть некоторая неоднородность стилистики. На протяжении всех симфоний Белый злоупотребляет словом и образом "одуванчик". Одуванчиком оказываются луна, солнце, облако, само растение.
  
   "Воздушный набег". Построение фраз с самого начала коробит. Эпитет "пирно-сладкий" (по отношению к губам, устам), слишком броский, в предыдущей главке использовался по адресу Светловой, а ныне по отношению к полковнику-миллионеру. Кстати, разоряющийся инженер и его жена - Светловы, а фамилия полковника - Светозаров. Подобное совпадение возможно, но не для художественного текста. Объяснений созвучию не было, но сейчас, когда персонажи не разъединены, начинает настукивать некоторый молоточек настороженности по этому невнятному фарсовому поводу.
  
   Далее на протяжении нескольких главок повествование напоминает поэму. Определение "поэма в прозе" в данном случае нехорошо. Обозначение "симфония" вполне подходит. Однако читателя ожидает выход автора за грань светскости. В принципе уход от "мирского" не так плох, когда он более или менее универсален, либо весьма оригинален. Но в данном случае у нас нет ни того, ни другого. Читателя пичкают подробностями иудео-византийской премудрости. Дело не в последней. У Милорада Павича рассказ "Шляпа из рыбьей чешуи" претендует на звание шедевра, концовка не может вызывать возражений. Но Андрей Белый явно введен в соблазн и заблуждение семейством Мережковских, а потому заплутал в художественном поиске[27].
  
   К четвертой симфонии и в ней самой мы видим и формальную нерожденность промежуточной разновидности искусства, что в данном конкретном случае связано с отсутствием интуитивных самоограничений, а вообще - с недостаточностью похожих попыток творчества. Некоторая массовость произведений могла бы породить и соответствующие каноны. На общем фоне из-за возможности сличений произошла бы диктуемая предпочтениями неизбежная кристаллизация (на основе наиболее удачных опытов).
  
   Выспренность формы сковывает инструментарий автора при показе деталей. В связи с этим не надо забывать о возможном отсечении и фактическом микшировании сюжетных смыслов, как это бывает в балете, пантомиме, опере. Нехватку связности зритель компенсирует предварительным знанием фабулы, либо изучением краткого изложения действия в программке. А что делать читателю симфоний?
  
  
  
   Главка "Хаос зашевелился". Так и хочется сказать о паре строчек ("Нам открыты святые восторги..."): "Христос воскресе!". Где она, черная вода пенноморозная?
  
  
  
   Духовидческие действа и небесные пейзажи окончания третьей части ("Синева господня") не слишком впечатляют. Что-то из описанного могло бы вполне пройти в лирическом стихотворении. Приближение к прозе требует большей убедительности, а у Белого здесь голая сказка, метафизики нет и в зачатке. А равно и намека на сакральное. Мало кто примет и фантасмагории последней части симфонии (скажем, "Верхом на месяце".
  
   На протяжении зимних главок "Кубка" сохраняется инвариант, который можно обозначить словосочетанием "художница-метель". Прочие стихиали (тот же временами появляющийся разноликий Змий) менее значимы и куда менее феноменальны. Название симфонии "Кубок метелей" оправдывается не множественностью метелей, но скорее разорванностью явлений этого важного персонажа во времени. Кстати, в тексте иногда встречается написание "мятель", в котором можно видеть намек на душевное смятение. Метель выступает и как протосубстанция в'иденья.
  
   В "Кубке" слишком много стариков, но есть и тот самый надмирный. Трактуйте его хоть ветхозаветно, хоть по К. Г. Юнгу, хоть по Лео Таксилю.
  
   А вот один из итогов загробных поисков Светловой (уже игуменьи) - "...жених из свещного действа в полях рожденный". Песнь песней приобретает характер неспецифический. И в то же время автор много раз намеренно показывал... пустую могилку[28]. Шло зримое затягивание неких мытарств, еще не умерший[29] словно вел жизнь лунатика. Затем он и странник, идущий вместе с другим странником (старцем), и мертвец. Это много раз подчеркивается и заново подтверждается. Идет смещение времен и понятий. Вдруг показывается гроб. "Протянула гробу икону и цвет. И стал воскресший из гроба: от лица его стекало солнце".
  
   И опять возникает Змей. Мог ли тургеневский Базаров оказаться способным к подобным онейроидным узрениям, похожим на хлыстовские? А естественник Борис Николаевич Бугаев мог. И чаще Белый показывает не перенос сознания в иные миры, но грубо-зримое овеществление чего-либо внутри юдольного здесь. Такая смесь не особо воспринимается. Исключение - лирические стихотворения. Но даже и здесь у Белого всё весомо и вещно, включая самые лучшие строфы. Вещен и мир горний при вознесении любовников. Александр Блок помещал катафалк на лилово-сиреневом фоне куда-то на развоплощенные небеси, а бежавшие по карнизам "улыбки, сказки и сны" были подобны естественным апперцепциям. Посюсторонние предметы у него высекали и отбрасывали нечто мистическое подобно искрам, бликам и теням. Пространства таяли под взглядом и представлением: "И очи синие бездонные цветут на дальнем берегу". Белый не любил флюиды и фазовые переходы, его предел - зеркальные отражения, лучистые изображения и художества метели. Потому-то ему и потребовались особенности музыкального строя и поэтическая проза. Стихи спасают сами себя родовой связью с первичным и главным искусством. В прозе дефицит реального мистического (если оно потребно) восполнить сложнее.
  
  
  
  * *
  
   Поиск прямо неартикулированных мотивов русского символизма - задача архисложная и важная. Теории самих символистов идут по касательной к фактическим художественным достижениям, когда такие имели место. Для схватывания сути требуется нечто среднее между эстетической дегустацией шедевров символизма и собственно анализом. Симфонии Андрея Белого, подготовительные материалы к ним позволяют в какой-то степени интуитивно ухватить часть эвристической схемы попыток отрыва от мира привычных вещей. Однако окончательные выводы о причинах символизма возможны только за пределами литературоведения и искусствоведения - в неоперившейся и почти несуществующей метафизике. Ключ к ней не только в философии, но и в художественном творчестве - в ныне уже забываемом модернизме. Беспредметное может быть поймано только беспредметным. Для этого и существует музыка, причем музыка в высшем смысле этого слова, относящаяся не только к звуку, существующая per se. Платон, Плотин и мировая душа не имеют к ней никакого отношения. То, что символистам не удалось выразить декларациями, сказали их лучшие стихотворения и редкие фрагменты поэтической прозы.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Содержание
  
  
  
  
  
   Поэзия в неспецифическом смысле
  
  
  
   Еще раз о поэзии
  
  
  
   Софэзия
  
  
  
   Петербургская нота
  
  
  
   Символизм
  
  
  
   Символисты
  
  
  
   Причина падения символизма
  
  
  
   Смешные мысли о поэтах
  
  
  
   Антиинформация
  
  
  
   Мистика и символика
  
  
  
   Сюрреализм
  
  
  
   Неосюрреализм
  
  
  
   Потребность абсолютного
  
  
  
   Парадоксы разверток
  
  
  
   Верлибр не освобождает...
  
  
  
   Постмодернизм
  
  
  
   Постструктурализм
  
  
  
   Смерть поэзии
  
  
  
   Положение в культуре
  
  
  
   Эстетическое кредо
  
  
  
   А был ли модернизм?
  
  
  
   Что читать?
  
  
  
   Привет органике (о творчестве Г. Айги)
  
  
  
   Попытка мощи и прицеливания (о текстах А. Драгомощенко)
  
  
  
   Дмитрий Быков
  
  
  
   Андрей Белый, или Попытка манифеста
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   [1] Такое написание выбрано вследствие обычного придания других смыслов словам "нечеловек" и "сверхчеловек".
  
   [2] О парадоксах жизни-творчества отдельных поэтов я говорил в эссе "Символисты". Оно представлено на нескольких сайтах в электронных сборниках: "Камень от входа, или Попытка мощи" и "Большое и малое".
  
  
  
   [3] Строчки из стихотворений В. Брюсова и Ф. Сологуба.
  
   [4] Тот же тонзиллит наверняка был очень важен для творчества.
  
   [5] У горьковского Самгина стилистика Достоевского: "Да - был ли мальчик-то, может, мальчика-то и не было?"
  
  
  
   [6] Эта поэзия в неспецифическом смысле - малоопределимое тоническое ощущение высшей одухотворенности, эстетической релевантности, возвышенной осмысленности, вызывающее катарсис, эмпатию, напоминание о лучшем (мире, чувствах, возможностях, жизни). /См. первую статью./
  
  
  
  
  
  
  
   [7] Соотношение смысловых объемов "понятий" модернизма и авангарда - пересечение. Проще говоря, граница между тем и другим не везде существует. Кроме того, авангард - начало постмодернизма.
  
   [8] Логико-лингвистические изощрения различных авторов в истолковании этого потца не могут не вызвать усмешки. Тем более, что здесь могла быть замена другой распространенной рифмы. Во всяком случае, слово "потец" только усиливает ее неизбежный отблеск.
  
   [9] В иной своей прозе (в отличие от поэзии), он весьма плох и даже бульварен. Одни "Навьи чары" чего стоят. Адресованы вроде бы не среднему школьному возрасту... Это общий случай: поэты очень рискуют, когда занимаются не своим делом.
  
   [10] Во время оно и Чехова считали пошлым и грубоватым... Да! В немецкий юмор Белого вчитается не всякий! Кстати, не в той же струе и В. Голявкин? Этот литературный принц несколько сбоку от прочих юмористов.
  
   [11] Как позже Горький - Короленко, или изничтожен на корню, как Иосиф Бродский Евгением Рейном. Некрасов мог бы подобно Фету стать предтечей символизма.
  
   Гм... Мне думается, при таких экстраполяциях главным символистом, в прозе конечно, вполне мог бы оказаться Алексей Пешков. Федор Сологуб и Андрей Белый сверхвеликую прозаическую миссию провалили...
  
   Зато именно Короленко помог Бальмонту. Какова ирония истории!
  
  
  
   [12] Родство можно искать не только в мелодике, но и в биографии: и Некрасов, и Бальмонт в молодости были лишены средств отцами. Первый - за отказ от военной карьеры, второй - за женитьбу без дозволения. Оба начинали с нищеты. Их творческий скачок питался бедностью. А новаторство Некрасова, на котором так упорно (!) настаивает Быков, играло роль только до появления Бальмонта и символистов вообще. А у них как раз не было эстетического самоубийства в тематике. Бальмонта интересовали в Некрасове конкретные интонации, чувственный надрыв, но отнюдь не "трехсложные размеры", которые, конечно, не были новостью в стихосложении.
  
  
  
   [13] Даже недруг чистой поэзии Белинский считал Фета лучшим поэтом Москвы.
  
   [14] Нетрудно понять, что аналогичный недостаток - у блоковской "Незнакомки". Невзирая на рассыпанные там и сям гениальные строки, это произведение Блока автоматически не попадает в число шедевров.
  
   [15] Справедливости ради. Есть у Слепаковой замечательное декадентское стихотворение, достойное антологии, но взятое в отдельности, оно превращается в автологическое оскорбление: "лирический герой" смотрится самой поэтессой. А потому во избежание неадекватных реакций его не называю.
  
  
  
   [16] Деятельность А. Гениса важна поднятием новой или малоизвестной темы, но его выводы, умозаключения нередко оказываются довольно вздорными.
  
   [17] Написал семь стихотворений! Не у всякого поэта хватит сил и на одно. У Брюсова есть намек на фантом Небесной Москвы... Ницшеанец из Брюсова, конечно, не получился.
  
   [18] Однако удивительно! Быков правильно счел "Голубя" лучшим прозаическим текстом Белого. Пусть "Серебряный голубь" и слабее сологубовского "Беса".
  
   [19] Один из таких "бонз" как человек мужественный и весьма заслуженный совершил подвиг: составил гигантскую антологию русской поэзии, обкорнал поэтов великих и разных, подстриг под собственный горшок. Иногда ночной. Оттого затеняется положительное большого замаха: открытие незаслуженно закрытых имен.
  
  
  
   [20] С 2020-го года стал напоминать кое-каких бродячих агитаторов: аргументы 1:1.
  
   [21] Преподавательская деятельность? Возможно, он хороший педагог. И все-таки лучше ему преподавать не литературу. А если последнюю, то где-то для 5-7-х классов. До учеников 8-11 классов его допускать нельзя. Студенты? Им Быков уже не страшен. Формальное они возьмут, искру отыщут или высекут сами.
  
   [22] При строгой оценке, далеко не прозаика!
  
   [23] По мнению многих комментаторов, Андрей Белый не мог не иметь сведений о творчестве Уистлера (Джеймс Эббот Мак-Нейл Уистлер). Названия картин этого художника: "Симфония в белом Љ 1", "Симфония в белом Љ 2", "Симфония в синем и розовом". Естественно и давно неоригинально сличение симфоний Белого с сонатами М. К.Чюрлёниса.
  
   [24] В другом месте симфонии фамилия "Мережковский" обыгрывается как "Дрожжиковский".
  
   [25] Две первые волны направления промелькнули, им на смену не пришла третья.
  
   [26] Где спрятаны сведения о наличии у нее других чрезмерно подвинутых поклонников? Не иначе лестница обожения заведомо была хитро подставлена Владимиром Соловьевым. Согласились по ней пойти немногие. У Белого в надмирном фокусе оказывалась не только Любовь Дмитриевна.
  
   [27] Речь может идти о заострении сосредоточенности, поскольку опыт предсимфоний свидетельствует о подвигнутости самого Белого на религиозной тематике.
  
   [28] Не менее семи раз, чаще в сновидениях. Первый раз говорилось о могиле героини, а не героя. Гробовые ассоциации напрямую подводят к переложениям Василия Жуковского и роману Яна Потоцкого "Рукопись, найденная в Сарагосе".
  
   [29] Адам Петрович был ранен в голову во время дуэли со Светловым.
  
   ]l]]]]]]]]]]]]l
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"