Она, толстая и неповоротливая, стояла возле плиты и сначала не слышала их криков. Подняла голову и тяжело ступая, подошла к окну.
- Это кто там орет? Кто попался?
Но дети уже бежали по другому кварталу. Она и не думала поначалу, что это он, что это может быть он, ее сын.
Она вспомнила глаза, когда он принес вчера молока в пакетах. Казалось, что он нашел работу, что жизнь вот-вот наладится.
- Уйти? Уйти можно только в тюрьму, в больницу или на тот свет, - говорил он в тот же вечер кому-то в трубку.
Ее это даже не удивило, как и месяц назад, когда она увидела на стене дома надписи, ведь они шли вместе с дочуркой, его младшей сестрой, а в голове были уроки средней, да и старшая куда-то запропастилась - черт бы побрал ее подруг с вечными посиделками! - и она, младшенькая, еще не кормленная, с предстоящим мытьем головы к завтрашнему празднику, с бесконечным дерганием материнской руки у каждого куста и расспросами, вдруг остановилась и твердым недетским голосом сказала:
- Мам, а что это такое? Это сделали нехорошие мальчики?
Говорят, голос человека не стареет - он у всех такой, как в юности. И, верно, у нее был тот самый голос, еще у совсем маленькой девочки, что сохранится много лет, прежде чем она превратится в девушку, в прекрасную юную девушку, в которую будут влюбляться мужчины, при виде которой будут гореть глаза одноклассников, пленяющая и воспламеняющая красотой очаровательница, ее дочь. А потом она выйдет замуж, и будет уже не такая молоденькая, будет строить карьеру, ходить с портфелем с хромированными ручками и пропадать на работе сутками - может станет адвокатом или врачом, если удастся накопить денег на учебу, дай бог. Сможет много работать. И даже тогда он останется у нее прежним.
И вот они стояли у забора, обезображенным аэрозольным граффити, цветным, как рубашка отпускника, еще совсем белым вчера, если только можно было этот цвет назвать белым. Стояли - маленькая девочка с аккуратной головкой с косичками, перетянутыми резинками, и она, высокая мама - грузная и тяжелая, обе в кроссовках, совсем как спортсменки, если бы не другие явные признаки бедности.
Было чувство, что самое неприятное уже случилось...
Ей было тогда все равно - "ms13" ли это, "SS" или что это они там написали! Было все равно, объединят ли их две школы, а значит, две группировки все равно столкнутся так или иначе - это как неизлечимый диагноз всех школ - все равно! А была еще дыра в карбюраторе, заплесневелый сыр в холодильнике, немытая голова младшенькой и прочая накопившаяся напасть, не столь важная. Или пакет, выпавший из кармана его куртки - она знала, что это не трава со сквера и засунута она так нарочито, так напоказ - чтобы она или кто-то другой нашел, и слава богу что этот "кто-то" не нашел первым, - где теперь те времена, когда из кармана сына выпадали игрушки и фантики!
- Вот какие они, твои друзья.
- Это не друзья, - ответил он и посмотрел на пакет, словно видел его впервые.
- Ну да, пусть. Да только ты их любишь больше, чем нас, - думала она, глядя на его широкий упрямый лоб. Но ничего не сказала.
- Я этим не занимаюсь, - ответил он и исчез за дверью туалета с пакетом. Она тихо вздохнула и прислонилась бы к двери, но тут же отошла. Громко журчала вода из-за распахнутой настежь двери туалета и ныло сердце от предчувствия.
Татуировки не должны украшать тело ее мальчика!
Она пыталась бороться.
- Когда же ты станешь более ответственным? - в сердцах выкрикнула однажды она. И увидела, каким стал его взгляд. Она испугалась - ведь то, что она слышала и видела днем в передаче для домохозяек, было совсем не тем, что получилось у нее.
- Я никогда не был другим, - говорил тот взгляд.
Если бы ей теперь попались те ребята, как тогда, когда она их видела - за татуировками не видно и тела - она сунула бы свой кулак им под нос, каждому по очереди, а потом пошла бы говорить с родителями - так, как если бы это имело толк - говорить и учить тому, чего они сами давно знают.
Тяжело ступая и переваливаясь, теперь она бежала, хотя ее бег и был похож на ходьбу обычного человека - мешала одышка, огромный вес тела, но она бежала изо всех сил. Ведь он был так похож на своего отца: тот работал всю жизнь на шахте и его упорство и самозабвение в работе было таким, что наворачивались слезы. Горемычный трудяга с разбитыми от руды руками. И Он был такой же, как и тот - мосластый и упрямый, его отец. Потому она ничего не сказала, когда тот ушел в свое время к другой - куда ему тянуть детей. И она уж больно раздалась вширь после рождения четвертого ребенка - куда там! - и не сбавляла с тех пор. И ушел он, ничего не говоря, взяв лишь одну рубашку и пару трусов. Он был упрямый, тот вол.
И когда словно ветер принес ей весть - они увозят её мальчика! - она стояла на кухне и выпаривала над кастрюлей платье, свое первое платье "на выход", подаренное в свое время им, мосластым. Это было единственное целое платье ее юности 42-го размера, великолепное бордовое платье "для богатых", сохраненное благодаря заботливому уходу, еще не надеванное и невиданное никем из детей. Он подарил ей много лет назад, еще до свадьбы и хранилось у нее в сундуке под бельем. В тихих мыслях она надеялась, что когда маленькая Лали вырастет, оно будет ей впору и порой представляла, как вынет из-под гнета простыней и ночных рубашек под радостным взглядом девушки, которая почему-то обязательно будет с перетянутыми, как сейчас, резинками волосами - так ей виделось.
Она, пожалуй, выбрала самый короткий путь из всех возможных. Но тело было непослушно и неохотно вписывалось в повороты, как чужое, а пару раз она и вовсе чуть не упала, поскользнувшись на гладких камнях и едва не подвернув ступни. Ноги тяжело опускались, продавливая мостовую -порой ей казалось, что намертво вросшие в землю камни расходятся под ногами в стороны как куски увлажненного мыла, а ветер нарочно надувает юбку как парус - чтобы помешать ей в намерении спасти Его. Она походила на доисторического великана, очнувшегося от многовекового сна и еще тяжелого в движениях, а ленточка от бордового платья, незаметно зацепившаяся сзади к юбке, призывно развевалась по ветру, как боевой вымпел.
Дети, что принесли ей эту весть, давно уже стояли собрались вокруг и служили ей своеобразным ориентиром. Кто помладше, засунув палец в рот, с детской (непосредственностью) взирали на происходящее, старшие в ожидании представления просто грызли семечки. Но все готовы были поклясться, когда она пробежала совсем близко с видом зашоренной лошади, что ее лицо светится. Как у ангела, сказали бы эти дети, больного, страдающего ожирением и одышкой ангела.
Наглое, полное дерзости лицо изменилось, когда он увидел ее. Краем глаза, когда тень легла на сиденье автомобиля, куда его уже затолкали и тут же оборвалась... это она! Когда он увидел ее.
Это она прильнула к окошку, водила ладонями по стеклу, убиваясь - а слезы всё текли по ее лицу - горячие, как огонь, это она причитала там снаружи - из салона неслышно - это все она...
На его грязном лице выразилось что-то непонятное -это была странная, растерянная гримаса дикаря, он отстранился вглубь салона -туда, где за тонированными стеклами его было видно хуже всего, а разбитые губы произнесли, нет - почти выкрикнули:
- Едем, не стойте! - и слово, которого он до этого не произносил никогда -Пожалуйста...
Он боялся прочесть страдание в ее глазах, боялся, что придется объяснять, что произошло все не на пустом месте, что дело не в магнитоле, на которой его повязали (то чистая случайность - ведь все пошло не так с самого утра), что существует принципы этой жизни и романтика улицы, что есть святая причастность к банде, но почему-то все это отдвигалось в сторону, потому что стояла у окна Она. И она стала свидетелем происшедшего. Единственное, чего он боялся. Боялся больше своей жизни.
Она ругалась, она протестовала, она била их по рукам. Разве они могут вот так запросто взять и увезти его? Ишь ты!
И бесстрастный страж оттаскивал ее. Он готов был ударить ее посильнее, не так, чтобы завалить намертво, конечно - чтобы утихомирить бушующую как ураган женщину нужны были усилия посерьезнее одного человека, но удерживала его одна мелочь, сущий пустяк, но которая была правдой и он был готов подтвердить это хоть под присягой - что у грязно матерящейся толстухи светится лицо.