Сергей Петрович вышел из душного вагона на перрон, выбрал под цветущими черемухами привокзального сквера скамейку поуютнее, присел, с удовольствием закурил.
Вот и дома. Спешить некуда и незачем, до родной улицы рукой подать. Он разглядывал немногочисленных пассажиров, вышедших на этой станции, пытался высмотреть знакомые лица, но нет... нет. Приехавшие ушли по тенистой аллее в город, стало тихо, пустынно.
Слева послышался негромкий шум. Сергей Петрович оглянулся: по аллее в его сторону двигался немолодой рослый человек в неопрятной одежде и катил рядом с собой старенький, изрядно заржавевший велосипед на спущенных шинах. Человек, склонив к велосипеду заросшую седым свалявшимся волосом голову, говорил непонятно кому:
-- Нет-нет, не так! Ты слишком жмешь на педали, и зря так вцепился в руль... Свободней! Свободней!.. Вот... правильно... теперь ты совсем молодец! Видишь, я даже не успеваю за тобой и совсем почти не держу!.. Ты молодец, Костик!
Человек торопливыми шагами пересек перрон и скрылся за низеньким зданием вокзала. Сергей Петрович проводил чудака удивленным взглядом, и что-то показалось знакомым ему в этой нескладной фигуре, голосе... Заросшее щетиной лицо он не смог толком разглядеть, и все же... все же...
Он все же вспомнил.
Это был он, Генка Даринский, бывший его сосед...
Начало той, вспомнившейся сейчас истории, было еще при Сергее, а про остальное писали мать, друзья...
Вот кого довелось встретить в родном городишке первым, через столько лет, прошедших после последнего приезда сюда...
Много лет назад "фэзэушник" Генка Даринский держал "мазу" на их улице Декабрьской. Что такое "маза" и за что ее держат, не знал в этих местах никто, в том числе и сам петушистый Генка. Но понимали все одинаково: вроде первого ухаря на деревне.
Летними вечерами Генка поднимал облака пыли своими полуметровыми клешами, рассекая Декабрьскую в сопровождении разнокалиберной кодлы. Руки все держали в карманах, с нижних губ свисали задумчивые охнарики, пыжились все одинаково, нахохленно, задевая приподнятыми плечиками кончики ушей. Веяло от кодлы анархистской бражкой и угаром нэпа одновременно: фигуранты словно вышагнули из старых забытых кинолент. Комизм усиливался откровенной зеленостью парнишек.
Серега с Пашей Таенковым в кодле не состояли. К Сереге уже тогда соваться не решались, а с генкиной попыткой добиться почтительности от маломогучего Паши вышел большой конфуз. Только "мазист" нахлобучил маленькому вольнодумцу кепку по самые ноздри, как тут же получил от него такой "привет" стоптанным ботинком между клешей, что долго икал, катаясь в пыльной колее. А когда встал, Паша уже заносил над ним половинку обожженого кирпича.
-- Ты чё! Чокнутый? Я ж пошутил! -- завякал озадаченный Генка.
В кодле не нашлось никого, кто кинулся бы на невзрачного Пашу. Эти уже учили его почтительности и больше не хотели: Пашу надо было или убивать сразу, или вообще с ним не связываться. Побитый, он не только не устрашался, но, напротив, ожесточался. Он подстерегал "околомазистов" по одному и бил их колом так, что смотреть было страшно.
Генка пал последним. Больше к Паше не привязывались. Кодла соблюдала с ним вооруженный нейтралитет, хотя и вооружения-то всего было -- один генкин шпалер: паскудная самоделка под мелкашечный патрон. Попасть из него было трудно и в банный таз с десяти шагов: из короткого ненарезного ствола мелкашечная пуля летела кувыркаясь, неметко и недалеко. Генка постреливал иногда по помойным ящикам, сортирам к удовольствию сопровождающих лиц. Те уважительно обнюхивали дырки:
-- У-у, падла!.. Наскрозь! И пуля в очко ушла!..
Подкатывало лето, томными вечерами гуртилась молодежь у чьего-нибудь заплота...
-- Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал... -- напевал Генка под треньканье расхристанной гитары в тот замечательный майский вечер, когда сумасшедший черемуховый дурман охмурял притихшую Декабрьскую и нега надвигающегося лета томила души сладкими предчувствиями. Яркая лампочка со столба приветливо высвечивала новый сруб возле дяди-митиного дома, рассевшихся на свежеошкуренных бревнах "декабристов".
Пел Генка хорошо. Вот уж кого не обидел бог ни голосом, ни слухом. Дурацкая песенка звучала у него совсем не по-блатному, а мягко и лирично, сладкой мукой входя в незагрубелые сердца. Пел он каким-то самобытным, особым манером, отчего подпевать ему было невозможно.
Паша с Леной Свириной появились из темноты, как тень отца Гамлета -- медленно и таинственно. Первая дама Декабрьской улицы в обнимку с первым вольнодумцем на глазах первого "мазиста"! Это было уже много...
Генка еще теребил струны, но песня оборвалась: при Ленке "мазист" напрочь терял свой дивный голос, переходя, неизвестно почему, на клекот бойцовского петуха.
Парочка уже проходила мимо последнего "декабриста", угнездившегося на сосновом комле, когда вслед ей раздался резкий генкин хмык:
-- Цыпленок уточку, в одну минуточку...
Паша обернулся, как ужаленный:
-- Ты! Трясун мохнорылый! Давно тебе клюв не чистили?
"Декабристы" хохотнули. Генка побледнел, это видно было даже при свете уличного фонаря. Он отложил гитару, медленно поднялся:
-- Ты, окурок! Мне?
-- Тебе! -- осадил его Паша. -- Вот этой теркой, -- он быстро схватил из-под ног кирпичный обломок, ими щедро засыпали декабрьские грязи, -- так начищу, как самовар блестеть будешь!
"Декабристы" хохотнули громче. Генка вдруг выхватил из кармана свой шпалер, наставил на Пашу...
Лена вскрикнула, схватила Павла за руку:
-- Пойдем!.. Пойдем отсюда!..
-- Пусти! -- вырвал руку Паша. -- А ну, ты, падаль, бросай пушку! Ну!? -- он резко замахнулся. -- Считаю до трех!
Генка замер со своим нелепым оружием в вытянутой руке, видно было, как подрагивает короткий тупорылый ствол...
-- Раз! -- сказал Паша. -- Два!..
Счет "три!" и выстрел прозвучали одновременно.
Пуля попала Паше в лоб. Кирпич выпал из обмякшей руки.
Умер Паша раньше, чем кто-либо успел произнести хоть слово...
Пашиного отца, Николая Изотовича, мужики сумели завалить и связать, когда он с белым лицом шел к избе Даринских с двустволкой в зачугуневших руках. Мужик он был невеликий, но трое соседей-приятелей отлетали от него, как горох от стенки. Семен Иванович, бывалый мужчина, изловчился-таки в сумятице свалки вывернуть стволы вверх и саданул дуплетом в ночное небо...
Раздавленному случившимся Генке дали восемь лет, и юность его на этом кончилась.
Пашина мать угасла тихо и скоро.
Николай Изотович остался один. Он бросил работу, перестал разговаривать с окружающими и родней, которая мало-мальски присматривала за ним. Как он жил и чем жил -- непонятно. Пыльные окна таенковской избы сиротливо и немо смотрели на мир, не освещаемые никогда ни светом изнутри, ни потухшим фонарем снаружи. Опустившийся, заплошавший старик с остановившимися глазами редко выходил со двора. Любопытные ребятишки слышали иногда бормотанье:
-- Погодите... Я его узнаю... по голосу узнаю...
Всерьез старика давно уже не принимали.
Взрослели и разъезжались "декабристы", другие мальчики и девочки выходили теплыми вечерами под дивные черемухи, и другие песни звучали про все ту же неизменную любовь...
Время шло.
Генка объявился через восемь лет постаревшим на все двадцать восемь, был молчалив и необщителен.
А время шло. И уже генкин сынишка, Костя, сравнялся с ним ростом и был похож на отца удивительно.
-- Вылитый Гена в молодости! -- говорила Костику бабка.
И любим был Костик отцом необыкновенно, потому что и вправду унаследовал от него многое, особенно голос. Когда сын теплыми вечерами пел под гитару новым "декабристам" у старых изб, поседевший Генка плакал и долго потом не показывался на людях...
И в тот чудесный майский вечер, как и много лет назад, теплая нега охмуряла серые шалманы запахом цветущей черемухи, и на костины песни сходились "декабристы", открывались в домах окна, потихоньку, чтобы не нарушить чудо...
"... бейте в жизнь без промаха, все равно любимая отцветет черемухой...!" -- пел в тишине Костя, пел так, как не пел никто и никогда... разве только его отец в молодости.
Пуля попала Косте в сердце, и он умер, не поняв, что произошло.
На той стороне улицы, у своих ворот, стоял старик Таенков с двустволкой в поникших руках...
Сергей Петрович долго еще сидел у пустынного перрона. Тихо облетали с веток черемуховые лепестки, горький и пряный запах их еще раз отозвался горькой памятью...
Из-за деревьев вновь показался Генка с велосипедом. Он сосредоточенно смотрел на педали и увещевал неведомого седока:
-- Ну что ты, Костик, это же так просто!.. Надо плавно... вот так... я же говорил, что ты у меня молодец!
На изможденном генкином лице зарницей полыхнула робкая радость:
--
Ну вот, видишь, как хорошо у тебя получается! Ты молодец, Костик!