Дьяченко Александр : другие произведения.

Мстинский мост

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

МСТИНСКИЙ МОСТ

   Станция Мстинский Мост примечательна тем, что о ее существовании никто и не подозревает. Ни слова о ней не сказано даже в Большой Советской Энциклопедии /по крайней мере в третьем ее издании/. Так что любой проезжающий по железнодорожному маршруту Санкт-Петербург - Самара может с уверенностью считать себя участником великого географи­ческого открытия.
  -- Призрак бродит по России - призрак...
  -- Коммунизма, - блеснул я своей начитанностью.
  -- Хм... нет, - мой собеседник недовольно поморщился. - Нет, не то. Не коммунизма, милостивый государь. Ведь что такое, собственно говоря, коммунизм? Теория. А теория - она всегда относительна. Относительна настолько, насколько относительно наше к ней отношение.
   - Вы хотите сказать... - протянул я, придав себе глубокомысленный вид.
  -- Кому как сподручнее. В силу ль характера, или же темперамента, образа жизни. Иными словами, кому как удобней считать, тот так и считает.
  -- А-а, плюрализм! - припомнилось мне уж порядком забытое слово.
  -- Именно так. Плюрализм учит нас не бояться неудобных теорий, а сме­ло их преодолевать. Как было, к примеру, в случае с Галилео Галилеем и его гелиоцентрическими идеями. Бесспорно, ученый он выдающийся. Можно даже сказать, что и мужественный.
  -- Пизанская башня, - кивнул я. - Ведь он на нее залезал, когда она уже наклонилась!
  -- Да-да... Но каково, представьте себе, всему человечеству да и рим­ской инквизиции от мысли, что ты уже не стоишь, как прежде, испокон веков на твердой земле, а мчишься с ней черт знает в какие тартарары. Так и с коммунизмом. Тысячу раз право то правительство, которое раз и навсегда отменило его своими постановлениями. Чтоб не боялись впредь люди ни общности жен, ни имущества, ни прочих... э... Ну, как когда-то - вышел из дома, а земля, извините, покатая. Можно даже сказать - круглая. Какое уж тут спокойствие! Нет, в душе мы всегда должны быть уверены, что Земля наша плоская. Как блин, - добавил он без тени улыбка.
   Заметив мой довольно-таки обескураженный вид, он снисходительно усмехнулся:
   - Вы спросите, очевидно, а что же есть истина? Увы, мой юный друг.
   На этот вопрос сам Иисус Христос не дал ответа.
  -- Но наука! - я уже не мог скрыть своего удивления. - Ведь задача и цель любого ученого в том и состоит, чтоб устанавливать эту самую истину.
  -- Вздор! Дело науки - служить человечеству, а не загонять его в угол на фиг не нужными, неудобоваримыми истинами.
   Мой сосед по купе раскрыл на столе папку с докладом, сделанным им на какой-то там конференции в Питере /вместе с коллегой, нещадно храпевшим сейчас надо мною на верхней полке, он возвращался в Самару/, и стал его перелистывать, бегло просматривая страницу за страницей.
   - Я ж понимаю, - продолжил ученый, - что ваш интерес к философским проблемам, такой благоглупости, как дескриптивная этика на постсоветском пространстве, продиктован любезностью. Да и кто в наше время, будучи в здравом уме, станет все это читать? Самому-то противно.
  -- А все потому, - захлопнул он папку, - что все это истинно!
  -- Странно, - меня поразило, как он без зазрения совести сам же себе и противоречит, - зачем в таком случае вам это надо?
  -- Зачем? - философ помедлил, обдумывая, по-видимому, ответ, затем с выражением продекламировал: - "Я взглянул окрест меня - душа моя страданиями человечества уязвлена стала. Обратил взоры во внутренность мою - и узрел, что бедствии человека происходят от человека, и часто оттого только, что он взирает непрямо на окружающие его предметы".
  -- Я не совсем понял, что он имеет в виду?
  -- То, что порою достаточно лишь иначе взглянуть на вещи.
  -- И все образуется?
  -- Не смеетесь. Изменится главное, что заставляет людей страдать, - их отношение к происходящему. К тому содому и гоморре, которые мы, вынуждаемые обстоятельствами, устраиваем. Ну, не мы с вами непосредственно, - развел он, как бы извиняясь, руками, - но все человеки... простите, все люди - братья. И это не просто красивые слова. Видите ли, человеческий род представляет собой такую сложнейшую форму организации живой материи, о которой нам на сегодняшний день известно убийственно мало - только лишь то, что лежит на поверхности. Мы не можем быть даже уверены в достоверности и этих, сегодняшних, знаний, так как рассматриваем их сквозь призму своих субъективных, сиюминутных, а зачастую и идеологических потребностей. Мы видим лишь то, что хотим увидеть. Что же тогда говорить о вещах, которые и вовсе скрыты от нашего взора - о тех внутренних глубинных процессах, именуемых нами по простоте своей подсознанием?
   - Ну, не все же, подобно Радищеву, способны "во внутренность" свою заглядывать, - вступился я за ученых.
   - Тем более, - улыбнулся мой собеседник, - что она, как подводная часть айсберга, сулит нам одни неприятности. Кто б в нее ни заглядывал - все извлекают на свет какую-то дрянь. Сексуальные расстройства, маниакальные состояния...
   - А вот главного, - продолжал он язвительно, - составляющего нашу, простите, скотскую сущность, никто не хотел разглядеть. Каждый считает себя неким подобием Бога, единственнейшей и неповторимейшей личностью.
  -- Индивидуем.
  -- На деле ж, на генетическом уровне, нам всем суждено во веки-веков жить только в массе, в толпе. Быть самому этой массой, толпой. Выражать ее нравы, мысли, идеи. Мы можем сознательно, искренне веря в свою право­ту, считать за свои любые, какие ни есть, убеждения, взгляды. Именовать себя черт знает кем, хоть самыми крайними правыми, хоть... Да мало ли кем! Не подозревая о том, что на самом-то деле мы сама себя и дурачим, водим попросту за нос. Тащим туда, куда ветер подует. Все это - в силу сложившихся, выгодных нам обстоятельств для оправдания личных, казалось бы, асоциальных, иначе сказать, антиобщественных действий.
   Признаться, я мало что понял, но последняя фраза ученого мне не пон­равилась.
  -- Ну, не скажите!.. Сводить свои взгляды и убеждения только лишь к выгоде, к шкурному, так сказать, интересу...
  -- Милый вы мой! - философ, казалось, только и ждал моего возражения, - на подсознательном уровне все мы, как были, и ныне, и присно - коммуния! Все мы повязаны общею долей, идеею.
  -- Все - сицилисты !
  -- Не смейтесь! Стадная жизнь налагает свои обязательства. А что до идеи, то и ворона, простите, может себя выдавать за черного ворона. Даже вести себя на манер одиночки-отшельника птичьего царства. Но сколько б она, горемыка, ни пыжилась, ворона - не ворон. Чуть что не так или какая угроза - тотчас собьется в стаю. Кстати, наглядным примером нам здесь послужит война. Разве случайно в минуту грозной опасности чуть ли не все народы Европы сплотились в схватке с фашизмом под красными стягами? Боже ты мой! Какая волна коммунизма ее охватила! Ее - эту мещанку Европу! Коммунисты в правительствах! С каким ликованием толпы народа встречали нас, "сволочей оккупантов", в той же Прибалтике!
   "Что он несет?!" - я только качал головой, безотчетно догадываясь, что меня лишний раз провоцируют на возражения. Какой из них толк, я уже понял прекрасно.
   - Даже сам Черчилль, - продолжал между тем собеседник тоном пророка, этакого Моисея, несущего мне откровения не с какой-нибудь там заурядной вагонной полки, а по меньшей мере с горы Синая, - даже сам Черчилль, не будучи связан своим положением, и тот но преминул вступить бы в компартию. Недаром он первым из всех спохватился, выступив в Фултоне с речью - с призывом к холодной войне и железному занавесу.
   - Вот-вот! А маккартизм? А "охота за ведьмами"?.. Нет, молодой человек, надо давить, выжимать коммунизм из себя, капля за каплей! Иначе...
Вот вы мне скажите, имеет ли право жена коммуниста увешать себя бриллиантами, золотом, ну и всем остальным, нажитым, как говорится, не от трудов наших праведных? Нет? - он выдержал паузу. - А, скажем, жена социал-демократа?.. То-то! А вы мне - идеи! идеи! Какие там, к черту, идеи!
Идея, если на то уж пошло, всего лишь одна, да и та, к сожалению, коммунистическая. Все ж остальное можно было б назвать заблуждениями, но - увы! - это в сущности самообман, это только прикрытие. Уловки нашего изворотливого ума в оправдание собственных, зачастую бесправных, эгоистических действий. Или напротив - бездействия и попустительства.
   Философ достал носовой платок и оглушительно высморкался.
   - Не станем, однако, - продолжил он, пряча платок, - кого осуждать за его эгоизм. Напротив! Корысти ради и сам того не желая, он выполняет великую миссию... Ну, об этом потом.
   "Потом, так потом", - машинально кивнул я, ничего уже совершенно не соображая.
   - Сейчас я хочу, - долетел до меня в перестуке колес голос ученого, - чтобы вы, молодой человек, уяснили себе крайне важную вещь. Вы меня слушаете?.. Так вот... Видите ли, мало кто понимает, а еще меньше людей найдут в себе смелость признать, что каждый из нас, что все мы, когда-либо жившие и живущие ныне на нашей Земле, все - коммунисты.
   - Даже и так? - меня скорей позабавило, а не шокировало его заявление, на что он, должно быть, рассчитывал. - Но я-то им не был! Не состо­ял, так сказать.
  -- С чем вас и поздравлю. - буркнул он хмуро. - Но вы неправильно поня­ли! Речь не идет о принадлежности к политическим партиям и даже о наших каких-то симпатиях и убеждениях. Хотим мы того или нет, осознаем ли мы это, но такова уж природа человека как общественного животного - жить в обществе и для общества, обеспечивая тем самым не просто сохранение, а неуничтожение вида. Вы понимаете?
  -- Нет, извините! - воспрянул я духом, найдя уязвимое место в его рассуждениях. - Но для того, чтобы жить, как вы утверждаете, в обществе и даже для общества, вовсе не надо быть коммунистом! Да под такими словами любой, не кривя душою, подпишется - от Навуходоносора до Гитлера!
   - Э-э, милый вы мой! Да кто же у нас всерьез полагает, что создан для общества? Нет. С тех самых пор, как человек уяснил свое место среди своих соплеменников, он уже так не считает.
   - Не знаю, не знаю, - не желал я сдаваться. - Не все же мы такие законченные эгоисты.
   - Все, дорогой! Исключительно все! - воскликнул философ, сияя довольством. - Да, эгоисты. И ничего нехорошего в это понятие вкладывать вовсе не следует. Это прекрасно! Так как по мере развития самосознания личнос­ти растет и ее несознательность.
  -- Ясненько, - я усмехнулся. - От большого ума - в антиобщественные эле­менты?
  -- Нет-нет, - запротестовал собеседник, - вы совершенно не поняли! Скорее наоборот! От нашего с вами недомыслия, и не в антиобщественные, а в самые что ни на есть социально сознательные... Не понимаете? Взять нам, к примеру, Америку, населенье которой в основе своей и составляли антиобщественные элементы, индивидуалисты до мозга костей... Господи! Как хорошо они управляемы!
  -- Винтики-шпунтики! - он рассмеялся. - А ведь они далеко не интеллектуалы! Нет, я не хочу сказать, что они глупее нас с вами. Просто их всех угораздило подпасть под закон /известный со школьной скамьи/ о сохранении, так сказать, вещества, которое не исчезает само по себе и не появляется.
   Я имею в виду серое вещество головного мозга. У них оно в первую очередь работает именно на самосознание, на себя самого, на собственное преуспеяние. Недаром же наши ученые, рванувшие было в Америку, сейчас возвращаются. Работать там можно. Прилично при том зарабатывать. Мыслить - нельзя! Не получается! Ну ты хоть тресни! Какие там мысли! Какие идеи могут родиться в мозгах, озабоченных собственным "я"?!
   - Как украсть миллион, - вырвалось вдруг у меня название старого фильма.
   - Только лишь... А вообще, - продолжил ученый, - можно смело сказать, что человеческий разум - это общественное достояние. Узурпировав право им пользоваться в личных, корыстных целях, мы вступили в серьезный конфликт между личностным "я" и общественным "мы", эгоцентрическим самосоз­нанием и прокоммунистическим подсознанием. К последнему, кстати, следует нам отнести тот нравственный закон внутри нас, который в свое время так умилял Иммануила Канта.
  -- И звездное небо над нашими головами, - вспомнил я что-то знакомое, связанное, по-моему, с категорическим императивом.
   - Звездное небо?.. - философ, казалось, даже не понял смысла услышанного. - Религия также является следствием нереализованного "мы", то есть нашего в данном случае естественного коммунизма, отступившего на задний план. Страшно неясный, очень далекий, с трудом осязаемый, он представляется нам не иначе, как миф о минувшем царстве Справедливости и Золотом веке человечества.
  -- И у разных народов.
  -- Да. У разных народов, - подтвердил собеседник. - Характерно...
   Меня озарило:
  -- Воспоминанье о будущем? - фраза казалась мне очень удачной и сказанной к месту.
  -- Возможно, возможно, - философ не дал себя сбить. - Характерно, однако, что вынужденный эгоистически перечеркнуть свое видовое, коллективное бессмертие, наш поумневший предок сразу же стал хлопотать се­бе об индивидуальном бессмертии. Бессмертии /не дурак же он в самом деле!/ хотя бы своего личного подсознания, именуемого им по-простецки душой. И - заметьте! - в основе своей ее нравственный кодекс, мораль, что предписана им для загробной жизни, - не что иное как реализация принципов коммунистического существования.
  -- Интересно, в раю иль в аду? - не упустил я возможности съязвить.
  -- Основополагающие его принципы, молодой человек, - это равенство и справедливость без всяких там экивоков - для всех, - невозмутимо ответил ученый. - Все ж остальное - ангелы, гурии...
  -- Черти.
  -- ... есть только плод нашей буйной фантазии. Но я о другом. По сути - это как память, воспоминание о минувших /по правде сказать - достаточно мрачных!/ веках, о десятках, возможно и сотнях тысячелетий, закрепленное у нас на генетическом уровне. Память о доисторическом, о нашем с вами первобытнообщинном, так сказать, коммунизме.
   "Эге! - меня осенило: - Так вот почему наши марксисты отвергли с ходу генетику! Она их лишала возможности приписать коммунизм делу собственных рук". Вслух же я сказал:
  -- Как бы то ни было - это утопия. Сказка. Тупик!
  -- Точно! - в глазах его вдруг мелькнул огонек, но тут же погас. - В какой это мере утопия, мы уже разобрали. А насчет тупика - тут, молодой человек, вы абсолютно правы, это - тупик. Конец истории...
   Я раскрыл было рот, но философ не дал мне возможности высказаться:
   - Нет-нет, не пугайтесь,- остановил он меня. - Я вовсе не думаю, что
нам его следует так опасаться. В доисторическом статусе мы пребывали и
жили себе поживали достаточно долго. Надеюсь, не меньше веков нам отпущено и в постисторическом времени.
   Я тупо смотрел на него, как старый баран на новую строительную конст­рукцию.
   - Не понимаете? - он сочувственно крякнул. - Я сейчас объясню. Дело
все в том, что наша история, милый вы мой, не знает, не ведает ни тупиков, ни обратного хода. История наша - последовательна, и очень логично укладывается в общий процесс мирового развития. Как бы вам это наглядней представить?.. Вы альпинизмом, друг мой, не увлекались? В горах не бывали?
  -- В общем-то, нет, - пожал я плечами, слегка удивленный его вопросом.
  -- Ну, это неважно. Однако слыхали, наверное, песню Высоцкого, где говорится... дай Бог, пожалуйста, памяти: "И можно свернуть, обрыв обогнуть, но мы выбираем трудный путь - опасный, как военная тропа". Да, что-то подобное.
  -- Так вот, - он немного помедлил, - если представить нам нашу историю как восхождение, то достичь, как вы знаете, высоту коммунизма сходу, идя напролом, не получилось. Пришлось разбивать промежуточный, базовый ла­герь...
  -- Приют? - выпалил я и тут же невольно содрогнулся: то-то сейчас мы все как приютские! Родина-мать!.. На кого ты нас бросила!
   Но мэтр не оставил мне времени выплакаться. Он продолжал:
  -- ...строить, прокладывать вверх серпантин. Это такая до­рога в горах.
  -- Вроде спирали.
  -- Точно! - кивнул тот обрадовано. - Не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы не видеть за этим образ спирали развития. Теперь понимаете, почему коммунисты /верха/ так легко перекрасились, а масса низов равнодушно восприняла то, что они, эти комлибералы, рванули в об­ход?
   На языке у меня завертелись слова из другой уже песенки: "Нормальные герои всегда идут в обход". Но я промолчал.
  -- Раньше ведь как оно было? - продолжил ученый. - Приходилось едва ли не силой тянуть за собой отстающих. Слабых, больных, не желающих вместе со всеми карабкаться и вообще малодушных - размешать в лагерях.
  -- Вот он, ГУЛаг! - кивнул я с глупейшей улыбкой.
  -- Не говоря уж о том, что всех паникеров и прочих там дезертиров-пре­дателей просто пристреливать.
   Его откровенный цинизм меня все же достал:
   - Ну вы даете! Будто бы речь идет о загнанной лошади!
   Но мэтр уже закусил удила. Не обращая внимания на все мои реплики, он продолжал свои разглагольствования:
   - То ли дело сейчас! Дорога удобная. И даже совсем незаметно,
что она поднимается вверх по склону горы к вершине. Никто никого уж не
тащит, не вынуждает идти. А если кого и пристрелят, так только за дело:
не путайся, мол, под ногами! Не лезь вперед батьки в пекло!
   - На пик Коммунизма? - съязвил я.
   - Да, на ту-пик, - парировал мэтр, - с капиталом под мышкой.
   - Марксовым?
   - Кто уж с каким. Коммунистам сейчас впору только посмеиваться: верной дорогой идете, товарищи! Пусть неосознанно, пусть убежденный в том, что движемся вправо - по кругу... Трагикомизм ситуации усугубляется тем еще парадоксом, что не идти по ней, этой дороге, мы просто не можем - чертовка мостится презренным металлом!
   - За который люди и гибнут, - вспомнил я Мефистофеля Гете.
   Философ вдруг встрепенулся:
   - А не пора ли нам подкрепиться? Тем более что осуждение вопроса о том, кто в наше прекрасное время выполняет заветы Маркса и Энгельса, Ленина - Сталина, настолько чревато, что без пол-литра, пожалуй, не обойдешься.
   - Молочные реки с кисельными берегами я вам не обещаю, - проговорил он, с трудом доставая из-под стола сумку с провизией, - но кое-что все же имеется...
   Когда он извлек и поставил на стол вслед за ворохом свертков бутылку, над моей головой заскрипела полка, и с нее под невнятное бормотание свесились ноги еще одного мыслителя.
   - Проснулся? - осклабился мэтр. - Садись, пора уже ужинать.
   - Знакомьтесь, - кивнул он на новоприбывшего. - Петя! Коллега и, можно сказать, первейший мой недруг - неисправимый марксист.
   Тот промолчал. В отличие от моего собеседника, этакого монументального микельанжеловского Моисей, он был довольно невзрачен. В мятом костюме, однако же тщательно выбритый, в блеклом, давно уже вышедшим из моды галстуке, он грустно взирал на меня прозрачным и чистым, казалось бы все понимающим взглядом безбородого Иосифа.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

БОЛОГОЕ

   Интересно отметить, что пресловутый женский вопрос у нас был решен именно здесь, в Бологое, где великим писатель бросил свою героиню как искупительной жертвы на рельсы. С тех самих пор наши русские женщины уже не считают свой брак с нелюбимым, со старым или богатым супругом какой-то вселенской трагедией. Ни одна уже в омут не кинется, как Ка­терина в "Грозе". Не говоря уж о тем, чтоб под поезд...
  
   - А надо б подумать! - мэтр покачал головой. - Нет! Дело, други мои,
совсем не в богатстве. Обладатель набедренной повязки где-нибудь в джунглях намного богаче своего голого дикаря-соплеменника. Ну, будет у не­го еще сто повязок - что из того? Все равно же больше одной он никуда не нацепит. Теперь и задумайтесь - что же случилось? Что происходит? Не­ужто дело лишь в том, чтоб кто-то из нас жил побогаче, чем все осталь­ные?
  -- Нет, - повторил он, - дело совсем не в богатстве! История - старая ведьма, но вовсе не дура. Такое порой отчудит! И пыль нам пустит в гла­за и дымовую завесу устроит.
  -- Деньги что дым?
   Не знаю, была ли тут связь с какой-то пословицей, но сравнение мне показалось очень удачным.
   - Что же еще? Разумеется! Она для того и чадит, чтобы люди не видели
подлинной цели чертовки. Чтобы крутились как проклятые! Но, -
он с ехидной улыбкой взглянул на коллегу, - мы не дадимся ей! Правильно,
Петя? Нас на это не купишь!
   Мэтра вдруг понесло:
  -- Не-е-ет! Пусть другие! Пускай молодые, - заговорил он словами Андрея Болконского, - вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь. Наша жизнь...
  -- Тэдиум витэ.
   Ох уж эта латынь!
   Я глянул внимательней: глаза безбородого, так меня поразившие прежде своей, неземною мудростью, заметно увлажнились и приобрели довольно-таки подозрительным блеск,
   - Иди-иди! - отмахнулся философ. - Здесь не подают.
  -- А что он сказал?
  -- Просит еще налить. Хм... Немного банально, но... в этом, пожалуй, есть зерно истины: серость, пошлость и пьянство не только необходимо присущи, они являются доминирующим фактором, я бы даже сказал - символом на­шего временя. Следовательно, - разливая по рюмкам водку, сделал он вывод, - церемониться незачем. Лес продадим англичанам...
  -- Почему англичанам? - я даже опешил.
  -- Предлагаете - туркам?
  -- Нет... Да, действительно, - до меня с трудов доходил его страннова­тый юмор.
   Внес лепту и Петя. Оставив латынь, он вдруг возопил нечеловеческим го­лосом:
   - Выпь-ем за Ро-дину! Выпь-ем за Ста-лина! Выпьем и снова нальем!
При этом он так энергично размахивал в такт наполненной рюмкой, что мэтр всполошился:
  -- Эй, осторожней!
  -- Соседей разбудим, - забеспокойся я. - Спят уж поди.
  -- Марксист, называется!
  -- Э-э, извини! - безбородый осклабился. - Коли на то уж пошло, так марксист либералу - не товарищ!
  -- Точно! Это по вашей вине, сделав один шаг вперед, мы теперь отступали на два шага назад.
  -- А куда? - полюбопытствовал я, расправляясь с закуской.
  -- Как это... куда? - не понял философ.
  -- Куда отступили-то?
  -- Ах...
   Но пока мэтр раздумывал, как бы ему сформулировать свой ответ, Петя, слегка запинаясь, промолвил:
   - Во ть-му невежества, м-молодой человек.
  -- Слушайте больше! - возмутился опомнившийся коллега. - Назад - к при­роде! Той самой природе...
  -- Руссо? - затеплилась у меня вдруг надежда блеснуть эрудицией. - Как же...
  -- При чем тут Руссо?!
  -- При том!
   Петя качнул головой, да так сильно, что едва не свалился с койки. С достоинством выпрямившись, он облизал пересохшие губы и продолжил, на удив­ленье легко подбирая слова:
   - ...Что именно там, в восемнадцатом веке, застряла вся ваша буржуазная философия. Только не на Руссо, разумеется, а на Канте. Современная же модернизация апологетики индивидуализма, в сущности, ничего нового не привносит.
   - Вот чешет! Вызубрил свой же учебник! А сами-то, сами! Вы в девятнадцатом, милый ты мой, не застряли? Далеко ли ушли от вашего Маркса?
  -- С вами уйдешь! - безбородый скривился. - Да партийным вождям оно и не требовалось. А вот отступать на два шага /столетья/ назад оказалось не только легко и удобно, но и баснословно выгодно.
  -- Фюйть! - мэтр аж присвистнул, - Считает себя материалистом-диалектиком, а сам вдруг скатился в самое что ни на есть болото идеализма. То есть он полагает, что серьезнейшие обшественно-исторические катаклизмы, процессы могут быть обусловлены единственно волей группы злоумышленников. Это как прикажете понимать? Этак и вашу Октябрьскую революцию следует, не покривив душой, окрестить "большевистским переворотом".
   - Но ее ведь так и называют! - воскликнул тот жалобно.
Мэтр ухмыльнулся:
   - И правильно делают: кушать-то хочется не только хлеб, но и масло.
  -- Постойте-постойте! - вмешался и я в их полемику. - Но революция - это и есть в переводе "переворот".
  -- Да, но смысл-то здесь вкладывают уничижительный!
  -- Полноте вам! - мановеньем руки мэтр призвал нас к молчанию. - Бессознательно, Петя, сами о том не догадываясь, люди ему, твоему Октябрю, воздают по заслугам, называя сию революцию ее собственным именем. Извини, но это действительно - переворот!
   Безбородый расстроился:
   - Вот! И ты вместе с ними!
   - Да, переворот, - мэтр слегка усмехнулся а предложил уже с откровенной иронией: - Революций, простите, великое множество. Да на каждом шагу! Тут вам и "бархатная", и революция "с виолончелью", с цветочками разными, с персиками... Каких только не было! Что же касается переворотов, то, - не считая дворцовых, при которых меняется лишь обладатель престола да часть приближенных, - здесь все гораздо проще. Их и было-то в нашей истории - раз-два и обчелся. Дарвиновский переворот в природе, который явил нам человека разумного, и большевистский переворот, представившим миру разумное общество.
   - Разумное?!. Что вы такое плетете! - я аж взорвался. - Какое оно, к черту, разумное!
   Я понимал, что сорвался на грубость, но у меня внутри все так и клокотало от негодования.
   Философ однако, ничуть не обиделся.
   - Молодой человек, - проговорил он с подозрительной мягкостью в голо­се, - простите меня за нескромность, но я смотрю на наш мир не с подножия Олимпа. И даже, поверьте, не с его вершины. Поэтому ту обезьяну, впервые спустившуюся с дерева, я назвал бы разумной с большой-пребольшой натяж­кой - и на дерево она снова не раз вскарабкается, и обезьяньи инстинкты поставит превыше разума.
  -- Или б удобней было считать, - продолжал он, - грубой ошибкой природы то, что эта скотина взяла в свои лапы камень? Считать заблуждением то, что пролетариат, разобрав мостовую, поднял с земли свой знаменитый булыжник?.. Как бы не так! Москва, дорогой, не сразу ведь строилась: попробуй-ка образумь, научи уму-разуму это глупое животное!
  -- Венец-то творения?! - я даже вспыхнул от острой обиды за человечество.
   А тот уже хохотал:
   - Какой там венец?! Какое творение?!. А если творение, то отнюдь не
шедевр! Можно смело назвать его даже словом - халтура. Нет, вы только
представьте! Это же надо - взять сотворить такое убожество! Стыд и позор!
   - Не богохульствуй! - одернул его коллега.
Поддержка марксиста придала мне уверенности:
   - Я не силен в богословии, но по всей вероятности, Творец полагал,
что Его создание будет постоянно работать над собой, совершенствоваться.
  -- Читать книжки, - хихикнул Петя.
  -- А хоть бы и так, - сказал я, залившись краской. - Но ведь еще существуют гипотезы о внеземном происхождении человека. Отмахнуться от них...
   - Чушь все это собачья! - прервал меня мэтр. - Мечтать, оно, конечно,
не вредно. И хотя окутанный тайной феномен саморазвивающейся материи /не­ зависимо от того, как мы ее принимаем - живой ли, иль неживой/ присущ
всей Вселенной, инопланетяне могли бы прислать к нам на Землю кого попри­личней, а не такое коварное, злое, завистливое существо, готовое из-за
куска пожирней размозжить голову любому сородичу.
   - Все это я к чему говорю? - продолжал он насмешливо. - Не надо нам
стесняться своего происхождения. Напротив! Ему мы должны быть даже приз­нательны. Ведь с богочеловеческим альтруизмом или сверхразумом пришельцев мы никогда не смогла бы с вами ступить на путь рыночных отношений.
   - То есть? - не понял я.
   - А вы представьте себе картину: сидит обезьяна на дереве и за милую
душу раздает налево - направо бананы своим товаркам... Реально, по-вашему?
  -- Да она скорее удавится!
  -- Обезьяны не вешаются, - запротестовал безбородый.
  -- Правильно, Петя! Они не подвержены человеческим слабостям. Грубая сила, ловкость, и, главное, наглость - вот их достоинства.
  -- Вы, однако, забыли, - не очень уверенно и опасаясь очередного подво­ха заметил я, - ум!
   - Обезьяна-мыслитель? Это как у Родена, - забавно!
   Я покраснел и готов уже был ему выпадать что-нибудь резкое, но мэтр упредил пеня:
  -- Великодушно простите! Вы не так меня поняли, - стал он оправдываться. - В сообразительности ей, разумеется, никто не откажет, но я почему-то вдруг вспомнил, что пока наши умники думали, как обустроить Россию, глупые ее уже обустроили.
  -- Они себя обустроили, - проворчал безбородый.
  -- Но так и должно было быть! - воскликнул философ. - Пусть это будет безнравственно, но стоит ли нам осуждать обезьяну за ее пристрастие к бананам, так же как бизнесмена - за его эгоизм, корыстолюбие, алчность? Не прописная мораль, а природные данные, кровь, забытые предки, происхождение наше от обезьян нас и оправдывает. Вводит в норму естественные наши инстинкты, наклонности - основу основ современного цивилизованного общества, его поступательного движения. Только ложно осознанное понятие благопристойности мешает нам юридически закрепить эти нормы в уголовном кодексе.
   Я с ужасом чувствовал, как все больше и больше тупею:
  -- Норма - это любовь к бананам?
  -- Нет, к трем помидорам! - огрызнулся ученый и неприязненно глянул на меня. - Я, молодой человек, выражаюсь фигурально. Как бы вам популярнее это объяснять? Невозможно, к примеру, представить нам обезьяну, наказан­ную своим же сообществом только за то, что она, бедняга, полакомилась чужими ба... э-э... фруктами, иль сгоряча проломила чью-то точно такую же безмозглую башку. Кстати, марксисты, на каждом углу трубившие о нашем с вами происхождении от обезьян, совершенно не понимали диалектики. При­знавая за нами наши социально-политические права, они напрочь забыли о существовании естественных прав - присущего нам сомати­чески эгоцентризма, потребностей в краже, разврате, то бишь полигамии /мы же не лебеди!/. Что там еще?.. Разбое, убийстве, насилии, лжи. Пра­возащитники, первыми в свое время заявившие о них без стеснения, реально сумели добиться пока лишь отмены расстрельной статьи за хищения в особо крупных размерах. А как же быть с остальными? В частности, с правом на убийство?
   "Прямо Джеймс Бонд какой-то! - я ужаснулся. - Агент 007!".
   - Гуманизм, человеколюбие, да что говорить! - все последние данные науки о человеке требуют восстановления этого естественного права. Или хотя бы отмены позорящей человечество смертной казни за предумышленное
убийство.
   Философ откашлялся. Он выпил воды и с новыми силами обрушил на нас по­ток своего красноречия.
   - Стыдливо замалчивать наши права, сам факт непреложности их в пору обретения нами общечеловеческих ценностей - вот дань лицемерия, которую платим мы прошлой советской эпохе, когда эти ценности сплошь и кругом клеймились позором, считались черт знает чем и вообще - пережитками прош­лого.
  -- Бред! - безбородого аж передернуло.
  -- Нет, это вовсе не бред! Да вспомните, черт вас возьми, был ли у нас за все эти годы хоть кто-то наказан за заказные убийства? Не за одно, не за два - за тыщи убийств! А мораторий на смертную казнь? Он отнюдь не случаен. Какой-то прогресс...
   - Варвары! Что уж тут скажешь.
Мэтр усмехнулся:
  -- И не говори! При Сталине было цивилизованней: сообщил куда следует, а там уже сами приедут и увезут, и...
  -- Десять лет без права переписки! - констатировал я с нездоровым восторгом: наконец-то и мне удалось сказать свое слово.
  -- Точно! - воскликнул философ.
  -- А по-вашему лучше уж бомбой, в машине, средь белого дня? - не сдавался коллега. - Раньше-то хоть ночью приезжали...
   - Боже! - скривился философ.- Ничего ты не понял! Суть - не в убийстве
/это дело житейское/, и не в методе его совершения. Главное - было б
за что! Целесообразность и значимость! Вспомни Джордано Бруно! - наглядный пример из разряда немотивированных убийств, совершаемых из одних лишь каких-то идейно-политических соображения. Они непонятны, а потому и бес­смысленны! По крайней мере, в сознании масс. Мир до сих пор не может прийти в себя после ужаса сталинских зверств, и лишь оттого только, что они лишены каких-то естественных, чисто человеческих оснований - корыст­ных, имущественных, территориальных...
  -- Из ревности, - добавил я робко.
  -- Да-да. Из ревности... Понять - это значит простить. Дети природы, мы с удовольствием слушаем, как где-нибудь в темном лесу атаман Кудеяр, прельстившись тугим кошельком, зарежет купца. А вот на картину того, как, допустим, у Репина Иван Грозный убивает своего сына Ивана, мы не в силах даже смотреть без внутреннего содрогания. Казалось, нам так и слышится этот предсмертный, раздирающий душу стон окровавленного царевича: "За что?!". А ведь и правда - за что? Вопрос отнюдь не риторический и далеко не абстрактные. Можно ли нам воспринять чью-нибудь или даже свою собственную гибель как должное, с уверенностью, что вас было за что убивать?
   "Черт его знает! - подумалось мне. - Когда грабитель стоит перед вами с ножом у горла, тут не каждый задумывается".
   - Что-то я не пойму, к чему вы все-таки клоните?
   - Не понимаете? - мэтр даже расстроился. - А я полагал, что изъясня­юсь вполне доступно... Ну хорошо. Сравните, пожалуйста, как мы восприня­ли, к примеру, смерть журналиста Холодова и телеведущего Листьева. Улавливаете разницу? И это при том, что один из них был известен и любим всей страной, а второго практически никто и не знал. Вообще же, чем человек богаче, тем менее ценится его жизнь, а уж у сверхбогачей жизнь так
и вовсе гроша ломаного не стоит. За ней, - кроме праздного любопытства и ухмылок толпы, кроме радости /будем реалистами!/ близких родственников, - нет ничего! Совершенная пустота: будто и не было на свете этого человека.
   "Вот она - действительная причина конфликта отцов и детей, - пришло мне неожиданно в голову. - Бедняга Тургенев! Он мнил себя западником, а ведь на Западе, не в пример нам, еще со времен короля Лира было принято держаться подальше от своих повзрослевших детей. Не ровен час: отравят!"
  -- Проблем воровства, - продолжал между тем философ, - я пока что касать­ся не стану. Устал от преступлений.
  -- Кстати, коллега, - обратился он к Пете, - а ты не боишься, часом, во сне сверзиться с верхней полки?
  -- Может быть, нам поменяться?
  -- Нет, - мэтр на корню пресек мой благородный порыв, - ни в коем случае. Я лишь хотел убедиться, насколько силен у него наряду с коммунизмом на­ших прапращуров и страх высоты - память о тех временах, когда человек вы­нужден был спать на ветвях деревьев, поминутно рискуя грохнуться наземь. Прятаться там от рептилий, этих врагов человечества, так же как, впрочем, и всех остальных млекопитающих - гадов ползучих, драконов, Змеев Горынычей....
  -- А!.. Динозавров?
  -- Да, с мезозоя. Кстати, недаром же именно змей в райском саду искушал легковерную Еву. Преподал им обоим с Адамом азы диалектики.
   Не знаю уж, что он имел там в виду насчет диалектики, однако меня поразила вдруг мысль, что нынешний наш интерес к динозаврам отнюдь не слу­чаен, что даже в "ужастиках", фильмах, нас прежде всего /и удачней/ пуга­ют рептилиями!
   Свистать всех наверх! Вернее сказать, назад, и - к заре человечества!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

СОНКОВО

   Ничем не примечательное местечко. Однако наличие льнозавода наводит на мысль о том, что именно здесь, в этих краях, молотила и трепала лен та знаменитая старуха, героиня стихов Исаковского, которой впоследствии "самый главным орден дали" за ее добросовестную и самоотверженную работу, отрадно сознавать, что и у нас, как сегодня на Западе, в Соединен­ных Штатах Америки, в почете был труд, а человек труда - уважаем.
  
   - Денационализация, окулачивание, - передразнил он меня, - это все так...
Да вы наливайте! Время-то позднее - легче заснете... Я имею в виду совершенно иное. В то время как коммунисты вроде б и не несли персональной ответственности за совершаемые ими деяния /не для себя же старались!/, наши буржуи, напротив - несут! Несут для себя! Я бы даже сказал - они тащат, и тащат в особо крупных размерах!
   Я усмехнулся: игра слов да и только!
  -- А при чем же здесь государство?
  -- Ну, наконец-то! - философ даже обрадовался, - первые проблески мыс­ли - разумный вопрос... Видите ли, государство вроде бы /!/ и ни при чем. Оно запустило механизм, а там, мол, выпутывайтесь как знаете! Абсо­лютно до лампочки, во имя чего наши так называемые новые русские тащат крест на Голгофу.
   - Как же?! А процветание? А... да об этом кругом все только и говорят!
Ученый брезгливо поморщился:
   - Да перестаньте! Ужель вы всерьез еще верите всей этой чепухе? Нет! Причина здесь намного серьезнее, нежели наше простое желание нажраться от пуза, хотя оно и стоит, в общем-то, на первом плане. Но до такой уж она степени опосредствована, так глубоко упрятана от нашего взора, что о ее подлинной сути не подозревают даже сами реформаторы. Мы, если образно выразиться, используем механизм, ни принцип действия, ни назначение которого нам попросту непонятны. Мало того! Полагая, что алчность извечно присуща нашей природе, мы не желаем даже задуматься, задаться вопросом: так что же, черт нас возьми, с нами случилось? Почему мы все стали вдруг аки шакалы? Что происходит? Что нами движет? Что вынуждает нас, бедолаг, пускаться во все тяжкие? - он шумно вздохнул: - Нет ответа!
   - Неинтересно? - спросил я с ухмылочкой.
   Лицо его исказилось гримасою боли:
   - Именно так - ввиду своей кажущейся очевидности! А в результате проблема стяжательства, несмотря на то что она представляет собою широко­масштабное социальное явление, до сих пор практически не исследована ни отечественной, ни зарубежное наукой.
   Я усмехнулся:
  -- Ужели это так важно? Да кому это надо!
  -- Как это кому? - ученый даже обиделся. - Делу надо. Стране, в конце-то концов, людям необходимо знать правду о побудительных мотивах их де­ятельности.
   Я уж и сам был не рад, что подзадорил его своими дежурными репликами - мэтра опять понесло в самые дебри теории.
   - Да, - продолжал он, - для нас лишено интереса все, что выходит за рамки здравого смысла. Ни один астроном не покажет наглядно и не сумеет вам доказать бесконечность Вселенной. Ни один математик /помните, как там у Кэрролла?/ не нарисует вам множество. Мы не хотим, мы не жела­ем почем зря абстрагировать! Мы безнадежно пасуем перед бесконечно большими и малыми числами!
  -- И величинами, - съехидничал я. Ожил и безбородый:
  -- В особенности прокуратура!
   Однако ни моя утонченная ирония, ни классовая принципиальность марксиста ничуть не смутили философа.
  -- К сожалению, к счастью ли - и это не просто красивая фраза - мы де­ти Природы, вернее было бы даже сказать - ее блудные дети, однажды порвавшие с ней и в результате утратившие свой статус универсума, свою саму по себе бесконечность, свой микрокосм в макрокосме. Я выража­юсь, надеюсь, понятно?
  -- Ну разумеется! - поспешил я ответить. Не признаваться же метру, что ни бельмеса не понял во всей его зауми.
   Не знаю, поверил ли мне философ, а если и не поверил, то ничем этого не показал.
  -- По мере того как человек отчуждает себя от природы, он ставит себя в положение отверженного. Он утверждает себя как индивидуальность, как личность, но утрачивает самодостаточность. Теряет тем самым свою индивидуальность и сходит на нет как личность. Отсюда его неуемное стремление...
  -- Нет, погодите! - я понял, на чем его можно поймать. - Вы все говори­те: природа, природа! Но как в таком случае она сама вынуждает нас от се­бя отчуждаться? Она что - ненормальная?
   Мэтр рассмеялся.
   - Хороший вопрос! Нет, она-то нормальная, хоть и водит нас за нос.
Здесь парадокс, понимаете? Внешне незримо индивидуалист подчинен интересам сообщества во сто крат ощутимей, сильнее, нежели кто бы то ни было. Он, как вы сами, наверно, догадываетесь, идет в кабалу добровольно, как бы сознательно, и, соответственно этому, может теснее и глубже быть ввинчен в машину прогресса. Здесь - чем богаче... Ну, как в поговорке: что нищему - деревня горит? Котомку взял и...
  -- На волю! В пампасы!
  -- Точно! - он рассмеялся. - А если с мошною, с деньгами? Куда тебе с ними?.. Нет, дорогой! Иди-ка к народу, к трудящимся! Но мы отвлеклись... О чем это мы говорили?
  -- О самодостаточности.
  -- Да!.. Все так сложно, запутанно, взять хотя б положение крепостного крестьянина. Не удивляйтесь, но я бы назвал его предпочтительнее, нежели положение рефлексирующего буржуа, начиненного всякими комплексами. А с другом стороны, хотя он и утратил свою первозданную цельность, у него со­хранилось - стремление к ней. Вы понимаете? Осталось стремление к бесконечности! Это прекрасно! Как сказал один мой любимый поэт: "В сердце святом любовь бесконечная влекла меня в бесконечность". Кстати, совсем не случайно именно в те времена, когда бурно шло становление капиталистических отношения, заявил о себе матаналаз. Вспомните Лейбница, Ньютона! Эту проклятую жажду золота, которого никогда не бывает достаточ­но. Когда все заботы, тревоги и помыслы сводятся только к подсчетам неограниченно возрастающего числа неограниченно убывающих слагаемых.
   - Простите, - я чуть не прыснул со смеху, - но это ж и есть метод предела. И оформился он, как мне помнится, в девятнадцатом веке.
   Но философа трудно было чем-то смутить:
  -- Вот видите! Два столетья понадобилось для пониманья того, что даже алчность имеет свои пределы! А тот же Эйнштейн со своею теорией относительности? Со скоростями, движением, приближающимся к скорости света? Открытия в области ядерной физики? Это тот поворотным момент, который не­кий мудрец назвал "восстанием масс", а я бы назвал "большевистским пере­воротом". Но я забегаю вперед. Вернемся, пожалуй, к нашим с вами совкам.
  -- Кому-кому? - переспросил я, еще не решив, обидеться мне или нет.
  -- Совкам, - повторил он, удивленный моим продолжающимся непониманием. - Совки. Просторечие. То есть в народе так называются люди, гребущие совка­ми деньги.
  -- Ну нет! - запротестовал я, - Тут вы как раз ошибаетесь! Наоборот, это они...
  -- Бульдозеры, что ли? - грубо прервал он. - Нет, этимология слова ясна. Но как бы мы их не назвали, они есть наглядный пример того, как реализовать нам наше стремление к бесконечности в действительной жизни. Вы понимаете.
   Ох уж его это "вы понимаете?"!
  -- Да, - я вдруг заскучал. - Они не просто воруют, а реализует себя. Точнее, компенсирует этим свою ущербность.
  -- Зачем же вы так? - философ осуждающе покачал головой. - Они, может быть, только сейчас и почувствовали себя Человеками в своем стремлении к бесконечному обогащению. Это стремление...
  -- А как же другие?! - резко прервал я его циничные разглагольствова­ния и имея в виду прежде всего самого себя. - Им что же, по-вашему, денег не надо?
   Мэтр на мгновение замер.
  -- В том смысле, - собрался он, наконец, с мыслями, - что вы сюда вкладываете, как раз и не обязательно. Да-да! Не стоит по этому поводу так уж переживать и закатывать истерику, но дело здесь, видите ли, не в самих деньгах, а в отношении к ним.
  -- То есть? - не понял я.
  -- Я сказал: в отношении, а вот оно-то - принципиально различно. Ну вот вы, предположим, готовы ли свою жизнь положить на добывание денег? Денег как таковых? И не в каком-нибудь переносном - в самом буквальном смысле этого слова. Пойти из-за них на все и даже на саму смерть, как делают это сейчас достаточно многие?.. Так-то! Есть над чем призадуматься.
  -- Знаете, - философ вдруг впал в благодушное настроение, - существует этакое прекрасное выражение: в жизни всегда есть место подвигу. Не удивляйтесь, если я вам скажу, что нашему новоявленному миллионеру самообла­дания, мужества необходимо не менее /а может быть, даже и более!/, чем кому бы то ни было. Легче, представьте, было бы бросить себя на амбразу­ру дзота.
   Меня передернуло: эк куда его понесло!
  -- Нет, - мэтр усмехнулся, - я еще не сошел с ума и прекрасно понимаю, что нельзя ставить на одну доску человеческое благородство и человеческую же алчность. Хотя, если рассудить нам здраво, отчего же нельзя? Мы все человеки. Герои и злодеи, порядочный - жулик: все мы дети природы. И механизм, нами движущий, в принципе одинаков. Иное дело, что стоим мы на диаметрально противоположных позициях, на разных концах доски. Отсюда и наше взаимное непонимание.
  -- Вы, полагаю, еще не забыли, - продолжал собеседник, - как на заре реформаторства ее идеологи задавалась вопросом: как это так? Как можно жер­твовать жизнью ради кого-то, чего-то, ради какой-то идеи? Это казалось настолько нелепым, что многие даже всерьез сомневались - а был ли Матросов? А если и был, то его, по всей вероятности, гнали на подвиг стволом автомата в спину.
  -- Ну а теперь, - философ лукаво сощурился, - вы поразмыслите: как можно собою пожертвовать ради каких-то там денег? Пусть даже очень больших! Бе­сконечно больших!
  -- Но никто ведь не жертвует! - запротестовал я, вспомнив своих знакомых - сытых, довольных собой коммерсантов. - Все прекрасно живут!
  -- Ну, живут-то, допустим, уже далеко не все. А скольким еще предстоит сложить свои головы, вы не задумывались? Но дело не в этом. Не импульсивный порыв, не всплеск экзистенции - вся жизнь их - подвижничество! Вы понимаете?
  -- Нет, - ответил я с вызовом.
   Мэтр расширил глаза и на мгновенье опешил.
  -- Ну и не надо! - махнул он рукой. - Как я уже говорил, их жизнь в чем-то сходна с жизнью монаха-отшельника - сплошное подвижничество. С тою лишь разницей, что обет нестяжания /отказа от собственности/ сменился обетом стяжания - квинтэссенцией права собственности. Во всем остальном же характеристики образа жизни вполне идентичны.
  -- То есть крайности сходятся?
  -- Абсолютно! Как здесь, так и там - они одиноки /по-гречески, кстати, слово монах так то и значит/. Они добровольно /!/ лишили себя большинст­ва, если не всех, радостей жизни.
   Во загибает! Я покачал головой, выслушав эту всю ересь.
  -- Парадоксально, но - факт!
  -- Кстати! - сунул я мэтру палку в колеса: - А по внешнему виду это не скажешь!
   Однако же сбить с него спесь оказалось не так уж и просто.
   - Да, - не моргнул он и глазом, - они притворяются! Неужели вы думаете, что демонстративное выпячивание своей состоятельности, - а этим грешит чуть ли не каждый, - идет от довольства жизнью? Они потому и ведут себя вызывающе, что вынуждены постоянно доказывать себе и другим свою полноценность.
  -- Трудно им, - мэтр продолжал свои сетования. - Кто-то совков осуждает, кто-то завидует. Многие, в общем, даже похваливают. Но ни один - представляете? - никто не желает понять! Никто не жалеет! А ситуация, я вам скажу, не из приятных: замкнуться в собственном "я", уйти в глухую защиту...
  -- Презреть коллектив.
  -- Да-да, - он не понял иронии. - Разве же это нормально? Разве по нашим понятиям это, черт побери, здоровая, полноценная жизнь? Когда ты уже не живешь для себя, а только для дела, то есть для бизнеса, для пресловутой коммерции. Не вправе иметь ни друзей /одни деловые партнеры/, любимую женщину /только продажные - те, кого можно купить/.
   - Кстати, о женщинах! - обрушил он праведный гнев на прекраснейший
пол. - Они добровольно и, в общем, сознательно сами лезут в наложницы, то
есть в неволю! Вы только представьте!
   "Чем же они ему так насолили? - не без злорадства подумал я, слушая эскапады философа. - Косит всех без разбору, хотя, несомненно, есть среди них и порядочные".
  -- О, эти женщины! Кто их поймет!.. А впрочем, - с наигранным смехом прибавил ученый, - будь я с мошной, тоже взял б себе в жены молоденькую.
  -- А для чего?
  -- Как это - для чего?
   Вопрос безбородого поставил его, казалось, в тупик.
   - Для каких-таких, интересно бы знать, надобностей, друг ты мой немощный?
   Я уж подумал, что мэтр сейчас взъерепенится и полезет в бутылку, но все разрешилось на удавление мирно.
  -- Точно! - кивнул тот с коротким смешком. - Да и не царское это, в общем-то, дело... Однако ты, старые хрыч, сбил меня с мысли!
  -- О чем это я говорил? - он обернулся ко мне. - Да, о монахах. Вспомнил! О черном, как его называют, воинстве. То есть мы говорили об иден­тичности образа жизни монашества и... реформаторов. Но - что любопытно - и цели у них очень схожи! При ощутимой, изрядной, бросающейся в глаза разности средств они по сути едины в своем прекрасном стремлении к справедливейшему мироустройству.
   - Слушайте, слушайте, - осклабился Петя. - Вот она - демагогия на марше!
Мэтр улыбнулся:
   - Кстати! Казус здесь в том, что и сами совки в этом уверены. Мол, все
красивые фразы об общественном благе, о процветании, благосостоянии масс в результате их деятельности /то есть личной наживы/ - одно лицемерие и, как верно заметил коллега, чистой воды демагогия.
  -- Бред сивой кобылы в лунную ночь!
  -- Нет, - философ поморщился, - это не так. Фактически здесь мы имеем две стороны одного и того же явления. Если монашество и вообще христианство вполне соответствует принципам общества, где человек человеку "друг, то­варищ и брат", буржуазия - понятиям социума, где торжествует еще один важный коммунистический принцип: "От каждого по способностям, каждому по потребностям". Симбиоз, так сказать, социальных и экономических факторов.
   На безбородого было жалко смотреть. Он проблеял нечто неопределенное и, выражая всем своим видом протест, полез на верхнюю полку.
   - Не надо б, конечно, так упрощать, - философ сочувственно глянул на
своего расстроенного коллегу. - Я просто хотел подчеркнуть, что коммунизм
не является прерогативой одних коммунистов, рабочего класса. Он, если можно так выразиться, дело чести и совести каждого.
   - Как для монахов, так и для буржуазии, - выдавил я из себя с чувством
сознания своего полного идиотизма.
   К счастью, философ меня и не слушал. Глядя куда-то в пространство, он обращался совсем не ко мне, а к более широкой аудитории слушателей - то ли к буржуям, то ли к коллегам-ученым, а может быть даже к трудящимся:
   - Диалектический метод!.. Господи! Как все боятся им пользоваться! Боятся запутаться в противоречиях, которые только и двигают нашу историю. Пуще всего опасаются, что помимо желания придут к нежелательным выводам. Выводам, вовсе ненужным, может быть, даже и вредным нам на сегодняшний день. Вредным для той же истории, развития общества, нашего взгляда на окружающим мир, на восприятие происходящего.
  -- Кстати, - он на мгновенье умолк и одарил меня довольно-таки скептическим взглядом, - вы вообще понимаете, какие отсюда могут быть сделаны выводы? Мог ли, к примеру сказать, английские король Генрих восьмой по­думать, что реформируя церковь, кладет он том самым камень в фундамент общества "светлого будущего"? Строят основы его материально-технической базы?
  -- Да он о таком - ни слухом ни духом!
   - И замечательно! Сей славные монарх руководствовался исключительно собственной выгодой - оттяпать у церкви и монастырей побольше земли, золотишка...
  -- И коли уж мы коснулись проблем реформации, - продолжил он далее, -знаете ль вы, в чем была ее главная цель?
  -- В реформе.
  -- Да-да, - мэтр не понял иронии. - Если отбросить нам все многотомные и многолетние идеологические и военные перипетии, то цель реформации -добиться от Господа права на грешную алчность, стяжательство, на эту веками проклятую жажду золота. Золота на построение уже не загробного, а сугубо земного, материального рая для народившейся и расплодившейся буржуазии. Ни о каком коммунизме она, разумеется, не помышляла, но бессозна­тельно, интуитивно предчувствуя связь, она называла свои городские общи­ны - коммунами. Вы понимаете, что я имею в виду, и какая тут связь?
  -- Естественно! - я ухмыльнулся. - Общины - коммуны, а члены таких буржуазных общин - коммунары. Иначе сказать...
   - Прек-ра-тите! - раздался над нами трагический голос. - Черт вас возьми! Это же издевательство!
  
  
  
  

РЫБИНСК

   Саму станцию я, откровенно говоря, проспал. Да она, за исключением Рыбинского водохранилища, ничем и не знаменита. Крестьян там не порют и не продают с торгов, как бывало когда-то во времена Александра Ради­щева. Да и крестьян-то самих уже нет: как-никак и какой-никакой, а все-таки - город.
  
   - А все эти россказни о процветающей царской России? Понятное дело,
что эмигранты в основе своей процветали в России "до 17-го года". Но не
от жиру ведь и не сдуру ринулся русский народ в пекло трех революции!
   А царь Николай?..
   Мэтр вдруг закашлялся.
   - Кстати, о самодержавии, - осиплым голосом, превозмогая душивший его кашель, продолжал он. - Помянем, други мои, государя императора, убиен­ного злодеями, а потому счастливо избегнувшего... Петя! Как оно?...
Трэс... как оно там?
   - Фациунт коллегиум, - откликнулся тот с готовностью.
   - Вот-вот! Трое составляют коллегию. А посему объединим, коллеги, наши усилия, - привычным жестом философ опорожнил свою рюмку и потянулся к закуске, - хотя марксистам, по совести говоря, и не следовало б нали­вать.
  -- А сам-то ты кто?! - обиженно выкрикнул, едва не поперхнувшись, приятель. - Думаешь, коль перекрасился, так эфиопом стал?
  -- А может быть, - принял я сторону Пети, - не обязательно тот, кто стреляет - злодей?
  -- Всег-да! - ответствовал мэтр, безмятежно хрустя маринованным огурчиком.
  -- Но может быть, - не хотел я сдаваться, - только наполовину - для противника?
  -- Полузлодей, говорите? - он как-то странно взглянул на меня. - Гм... Интересно. Как полземлекопа в неверно решенной задачке. Нет! У нас всег­да полные, круглые, законченные и без остатка. Попадаются, правда, наби­тые, но...
  -- Ты только не переживай, - поспешил успокоить он готового уже взбеле­ниться коллегу, - ведь в чем здесь вина коммунистов?
   И сам же ответил:
   - А в том, дорогой мой товарищ, что по вине коммунистов царь Николай
не предстал перед народным судом. Ушел от возмездия за все свои преступления против народов России - за войны, в которые ввергнул страну, за многомиллионные жертвы...
  -- Постойте-постойте! Что-то я не пойму... Его ж расстреляли!
  -- Да. Без суда, понимаете? Я имею в виду - без позора публичного разбирательства. И вообще, по сравнению с казнями Карла Стюарта или Людови­ка Капета - прилюдно, на потеху толпе! - расправа с Романовыми выглядит чересчур уж интеллигентно, если рискнуть применить это слово к техноло­гии умерщвления.
   - Французы, - вступил в разговор безбородый, не скрывая обиды, - те даже срыли с земли гробницы своих королей, а варварами себя почему-то не называют.
  -- Не о том речь. Я ведь веду разговор о бездумном использовании белоэмигрантских агиток. Ведь тебе самому не приятнее было бы думать, что покинул страну не по воле восставшего, пусть и обманутого, народа, а всего-навсего вследствие козней какой-нибудь горстки злодеев-большевиков? Ты будешь рад каждому слуху, самой невероятной нелепице, только бы лишний раз убедиться в ихнем злодействе.
  -- Кстати, о слухах, - он улыбнулся. - Даже такая светлая личность, как Бунин /его "Окаянные дни", надеюсь, читали?/, с замиранием сердца, с надеждой ловил всевозможные слухи о приближение немцев.
  -- Он, очевидно, не слышал о сговоре Ленина с кайзером?
  -- О, да! Как и о тех миллионах марок, которые выделила ему буржуазия Германии на разжигание мировой революции? - голос философа был полон сар­казма.- Ай да Ленин! Ай да сукин сын! Так их бессовестно надуть!
  -- Нет, дорогие мои, - продолжил ученый. - Мне просто стыдно за дилетантство коллег, за отсутствие сколько-нибудь серьезного подхода к делу иде­ологической работы. Можно понять, конечно, помещика Бунина, которому по­бедители - немцы вернули б имение. Но, извините, чем же так плох, и перед кем провинился немецкий шпион, не отдавший Россию на растерзание шефам? Нонсенс полнейший! Нет ни последовательности, ни объективности, ни... Да вообще ничего нет! То мы виноваты, что заключили с Германием пакт в три­дцать девятом году, а то - уже в том...
   Философ вдруг захихикал:
   - Представьте! Нашелся даже такой, что - совсем не подумав! - стал
вдруг приписывать Сталину благие порывы: мол, упредив нападенье Германии, бросить всю мощь Красном армии на освобождение стран порабощенной Европы! Боже ты мои! Как это было бы здорово! Каких бесчисленных жертв мы б тогда избежали! А народы Европы? Если они и могли обвинить в чем вождя всех племен и народов, так это в его неуместной порядочности. В том, что не выступил раньше в роли агрессора!
   - И мировая война скорее б закончилась.
   - Правильно. Ну а теперь поразмыслите, кто более всех был заинтересован в войне? Второй мировой, я имею в виду.
  -- Сталин?
  -- Конечно же, Гитлер!
  -- Кому эта бойня пришлась наиболее выгодной?
  -- Но...- я даже похолодел от блеснувшей в мозгу догадки.
  -- Кто более всех, извините, на ней сделал деньги?
  -- Позвольте! - не выдержал я. - Не хотите же вы в самом деле сказать, что американцы...
  -- Не только они. Но для предотвращения войны тому же Франклину Рузве­льту достаточно было пошевелить только пальцем. А вот почему он им не пошевелил - это уже другой вопрос.
   - Скорее всего потому, что был паралитиком.
Мэтр усмехнулся.
  -- Сарказм, молодой человек, тут совсем неуместен. Дело ведь вовсе не в Рузвельте и не в ком-то другом. Они исполнители. Или как бы сейчас их назвали - всего только менеджеры. Попробуй не так что-то сделать или не то провернуть - мигом уволят. Убьют, устроят импичмент, да и мало ли способов выгнать с работы. На что уж, казалось, был всесильным диктатором Гитлер, так и тот спасовал перед Ротшильдом, вынуждавшим его напасть на Советский Союз.
  -- Ротшильд?! Он же евреи!
  -- Какая там разница! Не сочтите слова мои за кощунство, но любая война - это лишь продолжение бизнеса силовыми методами. Бизнес есть бизнес, а немец ты или еврей...
   Он снова налил себе. Выпил и одарил нас той снисходительнее улыбкой, с которой школьный учитель смотрит на своих хотя и придурочных, но горячо любимых учеников.
  -- Война, милостивые мои государи, это квинтэссенция духа свободного предпринимательства. Наш, осмелюсь это сказать, основной инстинкт.
  -- Как в кино, - прошептал я, ничего уже совершенно не соображая.
  -- Инстинкт, - продолжал тот витийствовать слегка заплетающимся языком, - самосохранения: хочешь сохранить себя - убей товарища... Тьфу ты! Сопер­ника, разумеется! Кон-курента! Борьба за су-щест-во-вание! Война, понима­ете, всех - против всех! Побеждает сильнейший, и род человеческий... Гиб­нет... Нет, происходит отстрел недоразвитых, слабых... слабейших.. тупейших
   Философ вдруг тихо застонал и схватился за голову:
  -- Гос-по-ди! Что за чушь я несу?!. Не-е-ет! Пить мы больше не будем!
  -- Наклюкался! - Петя так и светился злорадною радостью. - На водку надумал списать свои глупости!
   - Глупости? - мэтр тряхнул головой. - Нет, это вовсе не глупость. Глу­по - кого убивать. Даже представить себе невозможно, как оно глупо...
Как трудно!.. Какой же великой, бессмертной идеей надо нам руководствоваться, чтобы убить человека!
   Я улыбнулся: нашел о чем сокрушаться! Хмель так уж бродит в его голо­ве?
   - У Джека Лондона, кстати, есть даже рассказ с таким вот названием.
- Джек Лондон - американец, - хмуро заметил философ. - Для них убить человека - это раз плюнуть. Хотя, как сами вы видите, задумываются даже они. А каково, представьте, нашим совкам, то бишь бизнесменам, принужденным налево-направо колошматить друг друга целыми пачками? Я лицемерно поддакнул:
   - Ужас! Кошмар!
  -- Точно! - мэтр энергично кивнул. - Немыслимо трудно, так как помимо естественного отвращения к факту убийства, к тому, чтоб запятнать свои руки кровью, накладывается необходимость еще и переступить через самих себя. Через сдерживающее начало русское культуры, отрицающей напрочь лю­бое насилие.
  -- Полноте!..
   - Тысячелетней культуры! В ней нет ничего, даже намека на то, чтобы хоть как-то воспеть, прославить жестокость! Где торжествует убийство один только раз, и то лишь когда умерщвляют злодея - Кощея Бессмертного. Помните ту садистскую сцену, в ходе которой герой хладнокровно ломает игол­ку, извлеченную им из яичка? Сплошная символика! А где же, скажите на ми­лость, наша Юдифь с отрубленной ею головой Олоферна? Где юный Давид, как в мячик играющий головой Голиафа? Мы, если честно признаться, не имеем в своих арсеналах даже Персея с его Медузой Горгоной!
   Так вот для чего нам как-то с экрана демонстрировали голову в авоське! Приобщали нас, грешных, ко всемирной культуре!
   - Не говоря уж о том, - продолжал собеседник, - чтоб упиваться числом,
количеством - жертв, ставя героям в заслугу кровавую лихость, и чем то и
дело грешит даже Библия! Вспомните, если читали, с каким самомнением и
полным сознания своей правоты Господь истреблял руками бедных евреев мас­сы народов, племен только за то, что они, погрязнув в язычестве, даже не
знали о том, что Он существует!
  -- Ну, это вы слишком! - не так уж уверенно, но все-таки я попытался его урезонить. - Война - есть война.
  -- Война, говорите? - переспросил он меня с ядовитым сарказмом. - Впро­чем, вы правы. Вопрос на засыпку: в чем, как вы думаете, основная причи­на, к примеру, наших огромных потерь в начале Великой Отечественной?
  -- В неготовности нашей к войне, - пожал я плечами. - Что еще скажешь?
  -- Ну, армии, техники - этого, в общем-то, было достаточно. Недостава­ло иного... Гм... Боюсь, что не скажете. Причина, представьте себе, - в неготовности наших людей убивать. Как это так - лишать жизни себе же подобных?! Таких же людей, братьев по крови!
   Я слушал, а у самого вдруг всплыла в памяти фраза: "Убей его!". Мысленно я покраснел и уже обругал себя антисемитом /так называлась одна из военных статей Ильи Эренбурга/, но тут же себя успокоил, признав, что под этой статьей мог подписаться, в общем, любой из советских людей - дошедший до крайней черты своего благодушия и наконец-то понявший, что "за алтари и очаги" надо биться всерьез, жестоко и насмерть.
  -- Ну, немцы-то нас за людей не считали. Не то что б за братьев.
  -- Я говорю не о немцах. Там ясно! Где властвует принцип: "Главное - это я!", братьев и быть не должно. С нами сложнее. С давних времен мы наивно считали, что самое дорогое у человека - это жизнь. Мы даже не предполагали, что деньги гораздо важнее, а сытость, довольство - есть высшее счастье.
  -- Не поймите меня превратно, - продолжал собеседник, - но целомудрие и гуманизм русской культуры развратили народ, выхолостили из человеческих душ человеческое. Лишили нас главного - сознания приоритета естественного права над социальным. То есть сделали неспо­собными в большинстве своем ни вырыть ближнему яму, ни перегрызть кому глотку.
  -- Так говорил Заратустра, - съязвил безбородый.
  -- Кстати! Вчера я в гостинице до трех часов ночи читал детективы Агаты Кристи, - люблю я ее, грешным делом, - не оторваться! Да вы небось сами заметали, с какой поразительной легкостью зарубежные авторы "свершают" убийства? Налево - направо! Целыми пачками! Чуть не на каждой странице.
  -- Да и в кино, - согласился я с мэтром.
  -- Точно! Читаешь и смотришь - одно удовольствие! У нас же, если зарубят кого топором, так это затем, чтоб в дальнейшем весь толстый роман только и каяться, только и мучиться по этому поводу. Сплошные терзания! Надломленность психики, изломанность жизни... Тоска беспросветная! Даже сейчас, когда наши писатели пишут-строчат на манер европейцев - нет этой легкости, непринужденности. Книгу откроешь, а там - незримый, стоит со своим топором все тот же Раскольников, та же старуха-процентщица... Бр-р!
  -- Кстати, а вы не подметили, - продолжил он далее, - что наиболее выгодно отличает европейца от русского?
  -- Языки знают, - буркнул себе под нос Петя.
  -- Нет. Их отличают открытость, раскованность, свобода манер и... полное отсутствие мыслей! У нас же /вот народ!/ все, как пришибленные толстенною книгой. Куда ни взгляни, все - мыслители! Все озабочены черт зна­ет чем, какими проблемами. Плюнуть нельзя - кругом - одни Чаадаевы! Ортеги и Гассеты!
  -- "Во многой мудрости много печали", - вставил я фразу из Екклесиаста.
  -- "И кто умножает познания, умножает скорбь". Марксист подытожил:
  -- Брех-ня!
  -- Ты взгляни на себя, - скорбящая матерь! Вон рожа как вытянулась! И все от наук, от избытка премудрости!
  -- А у тебя?! - не остался в долгу безбородый. - От недомыслия что ли? В два кирпича!.. Студенты его еще Утюгом называли. Вспомни, родимый!
   Мэтр отмахнулся: ладно! сиди, мол!
  -- Нет, господа! Если хотим мы иметь здоровую нравственно и физически нацию, необходимо, как минимум, вернуться в пещеры, - он ухмыльнулся, яв­но довольный своим остроумием.
  -- Ничего не получится - нас слишком много!
   - Не воспринимайте буквально, - посерьезнел ученый. - Но вы, очевидно,
заметили, что сегодняшние уровень образования и культуры в цивилизованных странах намного ниже сложившегося у нас. Странно, не правда ли? Мы, казалось бы, и умнее, и образованнее, а они, эти недоумки, все равно - цивилизованные! Не в пример нам...
   Он выдержал паузу.
   - Видите ли, в чем парадокс: современная нам индустрия безлика.
Это вам не какая-нибудь допотопная мануфактура, требующая человеческого участия. Автоматизированное производство нуждается в соответствующем ему, столь же неодушевленном, типе работника. Профессионально натасканном, но лишенном каких-либо индивидуальных черт. Человека без личности.
   - То есть?
   - Бездушного робота!.. Не понимаете? Как бы мне это вам объяснить? Ну, представьте: Эйнштейн или Моцарт у заводского конвейера. Как они будут работать? - и сам же ответил: - Да они, молодой человек, таких дров наломают - завод остановится!
  -- А они и не встанут к конвейеру! - я даже обрадовался, что сумел его, наконец, огорошить. - Это ж - элита!
  -- Элита? - мэтр улыбнулся. - Стало быть встанут к элитному конвейеру. Дело ведь вовсе не в сфере деятельности. Мы все без различия - винтики-шпунтики огромнейшей индустриальной машины. Вопрос только в том, а сможешь ли ты вписаться в необходимую серость, безликость процесса? Не выпасть. Быть на плаву. То есть во всем соответствовать примитивизму. Даже по части морали: какая, скажите, может быть нравственность у железной болванки? Пусть даже хорошо отполированной!
   - Надо бы радоваться, - продолжил он далее, - что у нас в этой области
уже многое делается. В силу ль каких объективных причин, пусть не намеренно, но снижаются ассигнования на культуру, науку, образование. Сводятся до минимального уровня зарплаты учителям, преподавателям вузов. Внед­ряются новые учебные программы, прогрессивные платные формы обучения. Все эти лицеи, гимназии, колледжи. Фонд Сороса хорошо помогает...
   - Я слышал, что даже в Израиле в привилегированных школах преподавание идет на уровне наших ПТУ.
   - Правильно делают! Но нам-то тем более надо бы в корне пересмотреть
свои взгляды и на образование, и на русскую культуру. На ее на редкость
закостенелую антибуржуазную, точнее сказать, антимеркантильную направленность, ни в коей мере не соответствующую современным преобразованиям в обществе. Сами подумайте! Могли б вы назвать из всей богатейшей российской словесности хотя бы единый роман, в котором герои стремятся к богатству, даже простой обеспеченности? Ставят задачей жизни.
   - Как же, а "Мертвые души"? Павел Иванович Чичиков.
Метр усмехнулся:
   - Тогда уж и сына турецко-подданного могли бы припомнить. Чем не герой? Нет! Не нужна нам такая культура, которая не соответствует человеческим ценностям, принятым ныне в цивилизованном мире. Что лучше, по-ваше­му, - обременять почем зря себя всеми премудростями и жить, прозябая, в заоблачных далях, или же твердо стоять на ногах, реализуя себя на земле в своей единственной /!/ жизни? Быть, батенька мой, воинствующим материа­листом, а идеальную всякую чушь оставить на милость...
   Он вдруг осекся и чуть ли не с ненавистью взглянул на своего дремлюще­го коллегу.
   - Материалистом себя считает! А у самого в кармане - вошь на аркане, -
мэтр покачал головой и без всякой связи заговорил уже о другом.
   - Кстати, вам будет весьма любопытен тот факт, что первою ласточкой на нашем долгом и трудном пути перемен /с шестидесятых годов/ явились блатные песни... Не помните? Как же! Еще и сейчас удивляются: интеллигентные мальчики ударились вдруг в уголовный фольклор! Наполнили все подво­ротни блатною романтикой, взять хоть Высоцкого...
  -- Нет, но были же в те времена и другие! Как же их там?.. Барды, потом менестрели... Визбор...
  -- Иное крыло, впрочем, и те и другие были едины в одном - в стремлении снять весь балласт культуры, навязанный им социалистическим обществом, с ее отрицанием индивидуализма. То есть то были люди, уже осознавшие себя индивидуальностью, но еще не сумевшие стать в полной мере индивидуалистами. И разница между ними была только в том, что одни упивались своим "эгоизмом", получая при этом некое извращенное наслаждение, а другие героически его преодолевали, находя новый смысл в прежних понятиях дружбы, любви, товарищества. Все это, увы, завершилось утраченными иллюзиями.
  -- Да нет, - возразил я, - скорее напротив! Пусть сегодня подобные песни романтикой и не блещут, но они завоевали эстраду! Они уже стали неотъемлемой частью нашей культуры!
  -- Да-да,- усмехнулся ученый. - В них столько пошлости и откровенной похабщины, что настоящие урки и те, слушая их, позатыкали бы уши. Тем пода­вай Сергея Есенина, что-нибудь сентиментальное.
   - Впрочем, - мэтр помрачнел, - не следует нам осуждать этих горе-пиитов. Они ж от отчаяния! От невозможности высвободиться! Как бы они не стара­лась уверить в обратном, мурло коллектива из них так и прет. Индивидуалисту, простите, плевать на других, тем более что-то кому-то доказывать. Не станет себя утруждать...
   Философ не договорил. Он откинулся к стенке купе и, полузакрыв глаза, о чем-то задумался.
   За окном посветлело. Я с грустью смотрел, как, сливаясь в одну бесконечную массу, сплошною стеной проносятся мимо леса, леса и леса. Мелька­ли огни полустанков, строения, службы, голые дома со спящими окнами, с какой-то своей загадочной жизнью.
   - Простите, - рискнул я нарушить молчание, - но Галичу даже пришлось
эмигрировать, и песни его, чем бы вы их не считали, - это прежде всего
протест против существующего режима, призыв, если можно так выразиться, на баррикады.
   - Избави Господь! - старик посмотрел на меня, как на помешанного. - Ка­кие там баррикады?!. Они же, родимые, сами толком не поняли, что с ними сталось, и почему от советской идиллии "Верных друзей" вашего ж Галича, с "березками", "лодочкой", их потянуло на нары, ближе к параше.
  -- Зачем же вы так? - вступился я за обиженных.
  -- Милый вы мой! Можно, конечно, и здесь все подогнать под идеологичес­ки выдержанную, захватывающую теории. Только, увы! - это всего лишь один из сюрпризов, уготовленных нам своей же породой. Фи-зи-ология, батенька мой! Чистейшей воды физиология!
   - Видите ли, для вас, очевидно, не является новостью то, что наши мозги, - при этих словах он выразительным жестом постучал по своей черепной
коробке, - состоят из двух полушарии. В левом из них сосредоточена наша
сознательность, воображение, разум, коллективное "мы", в правом - эмоции,
грубые страсти, наш эгоизм в самом его первозданном что ни на есть состоянии. То есть все то, что с такими стараниями в нас подавлялось советской системой. Разблокировка его, этого правого полушария, случившаяся где-то в шестидесятых /не только у нас, в той или иной форме это процесс глоба­льный/, породила явление, в результате которого наши культурные мальчика заговорили на "фене".
  -- Не понимаете? - он улыбнулся. - Дело здесь в том, что как бы то ни бы­ло важным для нас это правое полушарие, в его арсенале всего только несколько самых простых выражений и слов, употребляемых нами в быту. Все ж остальное - ругательства, брань, нецензурная лексика. Медикам, кстати, из­вестна болезнь Ги де ля Туретта, поражавшая наше левое полушарие мозга. В результате больной, получивший карт-бланш на его оставшуюся половину, извергает потоком одни лишь ругательства и непристойности.
  -- Да-а...- мной овладели самые мрачные мысли, - вы хотите сказать, что все те процессы, преобразившие лик восточной Европы, России, - это всего лишь борьба за свободу нашего правого полушария мозга? Забавно! Вы извини­те, но я себе все же налью еще одну рюмочку. Не возражаете?
  -- Нет, - мэтр усмехнулся. - Не надо утрировать. Впрочем... Налейте, пожа­луй, и Пете. Ему ж неприятно признать, что термины "левые", "правые" - это всего лишь названия сфер головного мозга, а никакая, к чертям собачьим, не классовая борьба. Это ведь, други мои, повелось еще со времен Вели­кой французской революции, когда депутаты радеющие об общественном благе инстинктивно тянулись на левую сторону зала. Те ж депутаты, у которых до­минирующим было именно правое полушарие мозга, и могли соответственно ду­мать больше о личном преуспеянии, тянулись, естественно, вправо.
  -- Так выпьем, - воскликнул он вдруг без всякой, казалось, связи, с наигранным пафосом, - за нашу Прекрасную Даму! За Диалектику!
   Я подхватил:
  -- И за любовь!.. между этими самыми... Между полами!
  -- Да!.. За единство и за борьбу про-ти-во-положностей!
  -- Ур-р-ра!..
  -- А ну вас всех в задницу! - послал нас марксист, но все-таки выпил.
  -- Она, между прочим, - меня охватил нездоровый азарт, - тоже едина и сло­жена из противоположностей... Двух!
  -- Ну нет! - мэтр торопливо спрятал бутылку. - Ее мы пока касаться не станем. О ней еще будет у нас разговор.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ЯРОСЛАВЛЬ

  
   Есть города Русской Славы. Ярославль же по праву можно назвать городом Русской правды. Со свойственной ярославичам мудростью они порешили бросать обвиняемых в воду: ежели кто выплывал, признавался виновным, если тонул - невиновным. Гордые люди! Они шли на все и даже на смерть, дабы только оставить потомкам имя свое незапятнанным.
  
   Когда я вернулся в купе, то застал своих спутников яростно спорящими.
   - Бред! - воскликнул безбородый. - Сводить всю историю общества только к проблемам сознания, физиологии - глупость, притом несусветная! Энгельс...
   - Да-да! "Анти-Дюринг"! - метр хохотнул. - Эк как зациклило! Я ж о другом! Впрочем, в политике термины эти могут быть как-то оправданы - пусть их болтают! Но это в теории.
   - Правильно я говорю? - он обратился ко мне.
   Не понимая, о чем у них спор, я осторожно кивнул:
   - "Теория, мой друг, сера, но вечно зеленеет древо жизни".
   - Это уж точно! Метр рассмеялся. - Только в быту, в повседневной практической деятельности это же поросту неприменимо. Как, предположим, представить себя верным приверженцем правой ноги или - противником левой. Нонсенс!
   - Тебе уж виднее, - Петя осклабился.
   - Как антикоммунисту?!. То есть противнику той своей части мозгов, где скрыто у нас коллективное "мы"? Тогда уж мне впору назваться фашистом, законным владельцем одной только правой его половины - эгоцентрического "я". Однако же, я себя им не считаю. Да мало и кто из людей на это отваживается. Открыто признать свое поло-умие?!. Боже, избавь!
   - Поддержал шаткий баланс, - продолжил философ, - хотя бы частично, поверхностно как-то добиться гармонии этих двух сфер, нам чаще всего помогает религия. Ее постулаты, законы и требования, будь они писаными или неписанными. Нормы морали... А вообще, молодой человек, проблемы метаэтики настолько сложны и запутанны, что без хорошего возлияния нам в них, пожалуй, будет и не разобраться.
   Пока я усиленно соображал, что же такое метаэтика и в чем ее отличие от метафизики, тоже, впрочем, знакомой мне весьма смутно, философ извлек из вороха свертков в бауле очередную бутылку и водрузил ее на стол.
   - Беда в том, - продолжил он уже после того, как мы выпили, и старый философ обрел свое прежнее состояние, - беда в том, что религиозную основу нравственности нашему народу, народу-атеисту, заменят совесть. Еще в семнадцатом веке Пьер Бейль... Да вы не стесняйтесь, закусывайте.
   Он пододвинул ко мне салфетку с нарезанной колбасой и, махнув рукой на авторитет неведомого Бейля, продолжил:
   - Когда я, допустим, видел, как служителей церкви приглашают освятить частную школу, открываемую в здании спешно разогнанного детского садика; как освящается банк в ожидании сверхдоверчивых вкладчиков; как с началом кровавой бойни в Чечне помпезно закладывается восстанавливаемый храм Христа Спасителя, мне всегда становится, поверьте, как-то неловко. Откуда все это? Да и не странно ли, когда в атеистической стране у партийцев-безбожников проснулась вдруг странная тяга к религиозным обрядам?
   - Возрождение духовности...
   - Вздор! - перебил он меня. - За последние 300 лет у нас не было случая, когда бы духовность народа всерьез связывали с религиозным пиетизмом.
   - А поздний Гоголь? - попытался я что-то припомнить из школьного курса. - А Достоевский?
   - С его-то великим инквизитором? А Иван Карамазов?.. Нет Русский народ не религиозен - это еще Белинский писал впавшему было в маразм Гоголю. И даже навязанное ему христианство он воспринял как ту форму язычества, при которой что Николай Чудотворец, что Иисус Христос - все едино. Где слово Бог пишется как имя собственное с прописной буквы.
   - Скорее из уважения.
   - Ну да - Мы, Николай Второй... Вообще ж, христианство сыграло с нашим народом недобрую шутку. Отвергнув языческий сонм богов, среди которых всегда б нашелся такой, на кого б было можно свалить свои прегрешения, мы не восприняли в полной мере и догмат христианства о предопределении, то есть о взаимоответственности между нами и Богом за все, что творим.
   - Наверное, это очень сложно для понимания?
   - Еще бы! Когда тебе не говорят ничего конкретного, а все иносказаниями, поневоле запутаешься. А если и скажут впрямую, то как бабушка - надвое. Взять хотя б постулат "Не убий". Казалось бы, что тут неясного? Ан нет, убивают! И много! При том оставаясь искренне верующими. Нонсенс?.. Отнюдь!
   - Видите ли, - продолжал собеседник, - для разрешения духовных коллизий Западной церковью был применен диалектический метод, при котором противоречие противоборствующих сил, воздействующих на христианина, разрешалось как нейтрализация полярных моментов, как его освобождение. Я имею в виду освобождение от ответственности.
   - Моральной?
   - Ну да!.. В православной же церкви концепция дьявола как антагониста Всевышнего слишком бледна, чтоб всерьез говорить о каком-то значении, роли его и влиянии на психологию масс. Да и русский мужик, приземленный, исполненный здравого смысла, поверит скорее в кикимору, лешего, мелкого беса. Недаром Булгакову в своей знаменитый роман пришлось привлекать гастролеров от туда - всяческих Воландов. Своих-то ведь нет! Да вы сами подумайте! Можно ль всерьез нам представить в роли исчадия ада тех недоумков-чертей, на которых Вакула летал в Петербург, а работник Балда гонял вокруг озера? Нет! Как ни грустно признаться, нет князя тьмы в несчастной России! Только и скажешь при случае: бес, мол, попутал...
   Ученый вздохнул, взглянул на бутылку - пить или не пить? - и стал продолжать свои горькие сетования:
   - Практически что это значит? Дьявола в веской, приемлемой форме /идее вселенского зла/ мы не имеем. Бог не причастен к нашим поступкам и злодеяниям... остаемся мы с вами, милый вы мой, один на один с своей собственной совестью. То есть винить нам приходится только себя. И отвечать - соответственно! Можно представить, какая нагрузка ложиться на наши, пусть и не хилые плечи?
   - Вы говорите о совести?
   - Да, разумеется. В плане того, зачем нам понадобиться вдруг отменять ее.
   - Как?!. - я не понял, - отменять? А как же тогда со свободою совести? Раньше она у нас лишь декларировалась!
   - Правильно! - мэтр усмехнулся. - простите, неужто вы так ничего и не поняли? Хоть бы и то, что вот так ее, запросто, взять отменить - невозможно?
   - Вы же сказали...
   - Це ж парадокс! - перешел неожиданно он на малороссийский говор. - Це - диалектика!.. Ладно! Попроще: что, по-вашему, может на деле стоять за свободою совести?
   - Свобода вероисповедания.
   - Нет-нет! Я имею в виду ее моральный аспект - как категорию этики, в целом. И здесь, молодой человек, эмансипация совести очень и очень чревата. Чревата своими последствиями. Ибо практическое воплощение в жизнь свободы нравственных принципов открывает дорогу их отрицанию. Теоретически - это прекрасно! Право быть нравственным, но и безнравственным - тоже. Волен иметь, но вправе и не иметь совести.
   - О, понимаю! - прервал я его, ослепленный внезапной догадкой. - То-то, смотрю, это слово в последние годы исчезло из употребления. Так вы полагаете, что это происходит целенаправленно? Как дань перехода от совести к вере?
   - Как я уже вам говорил, - не удостоил философ меня ответом, - на христианство мы смотрим /да и не только мы/ сквозь призму язычества, где первостепенное значение имеет возможность умилостивить божество, принести ему жертву...
   - Дать взятку, что ли? - хохотнул я.
   - ... на храм, на благотворительность. И нечего смешного здесь нет, поверьте уж мне. Ситуация, надо признать, наисложнейшая... Ладно. Оставим пока в стороне уголовный элемент, сознательно избравший себе тернистый путь к богатству. Каково же, представьте, приходится остальным, а их - подавляющее большинство? Вполне респектабельные, порядочные, я бы сказал, люди. Они не хулиганили в детстве, не шарили по чужим карманам в школьных раздевалках, не отбирали деньги у младших товарищей. В лучшем случае как пионеры рыночных отношений фарцевали на барахолках. Сейчас эти люди, мальчики семидесятых, - крупные банкиры, предприниматели, бизнесмены, главы разных администраций и учреждений, - находятся в самом тяжелом, я бы даже сказал - уязвимом положении.
   - Простите, - я даже опешил, - но как раз они-то ни в чем и не нуждаются!
   - Ошибаетесь. Не о хлебе насущном у нас разговор, а... - пренебрежительно отмахнувшись, он продолжал: - Вступив на путь рыночных отношений, который единственный может нас вывести в число цивилизованных стран, его пионеры-первопроходцы теряют, как это ни парадоксально, более всех.
   - Как нищенка у Погодина, - съязвил я.
   Но мэтра не так-то легко было пронять.
   - Сравнение, должен сказать я вам неместное. В то старое время нищие естественным образом вписывались в общественную среду, представляя собой идеальный объект для благотворительной деятельности, тогда же как наши... э-э... нувориши... Как бы это сказать?.. Пребывают в состоянии неустойчивого равновесия. Неуравновешенности в самом прямом значении этого слова.
   - Если на Западе, перефразируя Ницше, человек занимает позицию между злом и добром, обретая тем самым точку опоры и равновесия с этими силами, наш человек... Да вы сами припомните, как во время второй мировой они стерли с лица земли со спокойной уверенностью Дрезден и Херосиму - со всем населением, не терзаясь при этом ни малейшим, каким ни на есть, угрызением совести!..
   "Да и сегодня - в Белграде", - с горечью вынужден был я признавать его правоту.
   - Ну, а наш человек, - возвратился философ к прерванной фразе, - должен иль либо принять на себя обличие дьявола, либо, оставшись собою, откупаться от Господа, как от некоего нравственного рэкетира. Вы понимаете?
   - Ну, это еще как посмотреть, - сказал я уклончиво.
   - А вы посмотрите! Да! Оглянитесь вокруг! Что у нас в первую очередь строиться? С одной стороны - торговые центры, роскошные офисы, банки... Ну, это понятно - мне, мол, а Богу... - сплошное сияние золота, все купола, купола, купола соборов, храмов, церквей... Или вы полагаете, что это строительство всерьез продиктовано нежной заботой о нуждах, духовных запросах народа? Как говориться, трудящегося и эксплуатируемого?
   - Нет, но, по-моему, строят их на народные деньги.
   Философ так странно на меня посмотрел, что я даже забеспокоился: неужто сморозил какую-то глупость?
   - На-а на-род-ные... - произнес он раздельно и с явной издевкой. - Как же двусмысленно это звучит, вы не находите?
   Он рассмеялся.
   - Можно подумать, что существуют какие другие!.. Нет, молодой человек. Откупаться приходится этими самыми, как вы сказали - народными! И ничего не попишешь - с собственной совестью во сто крат труднее договориться.
   - А ежели ее нет?
   - Есть! - с мрачноватой уверенностью воскликнул философ. - Куда же ей деться? Тем паче от нас, от русских людей. Камнем стала она на пути прогресса. И пусть не покажется странным, но во многом виною тут бабушкины сказки, которых мы предостаточно наслушались в детстве. Весь вопрос... Впрочем, вопрос о влиянии русского народного фольклора на формирование нашего мировоззрения - это тема отдельного разговора. Замечу только, что сказки эти лежат вне плоскости как религии, так и атеизма. И именно они...
   "Да-а, - с грустью подумалось мне, - бабка кругом виновата! Даже и тут!".
   - ...вызвали к жизни и продолжают поддерживать наше советское слюнтяйство, которое - выругался, если бы мог! - не идет ни в какое сравнение с бессовестным прагматизмом других европейских народов.
   - А-а, понимаю: ее угрызения...
   - Я еще не закончил! - прервал он меня с раздражением в голосе. - В то время как те, ничтоже сумняшеся, вышли на путь позитивного эволюционирования, мы устремились на поиски светлого будущего, этого сказочного царства добра и справедливости. Одни разжигали пожар революции, надеясь там что-то узреть за кровавыми заревами. Другие - со свечкой в руке брели по дороге к какому-то храму, который, как вышло впоследствии, и выстроить им никто не удосужился. И Хотя электрический свет предложили народам именно мы, сами им пользоваться, в сфере своих духовных запросов, не научились даже по сей день. К чему же тогда удивляться, что свет прагматизма, перенесенный на русскую почву, не светит нам и не греет. Он лишь ослепляет, режет до боли глаза, вынуждает прикрыться рукой, отвернуться. А тех, кто еще совестливей - вернуться к привычным кострам, пепелищам, свечкам и темному царству.
   Мало что разобрав в его гневной филиппике, я все кивнул:
   - Будем жить бессмысленно и просто.
   - Что?! - возмутился ученый. - Просто?.. Нет! Просто у нас не получится! Не тот мы народ, чтобы жить в свое удовольствие. Разрази меня гром, если мы не в ответе за все человечество!
   Черт меня дернул! Я и не думал, что в этой невиннейшей фразе что-то скрывается.
   - Это ужасно! С патриархальной наивностью, не освоив даже азы философии позитивизма, не говоря уже о более новых ее моделях, отягощенные старым моральным балластом, мы очертя голову бросились в омут реформ! Стыдливый прагматик! Вы хотя б представляете, что это за нелепая двусмысленность? Во что она вылилась? Нет? Так слушайте: все перегибы, издержки нашего капиталостроительства лишь оттого, молодой человек, что стыд - и это азбучная истина! - порождает наглость; угрызения совести - страх и отчаяние.
   "И олигархов", - хотел я добавить, но расстроенный облик философа к юмору явно не располагал.
   - Да и не надо им проклятых Богом денег! Вы понимаете? Как у Раскольникова. Помните, этот несчастный не только не бросился тратить старухины деньги, он даже боялся к ним прикоснуться! Глаза бы не видели! Пусть бы их сгинули, сгнили... Побоку все идеалы, идеи, великие замыслы! Им стыдно решиться даже на благотворительность! Это уж Робины Гуды, Дубровские, ограбив богатых, все отдавали бедным. Господи! Как возвратить ощипанной курице перья, которые сами и выщипали?!
   Разгоряченный ученый бросал мне в лицо свои горькие фразы, и было видно, как глубоко эмоционально, даже болезненно переживает он сложившиеся положения.
   - неужто так трудно понять, отчего человек, впервые пошедший на мокрое дело, с из ряда вон выходящим остервенением наносит своей жертве удар за ударом? Кромсает, увечит давно бездыханное тело. Откуда все это? От злобы, врожденной жестокости? Или Садизма?.. О нет! Это все от отчаяния, страха, безумной растерянности! У него же в глазах, черт побери, представляете! - слезы!
   - Ну да, - не удержался я от сарказма, - как у крокодила.
   - Крокодил тут, милостивый государь, как раз и ни при чем. Он-то как раз и есть существо неодушевленное, лишенное каких-либо нравственных принципов. Тогда же как мы, раз согрешивши, спешим сразу каяться. И невдомек нам... Но я забегая вперед.
   Собеседник вздохнул.
   - Кое-какое решение, пусть и спонтанно, но все-таки было найдено. Коли концепция мелкого беса нам недостаточна, ну а понятие Бога чисто условно и умозрительно, следует попросту нам трансформировать их из условных, абстрактных, в нечто реальное и осязаемое. Этих реальных и, можно сказать, даже могучих противников как антиподов мы и создали. Пусть их себе противоборствуют, лишь бы оставили нам незамутненною душу - совесть в покое.
   - Как это так?
   - А вы сами не видите? Я ж вам уже говорил, что по левую сторону нашей дороги выстроен город церквей /трудно назвать его "градом Божьим"!/, ну а с другой стороны, - он ожидающе взглянул на меня подбадривая, - город... ну, продолжайте...
   - Желтого дьявола! - выпалил я.
   - Гениально! Не так ли? - мэтр рассмеялся. - Просто и действенно!
   - Деньги как зло, - продолжал он, - как зло мировое! И отношение к ним у наших совков вполне соответствует этой концепции. Сами же видите: перечисляют на Запад, транжирят, швыряют на ветер. Можно сказать, они их прожигают, сжигают, как ведьм одержимых дьяволом.
   "Строят дворцы, - со злорадством и, может быть, с завистью думал я, слушая мэтра, - заморские виллы! Хоть жить в них кому одному и даже вдвоем... неуютно. И это еще мягко сказано!".
   Философ продолжил:
   - С другой стороны, - вздохнул он в который уж раз, - мне больно смотреть на наших совков, бесчисленных бывших партийных и комсомольских работников, этих заведомых безбожников. Сердце сжимается и разрывается на куски при виде того, как неумело, дрожащей рукой они перекрещиваются во время церковной службы. С какой безнадежною истовостью, шевеля беззвучно губами, возносят они молитвы неведомому богу.
   - Все это я к чему говорю? - приняв позу гудоновского Вольтера, мэтр продолжал: - Я ведь всегда, где-то втайне, завидовал искренне верующим. Их убежденности, которой мне не всегда доставало. Вере в чудесное, умению стойко и мужественно переносить все невзгоды, превратности жизни. Завидовал священнослужителям: извечной их мудрости, священнодействию таинств, образованию - подлинно классическому... Обидно, знаете ли, когда этот бисер используют не по назначению, тем боле, что христианство не терпит групповщины. Обращаясь к отдельной личности, оно ратует о спасении индивидуальной души.
   - А наши?.. так сказать, неофиты, - скривился он в горькой усмешке, - маршевым шагом, стройной колонной двинулись в церковь. Прямо колхоз какой-то! Сталину их не пришлось в свое время даже выдумывать!
   Он так и кипел негодованием.
   - А взять, к примеру, американцев, достаточно знакомым нам уже по их фильмам. Той же "Санта-Барбаре" - этой энциклопедии американской действительности. У них понятие личности так сильно развито, индивидуумы настолько индивидуальны, что совместное существование, неизбежным следствием которого является в той или иной степени насилие над личностью, им просто противопоказано. Противоречит их строго индивидуальному содержанию.
   - Простите, но здесь само название определяет сюжетные линии /кстати сказать, сей сериал у нас уже давно не показывают/: Санта-Барбара - это же наша Варвара-великомученница, - вступился я было за американцев. - Оттого там и мучаются.
   - С вашею логикой, - усмехнулся ученый, - этак всех жительниц, скажем, Екатеринбурга можно смело причислить к развратницам, подобным той даме, чье "гордое" имя носит их город. Но это навряд ли соответствует реальной действительности.
   - Нет, почему же?!. - запротестовал я.
   - А что? Соответствует?
   Меня бросило в краску.
   - Да нет же! Вы неправильно поняли! Вернее, не дали мне даже договорить. Это же просто художественный вымысел авторов фильма, и вовсе не обязательно...
   - Не знаю, - ему надоело спорить, - замысел это, вымысел, или они действительно так скверно живут, но я хотел подчеркнуть, что именно непримиримость свободной личности, неповторимой индивидуальности к вынужденному сосуществованию ставит ее перед суровой необходимостью борьбы со своими согражданами, начиная от маленькой пакости и кончая убийством.
   - В коммуналку бы их! - бросил я с неприязнью, снедаемый завистью к вольнолюбивым американцам.
   - Им бы рассеяться по хуторам, как это было возможно в Прибалтике, но... Кстати, а вы бы сумели представить себе кого из прибалтов на положении русского? Или же русского - на хуторе?.. Не получается? - с самодовольной улыбкой он откинулся к стенке купе. - Да или нет?
   До меня еще не дошел смысл всего сказанного, а философ уже смеялся, по-стариковски беззвучно и сотрясаясь всем своим грузным телом. "смеющийся Демокрит!" - подумал я о нем с неприязнью.
   - Нет! - ответствовал тот на свой же вопрос. - И святые отшельники у нас на Руси только тем и прославились, что были в диковинку. Бедный Столыпин! Недобрый был час, когда в голове у него зародилась идея рассеять нас всех по каким-то там отрубам! Русский мужик, он скорее удавиться! Или сопьется, умом своим тронется! Это ж ему как тюрьма, одиночная камера!.. нет Ему лучше - Сибирь! Камчатка, Земля, извините, Франца-Иосифа!..
   - Или ГУЛаг, - подсказал я философу, - архипелаг.
   - Точно! - не приняв иронии, он закивал головой. - С его-то просторами, неисчислимым сообществом, братством, товариществом, бескорыстным трудом на пользу и благо отчизны, матери-родины. Лучше уж там, чем корпеть от зари до заката и до скончания дней над куцым, несчастным огрызком земли. Не видеть белого света и, как себе ж в наказание, уныло подсчитывать на фиг не нужные марки иль латы.
   - Чудовищно! - только и смог я сказать. - Это гипербола.
   Мэтр огрызнулся:
   - Парабола! Неужто так трудно понять, что за все в нашем мире надо платить? Умом, честью ли, совестью. Недаром у знаменитой статуи Свободы на голове терновый венец.
   Я хотел ему возразить, мол, создатели статуи вовсе не так трактовали эту деталь, но, взглянув на философа, поостерегся: напротив меня восседал пророк Моисей, только что в приступе гнева расколошмативший вдребезги скрижали завета.
   - Русский народ, - продолжал он свои откровения, - платить не любит. Поступятся душою, сердцем...
   - И принципами!
   - Вы, молодой человек, - он усмехнулся, - решили, что сам-то я изменяю им?.. Полно! Я представляю науку...
   - И как ученый обязаны быть беспринципным, - бросил я с вызовом.
   - Нет... то есть да! Объективным, мой друг. Не играйте словами. Да, объективным! А убеждения, принципы - это все преходящее. Изменчиво даже и звездное небо над нашими головами, а что ж тогда требовать от нравственного закона внутри нас, этакого коммуниста-подпольщика? Эволюционирует он, правда, достаточно медленно, не поспевая за быстро меняющейся действительностью . а так как эта действительность /вспомните Гегеля!/ только и разумна, нам незачем вступать в противоречие с отжившими за ней, как в хвосте истории. Не руководствоваться принципами, а самому быть их хозяином - разумным, рачительным, я бы даже сказал - предприимчивым, умеющим отличить реальную выгоду от ирреальной химеры, не сулящей тебе ничего хорошего. Человек - это же, черт побери, великолепно! Это звучит гордо! Надо смело смотреть в лицо даже самой паршивой реальности. Жизнь коротка, и прожить ее надо так... чтобы, - философ расчувствовался, - чтобы... э-э...
   Не знаю, что бы такого он еще наговорил, но неожиданно, как гром среди ясного неба грянула песня:
   Мы сами копали могилу свою,
   Готова глубокая яма;
   Пред нею мы встали на самом краю:
   "Стреляйте же верно и прямо!.."
   Философ аж позеленел от злости:
   - Вот он, подпольщик! - выкрикнул он. - Вот уж кого зациклило!
   И точно! Безбородый, казалось, и пел-то сам для себя, в свое удовольствие. Лежа на койке, он продолжал заунывно тянуть своим хрипловатым, немного надтреснутым голосом:
   ...Теперь вы безумный затеяли бой
   В защиту уродливой власти;
   Как хищные волки, свирепой гурьбой,
   Вы родину рвете на части...
   Я не запомнил всех слов этой песни, так как мэтр весь издергался и постоянно встревал со своими дурачкими репликами. Пытаясь сорвать сольный номер коллеги, он с издевкой выкрикивал:
   - Песня его молодости!..
   Или:
   - Плохо закапывали!.. Бишь, один выбрался!
   - Да ты погреми кандалами-то! Погреми!
   Видя, однако, что друга ему ничем не пронять, он сменил свою тактику. Грянул бодрое:
   В буд-нях великих стро-ек,
   В веселом грохоте, огне и зво-не,
   Здравствуй, страна героев...
   Безбородый свесил к нам голову.
   - Ты что?! Ошалел? - выпалил он и многозначительно постучал себя по лбу.
   - Да, - поддержал я его, - это про социализм песня.
   - Хм... И то верно, - смутился философ. - Но, понимаете, обидно! Приступая к величайшему делу, - а капитализм до нас никто в мире не строил, - необходимо не только заручиться поддержкой широчайших народных масс, но и наполнить его высокоидейным содержанием, адекватным энтузиазму его первостроителей.
   - Бре-ед! эти первостроители как оккупанты разъезжают по городу в своих бронированных автомобилях. Плевать им на все! Они же - хозя-ва!
   - Ну-ну! Успокойся! Тем более что спорить с тобой я и не думаю. В чем-то ты прав. Не ведая сути процесса и той исторической роли, которую выпало им исполнять, сами они тоже себя полагают завоевателями, а потому, мол, народ по отношению к ним просто обязан испытывать ненависть.
   - Не благодать же!
   - Да, разумеется. Вот мол, надули, ограбили этот народ. Все захватили, прибрали к рукам. Сделали, мол, господами этой страны... Вы понимаете? - мэтр обратился ко мне. - Помните странное и часто мелькавшее на телеэкранах и в прессе определение - этот народ, эта страна? Что они - турки? Или хазары с "буйным набегом"?.. Черт побери! Но это же симптоматично!
   - С другой стороны, - продолжил философ, - показательно то, что русский народ /как это ни странно!/ ничуть не пылает священною ненавистью к так называемым поработителям. "Деньги? - Да сколько хотите!.. Земли, заводы? - пожалуйста!.. Власть? - Родимые властвуйте!". Там, где другой народ до последнего бился за каждую пядь родимой земли, каждый станок родного завода, реакция русских обескураживала. Мало сказать, она поражала, пугала своей непонятностью. У страха глаза велики: эвон пошли как палить из танков по своему же парламенту. Кстати сказать, вполне безобидному. Который с трудом удалось спровоцировать хоть на какое-то сопротивление!
   - Что же, - продолжил он далее, - взять-то, все взяли, а что теперь делать с этой землей, заводами, властью?
   - Власть - это деньги, - бросил я хмуро.
   Мэтр усмехнулся:
   - Деньги же - власть. Замкнутый круг!.. Увы, - он протяжно зевнул, прикрываясь ладонью, - ослепленный алчностью, они, бедолаги, так и не поняли, зачем этот русский народ призвал их во власть.
   Я усомнился:
   - Призвал?
   - Ну да! Как когда-то - варягов. Можно, конечно, поспорить о достоверности этих событий. О том, кем на деле являлись варяги - норманнами или славянами, но факт остается фактом: им никого не пришлось завоевывать, а если кого убивали, так только своих. Аскольда и Дира...
   - Да-да, "Аскольдова могила"...
   - Люди без роду и племени, они призваны были разрушить родоплеменные общественные отношения на Руси. Разумеется, сами они и не подозревали об этой своей исторической миссии. Реальной заботой их было либо повесить свой щит на ворота Царьграда, либо кого ободрать как липку.
   - К примеру, древлян, - вспомнил я страшный конец жадного Игоря.
   - Люди без роду и племени, индивидуалисты и антиобщественники, варяги новейшей истории призваны, чтобы разрушить общину. Общину как социум. Потому что с общиной, в той форме, в которой она пребывала у нас на протяжении тысячи лет, коммунизм не построить!
   - Ну все! Я немного вздремну.
   Философа явно сморило. Кряхтя и стеная, он стал поудобней устраиваться, а я отвернулся к окну и предпринял попытку хоть что-то себе уяснить из только что сказанного.
   "А в чем-то он все-таки прав! - мне вспомнилось завоевание Англии нормандскими герцогами, столь продуктивно сказавшееся на ходе ее дальнейшей истории. Неудивительно, что наших сограждан она и сейчас к себе привлекает - подсознательно тянет...
   К тому же - культура... Вернее сказать, неприятие русской да и какой-то другой культурной традиции. Какая там, к черту, культура у диких разбойников-викингов? Кровавые саги - ужасики, триллеры, боевики... Их только и могут принять "суровые" души норманнов нашего времени. В то время как русская, наш девятнадцатый век, - одна из вершин мировой. Одна, наряду с Ренессансом, античностью..."
  
  
  

ИВАНОВО

   Город невест!.. Обалдеть! Только где они ныне, эти невесты - те скромные, милые из общежитий ткачих? Те, что не пили и не курили. Те, что копили приданное, ждали годами сказочных принцев... Все это в прошлом! Увы! Нет уж тех девушек, да ведь и "сказочный принц" платит уже не любовью. Прочь! Навсегда и подальше! На всех бы парах от этого города! Только вперед - от разбившихся вдребезги прошлых мечтаний!
  
   - Знаете, други мои, - продолжил философ с нескрываемой горечью, - не из тоталитаризма мы вышли, -для меня до сих пор этот термин никак не увязывается в применении к нам, - мы вышли из монстра, чье имя - община. Точнее, мы сделали вид, убедили себя, а на самом же деле... Легко отменить коммунизм, но отменить его корни, которые так и остались при нас, по существу невозможно. Впору хоть вновь затеять борьбу, но уж не с Лениным-Сталином, как полагали мы прежде, а с Владимиром Красное Солнышко. Не ту он религию, олух царя небесного, выбрал для русских! Христианство, увы! Так и не справилось в отношении нас со своей исторической миссией и оставило русским общину здесь, на земле.
   - А полагалось - на небе?
   "Боже ты мой, - я даже зажмурил глаза, - куда его все заносит!".
   - И детям своим, на которых сейчас возлагаем надежды, мы вольно или скорее невольно передаем ее по наследству, как некий вирус заразы.
   - Позвольте! - вступился я за несчастных детей. - Молодежь совершенно иначе все принимает! Студенчество в целом, в массе своей...
   - За нищету? за бесправие? за безработицу?! - марксист аж затрясся от негодования. - Это же надо! Я поражаюсь, до чего же студенты у нас пошли бестолковые! Неужто так трудно понять, куда на самом деле ведут реформаторы?!
   Мэтр расплылся в улыбке. Он одарил нас таким снисходительным взглядом, что я невольно подумал: "Ну, сейчас он нам скажет: дураки, мол, вы - все". Но тот промолчал - то ли не был знаком с репертуаром Аркадия Райкина, то ли просто решил пощадить наше с Петиным самолюбие.
   - Подтвержденье тому, сколь силен этот монстр, - заговорил он подчеркнуто будничным голосом, - поддержка студенчеством курса правительства. Да! Молодежи присущи бунтарство и нетерпимость к консервативным идеям. Левый, можно сказать, экстремизм. Во все времена это было, и так оно будет.
   - Во веки веков!
   Мэтр пропустил мимо ушей мою идиотскую реплику и продолжал:
   - Американские университеты, те просто бредят социалистическими идеями. Полагаете - парадокс? Или наше студенчество абсолютно иное? Отнюдь!
   - Но для нас-то, - заметил я слабое место в рассуждениях философа, - консервативны как раз те идеи социализма!
   - Да, - кивнул собеседник, - капитализм для нас нов. Он нам в диковинку. Но не в этом различие! Вы понимаете, в то время как тот же американский студент собственной шкурой чувствует, что ему самому надо карабкаться в жизни, никто ему не поможет, - даже родители, которые, как правило, не ссужают деньгами и не поддерживают своих повзрослевших детей, - наши студенты - надеются! Вы понимаете? Надеются не на себя - таких единицы, надеются... э... да на все что угодно! Заграница, родителя, спонсоры...
   - Местком, комитет комсомола.
   - Не надо утрировать. Все много серьезнее.
   Он продолжал:
   - Такие же люмпены, как и более взрослые сограждане, они, примеряясь к ярким благам буржуазного была, неосознанно чувствуют, что у них за спиной незримо присутствует нечто и шепчет: спокойствие! мы тебя не оставим! Возьмем на себя все беды и все неурядицы капитализма. И это прекрасно! Пока они верят в социализм, они будут строить... капитализм!
   Мэтр рассмеялся, придя в полный восторг от своего остроумия.
   - Простите, - я подождал, пока он успокоиться, - сейчас вы назвали нас всех какими-то люмпенами, хотя мне известно только одно выражение, применимое к данному слову - люмпен-пролетариат, нечто вроде бомжей.
   - А это они и есть! - веселость ученого обрела прямо-таки нездоровый оттенок. - Вдумайтесь, что же за жизнь без определенного места жительства? Вслушайтесь, вслушайтесь! Всего одна фраза, но как она много нам может поведать!
   - Фраза как фраза, - пожал я плечами.
   - Бомж - человек, лишенный своих социальных корней. Ему все до лампочки, за исключением собственного благополучия. Разницу между отдельными индивидами определяет только масштаб понимания своего преуспевания: кому достаточно теплого подвала или скамейки в саду, а кому необходимы квартиры, роскошные лимузины, загородные коттеджи или вилла на острове Борнео.
   - Новые русские на Борнео не селятся.
   - Да? - смутился философ. - Ну, это я в смысле "у черта на рогах" сказал. Не знаю, кто из них более достоин сочувствия, - скорее всего последние, ибо им помимо всего приходится еще и вкалывать, заколачивать деньги, - но и те и другие не имеют родного дома. Вы понимаете?
   - Не место проживания, - игнорировал он мой унылый кивок, - а именно "родной дом" - понятие, которое невозможно ничем в жизни компенсировать.
   Мэтр на мгновение умолк, пытаясь, по-видимому, представить, где у него деньги. Мышление же - наше, сермяжное. Исконно...
   - Кондовое, - подсказал я.
   - Да-да, и мы сами как лес кондовый, вырванный ветром общественных переем. Он, понимает, гонит нас, гонит... го-нит...
   - Куда?
   - Интересно бы знать, - пробормотал он задумчиво. - Кабы мне самому это было известно... Господи! Мечемся мы, горемыки, по свету в поисках той родимой земли, от которой оторваны.
   Меня передернуло: не хватало еще, чтобы он заговорил тут гекзаметром!
   - Так что же такое община? - увлек я его с элегического на прозаический путь. - Вы о ней говорите, - словно это какой-то тайное общество, где все его члены повязаны страшною клятвой.
   Философ вздохнул.
   - Разумеется, нет. Петя! - позвал он коллегу. - Ты, часом, нее спишь? А то сходил бы за чаем... Как ты?
   - Может быть, пива?
   - Чаю! Сказал же тебе... Боже, какой непонятливый.
   Безбородый, кряхтя и проклиная на чем свет стоит нас обоих, слез с верхней полки.
   - Сам-то - тяжелый уже?
   - Ну-ну, не ругайся! Тебя ж попросили как человека...
   - Совершенно башка не варит, - признался философ, когда мы остались одни, - а тут еще выпили... Э-э... О чем это мы говорили?
   Голос философа вновь зазвучал с прежней уверенностью:
   - Видите ли, как таковая общинность присуща всем без исключения народам. У нас же в России она на долгое время задержалась в форме крестьянской общины. Исторически это обусловлено фактором выживаемости на земле крестьянства...
   - Но нам-то от этого не легче!
   - Нет, - собеседник не понял шутки. - Что ж тут хорошего? Община, которая не позволяла общинникам убивать, воровать, сквернословить... К слову сказать, всю матерщину к нам занесли татаро-монголы. Не позволяла развратничать и вообще проявлять какую бы то ни было инициативу. Которая не признавала иного суда, кроме самой себя, и которой вовсе не требовалось для осуждения писанных норм уголовного и процессуального кодекса. Не принимались ею в расчет официальные справки о благонамеренности и юридической правоте совершенных деяний. Которая, коли решила, убийцу считать убийцей, вора - ворюгой, а потаскуху... э... соответственно.
   - Не массажисткой?
   - Вы, - продолжал он, - по младости лет /к сожалению - к счастью ли?/ не застали то время, когда - только представьте! - дети с восторженным смехом, гиканьем, криком бежали за пьяным, дразнили несчастного. Это же было редчайшим из зрелищ, целым событием, сравнимым, пожалуй, с гастролями цирка, если б такие случились нежданно-негаданно в их захолустье. А положение женщин? Жертвам свободной любви красили дегтем заборы!
   - Дикие нравы! - кивнул я с усмешкой. - то есть выходит, что бал правил суд общественного мнения?
   - Ну уж не СМИ, разумеется! По-моему, Советский Союз, да за ним и Россия, единственная в мире страна, где средства массовой информации и общественное мнение мирно сосуществуют как два почти независимых друг от друга различных лагеря. Ведь как ни подавали нам СМИ Никиту Хрущева, в сознании народа он так и остался навек "кукурузником". А наш горячо любимый и глубокоуважаемый Брежнев? Только младенцы, не умеющие еще говорить, не смеялись нам ним и не рассказывали о нем анекдоты. Так и сейчас.
   - Но сейчас-то совершенно иная ситуация! - возразил я философу.
   - Иной, дорогой мой, она могла быть при ином народе. Наш же мужик со своею кондовой правдой никогда не поддержит власти, не способный плыть вместе с ним по течению в русле его старомодных понятий о справедливости. Аполитичный в душе, он равнодушно взирает, когда эта самая власть отчаянно борется против течения.
   - Руки, стало быть, не подаст?
   - Какое - руки?! Анекдоты, и те не слагает, насколько обрыдли ему все власть предержащие. Насколько он к ним сейчас равнодушен. А все отчего? С чего это все начиналось? Может, вы помните: демократия, гласность, выборы всех снизу и доверху, левые лозунги, митинги... Вот с этих-то митингов весь наш народ валом повалил в левую сторону, а устроители митингов, то есть отцы-реформаторы, - в правую. Вы понимаете? Вместе-то им никогда и не быть, и не встретиться. Разве в том случае, когда они все обогнут земной шар... Шутка! - ученый осклабился. - Если ж серьезно, то потому и конфликтов-то не было, что интересы-пути у них совершенно различны.
   - Разные судьбы?
   - Нет. Судьба-то одна. Просто по разному осознается сущность процесса. Власть понимает одно, народ... он по-своему мудр...
   - Ясно. Вернее, мне ясно, что до разгрома усадеб дело уже не дойдет?
   - Нет, разумеется. Кстати сказать, индивидуальный террор народовольцев питался именно интеллигентской средой, а никак не крестьянством, во имя которого, якобы, все это делалось. Помните, в случае с Каракозовым именно мужик спас царя от его выстрела.
   - Но в 18-м эти самые мужики его и расстреляли! - поймал я его на слове.
   - Мужики - порешили!.. Улавливаете разницу? Мы подчас забываем значение самых простых русских слов. Община - я возвращаюсь к нашим баранам - не позволяла своим укокошить друг друга, то есть в частном порядке убийств, так же как воровства. Последнее, кстати сказать, сыграло нам на руку в ходе реформ: никто ни к кому в карман не залез. Крали общинное, брали, казалось, свое. Скопом, всем миром! Ну, а кому не досталось - не обессудьте! Не надо быть ротозеями! - мэтр усмехнулся, но тут же строго добавил: - А разве жертвы репрессий не персонифицировались Сталиным во "врагов народа", по сути врагов той же самой общины?
   - Расстрелянных в Белом доме тоже пытались представить фашистами, - послышался голос безбородого. Он появился в дверях с подносом, заставленным дымящимися стаканами.
   - Ну, то был уже фарс, улыбнулся философ и взял себе чаю. - Нечто в духе Ильфа и Петрова.
   - В СССР нет фашистов, а за границей - Гаврил?
   - Опомнитесь! - - пристыдил нас марксист. - это совсем не смешно.
   - Да, не смешно, - согласился с ним мэтр. - Но не ты, Петя, это первым заметил. "Литературная газета" не зря ж отказался от своей двенадцатистульевой символики. "Голубые воришки", понимаешь...
   - И отец русской демократии, - хохотнул я.
   Философ укоризненно покачал головой:
   - Грешно смеяться... Хотя и не грех бы иметь при себе серьезного политического аналитика, а не каких-то там американских оболтусов, ни черта не смыслящих в нашей жизни. Пусть не гиганта мысли, но сумевшего бы вовремя растолковать, куда в это время ушел наш народ и есть ли ему дело до правительства.
   - Выходит, напрасно снаряды расходовали?
   - Нет-нет! - возразил собеседник. - В истории, милый вы мой, ничего понапрасну не делается. Случайностей не бывает. И хотя, несомненно, каждый из нас волен по-своему интерпретировать случай обстрела из танков здания в центре Москвы, объективно то был отчаянный акт утверждения ценности человеческой личности.
   - Общечеловеческой ценности?
   - Нет! - мэтр недовольно поморщился. - как бы вам объяснить?.. Вот, вы представляете: с одной стороны баррикад люди себя подставляют под пули, так сказать, бескорыстно, бесплатно. Их жизнь не имеет цены. С другой... Да, дорогой мой! За деньги! И даже большие!
   - Дело здесь в том, - он поставил на стол опустевший стакан, - что жизнь человека в общине ценна сама по себе. То есть бесценна. Вне же общины цена ей - копейка. Вернее сказать, она получает свою товарную стоимость.
   - Ну, -протянул я, - это для киллеров!
   До мэтра, однако, юмор мой не дошел. Он покачал головой:
   - Нет, отчего же? не только. Вспомните вы хотя бы наших чеченцев, в кратчайшие сроки сумевших вновь возродить дедовский метод, надеюсь, еще не забылись?
   - Из "Кавказского пленника"?
   - Точно! Но мы отвлеклись...
   Ученый оставил прежнее благодушие и говорил теперь, четко формулируя каждую сказанную фразу:
   - Главной задачей сегодняшнего дня является разрушение общины. Разрушение не столько крестьянской общины, хотя и это немаловажно, сколько общинной, коллективистской психологии народных масс.
   - С первой задачей, - плавно текла его речь, - справиться легче: то, что в течении века не удалось ни сломать Столыпину, ни трансформировать Сталину, ни обезличить Хрущеву, может сегодня вполне получиться в результате обезземеливания крестьянства и разложения его изнутри.
   - Постойте! - меня аж взбесили его последние слова. - Какое обезземеливание?! Крестьяне наконец-то получат землю в частную собственность, а вы говорите...
   - Э-э, молодой человек, - отмел он мои возражения, - а как же вас можно лишить того, что вам, собственно, и не принадлежит? Нет, дорогой мой, крестьянам надо сначала дать землю в частную собственность, чтобы затем - юридический финт! - с законным на то основанием и безоговорочно отобрать. У меня не поворачивается язык назвать это как-то иначе, но то, что абсолютное большинство крестьян будет вынуждено с ней расстаться - это, извините, очевидно и младенцу. В лучшем случае они останутся при земле наемной тягловой силой - сельскохозяйственными рабочими.
   - И не "хм", - нахмурился он в ответ на мою реакцию, - а это одна из немногих удачных мыслей: сами с земли да еще спасибо скажут.
   - И казаки с нагайками не понадобятся, - зло бросил Петя.
   - Казаки?.. Они, вообще-то, проповедует общинную собственность на землю. Ну да Бог с ними! Мы так с вами никогда и не закончим, если будем поминутно отвлекаться от главной темы. А она, эта тема, весьма и весьма любопытна! Я бы даже сказал: полна неожиданностей.
   - Как улица, - усмехнулся коллега.
   - Видите ли, разрушение общинных связей началось не сегодня. Исподволь этот исторически закономерный процесс идет уже на протяжении многих десятилетий. И это прекрасно! Плохо лось то, что его естественное течение по­дхлестывается и зачастую эксплуатируется неумелым и неуемным администри­рованием, выводящим процесс за рамки разумной необходимости. Так, массо­вый исход из деревни в 50-х годах не только породил целое болезненное по­коление...
  -- Стиляг, небось, вспомнил?
  -- ...но и инфицировал собою все последующие.
  -- На вас намекает, - кивнул мне марксист.
   Философ то ли не слышал, то ли просто решил игнорировать все его вздорные реплики. Он продолжал:
   - Да и что модно ждать, сами судите, от человечьей натуры, ежели кор­ни ее, скажем, ноги - остались в деревне, а голова очутилась вдруг в го­
роде? Нарушается целостность восприятия окружающей действительности. Раздвоенность личности делает ее одинаково чуждо как деревне, так и городу.
   "Это ж лимита!" - вспомнился мне не такой уж и давний пакостный термин
  -- Примером тому - злонамеренное, как бы в отместку, загаживание подъездов домов, лестничных клеток, лифтов, наших дворов. В деревне подрост­ку, пусть даже самому хулиганистому, и в голову никогда не придет, чтоб поджечь чей-то почтовый ящик!
  -- Прибитый к калитке, - изрек с ностальгической грустью Петя.
  -- А взрослый мужчина? Он кинет пустую бутылку в соседский двор?
  -- Не то что пустую, полную...
   Безбородый не договорил. Он пошевелил беззвучно губами, и осталось не­ясным, что же скрывалось за этой его сакраментальной фразой.
   Философ же продолжал:
   - Ладно бы только подростки! Представьте, а что вытворяют взрослые?! Господи, что они вытворяют! Такую державу - за-га-ди-ли! Извините, засрали во всех отношениях!
  -- Нет! - упредил он марксиста, готового было уже разразиться злорадной тирадой. - Я ничуть не хочу обвинять их - Боже избавь! Нет, дорогие мои! Не заклеймить, не унизить - понять! Понять и простить несчастных людей, однажды вдруг вышедших из деревенской общины и так до сих пор никуда не пришедших. Неужто их надо винить в их же несчастье - в том, что они ока­зались вдруг лишними в собственном доме, увязли в болоте бездеятельности?
  -- То есть?
   Мэтр покачал головой.
   - Неприкаянное поколение! Романтики шестидесятых! Да назовите мне имя хотя б одного работяги из реформаторов /я не имею в виду престо рабочего/, имя того, кого б вы назвали о полным на то основанием человеком ДЕЛА...
   Ну, вспоминайте! Смелее!.. Если сумеете вспомнить, - он усмехнулся.
   - Сахаров?
   Мой собеседник нахмурился.
  -- Он исключение!
  -- Нет, отчего же?
  -- Но исключение, - продолжил тот жестким, непререкаемый тоном,- лишь подтверждавшее общее правило. Человек ДЕЛА, он слишком серьезно воспринял занятие, где с его стороны предполагалось одно представительство и дема­гогия. В этом его трагедия.
  -- Нет, - с горечью проговорил собеседник, - то были люди, которые в со­циальном плане заполняли собой графу "скрытая безработица", распустившуюся у нас в последние десятилетия пышным цветом.
  -- Скрытая безработица?
  -- Это когда государство шло на создание лишних рабочих мест, лишь бы только занять своих граждан. Безработицы-то ведь не должно было быть!
   - Вот и прекрасно! - воскликнул я более пылко, чем следовало.
И - поплатился. Философ пустился в подробнейшие разъяснения.
- Возьмем для наглядности, - начал он мне растолковывать, - паровозное депо.
   - Паровозов давно уже нет.
  -- Не имеет значения! С таким же успехом я мог бы взять и НИИ, и горком комсомола... Да мало ли что! Бездельников всюду хватало!
  -- Так вот, - он на мгновенье задумался, - в локомотивном депо на работе, с которое вполне бы справлялось пять человек, занято двадцать пять инженерно-технических работников. На практике - что получается?
  -- Пятеро тянут...
  -- А прочие двадцать тянутся следом и при этом еще тяжко вздыхают, что, мол, мало зарабатывают. Вот где надлом! Все наши беды...
   Меня осенило:
  -- Лишь оттого, что у мнимоработающих "крыша поехала"?
   Ну, - философ поморщился, - так легче всего было б сказать. Мол, у неспособных к труду ничего путного я не могло б получиться. За что б не взялись - все как коту под хвост. Только хуже все сделали. Вместо подъе­ма промышленности - ее полный развал. Взамен процветания - сплошь обнищание... Но все гораздо серьезней. Здесь мы имеем дело уже со всеобщей тенденцией развития мировой цивилизация, где ваша злосчастная мниморазумность лишь специфический русский путь в рамках процесса, так сказать, програм­мирования человеческой личности будущего. Насквозь, кстати, искусственной и управляемой. Но об этом у нас с вами еще речь впереди. Возвращаясь же к предыдущему, мне хотелось бы вас озадачить одной любопытнейшей аналоги­ей. Однажды в Самарском зверинце я долге наблюдал за беспрестанно метущимся по клетке волком. Клетушечка маленькая: два метра - сюда, два метра - туда. Бедняга так и снует - туда-сюда, туда-сюда... Я даже спросил у слу­жителя: уж не больной ли? И знаете, что он мне ответил? Мол, волку за су­тки надо набегать сорок /!/ километров, или же он захиреет, погибнет. Вы понимаете?
  -- Точно! Как его ни корми, а он все в лес смотрит!
   - Нет чтоб жиреть в свое удовольствие на полном обеспечении... И уж коли зашла у нас речь о серых разбойниках, как вы считаете, почему... нет, что вынуждает волка без всякой на то необходимости резать десят­ки овец в беззащитном стаде?
  -- Легкость добычи?
  -- Да,- Философ кивнул. - А я уже было подумал, что вы заговорите о его врожденной кровожадности... Все правильно. Этим он компенсирует невостре­бованные затраты энергии. Точнее, пытается. Ведь любой мало-мальски заметный выход за пределы своего естественного поведения - аномалия. Анома­лия, чреватая самыми серьезными патологическими последствиями.
   Философ немного помолчал.
   - А теперь, - заговорил он, вперив в меня свой испытующий, чуть насмешливый взгляд, - зададимся-ка мы, исходя из этого, вопросом: что же застав­ляет нас, людей, резать овец?
  -- То есть? - не понял я.
  -- Ну, не в буквальном, разумеется, смысле. Мы слишком часто грешим в свою человеческую природу. На свое, в частности, пресловутое подсознание, откуда якобы черпаем разные мерзости - низменные страсти, инстинкты, пороки, всевозможные комплексы. Пеняем себе за слабость, за неспособность противиться злу, сидящему в нас. А ведь все, поверьте уж мне, значительно проще, и наше подсознание тут совершенно ни при чем. Оно столь же кристально прозрачно, как и надводная часть нашего айсберга. Темна вода, кото­рая вас окружает. Порочны условия, та социальная сфера, в которой, как в клетке, мы заперты. Мы плаваем в этой мутной воде, мы мечемся в клетке, что тот бедный волк, не находя разумного выхода для своей энер­гии, и потому вынужденные лишь имитировать деятельность, ко­торая зачастую принимает самые уродливые формы. Именно мнимая деятельность и вынуждает нас, бедолаг, резать все новых и новых овец, не утоляя при этом, собственно, чувства голода. Удовлетворения, как правило, не наступает. Прискорбней всего же то, что это явление в сущности абсолютно. Оно не ограничивается лишь узким кругом каких-либо там финансовых воротил, а в той или иной степени затрагивает большинство из существующих ныне видов человеческой деятельности. Не исключая, - ученый осклабился, - вашей.
   Меня проняло:
  -- Что же, по-вашему, лучше кайлом махать?
  -- Если осмысленно, - ничуть не смутился мои собеседник, - с реально значимой целью /я не имею в виду - за деньги/, то, пожалуй, и лучше. Не уди­вляйтесь и не делайте такие страшные глаза: я вам еще и не такого нагово­рю! Понятия работать и зарабатывать в нашем сознании являются едва ли не своими синонимами...
  -- Словами-синонимами, - поправился он, - фактически же это два совершенно разных понятия. И человек, старающийся по возможности сохранить нор­мальную здоровую психику, предпочитает обычно работать. Во имя на благо... Не знаю, как вам подоходчивее объяснить?
   "Ему бы в колхоз, - усмехнулся я про себя, - поработал бы там хотя бы с годок не за реальную плату, а за чисто символические трудодни! Вот когда бы он взвыл!.. во весь ненормальный голос".
  -- Ведь не случайно, что даже американцы, - продолжал между тем философ, - являющиеся по общему мнению наиболее рьяными приверженцами мамоны, избе­гают любых разговоров об оплате своего труда. Они не зарабатывают деньги, они их не делают. Они делают дело. Общественно полезное дело.
  -- Биз-нес-мены! - выдавил я с сарказмом.
  -- Вот-вот! Человеческий, разум противится всем этим сложным схемам опосредствования нашей деятельности через ее абстрактный денежный эквивалент. Немыслимо трудно балансировать на острие этого противоречия между трудом, как сказали бы марксисты, и капиталом. Удержаться на плаву и остаться че­ловеком в мутной воде современных экономических отношении.
  -- То есть, - мне вдруг захотелось хоть как-то ему возразить, - вы всерь­ез полагаете, что у всего человечества, за исключением, может быть, вас да еще каких-нибудь там дикарей из амазонских джунглей, не в порядке с мозгами, и оно пошло совсем не туда, куда следует. А сексуальная революция, вероятно, и вовсе приведет к человеческой деградации?
   Выпалив на едином дыхании столь замысловатую фразу, я не без тайной гордости глянул на мэтра: философ... смеялся. Нет, он не потешался надо мной откровенно, но я это чувствовал!
  -- Какая, простите, революция?.. Сексуальная? Я не ослышался?
  -- Не-е-т, - заподозрил я что-то неладное.
  -- И она совершилась... э-э... когда, вы сказали?
   - Я не говорил!.. Но где-то в шестидесятых, наверное.
Философ кивнул.
   - Вот-вот! Какую-то там несчастную сексуальную революцию люди заметили, а то, что послужило ее причиной, что в действительности случилось тогда со всем нашим миром, с цивилизацией, упустили напрочь из виду! Воистину, люди видят лишь то, что хотят увидеть!
   Вопреки его ожиданиям - он так и сиял, упиваясь своей посвященностью во вселенские тайны - мне почему-то вдруг стало невыносимо скучно: надое­ла до чертиков все эти разговоры о постиндустриальном обществе!
   - Хм!.. Что же такого стряслось? - спросил я все же из вежливости.
Ученый выдержал паузу и, как заправский актер, произнес с нарочитой небрежностью:
   - Случилось то, молодой человек, что так называемая мировая цивилизация свернула на новый виток своего развития. Развернулся процесс, при ко­тором наша общинность являлась не только анахронизмом, бельмом на глазу у мирового сообщества, но и мощнейшей преградой на пути становления соци­ализма в глобальном масштабе.
   Меня передернуло: тоже мне, глобалист еще выискался!
   - В настоящее время, - в словах собеседника зазвучала грустные нотки, -
мы с вами живем в совершенно ином, нежели думаем, мире, мир изменялся, а
мы по старинке все норовим изъясняться прежнею речью, словами, давно уж
отжившими век. Мы оперируем, мыслим понятиями, несовместимыми с временем. Никак не расстанемся с малыми сердцу привычными образами... Перебираем идеи, словно вытаскиваем их из замусоленной старой колоды, надеясь извлечь хоть какую-то карту, созвучную нашей действительности.
   Философ вздохнул. Он был настолько подавлен, так удручен своими же мыс­лями, что мне захотелось его как-то утешать. Мол, полно вам! Не принимайте так близко к сердцу мировые проблемы!
   - Напрасные чаяния! Рассчитывать нам на помощь от Запада тоже, увы, не приходится. Так как и сами они - спустя столько лет! - до сих пор не догадываются, куда они вляпалась.
   "И мы вслед за ними", - подумалось мне. Впрочем, я тоже не понял, куда ж это нас угораздило вляпаться? Очевидно, в дерьмо.
  -- Свежие веяния! Где они?! Где те идеи, - кручинился мэтр, - что помогла б осознать нам себя в новой реальности? Милый вы мои! Природа как хочет дурачит людей, смеется над нами! Как ежик в тумане, блуждаем вслепую, не замечая ее крутых поворотов, и, убеждая себя в своей правоте, делаем вид, что идем в одном направлении. Так было на Западе. Они ничего не заметили - их вынесло гребнем волны.
  -- Интересно - куда? - не удержался я от вопроса.
  -- Нет, не заметили, - повторил собеседник, не удостоив меня даже ответом. - Только студенты - вы и не помните! - взбунтовалась по молодости. Да еще Че Гевара, отчаянная голова, предпринял попытку спасти этот мир... О! Если б он знал, куда человечество вынесет эта волна! Если б догадывался!
   Нас же в России, - его элегический тон сделался строже, - она окатила всех с головой. Немудрено растеряться! И хотя мы упорно делаем вид, что капитализм, мол, таков, какой он и есть, бессознательно чувствуем - здесь что-то не так. Что-то ненастоящее! Словом, Федот оказался вовсе не тот, как мы о нем думала.
  -- Но отчего же? Что изменилось-то?
  -- Ах! Изменилось?! - он в изумлении, впрочем, довольно наигранном, расширил глаза. - Да-а! Это вопрос! Не в бровь, а прям-таки в глаз!.. В том-то и есть шутка истории, что на первый взгляд ничего и не изменилось! И даже, словно в насмешку, вся капсистема стала более консервативной. Разве не так? Но, понимаете ли, это все внешне! В сущности же капитализм ныне призван сыграть совершенно иную, неожиданную для себя роль в общечеловеческом эволюционном процессе. Не стану пока вдаваться в подробности /к узловым моментам произошедшей метаморфозы мы с вами еще вернемся/, но необходимо еще раз отметить, что нынешняя систе­ма социально-экономических отношении, воспринимаемая нами с позиции ста­рых классических концепций, никак не хочет укладываться в прокрустово ло­же новейшей истории. И наша беда даже не в том, что мы опоздали на трид­цать, на сорок лет, а в том, что мы ничегошеньки не понимаем! Не случайно же, смутно о чем-то догадываясь, многие в за­мешательстве пытаются избегать и самого термина-то "капитализм". Говорят об открытом обществе, рынке, свободном предпринимательстве, а иные - ве­селые и находчивые! - даже об обществе "здравого смысла", хотя этого са­мого здравого смысла в обществе, раздираемом духом наживы, прямо сказать, маловато. Не в состоянии, как я уже говорил, помочь нам и советники с За­пада: они сами, бедняги, ни бельмеса не смыслят в том, что творится с ка­питализмом.
  -- Но он существует! - возразил я, едва ли не сбитый с толку. - И разлагаться, по-видимому, не собирается!
  -- Не собирается,- подтвердил собеседник. - Он уже разложился.
  -- ?!
   Мэтр широко улыбнулся.
  -- Я говорю фигурально! Разложение старого в природе и обществе идет наравне с зарождением нового. Элементарная истина! Но с завидным упрямством, консерватизмом /вы помните?/ присущим, как правило, старости, мы это­го нового и знать не знаем. В упор не хотим его видеть!
  -- Чем же оно так ужасно?
  -- Оно не в порядке вещей. Но хуже другое! Несоответст­вие между миром новой реальности, требующим совершенно иного, адекватного ему отношения, и нашим всегдашним желанием жить как положено, приводит к тому, что ваши благие намерения, а тем паче их претворение в жизнь обращаются в фарс. Вы полагаете? Не в комедию даже, а в фарс - гру­бый и низменный.
   Признаться, я мало что понял. Это было так ясно написано у меня на липе, что философ счел своим долгом пуститься в занудные подробнейшие объяснения. Заговорил об античной комедии, выросшей якобы из этого самого фарса. Приплел сюда Канта, Жан-Поля какого-то, Гегеля, и только тогда, когда он добрался до нашего баснописца Крылова, я наконец-то очнулся и весь обратился в слух.
   - ...Комизм ситуации в случае с Моськой - это, скажу я вам, классика в ее чистом виде. Смех здесь осознан, и достигается несоответст­вием между желаемым и действительным результатом собачьих стараний. Теперь же представьте невообразимое: облаянный Слон припустил вскачь за Моськой, грозясь ее затоптать. Смешно это или не смешно?
  -- Смешно.
  -- Ибо - нелепо! Как кирпич, падающий вам на голову. Не случай­но же говорят, что по своему психологическому механизму смех сродни испу­гу. И это не просто схожесть. Долговременные страх, наше бессилие перед лицом непонятных, но заведомо мрачных явлений ищет своего разрешения в смехе.
   - Ясно. Отсюда и фарс?
Философ кивнул.
  -- А если припомнить средневековые карнавальные празднества с их откровенной разнузданностью? Не от хорошей ведь жизни народ хохотал-потешался три месяца кряду. Правда все остальное время в году он усердно молился.
  -- И в поте лица своего добывал себе хлеб.
  -- Естественно! Мы сами в России который уж год живем в ожидании чего-то ужасного. Ждем неизвестно чего и... никак не дождемся! Отсюда и смех наш. Нет, даже не смех, а лошадиное ржание! Какая там классика?! Какая комедия?! Фарс!
  -- Пир во время чумы, - прошептал я, поддавшись его красноречию.
  -- А телевидение? Вы только взгляните, что там творится - смех да и то­лько! Но какие б свои потаенные мысли люди не вкладывали в эти, как их называют, приколы, объективно они отражают наш страх перед тем не­понятным процессом, который идет в нашем обществе.
   Метр замолчал и, устало вздохнув, откинулся к стенке купе.
   - Пора б и вздремнуть... Петя! - окликнул он спутника. - Стаканы-то на­до убрать! Унеси их, голубчик...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Ш ОРЫГИНО

   Не успел промелькнуть за окнами город Иваново, названный так в честь простого и скромного русского парня Ивана, как поезд донес нас до очень странного места - Архиповка. Странного тем, что, не довольствуясь именем данном ему при рождении, оно обрело также имя большого ученого, химика и академика - человека и станции.
  
   - Тем не менее форсировать становление буржуазии как класса, - при этих словах философ поставил на стол очередную бутылку, - не только архиважно, но и крайне необходимо. История нас подстегивает, надо спешить!.. Вы, очевидно, спросите, а к чему нам подобная спешка?
   Я промолчал, но собеседника это, конечно же, не остановило.
   - И я вам отвечу: мы опоздали со своими реформами. Вляпались
с ними в то самое время, когда повсеместно как таковая буржуа­зия уже исчезнет... Не понимаете? Позже я вам все объясню. Ну а сейчас, поверьте мне на слово, нам до зарезу нужен в стране хотя бы ее кратковременный всплеск. Чтобы на гребне реформ она бы успела еще о себе заявить.
   Ни бельмеса не поняв из всех его объяснений, я все же спросил:
  -- И что же вы предлагаете?
  -- В наших конкретных условиях, - философ выдержал паузу и обвел нас обоих многозначительным взглядом, - необходима... война.
   Война?! Я ошалело уставился на своего собеседника, а тот с невозмутимейшим видом откупорил водку и принялся разливать ее нам по рюмкам.
  -- Я не ослышался? Вы сказали - война?
  -- Ну разумеется! Только война в наше смутное время способна не только консолидировать общество, но и конформировать его, приведя к признанию роли и места нарождающегося класса свободных предпринимателей в постсоциалистическом мире.
  -- Ми-ли-тарист! - выкрикнул Петя,
   - Значит ли это,- неуверенно проговорил я,- что война в Чечне...
Но мэтр лишь махнул рукой.
   - Желанье-то есть! А что касается возможности... Обычная трусость не­оперившейся буржуазии, которая не решилась взвалить груз войны на собст­венные плечи, дабы извлечь из нее затем политические дивиденды. По совковской привычке загребла, так сказать, сколько могла. Пренебрегла тем един­ственным и очень плачевным опытом дореволюционной буржуазии, фактически саботировавшей первую мировую, как в политическом, так я в финансовом плане. Так же и здесь: предоставив ведение действий своему же недееспо­собному государству, она ничего политически не выгадала. Скорее наоборот. И это прискорбно.
  -- Напрасные жертвы?
  -- Ну, это все мелочи,- философ тяжко вздохнул,- Нет, нам бы нужна настоящая, широкомасштабная такая война - с внешним противником.
  -- То есть с агрессором?
  -- Непременно с агрессором! А то как же!
   - Поджигатель войны! - вновь вскричал безбородый.
Мэтр застонал:
   - Гос-поди! Когда ж, наконец, он заткнется, тупоголовый мой друг?! -
И, словно бы извиняясь, продолжал уже, обращаясь ко мне: - Не обращайте
внимания: я рассуждаю проблематически... А вообще же, мы чересчур уж недооцениваем значение войн во всемирной истории, стыдливо замалчиваем их громадную роль в развитии общества. Именно их позитивную роль! Вы понима­ете?
   - Нет, - ответил я сдержанно,
  -- Как же! А две мировые войны? Вы только представьте себе насколько они продвинули цивилизацию! А угроза новой войны, войны термоядер­ной?.. Э! да что говорить! Вся современная мощь развитых стран строилась прежде всего за счет мировых катаклизмов, и потеря угрозы войны, потенци­альной угрозы, еще неизвестно как скажется. Бедные Штаты! Помните, как с развала: Союза они сломя голову бросились в поиски нового недруга?
  -- Вы про Ирак?
  -- Да, а то как же! Это ведь надо - Слон из Америки вдруг ни с того, ни с сего взял да попер на иракскую Моську! А сколько усилий было приложено, чтобы хоть как-то приличней представить угрозу Саддама Хусейна для мирового сообщества! Помню, из пыли веков извлекли Нострадамуса, и в его ту­манных пророчествах нашли подтверждение - точно, мол! Враг на Востоке, и он, мол, не дремлет! Правда, идея эта так на корню и засохла.
  -- Это еще почему? - спросил я, обидевшись.
   Нострадамус мне нравился: а почему бы и нет? Ведь сказал же он правду о семидесяти двух годах советской власти!
   - Почему, вы спросили? Хм... Откровенно сказать, я затрудняюсь ответить: не силен в ихнем мышлении. Не в мышлении даже, а в полном отсутствии мало-мальски понятной нам логики - я уже обращал вам на это вни­мание. Они за многие годы не подвергли сомнению тезис о том, что Советс­кий Союз - "империя зла"! Ни один человек, представляете! Ни один /кроме разве что Поля Робсона/ не взял себе труд задуматься, а с чего это, собст­венно, русским лелеять свои агрессивные замыслы? На фига его нужно им огнем и мечем покорять другие народы?
  -- Ну, хотя вы затем, - меня поразила его наивность, - чтоб навязать им собственную идеологию.
  -- Это и только-то?
  -- Разве этого мало?
  -- Столько хлопот ради чистой идеи?! Да назовите мне хотя бы одну такую войну в истории человечества, которая бы велась не из шкур­ных, а из морально-этических соображений?
   Я вспомнил было американцев, которые если и воюют, то как раз за идею /свободы и демократии/, но вовремя спохватился. Нет, здесь что-то не так. Не дай Бог, поднимет меня опять на смех!
   - Правильно, такой и не сыщется! Потому что причина всех войн, увы,
прозаична: территория, рынки, ресурсы, дешевая рабочая сила... Вы призадумайтесь: а на кой ляд нам все это сдалось?!
   Я усмехнулся: а ведь действительно! Нам и свое-то девать было некуда. Но не успел я хоть что-то сказать по этому поводу, как Петя вдруг возо­пил:
   Ч-чужой зем-ли мы не хотим ни пя-ди, Но и своей вер-шка не отдадим!
   Мэтр, с неожиданным для меня страстным воодушевлением, резко размахи­вая в такт своими ручищами, подхватил:
   Гремя огнем, сверкая блеском стали, Пойдут машины в яростный поход, Когда отдаст приказ товарищ Сталин, И первый маршал в бой нас поведет!..
   "Куда я попал?! - сидел я и слушал с ужасом. - Они ж сталинисты! Один ортодокс, твердолобый догматик. Другой вообще ренегат! Что-то вроде Иуду­шки Троцкого... или я путаю с Каутским?". Но пели они довольно так слаже­нно. Когда же закончили, я язвительно высказался:
  -- Наше дело правое - мы победили.
  -- Смеетесь? Ну-ну! - философ поморщился.- Хотя смеяться бы надо над нашей с вами неагрессивностью. Своей неспособностью к мало-мальскому шовинизму! Вспомните, был ли в нашей истории хоть единствен­ный случай, когда бы весь русский народ в едином порыве, в национальном угаре... э-э... В общем, вы меня поняли! Лично вот я такого не знаю.
  -- Как же? - всплыл в моей памяти незабываемый образ зицпредседателя Фунта. - Был же у нас однажды угар. Естественно, нэпа.
  -- Да, - скривился старик, - нам только и дела, что угорать, кусая при этом собственный хвост! А когда дело коснется войны наступательной - сра­зу пасуем. Как малые дети! Провалили кампанию с белополяками, опозорились в финскую. Даже с Чечней!.. Ну никак мы не тянем на "белокурую бестию"!
   Собеседник умолк. Откинувшись к стенке, он долго смотрел куда-то поверх меня, словно искал там ответа на вечный вопрос: что за народ эти русские? Отчего же у них все совершенно не так, как у нормальных людей?
  -- Все через пень колоду, - произнес, наконец, он с досадой и усмехнулся.
  -- Знаете, я начинаю склоняться к мысли, что русские все же один из древнейших народов. Иначе они б такими и не были... патриархальными.
  -- А-а, понимаю! Этруски - писали по-русски! - вспомнилась мне одна из расхожих теории.
  -- Не обязательно. Все это больше из области домыслов и спекуляции. Как рассужденье о том, был ли Ахилл по происхождению русским, а ежели был, так отчего ж у него застежка плаща не на правом плече, как полагалось бы русскому князю? Нет! Исходить из того, что история древности нам предос­тавила /или еще предоставит/ какие-то данные, факты - материал для созда­ния строгой теории,- увы, не приходится. Но есть и иной путь - взять за основу нашу реальность, действительность. Так сказать, современное общество. Говорят, изучение прошлого дает нам возможность лучше понять настоя­щее. Но с не меньшим успехом и нынешний день позволяет судить о вчераш­нем - он его продолжение. Мы все оттуда - вы понимаете? - из глуби веков!
  -- Ясно, - кивнул я и попытался представить тени забытых предков где-то там сзади.
  -- Ну хорошо, - не поверил он мне. - Я исхожу из характера, из его обусловленности исторической памятью, что бессознательно определяет собой как самосознание нации, так и их отношения. Тема весьма благодатная, однако сейчас мы затронем только один из аспектов ее - отношения нации. Конкрет­но: как относятся к нам, и каково отношение русских к прочим народам. Так вот... в отношении к нам европейцы /да и не только они/ проявляют себя как своенравные эгоистичные дети к своим архаичным родителям. Естественно, нет даже речи, как это ни жаль, о дружеских чувствах, симпа­тиях по отношению к нам, но нет и явной враждебности. Скорей неприязнь, с которой строптивый подросток не склонен признать превосходство своих не­стареющих "предков" - по менталитету, талантам, духовной культуре, уму. Она вынуждает его низвести их под собственный уровень, обретая тем право судить со своей колокольни. С другой стороны, ими созданный образ их и пу­гает. Они понимают, что мы им нужны такими как были, такими как есть. То есть народом, таким, на который в беде только и можно рассчиты­вать.
  -- А-а! стало быть, нас в Европейский дом не допустят?
  -- Нет, разумеется! "Предки" их только стесняли б.
  -- Но...
   Я понимаю, - прервал он меня. - Дети в семье могут быть самыми разными. Одни, например, полагают себя богоизбранной нацией, другие считают себя правоверными, третьи... Ну, третьи всерьез называли себя потомками ариев. Хотя сами толком не знали, кто эти арии, и отчего сознавать себя ими - это так славно.
   "Слава Богу, что Гитлер это не слышит! - вспомнил я Чивилихина и его рассужденье о том, что мы-то и были этими ариями. - Быть потомком славян!".
  -- В общем, каждый с претензиями, - заключил собеседник, - и претензии эти слишком уж откровенно звучат как оправдание своего эгоистического ин­тереса. Увы! Одни только мы одержимы идеею всечеловечества.
  -- Идеею Третьего Рима?
  -- Ну, это лишь подвернувшийся под руку термин. Смутно угаданная наци­ональная роль, которую сами-то мы даже и не сознаем, не придаем ей зна­чения. Иначе давно бы уже, наверное, лопнули от великодержавного чванст­ва. Увы, молодой человек, его у вас нет и в помине! Смотреть на кого свы­сока? Да избави Господь! Это ведь все для того, чтоб согреть свою душу нравственный правом кого-то надуть, что-то урвать у другого наро­да. Русские, впрочем, могут кого порицать, над кем-то подтрунивать, быть к кому благосклонным. Но - относиться враждебно? Завидовать чьим-то успехам и превосходству в чем бы то ни было? Как бы не так! Мы /вот они, чер­товы гены!/ преисполняемся тайною гордостью! Так гордятся родители свои­ми детьми, добившимися самостоятельно и на чужом стороне чего-нибудь сто­ящего - успеха, признания... С такой психологией...
   - Но пасаран? - упредил я его интернационалистские выводы.
Встрепенулся марксист:
  -- Они не пройдут! - выкрикнул он и вскинул в знак солидарности руку, сжав кулачишко. - Рот фронт!
  -- Рот, рот!.. наоборот! - проворчал либерал. - Что ж тут хорошего? Никакого тебе, понимаешь, тщеславия, своекорыстия, зависти... Где уж то нам! Европе действительно сложно понять, что для нас, этих загадочных русских, любая возможность сделать гешефт с целью личной наживы ча­ще всего упирается в самый банальный вопрос: "А мне это нужно?".
   Я усмехнулся: это уж точно!
   - Нет,- философ тяжко вздохнул, - война нам сегодня много б дала. Ведь
как все прекрасно шло в Югославии!
   Строгим и вдумчивым тоном мэтр продолжал:
  -- Молдова и Грузия, Таджикистан и Армения. А наша Чечня? Народ, как один человек, в едином порыве сплотился вокруг доморощенной буржуазии!
  -- Национальной, - поправил я.
  -- Да! Сплотился вокруг национальной буржуазии в схватке с во много раз превосходящим по силе агрессором.
   "Есть чему позавидовать!" - я еле сдержался, чтоб не вспылить.
   Философ же все резонировал:
   - Вы проследите историю: буржуазия всегда начиналась с войн. С религиозных, гражданских, за независимость, просто с соседями, или же там за колонии - это неважно. Важно другое - мы, как всегда, опоздали! Мы сказались в таком положении, когда приходилось начать все...
  -- С нуля?
  -- Начать все с себя! За неимением выбора нам пришлось воевать со своим государством. Со своею страною, вы представляете?!
   Я промолчал: дикость! Нет, ахинея!.. Куда-то еще его занесет?
  -- С "этой страной"! Вам не кажется странным? Не с нашей, как бы со вражеской!.. Ну, а война - есть война, где первой задачей является уничтоже­ние воинской силы противника.
  -- Хм!.. Разложение армии?
  -- Затем - расчлененье страны... Э! да что говорить! Вы сами прекрасно все знаете, как оно получилось. Как был, допустим, разрушен ее военно-экономический потенциал. Не придавали только значения. Да еще коммунисты тут воды намутили со своим "иностранным вмешательством". Мозги всем запудри­ли: мол, геноцид! оккупация! Чушь все это собачья! Так уж совпало, что са­моедство России пришлось как нельзя более кстати и Западу. Нет, дорогой мой! В отсутствии внешних, приемлемых недругов /ну, не Эстония же и не Ту­ркмения!/ пришлось нам, беднягам, на зависть всем унтершам-вдовам пороть лишь себя самих. Или ценой неимоверных усилии достигать инцидентов с под­линно пролитой кровью. Как это было с ГКЧП. Помните, верно, в какое пом­пезное шоу вылились похороны трех погибших парней? А в девяносто третьем году?.. Как на Курской дуге! - он скривился в улыбке.
   "Циник! - подумал я с неприязнью. - Что с него взять?".
   Мэтр продолжал:
  -- Не счастье России именно в том, молодой человек, что мы никогда не вели завоевательных войн.
  -- Вот как? - привыкший уже к его парадоксам, я не очень-то и удивился.
  -- Разве что покорение Сибири Ермаком вспомнить, - добавил он, натянуто улыбаясь.
  -- А Крым? - я все ж возмутился. - А кавказские войны? А Средняя Азия?
  -- Но это же нонсенс! Только расходы, и то не на войны больше, а на со­держание "покоренных" народов. Ну, Крым - еще ладно! Украина наш грех взя­ла на себя. А вот в остальном... - он зло усмехнулся. - Тоже мне, оккупанты! Если у тех "оккупантов" одна только мысль и свербит: "Господи! Сколько прожорливых ртов придется кормить! Отдавать им последнее!", Учтите: не брать - отдавать! Таков уж, простите, постыднейший принцип совершенно не рыночного или тем паче тоталитарного общества! Миру его не по­нять! Как говорится в пословице: блудливая свекровь и невестке не верит. Мы настолько отстали...
  -- В смысле разврата?
   Мэтр помрачнел.
  -- Я, - строго заметил он мне, - говорю фигурально. А коли уж вам не понять моих идиом, то постарайтесь хотя б, молодом человек, не перебивать мою речь идиотскими репликами. Когда я говорю о нашей отсталости, то имею в виду в первую очередь нашу национальную буржуазию, которой так и не вы­пало в жизни счастья повоевать всерьез. Кстати сказать, в этой области для нас классическим примером могла б послужить...
  -- Англия! - выпалил я в надежде подправить свою репутацию.
  -- Нет, - философ мотнул головой. - Английскую буржуазию колониальные войны скорее развратили эдакой легкостью добычи. Я говорю о Франции. О прекрасной поре наполеоновских войн, поставивших на ноги французскую бур­жуазию.
  -- Своим поражением? - вспомнил я русских в Париже. - Что-то сомнительно.
  -- Милый вы мой! Войны подчас затеваются не для того, чтобы их непремен­но выигрывать. Больше дохода /не надо здесь путать личный карман с госу­дарственным/ сулят как раз поражения! Вспомните наших в Чечне! А немцы? Японцы? Немцам понадобились две мировые воины для того, чтоб, подтянув пояса, стать в полный рост Буржуа с большой буквы - в меру алчными, в меру расчетливыми. Не повезло, например, итальянцам. Те, бедола­ги, так и не поняли, что ж их заставило вляпаться в эти две бойни.
  -- Что ж, как не та же проклятая жажда золота?
  -- Если бы!.. Нет, - проговорил он задумчиво, - все гораздо сложней. Немудрено, что в Италии так оказались сильны позиции коммунистов.
  -- При чем же здесь коммунисты?
  -- Видите ли, молодой человек. Пусть не покажется это вам странным, но классовое самосознание, - я подчеркиваю: самосознание! - буржуазии начина­ется с признания ее прав "трудящимся и эксплуатируемым народом".
  -- Бре-ед! - простонал наш марксист, схватившись руками за голову.
  -- Нет, дорогой мой! Это не бред - это у них!.. У нас же в стра­не ситуация осложнена практически полным отсутствием даже намека на какие-либо права буржуазии, ее исторического права на экономическое и политичес­кое главенство в обществе. Восьмимесячная республика Милюкова-Керенского ничем себя не проявила и никем всерьез не рассматривается. О ней вообще стараются больше помалкивать.
  -- А до революции?
  -- При полицейско-бюрократическом режиме самодержавия? Бог с вами! Их и за версту-то не подпускали к власти. Нашим же правозащитникам, которые ис­подволь давно уж вели разъяснительную работу...
  -- Качали права буржуев?
   Хм!.. Приходилось уж чересчур камуфлировать истинный смысл высказываний. Настолько успешно, что большинство населения и по сей день озадаче­но: с какой это стати те самые "кухаркины дети", которым /как нас уверя­ли/ негоже, нельзя доверять управлять государством, вдруг всем заправля­ют? Откуда они вообще свалились на нашу бедную голову?!. Ну ладно! Насобирали они кучу дензнаков, пусть даже очень большую, но это ж не по­вод соваться им, извините за грубость, в калашный ряд! И хотя поначалу пришлось выпускать на первые роли старых, привычных народу, партийных бонз, это мало что изменило. Идиоту понятно, что все они просто купленные. Эк купаются в роскоши!
   - Вот я и подумал, - вернулся философ к прерванное теме, - как бы сейчас нам был нужен хороший противник! Сплотил бы нас всех... Нет-нет, не вок­руг этих самых кухаркиных деток, а, простите за термин, вокруг - инородцев! Как некогда мы воспряли под дланью разбойных варягов, или недавнем водительстве горца - товарища Сталина. И пусть бы то был не агрессор, не настоящий наш враг, но это неважно! Лишь бы мы были уверены, что в душе он лелеет тайные гнусные замыслы - хитрый, коварный, как гетман Мазепа. Был бы притом вероломен, охоч до чужого добра.
   "Ишь, размечтался! - мне так и хотелось его осадить как-нибудь поэффек­тнее, Однако пока я раздумывал, мэтр перешел ухе к частным вопросам своей военное концепции".
  -- Кого бы нам выбрать? Может, объявим войну Украине? Как вы считаете, это реально?
  -- У меня там родные, - процедил я сквозь зубы, и чуть ли не с ненавистью взглянул на него, на человека, столь легкомысленно рассуждающего о проблемах войны и мира.
  -- Что из того? - он, казалось, даже не понял меня. - Два любящих брата-кузена, Ники и Вилли, с большим удовольствием бросили друг против друга многомиллионные армии. Дело не в этом! Боюсь, что нам просто сейчас не по­зволят вести большую войну.
   - Как!.. не позволят?! - обиделся я за державу. - Это еще почему? Боже ты мой! Что я такое несу?!
   - Тише вы! - шикнул философ. - Петю разбудите.
Тот приоткрыл один глаз:
   - А я и не сплю! Не надейтесь!
   - Враг наш не дремлет?.. Ну-ну. Я продолжаю,- мэтр выдержал паузу, - я, извините, совсем позабыл, что в отличие от нас Украина да и другие республики имеют возможность вступления в НАТО. При этом крайне сомнительно, что­ бы здесь двигал лить шкурный, простите, корыстный интерес, так как блок вряд ли платит всем своим членам деньги.
   - А почему нам-то нельзя вступить в это НАТО?
Старик удивленно приподнял брови:
  -- Вы что? - рука его потянулась к виску, но на полпути замерла и уже сжатым кулаком решительно опустилась на стол. - Блок НАТО - это военно-оборонительный, союз.
  -- Ну и что из того?
  -- А то, дорогой мой, что если вступим в него и мы - обороняться ему будет не от кого. Он станет бессмысленным. Благодарение Господу, наше правительство, учитывая эту пикантную ситуацию, не лезет /не в пример все то­му же Сталину/ к правлению НАТО со своим участием, а всемерно подчеркива­ет все возрастающую угрозу для России со стороны расширяющегося блока. Для наших же братских республик и стран восточной Европы уже сам факт вступления в военно-оборонительный союз наглядно демонстрирует наличие внешней угрозы, перед лицом которой каждая отдельно взятая на­циональная буржуазия может сплачивать свои тесные ряды с рядами трудящих­ся. Нам остается разве что упросить китайцев пошуметь, пострелять на на­ших границах, поразмахивать флагами. Но вряд ли, - мэтр кисло скривился, - те согласятся - времена культурной революции, для нужд которой им требо­вался наглядный агрессор, давно миновали.
   Слушая рассуждения ученого, я уже не сравнивал его ни с Моисеем, ни с другими великими личностями. Трудно было понять, где в его разглагольствованиях кончается спесь всезнайки и начинается гениальная прозорливость серьезного философа. Ученого с большой буквы. И пока я пытался охарактери­зовать его каким-то одним емким, образным словом, мой собеседник загово­рил о Белоруссии.
  -- А что Белоруссия? - спохватился я, упустив начало.
  -- Очень обидно, говорю, белорусской буржуазии, когда взамен желанной военной угрозы, или на худой конец конфронтации с потенциальным агрессором /неважно каким, но желательно посерьезнее/, ей навязывают союз с Россией. Лукашенко не понимает...
  -- Все он понимает, - вступил в разговор безбородый.
  -- И что же он, по-твоему, понимает? - мэтр даже не поворотил головы к коллеге.
  -- То, что общность славянских народов никогда не позволит им идти на конфронтацию.
  -- Гм... Общность, говоришь? Черта с два - общность! Полякам-то она позволяла, и не один раз, если вспомнить историю. Да и нам она нисколько не помешала потопить в крови польское восстание.
   Общность, - повторил в раздражении философ. - Не-ет. Дело, мой дорогой, в общинности, той форме общинности, которой уже напрочь лишены поляки, а с ними вместе и украинцы, жившие на подконтрольных им землях. И дело не в пресловутом национализме так называемых западенцев, а в том, что народы западных областей Украины имеют исторически обусловленные более четко выраженные индивидуалистические черты социального поведения.
   "Мог бы сказать и попроще", - подумалось мне.
  -- Не москалей, - продолжал, словно бы угадав мою мысль, философ, - нена­видели западенцы, а мечтали от них лишь отгородиться, порасхватать все что можно /чего не позволяли им якобы мы/, и зажить на манер польских панов, чьей жизни завидовали многие поколения их предков.
  -- Каков господин, таков и слуга?
  -- Ну, панами-то они себя уже называют, - мэтр снисходительно улыбнулся, - но дело не в этом. Казус здесь в том, что жить на манер польских панов - это, в общем-то, жить за счет украинцев. Вы понимаете? Кто ж на кого здесь станет батрачить? Сами они на себя спину гнуть вряд ли намерены. Вот положеньице! Однако, я говорю упрощенно. Все много серьез­нее, чем можно представать в весьма приблизительной, общей схеме детерми­низма. Можно даже предположить, что у них и сейчас достаточно основании для так называемого национализма: богатства, которые они так уж стреми­лись заполучить себе в частную собственность, таковыми являлись, как пра­вило, только в бытность Союза. У них, бедолаг, есть все основания считать себя облапошенными,
  -- Впрочем, - добавил он с горечью, - мы все оказались в таком положении. Но вернемся к России. Как говорится, вернемся к нашим баранам. Ситуация, надо признаться, тоже здесь казусная. Ведь если грузин Джугашвили - сталь­ною рукой, не терзаясь сомненьями /не то что какой-нибудь царь Иоанн со своими видениями!/, заставил народ проявить свои лучшие русские качества, аккумулировав их и направив в необходимое русло, то у сегодняш­них наших вождей положение, я бы сказал, наисложнейшее. Им попросту не на что и опереться. Не говоря уж о корыстолюбии, в нашем злосчастном харак­тере нет даже намека на так называемый национализм.
  -- Так называемый? - переспросил я философа. - Вы что же, всерьез полага­ете, что национализма не существует?
  -- Национализм - это выдумка совестливых слюнтяев для оправдания своей частнопредпринимательской деятельности на ранней стадии формирования капи­талистических отношений, - на едином дыхании выпалил мэтр.
   Он снова парил в свободной стихии:
  -- Нашим совкам как моральным трусам стыдно людям в глаза смотреть, на­зывая вещи их именами, как они то заслуживают.
  -- Позвольте! Но это ж чистейшей воды марксизм с его разговорами о бур­жуазном национализме!
   А вы что-то слыхали о пролетарском национализме? Нет?.. К нашему сча­стью, пролетариату кроме своих цепей делить-то и нечего. Не то... Вы толь­ко представьте, что б началось! Не приведи Господь! Ведь в чем смысл и ка­ково первейшее правило свободного предпринимательства? - спросил он и сам же ответил: - Огораживание! Понимаете, огораживание! Застол­бил, мол, участок, и - знай себе выколачивай доходы!
   "Ну, прямо Клондайк какой-то!" - подумал я, слушая мэтра, но вслух лишь спросил:
  -- А легче всего это сделать по национальным признакам?
  -- Естественно! Но когда не годятся национальные, как в случае с Босни­ей /там нет инородцев/, можно применить религиозные: мусульмане - христи­ане, православные - католики, и т. д. Существуют варианты ссылок на географические, этнографические, административно-территориальные границы.
  -- Это как в нашем бывшем Союзе?
  -- Вот-вот! И помяните мое слово, что все предложения о воссоединении, более тесном союзе, сотрудничестве будут с негодованием отвергаться под любыми, даже самыми надуманными предлогами.
  -- Как-то я слышал, что воссоединение возможно только тогда, когда мы станем богатыми.
  -- Что ж, - пожал плечами философ, - признание на редкость искренне, хотя и не без лукавства: когда все они станут богатыми. То есть когда реформы в бывших союзных республиках в основном придут к завершению, рас­пределение общенародной собственности между достойными ее обладания в це­лом закончено, тогда только можно будет подумать и о воссоединении.
   Мирно дремавший все это время коллега вдруг встрепенулся:
  -- А как же я? - спросил он с каким-то растерянным вызовом.
  -- Что ты?
  -- Я - не достоин?
   Судя по тому, как изменилось лицо философа, ответ его не сулил безбородому ничего утешительного.
  -- А интересно, - поспешил я вмешаться о благородным намерением предотв­ратить их новую свару, - почему европейские, считающие себя христианскими, страны в югославских конфликтах поддерживали как раз мусульман?
  -- Погодите вы со своими мусульманами! Религия, кстати, тут совсем не при чем... Ну а тебе, - бросил он на коллегу уничтожающий взгляд,- считай, что напротив - еще повезло! Но для того, чтобы это понять, дурья башка, я б тебе посоветовал не только уметь формулировать законы своей диалектики, но и диалектически мыслить. Ладно они, узколобенькие, ни бельмеса не смы­слят. Знай себе потирают радостно руки и втихую хихикают: вот, мол, как здорово мы облапошили этот народ. Нагрели, надули, а те и не пикнут!.. Это - они! Но ты! - человек, имеющий смелость назваться марксистом!
   Петя насупился:
  -- Не понимаю, о чем ты? К чему это клонить?
   К тому, что марксизм, милый мой, это не догма, а руководство к действию, И чтобы статичные сами по себе законы не заслоняли тебе динамичность реальной действительности. Откройте глаза! Весь мир, черт бы побрал вас, живет в наши дни /как, впрочем, и прежде/ по Марксу и Энгельсу, Ленину - Сталину, а вы все зациклились /все как один!/ в каких-то там догмах! Лад­но буржуи, - им трудно в этом сознаться, да и нельзя, - но... коммунисты?!. Вам жить бы да радоваться, что мир капитала /пусть себе вопреки, безотчет­но, не по Программе компартии/, но претворяет уверенно в жизнь все ваши идеи, заветы!
  -- П-пошел ты!..- марксист беспокойно заерзал, озираясь вокруг, словно и впрямь искал то самое место, куда бы послать своего оппонента. - Приду­рок!
  -- Что?! - мэтр откровенно злорадствовал. - Не хочется верить? Ты мне скажи, дорогой, где на деле был ваш классический тезис об отмирании роли государства по мере построения коммунистического общества? Наоборот! Роль государства - она возрастала! И только с началом реформ под эгидой борьбы с коммунизмом /вот парадокс, о котором ни слухом, ни духом не ведали наши отцы-буржуины!/ началось разрушенье Союза, а с ним и самой государственности.
   Я невольно подумал: за что боролись? За что шли на эшафот и в мордовс­кие лагеря? Бедный наивным Михаила Сергеевич! Он до сих пор, возможно, гордится и ставит в заслугу себе борьбу с мировым коммунизмом!
   Философ же все продолжал:
  -- Да разве отказ от тоталитарной системы - не шаг к коммунизму? К открытому обществу?
  -- А взять нам, к примеру, ваш пресловутый пролетарский интернациона­лизм? Казалось бы, что может лучше? Единство и братство трудящихся! Это прекрасно, черт побери, но это лишь все на словах, на бумаге. На деле ж он - блеф! Взятый сам по себе, он неизбежно приводит любую страну к изоля­ции, к замыканию общества в жестких границах железного занавеса. Финансы, промышленность, армия... Да что говорить! Язык и культура, искусство и са­мый наш образ жизни - все под пятой государства, все под контролем, все подчинено его узким национальным интересам.
   Безбородый страдал. Я видел, как он, неприкаянным, все порывался что-то сказать, возразить, может быть, даже бросить в лицо резонерствующему пол­ную желчи гневную реплику, но всякий раз себя останавливал. Наводило на смех, что вместо решительной отповеди он лишь кивал головой, как какой-нибудь там сувенирный китайский божок, да шевелил беззвучно губами.
   - Кстати сказать, - мэтр упивался своим торжеством над бедным марксистом, - те самые люди, что ломали Берлинскую стену, для пролетарского интер­националиста сделали больше, нежели вы всеми своими речами! Она же, стоклятая, ох как мешала единству немецких трудящихся!
   Сам того не желая, я машинально воскликнул:
   - Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Мэтр ухмыльнулся.
  -- А так навиваемый буржуазный национализм? - вопрошал он с улыбкой, такой же ехидной, как у Джоконды.- Да это же, батенька мой, и есть самый что ни на есть подлинный интернационализм!
  -- Не понимаете? - мэтр лицемерно вздохнул, словно сочувствуя нам как двум безнадежным тупицам. - Ну хорошо! Представьте себе, что пока население какой-либо бывшей союзной республики с энтузиазмом штудирует национа­льный язык, шельмуя при том инородцев, ищет свою самобытность, культуру и запирает границы, ее экономика стремительно интернационализируется! В Казахстане, я слышал, уже 90% промышленных объектов принадлежит международному товариществу...
  -- Капиталу, - прошептал еле слышно коллега.
  -- Подлинно интернациональной становится та же культура, язык. Ничего самобытного! Ни у одной из республик нет /да и не может уж быть!/ ничего своего. Нет своих фильмов, нет книг, нет даже собственной музыки - все соответствует и подгоняется под мировые стандарты...
   К стыду своему, я почему-то вдруг вспомнил про колбасу, которую гонят сейчас под эти вот самые мировые стандарты: мяса, оказывается, там вовсе не требуется!
  -- А русский язык? - продолжал разглагольствовать мэтр. - Великий, могучий! Он так трансформировался, столько впитал в себя иноязычных понятий, терминов, слов, что скоро и впрямь станет средством общения между народа­ми!
  -- А взять экономику? Наши финансы?.. Уже не поймешь, чего у нас больше - рублей, или евро, иль долларов? А вооруженные силы? Взгляните на НАТО! Это вам не какая-то замкнутая, а международная, можно сказать, что даже всемирная интернациональная организация! И она, черт меня побери, расширяется! О-о-о!.. Очень скоро, на наших глазах станет действительной явью та вековая мечта человечества, когда заживем мы единою, братской семьею народов!
  -- Давайте же выпьем, - провозгласил он торжественно, - за этот прекраснейший мир! Мир, где не будет уже "ни еврея, ни эллина"...
  -- Да! - подхватил я. - За то, "чтобы в мире без России, без Латвии, жить единым человечьим общежитием"! Ура, товарищи!
   Петя был бледен и близок к истерике.
  -- Это и есть интернационализм! - с надрывом и чуть ли не плача выкрик­нул он. - Это и есть коммунизм!
  -- Не надо иметь семи пядей во лбу, чтоб не понять элементарнейшей истины - любое явление уже несет в себе свое отрицание, свою противоположность, марксисты вы хреновы!
   Потянувшись к столу, философ поднял бутылку и сделал добрый глоток прямо из горлышка.
  -- За мир без оружия, мир без войн!.. За глобализацию мировой экономики!
  -- Ну уж за это я пить не буду!
   Безбородый расправил поникшие было плечи и твердо заверил:
   - Нет, я отказываюсь!
   Я восхитился: всем своим видом он походил в этот миг на древнего стоика. Может быть даже на Марка Аврелия. Только без лошади.
  -- Напрасно, мой друг! Хотя, между нами будь сказано, тебе и не следует больше. Однако... - он выдержал паузу, - разрази меня гром, если это не та революция, о необходимости которой все время говорили большевики.
  -- Издеваешься, да?
  -- Нисколько!
  -- Постойте! - не понял я мэтра. - Не против нее ли, глобализации мировой экономики, так выступали студенты /или кто там еще/ в Праге, Сиэтле? Кстати, под левыми флагами! Я видел в руках демонстрантов портрет Че Гевары!
  -- Естественно! - философ тяжко вздохнул: - Эх, молодежь, молодежь!.. Все это бунтарство из того же разряда, что в шестидесятых годах. Конечно же, МВФ обнаглел. Даже больше того! Но, дорогие мои! Историю делает не Эрнесто Гевара и не какой-нибудь там президент. Ее, если мне позволительно будет прибегнуть к блатному жаргону, делает фраер. И губит его, этого фраера, жадность. Да, именно жадность!.. Не поняли? Вспомните Франции! Блистательный век абсолютной монархии! Что за этим последовало?
   - Регентство, Людовик Пятнадцатый, - пробормотал я.
Мэтр одарил меня уничтожающим взглядом:
   - Стремительный крах, революция! А ежели взять нам наш развитой? Социализм, я имею в виду. Куда ему было еще развиваться?.. Пра­вильно, некуда! Так же и здесь. А молодежь?..
   - Да ты ко всему еще и оппортунист, - проворчал безбородый.
Философ, казалось, даже не слышал его.
   - В общем, правильно делают, что протестуют, - продолжал он усталым,
спокойным голосом. - Идет тотальный грабеж, - кому ж это может понравиться? С другой стороны... Петя вот давеча пел: "Мы сами копали могилу свою..." Не знаю, какой уж медведь наступил ему на ухо, но дело не в этом. Грустно признать, но сейчас эту яму копают люди из Фонда и из Всемирного банка ра­звития. Так что всяческим левым я бы советовал им не препятствовать. Им не мешать, им содействовать надо...
   Мне захотелось вдруг бросить в лицо этому снобу-мыслителю что-нибудь хлесткое, эдакое революционное, вроде булыжника - оружия пролетариата. Иль прокричать: "Нет-нет! Вы не правы! Это пролетариат - могильщик капитализма!". Но пока я решал и раздумывал, мэтр уже продолжал в своей флегматич­ной манере:
   - Может быть даже следует их подгонять. Я имею в виду тех, кто сачку­ет. Впрочем, казус здесь в том, что не рыть эту яму они и не могут. Вот парадокс-то! вот она, сволочь, история!
   Мэтр весь затрясся от смеха. Ходуном заходили его многочисленные подбородки, а глаза превратились в узкие щелочки.
   - Не-ет! - восклицал он. - Надо родиться в России, чтобы понять сию диалектику!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ВЛАДИМИР

   Подобно тому как женщины любят мужчин за их недостатки, так и история чаще всего отдает предпочтение самым порочным и мерзопакостным личностям. Таким как Владимир Святой, Владимир Красное Солнышко - насильник, злодей, предатель и клятвопреступник, жестокий и мстительный братоубийца.
   Впрочем, название города связано вовсе не с ним, а с другим уже князем - Владимиром Всеволодовичем, больше известным своей достопамятной ша­пкой, а также занудством, с которым читал он нотации собственным детям.
  
   Люблю поезда - и за перестуки колес, и за мерное покачивание вагона, за их оправданное, а потому и вдвойне блаженное состояние ничегонеделания. Возможность хотя б на какое-то время забыться, оставить дела, забо­ты, волнения.
   Реальность вторгалась словопотоком попутчика - неиссякаемым и неутоми­мым.
  -- Да-да! Мы все пребываем в растерянности. Никто, абсолютно никто не скажет, в каком государстве мы с вами живем, и что, дорогие мои, мы, собственно, строим? Что уж тогда говорить о национальной идее, которая, ху­до ли, бедно, но как-то бы связывала, объединяла российский народ. Дошло до смешного. Один бедолага, тот даже додумался, что этой идеей для нас, для России мог стать бы футбол! Увы! И еще раз увы! Для этого на­до выигрывать!
  -- С другой стороны, для того чтобы выиграть опять же нужна эта самая, будь она трижды неладна, идея, гордость за свой коллектив, команду, род­ную страну. Страну, государство, которому, вы извините, каждый из нас га­дит как может.
   Меня покоробило:
  -- Не говорите за всех.
  -- Это гипербола... Но не в пример злопыхателям, многие ищут спаситель­ный выход из этого, я бы сказал, затруднения. Наисложнейшего, надо приз­наться. Они, оказавшись по воле истории на горьких развалинах старого социума, стремятся найти, перенять хоть какой-нибудь образ, надстройку жи­вой, полнокровной общины, функционирующей, вы понимаете?
  -- И, полагаю, находят?
  -- Находят, находят, - ухмыльнулся марксист. - В Америке, сволочи! Там, где хозяева!
   Мэтр брезгливо поморщился:
  -- Брось! Находят и в старой Руси, и послепетровской России. Но прежде всего, конечно, на Западе, в той же Америке. Перенимаем оттуда, привносим в свою повседневность, в быт имена, названия, термины какого-никако­го но функционирующего социума. И как бы наивны, даже нелепы не были эти старания, польза, конечно же, есть. И даже немалая! Для нас же самих, для позитивной оценки новой реальности. Представьте, к примеру, что для нас, русских, значит такой юридический термин, как "на­емный убийца"? Кто он для нас? Бандит да и только! И отношение наше к не­му соответствующее - так, недоумок, подонок, к тому же опасный. А если назвать его киллером?.. О! Это, батенька мой, уже специальность! Какая ни есть, но это - профессия. Может быть, не вполне и не всеми она уважа­ема, но, как говорится, на вкус и на цвет товарищей нет. Такая вот неожи­данная метаморфоза. Но я здесь взял крайность. А вообще же, приятно, что вузы, то бишь институты, теперь и у нас все сплошь академии, университе­ты. Училища - колледжи. С Белым вот домом вышла заминка, да мэры в наро­де зовутся больше по-скотски...
  -- Мерины, что ли?
  -- ...Но есть тем не менее и очень удачные находка, достойные самого серьезного исследования лингвистами. Я говорю о конторах, которые в последнее время у нас получили наименование офисов. То есть это уже не какие-то там "Рога и копыта", а нечто полузагадочное, сверхсовременное, с офис­ной мебелью и электроникой - место священнодействия бизнесмена. И не то­лько его, но и прочих других членов тайного общества, этаких вольных ка­менщиков - дилеров, менеджеров, мерчендайзеров. Не говоря уже о риэлторах и прочих там супервайзерах. То есть всех тех, кого в годы советского ненавязчивого сервиса называли работниками сферы услуг и торговли. Хотя... Погодите!
   Философ умолк.
   - Да-да, погодите! Мне надо немного подумать.
   Лицо собеседника вновь /в который уж раз!/ озарилось священнодействием мысли. Трудно, конечно, не впасть здесь в банальность, но мне становилось подчас даже жутко видеть своими глазами, воочию эту игру, этот прекрасней­ший трепетный всплеск человеческого разума.
   - Это знаменательно, это крайне знаменательно, - говорил он, забыв обо
всем на свете, - символично, что вслед за пролетариатом на авансцену общес­твенной жизни вышли работники торговли, униженные и оскорбленные веками, нет - даже тысячелетиями! человеческой истории. Еще Платон в своем "Госу­дарстве" относил их к той категории граждан, которые уже ни к чему непригодны. Вы понимаете, к самой последней! Ниже стояли только рабы, но это уже совершенно иная ипостась. О-о-о! Позже я еще вернусь...
   - А торговцы, это по нынешним временам - буржуазия?
   - Что?.. Не перебивайте, пожалуйста! - возмутился ученый и тут же продолжил с прежним воодушевлением: - ...вернусь к удивительнейшему симбиозу... э-э... когда не классовые противоречия, а именно "сродственность душ" позволяет совершенно иначе характеризовать их качественно новую роль в современном историческом процессе.
  -- А вас не удивило, - вопрошал он меня далее, - что первым шагом реформ, ее первым практическим делом явился снос памятника Дзержинскому? Памятни­ка именно Дзержинского, а не, скажем, Карла Маркса?
  -- Так он же, железный, символ!
  -- Символ чего?
  -- Ну, как это?.. Борьбы с контрреволюцией... саботажем, - неуверенно стал припоминать я назначение ЧК, - и...
  -- Прибавочной стоимостью! - воскликнул философ, едва ли не хлопая в ладоши с восторгом ребенка, разыгравшего взрослого. - Прибавочной стоимо­стью...
   "Спекуляцией!" - меня взяла злость.
  -- ...этим краеугольным камнем марксизма. Каждая бабка, торговавшая в те времена на углу водкой, прекрасно разбиралась в том, что не Карл Маркс с Фридрихом Энгельсом я даже не Ленин, а именно Железный Феликс со своими наследниками...
  -- Наследниками Сталина? - вырвалась у меня невесть откуда взявшаяся ассоциация, но мэтр даже не улыбнулся.
  -- При чем тут?!. Нет! Реально, непосредственно именно люди в форменных фуражках запрещали ей извлекать из бутылки прибавочную стоимость.
   - А он у их главный! - уловил, наконец, я его мысль.
Философ кивнул:
   - Да. Народ по-своему мудр, и никакая красивая фразеология его не запутает.
   Я не был ослом, чтоб не признать за своим собеседником его выдающийся ум, но это-то меня и раздражало.
  -- Вы хотите сказать, что свобода, за которую мы боролись - это всего лишь свобода выколачивать прибавочную стоимость?
  -- Разумеется, нет, - улыбнулся философ. - Ведь те неприличные анекдоты, которые мы раньше травили в кругу приятелей, теперь можно поведать и с эк­рана телевизора. Мило, не правда ли? Или вы вспомните какое еще практичес­кое применение "свободы"?
  -- Для простонародья, возможно, и так, но мы-то с вами...
  -- Интеллектуалы с их неземными потребностями? Вздор! Потребности у нас у всех одинаковы - получше пожрать, помягче поспать, - он зло усмехнулся и, помрачнев, добавил: - Возможности - разные.
  -- Но мы отвлеклись, - продолжил он, чуть помолчав. - Существует и еще одна немаловажная социетальная проблема, о которой я хотел бы упомянуть особо. Видите ли, негативность ситуации, вызванной нарушением слагавшего­ся в стране социума, усугубляется тем, что саморазрушающаяся община - это есть отрицание власти в той ее скорме, как она допускалась общиной.
  -- Иначе говоря, - я постарался придать своему лицу самое озабоченное выражение, - коли у нас нет общины, на кой ляд нам спонадобилась власть?
  -- Хм... Мыслите-то вы правильно. А. ежели власть, несмотря ни на что, все-таки существует - это заслуга прежде всего остаточного мышления масс. Ведь народные массы, они чем руководствуются? Коли уж власть непременно должна быть - пусть ее будет! Отчего ж ей не быть, коли есть к ней желаю­щие - те, кому больно уж хочется рукой поводить.
  -- При таком попустительстве... - проворчал было Петя, во тут же умолк и снова смежил глаза.
  -- Поперли во власть, простите покорно за выражение, все кому только не лень. Все, кто сумел разглядеть в невзрачном чиновничьем кресле доходное место. Кресла-то порасхватали, а вот как управлять и тем более кем управлять в ситуации, когда ихняя деятельность никому не нужна - это проблема. Практически эта коллизия приводит к тому, что существующие у нас ныне властные структуры при всем своем желании просто не мог­ут быть честными.
  -- Э-э! Да вы на что намекаете?! - поддел я его: забыл что ли, старый, про сталинские лагеря? - Да за такие слова!..
  -- Десять лет без права переписки, - прошептал безбородый сквозь полудрему.
   Философ обиделся.
   - Я, милостивый государь, и ты, последыш Лаврентия Берии, не намекаю. Я говорю, - ответствовал он. - Своими глазами я видел предвыборный лозунг, исполненный этакими аршинными буквами, который гласил: "Голосуй за паха­на!". Не знаю, о ком там шла речь непосредственно. Скорее всего о каком-то уж очень большом начальнике - буквы-то были огромные. Но дело не в том. Меня поразило здесь то, что у автора лозунга вовсе не было грубого умысла как-то унизить и оскорбить своего кандидата, смешать его с грязью, срав­нять с уголовщиной. Нет! Любитель писать на заборе действовал с самыми лучшими и благими намерениями. Интуитивно он высказал то, что другие ста­раются скрыть за красивыми фразами: дайте нам жулика, который и сам воро­вал бы и нам не мешал это делать! На примитивном, сугубо практическом уро­вне мысли это все отражение тех глубочайших и принципиально важных процес­сов, которые в настоящее время проистекают в российском обществе.
   - Выделение властных структур в собственное сословие, - продолжал собеседник, - вынужденное размежевание их с народными массами порождает порой самые курьезные ситуации. Надеюсь, вы помните, с каким напряженным внима­нием...
   Мэтра прервал легкий всхрап безбородого.
   - Ну вот, пожалуйста! - рассмеялся философ. - К месту и в самую точку!
Он кашлянул и в притворно- приподнятом стиле начал все сызнова:
   - Смею надеяться, вы еще не забыли, с каким напряженным вниманием весь наш народ, затаив дыхание, следил за героической эпопеей заключения под стражу, а затем вызволения из иностранных застенков российского чиновника? Куда там челюскинцам! А встреча на Родине?.. Вы не смотрели?
Черт побери, ее же транслировали чуть не по всем телевизионным каналам!
Вот он, наш новый и скромный, наш современный национальный герой! Чкалов!
   Да что говорить! Юрий Гагарин !
   Разгоряченный собственной речью философ, вздохнув с облегчением, выдох­нул! "Уф-ф-ф!" и полез в карман за платком, чтобы стереть капельки пота, выступившие на его покрасневшем сократовском лбу.
  -- Нет! Нам бы сейчас холодного пива... Петя! Ты спишь? Безбородый поежился и, не размыкая глаз, сухо промолвил:
  -- Встань и иди!
  -- Я, что ли?
   Мэтр усмехнулся: идею о том, чтоб ему самому тащиться в вагон-ресторан, он с ходу отверг как нечто из области вымысла, совсем не научную.
  -- Тоже мне, друг называется!.. Ладно! О чем это я говорил?
  -- О чиновниках.
   - Да, о чиновниках, - он ненадолго задумался. - О бедных, несчастных, ма­леньких людях, выросших из гоголевской шинели.
   Заметив мою ироническую ухмылку, философ нахмурился.
  -- Ничего смешного я здесь не вижу, милостивый государь. Чиновник - он служит. Раньше кому он служил?.. Правильно, царю и отечеству. Затем - трудовому народу. Советскому Союзу. Ну а сейчас?
  -- России, конечно,- ответил я, не задумываясь.
  -- России?.. Хм... Это что ж за страна? До семнадцатого - это одна, пос­ле - другая. Сейчас это я вовсе какое-то невообразимое государственное образование, сравнимое разве что с Московией периода смуты. Ни территориаль­но, ни даже экономически она уже не является той прежней Россией, каковой она пребывала на протяжении последних веков. И следует все же воздать по заслугам нашим властям, когда они, трезво оценивая обстановку, заменили привычное название высшего законодательного органа на слово "дума" - экви­валент той старой боярской думы, что являлась совещательным сборищем при московском государе.
  
  -- Царя нам только и не хватало! - съязвил безбородый.
  -- Вот это-то и ставит в тупик! Ситуация, скажу я вам, самая что ни на есть идиотская. И любой президент в сложившихся условиях непременно дол­жен бы чувствовать всю несерьезность своего положения.
  -- А он ее и чувствует! - позлорадствовал Петя.
  -- Ты помолчи! - мэтр передернулся. - Ельцин, к примеру, всерьез ощущал на себе тяжесть короны, вернее сказать, Мономаховой шапки. Он даже воссоздал в Кремле интерьер царских хором.
  -- Мы оказались как бы в плену своего словотворчества. Дума, стало быть - царь. А царь - это значит монархия. А где ее, бедную, взять без соответствующих ей институтов? Без масс верноподданных, объединенных и связанных этой идеей. Можно, конечно же, отпечатать кому-то патент на дворянство, - сейчас шутники это делают. Даже устроить царские похороны чьим-то костям - оно из того же разряда. Вы замечаете, черт побери, откуда здесь ветер?.. Ситуация наисложнейшая. Тем более что история /хотим мы того или нет/ - неумолимо влечет нас по этому тернистому пути. Ведь ежели применить для лучшего понимания к истории развития общества космологичес­кие, в частности, термины релятивистской астрофизики, - а законы, они в принципе везде одинаковы, - то сегодня мы наблюдаем уже не расширение, а обратный процесс сжатия Вселенной до положения, в котором она пребывала до Большого взрыва. Возвращение к тому сингулярному состоянию, при кото­ром кардинально меняются все наши прежние представления о человеке и об­ществе, о законах, управлявших человеком и обществом...
  -- Иначе сказать, мы катимся к чертовой матери - в черную дыру?
   - Зачем же так мрачно? - засмеялся философ. - Тождество, взятое мной,
относительно. Да и пространственно-временные рамки несравнимы. Нет, доро­гой мой, мы эволюционируем к тому золотому веку, к тому скотскому состоя­нию, в котором человечество прекрасно провело миллионы лет своего сущест­вования, покуда, наконец, не грянул взрыв - этот пресловутый дарвиновский переворот, превративший нас в гомо сапиенс. Ну а точкой отсчета возврата к природе /в кавычках, конечно/, к сожалению, служит тот самый большевист­ский переворот, с оценкой которого так сильно расходятся либералы с марк­систами.
  -- В отличие же от мироздания, - продолжал собеседник, и ни с чем не сравнимое удовольствие видеть мое замешательство так и переполняло его, - пре­дугадать нам дальнейшие шаги истории не составляет особого труда, в иных, разумеется, формах и с иным содержанием она - неизбежно! - проходит все те же знакомые нам фазы своего развития, только в обратной последователь­ности.
  -- Какое же это развитие? - позволил я себе усомниться. - В обратном порядке...
  -- Я повторяю: развития! Каким бы регрессом - я особо подчер­киваю - какой бы реанимацией прошлого это не выглядело. Отсюда сам факт повторения Думы далеко не случаен. Независимо от мотивов, которыми руко­водствовались авторы этой идеи, объективно они явились в данном конкрет­ном случае лишь исполнителями... э...
  -- Воли Провидения?
   - Какое там, к черту, провидение! Провидят они, скажете тоже!.. Матушки-природы и ее, батенька мой, марксистско-ленинской диалектики! Философ захохотал.
  -- Форменный бред! - фыркнул презрительно Петя. - История не имеет обра­тного хода!
  -- А кто говорит об обратном? Представьте себе такой парадокс: мы с вами как бы плывем по руслу реки, направляясь к ее истокам.
  -- То есть против течения?
   Мэтр был сражен моею наивностью:
   - Господи! До чего же вы все бестолковые! Ежели я говорю "парадокс",
следовательно, я имею в виду именно то, что мы плывем по течению.
Никак не иначе!
   Я грустно вздохнул. Признаться, если я что и понял из всей его ереси, так это лишь то, что гений - он все еще друг парадоксов. Как Пушкин, к примеру.
   - Немудрено, и вы сами прекрасно то видите, что конфигурация нашей ре­ки, ее берегов повторяется. Проплыли вот смуту, Бориса, Боярскую думу,
минуем пороги раздробленности. Прямо по курсу у нас становление, други
мои, государственности.
  -- Стойте! А как же со временем? Мы что же, по-вашему, мчимся со сверхисторической скоростью?
  -- А сами вы разве не видите? Ужели не чувствуете, как нас всех трясет и кидает? Заносит на всех поворотах? А все оттого, что на повторение пройденного даже и в школьных программах отпущено, в общем-то, мало ча­сов. Стоит ли нам удивляться, что современные исторические процессы про­текают столь стремительными темпами. Недалек уж тот день... У вас, гово­рите, на Украине есть родственники? Радуйтесь, милый вы мой! Недалек уж тот день, когда Киев опять станет матерью городов русских!
   "Сумасшедший! Он что, издевается?!" - я, бедный, не знал, что и думать. Философ же тяжко вздохнул:
  -- Увы! Мы опять отвлеклись от темы беседы. Настолько успешно, - он ус­мехнулся, - что я уж не помню, о чем говорил.
  -- О разрушении общины.
   Ах да! - встрепенулся старик. - Понимаете ли, в результате распада общины вместо желанной свободы человек попадает в объятия монстра, рядом с которым прежний - ягненок. Как я вам уже говорил, община, подавляя со­бой индивидуум, его и не оценивала. Как можно в денежных знаках оценить часть собственного организма? Вне же общины цена человеческой жизни - ко­пейка. Или, как принято сейчас говорить, цена ее свободная. Происходит распад личности на собственно психофизиологическую субстанцию и ее товар­ную стоимость, отторгаемую от индивидуума и выставляемую на рынке, кото­рый иначе как невольничий и назвать-то трудно. Человек как материальное тело получает приоритет именно в своей стоимостности, отст­раняя на задний план свой индивидуально-личностный фактор. То есть сво­бодной становится не личность, а ее цена - по восходящей ли, по нисходя­щей - в зависимости от качества предлагаемого человеческого товара. И ес­ли последнему служат стандартный набор показателей - престижность жилищ, денежных счетов, машин, женщин и прочая, от первого нам остаются только инстинкты и отправления даже уже и не тела /нечто чужое и, как ни стран­но сказать - ничего не имеющее/ эрзацорганизма. То есть раба - в самой его классической форме.
  -- Оригинально! - с трудом удержал я себя, чтобы не прыснуть со смеху. - Мы - не рабы?
  -- Нет, - совершенно серьезно ответил философ, - нас пока еще сдерживают феодально-крепостнические отношения. А вот, допустим, американцы... Гм... немудрено, что они быстрее и легче других осуществили рывок в неорабовладельческое общество.
  -- Скорее всего, - пряча улыбку, выдвинул я самое что ни на есть идиотское предположение, - то был результат гражданской войны? Позвольте, но рабство...
   Мне вспомнилась книжка про бедного дядю Тома, и я уж собрался ему воз­разить, или как-то съязвить: за что, мол, боролись? Но мэтр, к моему удивлению, согласно кивнул.
   - Вы правы. Случилось ужасное. В результате гражданской войны произош­ла как бы естественная трансформация чернокожего варварского рабовладения в современное финансово-индустриальное.
  -- А вас не пугает, - со всею серьезностью спросил я его, - несколько необычная э... терминология?
  -- Нисколько. Мне как ученому интересна сущность вещей и явлений, а не проблема поиска их приличного наименования. Иное дело - массо­вое сознание. Древние греки, к примеру, вовсе не били себя в грудь кулака­ми и не носились по городу с воплем: какие мы, мол, древние греки, несчас­тные! Какие мы недоразвитые со своим рабовладельческим строем! Напротив! Афиняне, те даже всерьез полагали, что проживают в свободном, демократиче­ском обществе.
   Что отнюдь не мешало им присудить к смертной казни Сократа, - заметил 0x08 graphic
марксист.
  -- Диссидента Сократа! Тот призывал сомневаться. Между тем демократы не желали даже задуматься, что возможен отличным от их предста­влений порядок вещей. Иное, не рабовладельческое общество. Это выходило бы за пределы их привычного мироощущения, делало бы их несчастливыми.
  -- Все действительное разумно, - или как там у Гегеля? Некая формула счастья?
  -- Счастья? - мэтр ненадолго задумался. - Увы, молодой человек. Капитализм, к сожалению, для нас не привычен, он не в порядке ве­щей, как то было для многих других народов. Он в понимании масс, извините, бессовестен, и для того чтобы нам к нему приспособиться, не­обходимо, как самое малое, самим стать бессовестными. На этот вопрос, как реально решить, вернее сказать, обойти ментальность народа /она, молодой человек, увы, неподвластна даже и времени/, я и сделал попытку ответить в своем докладе.
  -- Конечно, - вздохнул он, - не все это так уж и просто. Раскрыть же в одной приватной беседе все свои тезисы - то вообще невозможно. Но основное, доступное всем положение, могу привести хоть сейчас. Не положение даже, а скорее дружеский совет: серьезнее относитесь к средствам массовой информации. Пусть глупые бы обманывались, а умные обманывали бы себя. Вы меня понимаете?
  -- Больно мудрено, - я почесал себе за ухом.
  -- Надо работать над собой. Почаще смотреть телевизор. Ребята там старательные, хотя и работают они больше по наитию, чем по научно разработа­нной методике. И второе: искренне верить тому, что написано.
   Я ухмыльнулся:
  -- Это уж точно! Совсем как бабулька, что прочитала написанное на заборе слово из трех букв, а когда заглянула в щель, - я едва сдерживал смех, -бедняжка увидела...
  -- Не знаю я, что она там увидела,- нетерпеливо перебил меня мэтр, - од­нако...
  -- Да она ничего не увидела! Ее, понимаете ли, обманули!
  -- Не велика заслуга обмануть старушку, - заметил мне строго философ, явно не слышавший раньше такого прикола. - Но мы опять отвлеклись. История, милый вы мой...
   Нервный смешок безбородого снова прервал его:
   - Вот и верь после этого людям, - выдал тот резюме.
Философ вспылил:
   - Ну!.. Ты еще!.. Нет, дорогие мои! Так у нас никакого времени не хва­тит, ежели вы постоянно будете меня перебивать! Я вот даже уже и не помню, на чем и остановился.
   Я подсказал:
  -- На истории.
  -- Да, на истории... История, как я уже говорил, замысловатая штука.
  -- На манер спирали, - кивнул солидно марксист.
   Не знаю уж, какой меня бес попутал, но я легкомысленно выпалил:
   - Противозачаточной?
Философ нахмурился.
  -- Я к тому говорю, что при всех ее невообразимых изгибах, скачках, крутых поворотах и прочая неизменно одно - это сам человек.
  -- То есть хвост у него, раз отвалившись, снова не вырастет?
  -- Нет, успокойтесь... И формы его социальной зависимости. Их всего две.
  -- Либеральная и демократическая, - кивнул я с самым глубокомысленным видом.
   Будь острота удачней, мэтр, может быть, и вспылил бы, а так он ограничился тем, что лишь укоризненно покачал головой.
  -- Что-то вас, молодой человек, на юмор вдруг потянуло? Не интересно?
  -- Нет-нет! Извините.
  -- То-то же! Тема достаточно сложная. Мне ко всему еще приходится многое опускать в своих построениях. Так что, пожалуйста, будьте немного вни­мательней. Если, конечно, желаете что-либо вынести из нашей с вами бесе­ды.
   Он выдержал паузу и, одев на себя, как и прежде, личину пророка, с пафосом выдал:
   - Община и рабство, рабство и община - вот альфа и омега человеческого
существования. Его начало и его конец. Все остальное является их производными по мере развития и становления общества.
  -- Вплоть до второго пришествия,- пробормотал я с кислой улыбкой. Мэтр в удивлении вздернул брови и с подозрением уставился на меня.
  -- Какого такого пришествия? Я повторил:
   - Второго!.. Апокалипсис. Конец, понимаете, света...
  -- И тысячелетнее царство Божье! - воскликнул философ, сияя довольством. - Не забывайте, царство мира и счастья! Догадка, представьте себе, прям-таки гениальная! Ведь если заря человечества теряется в тысячелетиях жизни общиной, то и закат его, надо смело признать, растянется в многие тысячи лет общинного существования.
  -- Все как по Марксу.
   Не верится? Что ж... Но... Через тернии - к звездам! - выпалил он с ужасающим пафосом. - Пусть никого не смущают происходящие ныне у нас перемены. Мы просто - должны! мы просто обязаны пройти сквозь горнило капи­тализма, через неисчислимые беды и ужасы, порождаемые его дикой стихий­ностью. Пройти через смерь, разорение, голод, вражду, кровь, нищету, без­работицу. Смело одеть на себя его несносимые цепи, оковы рабской зависи­мости. Надо спешить, торопиться! В максимально короткие сроки надо дог­нать, перегнать...
  -- Америку, что ли? - съязвил безбородый.
  -- Далась тебе эта Америка!.. Именно вам, молодым, - обратил он ко мне свои взоры, - выпадает высокая честь принести себя в жертву во имя грядущего царства добра, царства свободы, равенства, братства и социальной...
  -- Ага! Справедливости?
  -- У-у! перевертыш! - выдавил Петя.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ВЛАДИМИР

/продолжение/

  -- Если у древнего рабства, - невозмутимо продолжил, обдав нас презрением, мэтр, - возможен был лишь идеальный выход в какую б то ни было - хоть христианскую, иль мусульманскую, буддийскую ли общину, у сов­ременного рабства, индустриально-финансового, реален уже настоящий, то есть действительный выход в общину всеобщности. Иными сло­вами - коммунистическую. И надо признать /не в укор будет сказано/, что американцы, у которых сейчас социализма побольше, чем было у нас в наши лучшие годы, сами того не желая, даже того и не ведая, стоят уже на поро­ге этой общины.
  -- Бред!
   Я выкрикнул лозунг:
   - Слава американскому народу - строителю коммунизма!
Мэтр усмехнулся:
  -- Ура, товарищи!.. Нет, пусть они будут довольны и тем, что раньше других ступили на путь, так сказать, неорабства. Кстати, свое зарождение в той же Америке оно ознаменовало убийством Авраама Линкольна.
  -- Что?! - я с удивлением вытаращился на своего собеседника.
  -- А то, молодой человек, - он весь засиял, несказанно довольный произведенным на меня впечатлением ,- что по признакам новое рабство смыкается с рабством Востока - всеобщим, тотальным. Где и владыка-сатрап, и послед­ний невольник - равно рабы. То есть оба они с одинаковым правом и легкос­тью могут быть в каждый момент преданы смерти, притом безнаказанно. Вы понимаете?
   Я покачал головой. Аргументы философа казались явно притянутыми. Но тут мне пришла вдруг на ум аналогия с нашим царем, Александром Вторым. "Освободитель" - и надо же!.. Бомбой его, благодетеля!.. Вспомнил и Ельцина, его озабоченность в первую очередь за свою безопасность. Что это? Опыт прошедшего? Бессознательный ужас перед угрозой новой реальности?
   Мэтр продолжал:
  -- Вообще же, убийства их президентов, как правило, являют собой каждый раз новую крупную веху в истории нашего мирового сообщества. Так было с Маккинли в начале прошлого века. Да вспомните Кеннеди!
  -- Кеннеди? Он-то при чем здесь?
  -- Как же! А шестидесятые годы? Забыли? это и время распа­да колониальной системы, и становления неоколониализма.
  -- Да-да! Чомбе, Лумумба...
   Я хотел приплести сюда еще "Даг Хаммаршельд" - шикарное имя! - но Пе­тя меня упредил. Он вынес вердикт:
  -- А этого бы Чомбу - кирпичом бы!
  -- Ну вот! - разочарованно протянул философ. - На большее вы, по видимо­му, и не способны. Да вы пораскиньте мозгами! Отсюда, мои бестолковые, возможен один-единственный вывод. Ведь если для полного счастья американ­цам достаточно было всего-то одной гражданской войны, то Старому Свету потребовались две мировые, чтоб от туземного рабства прийти к индустриально-финансовому. Сняв цепи с туземцев, их волей-неволей пришлось наде­вать на себя.
   "Все бы так жили!" - подумал я с завистью. Мэтр, без сомнения, нес уже несусветную чушь.
   - Кстати,- продолжил философ,- значительно позже начав, европейцы, как это часто бывает, по многим статьям уже обошли Соединенные Штаты. Европе достаточно проще далась и реабилитация плоти, и утверждение прав естества. Сказалась культура, сказались традиции... э... гуманизма, о котором в Аме­рике, как говорится, ни слухом ни духом. Я имею в виду гуманизм Возрожде­ния. Такие титаны, как Леонардо, Эразм, Мирандола...
  -- Лукреция Борджа, - дополнил я список.
   Внес лепту и Петя:
  -- Макиавелли.
  -- Да, Макиавелли... Кстати, напрасно смеетесь! Подобно и выше мной на­званным, они утверждали не просто идею свободы и равенства. Центральная мысль Ренессанса - о богоподобности. О человеке как существе, извините меня, безответственном. Индивидуалисте до мозга костей, который, как и Создатель, не призван пред кем-то отчитываться.
  -- Ну а теперь, - продолжал он, - вы и подумайте, в чем же они заблуждались, рьяно бичуя пороки, глупость и всякую мерзость? Вспомните Бранта с его "кораблем дураков", того же Эразма, прочих насмешников... Ну же! За­дайтесь вопросом, предполагается ли и божественный разум у человека с по­добными качествами? Не говоря уже об элементарной порядочности.
   Я промолчал - вопрос был скорей риторическим.
   - Разум, как я уже вам говорил, это общественное достояние, проявляющий себя в полном объеме единственно своею направленностью на общественное благо. Ограничивая же себя лишь проблемами собственного выживания, мы ста­вим пределы и его функционированию.
   - То есть глупеем?
Мэтр просиял:
   - Это ж прекрасно! Да, дорогие мои! Глупость должна, она просто обязана стать доминантной, стать полноправной нормою жизни! Вы понимаете? Нет?
   Я опять промолчал.
  -- Черт побери, - философ взъярился: - это ж понятно даже козе! Раб, он ведь глупый! Хитрый, но глупый.
  -- Сосия Плавта? - я ухмыльнулся. - Как же...
  -- Читали?.. Стало быть знаете, что социальный статус раба не столь незавиден, как всем представляется? Им позволялось жениться, хотя в основ­ном половые их связи носили характер довольно-таки беспорядочный. Дети... Ну, с ними, как и ныне на Западе. Выросли - и поминайте как звали! Пита­лись, а также работали они вместе с хозяевами, и наравне. Жизнь, безопас­ность рабов строго блюлась, охранялась законом. Даже в сонме богов-олимпийцев и тут у них были свои. Такие как, скажем, Гермес - бог воровства.
  -- И торговли,- кивнул я. - Меркурий у римлян.
  -- Который не только был их патроном в разных проделках, но даже и сам занимался якобы с ними преступною деятельностью.
  -- То есть был "крышей"?
   - Точно! - мэтр улыбнулся. - Также - Сатурн со своими... э...
  -- Сатурналиями? - вспомнил я что-то знакомое.
  -- Греки же их называли по имени Крона. Кажется, кронии. Слуги и их господа менялись местами, и - начиналось!..
  -- Веселое время?
  -- Кстати, меня до сих пор поражает, что мрачное царство этого Крона -время по-варварски дикого существования - римляне, греки да и другие народы /каждый по-своему/, как сговорившись, упорнейшим образом связывают именно с Золотым веком.
  -- А по тебе,- безбородый осклабился, - Золотой век - это когда ты сидишь на полянке рядом с чудовищным монстром-джипом, пожираешь шашлык и коньяк, а вокруг в это время скачут нагие развратные гурии?
   Мэтр хохотнул:
   - Петя! Ты - гений!.. Черт побери! Это ж и есть пещерная жизнь! Это -
память о ней! Люди сидят у костра, уплетают козлятину, а вокруг них снуют эти самые гурии. Только чумазые, сплошь волосатые и с грудями до пояса!
   Я вспомнил Адама Козлевича и его тоскливый вопрос, адресованный Бендеру и его сотоварищам: "А вы голыми при луне-то плясать не будете?". Вот она - жизнь! Блаженство свободы, равенства, братства!..
   Я неуверенно высказал:
   - Вы же недавно сами сказали что-то о правом там полушарии. Что оно
подавлялось... веками.
   - Точно, - кивнул неохотно философ.- Это все так. Но как только представишь, что же нас всех ожидает, невольно подумаешь - на кой он сдался, этот вот нам коммунизм? Но... другого не будет. И мы должны ясно и твер­до отдать себе в этом отчет.
   Не знаю, чтоб я сказал ему в ответ на слова, за которыми ну уж никак бы не следовали "аплодисменты, переходящие в продолжительную овацию", но мэтра это, собственно, и не интересовало. Он весь был в своей стихии:
   - Вообще же, стремление к рабству /вспомните тягу наших людей в Соеди­ненные штаты после тех кризисных шестидесятых!/ и освобождению - основа основ прогресса. И если не смотреть нам сквозь призму удобной терминоло­гии, можно достаточно просто проследить и причины, и становление, и раз­витие каждого данного сообщества, познать его истинный политический и социально-экономический статус. Для этого нам немного и требуется: опреде­лить отношение к труду, как основе его жизнедеятельности. Здесь кроются и причины статичности восточных деспотий, и диктаторских режимов Латинс­кой Америки, которые только и были способны заставить работать безразлич­ных к благам цивилизации индейцев.
  -- Крепостное право в России.
  -- Да-да! Чтоб не мотался почем зря народ по ее необъятным просторам... А что, по-вашему, вынудило бы работать этакий спецконтингент вольнолюби­вых сынов Альбиона, когда пора легкого полуразбойного обогащения себя ис­черпала? Не кто, а именно - что?
  -- В неорабовладельческом обществе, - продолжал философ, - человек стано­вится рабом собственной стоимости.
  -- С правом выкупа, надеюсь? - поддел я его.
  -- И если представить,- к моему удивлению он согласно кивнул,- всеобщее рабство Востока в виде застывшего столбиком суслика, неорабовладение - это белка в колесе. Бедная белка в бесконечное погоне за, как вы верно подметили, выкупом. Но - парадокс! - чем быстрее, стремительней ты его крутишь, тем невозможнее выкрутиться... Оговорился, простите... Тем нево­зможней, труднее будет вам выкупиться. Как невозможно на полном ходу спрыгнуть с экспресса, так же и здесь. Центробежною силой колесо индустр­ии, хочешь не хочешь, но вас увлекает и не дает уже вырваться. Примером тому - богачи и прочие миллиардеры. Как им ни завидуй, а они не имеют да­же какого подобия частной и личной жизни. По рукам и ногам они связаны путами. Как каторжане, таскают на каждой ноге по многопудовой гире из зо­лота. Господи! Помоги им, несчастным!.. Можно, конечно, раззолотить свою клетку, поставить в ней домики, автомобильчики, куколок, развесить во стенкам райские кущи, но одно несомненно - из клетки не вырваться, не прыгать уж в вольном лесу с ветки на ветку.
  -- Все мы сейчас в таком положении.
   Человек исчезает как личность, превалирует робот, механизм. В России все это казалось черной фантастикой. Помните "Мы", роман у Замятина? Неудивительна в нашу эпоху и популярность андроидов, киборгов /кибернетиче­ских организмов/. В идеале ведь именно киборги отвечают стандартам нового образа жизни: отсутствие личностных факторов, стереотипность мышления, единообразие материальных запросов, управляемость. Добавьте сюда отрица­ние собственности, семьи и детей.
  -- Да-да! Раб не имеет собственности. Все необходимое согласно его стоимости предоставляется во временное пользование, зачастую - пожизненно.
  -- С правом наследования, я полагаю?
  -- Достаточно условным, если принять во внимание саму условность нынешних семейных отношений. Или вы никогда не смотрите зарубежные фильмы?
  -- Кстати, о детях, - ученый вдруг помрачнел. - С ними увязан первейший оправдательный мотив нашего совкового предпринимательства: "Коли уж мы строим в стране капитализм, я должен обеспечить будущее своих детей".
   - Но это ведь правильно!
Мэтр покачал головой.
  -- Так-то оно так, но, увы, не совсем. Помните, кстати, с чего у нас все началось? Совсем неожиданно в нашей печати развернулась кампания по дискредитации образа Павлика Морозова. Люди тогда еще удивлялись: с чего это вдруг его вспомнили?
  -- Ну, то был яркий пример безнравственности коммунистической морали.
  -- Господи! Это ж какая мораль?! - мэтр аж всплеснул руками. - Зверски зарезать ребенка! И - ни за что, ни про что! Об этом хоть кто-то задумал­ся?!. Тоже! Мораль! Про соседа, мол, правду можно сказать, а про папу не­льзя? Ребенок этого не понимает, да и навряд ли поймет. А вот то, что взрослые вправе за длинный язык зарубить его топором, как Павлика с братиком, - дети усвоить в силах. И нечего им уповать на всепрощающую родительскую привязанность - она не спасет. Бизнес есть бизнес! Это прек­расно осознавал еще дедушка Павлика, поджидая ребят на узенькой тропинке. От самых же бестолковых, а потому и крайне опасных, родители всеми возмо­жными способами стараются избавляться заранее. Отсылают детей от греха подальше в какой-нибудь пансион, за границу. Под са­мым, конечно же, благовидным предлогом, упирая на то, что и образование там, мол, получше. Хотя это вовсе не так, и даже напротив.
   Старик замолчал, задумчиво глядя куда-то поверх меня.
   - Жалко детей, - произнес, наконец, он упавшим голосом. - При живых-то родителях - и без семьи, совершенно одни, на чужбине.
   Я поддержал его:
   - С питанием там плоховато.
Философ поморщился.
   - При чем здесь питание! Дети как раз и неприхотливы в еде. Я о дру­гом, - он пошевелил беззвучно губами, словно примериваясь к тому, что мне
   скажет, затем произнес: - Вы понимаете, как это страшно, мучительно боль­но, когда на вас смотрят, казалось бы, все понимающие, ясные, чистые гла­за...
   - Майора Пронина, - выпалил я, довольный своею остротой.
Собеседник, однако, не принял шутливого тона. Он продолжал:
   - И думать: какая ж я сволочь!.. Эх, совесть, ты совесть! И кто ж тебя
выдумал!
   Философ тяжко вздохнул и, как бы встряхнувшись после минутной слабос­ти, заговорил своим прежним, уверенным тоном:
  -- Исчезает культура. И ежели в прошлом Америка еще славилась именами великих, то сейчас все свелось к древнеримскому лозунгу: "Хлеба и зрелищ!"
  -- Шоу и гамбургеров!
   Я рассмеялся: аналогия с древностью так и бросалась в глаза.
  -- А роль гладиаторских схваток сейчас выполняют, конечно же, боевики?
  -- Не только в кино,- философ кивнул,- но и в реальной действительнос­ти. Да, молодой человек. И хотя подоплеку, подлинный смысл терроризма /к ним мы вернемся/ мало кто ведает,- эти причины скрыты от глаз и самих ис­полнителей,- зрелище словно бы создано для Колизея: их убивают, они убива­ют... для остроты ощущений, как телезрителей, так и участников этого самого... шоу.
   "Циник!" - я неприязненно глянул на собеседника.
  -- Впрочем, таких параллелей с рабовладением древности можно еще проводить великое множество. Здесь уже к нашим услугам и педофилия греков, и - простите за грубое слово - гомосексуализм, получивший свое правовое и, если модно так выразиться, мировое признание.
  -- Легализуются браки.
  -- Следует все же отметить, что его предваряющий всплеск наблюдался уже во времена Ренессанса.
   - Леонардо да Винчи...
Философ нахмурился.
  -- Дело не в нем,- сурово изрек он. - В первую очередь здесь показатель­ны нравы, царившие при святейшем дворе Александра Шестого. К вопросу ж о том, почему непосредственно задница вышла на первое место по сексапильности, мы еще возвратимся. Отмечу лишь главное - реальности нынешних дней подавляют инстинкт продолжении рода. К чему он рабам? На кой им сдались эти самые дети?
  -- С этих позиций вполне объяснима и мода на татуировки. Она далеко не случайна. Клейменье рабов и более древний обычай раскраски поверхности тела, принятый на островах Океании, в Азии, Африке и у индейцев Америки. Кстати, с последними связана и наркомания. Вспомните, если слыхали: инки, аптеки... Режимы тотального рабства.
  -- Простите, - прервал я его,- но вы нам сулите такое мрачное будущее -мороз продирает по коже. С одной стороны у нас якобы Сцилла, с другой, извиняюсь, Харибда. Куда при таких обстоятельствах нам, то есть бедным крестьянам, деваться?
  -- При чем тут крестьяне? - не понял философ.
   - "Белые придут - грабют, - пробормотал безбородый, - красные придут..."
И он снова умолк, смежив свои очи.
   Мэтра прорвало:
  -- Черт побери! Да вы что, сговорились?! Все время меня сбиваете с мыс­ли! Белые - красные... Да какая вам разница?!
  -- Разницы, может, и нет, - согласился я с ним. - Однако же странно: то вы пророчите всем коммунизм, теперь - пугаете рабством. Это как понимать?
  -- Ах, вот вы о чем! - философ заулыбался. - Но это же элементарно! Настолько, я полагал, очевидно, что у меня и в мыслях-то не было что-то еще разъяснять.
  -- Сцилла, Харибда... - он усмехнулся. - Сколько уж лет все только о том и судачат, что при коммунизме люди - рабы. И что коммунизм - это, батень­ка мой, и есть это самое рабство. Впрочем, нельзя утверждать, что эта идея в корне ошибочна. Ведь предпосылки того социального строя, чье ста­новление мы наблюдаем уже повсеместно, в Советском Союзе существовали. Курьезно лишь то, что громя "коммунизм" /в кавычках, конечно/, наивные критики стали, как бы сказать, провозвестниками светлого будущего. Неволь­но и - для всего человечества.
  -- Светлого?!
  -- Это уж как посмотреть. Ведь тот муравей, что тащит бревно у себя на спине /по нашим масштабам/, вовсе не думает - раб он иль нет? Тащит - и все тут! Никто его к этому не принуждает.
  -- Это ж инстинкт!
  -- Разумеется! Мы для того и открыли, пустили на волю правое полушарие мозга, чтоб строить в дальнейшем свою социальную жизнь на уровне этого самого, как вы сказали,- инстинкта. База для этого... Та, о которой когда-то мечтал Никита Хрущев, - я имею в виду материально-техническую базу коммунизма, - практически создана. Можно сказать, что почти построена.
  -- Ура, товарищи! - выкрикнул я, проникшись сарказмом. - Нынешнее поколе­ние советских людей будет жить при коммунизме!
   Будет, будет,- кивнул он с усмешкой. - Но не это главное, о чем я хо­тел бы сказать. Видите ли, на наших глазах, молодой человек, происходит как бы смена вех... Нет-нет, я, пожалуй, оговорился. Происходит смена эпох, и воистину удивительно то, что никто даже не догадывается об этом. Никто! всех вполне устраивает удобная мысль о неизменности того положения, в котором пребывает человечество сегодня. Какой-то японец даже радостно возвестил о конце истории. О, святая простота!
   - О, санкта симплицитас!
   К счастью для мэтра, латынью дело и ограничилось. Напомнив нам о своем присутствии, Петя вновь задремал.
   Философ продолжил:
  -- Неужто никто не видит хотя бы того, что лежит на поверхности: в то время как Ренессанс на стыке эпох возрождал прекрасные формы антич­ности, у нас возрождается ее райское содержание. Грубое, отв­ратительное, почти что животное содержание. Где не разум и чувства, а эмоции и инстинкты определяют собой формы человеческого существования, его образа жизни.
  -- Позвольте, - поймал я его на противоречии,- но как раз эпоха рабовладения и породила высокую культуру!
  -- Рабовладения? Вы так, кажется, выразились?.. Увы! Не следует нам на сей счет заблуждаться. Не будет у нас ни Гомеров, ни Фидиев, ни Парфенонов, ни Колизеев. Молодой человек, вам должно быть известно, что рабов не допускали даже к строительству египетских пирамид! Созидали - свободные. Сейчас же рабы - все. О нас, правда, говорить так еще преждевременно. А вот американцы - и здесь они вне всякой конкуренции - поуши увязла в эту систему. Представляют собой, так сказать, классический при­мер неорабовладения. К сожалению, принятый мною термин не совсем удачен, так как он не раскрывает во всей полноте сущности явления, где, во-первых, никто никому не принадлежит /свобода?/, во-вторых, никто никому не хозяин /равноправие?/. Рабы - все. Дорогие ли, дешевые, умные иль бестолковые - все они крутят в меру способностей колесо индустрии. Наиболее верно было б сказать о нем - тотальное рабство. Тотали... тоталирабизм?.. То-та...
  -- А как же в таком случае охарактеризовать нам наш социализм? - прервал я этот странный поток неологизмов.
  -- А никак! - отрезал философ, но увидя, что я явно не удовлетворен его ответом, принялся терпеливо объяснять: - В том-то и заключался его глав­ный порок, что мы не были рабами. Рабов нет нужды ссылать в лагеря, чтоб заставить работать. Мы /на нашу беду/ осуществили рывок в завтрашний день свободными, хотя и крепостными людьми. А социализм не создает­ся свободными, по произволу свободных. К нему приходят рабы вынужденно.
  -- Кошмар! - только и мог я воскликнуть, ни бельмеса не поняв.
  -- Но - Возрождение! - я сделал попытку вступиться за человечество, которое мэтр обрекал на беспросветную серость и бескультурье. - Вы, кстати, сами себе перечите. На поворотах истории...
  -- Вздор! - прервал он меня. - Вы, молодой человек, совершенно не поняли! Да, ни-че-го-с!
   В подтверждение слов он постучал костяшками пальцев по столику.
   - Никакого вам повторения античности, ни тем более Возрождения, а воз­никновение на почве неорабовладения адекватного ему мироощущения. Мы мо­жем с вами проводить только параллели с аналогичными явлениями древности - культурой, мышлением, всевозможными культами, идолопоклонничеством, фети­шизмом вещей, тотемизмом. Аналогии эти настолько бросаются в глаза, что не заметить их просто невозможно. Если говорить, допустим, о грамотности, о мышлении, то... Да вот вам пример, нагляднее некуда. Американцы /взрос­лые люди!/ давно уже в книжках только картинки разглядывают. Для этого там выпускаются специальные книги - все сплошь из рисунков.
  -- Комиксы, что ли?
  -- Комиксы?.. Нет, дорогой мой! Это, черт меня побери, пиктография. Да-да! Самое что ни на есть древнейшее рисуночное письмо. Нам до такого еще далеко, еще жить и расти!.. Помните, я уже говорил о помощи Фонда Сороса нашему народному просвещению? Так вот, его очень многие упрекают в прими­тивности предлагаемых учебников, целых учебных программ, в низком уровне мышления. Даже порой обвиняют в намеренном оглуплении нации! Вы только подумайте!
  -- Ну, это уж дело ура-патриотов.
  -- Не знаю. Но как раз обвинения в злонамеренности здесь и неуместны. Напротив! Они искренне стараются нам помочь, сделать как лучше. Нам, горемычным, еще непривычно невежество, серая лапотность их, европейцев, нас изумляет. Нас, привыкших сызмальства жить в атмосфере высокого интеллектуального напряжения! Однако дело все в том, что иначе и быть не должно! На иное мышление они, в отличие от нас, уже не способны. Вы пони­маете?.. Нет? Постараюсь вам это сейчас объяснить.
   - Примитивность, - продолжил он после недолгой паузы, - низкий уровень мышления, столь характерные для современного Запада, являются закономер­ным следствием выхода его за пределы Нового времени - от индукции Бэкона и диалектической логики Гегеля к старой и доброй аристотелевской дедукции.
   Дедукция у меня почему-то всегда была связана с именем Шерлока Холмса и его знаменитым дедуктивным методом.
  -- Ну и что здесь плохого? - пожал я плечами - Какая тут разница?
  -- Разница? О!.. Разница огромная! Ведь что такое индукция? Это переход от единичных фактов к общим положениям. Дедукция же, по Аристотелю, нап­ротив - вывод от общего к частному. Причем это общее берется чаще всего просто с потолка... Не понимаете? Ну, практически это означает, что с по­мощью одной лишь дедукции вы за деревьями не увидите леса. Знакомо вам это выражение? Так вот, вы не поверите, но я очень обрадовался когда, просмотрев соровские учебники, обнаружил в них великое множество - интереснейших, подробнейших! - фактов и... ничего боле! Даже того самого общего, которое /черт возьми!/ ведь должно ж где-то быть! И это примечательно! Это лишний раз подтверждает мой вывод о переходе уже сегодня об­щественных наук на мифологическую основу!
   Я мало что понял из его рассуждений, но при упоминании о мифах слегка приободрился - мифы мне нравились. Особенно греческие.
  -- Или, к примеру, взять культ человеческого тела, столь распространенный в античном мире. Не стану касаться существа отличий в подходе к фети­шизации всего тела, но характерные изменения в выборе приоритета его сос­тавляющих частей мне бы хотелось выделить особо. Ибо эти отличия, как это ни парадоксально, ярче всего подчеркивают сходство. Надо лишь помнить, что сами они, эти различия, обусловлены направленностью развития - по во­сходящей ли, или по нисходящей...
  -- От более развитого - к менее развитому обществу?
  -- Нет, - мэтр покачал головой. - Что значит - более развитое? Человек живет в сегодняшнем дне и в обществе, соответствующем его собственному раз­витию. Навязывать ему иной образ жизни /хоть это постоянно и делается/, по меньшей мере является глупостью, так как заканчивается всегда одинако­во, с противоположным прямо-таки результатом. Сколько веков древние рим­ляне навязывали миру и свое влияние, и свой образ жизни! А чем это кончи­лось? Тем, что весь мир отказался не только от римского влияния, но и от его образа жизни.
  -- Образа жизни, - задумчиво повторил философ. - О чем это я говорил?.. Уже и не помню.
  -- О составных частях человеческого тела.
  -- Да-да! Вот склероз-то!.. Нет, я говорил о различии в выборе его главенствующих частей, вспомните: золотые маски фараонов, микенского Агамем­нона, прекрасные лики греческих статуй, римский скульптурный портрет. О чем это может нам говорить?.. Правильно, молодой человек, о почитания че­ловеческого лица, его головы как места сосредоточения духа. А культ живо­творящего фаллоса?
  -- Ну, это уже более низменное, - я покраснел, - для плебса.
  -- Вы полагаете? - усмехнулся ученый. - Если сегодня во всей полноте главенствует культ женской вагины, или скажем так: органов женского тела, не говорит ли нам это, что мы, молодой человек, как никогда ранее, близ­ки к матриархату? В том смысле, что воспроизводство потомства из общей заботы становится частной проблемой /совсем к тому не обязанных!/ женщин.
   - Но это детали, - философ достал носовой платок и оглушительно высмор­кался.- Сейчас же взамен головы в мире явно главенствует та из частей на­шего тела... э.... Нет, не у нас. Мы здесь порядком отстали. Вы сами, ча­сом, не вспомните, что чаще всего поминается в американских фильмах?
   Я молча пожал плечами и даже руками развел в знак своего полного непонимания.
  -- Да-да! - не поверил мне мэтр. - Начиная, я вряд ли здесь ошибусь, с писателя Джеймса Джойса, в западной культуре проявляется и громко заявля­ет о себе культ того самого места, на котором мы, извините, сидим.
  -- Задница, что ли?
  -- Жопа, - буркнул марксист.
  -- А может быть, - я с трудом сохранил хладнокровие, - это связано о тем, что человечество в большей мере переходит на сидячий образ жизни?
  -- Нет-нет! Все намного серьезней, чем вы думаете. Первое, что сразу бросается в глаза, так это то, что человечество /в основном это касается его мужской половины/ не находит более необходимости абсолютизировать свой разум. Не видит преимущества быть человеком. А это да­леко идущий вывод! Отсюда, кстати, и новые кумиры: женщина - шлюха, муж­чина - тупой мускулистый убийца.
  -- То есть крутой?
  -- И второе. Здесь, понимаете, увязываются два противоположно направлен­ных тезиса, "Жизнь прекрасна!" - оптимистично звучал лозунг античного ми­ра. Пусть не покажется вам это странным, но античность жила ожиданием выхода из рабства. Ожиданием золотого века, а когда же надежды на лучшее, разумное обустройство общества не оправдались, махнула рукой и утешилась христианской доктриной потустороннего рая. Лозунг же современности, как вы сами могли бы уже догадать­ся, не столь оптимистичен: "Жизнь - дерьмо!".
  -- И как я вас понял, это напрямую связано с местом расположения аналь­ного отверстия?
  -- Несомненно! Но понимать это надо, молодой человек, несколько шире. Вот мне, предположим, трудно избавиться от убеждения, что жизнь, несмотря ни на что, и прекрасна, и удивительна... Что для счастья довольно, как и герою у Симонова, синего неба, зеленой травы. Но - черт побери! - какой уж тут может быть рынок с таким непотребным... простите, непотребительским отношением к жизни? Нет! Наша действитель­ность требует к ней совершенно иного подхода. И надо отдать справедли­вость нашим СМИ, и прежде всего телевидению, которые твердо, уверенно не­сут в народные массы новое, прогрессивное мировоззрение: "жизнь - дерьмо, однако же деньги могут ее как-то нам скрасить!". Задача неимоверно труд­ная, а насколько она трудна, мы можем судить по такому вот даже факту. Если у нас, предположим, вид человеческих испражнений, блевотины вызывает еще отвращение, у американцев естественная реакция уже - между на­ми будь сказано - смех! Да-да! Я сам это видел в их фильмах! В отличие от нас у них было достаточно времени приспособиться. Они уже не только свыклись с жизнью-дерьмом, но даже находят мужество подтрунивать, смеяться над своим незавидным положением. К их чести надо сказать, что они ни­когда не признаются /впрочем, и сами о том навряд ли догадываются/, что положение это свидетельствует об уходе в рабство как давно свершившимся факте. Безысходность его отражена практически во всех реали­ях сегодняшнего дня. Да не только сегодняшнего! Почитайте американских фантастов! В самых смелых мечтах они и через тысячу лет не могут представить себе каких-то иных, чем сейчас, человеческих отношений. Иных, более совершенных, разумных принципов человеческого существования. Всевозможные монстры, страсть к разрушению, злоба, корысть, опять-таки войны, только теперь уже звездные. В общем, та же самая грязь, кровь и убожество. Ника­кого прогресса!
  -- За исключеньем технического.
  -- Нет, не скажите! Выбор и здесь не богат - роботы, киборги... Ну, это ясно: мечта о подмене собственных функций раба-исполнителя. Что там еще? Орудие? О нем мне и говорить-то не хочется.
   Я заподозрил, что мэтр никогда не читал ни Кларка, ни Бредбери, но пускаться в полемику все же не стал. Тем более что совершенно не знал, под каким мне подать их соусом.
  -- Мы переживаем период, - продолжал собеседник, - когда прежние идеалы уже исчерпали себя, а человек в силу инерции продолжает жить в мире, соз­данном его же иллюзиями. И основная из них - в разумности на­шей действительности, ее непреложности. Вы понимаете?
  -- Темное царство, одним словом.
   - Хм... "Когда же придет настоящий день?" - спросите вы. А он не придет! Он уже пришел! Настоящий день - это то, что мы отрицаем сегодня. Не понимаете?
   Он посмотрел на меня о таким сожалением, что я невольно подумал: "Какая ж я все-таки бестолочь!".
  -- Положим, мы отрицаем сегодня социализм. А социализм - вот он! Пожа­луйста! Кругом все только и заняты тем, что строят его, независимо от то­го, понимают они это или не понимают. Пусть против воли... но - строят! -сарказм моего собеседника можно было, пожалуй, отнести и к социализму, и к его вольным или невольным строителям.
  -- Мы превозносим свободу и отрицаем рабство. А рабство-то - вот оно, во всем, чего ни коснись. Да и психология у нас вырабатывается уже соотве­тствующая: "Заработаю побольше деньжонок и ос-во-бож-жусь! Грабану поболь­ше и выкуплюсь!.. За-жи-ву!" - сардонический смех пришел на смену сарказ­му.- Черта с два! Из клетки с деньгами так просто не выпустят. Без денег - пожалуйте! Однако какой же дурак отдаст свои деньги? Начать все сначала?.. Замкнутый круг!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

НИЖНИЙ НОВГОРОД

   По всей вероятности, это название связано с тем, что здесь проживали купцы и торговцы более низкого ранга и гильдии, чем в господине Великом. Город низов, голытьбы и отбросов общества. Горький, как хлестко его окрестили при коммунистах.
  
   - Что же касается массовой культуры, - продолжил философ, когда за окнами скрылись последние признаки города, - то она предназначена на то, чтобы подобно наркотику... Вспомните, что добавляет в пищу индейцам -рабам в Южной Америке?
   - Листья коки? Вы хотите сказать... Вернее, отсюда следует вывод, что и причины, породившие современную наркоманию, они не случайны?
   - Нет, разумеется! Но компенсировать неполноценность существования нынешнего поколения, измотанного несвободой и отупляющей погоней за выкупом, можно, конечно, и с меньшими издержками. При посредстве той же массовой культуры, как я уже говорил. "Рок против наркотиков!". Увы, это не просто красивая фраза.
   - Ну и почему же опиум для народа? - вспомнил я снова Остапа Бендера.
   - Вот-вот! - философ, казалось, даже обрадовался. - Искусство, молодой человек, как и религия, является не только отражением образа жизни, но и его каждодневным подтверждением. Вхождением, как это принято говорить у актеров в образ. Не христианская чувственная созерцательность, устремленная в будущее /пусть и загробное/ освобожденное, а эмоциональный всплеск, крик запертой в клетке души, не помышляющей уже ни о какой свободе, ни о чем ином кроме возможности, прожив безрадостный день, сплясать у костра под звуки тамтама...
   далее философ понес такую ахинею, что впору было схватиться за голову: все современное искусство он трактовал не иначе как проявление некоего стихийного язычества с его грубой аффектацией обрядов и правилами ритуального жертвоприношения. Он сыпал совершенно непонятными мне специальными терминами, пускался в такие заумные рассуждения, что я, оберегая свой бедный рассудок, вынужден был попросту их мимо ушей.
   - ... Шоу-бизнес - так это, кажется, называется. Улавливаете? Сам уже термин указывает на то, что массы, не в пример древним римлянам, готовы сами оплачивать зрелища, столь необходимые им жизненно. Необходимые, может быть, даже в большей степени, нежели хлеб насущный, нежели... э-э... Да что говорить! - ученый сокрушенно вздохнул.
   - А тотемное животное? - заговорил он после короткой паузы. - Если, допустим, в Древнем Египте наряду с другими священными животными почиталась кошка, то в современной Америке значение тотема приобрели грызуны.
   - Грызуны? - удивился я. - Почему именно грызуны?
   - Ну, о причинах такой несколько необычной зоолатрии, или даже зооантропоморфности, пусть поломают головы сами американцы. Но уже тот факт, что все эти бесчисленные Микки и Маусы, Чипы и Дейлы, Томы и Джерри, заполонившие экраны...
   - Том - это кот.
   - Не имеет значения, - отмахнулся ученый. - даю голову на отсечение, что он отрицательный персонаж. Как Толстопуз. Нет, мне более интересно проследить становление формы тотемного животного в России.
   - Медведь? - выпалил я первое, что мне пришло в голову.
   - Какой там медведь?! - метр аж расстроился. - Медведь... Курица, милостивый государь! Самая что ни на есть обыкновенная курица. Может быть, в памяти народа она когда-то и несла золотые яйца, но теперь она возвращается к нам как бы извне, в другой ипостаси, претерпев анимистические метаморфозы. Я не берусь утверждать, что нам этот символ-тотем навязывают. Нет. Хотя вы, наверное, слышали, что уже в наше время о курице был снят полнометражный художественный фильм, который так и назывался - "Курочка Ряба". И снят он был обратите внимание! - американизированным режиссером. Со стороны, как говориться, виднее, и под умелой рукой создателя фильма символ народа-бессердечника - на кой ляд нам сдались эти золотые яйца! - искусно трансформируется в тотем, от которого за версту несет корыстолюбием. Нет, тотем- курица далеко на случаен! А "Черная курица" - сказка нашего детства? А новый российский герб? Ведь хотя там и изображен некий жутковатый генетический урод с двумя головами, в народе-то его величают ласково: "Наша курица". Это показательно! Значит, где-то в глубинах души мы уже тоже ощущаем свою принадлежность к новой формации...
   - Нет, погодите! - я поспешил его перебить, чувствуя что-то неладное. - ведь тотемизм, как я понимаю, это прежде всего свидетельство отсутствия индивидуализма. Коллективизм рода, общины... никак не тот крайний индивидуализм, за который вы так упрекаете американцев.
   - Разве же я упрекаю? То, что они индивидуалисты, - лицо его неожиданно просияло, - и замечательно! Вы даже представить себе не можете, до чего способен их довести крайний индивидуализм! Но об этом мы поговорим попозже.
   - До коллективизма? - не удержался я от вопроса.
   - Всему свое время. Ну а сейчас, - он взглянул на меня оценивающе, - я б не хотел вас шокировать, но все это только цветочки. Отражение, как говорится, реалий сегодняшнего дня массами. Люди же избранные, тонко чувствующие натуры, художники, озабоченны уже совершенно иными проблемами. Они ушли далеко вперед, или, как принято выражаться в подобных случаях, опережают время.
   - Свое время, - поправил я машинально.
   - Большинство наивно полагает, что все эти художники - модернисты, абстракционисты, авангардисты... кто там еще? - просто, мол, выпендриваются. Что творчество их слишком уж далеко от реальности и сложно для нашего восприятия. Ерунда! На деле, мой дорогой, все очень просто. Просто, как все гениальное... Вы меня слушаете?
   - Да, разумеется.
   - Предтечи грядущего, они возвращаются к осязаемым ими и вполне уже достижимым истокам человеческого существования. Истокам, но на несравнимо высоком витке исторического развития.
   - Исток, он же устье?
   - как тут не вспомнить, - игнорировал метр мою реплику, - того же Хрущева... Спит наш марксист?
   Он с сожалением глянул на своего мирно дремлющего коллегу и, тяжко вздохнув, продолжил:
   - ...Этого никуда не годного коммуниста, громившего выставки отечественных формалистов и замахнувшегося даже на самого Пикассо!
   - Позвольте! - попытался я было возразить, - но марксизм...
   - Марксизм - это метод. Это то колесо, изобретать которое заново означает напрасную трату времени.
   - А кто и куда на том колесе поедет...
   но философ не склонен был развивать эту тему.
   - Не отвлекайтесь, пожалуйста! Неужели проблемы высокого искусства вам так интересны? Наскальные изображения, первобытные ритмы, отвлеченно бессвязные гимны. А знаменитые кикладские идолы, строго схематическое исполнение которых поразительно близко современной скульптуре? Случайны ли здесь аналогии с современностью?
   - Вы хотите сказать, что коммунизм Пикассо...
   меня вдруг бросило в холодный пот. Все прежние представления, такие простые, понятные и, я бы даже сказал - милые сердцу, куда-то мигом пропадали. Перед глазами поплыло: где ретроградство? где модернизм? Все поменялось местами, как в каком-то кошмаре! И вот уже соцреалисты, я вижу, сжигают свои партбилеты, а буржуазный донекуда наш авангард нахально размахивает у меня перед носом красным знаменем революции.
   -... Но мало кто отдает себе в этом отчет, - донеслось до меня окончание фразы философа, - во имя чего он творит. Если, естественно, он настоящий художник.
   - Возьмите поэтов! Аполлинер и Сандрар! Поль Элюар и наш Маяковский. Неудивительно, - метра несло, - что даже Иосиф Бродский...
   - Позвольте!.. - начал я было ему возражать, но тот как отрезал:
   - Нет, не позволю! Кем бы он сам себя не считал, какими мотивами в творчестве не руководствовался, он же - поэт! Предтеча того коммунизма, грядущего псевдопещерного общества, которое массы даже в кошмарном сне не могут себе представить!
   Философ затрясся в раблезианском, а может быть даже и гомерическом хохоте. Смеялся он, впрочем, бесшумно, но это как раз и заставило меня невольно содрогнуться.
   - Показательно то, - продолжил он чуть успокоившись, - что именно Бродский как рудимент советской эпохи стал и последним поэтом Америки. Свидетельством факта развития этой страны к палеолиту, где, извините, не было места поэзии даже в форме простейших и примитивнейших культовых гимнов.
   - А диссонантная музыка?!. Слышали Альфреда Шнитке? Это ж - прорыв! Гениальный прорыв в завтрашний день! То что сейчас атонально, кажется нам сплошной какофонией, в будущем станет понятным и близким каждому человеку. Вы понимаете?
   Я молчаливо кивнул.
   - Можно, конечно, порассуждать и свести эту, как бы сказать, деградацию нашей культуры - отказ от морали, от культа прекрасного - только к тому, чтоб содействовать приспособлению масс к товарному миру индустриального общества. Но это все частности. Лишь механизм, который ведет нас, вернее, толкает вперед и наверх по исторической лестнице.
  -- Иными словами, если я вас правильно понял, любая рок-группа фактически - ячейка компартии? - я рассмеялся. - Коммунистическая ячейка?
  -- Не надо утрировать, но в принципе - верно. И сколько б они ни пытались при этом отбрыкиваться, это все так.
   - Ясно, - вздохнул я. - Пикассо, я слышал, как-то признался, что в детстве своим мастерством не уступал самому Рафаэлю. Но ему понадобиться целая жизнь, чтоб научиться рисовать, как ребенок.
   - Венера Милосская, к вашему сведению, не произвела б на пещерного жителя ни малейшего впечатления! Так, изящная безделушка... Между тем как уродливые / до которых тому же Пикассо расти и расти!/ бабы, точнее, "Венеры" палеолита для него преисполнены смысла. Кстати сказать, вы хорошо себе представляете их внешние данные, довольно-таки незаурядные?
   Я ухмыльнулся:
   - Это ж мегеры! Чудовища! Жирные, вот с такими, - обеими руками я постарался ему наглядно продемонстрировать, - грудями...
   - И необъятным задом, если на то пошло.
   Я вспомнил, что он говорил про матриархат.
   - Ага! Чем жирнее - тем она плодороднее? И половая щель об этом, вроде, свидетельствует. Она ж на каждой фигурке отмечена!
   - Верно! - философ, казалось, был даже немного шокирован моими познаниями. - Но не следует нам так уж смеяться над бедными пещерными женщинами, тем более что их безобразие отнюдь не свидетельствует об отсутствии вкуса и мастерства у художников верхнего палеолита. Они прекрасно работали и в реалистической манере. А вообще я коснулся темы искусства только затем, чтобы наши художники не стеснялись своего, уже совершенно лишенного индивидуальных черт, творчества. Они должны себе ясно представить, что творчество их находится в полном согласии с целями общества, выражает не частный, не личный, а коллективный взгляд на окружающий мир. И что предназначеньем искусства является отнюдь не эстетическое наслаждение.
   - Ну, это вы все говорили. Мол, крайности сходятся.
   - Точно! На подсознательном уровне их первобытная сущность так, извините, и прет. Из самых талантливых, я имею в виду. Возьмите, к примеру, новый Самарский вокзал. Шикарное здание! Супер! Модерн! Ну а по сути - это же хижина палеолита! Знакомы вы с тем, что они из себя представляют? Неправильной формы, чаще - сферической. Остов выполняют из веток, кроют корою и листьями, либо звериными шкурами. И Абсолютно неважно, где ее строили, кто ее строил - аборигены Австралии, бушмены Африки ил же жители нашей Сибири. Разница только в размерах, материалах конструкции... Это еще что такое?!
   Купе задрожало от мощного храпа.
   - Н-да, - недовольно поморщился метр, оборачиваясь к своему спящему коллеге, - такие дела! Кхм!.. А потом на сцену вышел гимназист Петя и прочитал стихотворение про лошадь.
   Артистически выдержав паузу, с фальцетом, которого я никак не мог от него ожидать, философ продекламировал:

Что ты р-жешь, мой конь ретивый...

   - Что ты шею опустил? - подхватил я с ухмылкой.
   Метру, однако, это почему-то не понравилось.
   - При чем тут, скажите на милость, шея!? - взбеленился он вдругни с того ни с сего. - Не с лошадтю же я его сравниваю!
   - А впрочем, - продолжил он уже примирительно, - удобный момент пропустить нам еще по одной. Покуда он спит... Не возражаете? Нет?
   - Вот и отлично! - кивнул он, наполнивши рюмки. - За что же выпьем?.. Ах да! Мы с вами не пили еще за прекрасных дам.
   - За палеолитических женщин! - воскликнул я в тон.
   Философ осклабился:
   - Кстати, теперь-то вы поняли, с какой такой целью наши красавицы льют в себя силикон, доводя свою грудь до необъятных размеров?
   - В подражание "Венерам"?
   - Не эстетично, но показательно. Что ж, веление времени!
   - Да, пока не забыл! - решил я напомнить философу. - Вы еще что-то хотели сказать о сексапильности задницы. Женщины нынче ее так откровенно подчеркивают.
   - Боже ты мой! - метр аж всплеснул руками. - Но это же - элементарно! Это ж единственный и самый естественный способ, известный пращурам - из положения сзади. К слову сказать, если любимая женщина нежно обнимает вас сзади, прижавшись к спине, знайте, что в этот момент а ней говорят ее мужские гормоны. Здесь ничего нет случайного! Это древнее нас.
   - Ясненько! - я усмехнулся. - как это все прозаично! Так же как храп у товарища... Может, его разбудить? Пусть бы поднялся к себе да улегся нормально.
   - Нет уж! Проснувшись, он сразу попросит налить и ему. А то что он, бедный храпит... это все-таки лучше, чем если б его донимали ночные кошмары. Как наших совков.
   - А их донимают?
   - Нет! Ваша наивность меня порой поражает... Конечно! Не пили б тогда, не хлестали как лошади.
   Я усмехнулся: аналогии с нашим застольем метр предпочел не заметить.
   -Жалко мне их! Обидно за этих людейЈ которых элементарная недоработка, либо откровенная зашоренность моих ученых коллег вынуждает топить в вине свою совесть. Жертвы поверхностного, я бы даже сказал - наплевательского подхода к нравственному обоснованию курса наших реформ, они вынуждены довольствоваться одними лишь общими, мало чего говорящими сердцу и уму, положениям. Я о них вам уже говорил. Это, во-первых, попытки создания отличного от советского образа жизни, лишенного, так сказать, его составляющих, социума. На этом пути нас подстерегают свои сложности. Вот если б, к примеру, мы пережили крах социализма как национальную катастрофу, тогда бы /и то с большой-пребольшой натяжкой!/ мы имели б возможность подобно западным немцам после войны обеими руками ухватиться за идею американизма. Но мы этот крах, можно сказать, и не заметили: очереди за колбасой и водкой - это еще не конец света. А искусственно нагнетаемое отрицание прежнего строя мало кого могло убедить, тем более что главными атрибутами сего отрицания явились давно уже не существующие сталинские лагеря. Воскрешение же старорежимного царского социума вообще не реально - без пиетета к Богу, царю и отечеству. Притом если вспомнить, что многие поколения наших людей и слыхом о нем не слыхало. А если и слышало, то только в контексте, мол, "в мрачные, тяжкие годы царизма жил народ в кабале". Можно конечно перечеркнуть советское прошлое. Только, увы, за его отрицанием с необходимостью следует и отрицание нынешних ценностей. Подвергнув анафеме прошлое, мы, дорогой мой, лишаем себя настоящего. Противоречие-то не разрешается, оно - не снимается! В результате такой скудоумной политики мы получаем как бы коллапс - падение тонуса, уровня нашей общественной и экономической жизни. Вы понимаете?
   - Да, - я смутно припомнил что-то из курса марксизма, - закон отрицания. Э-э... по которому лошадь должна отрицать якобы сено.
   - Ну, дорогой мой! Это старая шутка, вы уж меня извините, тупоголовых студентов. На практике же, хотим мы того или нет, закон непреложен. Его игнорировать - это плевать против ветра. С такими ж последствиями. Можно, конечно, понять нам того ж Собачка, на собственной шкуре убедившегося, что ему никогда не пройти с гордо поднятой головой, как некогда Кирову, по Ленинграду.
   - "В блокадных ночах Ленинграда по городу Киров идет", - процитировал я.
   - Да-да! Имя обязывает... С другой стороны, почему обязательно Санкт-Петербург? При царях лихоимство тоже отнюдь не считалось за доблесть. Хотя б - Петроград! Как-никак, в Петрограде Родзянко, Гучков, Рябушинский.
   - Рябушинский - в Москве.
   - Неважно!.. С Москвой еще хуже: не переименовывать же ее в самом деле в какие-нибудь Нью-Васюки! Разве что улицы? Московские улочки, по которым под брызги шампанского катились в пролетках купцы со своими купчихами и, хрустя французскими булками, дефилировали юнкера.
   - Или, - с коротким смешком продолжил философ, - возьмите, к примеру, улицу Горького... Вы, я надеюсь, меня понимаете?
   Он процитировал:
   - "А вы свою жизнь проживете, как черви земные живут..."
   - "... И сказок о вас не напишут, и песен о вас не споют".
   - То-то оно и обидно! Конечно, я понимаю, что в мещанах героики маловато. Может быть, ее даже и вовсе нет. Помните толпы народа, вставшего грудью на защиту Белого дома, когда ему ничто и не угрожало? Ведь их словно ветром всех сдуло, как только пошли палить танки. Остались одни лишь мальчишки, орлята, преданные и проданные своими отцами... Если б вы видели... Нет героики... нет... - ученый вконец расстроился. Он вытащил из кармана носовой платок и принялся им судорожно орудовать, утирая выступившие на глазах слезы.
   - Извините, - вымолвил он, приходя понемногу в себя. - Мне всегда, понимаете, было жалко детей. Наверное от того, что своих у меня никогда не было.
   Он натянуто улыбнулся:
   - Вот такой каламбур, - метр громко высморкался и убрал платок. И - и откуда они только взялись?.. Не-е-ет, правильно сделали, что разогнали все эти детские и молодежные организации.
   - Мещане!.. - проговорил он с презрительным вызовом и, словно кому отвечая, тут же в сомнении покачал головой: - А почему бы и нет?
   Он ненадолго задумался и вдруг решительно грохнул своим кулачищем по столику.
   - А хоть бы и так! - прогремел собеседник. - Пусть будут мещане, но тем не менее заняты эти мещане, я бы сказал, грандиозным и героическим делом!
   - Бизнесом, что ли?
   - Да, - продолжил философ, не обращая внимания на мою иронию, - но выросший из социализма, он порождает тяжелейший внутренний конфликт, ложащийся тяжелым бременем на... э-э...
   - Блажен, кто смолоду был молод, - прервал я его разногласия, поняв их в общем, по своему. - Но разве же мы виноваты в том, что большевики, прервав наш естественный ход развития, затеяли свой коммунистический эксперимент? Который, кстати сказать, провалился!
   - Вы полагаете?
   - Ну, не удался - уж как вам угодно! Вы же теперь...
   - Нет-нет, погодите! - прервал он меня. - Из чего это вы заключили, что он не удался? Милый вы мой, еще как удался! Применяя ваши же термины, я бы сказал, что экспериментально и даже практически в Советском Союзе была успешно доказана действительность социализма. И с завершением этого, если можно так выразиться, лабораторного, порой полукустарного периода исследований, державшегося во многом на голом энтузиазме его первооткрывателей...
   "Здравствуй, страна героев! Страна мечтателей, страна Ученых!" - пропел, как в каком-то кошмаре, мой внутренний голос.
   - ...наступает пора для его широкого промышленного внедрения, технико-экономическая база которого в масштабах планеты уже почти подготовлена.
   - Иными словами, - я ухмыльнулся, - железный конь идет на смену крестьянской лошадке?
   - О, молодой человек! Вы схватываете практически на лету! Но как я вам уже говорил, наш социализм был вовремя свергнут еще и потому, что имел человеческое лицо. Да, мой друг, - философ уныло вздохнул. - Человеческое, слишком человеческое! Тогда же как в идеала у него лицо - технотронное.
   - То есть?.. Простите, но я вас не понял.
   - Чего уж тут понимать? - пробурчал он в ответ. - Об этом, кстати, еще столетье назад предупреждали марксисты... Впрочем, обстоятельства, вынудившие нас еще в начале двадцатого века ступить на социалистический путь развития, заслуживают отдельного разговора. Сейчас же речь о другом. Как ни парадоксально, но со своим ветхозаветным социализмом мы стали тормозом на пути прокоммунистического Запада.
   - Аки херувимы?
   Философ нахмурился.
   -Ни для кого не секрет, - сухо продолжил он, игнорируя мою идиотскую реплику, - что единая телекоммуникационная сеть превращает нашу огромную, казалось бы, Землю в одну "мировую деревню". С единообразной системой хозяйственных связей, планированием, разделеньем труда, стандартизацией, распределением денег...
   - Ага! МВФ! - вспомнил я роль Международного валютного фонда.
   - Что? - не понял философ. - Ну да, аналогий достаточно. Правда, в своем стремлении к новому мы не хотим замечать, что нового в этих структурах всего лишь название и аббревиатура. Практически это все тот же Госплан, госбанк, министерства и главки. Даже прообраз ЦК со своим Политбюро.
   - Политбюро?
   - А то как же! да разве вы сами не видите, какую функцию выполняют на деле руководители семи наиболее развитых стран? Как наш секретарь обязан испрашивать, прежде чем что-то решить, на то позволение. Лично обзванивать наиболее влиятельных членов, вплоть до Генсека, то бишь президента... ну да, Соединенных Штатов Америки.
   Я возмутился:
   - Позвольте! - заговорила во мне уязвленная национальная гордость, - но ведь и наш президент, если не член, то во всяком случае он - кандидат! Сейчас же "восьмерка"!
   Метр отмахнулся:
   - полноте вам!.. А взять нам такую, в общем-то, мелочь, как символические царские похороны? Неужели не ясно, что это работа ЦК и его идеологического отдела? Это еще раз показывает, как тесно все еще в мире увязаны идеология, политика и экономика.
   Меня озарило:
   - Ипатьевский дом в Свердловске тоже был взорван по указанью ЦК!
   - Ну, - замялся ученый, - на то были, вероятно, свои экономические обоснования. Не будем пока проводить прямых параллелей, но идеологизированность экономики - это отражение нынешнего несовершенства централизованного аппарата управления народным хозяйством, над которым по-прежнему довлеет не технотронный, а человеческий фактор - весьма далекий от совершенства, как я уже сказал, но объективно выполняющий роль двойственного, противоречивого начала на пути всемирного социалистического развития. И хотя он, по сути, вторичен, не играет решающей роли, тем не менее он призван расставить нас по ту или иную сторону баррикад - во избежание противоречия в самом нашем сознании. Вы понимаете?
   - Сплошной темный лес! - откровенно признался я.
   - Н-да! - метр покачал головой. - Ни, значит, теза, ни антитеза - вам ничего не скажут?..
   - Ну хорошо! - произнес он, смирившись с моею тупостью. - Возьмем для начала пресловутые царские похороны. Как вы считаете, для чего они все же понадобиться, если учесть, что как мировому сообществу, так и нашим соотечественникам, в общем-то, глубоко наплевать и на монархию и на монаршие кости!
   - Нет, но уважение к исторической памяти, к нашей старине...
   - Да бросьте! - перебил он меня бесцеремонно. - Вы же сами этому не верите ли, несовершенство мирового Госплана на сегодняшней день сказалось в его неспособности хорошо просчитать и безошибочно выбрать наиболее оптимальный вариант использования нашей промышленности и экономического потенциала в целом, отведя для нас роль сырьевого придатка. То есть - то самое место, которое при царях и принадлежало России! Вы уловили, какая здесь связь? И Почему не потребовали, допустим, перенесения на Родину праха Александра Федоровича Керенского с последующим торжественным его перезахоронением? Хотя как раз этого и следовало бы ожидать от них как от приверженцев демократии. А ведь подобная недоработка сулит им огромнейшие проблемы на мировой арене уже в самом ближайшем будущем. Хотя, с другой стороны, эти проблемы и предопределены, и закономерны, и необходимы для поступательного хода развития человеческого сообщества. Здесь уж, как ни старайся и не просчитывай, но нашу историю движет отнюдь не разумный, а именно грубый расчет.
   - Извините, но это ж чистейшей воды, - вспомнил и даже сумел достаточно складно произнести ученое слово: - провиденциализм! То Есть учение о предустановленности событий мировой истории.
   - Нет-нет-нет! - запротестовал ученый. - Ни в коей мере! Речь ведь идет о выживаемости человека как вида. Самый, представьте себе, зауряднейший случай в жизни нашей планеты. И коли уж нам не смотреть на него с позиций конкретных, сиюминутных потребностей, весь сей процесс вырисовывается довольно отчетливо. Иное, конечно же, дело, что выгоден нам не обшей процесс, а только его непосредственный, частный случай.
   - Иными словами, частная дурь и недальновидность в конечном итоге, в сумме дают нам всеобщую мудрость?
   - Мудрость истории! Можно сказать - эволюцию. Я особо подчеркиваю этот момент.
   Он продолжал:
   - В том же аспекте следует рассматривать и финансирование межнациональных раздоров, усобиц. С одной стороны, это, вроде, и выгодное вложение капитала...
   - Какое вложение?! Вы что! - вскричал я в сердцах. - Когда люди сами готовы с величайшей охотой перерезать друг другу глотку!
   - Вы так полагаете?
   Он на мгновение умолк, затем взглянул на меня с какой-то жалостливой снисходительностью.
   - Как вы наивны!.. Да кто же у нас за бесплатно что-нибудь делает? Это только шахтеры /все равно без работы!/ были способны за так стучать по асфальту касками. А для участия в межнациональном конфликте необходимо бы было б, во-первых, взять на работе отгул... Нет, отгулом тут не отделаешься. Отпуск скорее всего. Или даже уволиться. А во-вторых, оставив порог родимого дома, купить на последние деньги себе снаряжение. Минимум - это ружье, автомат, патроны к нему. Не говоря уже о гранатах.. Как, не слабо?!. И, - а это, конечно же самое главное, - рискнуть положить свою голову черте за что! Ступить на тропу войны, заведомо зная, что ты ни шиша за то не получишь. Что ничего не обломиться!
   - Нет, отчего же? - я попытался ему возразить. - А квартиру убитого, скажем, соседа? В деревне - дом и хозяйство. Противной, имею в виду, национальности.
   - Ну, это уж дудки! Никто вам квартиру не даст, естественно. Но дело даже не в этом. Я хотел показать, что без солидных инвесторов никакой межнациональный конфликт не получиться. И опять же, заметьте, что финансируя неофициально конфликт, мировое сообщество должно раскошеливаться и на действия так называемых миротворческих сил, и на восстановление разрушенного. Тройные затраты, я бы сказал - просчеты в планировании, но тем они и важны, за то я их и приветствую, что они необходимо подстегивают динамизм эволюции нашего общества!
   - Кровь и убийства? - меня передернуло.
   Философ, казалось, смутился, но только на миг.
   - А как бы вы думали?! - выкрикнул он в раздражении. - Кто-то ведь должен взять на себя и кровь, и насилие, прочую мерзость! Кто-то ведь должен заняться этим дерьмом! Да, хорошо быть чистюлями, ни к чему не причастным. А кто в таком случае будет двигать историю? Размазни и слюнтяи? Гуманисты и умники? Какие-такие противоречия в обществе способны они создавать? Это ж - застой? Понимаете? Совсем не случайно законы развития общества всегда назначают хорошую цену за эту свою динамику.
   - Убийства и кровь?
   Я усмехнулся. "Черт подери! А он ведь, пожалуй, и прав! Не знаю, как в мире, но на конфликте в Чечне лапы погрели многие".
   - Историю двигать выгодно?
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

НИЖНИЙ НОВГОРОД

/продолжение/

   - Это всеобщий, пусть и постыдный, закон. Но не вдаваясь в подробности,- почему непосредственно так происходит с людскими намерениями, - я бы вслед за революциями и войнами поприветствовал тот пресловутый оскал, с которым мировая буржуазия настойчиво строит свою империю.
   - Звериный оскал империализма?
   - Вот-вот! Необходимо, кстати, заметить, что Советский Союз, представьте себе, тоже ведь называли империей!
   - империей зла.
   - Ну, это понятно! Гораздо ценнее в наших глазах должно стать признание Западом уже самого факта существования империи в лице СССР. То есть прообраза того мирового порядка, к которому только-только стремиться сейчас мировое сообщество. Вы понимаете?
   - Как же!.. Стремиться! - я на всякий случай осклабился. - Вы бы еще заявили, что они нам завидовали.
   - Молодой человек, - философ взглянул на меня с такой нескрываемой жалостью, что мне стало вдруг нестерпимо стыдно за свои убогие умственные способности, - только упрямый осел не захочет увидеть и признать очевидное.
   Зачем же лукавить? Если уж сказано А, то надо сказать нам и Б. И что Карфаген, как ты там ни крути, но должен быть разрушен!
   Я сидел как оплеванный, дурак дураком, так ничего и не поняв из всей его грозной тирады. На Языке у меня, правда, вертелась ответная фраза, не помню откуда уж взявшаяся: "Александр Македонский, оно конечно, герой..." Скорее всего, как мне показалось, из кинофильма "Чапаев".
   - И наша империя, - продолжал разглагольствовать мой собеседник, - или, как верно ее вы назвали, империя зла, неизбежно должна была уступить свое место империи, строящейся не на разумных /предписанных человеческим, весьма и весьма ограниченным разумом/, а, не в пример нам, на неразумных, безмозглых законах эволюции общества. То есть стихии: природа естественно сделает нам и для нас то же самое общество, которое мы порывались строить насильно, искусственно. Вы уловили?
   Мой бессмысленный взгляд послужил ему, вероятно, красноречивым ответом.
   - Как бы вам объяснить? - смирившись с моей бестолковостью, философ задумался. - Популярнее, вроде бы некуда... Ну хорошо! Чем домогаться, вернее сказать, чем пытаться подростку изнасиловать свою одноклассницу, лучше ль, набравшись терпения, спокойно дождаться, пока по прошествии лет она, на все уж готовая, сама к нему прыгнет в постель? Это-то вы понимаете?
   - Да, - кивнул я, - это я понимаю.
   - Вот и прекрасно! Я к чему говорю? Сексуальный опыт малолеток сам по себе, может быть и ценен, но он не идет ни в какое сравнение с взаимоотношениями взрослых особей. С другой стороны, немаловажно отметить, что экстремизм и нетерпение юности делают нас сызмальства левыми: только в отрочестве мы еще знаем, подсознательно чувствуем, как на самом то деле должна быть устроена жизнь. Вы понимаете? С возрастом это проходит - медленный и на вид несуразный, без цели, ход эволюции нас всех обламывает. Может, не всех, но фактически... Но я забегаю вперед... Хм! О чем это я говорил?
   - О том, - я усмехнулся, - что пойдем мы иным, мол, путем.
   Про себя же подумал: "Вот же оно - мурло мещанина и обывателя! Сам же клеймил их, как только мог".
   - Да! - энергично кивнул он. - Как говориться - в самую точку - в самую дырочку! Не таким нам путем надо идти... Что же, все верно. В Обход оно будет даже скорее, нежели сдуру переть напролом. Се незаметно, все исподволь... Вы обратили внимание /кстати сказать, никто до сих пор не удосужился этого сделать/, во что превратилось сегодня такое завоевание буржуазной демократии, как свобода слова? Что с нею сталось?..
   - Нет? - философ всплеснул руками. - Так это же наш Агитпром! Ни дать ни взять!
   "Во заливает!" - не смог я сдержать улыбки.
   - Вы мне не верите? - глаза его округлились. - Ну посудите сами! Спутниковая связь, кабельная информационная сеть /Си-эн-эн или что там еще - Интернет?/, гигантские информационные концерны, объединяющиеся в свою очередь в единую мировую империю. Разве все это не ведет к монополии на средства массовой информации с ее жесткой цензурой и стремлением подчинить человеческое сознание и всю культуру единому закону, добиваясь, по выражению Оруэлла "контроля над мыслью"? И не только над мыслью! В том виде, в котором они сейчас существуют, СМИ регламентируют нам самые различные стороны бытия, формируют повседневные навыки поведения, бытовые привычки, вкусы, пристрастия, наши потребности. Все это становится практически условными рефлексами, входящими в плоть и кровь современного человека. По своей эффективности и силе воздействия они оставляют далеко позади и наш Агитпром, и мировые религии. Даже ислам, ощутимее всех других подчинивший себе и регламентирующий до мелочей образ жизни и мысли своих приверженцев. Недаром же в последнее время исламские деятели так ополчились на своих конкурентов!
   - Американцев?
   - Так всполошились: у них отбирают хлеб! Ведь современное неорабовладение удивительнейшим образом перекликается со всеобщим рабством Востока. Мусульманского Востока! Отсюда и загадочный всплеск, ренессанс ислама. Как если бы погонщик верблюда вдруг осознал, что по своему положению он ничем не хуже, а может быть, даже и лучше водителя большегрузной машины. По крайней мере, он не воняет бензином.
   - Соляркой, - поправил я его машинально.
   - Ну да... Ведь чем хороша империя, - вернулся он к предыдущей теме нашей беседы, - тем, милый вы мой, что она объединяет народы...
   - Простите, - прервал я его, - это вы про какую империю? Про Оттоманскую?
   - Неважно какую, - не понял он моего юмора, - Османскую ли, империю Сельджуков... В данном случае нам ближе будет пример Римской империи /поздней, имею в виду/, воедино связавшей едва ль не полмира коммунистической идеей.
   - Какой-какой?
   - Коммунистической... Впрочем, если вам так удобнее считать, назовите ее христианской. Ведь она, не имея за собой соответствующего социально-экономического обоснования, неизбежно должна была трансформироваться в некую вполне приемлемую, но достаточно отвлеченную от реальности идею. Достаточно гибкую, чтобы имелась возможность приспособить ее к постоянно меняющимся условиям человеческого существования. И здесь, кстати, христианство дает десять очков вперед тому же исламу с его раз и навсегда расписанным нормам поведения. Вспомните хотя бы, насколько удачно во времена реформации буржуазия приноровила заветы Христа к своей, по сути, греховной жажде обогащения.
   - С исламом, - продолжил философ, - сложнее. Своей чрезмерной регламентированностью, нисходящей вплоть до бытового, условнорефлекторного уровня, он мешает вписаться в современную, насквозь меркантильную, систему неорабовладения. Не дает воспринять в полной мере и социальную доктрину коммунизма, провозвестником которого ислам, кстати сказать, является даже в большей степени, нежели христианство.
   "Ну и ну!" - я недоверчиво покачал головой. Как ни трудно было б связать какого-нибудь там талиба с коммерцией, с бизнесом, но представить его коммунистом, по-моему, вообще невозможно!
   - Я понимаю ваши сомнения, - философ, казалось, был даже рад моему скептицизму, - но как тогда быть с эгалитаризмом ислама? Я имею в виду не букву закона, не конституционно оформленный принцип, а всеобщее, полное равенство перед лицом Аллаха Его рабов. Вы понимаете? Рабов?
   - Ну, это же дань условности!
   - В христианстве - не спорю. Когда ты сам себя называешь "раб Божий", это еще мало что значит. В сущности, это совсем ничего не значит! На востоке ж - иначе.
   - Да-да, Восток - дело тонкое.
   - Не перебивайте! Как я уже вам говорил, мы все коммунисты. Все родом из детства. Из той, понимаете ли, патриархальной общины, которая, даже пройдя сквозь горнило рабовладения /не говоря уж о позднейших формациях/, осталась почти что нетронутой в странах Востока, где помимо общинной зависимости, человек оказался еще дополнительно и под пятой государства. Где положенье рабов мало чем отличалось от положения господ. Слепые орудия общества, они все по сути являлись его достоянием, собственностью.
   - Ага! Достоянием республики?
   - Точно! - воскликнул с ухмылкой философ. - Только лишь Звенья в цепи безликой всеобщности. Так уж пошло становление их государственности. На что они были способны, так только на то, чтоб путем бесконечнейших войн,
   договоров собрать племена и народы, такие ж общины, в огромные конгломераты. С целью, как вы понимаете, простейшим путем извлекать, проклятую Марксом и Энгельсом, хотя бы какую, но прибавочную стоимость, необходимую как для содержания административного аппарата, так и устройства, скажем, висячих садов, зиккуратов, гробниц, всяческих там пирамид.
   - Асуанских плотин, - продолжил я самым серьезным видов, - БАМов, братских там ГЭС.
   Метр усмехнулся.
   - Великих, как прежде сказали бы, строек коммунизма? Хм!.. А ведь, пожалуй, и правы. Недаром же наш Мавзолей по форме своей идентичен пирамиде Джосера. Но мы отвлеклись. Я хотел подчеркнуть... А что я хотел подчеркнуть?
   Он рассмеялся.
   - Забыл!.. Но это неважно! Важно другое. То что сознание нам по старинке определяется пока бытие, а не средствами массовой информации, как того бы хотелось. Потому, молодой человек, и постулаты ислама, отражая реальность уклада их жизни, в своем большинстве насквозь прокоммунистические. Подтверждение тому послужит хотя бы тот факт, что население Средней Азии относительно спокойно восприняло наш социализм и сумело к нему приспособиться в самые сжатые сроки. Совсем не случайно даже и то, что уже в наши дни один из чеченских громил /кажется, это Басаев/ на полном серьезе подделывается под коммуниста Эрнесто Гевару. Вы представляете?! Это же многозначительный факт! Здесь не только борьба за торжество основополагающей идеи, но также борьба за свободу и равенство, за социальную справедливость. А осужденье богатства? Не говоря уже об общинной, точней, государственной собственности на землю. И даже запрет ростовщических процентов, этой основы основ " проклятого капитализма", когда деньги - всего только деньги и несут свою непосредственную социальную функцию. Как было, допустим, у нас при социализме.
   - Впрочем, - продолжил философ, - не стоит гадать /да и не наша это забота/, как при таких предпосылках современный Восток будет карабкаться и продираться сквозь тернии нынешнего рабовладения. Но то что им это предстоит делать, увы, неизбежно. История неумолима... как волны цунами...
   Он вдруг прервался.
   - Что-то я совсем заговорился... Короче, отсидеться она никому не даст. Но даже те меры, которые могут предпринять в поддержание статус-кво наиболее дальновиднейшие политики Востока и Запада, приведут лишь к своему обратному результату. Я имею в виду, в частности, развал СССР. Выполненный вроде бы в интересах "акул мирового капитализма", он лишь ускорил процесс сползания человечества к коммунизму. Так же как и вмешательство в дела других стран. Да, кстати, той же самой вашей Украины! Что бы они ни делали, какими бы тайными своекорыстными и даже геополитическими мотивами ни руководствовались, объективно все это ведет к становлению коммунистического режима в глобальном масштабе, по всему миру.
   - Знаете, то что вы говорите, - я приготовил ему удар всесокрушающей силы, - логично и, в общем-то, понятно. Но это, извините меня, -материализм! Стоит нам только встать по другую его сторону и, послав к чертям диалектику, взглянуть на наш мир с позиций так называемого идеализма, как все ваши доводы и рассуждения окажутся полнейшим, простите...
   - Вздором?
   - Ну, это уж вы сами сказали.
   - Но вы так подумали? - метр неожиданно рассмеялся. - А ведь вы совершенно правы! Все, что я здесь вам наплел, можно вполне расценить как несусветную глупость, как чушь собачью.
   Я даже немного смутился от этакого его самоунижения.
   - Знаете, как мне самому это все надоело до чертиков - копаться в человеческом дерьме! Порой подмывает бросить все к дьяволу и махнуть куда-то подальше. Может быть, в Гималаи. Плевать на весь мир с горной вершины и, глядя на собственный голый пупок, рассуждать о высоких материях, о мироздании, антропоцентризме, о карме.. о Барме... о Постнике.
   "Он что, издевается?!" - подумал я неприязненно.
   - Милый вы мой, человечество просто обязано, оно должно заблуждаться. Вспомните пушкинское: "Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман". И хотя это им сказано с известной долей иронии, нас возвышающий обман является не столько свидетельством человеческой слабости перед лицом неудобных истин, сколько /не пугайтесь только/ одной из важнейших основ общественного прогресса! Именно неадекватность отражения нашим сознанием окружающего мира есть условие его эволюционного развития. Не опережающее, а именно отстающее сознание!
   - Привет дуралеям, - пробормотал я.
   - Что вы сказали?
   - Нет, это я так.
   Мне почему-то вдруг вспомнились все эти милые, а в общем-то, до примитивности глупые дурачества, заполонившие в последние годы экраны телевизоров. Я поначалу еще удивлялся: "Господи! Что же они так кривляются? С виду - их вроде бы Бог не обидел"... Ну а с другой стороны, взять нам, к примеру, ту же Америку со знаменитой ее голливудской улыбкой, ставшей давно уже символом бессодержательности. Тут поневоле задумаешься: может и вправду "блаженны нищие духом"?
   - Трудно понять? - посочувствовал мэтр, приняв мои ретроспективные экскурсы за напряжение мысли. - Ну хорошо. Давайте-ка вспомним небезызвестного Гамлета.
   - Принца датского?
   - Да. Принца датского. Трагедия Гамлета как раз и состоит в этом злосчастном опережении сознании. Когда он в уме для себя заранее, задолго до возможных событий, совершает все то, что только еще предстоит ему сделать. Вы понимаете? В итоге это приводит к тому, что такой шибко умный субъект... ничего и не делает!
   - Но... - вступился я было за Гамлета.
   - А если решается действовать, - пресек он попытку ему возразить, - то себе ж на погибель - он обречен заранее! И все потому, что в действиях принца отсутствует главное: в них нет спонтанности, они чисто рассудочны, умозрительны. То есть пока он, бедняга, раздумывал, быть там ему иль не быть, другие сомнений не ведали. За них все решала природа. Природа сообщества с культивируемыми ею инстинктами.
   "А здесь что-то есть, - подумал я с горечью. - Недаром же есть выражение, что дуракам, как правило, везет".
   - "Я знал одной лишь думы власть. Одну - но пламенную страсть", - продекламировал между тем философ. - Иметь! И иметь - побольше! А для того чтобы иметь и иметь, как вы понимаете , побольше, необходимо каким бы то ни было образом создавать прибавочный продукт со всеми вытекающими отсюда последствиями. То есть двигать вперед цивилизацию!
   Чтоб не казаться полным болваном, я согласно кивнул.
   - Бедный Йорик!
   - Ну, бедный - не бедный, а человечество вряд ли стоит хулить за его бездумные страсти и заблуждения, граничащие с полным невежеством. Невежество это вынужденное и даже необходимое как одно из условий его успешного эволюционного развития. Лишь в годы своих наивысших подъемов, на переломах эпох, мы можем еще снизойти до поисков объективного знания.
   - Да - да, - кивнул я с усмешкой. - До так называемого материализма.
   - Вот именно! Ну а примером тому - Афины времен их расцвета. Я, молодой человек, имею в виду досократиков. Это потом Платон с Аристотелем на руинах античной демократии воздвигнут свои идеалистические системы, подхваченные затем христианством. Так же как на развалинах материализма. Нового времени встало повернутое крышею вниз здание немецкого идеализма.
   "Подхваченное затем марксизмом", - продолжил я мысль философа и втайне порадовался: какой же я умный!
   - Это я к чему говорю? К тому, что только вчера в прогрессивное развитие человеческого общества дает место знанию. А мы? Мы уже и не верим, но все еще знаем. Улавливаете? Это же черт знает что! В том-то и заключается наша трагедия, что мы /не в пример Западу/ знаем! Знаем такое, что в нашем сегодняшнем положении лучше бы вовсе не знать, дабы не смущать своим превосходством непросвещенные нации.
   - То есть?
   - Как это "то есть"? Я порой чуть со стыда не сгораю, слушая их ребяческий лепет. А если они до чего и додумываются /это бывает/, то с ужасом чувствуют: "Господи! Это ж мы в школе еще проходили!".
   - Но не сжигать ведь, - философ вдруг яростно стукнул своим кулачищем по столику, - нас теперь на кострах, как умников-выскочек прошлого, того же Джордано Бруно! Революции, войны - это прекрасно! Они, как ничто, способны подхлестывать нашу историю, но главную роль в ней все же играет естественная эволюция с ее бросающейся в глаза бессмысленностью, несуразностью, с человеческим пониманием. Непониманием, как ясных путей, так и действительных целей развития общества. Ввергнуть себя в стихию блаженного идиотизма - вот наша главная стратегическая задача. Для того, чтобы сделать нам шаг вперед, необходимо, как минимум, отступить на два шага назад - отказаться от знания.
   - И уповать на всевышнего?
   - Если бы все было так просто! - Философ с сомнением покачал головой. - Да еще эта вам треклятая совесть! Что же теперь? Отказался от совести и вернулся к религии?.. Как бы не так! Я упоминал уже в самом начале нашей беседы некоего Пьера Бейля, французского мыслителя семнадцатого века. Он еще тогда утверждал, что в отличие от верующего нравственную основу атеиста составляет совесть. К сожалению, мы, россияне, почти все - атеисты и уже непосредственно вышли на свое коммунистическое подсознание. Так сказать, натурализовали его, вернуться к счастливому состоянию неведения? Трудно! Чертовски сложно! Я бы даже сказал - невозможно старыми методами разрешить эту, не встречавшуюся ранее в мировой практике коллизию. Раздавить ее, гадину коммунизма, силой? Установить в государстве военный или даже фашистский режим?.. черта с два! В целой стране не нашлось человека со спичками, который, в пример Ван дер Любе, поджег бы нам здание парламента. Дощло до того, что сами уже оказались мы вынуждены его запалить. А толку-то что? Опять - ни на грош!
   - Создали ОМОН! - изливался он желчью. - А где, извините, смутьяны, которых бы следовало нам подавить, устрашить, уничтожить? Где воры?.. разбойники? Где Пугачевы? Булавины? Разины?!.
   - Кстати, - вмешался я, вспомнив забавный случай, - был я в Самаре на митинге, когда там впервые явил себя людям ОМОН. В касках, с дубинками, с пластиковыми щитами. В общем, молодцы как на подбор. Вы не поверите, но толпа при их виде разразилась рукоплесканиями! Такими овациями, что бедные малые не знали, куда от стыда деваться. Ту же исчезли... Странное этакое единение "партии и народа".
   - Странное? Нет, я бы сказал, - философ тряхнул головой, - скорее напротив: все чрезвычайно естественно. В то время как власть предержащие были готовы уже по старинке /казаки с нагайками - помните?/ силой отстаивать поделенное ими общенародное достояние, собственность, для самого-то народа, "трудящегося и эксплуатируемого", не замкнутого в рамках какой бы то ни было идеологии и имущественных интересов, реформа явилась лишь тем, чем она и была - органичным развитием существовавшего у нас социализма. То есть в массе своей народ оказался мудрей, нежели все вместе взятые пропагандисты и агитаторы нашего якобы восторжествовавшего капитализма. С другой стороны, неправомерно было бы их упрекнуть в некомпетентности и ограниченности. Ведь все их усилия были направлены на разрешение, в общем-то, частной проблемы - как эффективнее им оправдать национальный грабеж.
   - Нет, погодите! - прервал он меня, готового уже было запротестовать. - Были среди них и порядочные. Вы это хотели сказать? Убежденные, честные, но страшно наивные идеалисты, всерьез полагавшие, что выступают за некую общечеловеческую демократию. Увы! Далекие от действительности, они, кстати, тоже сами себя ограничивали чисто абстрактными принципами. Тогда как народ...
   - Ближе к земле, - кивнул я.
   - Да-да! - он вдруг возмутился: - Но я же просил вас меня не перебивать!.. Ну вот! Потерял мысль. О чем это я говорил?
   - О народной мудрости.
   - Ага! - немного помедлив, философ продолжил: - Так вот, сознание масс, как бы это сказать... э... извините за термин, трансцендентально. Оно выражает всеобщие, интуитивно познаваемые и как бы сверхчувствительные свойства бытия... Я понятно выражаюсь?
   - Да уж... - состроил я кислую мину, - Ни дать ни взять как мировой разум. Метр усмехнулся.
   - Вот именно! Тот самый разум, который вынуждает лесных муравьев строить себе муравейник. С той только разницей, что наше строительство растянулось на тысячелетия.
   - Кстати, вы зря улыбаетесь, - бросил он мне. - Здесь нет ничего сверхъестественного. И то что у нас до сих пор сохранились общинные связи, вполне объясняется тот факт, что в этой, казалось бы, нищей и Богом забытой стране, способны рождаться /да так, как, пожалуй, нигде!/ идеи, открытия, даже не просто великие, а гениальные! Те, что имеют значение для человечества в целом!
   - парадоксально?.. НЕ вериться? - он покачал головой. - Но это же вам подтвердят те наши ученые, что ныне уже возвратились на родину, с Запада. Там, понимаете ли, они их рождать не могли! Ну, что-нибудь там разработать, улучшить, усовершенствовать и запустить в производство - это пожалуйста! Только вот мыслить /тем более даром!/ на благо, во имя и как бы от имени, вы уж меня извините, всего человечества?
   - На фиг не нужно, - буркнул я хмуро.
   - Да уж, увольте! - он рассмеялся. - Но дело здесь даже не в нашем желании. Как я уже вам говорил, человеческий разум - это общественное достояние. Продукт, так сказать, общества. Его отчуждение, та самая свобода от общественного и государственного диктата, за которою наши сограждане так уж рвались на продвинутый Запад /где всем на тебя наплевать, да и тебе - соответственно/, настолько снижает и ограничивает наш умственный потенциал, в частности, задействованность левого полушария мозга, что говорит всерьез о каких-то научных или творческих взлетах нет даже смысла. Можно, конечно, и повздыхать по поводу утрачиваемого нами интеллекта, но процесс этот. В общем-то, исторически предопределен - как одно из важнейших условий превращения человека из общественного животного в органически управляемое... э... извините за термин, насекомое. Ставка при этом делается больше на правое, нежели левое полушарие. То есть инстинкт, интуицию, образное мышление.
   "Вот она, критика чистого разума! - вспомнил я бедного Канта. - перевернулся в гробу, когда бы все это услышал!".
   А метр продолжал, по-своему, видимо, истолковав мой подавленный вид.
   - Но вы не расстраивайтесь! Не все так и плохо, как кажется с первого взгляда. Тем более ежели вспомнить народную мудрость: где умному горе там дураку веселье.
   - Ну да, обхохочешься!.. А если серьезно, то что же хорошего в такой вот тотальной дебильности?
   - Боже ты мой! При чем здесь дебильность?! Нет, молодой человек. Я возвращаюсь к тому социальному статусу, в котором мы все оказались, или же скоро окажемся.
   Я недовольно поморщился.
   - Опять вы про рабство!
   - А то про что? - хохотнул собеседник и, выдержав паузу, проговорил с невыразимым сарказмом: - Раб, он хотя и тупой, тем не менее - хитрый! Он обзавелся компьютером!
   Видя, что я никак не отреагировал на его сногсшибательный афоризм, он посерьезнел.
   - Видите ли, на смену так называемому мировому разуму, далекому от совершенства, и область распространения которого ограничивается какой-либо географически замкнутой этнической группой, приходит на наших глазах мировая информационная система, связывающая в единое поле все доселе разрозненные ареалы... Вы понимаете?
   - Ну разумеется! - выпалил я. - Железный конь идет на смену крестьянской лошадке!
   - Так вот, - улыбнулся философ, - железный ваш конь во многом заменит нам дискурсивный процесс работы сознания, то есть рассудок, сделав акцент на непосредственный, интуитивный, очень легко поддающийся, как бы сказать, управлению. Да-да управлению! То есть тому, что и есть основная задача эволюции общества.
   - Управляемость масс, - кивнул я с глубокомысленным видом.
   - Ну да! Без этого пунктика, милый вы мой, коммунизм невозможен. Кстати, наглядным примером тому нам может служить советский режим с его вымученным социализмом и - антиподом ему - нацистский, в Германии. В то время как мы в своей социальной политике делали ставку на рациональное мышление, они предпочли подсознание, иррациональное - как более действенный метод манипуляции массами, независимый уже от какой-либо классовой и социальной принадлежности. Иными словами, одни нам блокировали наши природные свойства /припомните, к случаю, сакраментальную фразу: в Советском Союзе, мол, секса нет/, другие - рассудок /когда я, мол, слышу слово "культура", мне хочется выхватить револьвер/.
   - Геббельс?
   - Да, вероятно. И показательно то, что по количству репрессированных инакомыслящих мы оставили далеко позади даже нацистов.
   - Нет, погодите! - я возмутился. - Да как же вы можете сравнивать?! А миллионы людей, замученных в концлагерях фашистской Германии? А миллионы сожженных, отравленных в газовых камерах?
   Метр усмехнулся.
   - Вы уж простите, но здесь я имею в виду прежде всего братьев по крови, сограждан, мыслящих неординарно, неодинаково. То есть иначе, чем того требует данный режим в данной стране. Тут, к моему сожалению, море возможностей инакомыслия, и варианты суждений, взглядов, идей /выражающих, в общем-то, наши потребности/ - неограниченны. Вы понимаете, как нелегко приходилось Иосифу Сталину вдалбливать массам свою большевистскую логику, пусть и железную?
   "Циник! - меня передернуло. - Тоже! Нашел, кому посочувствовать!".
   - Ну а теперь посудите, - метр продолжал с так меня раздражающей идиотской ухмылкой, - это какой же дурак откажется жить в богатстве, довольстве и сытости, не прилагая к тому особых усилий, за счет остальных? В случае с наци - потом, трудом иноземцев. А если вам скажут, и вы постараетесь в этом себя убедить, что все они нелюди, низшие расы...
   - То есть рабы?
   - О! да вы поняли суть! Но об этом попозже.
   Он на мгновение прервался, вперив невидящий взгляд на верхнюю полку, где пребывал в безмятежном покое наш красный попутчик.
   - Несогласными были, может быть, горстка каких коммунистов, из самых отъявленных, да часть комплексующей социал-демократии - те лишь, бедняги, не поняли эту довольно простую и благодатную мысль.
   - За что и пошли по этапу, - бросил я мрачно.
   - Ну, это уж больше про нас, про Рассею.
   Метр вдруг запел, да с таким артистизмом, что я поразился - насколько голос его хватал меня за душу:
   А завтра я па-кину Пре-сню,
   Уйду этапом на Вар-куту,
   И пад кан-воем своей работой тяжкою,
   Быть может, сме-ерть сваю най-ду.
   Друзья накро-ют мой труп бушла-тиком,
   На холм высо-кий меня снесут...
   Грустно вздохнув, он прервал свое пение и продолжал уже в прежней своей манере.
   - Не потому ли у нас в таком пиетете воровская и лагерная романтика, что идея - "все люди братья, и все должны помогать друг другу", хотя и верна, но не столь популярна, как то казалось нашим марксистам. Что утверждать ее предстояло ценой жесточайших репрессий. В то время как наци, консолидировав общество своей примитивною вздорною идеей, превратили его в единый, живой, хорошо управляемый организм. Были, конечно, здесь и свои издержки...
   Привыкший к его живодерским сентенциям, я все же возмутился.
   - а вы страшный человек! Миллионы загубленных жизней - для вас это только издержки.
   - Вы так полагаете? - философ обиженно фыркнул. - нет, молодой человек. Страшен не я, страшен вот тот, который сейчас наверху. С каким наслаждением /была бы возможность!/он сейчас настрочил бы донос на меня в ГПУ или хотя бы в партком института. Мол, этот-де тип восхваляет фашистский режим, и вообще он немецкий шпион, засланец. Агент, внедрившийся в наши научные учреждения.
   - не наш человек, - подытожил я сказанное.
   - Нет, - повторил собеседник. - Но я и не чурка и не бесчувственное полено, каким вы меня, вероятно, уже представляете. Как ни обидно признать, но в той дисциплине, которой мы с вами коснулись, истории, трудно ученому быть объективным. Судить, как сказал бы наш Петя, синэ ира эт студио - без гнева и пристрастия. В естественных, точных науках иное немыслимо! Как если бы физик вдруг вознамерился петь дифирамбы протону за его положительность, а электрону, раз он, гад, отрицательный, предать остракизму. Ну, об античастицах и говорить-то не стоит. Так, мол, ошибка природы!
   - Агенты Алкайды.
   Мэтр рассмеялся.
   - Нет! Здесь, пожалуй, загадка! Ни сами они, ни западный мир, никто вразумительно вам не ответит, зачем, почему и на фиг им все это нужно.
   - Кстати, - продолжил философ, - нам трудно признать, что суперзлодей во всемирной истории едва ли не главное действующее лицо. Без него она так же немыслима, как детективный роман без убийцы, преступника. Ну а то, что история - это, увы, непрерывная цепь преступлений, ни у кого, полагаю, не вызывает сомнений. Задачей исследователя, - исследователя, я подчеркиваю, а не следователя, призванного разбить исключительно частные случаи, - является как воссоздание общей картины преступления, то бишь исторического процесса, так и определение на его основе мотива. Мотива, в данном случае, человеческой эволюции, ее целесообразности. Здесь, как говаривал мой любимый Эркюль Пуаро, надо в строгом порядке все разложить по полочкам, привести все в систему, сообразуя между собой причинную связь отдельных явлений и фактов. И если какой-либо факт, даже самый, казалось бы, незначительный, не укладывается в эту картину, значит она неверна. Концепция в корне неправильна. Какой бы ее ни назвали, цивилизованной ли, или эволюционной.
   Он замолчал, и я, наконец-то, вздохнул с облегчением. В кои-то веки выпадает счастье просто сидеть и смотреть из окна - бессмысленно и умиротворенно.
   "Черт побери! А ведь, пожалуй, он прав! - соседство философа все же меня раздражало. - Чем кончил советский режим, железной рукой держа всех в узде, искореняя преступность? Застоем, стагнацией! Какой там прогресс! Какое развитие! Как в песне из фильма о "Знатоках": "Если кто-то кое-где у нас порой честно жить не хочет..." Вот именно! Кто-то и лишь кое-где!".
   Метр вдруг прервал мои размышления.
   - Петя! - позвал он. - не пора ли уже нам подкрепиться? Как полагается?.. Выпить за здравие.
   И обратившись ко мне, проговорил с осуждающей ноткой:
   - Идеалист! Ну никак не иначе! Что твой поэт: пустился в путь без денег, без припасов... кхм!... как дядя Влас, что написал Некрасов.
   - Кстати, - спросил он с ехидной ухмылочкой, - вы, часом, не в курсе, кому, по Некрасову, у нас на Руси жить хорошо?
   - Но ведь он, кажется, не закончил поэму?
   - Все это так. Но в конечном итоге /ежели верить Глебу Успенскому/ он хотел привести своих любопытных крестьян в кабачок, а там мужичонка - пьяненький-пьяненький!.. Счаст-ли-вый!
   Мэтр хохотнул и полез в свой баул за продуктами.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

АРЗАМАС.

   Не арзамасские гуси и не литературный кружок позапрошлого века приходят на ум при виде названия станции.
   Аркадий Гайдар! Не имя - эпоха! То бурное время, когда диалектику люди учили совсем не по Гегелю, и юный герой Мальчиш-Кибальчиш с наганом и шашкой, на красном коне смело врубался в прекрасное будущее.
   Плывут пароходы - салют Мальчишу! Идут поезда - салютуют, гудят! И всем почему-то плевать, как у них на глазах Мальчиш по прозванию Плохиш толкает вперед пред собой по торной дорожке тележку с корзиной печенья и бочкой варенья. Толкает без устали, только вперед... / /
  
   - Э, не скажите, - перебил меня метр. - Существует масса нюансов, тех незначительных мелочей, что постепенно накладываясь одна на другую, вгоняют в конце концов человека в гроб. Здесь и повторяемая вами в духе нашего времени несусветная глупость, а то и просто заведомая ложь. И лицемерная вежливость, показная приязнь в общении с жуликами, когда вас ничто к тому не обязывает. Да мало ль еще ситуаций, пусть самых невинных, когда вы идете на сделку с собственной совестью? Признайтесь, ведь есть такой грех?
   - Не корысти ради...
   - Люди, - не принял шутливого тона философ, - что ради собственной выгоды это проделывают, даже и те заливаются краской стыда.
   - Из-за такой ерунды?.. Ни разу не видел, чтоб кто-то краснел при этом.
   - Молодой человек, - строго заметил мне метр, - краснеет, если можно так выразиться, лишь подсознание.
   - Ясно! - я ухмыльнулся. - Наш внутренний враг?
   - Ну, враг иль не враг, а разлад с подсознанием, противоречия в самом подсознании - между его "коммунизмом" и физиологической сущностью, все это, в общем, и движет нас по ухабам прогресса. Избежать ненужных потерь на том трудном пути можно только тогда, когда мы сумеем понять, что же это за путь, и куда он ведет, и куда он нас выведет, черт побери?! Это как фронтовая дорога! Ни больше ни меньше!
   - Точно! - воскликнул марксист.
   Он взмахнул перед нами воображаемой дирижерскою палочкой и вновь одарил нас своим хрипловатым вокалом:
   По военной дороге
   Шел в борьбе и тревоге
   Боевой восемнадцатый год.
   Были сборы недолги -
   От Кубани до Волги
   Мы коней поднимали в поход...
   Мэтр подхватил, и они долго еще полупьяным дуэтом горланили про горбатые курганы, речные перекаты и оставшиеся отчего-то непогребенными кости польских панов и псов атаманов.
   - Да-а, - протянул я, вздохнув с облегчением, когда они наконец-то замолкли, - на войне как на войне.
   - На войне с собою самим, - поправил меня философ, - это я бы хотел особо подчеркнуть. Немудрено, что в первую очередь здесь гибнут наиболее уязвимые - тонко чувствующие, художественные натуры.
   Странно, но я почему-то вдруг вспомнил плеяду имен знаменитостей - актеров, поэтов, писателей, на наших глазах один за другим ушедших из жизни. Вспомнил и ужаснулся: а ведь он пожалуй, и прав! Почти все они - самые что ни на есть активные сторонники рынка. Мелькнула и вздорная мысль: а как же тогда объяснить факт долгожительства твердокаменных большевиков - Кагановича, Молотова?
   - Н-да, - вздохнул в свою очередь мэтр, - и все оттого, что мало кто понимает подлинный смысл реформ, а их внешняя неприглядность отталкивает, разочаровывает, удручает. Вынуждает нас наступать на горло собственной песне. Ведь не секрет, что не только великих, но даже мало-мальски заметных явлений в культуре, искусстве пока что не видно. И не предвидится! И дело не в том, что мы оскудели талантами. Дело, простите меня, здесь в биологии! Жизни и смерти художника... Нет, вы не смейтесь! Сами подумайте, кто да и что у нас выжило? Юмор, пародия, клоуны. Бульварное чтиво. Вздумай, не дай Бог, сегодня создать кто-нибудь "Гамлета" - это ж прямой путь в психушку автору надо творить самому этот бедлам. Спасаться театром абсурда! Кстати, потребность народа в этом абсурде также вполне очевидна. Даже не столько в психическом, сколько в физическом плане.
   - Ясненько, - высказал я резюме, - все болезни от нервов?
   - И только триппер от удовольствия! - захохотал безбородый.
   Острота была настолько стара, - ну никак не моложе первых марксистских кружков в нашей славной Самаре, - так что я улыбнулся больше из вежливости.
   - Оставим смешки, - философ нахмурился. - Меня ведь всерьез беспокоит здоровье наших людей - реформаторов в первую очередь. Дилетантская, ненаучная постановка объяснительных мотивов, их откровенная неубедительность режет глаза. С не меньшим успехом я мог бы рекомендовать, предположим, научно- технической интеллигенции пример инженера Забелина из "Кремлевских курантов", демонстративно ушедшего в торговлю.
   - Спичками?
   - Да. В знак протеста против "дикарей, захвативших цивилизованное судно". Но утешения такого рода, я повторяю, слабые. Впрочем, - он усмехнулся, - если немного подумать, то дикари, пусть невольно, но зачастую, в общем-то, правы. Правы в своих безрассудных, грубых и алчных, грабительских действиях. Вспомните варваров, всяких там готов-остготов, завоевателей Рима. Ведь на его же развалинах, черт побери, выросла цивилизация Запада!
   Довольный собой, он с коротким смешком откинулся к стенке.
   - Неплохо придумано, а?..
   - Слишком мудрено.
   - Форменный бред! - выдал марксист уже ставшей привычную фразу.
   - Вы полагаете? - мэтр удрученно вздохнул. - Ладно, оставим раскрутку этой теории нашим потомкам. Они, помяните меня, отбросив присущую нам щепетильность в оценках истории, скажут еще не такой.
   - Трудно, конечно, нам согласиться с такой оценкой. Да и кто же признает себя дикарем в наше-то время? Нет, лучше уж лгать и себе и другим - все по старинке! Изо дня в день притворяться, валять дурака. Иногда человек начинает сам верить собственной лжи, но... это чревато! Взгляните на наших совков - бизнесменов- рвачей, чиновников-взяточников. Их показная бравада не скроет ни постоянной депрессии, ни всевозможных комплексов. Они ж основной контингент для наших психлечебниц! А болезненная их полнота, неуверенность в собственных силах, в себе...
   - Да что вы?! Смеетесь?! - я представлял их себе совершенно иными. - Неуверенными в себе!..
   - А разве стальные решетки, бронированные двери и автомобили, многочисленная охрана не свидетельствует этому? Риск каждый день быть ограбленным, а то и убитым - он же реален!
   - Когда человек понимает, что его есть за что убивать, желать ему смерти - это... это непереносимо. Вот вы, например, ночью спокойно спите? Не ждете, что вот-вот придут то из органов, то ли от конкурирующей организации?
   - Простите, - мне стало даже немного жалко - так он расстроился, - я не задумывался. Кстати, в вашем докладе целый раздел посвящен именно медицинским аспектам этики.
   - Вы ознакомились? - философ, казалось, был искренне удивлен. - Избыток специальной терминологии...
   - Нет-нет! Изложено вполне доступно и для непрофессионала. Одно меня только смущает, - замялся я. - Понятно, что все эти неврозы, психозы... Нет, я понимаю: язва желудка, сердечно-сосудистые, кожные заболевания в вашем списке - все это на нервной почве. Болезни обмена веществ, рак... Но - сухотка спинного мозга! Она-то как здесь оказался? Она ведь, по-моему, совсем из другой оперы.
   - Сухотка? - переспросил мэтр. - Как следствие сифилиса?.. Ну-ка, дайте мне текст.
   Он быстро нашел необходимый раздел и стал внимательно вчитываться.
   - Ага... Меня, кстати, консультировал довольно известный в Самаре венеролог. Помниться, он предложил мне еще тюкнуть молоточками по коленке. Мол, если нога не дернется, у вас, стало быть, эта сухотка и есть... Да вы тоже попробуйте, - кивнул благодушно философ, - пока я читаю. Можно ребром ладони.
   - Ну, это не обязательно, - заметил он мне, когда в результате бесплодных попыток добиться нужной реакции на лбу у меня уже выступили капли холодного пота, - возможны иные причины.
   - Помимо венерических заболеваний, - продолжил было философ, но тут же осекся: - Кстати, какого черта вы мне тут наговорили, что они не связаны с этическими проблемами?! Еще как связаны!
   - Это уж точно! - поддержал его Петя. - А ты не прелюбодействуй! Тогда и не схватишь дурную болезнь.
   - Ну, тебе-то, допустим, возраст помог. А как же другим, молодым?.. Впрочем, со времен так называемой сексуальной революции эта проблема все более и более отходит на задний план. Можно даже сказать, что сходит на нет. Ведь как ни парадоксально, но сексуальная революция - это и есть реакция современной цивилизации на снижение половой активности населения. Отчаянный, хотя и не вполне адекватный ответ человеческого сообщества на явление, вызванное в первую очередь вхождением его в нерабовладельческую, предкоммунистическую фазу развития. То есть то состояние, когда различия между полами сводятся до минимума, выдвигая на первый план сугубо функциональные свойства человека-работника, человека-робота, механизма в машине мировой индустрии, и притом независимо от места, которое он в ней занимает. Вы меня понимаете?
   Я покачал головой:
   - Ух слишком мудрено.
   - Вы так полагаете?
   Он отвернулся к окну и долго следил за проплывающим мимо вагона видом унылой, сумрачной, голой равнины.
   Накрапывал дождь.
   - "Сегодня вечером, - не оборачиваясь к нам, продекламировал вдруг мэтр незнакомым, проникновенным голосом, - мне причиняет страданье любовь, и невольно я вспоминаю о маленькой Жанне французской...". Помните, как там у Блеза Сандрара в его "Транссибирском экспрессе"?
   Петя язвительно хмыкнул, я же воскликнул в тон собеседнику:
   - Господи! Как далеко с вами мы от Монмартра! - перефразируя возглас спутницы Блеза - маленькой проститутки, повторяемый в стихах рефреном.
   - О Париж! - продолжал в прежнем духе философ. - Галантные кавалеры, очаровательнейшие дамы-француженки!.. Вздор это все!
   - Область преданий! - бросил он зло. - Мужчины - грубы и даже драчливы с милыми дамами. Сам же прекраснейший пол - это, простите меня, деловые донельзя, застегнутые наглухо бесполые существа, озабоченные только своим преуспеванием. Их даже жалко порой становится. По-человечески жаль: в тех приснопамятных женщинах - бабах, что клали у нас асфальт на дорогах, женского было значительно больше, нежели в этих во всех бизнесвуменшах, напрочь искусственных и рафинированных.
   - Это у нас, дорогие мои, только в России, люди еще трепыхаются. Женщины тщатся вовсю подчеркнуть свою сексапильность, не понимая того, что все их старания - как лебединая песня - всплеск перед гибелью или, вернее сказать, угасанием лично-осознанного, индивидуализированного полоаого влечения.
   - Индиви-дуа-лизированного? - с трудом выговорив, переспросил я философа. - Это как же понять?
   - Не групповуха, - осклабился Петя. - Это как пить дать
   - Вот бы и выпил, - мэтр одарил его уничтожающим взглядом, - а не встревал в разговор!.. Так о чем это я?
   Он немного помедлил, наблюдая за тем, как коллега незамедлительно воспользовался его предположением, затем продолжил:
   - Не стану вдаваться в подробности о взаимоотношениях полов за последние тысячи лет, ограничусь лишь фразой, которой когда-то на Западе, предвосхищая нынешний процесс, пугали простых обывателей: "При коммунизме все жены - общие". Так же как и мужчины.
   - Кстати, с мужчинами, с ними... то есть с нами, дела обстоят значительно хуже. Желание-то у нас пока еще есть, а вот возможности... Ну никакой, понимаете, реакции! Или, как принято сейчас говорить, потенции. Как на нудистском пляже! Или же в общественной бане! Измотанные не столько верчением в маховике индустрии, сколько нравственными и психологическими вывертами постсоветской действительности, мужчины все более и более вынуждены прибегать ко всевозможным стимулирующим средствам.
   - Виагре, - кивнул понимающе безбородый.
   - Ну, тебе-то, допустим, никакая виагра уже не поможет, -усмехнулся философ. - Как не помогут совкам ни порнуха, ни "массажистки", ни так называемые сауны... Как деду Щукарю из анекдота. Слыхали?.. Это как в бытность того в Париже, в публичном доме, он, бедолага, собрал вокруг себя с дюжину проституток и все восклицал: ищете, мол, девки! должон где-то быть! Да и какой же нормальный мужик потащится к грязным б..., да еще деньги за это платить станет?!
   - А однополые браки, - не унимался философ, шерстя на чем свет стоит человечество, - которые ныне на Западе даже легализуются?! Ведь как бы их нам ни оправдывали, какими бы вескими доводами, основа их та же - снижение, спад сексуальной активности. А мода раскрашивает тело, татуировки и прочая, вы извините меня, мишура дикарей - кольца серьги, проколотые где кому вздумается? Все из того же разряда!
   - "На волю! На волю! В пампасы!" - выдал я клич обезумевшего географа из "Золотого теленка".
   - Скорее в пещеры и джунгли, - поправил меня философ. - При коммунизме, я имею в виду первобытно-общинный, все сексуальные отношения вынуждены были сводиться к бессмысленно-механическому процессу воспроизводства, довольно-таки ограниченному по своим количественным параметрам.
   - Иначе сказать, чем более мы обнажаемся, тем меньше у нас желания?
   - Ну конечно же! Милый вы мой! Недаром исламский мир, упорно цепляясь за свои патриархально-коммунистические устои, закатывает своих женщин с головы до ног, сохраняя тем самым раз навсегда установленный статус либидо.
   Я усмехнулся:
   - А еще уверяли, мол, в Советском Союзе не было секса!
   - Врали все, сволочи! - верного ленинца аж передернуло. - Был!
   - Разумеется, был! - мэтр хохотнул. - Слишком уж было задействовано левое полушарие нашего мозга с его социальной и, как бы то ни было странным, его сексуальной активностью. Наблюдаемая же ныне в глобальных масштабах активизация его правого полушария призвана свести человеческие потребности к самым примитивным физиологическим отправлениям. Кстати сказать, в немалой степени этому процессу способствует и наркомания, блокирующая в свою очередь функции левого полушария и сводя фактически на нет половое влечение в целом. Ведь, как вы наверное знаете, наркоманам секс - "до лампочки"!
   - И ты еще их защищаешь! Возмутился коллега. - Одуревают молодежь, развращают!..
   - Нет-нет! - запротестовал философ. - Все это много сложнее, чем ты себе представляешь, и обусловлено тем объективным процессом, происходящем в сегодняшнем мире, в котором "растлители", как ты б их назвал, - всего лишь слепые орудия, действующие совершенно бессознательно и направляемые лишь чрезвычайной выгодой этого востребованного бизнеса. Впрочем, у них и мозгов не хватило б понять, что вся их легальная иль нелегальная деятельность призвана снизить, урезать до крайности то половодье мыслей, энергии, чувств и страстей молодежи, которое, надо признать, ну никак неуместно в обществе винтиков-шпунтииков.
   - Кстати /не помню уж, говорил или нет/, но прекрасным примером послужат здесь инки. Ученые спорят о том, что ж у них было - то ли всеобщее рабство, то ль коммунизм, но одно несомненно - тот факт, что индейцы, все как один, поголовно, употребляли наркотик, питаясь, по сути, только лишь листьями коки. И... ноу проблем! Какой вам тут, к черту, может быть секс?! Им, извините меня, даже жрать-то не надо было!
   Немного помолчав, он продолжил.
   - Или взять нам такой, казалось бы, безобиднейший факт, как женские любовные романы, получившие ныне столь широкую аудиторию. Однако же и они, по сути, являются своего рода компенсацией за отсутствие полноценного секса, призванные хоть как-то скоординировать работу правого полушария с левым, совершенно затюканным в наше время. Добавить, так сказать, в физику лирики. Немудрено, что тот давешний спор физиков - лириков вспыхнул у нас как раз на грани эпох, в тех приснопамятных шестидесятых.
   - Вам все понятно? - спросил он вдруг тоном учителя, заканчивающего урок.
   - Как вам сказать? - пожал я плечами. - Все эти левые, правые полушария...
   - Бред! - резюмировал Петя. - Абсолютнейший бред! Сводить все проблемы к физиологии!
   - Впрочем, - он чуть усмехнулся, - даже из мусорной кучи можно извлечь хоть что-то полезное - если копнуть, и поглубже. Помню, во время Великой французской революции...
   - Надо же! Помнит! - мэтр издевательски хмыкнул. - А в столетней войне ты не участвовал?
   - Нет! - безбородый не дал себя сбить. - Единственный раз счел нужным с тобой согласиться...
   - Да?.. Извини... Так что же ты помнишь?
   - То, что когда депутаты Учредительного собрания занимали места в зале заседаний, вернее последователи Жан Жака Руссо, приверженцы царства Разума /то есть все те, у кого, по твоим же словам, превалировало именно левое полушарие мозга/, садились по левую от председателя стола сторону. Поклонники же мамоны...
   Мэтр резко прервал его:
   - Нельзя ль покороче? Я это уже говорил!
   - Так же как то,- не смутился марксист,- что со этому принципу шло разделение в мире на левых и правых - умных и. скажем, не очень.
   Петя обвел нас совсем неприсущим ему снисходительным взглядам.
   - Вывод уж сделайте сами.
   - Браво! - воскликнул философ.
Он даже захлопал в ладони.
   - В кои-то веки в марксизме сказано новое слово! Браво, коллега! Левый уклон - правый уклон... Ни дать ни взять - исправленное и дополненное из­дание "Истории ВКП/б/", ее краткого курса!
  -- Нет, дорогой мой! Не все так и просто, как ты полагаешь. Чем же тог­да объяснить, что среди этих правых тоже встречаются люди и умные, а обра­зованные. Даже, я смею тебя уверить, приличные люди, порядочные!
  -- Порядочные?!.
   Петя презрительно фыркнул.
  -- Как язык у тебя повернулся такое сказать! Да за деньги такой вот "по­рядочный" мать родную продаст!
  -- Ну и прекрасно!
  -- Че-го?!
  -- Прекрасно,- не слышал?
  -- То, что он мать родную продаст?
  -- А почему бы а нет? - мэтр усмехнулся.- Ну ты сам посуди! С одном сто­роны, нам ее, конечно же, жаль. Из чисто гуманных соображении. С другой стороны, если трезво взглянуть,- ему все равно этих денег мало покажется /много ль дадут за старушку?/. Он вынужден будет вкладывать их в экономику, агропромышленный сектор, в строительство, сферу услуг, в торговлю. Ины­ми словами, строить на частном, на шкурном своем интересе,- а не на голом энтузиазме, как то мечтал когда-то Никита Хрущев, - материально-техническую базу коммунизма.
   - Да-да, именно ее! И не делайте, пожалуйста, такие удивленные глаза,- об­ратился он уже непосредственно ко мне.- Когда в тех далеких шестидесятых, оправившись после воины, мир бросился строить коммунистическое общество, только Хрущев со своею мужицкою прямолинейностью и простотою выдал об этом во всеуслышание. Помните, мальчик из сказки Андерсена - наивный такой, незашоренный - выкрикнул вдруг: "А король-то голый!". Так же и здесь - никто не желает признавать очевидное.
  -- Очевидное - невероятное,- только и смог я вымолвить. Мы помолчали.
   Послушайте,- спросил я его уже скорее в силу инерции,- а как же тогда с противоборством систем? Противостояние мира социализма с миром капитализма?
   Мэтр посмотрел на меня холодным, отсутствующим взглядом.
   - А его не было, этого противостояния.
  -- Как?! - привыкший уже ко всем неожиданностям, я все ж возмутился.
  -- А куда же оно, по-вашему, делось? Мир был на грани войны, и войны термоядерной, а он мне мозги тут пуд­рит!
   - Ну-ну! - ободряюще вскинул он голову,- Да вы не расстраивайтесь: немудрено не поверить! Пройдут еще многие годы, прежде чем кто-то другой повторит вам подобную ересь. Истина, милый вы мой, видится нам исключи­тельно издали - неуловима и призрачна, чаще всего неудобна, она вообще неприемлема для повседневной действительности. Человек с ней теряется. Лишается привычных ориентиров, идеологических установок и прочая, прочая. Все это, взятое вместе, способно нарушить законы развития человеческого общества, резко понизить его динамику. Как я уже говорил вам, человечест­во просто обязано заблуждаться!
  -- Не это я к слову,- продолжил философ. - Видите ли, хотим мы того или нет, но человечество - это единый живой организм, единая взаимосвязанная мировая система, где все разделяющие его расстояния, языковые барьеры, границы и даже "железные занавесы", играют столь малую роль, что прини­мать их всерьез "с точки зрения вечности" почта не приходится.
  -- Нет, погодите! - вернул я его из заоблачных далей на грешную землю, - А как же тогда с различиями национальными? А с социальными, экономичес­кими? Куда вы от них-то денетесь?
   Ученый вздохнул.
   - Ну хорошо, Я объясню,- лицо его приняло озабоченное выражение,- Пре­дставьте себе, дорогой мои, что может быть общего, связывать такие, каза­лось бы, неоднородные события, как Фронда принцев во Франции, английская буржуазная революция; городские восстания, прокатившиеся едва ли не по всей России: борьба против панского гнета на Украине и в Белоруссии, крестьянские восстания в самой Польше, волнения в Турции? К этому списку я мог бы добавить еще и крестьянскую войну в Китае, ну да Бог с ней!.. Так что здесь, по-вашему, может быть общего?
   - Время,- ответил я, не задумываясь.- Это ж семнадцатый век!
Собеседник кивнул.
   - Точнее, его середина. Но кроме как времени?.. Какое, к собачьим чер­тям, дело московским посадским людям до английского "Карлуса", а Богдану Хмельницкому до кардинала Мазарини?
   - Помимо того,- продолжил он лекторским тоном,- что все те события
   связаны общею датой, они, несмотря на большие различия в экономическом и социальном развитии названных стран, различии и направленности выступления масс, являли собой антифеодальное движение. Вы понимаете?
   - Ну, с Англией-то пожалуй, проблем нет. С одной стороны - феодалы, с другой - буржуазия. Но - Франция?! Феодалы-принцы против своего же феодализма? Чушь какая-то! Или, по вашему, Мазарини отстаивал интересы буржуазии? Алчности ему, конечно же, было не занимать, - если верить Дюма.
   Мэтр рассмеялся.
   - Нет-нет! Вся эта братия одного поля ягода. Можно даже сказать - единомышленники! Феодалы качали свои права, Мазарини - права феодального же государства, а в конечном итоге... Ну, как в математике: минус на минус дает в результате плюс - во Франции восторжествовал абсолютизм. То есть такая система государственного капитализма, зачатки которой возникли уже в России после "бунташных" событий 1648 года.
   - В Англии, - он продолжал, - эта система себя проявила значительно раньше, после того как в ходе войны Алых и Белых роз феодальная знать поубивала друг друга. Настолько смешно, что монарха, беднягам, пришлось из-за границы выписывать.
   - И тому уж ничто не мешало с удобством устроиться?
   - Да, абсолютно! - мэтр ухмыльнулся. - А вы делаете успехи!! И должны бы сами понять, что противоборствуют, как правило, единомышленники. Спросите у Пети...
   - П-пошел ты!.. - марксист в сердцах отмахнулся и демонстративно полез на верхнюю полку. - Устал я от всей твоей трепологии!
   - Ну вот! - разочарованно проговорил мэтр. - А я-то хотел похвалить твою настольную книгу!.. Ну ладно!
   - Я продолжал. Он вам бы поведал, какую немалую пользу можно извлечь, изучая историю партии. Вас поразит в ней такой феномен, что большевики больше сил отдавали борьбе, но не классовой, как надо бы думать, - с мировой буржуазией, а со своими сподвижниками, товарищами по партии.
   - История партии учит /простите, я здесь не цитирую строки из "Краткого курса", а излагаю по памяти/, что без разгрома мелкобуржуазных партий, действующих в рядах рабочего класса, без непримиримой борьбы с оппортунистами в своих собственных рядах, без разгрома капитулянтов в своей собственной среде, партия не может выполнить свою роль строителя нового, социалистического общества.
   - Так что борьба /и не только в истории партии/ шла преимущественно только за то, кто вернее и правильнее нас поведет к светлому будущему. Хорошо уже то, что наше соперничество с Соединенными Штатами, с Западом завершилось ударом ботинка по трибуне ООН, а не сталинским ледорубом по голове Троцкого!
   - Почему завершилось? - меня удивило его заявление. - Это когда еще было - шестидесятые годы!.. Я имею в виду не убийство Троцкого, а то, как Никита Хрущев стучал башмаком и открыто грозился: "Мы вас уничтожим!".
   Разве в дальнейшем что-нибудь стало иначе?
   - Да, дорогой, - собеседник взглянул на меня с лицемерным сочувствием, - изменился сам мир. Мало кто заметил, но, как я уже говорил, к шестидесятым годам он вышел на новую фазу развития. Если до этого все шло под знаком соперничества двух непохожих и даже по сути различных формаций государственного социализма, чьи различия в первую очередь обусловлены были нашим экономическим отставанием /недаром был выдвинут лозунг: "Догнать и перегнать Америку!"/, то позже история вывела нас и бросила вместе, бок о бок, на финишную прямую - на путь построения... Хм!.. Как бы точнее мне выразиться?.. Путь построения...
   - Неорабизма! - выдал я с чувством злорадного удовлетворения, напомнив философу все его прежние выкладки.
   - Нет, дорогой мой, - ученый поморщился. - Пожалуй, тот термин не очень удачен. Назвать коммунизмом?.. Черт побери! Никак не придумаю термин, чтоб был адекватен сути процесса!
   - Ну, а о том, что это процесс, - махнул он рукой на словесные изыски и продолжил с еще большим воодушевлением, - а шестидесятые годы и есть тот рубеж, за которым последовал качественный скачок в эволюционном развитии общества, человеческой цивилизации, - процесс не только необратимый, но и в сущности неуправляемый; в котором человеческий личностный фактор уже не имеет, да и не должен иметь абсолютно никакого значения, говорит даже то, какон спровоцировал, - фактически сразу и одновременно, - уход с мировой политической арены таких неординарных, харизматических лидеров двух сверхдержав, как Никита Хрущев и Джон Кеннеди. Процесс коммунистического строительства /оставим за ним этот термин - мы уж привыкли к тому, что коммунизм это и есть несвобода/ требует лишь исполнителей, то есть людей заурядных, лояльных и хорошо управляемых. Как то и было впоследствии. Переберите-ка лидеров! Всех кого сможете вспомнить, - серость, безликость!
   Мне вспомнился Брежнев. Орден повесят на грудь - он и рад как ребенок!
   - Кстати, - продолжил философ, - в те самые годы со сцены сошли и все остальные яркие лидеры: Неру, де Голль, Насер, Сукаро. Мао Цзэдун протянул чуть подольше, и то лишь за счет развернутой им к месту и вовремя "культурной революции".
   "Он бы еще Патриса Лумумбу назвал!" - мысленно я усмехнулся. А интересно, к какой категории он бы причислил Фиделя Кастро? Слишком уж резко тот выделился из коллектива и, несмотря ни на что - на блокаду, попытку лишить его власти, на покушения, он - удержался!
   А Михаил Горбачев с его гениальной догадкой - процесс, мол, пошел? Но я ничего не стал говорить, тем более что мэтр и не дал мне такой возможности. Он продолжал.
   - Петя вам мог бы назвать и других выдающихся деятелей международного коммунистического движения, ушедших из жизни в тот самый год, когда был отправлен в отставку и достопамятный наш волюнтаристский лидер.
   - Имеешь в виду,- откликнулся сверху коллега, - Пальмиро Тольятти и Мориса Тореза?
   - Поистине, странное совпадение! Тебе так не кажется? 1964 год!.. Казалось, история так воскликнула голосом Юрия Озерова, нашего замечательного спортивного комментатора: "Не-ет! Такой хоккей нам не нужен!". То бишь коммунизм. Коммунизм с человеческим лицом.
   Я сидел перед ним как побитый щенок, неизвестно за что наказанный.
   - Так что же у нас-то было? Социализм с человеческим лицом или без человеческого лица? Совсем меня запутали!
   Мэтр улыбнулся.
   - У нас, молодой человек, - произнес он торжественно, - был, как я уже вам говорил, социализм государственный!
   - Может, казарменный? - переспросил я с робкой надеждой.
   - Нет, государственный... Видите ли, все это много сложнее, чем я бы вам мог объяснить в одной лишь приватной беседе. Но в общих чертах я все ж попытаюсь. Начать хоть с того, что каждая, - повторяю вам, каждая! - социально-экономическая формация проходит две стадии своего развития - государственную и общественную. Общественную в том понимании, что общество здесь обладает как бы самостоятельным существованием, является чем-то внешним и довлеющим по отношению к составляющим его индивидам. Его эффективность, точнее сказать, степень воздействия на индивида - по принуждению и управлению значительно выше, нежели у государства со всеми его институтами власти.
   - Как у крестьянской общины?
   - Да, несомненно. Можно надуть государство, общество - только себе во вред. Выражусь проще: на первых порах государство диктует модель поведения обществу /оно для того им и создано как инструмент принуждения!/, затем ее, эту модель, ставшую, как бы сказать, общепринятой нормой, диктует само общество. Роль государства при этом сводится к минимуму. Вы понимаете?
   - Те, кто не следует ей, - мэтр продолжал, - сами себя и наказывают. К черту ГУЛаг! Достаточно бочки - и Диогену, и Геккельбери Финну!
   Я усмехнулся.
   - То есть, по вашим словам, в истории было государственное рабовладение, и государственный феодализм? Я что-то не слышал об этих терминах!
   - Ну, то не ваша вина! - рассмеялся философ. - Историки сами еще не уверены, а был ли период раннего феодализма собственно феодализмом, ввиду того что отсутствовал его характернейший признак - феодальная рента? Феодализм, мол, вроде бы был, а признаков - кот наплакал!
   - Видите ли, - продолжал собеседник, - государственным феодализмом я бы назвал тот период нашей истории, что завершился расцветом Древнерусского государства и который предшествовал феодальной раздробленности... Ну, Владимир Красное Солнышко! Вспомните!
   - Владимир Святой, как его сейчас называют
   - Вот-вот! А чтобы не быть голословным в своих утверждениях, я вам добавлю: феодальной рентой, чье отсутствие так озадачило наших историков, являлась та дань, что взимали князья с подвластных племен, - это так называемая государственная рента. Превращение же государственной ренты в собственно феодальную, то есть в оброк, выплачиваемый крестьянами с земель, перешедших уже в собственность знати, как раз и послужило причиной распада единого прежде государства. Кому же охота делиться не собираемыми, то есть халявными, как прежде, а зарабатываемыми "в поте лица" доходами?
   - Как видите, - он продолжал, - в истории нет ничего, что казалось бы новым. Все идет своим чередом, по одним и тем же законам. Так что период, предшествовавший шестидесятым годам, можно с полной уверенностью охарактеризовать как развитие от общественного капитализма к государственному социализму. Это в западных странах. Капитализма общественного, как такового, мы не прошли. Не успели. Рванули вдогонку за Западом прямехонько в социализм государственный. Поэтому он и вышел у нас в "классической" форме - крутой, откровенный. Иначе сказать, в наглядной модели! Кстати, вы можете сами еще на досуге порассуждать, исходя из того, что я вам сказал, о причинах распада СССР в девяностых, и почему не распалась Россия после семнадцатого. Хотя, как вы помните, эти тенденции были, и даже весьма ощутимые - на Украине, кавказских республиках. Не говорю уже о Прибалтике!
   - Козни и происки националистов?
   - Да, буржуазных, - заметьте!
   - Все! - он устало вздохнул. - Давайте-ка выпьем то, что осталось... Петя!.. Составишь компанию?
   Над головой заскрипело...
  
  
  

САРАНСК

   Обыкновеннейший город! Настолько обычный, что кажется даже загадочным. Как Конотоп или, допустим, Хвалынск. Что за местечко, и кто там живет? Чем примечательно?.. Бог его знает!
  
   Глядя мне прямо в глаза, мэтр вдруг спросил:
   - Молодой человек, а у вас есть совесть?
   - Что?!.
   - Нет-нет! - поспешил он меня успокоить. - Не собираюсь я вас ни в чем упрекать! Это лишь к слову. Скажем, вот вы не сумели сразу же дать на него, на этот вопрос, однозначный ответ. Ни положительный, с негодованием в голосе, ни отрицательный /будь понаглее, вы бы еще и прибавили: "На кой она мне сдалась!"/. То есть вопрос вас поставил в тупик, он неконкретен. Из того же разряда, как если бы я вас спросил и жизни на Марсе. Помните ту знаменитую фразу, которой закончилась лекция в кинокомедии?
   - А-а! "Карнавальная ночь"? - я улыбнулся. Лектор Филиппова был бесподобен!
   - Сколько бы мы не пытались себя убедить, что жизнь существует не только на нашей Земле, но и на Марсе, и во вселенной, вопрос остается открытым: "Есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе - науке об этом не известно!". Точно же так, как и о существовании Бога.
   - Нет, погодите! - я сразу увидел слабое место в его заявлении. - С Марсом все вроде бы просто - вопрос исключительно времени. С Богом... Я где-то читал или же слышал о том, что многие американские ученые, лауреаты, кстати сказать, нобелевской премии, научно доказывают его Существование.
   - С помощью константы "пи"? - мэтр усмехнулся. - Мол, ежели в ней переместить запятую, то мир перевернется?
   - Ну, может быть, не совсем так. Но как вы сами на это смотрите?
   - Вполне положительно.
   - То есть?! - мне сразу припомнился весь его прежний воинствующий атеизм. - Это как понимать?
   - А тут и не требуется понимать... Нет, молодой человек, я говорю совершенно серьезно, - он улыбнулся, видя мое замешательство. - Что ж попытаюсь представить вам эту коллизию как-то попроще, даже наглядно.
   Мэтр откинулся к стенке и, полузакрыв глаза, заговорил монотонным, будничным голосом. Превратность судьбы, пославшей ему испытание такого непонятливого собеседника, как я, он принимал со смирением, достойным истинного христианина.
   - Когда-то, довольно давно, мне довелось побывать на встрече с одним из американских астронавтов, участником, по-моему, самой первой их экспедиции на Луну. Он много чего рассказывал, но речь не о том. Вот вы,, молодой человек, сумели б себя представить, хотя б на минуту, в его положении? На месте человека, впервые взглянувшего с лунного диска на матушку Землю?
   - Землю - как мячик, который запнули от вас куда-то подальше, в чужие дворы, где вам не достать его? Чувствуешь, словно бы ты одинокий, беспомощный мальчик, брошенный, как сирота, в пространстве и времени. Вы понимаете?
   - Да уж! - меня передернуло.
   - Можно сойти и с ума, - подытожил философ. - Но... астронавт не сошел с ума. Он возвратился на свой корабль глубоко верующим человеком.
   - И не одиноким во Вселенной?
   Ученый кивнул.
   - В науке, мой юный друг, - продолжил он менторским тоном, - важнее не столько ответить на вопрос, сколько правильно его поставить. Бог - это идеальная субстанция, мыслимая нашим сознанием, и нуждается не в грубо материальном, пусть даже научном, подтверждении своего существования, а в понимании нашего же идеального к ней отношения. Не следует ли нам, исходя из этого, и формировать вопрос? Как вы считаете?
   - Да, вообще говоря, никак, - пожал я плечами.
   - Ну-ну-ну! Никогда не поверю, что это вам нисколечко не интересно. Не желаете будто понять, какую огромную роль призвана сыграть в нашей жизни религия.. Хм!.. Хорошо. В таком случае представьте-ка себе на минуту, к примеру, паровоз.
   - Зачем?
   - Погодите! Положа руку на сердце, ответьте - что вы почувствовали, какая мысль посетила вас при первом же упоминании о паровозе?
   - Честно?
   - Честно,
   - Что это и есть та самая штука, при помощи которой мы с вами и передвигаемся. Ну, не совсем такая...
   Я глянул злорадно на мэтра, но тот и бровью не повел.
   - Не важно!.. То есть не что именно представляет представляем из себя паровоз, этот чудовищный механизм, творение человеческих рук, а для чего, для каких таких целей он предназначен. Зачем он понадобился? Зачем человек его сотворил, зачем его выдумал?
   - Так же и здесь, - продолжил философ. - Зачем он собственно говоря, нужен нам этот Бог? Какую практическую пользу извлекаем мы из признания Его существования? Возможно, вам не легко это будет это понять, но удел ученых я имею в виду настоящих ученых, подвижников, - фактически точно такое же, как и астронавтов, заглядывание в бездну Мироздания. Чем дальше их разум уходит в его пределы, тем больше, яснея они убеждаются в тщете попыток хоть как-то приблизиться к Истине. Страх, нет, не страх, а бессилие перед миром не познанного /только дурак смеет думать, что все понимает!/, осознание того что ты понапрасну бьешься об стенку - это ужасно! Держишь, казалось, в руках уже хвост не разгаданной тайны, а с каждой раскрытой - их только больше и больше! Это, поверьте уж мне, невыносимо! Вот потому-то и надобен тормоз, некий барьер на пути падения.
   - Ясно! - кивнул я. - А те, что в дурдоме - не удержались?
   Мэтр помрачнел.
   - Кощунствуешь!..
   - Я уже ждал тривиальное /сын мой/, но тот промолчал. Он сухо продолжил:
   - Вообще говоря, вера ученых - это защитная реакция организма, его психики перед непостижимой для человеческого рассудка бесконечностью. Она позволяет спокойно, без срывов работать в пределах возможного, эмпирического знания.
   - А как обстоит дело с нами, то есть простыми смертными?
   - О! У народа достаточно и своих проблем. Что же до наших космонавтов, окажись они в подобной ситуации, то здесь все складывалось бы совершенно иначе, нежели у американцев. Видите ли, ни один из них, побывав в космосе, так и не стал религиозным. Мы - не американцы с их крайним индивидуализмом, замкнутости на самих себя. Любой бы из наших, глядя с Луны на нашу матушку Землю не смог бы в достаточной степени почувствовать ужас своего одиночества. Гордость! Гордость за себя и своих товарищей, осознание успешно выполненного долга перед обществом...
   "Хм! А у американцев единственный долг перед обществом - исправно платить налоги да любить президента", - подумал я с завистью.
   - ... переполняло бы их. Что им до Бога! Не даром же Юрий Гагарин пел на орбите: "Родина слышит, Родина знает, где в облаках ее сын пролетает". Как я уже ранее говорил, христианство мы принимаем лишь в той мере, в какой оно соответствует нашему заскорузло общинному образу жизни, нашей морали, мышлению.
   - Видите ли, какая здесь складывается ситуация, - продолжил он далее. - Коллективизм или, скажем, общинность делит нам разум на всех. Распределяет на социум - в целом. Так же, впрочем, и все остальные биологические и социальные качества. В этом, конечно, есть свои плюсы, но есть тут и минусы. Так, сознавая себя частью общины, ты уже сам по себе, есть воплощение Разума, Всечеловеческого /вы уж простите меня за эти высокие термины/. Но а с другой стороны /вот она вам наяву - наша коммуния!/, как бы снимаешь с себя бремя забот и ответственности. С легкостью мысли необычной и без зазрения совести ты переносишь на плечи товарищей груз нерешенных проблем. Будь то научных или житейских, однако же личных и не кого, по идее, совсем не касающихся,. Парадоксально здесь то, что свои же удачи и достижения ты отдаешь им с такой же любезностью, как за ненадобностью.
   "Черт побери! А пожалуй, он прав! - думал я мрачно. - Взять хоть того же Эдисона! Как же он быстро рванул запатентовать свою лампочку! Вернее, не свою, а Лодыгина, и запустил в производство с неимоверной выгодой. Ну а у нас?.. Что не идея, ни разработка какая, все это - группа авторов!",
   - Бедные русичи! - высказал вслух я плод своих мыслей.
   - Ну, бедные - не бедные, - усмехнулся философ, - однако же наши ученые могут без страха соваться в такие научные дебри, перед которыми богобоязненные американцы лишь молча снимают шляпу и по-английски уходят. Помните, как там звучит у Гавриила Державина? "Я царь - я раб, я червь, я Бог!". Диалектическое единство позволяющее нам замахнуться черт знает на что!
   И как в подтверждение сказанного, над нами вдруг грянуло - бодро и в темпе марша:
  
   Нам нет преград
   Ни в море, ни на суше!
   Нам не страшны
   Ни льды, ни облака!..
   Пламя души своей,
   Знамя страны своей
   Мы пронесем через миры и века!
   Мэтр подхватил:
   Нам ли стоять на месте,
   В своих дерзаниях всегда мы правы...
   В стенку купе постучали.
   - Тихо! - воскликнул философ.
   Оба мои сталиниста разом умолкли.
   Постучали и в дверь.
   - Граждане! Не нарушайте порядок.
   Голос у женщины, скорее всего проводницы, был не таким уж строгим, но мой собеседник все же смутился. С нервным смешком он произнес:
   - Все! Нас на первой станции высадят с поезда!.. Тоже мне Марио Ланца! - выговорил он коллеге.
   Тот огрызнулся:
   - Сам ты!.. Ревет, как бугая!
   - Ладно! Ты - спал?.. Так и спи, продолжай! А мы тоже продолжим.
   Мэтр обратился ко мне.
   - Так на чем же мы с вами остановились?
   - На Гаврииле Державине.
   - Да, - кивнул он с задумчивым видом, - на Гаврииле Державине. На единстве так называемых противоположностей.
   - Так вот, - продолжал собеседник, вновь возвращаясь в свою наезженную колею, - теперь, когда в результате реформ церковь у нас оказалась отделенной от государства...
  -- Что?! - привыкший уже ко всем неожиданностям, я все ж возмутился.
  -- Церковь у нас отделил от государства большевики! Что вы мне голову-то морочите?!
   - Каюсь.. Сдаюсь! - философ, казалось, смутился и даже приподнял руки в знак поражения. - Я неправильно выразился. Имелась в виду не церковь, как таковая, - как религиозное учреждение, - а сама религия. Которую, кстати, большевики-то и вдалбливали в головы в стремлении нам навязывать едва ли не все христианские добродетели.
   - Бред! Совершенный бред! - резюмировал Петя, свесив к нам голову.
   - Нет, дорогой мой! Не бред! Да вы сами подумайте: кем был нам Ленин? Ленин - для русских, для полуязычников?
   - А Сталин? - с издевкой спросил он. - Чем вам не мессия? Великий учитель вождь, гениальный творец и прочая, прочая...
   Философ сиял.
   - А члены Политбюро?.. Да это же, батенька мой, двенадцать апостолов, следующих за "учителем"!
   - И даже Иудушка - Троцкий! - с горечью я сознавал, что его парадоксы не так далеки уж от истины.
   - А как вы увяжете зверства, бесчинства большевиков с христианскими догмами, с моралью и нравственностью? Сколько людей они погубили!
   - Так то же - еретики! - философ осклабился. - Вероотступники!.. Но это потом! А в первые годы после семнадцатого страну окатила волна язычества. Рушились храмы, свергались кумиры, статуи, памятники. Строилось Новое царство! В центре Москвы, у самой Кремлевской стены возвели пирамиду - мастабу, как усыпальницу Бога в Древнем Египте. Это потом уже Сталин стал насаждать "христианство" как государственный статус, религию.
   - Да уж, огнем и мечом!
   - Но так и должно было быть! - воскликнул ученый. - Вы сами подумайте! Вспомните время, когда по Европе вовсю запылали костры инквизиции?
   - Тринадцатый век?
   - Нет, даже позднее. В то самое время, когда христианскому миру предстала со скромным своим обаянием едва народившаяся буржуазия. Предстала в еще непонятном ей даже самой каком-то двуличии, - с трудом совмещая в себе и веру и Христа, и культ золотого тельца. И это прекрасно!..
   - Гореть на кострах?! - меня передернуло. - Вы помаете, что говорите?
   "Как есть - извращенец!" - подумал я с жалостью.
   - Да нет, дорогой мой! При чем тут костры?.. Прекрасно здесь то, что в борьбе двух противных друг другу начал - христианского смирения и языческой наглости - выросла вся современная цивилизация Запада. В противодействии с католицизмом, под знаменем Гуманизма, а затем Реформации, в Европе подспудно прошло первоначальное накопление капитала.
   - России же в том отношении, - мэтр тяжко вздохнул, - не повезло. Православная церковь фактически стала у нас государственным органом и твердой рукой держала народ в одной ипостаси. Только порой народные массы могли прорываться в язычество - крестьянскими войнами, бунтами, разными там революциями. То есть опять же впадали в новую крайность!
   Я хмуро кивнул.
   - О русский бунт! Бессмысленный и страшный!
   - Так о каком же, простите, развитии можно всерьез говорить с такой однобокостью?
   - Только бочком, бочком!.. - я рассмеялся, но вспомнив о лагерной пыли, в которую стер миллионы людей прежний режим, вновь помрачнел: - Иначе сказать, динамизму развития, который в короткие сроки вывел страну в мировые державы, мы - черт побери! - обязаны этому монстру - товарищу Сталину, его репрессивной политике?
   - Да, молодой человек. С прискорбием надо признать... Так же как то, что сей монстр, верный марксист- диалектик, восстановил патриаршество. То есть в стране, разоренной войной, он утверждает на роль оппозиции официальную церковь. Потому-то репрессии после войны обрушились как бы на внешнюю силу - на иудаизм и на протестантство. Что, кстати, вполне обеспечило нам подъем из разрухи СССР, и в самые сжатые сроки!
   - Да-а! - протянул я с усмешкой. - Вас так послушать, то это чудовище, этот тиран - ни дать ни взять тринадцатый апостол!
   - Во всяком случае, уж не "облако в штанах"!
   - Не забывайте, - продолжил философ, - что христианство, язычество - это лишь отражение деятельности либо левого, либо преимущественного правого полушария мозга. Эгоизма правого и социализма левого - я уже вам говорил. Как если нам вспомнить, что только с принятием христианства Владимир, князь Киевский, стал именно тем, кем остался в истории - Владимир Красное Солнышко. Владимир Святой!.. а в бытность язычником, каких только мерзостей он не творил! И брата убил, и невесту Рогнеду зверски насиловал. Притом на глазах у захваченных в плен несчастных родителей. Которых он, впрочем, так же убил у нее на глазах.
   - Сейчас же у нас, спустя тысячу лет после князя Владимира, возобладало язычество...
   мэтр потащился в такие дремучие дебри своей философии, что я перестал уж и слушать.
   "Ясно, откуда у наших служителей культа вдруг появилась идея выноса Ленина из Мавзолея! Даже не то, чтоб изгладить из памяти старых кумиров, все то, что связано с прежней религией. По верованиям древних, в Египте, только тогда, мол, душа способна была возвратиться в мертвое тело, если оно сохранилось, мумифицировано. Как там писал Маяковский: "Ленин - жил, Ленин - жив, Ленин - будет жить". У-у-у! Лицемеры! Считают себя христианами, а сами - язычники! Так и бояться его воскрешения!".
   - ... Нет, - я прислушался снова к голосу мэтра, - без диалектики - мы никуда! Иначе, простите меня, - полный застой! Бьете кувалдой, наотмашь, и все как по воздуху! Все вхолостую! Противодействия - нет! Подкову не выкуешь с нашей политикой в области рыночных реформ, если бы власть предержащие вдруг приняли утверждать христианские ценности? Стали всерьез агитировать за бескорыстие, равенство, братство. За справедливость, за честь, за любовь. Да за элементарную порядочность, наконец! Нет! Культивироваться совершенно противоположные качества. Качества, которых, надо признать, ох как не хватало русскому народу. Для его уверенной поступи в новоязыческое рабовладение.
   - Ясно! Хотя и позиция ваша несколько противоречива, - заметил я мэтру. - Но я не о том вас хотел спросить. Вы так до сих пор не сказали, каково же ваше непосредственное - не как ученого - отношение к религии?
   - Отношение к религии? - он показался мне озадаченным. - Гм... По-моему, тут я уже все сказал. Но ежели вы не поняли...
   Философ укоризненно взглянул на меня и неторопливо, как если б читал свою полузабытую лекцию, заговорил:
   - Начало и конец, альфа и омега моей религиозности, - мягко растягивал он слова, - заключены в одной из любимых мною картин Левитана с названием "Над вечным покоем". Помните, что там?
   Я молча кивнул.
   - Громадное небо с несущимися по нему на закате свинцовыми облаками. Река и церквушка, старое сельское кладбище с покосившимися крестами... Грустное зрелище - резкий контраст краткого всплеска человеческой жизни и вечности времени. Обреченности человека и равнодушия вечно живой природы, ее величавой торжественности.
   - Самой как надгробие.
   - Знаете, - метр окончательно впал в элегический тон, - при виде всей этой печальной картины - так хочется верить! Верить, что это неправда. Что ты не исчезнешь, не сгинешь однажды в земле, где тебя похоронят. И пусть бы не тело - душа, хотя бы душа оставалась бессмертной!.. Однако - увы!
   - Отчего же "увы"? Если это тебя успокаивает, примиряет с действительностью? Неужели же надо мешать человеку так думать?
   - Да я разве против? Пусть их! - мэтр благодушно кивнул. - С другой стороны, а что ей без тела делать? Летать как печальный демон над грешной землей?
   - Ну-у!..
   Меня передернуло от такого цинизма. Я даже не сразу нашелся:
   - Это уж слишком!
   - Вы так полагаете?.. Что ж, - казалось, он был удивлен моею реакцией, - уж если признать существование души, то их у нас целых две. Одна нас ведет прямехонько в Ад - заслугами правого полушария мозга. Другой - предназначен Рай.
   - Заслугами левого?
   - Вы угадали!.. Но хитрые европейцы еще в тринадцатом веке, используя марксову диалектику, нашли ей и третье пристанище. Это Чистилище, разрешающее противоречие первых, и тем самым развязывающее им руки предпринимательской деятельности.
   - Но православие не признает Чистилище!
   - Вот-вот! Поэтому-то развитие капитализма в России и задержалось на целые столетия!
   - Но это все дело прошлое. Я ведь о чем вам хотел сказать? О том, что развитие общества, да и вообще вся история человечества сводится лишь к одному - проблеме его управляемости. У нас не хватило бы времени сейчас проследить весь этот процесс, но основная тенденция в том, что, высвобождая все наши природные, биологические свойства, мы неизбежно сжимаем в тиски свою социальную сущность. Бежим /я уже говорил вам/, как дикое стадо, в одном направлении - по колесу индустрии! Погонщиком нам становится как бы сама природа. На деле ж - уже индустрия... Ну как, понимаете?
   - Да нет, - откровенно признался я.
   Старик простонал:
   - Гос-поди! Как вам еще объяснить? - тяжко вздохнув, он снова собрался с силами. - Короче, представьте! Та самая серая и безликая масса - колонна из сталинских зэков - понуро бредущая в дикой тайге по этапу, под крики конвойных и лай разъяренных собак, идет по нему добровольно! Свободно! Едва ль не бежит! Всерьез убежденная в том, что так и должно быть! Что в этом и есть ее высшие предначертание! Личное благо для каждого! Ну а конвойными или надсмотрщиками здесь - уже СМИ, изо дня в день и из года в год бьющие нас по мозгам. Справа и слева!
   "Во заливает!" - я еле сдержался, чтобы не прыснуть со смеху.
   - Еще Оруэлл... - он вдруг спохватился: - Нет, я уже говорил...
   - Да! О контроле над мыслью. Кстати, писал он о нашем, советском режиме.
   - Это неважно! Какой ни на есть, а он все же писатель. Так же как многие наши инакомыслящие. Личности творческие и одаренные.
   - Кстати, - спросил он, - вы помните годы, когда появились у нас диссиденты? Как говорится, их первый призыв?
   - Шестидесятые годы?
   - Да, роковые. Те самые!.. Ну, Ио чем это вам говорит? - и сам же ответил: То что они, фактически первыми, вдруг ощутили, услышали эту тяжелую поступь зэков в индустриальное рабство. В нью-коммунизм, если можно так выразиться. В новый ГУЛаг!
   - Да, дорогой мой, - печально вздохнул он. - Виною тому - ассоциативное мышление. Это когда одно представление, появившееся в сознании, вызывает по сходству другое. Вы понимаете?
   - Как же! - я принял серьезный вид. - Читал я Агату Кристи! Ее героиня, мисс Марпл, обычно ссылалась на случай произошедший в деревне /кажется, Сент-Мери-Мид/, ища аналогию с новым, еще не раскрытым убийством или другим преступлением.
   Мой собеседник задумался.
   - Что-то в том есть, - он явно не понял иронии. - призраки нового времени напоминают о прошлых. То есть о тех людях, до которых, казалось бы, всем уже по фигу.
   - Нет, молодой человек! - он покачал головой. - Это совсем не случайно, то что они и сегодня словно бы с нами - и лагеря, и репрессии, Ленины- Сталины, большевики. Это они, мол, виновны в том, что сейчас происходит! Что проложили дорогу, мать их разэтак, в "светлое будущее" и, мол, пустили по ней, как по этапу, все человечество!
   Я ухмыльнулся:
   - Шаг вправо, шаг влево - приравнивается к побегу!
   - А куда бежать? - губы ученого скривились в презрительной усмешке. - Разве что на Мальдивы? Прихватить с собой баночку пива и, удобно устроившись на берегу океана, блаженно потягивать, счастливый от мысли, что кто-то другой пьет это самое пиво на берегу Колымы.
   - Да, у костра!
   - Правильно! - к месту иль нет, но подал свой голос и безбородый. - Всех их туда! В товарных вагонах! На Колыму!.. Уж коли буржуи так любят золото, пусть его роют! Пусть добывают своими руками!
   - Браво! - воскликнул философ. - Можно только приветствовать этот, исполненный страсти, накал твоей классовой ненависти!
   - Сам ты дурак! - огрызнулся коллега.
   - Нет, дорогой мой!.. Ты сам посуди! Ведь своим нынешним, более-менее сносным существованием человечество обязано именно ей, воспетой твоими марксистами, классовой борьбе. Нам надо набраться смелости и быть благодарным своим неразумным предкам /да и своим современникам/ за их бесконечные войны, за столь же кровавые классовые разборки, обеспечивающие в конечном итоге прогресс и процветание человечества. Не поймите меня превратно, но с точки зрения той же гуманности /как бы нам не твердили обратное/ неоправданных войн и напрасных, бессмысленных жертв никогда не бывало, да и не будет. Во благо...
   - Гибель и смерть миллионов?! - меня прорвало. - Да как же вы можете так рассуждать - спокойно, со знанием дела? Простите, но это цинизм!
   - ...прогресса, - закончил философ.
   Он сделал рукой предупреждающий жест:
   - Не перебивайте меня!.. Бессмертия вида. Гибель и смерть во имя бессмертия!
   - Вида, - кивнул я почти машинально и сам же себя ужаснулся: какой-то кошмар!
   - все это дело достаточно сложное, внутривидовое, о скрытых причинах которого толком не ведают даже его исполнители - инициаторы и вдохновители разных конфликтов и войн, как в настоящем, так, конечно, и в прошлом. Убежденные в том, что преследуют только свои конкретные, так сказать, своекорыстные цели, они объективно являются той движущей силой истории, о подлинных целях которой никто не догадывается.
   - Кроме, естественно, вас.
   - не надо сарказма, - мэтр покачал головой, - но лучше б о них и не знать.
   Лицо его помрачнело, и он замолчал.
   - Нет, я не циник, - заговорил он с тоскою после минутной паузы. - А вы, очевидно, таким меня представляете? Стоящим над массой и равнодушно взирающим на все ее мерзости? Нет, молодой человек. Как и известный писатель, я тоже, быть может, считаю, что никакой прогресс человечества не стоит слезы ребенка. И счастлив уж тем, что никак не причастен ко всем преступлениям, которые ныне творятся во имя того же прогресса и, так сказать, демократии.
   - Трудно, конечно, стоять в стороне во время кровавой бойни и сохранять при этом душевное равновесие. Нам просто необходимо принять чью-либо сторону, дабы кровь врага-недруга не смущала нас, а жертвы своей стороны вызывали бы лишь благородное, очищающее душу, негодование. Как на войне, так и в классовых распрях. Правда, сегодня ситуация стала намного сложнее. С одной стороны, классы вроде бы есть, а с другой - их как будто и нет. Парадокс в том и состоит, что в данный исторический момент обе точки зрения истинны. Правы коммунисты - классы еще сохранились.
   - Но правы, - продолжил философ, откашлявшись, - и апологеты современного капитализма с их отрицанием классов. И хотя это отрицание носит скорее идеологический характер, как бы они удивились, узнав, что в своем отрицании классов они гораздо ближе к марксизму, нежели сами марксисты.
   - То есть? - спросил я его уже в силу привычки.
   - Видите ли, Маркс не был Нострадамусом, чтобы в деталях и на века расписать весь дальнейший ход исторического развития, а его последователи, столь упорно твердившие, что марксизм, мол, не догма, в конечном итоге именно в догму его и обратили.
   Я усмехнулся:
   - Вы это уже говорили. Мол, идеологи буржуазии являются более строгими последователями учения Маркса,
   - Ну, они-то так не считают. Но они - реалисты, и не их вина, что учение Маркса "всесильно, потому что оно верно" и достаточно объективно отражает законы развития общества. Дело в том, молодой человек, что сегодня, как никогда еще ранее близко, мы стоим на пороге создания бесклассового общества. Вам это что-нибудь говорит?
   Я промолчал: мне было все уже как до лампочки.
   - сама того не подозревая, буржуазия выполняет предначертания классиков марксизма- ленинизма!
   Философ расхохотался.
   - И не только выполняет, - продолжал он трястись от неуместного, по-моему, смеха. - Мало того! Она даже становится собственным могильщиком!
   - Могильщиком буржуазии, - послышался сверху разгневанный голос, - является пролетариат!
   - Да разумеется. Яму-то он, в общем-то, выкопал. Дело за малым...
   - Видите ли, - мэтр обратился ко мне, - на наших глазах пролетариат исчезает как класс, вытесняемый современными технологическими процессами. Буржуазию же в конечном итоге сведет на нет стремительно развивающаяся информационно-коммуникационная система и, соответствующая ей, глобализация мировой экономики.
   - Хм!.. Но, по-моему, это как раз и способствует успешному бизнесу!
   Мэтр покачал головой.
   - Забудьте об этом! Успеху способствует несовершенство системы, так же как и отсутствие необходимой ей степени глобализации. Как полагаете /вспомните Байрона/, разве рабочие Англии были не рады новым машинам на производстве? Новым станкам, облегчающим труд?.. Да! Лишь покуда не поняли то, что машины способны не просто помочь им в работе, - а всех заменить! Вышвырнуть вон за ненадобностью! Вы понимаете?
   - Да, но когда это было!
   - как вам сказать? - собеседник задумался. - Ну вот представьте себе, что ваш бизнесмен, порывшись в компьютерной сети, с ужасом вдруг обнаружит: цена на пшено, по которой оно было куплено им в Конотопе, точно такая же, как и в Корее, как ив Рейкьявике. Дура-машина давно уже все рассчитала, распределила, учла в планах развития всей мировой экономики. И - ни малейшей лазейки! Способна сделать гешефт...
   - Мышь не проскочит! - мэтра несло: - Что там "железный нарком"! Это же - Берия! - как величайший организатор труда! Тот в своем жутком ГУЛаге знал и учитывал все! Все! До последнего зэка! До мелкого гвоздика!
   - Социализм - это учет!
   - Реплика Пети философа лишь подстегнула:
   - Скоро мы с вами увидим, как буржуа /по примеру луддитов/ станут крушить налево-направо, вдребезги всю электронику! А МВФ - бедолаги! - собравшись в колонну, в полном составе направятся вешаться.
   - Хм!.. Групповой суицид? - Я рассмеялся. - Не сильно ли сказано?
   - Э-э, молодой человек! Закон диалектики: за что, мол, боролись - на то, как прекрасно вы знаете, и напоролись! Боролись мы, скажем, за единую централизованную систему управления мировой экономики - и нате! Пожалуйста! Вот она вам - наш добрый и старый, печально известный Госплан! Который, известное дело, своекорыстия /как, впрочем, и всех остальных стяжательских качеств/, увы, не приемлет.
   - И вообще, - продолжал собеседник, - коварная штука она, диалектика! Пренеприятнейшая! Вот если я вам, допустим, скажу, что целью войны в девятьсот четырнадцатом являлось объединение стран и народов в единое экономическое пространство, вы мне, конечно же, не поверите?
   - Нет, разумеется! Какое там, к черту, объединение?!. Смеетесь?!
   - Да-да! Никакой иной реакции я от вас и не ожидал. Раздел мира во имя его же объединения? Это же нонсенс!
   - Видите ли, - мэтр тяжко вздохнул, - диалектически мыслить - невероятно трудно. Дело не в сложности, нет! Дело в самом человеке, который обрек бы себя на некое взвешенное состояние. Состояние, мягко выражаюсь, неустойчивого равновесия. Грубо же говоря - на сидение между двумя стульями... Не понимаете?
   - Вот, предположим! Сидит себе кайзер Вильгельм, удобно устроившись. Напротив - наш царь Николай. Сидят они, значит, лелеют супротив друг друга кровавые, гнусные замыслы...
   Он вдруг рассмеялся и произнес с наигранным пафосом:
   - И невдомек им, поверьте мне, глупым, что тот, кому не досталось стула, давно уже видит за всеми их действиями, всеми разделами и переделами мира интеграционный процесс. Недаром же в годы войны над трупами павших солдат, над полями сражений носилась идея объединения - "Соединенные Штаты Европы"! У Ленина, кстати, статья даже есть с таким вот названием. А тот же Илья Эренбург?.. Вы вряд ли читали...
   - Увы, не сподобился!
   Помимо братанья солдат на линии фронта, я мало что мог бы и вспомнить. В одном я был твердо уверен и я это высказал:
   - Простите, а что в результате?! Мир лишь разделился! И даже глобально!
   - Да-да, дорогой мой! На две мировые системы с отчетливо выраженной интеграционной тенденцией. Одна под эгидой интернационала. Другая - "как высшая стадия капитализма".
   - Империализм?
   - Но то, - он прокашлялся, - был первый акт вселенского действа. Прекрасно отыгранный! Он... как бы это сказать?.. Определил мировое пространство как национальные территории. Да вспомните сами! Границы фактически всех государств сложились к двадцатым годам XX века - в итоге войны. И даже "Советский Союз" тому подтверждение - очерчены были границы не существовавших республик! Неужто же это случайность, каприз коммунистов?
   - Как я говорил, - продолжил философ, - то был первый акт человеческой драмы, ведь складывать в целое можем мы лишь однозначные величины, приведенные, так сказать, к одному знаменателю. Процесс этот весь у вас на глазах, поэтому я лишь скажу, что складывать будут не люди, не Цезарь, не Наполеон Бонапарт..
   - Всевышний! - воскликнул я с самой глупейшей улыбкой.
   К моему удивлению, мэтр закивал:
   - Вы правы!.. Да, правильно! Дэус экс махина! Петя вам скажет, что сие значит.
   - Бог из машины, - послышалось сверху. - В античном театре было такое устройство, которым спускали /обычно в финале трагедий/ "бога" на сцену.
   - Да, чтоб расставил точки над "и"!
   С сарказмом или даже каким-то тайным злорадством мэтр повторил:
   - Бог из машины!..
   - кстати сказать, - он обратился ко мне, - вы никогда не задумывались над вопросом о том, что составляло основную причину нашего отставания в кибернетике?
   - Неповоротливость социалистической экономики?.. Хотя нет! Помниться, она вообще у нас отвергалась как якобы ложная буржуазная наука. Так же как и генетика.
   - Ну, это уже скорее следствие, а не причина. А причина, батенька мой, в нашем давнишнем лозунге: "Кадры решают все!". Вернее сказать, решают все люди, их разум. Вы понимаете? Приоритет человеческого сознания!
   "Электроника... кибернетика, - вспомнил я Райкина, - а котелок-то на что?"
   - Негоже, нельзя, мол, его подменять бездушной машиной, слепым механизмом, системой. Превыше всего - человек, его личность, его интеллект. Как я уже говорил, наш прежний режим являл из себя доморощенный, однако же - с полным на то основанием - социализм с человеческим лицом. Ни больше ни меньше! С его заостренным вниманием именно к людям и вообще к человеческой личности.
   "Чертов софист! - подумал я с неприязнью. - Ведь сколько людей такое внимание сровняло с лагерной пылью! Тоже мне, Зевс-олимпиец! Тучегонитель хреновый!".
   - И за примерами здесь далеко нам ходить не надо. Взгляните на обложки старых советских журналов, то ж "огонька". Кого вы увидите? Студентки, колхозницы... Нет, вы не смейтесь!.. актеры, шахтеры, спортсмены, дети и взрослые. Все они - личности! Неповторимые, запоминающиеся. Они вызывают к себе интерес именно чем-то своим, непосредственным, личным. Своей, пусть подчас заурядной, но - индивидуальностью. Вы понимаете? За ними угадывается... Не знаю уж, как сказать... Реальная, что ли?.. Да-да! Земная реальная жизнь. Живая судьба, существование в буднях. Ну а сравните с сегодняшними? Вроде бы те же актеры, спортсмены, студентки да и просто красавицы... Но убей меня Бог, если вы различите их личности, физиономии между собой на витринах киосков. Вспомните чье-то лицо! Не через годы - назавтра!..+ Милый вы мой! Да они же безлики! Все до единого! И одинаковы, как инкубаторские!
   - Даже и голые бабы! - мэтр усмехнулся: - господи, смилуйся!.. каюсь, ведь я иногда останавливаюсь перед такими витринами. Вдруг /ну да черт не шутит!/, может быть, встречу "средь шумного бала" пусть бы одну нормальную женщину? То есть с живым человеческим ликом.
   - Не-е-ет! Ни хрена!.. Всюду одни ягодицы, молочные железы невероятных размеров. Даже, признаться, желание всякое пропадает.
   - И дело здесь вовсе не в возрасте, как вы могли бы подумать, - сказал он, нахмурившись, в ответ на мою снисходительную улыбочку. - Весьма сомневаюсь, что сии милые дамы с накачанной силиконом грудью, и по сравнению с которыми "Авиньонские девицы" Пабло Пикассо - изящные нимфы, были хоть как-то знакомы с культурой и верованиями верхнего палеолита. Но то что они сакральные идолы, "Венеры", божки, предметы тогдашнего культа, интуитивно угаданные и воплощенные в форму велением нашего времени самими же женщинами, - это бросается сразу в глаза. Как отчужденные символы! Вы понимаете? Символы деторождения и плодородия. Проку от них никакого!
   - Да уж! - я еле сдержался, чтобы не прыснуть со смеху. - Кормить силиконом ребенка...
   - Да, нереально... И это одно лишь из следствий борьбы с культом личности.
   - Сталина?
   Мэтр рассмеялся.
   - Милый вы мой! Да при чем же здесь Сталин?! Культ человеческой личности! Кстати, совсем не случайно то развенчание Сталина совпало по времени с общею мировою тенденцией рубежа 50-х - 60-х годов прошлого века на утверждение той социальной системы, которую с равным на то основанием можно назвать и технотронным обществом, и неорабовладением.
   - Возвращаясь же к сказанному, - продолжил философ, - я хотел бы отменить, что речь идет не только об утрате человеческой личности, но и о потере самого интереса к его личности. Да и какой, извините, может быть к ней интерес, ежели ум, таланты, способности, как и образование, культура /а в случае с женщинами и собственное их тело/ - не самоценность, не достояние личности, а отчужденное средство для поддержания более-менее сносного существования. Взять нам, к примеру, хотя бы актеров или тех же спортсменов. Героев, как их величали когда-то, советского спорта. Они ведь и впрямь считались героями. Любимцы народа, каждый с живым, неподдельным характером, неповторимейшей личностью. И все они были самые разные! Вы понимаете? Их всех различали между собой, знали в лицо, помнили - малый и старый.
   - Ну а сейчас? - он презрительно фыркнул. - Бегает, скажем, кто-то за шайбой - ну и прекрасно! Пусть себе бегает и услаждает наш глаз. Ему же за это деньги платят. А кто он и что он - всем, извините, до лампочки: куплено, продано, реализовано! Нет ничего, что я помимо оплаты определяло его как отдельную личность на потребительском рынке. Я ничуть не хочу обижать этим наших спортсменов, и привел их в пример лишь затем, что ситуация с ними выглядит, в общем-то, ярче, наглядней, нежели с нами, обычными смертными. Все мы, увы, запродали душу.
   - Дьяволу?.. А-а, доктор Фауст!
   - Именно! С тем лишь отличием, что душу мы продали желтому дьяволу.
   "Это мы слышали", - грустно подумал я. То, что причины падения нашей духовности кроются именно в этом, ясно, пожалуй, даже ребенку. Впрочем, философ не стал углубляться. Он заговорил о другом.
   - Потеря лица /простите уж мне сию поэтическую метафору/ и утрата к нему интереса - широкий процесс, затронувший всех от мала до велика. Настолько широкий... - недоговорив, он вдруг саркастически улыбнулся. - кстати, вы обратили внимание, насколько поблекли наши бабульки, целыми днями, бывало, просиживающие у подъезда и перемывающие всякому косточки?.. Нет? А напрасно! Это весьма показательный факт. Они ведь судачат сейчас не о Маньке, допустим, беспутной из сорок пятой квартиры, а о какой-нибудь стерве из многосерийного фильма. Тем паче, что этаких стерв в каждом из них предостаточно - они обязательны!
   - Внимание младшего же поколения, - продолжал собеседник, - фокусируется также на весьма ограниченном виртуальном круге - богеме, бомонде, словно бы для того только и существующего, чтобы являться предметом для приложения низменных чувств и страстей молодежи... Вы меня помаете?
   - Еще бы! Ведь ваша Маруся теперь может спать спокойно.
   - Маруся?.. Ах да! - философ осклабился. - Сегодня она не отравится. Сегодня она будет дико завидовать уже не подружке по поводу лаковых туфелек, а некоей диве с обложки журнала или экрана, вовсю призывающей массы порыться в своем как в чистом, так и, конечно же, в грязном белье.
   - Но, - он продолжал, - шуточки - шуточками, а затем, в общем-то, люди и стремились из деревни в наш город, а из него - еще дальше, в Америку. И не за культурой, как им казалось самим, не за большими деньгами /при желании денег и здесь можно было огрести предостаточно/. Нет! Они спешили смешаться с безликой и безразличной толпой, не подозревая о том, что в толпе человек коль и свободен, то свободен как раз от собственной личности. Он теряет ее за ненадобностью!
   - Очередной парадокс?
   - О! Несомненно! Людской муравейник, к нему все и тянется. Но довольно об этом! Попутно отмечу лишь то, что всю историю рабства античности только один из рабов и сумел заявить о себе как о личности. Знаете кто?
   - Спартак, вероятно, - пожал я плечами.
   - Правильно! После того, как восстал против этого самого рабства.
   - "Безумству храбрых поем мы песню", - продекламировал я и неожиданно вспомнил еще одну довольно-таки неординарную личность: - А как же Эзоп, баснописец? Он ведь, по-моему, тоже является рабом.
   - Да, разумеется, - философ, казалось, замялся. - Не хотелось бы сравнивать, но неужто вы сами не видите, в кого превратились все наши так называемые деятели культуры? Для того, чтобы выжить им в современном, так быстро меняющемся м непонятном мире, до каких только "низменных" и псевдонародных жанров они не пытаются опуститься. Куда там Эзопу!
   - И вообще, - продолжал собеседник, - как сказал бы вам Петя, если б, конечно, не спал.
   - А я и не сплю! - послышалось сверху.
   - Вот-вот! Враг наш не дремлет!.. Так вот, как сказал бы вам Петя, памятуя свою настольную книгу, мы с вами живем в "год великого перелома". Подспудно свершающийся процесс вышел у нас на глазах на финишную прямую - к своему качественному скачку. Но пока еще этого не произошло, только предчувствуя смутно все предстоящее, люди - в растерянности. Происходящее им представляется хаосом, неуправляемым и абсолютно бессмысленным. Люди теряют ориентацию...
   - Да, половую, - я ухмыльнулся.
   - Именно! Мэтр закивал головой. - И социальную, и половую. Физиология, кстати сказать, в этой последней ничуть не виновна. Ежели нам не принять во внимание эпоху античного рабства, когда пресловутая нетрадиционная ориентация считалась обычным явлением /вспомните Лесбос, Ахилла с Патроклом, сотни других подобных примеров!/, то те социальные процессы, истоки которых отстоят от нас на столетие, и которые предъявляют права в сегодняшней жизни, можно легко спроецировать на две такие симптоматичные фигуры в истории Англии как одной из наиболее "продвинутых" европейских стран, такие как Оскар Уайльд м Элтон Джон. Улавливаете тенденцию? Если еще на заре социального коллапса первый подвергся преследованию, то на исходе, второй - официально венчался. С помпою! Вы понимаете?
   - Хм!.. Разве Оскар Уайльд тоже был гомиком?
   - Я не о том, - собеседник поморщился. - Впрочем, я вам говорил ведь, что одаренные люди ближе, острее других чувствуют веянье времени. Они принимают диктат его, можно сказать, сквозь призму художественного воображения и потому-то, фактически, с рабской покорностью.
   - Видите ли, - продолжил философ, сделав глоток минералки, - потеря лица влечет за собой не только дисфункцию человеческих качеств, но и лишает, как бы сказать, индивидуума его индивидуальности.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

СЫЗРАНЬ

   Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им, мол, не сойтись, - писал в свое время один знаменитый английский писатель. Однако же он ошибался, когда утверждал это: мост меж Востоком и Западом все-таки есть! Не столь знаменитый, как, скажем к примеру, Лондонский или же Бруклинский мост, с которого, как говорят, прыгали вниз головою в Гудзон отчаявшиеся американские безработные. Но он-то как раз и является тем связующим звеном между Востоком и Западом, о котором не подозревал Редьярд Киплинг. Это - Сызранский мост.
  
   - Так о чем мы с вами говорили? - спросил собеседник после очередного и, по счастью, последнего нашего возлияния.
   - Об индивидууме, теряющем свою индивидуальность.
   - Да-да! "Единица - вздор, единица - ноль..." - проговорил он с задумчивым видом. - Дайте-ка вспомнить... По моему, речь у нас шла не только о человеческой индивидуальности, но и об индивидуализме как нравственном принципе. Об индивидуализме, а лучше сказать - о крайнем индивидуализме, который и есть отрицание личности. Отрицание всех иль едва ли не всех ее человеческих качеств.
   - Так вот, - продолжил философ уверенным тоном, - не знаю, сумеете ли вы понять меня правильно, но нашей первейшей задачей на сегодняшний день является воссоздание социальных индивидуумов в степени их крайнего индивидуализма. То есть обезличенных субъектов, вязанных одной цепью.
   "Ничего не понимаю! - злясь на себя самого, с горечью слушал я речи ученого. - Это ж из песни про нас, про гомо советикус! Переспросить собеседника?.. Нет! Он Что-то ведь там говорил о творческих людях, об их прозорливости. Мол, видят в зародыше все те кошмары, которые нам еще только готовит "светлое" будущее".
   Одолеваемый самыми мрачными мыслями, я тихо пропел:
   - "Слышу голос из прекрасного далека..."
   - ...и голос тот с вашей подачи, - закончил я горькой прозой, - мне кажется воплем.
   - Отнюдь! - рассмеялся философ. - Да полноте вам! Ведь это для нас оно видится чем-то ужасным. Будущие же поколение воспримут его как должное. Они даже станут жалеть нас, дремучих и грубых, сводивших все радости жизни к семи первородным грехам, оно, это будущее, великолепно! Ну, к этому мы еще с вами вернемся, коли достанет нам времени.
   - Задача, о которой я вам уже говорил, - вернулся философ к прерванной теме, - неимоверно для нас сложна. Лишиться того, чего мы, собственно-то, никогда не имели? Я имею в виду "индивидуальность" в той ее форме, в какой она бытовала на Западе: человека как ярко выраженного индивидуалиста. И этому были свои исторические причины. Ведь Запад, он вышел из рабства, которого мы отродясь не видали. Они все - метеки и вольноотпущенники с тенденциею утвержденья себя среди мира свободных и полноправных граждан.
   - но мы-то /вот казус истории!/ и были свободными, жившими испокон веков у себя дома и на своей земле. Нам не было необходимости утверждать себя среди себе же подобных, что-либо предпринимать для этого /вот вам истоки западной предприимчивости!/. вы понимаете? Мы были свободными личностями, вольно бродившими по необъятным просторам своего отечества. Потребовались самые суровые правительственные меры, хоть в какой-либо степени привязывающие народ к индивидуальному месту и интересу. Впрочем, даже и Сталину, продолжившему эту политику в еще более жестком режиме, мало что удалось сделать в том направлении.
   - Так что беда эта наша, в общем-то, сызмальства. Даже искусство у нас еще со времени Древней Руси представляло собой гимн человеческой личности. Оно воспевало не индивида /ценность отдельно взятой человеческой жизни была крайне мала/, оно воспевало человека как личность. В той степени, насколько личность героя выражала собою идеи современного ему общества. Беден, богат, здоров или немощен - не имело значения. В принципе ведь ценна не человеческая жизнь сама по себе, а ее общественная значимость. И если на Западе мерилом этой значимости стал ее материальный эквивалент, у нас такового не существовало. К сожалению, не существует он и поныне.
   - Оттого-то и смолкла русская муза?
   - Верно! Кого ж воспевать ей? Совка- коммерсанта, который незнамо про что и зачем делает деньги? Бандита, что их у него отнимает, но с бедными так и не делится? И если Соню Мармеладову или Катюшу Маслову можно еще по-человечески пожалеть и понять, то современных путан мы рассматриваем как один из видов потребительского товара, пользующегося спросом.
   - И даже модели... Нет! - мэтр усмехнулся. - Вы только вникните в слово, само это слово - модель! Не человек, а модель человека. Какой-то лишь выставочный образец! По ним, образцам, можно, кстати, судить об общей тенденции для тиражирования уже не пышногрудых красавиц, а неких подростков-заморышей с фактически полным отсутствием вторичных половых признаков. Что, впрочем, весьма характерно в свете всего мною вышесказанного.
   - Но мы отвлеклись, - продолжил он после короткой паузы. - А ведь вопрос о воссоздании в нашем обществе индивидуумов чрезвычайно важен. Такая работа вовсю уже ведется и началась она, как я вам уже говорил, далеко не сегодня. Ее первой задачей как раз и являлось преодоление всех проявлений и форм пресловутого культа личности. Разрушение общинных связей /массовый исход крестьян из деревни/, разложение государственного социализма /легализованная коррупция административно-хозяйственного аппарата/ уже к концу шестидесятых годов дали свои плоды. Утрата человеком его личностных, общественно значимых качеств показало в своем первозданном виде наше индивидуальное физиологическое мурло. Бытовавшее прежде стремление как можно достойнее утвердить себя в коллективе чудеснейшим образом трансформировалось в заурядное внутривидовое соперничество...
   "А он ведь, пожалуй, и прав! - думал я с горечью. - Если даже судить по неуставным отношениям в армии, то они расцвели с тех самых пор".
   Я даже зауважал философа.
   "А появление в это же время авторской песни? Что это? Как понимать7 можно подумать, что раньше у песен авторов не было. Все, мол, они слагались народом... Черт побери! - меня поразила пришедшая в голову дикая мысль: - Так вот почему наши ученые не могут найти до сих пор автора "Слова о полку Игореве"! его попросту не было! А если и был, то являлся бесцветным, безвестным гласом народа - выразителем дум, бестолковых надежд и всяких там чаяний. Господи! Что за культура! Вся, так сказать, от лица коллектива: кроме Рублева да Бармы и Постника некого вспомнить! Сплошная народность, партийность! Можно сказать, анонимщина!
   Ну а с другой стороны, тот же толстой. Он хотя и подделывался под мужика, под народ, а романы - подписывал! Автор, мол, я! Лев Николаевич, граф! И не просто какой-нибудь граф, а зеркало русской революции!
   Или еще один граф - Петр Андреевич Клейнмихель, строитель железной дороги. Как же! поди! забивал костыли он! построил!.. Нетушки! Строил народ! Это еще Некрасов сказал...
   Черт с ним, с Клейнмихелем! Но ведь тогда же выходит, что это не Шолохов, некий юнец-казачок, написал "Тихий Дон" - самый известный роман XX века. Шолохов лишь изложил на бумаге все, что бродило в умах его современников! Это такой же феномен, как скажем, во Франции - Жанна д`Арк...
   Эк меня занесло! Совсем уж запутался, и в голове какой-то сумбур! У мэтра его, пожалуй, не меньше, но излагает он все достаточно четко, со знанием дела".
   И я обратился в слух.
   - Прекрасно сами по себе стремление человека к независимости, - продолжал между тем философ, - свободе от какого бы то ни было государственного или общественного диктата имеет свою обратную сторону. Надо быть Маугли или хотя бы Тарзаном, чтобы с легкой душой вкушать этот воздух свободы, прыгая где-нибудь в джунглях с ветки на ветку. Впрочем, само появление в литературе подобных героев вполне закономерно и являлось реакцией на проявляющиеся уже тогда в мире тенденции массового закабаления. Сознательный вымысел также здесь в том, что идея свободы от общества предполагает сохранение за людьми их человеческих черт. Увы! Такое возможно лишь в сказке, чем эти книги, в общем-то, и являются. В действительной жизни все это гораздо сложнее, и за свою свободу человеку приходится расплачиваться потерей им человеческого облика. И даже за малую ее иллюзию, то есть за наше сегодняшнее состояние, - собственного лица.
   - Ага. А рабы, стало быть, имеют свое лицо. Рабы - личности?
   Вместо того, чтоб хоть как-то смутиться, он так уныло взглянул на меня, с такой безысходной тоской, что и дураку стало бы ясно, насколько я безнадежен в его глазах.
   - До какой степени это серьезно, 0 голос философа был, как и прежде, твердым, уверенным, - и сколь широкие масштабы принял процесс обезличивания, указывает уже сам факт возникновения специального искусства по имитации человеческого образа, воссоздание внешних признаков личности.
   - Называется - имидж, - кивнул я.
   - Вот-вот! Существуют даже специалисты по имиджу - имидж... э-э... имиджмейстеры!
   - Имиджмейкеры, - поправил я мэтра.
   - Может, и так. Все это сравнимо разве что с технологией подделывания под божеств египетских фараонов.
   - С тою лишь разницей, что сейчас нам приходится подделываться под людей?
   - Людей?.. Да-да, людей.
   Философ нахмурился.
   - Вот людям-то как раз и приходится расплачиваться за происходящую метаморфозу. И расплачиваться жизнью.
   - То есть?
   Мэтр еще более помрачнел и ответил мне вопросом на вопрос:
   - А вы можете чем-то иным объяснить ту тенденцию современного терроризма, которая делает объектом террора не какую-либо конкретную личность, а людей вообще, не осуществляя различия?
   - Вы хотите сказать, что причины сегодняшнего терроризма...
   - Нет-нет! - перебил он меня. - Я говорю не о причинах /о них мы с вами еще, возможно, поговорим//, а о том, почему террор индивидуальный как форма политической борьбы уступил место террору массовому.
   - Индивидуальный террор? - я сразу же вспомнил про наших "бомбистов". - По-моему, что-то там связанное с народовольцами?
   - Да. Но не только.
   Он вдруг ухмыльнулся.
   - Кстати! Уж коли о них зашла у нас речь... представьте себе, предположим, Веру Засулич, которая вместо того чтоб стрелять в генерала Трепова в его же приемной, застрелила б его на улице просто случайных прохожих, оставив при них такую вот сопроводительную записку: "Трепов! Это тебе за студента, запоротого по твоему приказанию! За Боголюбова!". Как полагается, этот теракт произвел бы желательное впечатление?
   Я хохотнул:
   - Да чихал генерал на ваших прохожих!
   - Нет! Я имею в виду его общественный резонанс. Был бы тогда знаменитый процесс, с которого Веру Засулич, оправданную, вынесла на руках восторженная толпа? Посвятил бы Полонский, далекий от всякой политики, ей такие свои замечательные стихи?
   И он с чувством продекламировал:
   Что мне она! - не жена, не любовница
   И не родная мне дочь!
   Так отчего ж ее образ страдальческий
   Спать не дает мне всю ночь!
   Мэтр погрустнел и впал снова в уныние.
   - Знаете, после таких вот прекраснейших слов... Нет! Я, конечно же, не оправдываю какой бы то ни было террор, ни индивидуальный, ни массовый, но все-таки как-то не хочется и говорить о современном терроре. За ним, кроме крови, да грязи... да денег, - нет ничего! Абсолютно! Безликие массы уничтожают другие. Этим они вызывают реакцию третьих. Те возмущаются: дескать, какого рожна это им нужно? Вы понимаете?
   - Нет.
   - И никто не понимает! Потому что в основе всего современного международного терроризма лежит столкновение сил, которые так до сих пор никто и не хочет признать, назвать их по имени. Ведь в сущности он результат столкновения реализуемого Западом социализма и коммунистического потенциала Востока, имеющего на вооружении свою собственную доктрину.
   - Ислам?
   - Да. Я вам о том же говорил. Но чтобы вам было легче это было понять, возьмем для примера опять-таки наших народовольцев, убивших в 1881 году царя реформатора Александра II. Царя, реализующего идеи социальных преобразований, уничтожают люди, сами вынашивающие аналогичные идеи, но как некий абстрактный морально-политический принцип. Фактически - единомышленники!
   - И потому-то, - я ухмыльнулся, - они так безнравственно и поступили со своим "товарищем по партии"?
   - Да-да! Ледорубом по голове. Это из той же оперы. А вот к Николаю II такой конкурентной вражды, по сути, никто не испытывал - тот ничего ведь не делал и никакой социальной идеи не реализовал! И как результат - о ней позаботились люди, вынашивавшие ее долгие годы как абстрактную и опять-таки нравственную доктрину. Оттого-то и вышел у нас социализм доктринерским и государственным в самом его что ни на есть законченном виде. Впрочем, большевики и сами прекрасно осознавали, что до реализовано социализма в России еще ох как далеко!
   - Отсюда, как я понимаю, и массовый красный террор?
   - Массовый?!. Как бы не так! Большевистский террор был исключительно адресным. Можно сказать 0 индивидуальным, несмотря на его ошеломляющие масштабы. Примером тому, - он ненадолго задумался, - ну вот хотя бы такой показательный факт: Аркадий Гайдар был изгнан из армии только за то, что он не оформил должным порядком список расстрелянных. Заметьте себе, поименный список.
   - Ага! Парадокс!
   Как мне они осточертели его парадоксы!
   Мэтр рассмеялся.
   - Без них нам ведь как-то спокойней, уверенней держимся? Даже историю учим только затем, чтобы тут же забыть. В общем-то, правильно!
   - Да, вы уже говорили: ее мол, и не было б.
   - Точно! Сидели б сейчас на деревьях, грызли бы финики. Однако же нет, черт возьми! История продолжается! И все оттого, что мы, извините, нормальные люди. Мы - обыватели, и не хотим замечать то, что смущает нам наше сознание. Ну вот хотя бы тот факт /кстати сказать, очевиднейший!/, что сегодня на Западе жизнь человека сводится только к работе и сну, сну и работе. Что это значит? Как нам назвать это убогое, в общем-то, существование?.. Рабством? Избави нас Бог! Если ты едешь к себе на работу в самой престижной модели автомобиля, а отправляешься спать в свой особняк, на шикарную виллу... Этого как-то не замечаешь.
   - Ну а с другой стороны, - собеседник прокашлялся, - попадая сегодня, скажем в Соединенные Штаты, вы с удивлением обнаружите там нечто ужасно знакомое вам по старым советским фильмам. Здесь и уважение человека труда: каждый может зайти к хозяину и треснуть кулаком об стол - это в порядке вещей! А если, допусти, в дороге у вас что-то случилось с машиной - остановится каждый, как и у нас когда-то в пятидесятых годах. Можно, конечно, привести еще массу примеров - не запираются двери в домах сельской местности, непременные бюсты вождей, - то есть все те мелочи, которые у нас на виду, и не заметить которые практически невозможно. Выплеснутые на поверхность глубинными социальными процессами, происходящими как в Соединенных Штатах, так и повсюду в мире, они позволяют судить нам о сущности этих процессов, однозначно характеризовать их историческую направленность.
   - Ведь дело не просто в превосходстве, - продолжал собеседник, - с почти уж забытым нами советским образом жизни, раз-навсегда заклейменном, развенчанном и даже осмеянном /как издевались, скажем, над фильмом "Кубанские казаки"/. Дело здесь в том, что наш электронный, кибернетический век порождает фактически точно такие же, или почти что такие, социально-экономические структуры и отношения, которые худо-бедно, но уже существовали в Советском Союзе. Да разве у вас самого не возникает подобного чувства: все, что сейчас предлагают нам, мы уже проходили? Но проходили давно, где-то в начальных классах!
   - И вот, - продолжил философ, - войдя, так сказать, в мировое сообщество, мы как бы сызнова, с первого класса, начинаем, по сути, пройденный ранее курс. Приятного здесь, скажу я вам, мало. Унизительное положение второгодника сказывается практически во всем - и в политике, и в экономике. В том, что мы дружно стесняемся своего советского прошлого, его искусства, культуры. Даже истории, за которую мы получили от мирового сообщества жирную двойку.
   - Не говоря уже о пресловутой национальной идее, - мэтр саркастически хмыкнул. Какое там, к черту, может быть самосознание и национальная гордость у великороссов, вынужденных как ученик-переросток сидеть за одною партою с малышней? Ржать, гоготать, делать глупейшие рожи с задних рядов...
   "Тоже мне, Гегель! - я неприязненно глянул на собеседника. - Может быть, даже и Фейербах!.. То есть конец всей немецкой классической философии!".
   Мэтр между тем бросил взгляд на часы.
   - Время-то?!. Скоро Самара, а мы не дошли ведь до главного, ради чего и затеяли этот сыр-бор.
   Ученый преобразился. В его потускневших глазах засиял огонь вдохновения. Куда подевалась усталость! Напротив меня снова сидел пророк Моисей со своими скрижалями откровений.
   - Для того чтобы иметь представление, - размеренно начал "пророк", - куда и к чему мы идем, надо задаться вопросом: а зачем мы, собственно, вышли? Зачем нас вообще понесло спускаться с деревьев иль выползать из пещер? Грызли б себе преспокойно финики да поплевывали на соседей, - так нет же! сбивались в роды, племена, народности, нации, государства, в союзы государств. Что там дальше следует?
   - Мировое сообщество.
   - Да-да. Сейчас это лишь расхожая фраза, а в недалеком будущем... Ну, загляни подальше!
   - Вы хотите сказать, - вспомнил я курс научного коммунизма, - что нас ожидает...
   - Мировое сообщество, без границ да и без самой государственности.
   - Но это же...
   - Не важно название. Даже и форма, - дабы не портить пищеварение, каждый вправе нафантазировать ее себе сам. Непреложно лишь то, что в основе единой хозяйственной системы будут лежать старые, набившие оскомину своей тривиальностью лозунги: свобода, равенство, братство, воспринимаемые нами вполне безотчетно, как нечто само собой разумеющееся. Возможно, что это, да и вообще управляемость, будут достигнуты с помощью микропроцессов на аминокислотах, вживляемых в наш организм.. Ну, как перспективочка? Что сие означает?
   - Колхоз, - не удержался я от сарказма.
   - Правильно! - мэтр согласно кивнул. - То есть коллективное хозяйство, которое в свою очередь зиждется на соответствующем мышлении и образе жизни.
   - Марксист хренов! - донеслось до нас сверху.
   - От марксиста слышу! Спи, пока есть возможность.
   Философ продолжил:
   - Не стану утомлять вас сугубо теоретическими обоснованиями. Скажу лишь, образно выражаясь, что человечество выползло из пещер на четвереньках, и потому вся дальнейшая история его развития - это стремление стать на ноги, не утратив при этом равновесия.
   Я подивился: разве, оно и есть - становлении! Как мне самому это в голову не приходило?
   - Что для этого надобно? - вопрошал между тем философ, глядя куда-то поверх меня. - Прежде всего - ясная голова при крепких ногах. То есть коллективистское сознание индивидуально развитой личности.
   - Ну, первого-то нам хватает, высказал я
   О том, что сознание - продукт коллектива и в идеале оно коллективное, я сообразил еще раньше.
   - Да, ну а ноги-то держат плохо! Потому и стоим, тесно прижавшись плечами друг к другу, чтоб не упасть. У американцев иные проблемы - что-то там с головой. При твердых ногах они как в потемках: бродят и едва ли не на каждом шагу натыкаются друг на друга. Сторонятся и снова сталкиваются лбами. Настоящее броуновское движение! Однако, если судить на примере их последних художественных фильмов, в этой беспорядочной толчее можно разглядеть и черты нового, во многом уже не свойственного пресловутого американскому образу жизни. Явственно видится не только хаотичное, свободное движение крайних индивидуалистов, но и их пока еще робкие попытки идти на сознательное сближение. Стремление, пусть и не вполне осознанное, искать и находить какую-то общность интересов, коллектива.
   - То-то я смотрю: они все там, как в коммунальной квартире!
   - Да. И ругаются, и скандалят, подчас - убивают, но тем не менее тянутся друг к другу, несмотря на весь свой ярко выраженный индивидуализм.
   - Но вы же, - попробовал я возразить, - всегда говорили, что ярко выраженный индивидуализм - это и есть личность!
   - Правильно! Но тем не менее вы заблуждались. Не знаю, - с сомнением взглянул на меня ученый, - сумеете ли вы верно понять меня? И дело не только в том, что понятие личности и понятие индивидуальности совершенно различны. Речь у нас с вами идет не о человеческой индивидуальности, а об индивидуализме как нравственном принципе. Об индивидуализме, точнее сказать - крайнем индивидуализме, который и есть отрицание личности. Вы понимаете? Ведь так же как говорят о религиозности истового атеиста, можно сказать и о коллективизме крайнего индивидуалиста. Как бы вам это попроще сформулировать?.. Видите ли, за крайностью какого-либо явления лежит его совершенная противоположность. Ведь что мы подразумеваем под понятием крайнего индивидуализма?
   - Эгоизм, я полагаю.
   - Правильно, эгоизм! Но проследите, пожалуйста, как такой эгоист проявляет себя в обществе себе же подобных? Живет он и действует с постоянной оглядкой на других, то есть на коллектив таких же, как он сам, эгоистов. Кому-то завидует, с кем-то соперничает, кого-то обманывает, у кого-то крадет, кого-то использует в собственных интересах. Пусть даже берет кого-то в пример, на кого-то равняется. Он постоянно стремиться жить, как другие. То есть - как все. Вы понимаете?
   "Чертова диалектика!" - выругался я про себя, ничего не соображая.
   Вслух же спросил:
   - А может быть, он все же старается жить лучше других?
   - Ну, дорогой мой! Это обманчивый лозунг. В стремлении выделиться из окружающих мы отчего-то становимся все удивительно схожи друг с другом. По внешнему виду, образу жизни, манерам и поведению, даже - мышлению. То есть становимся все одинаковыми! И все оттого, что в своем представлении о благополучии, как о выборе конкретных и довольно-таки ограниченных по своему составу материальных благ, мы также все одинаковы.
   - Знаете, -мэтр усмехнулся, - меня порой подмывает взять в руки фонарь и, подобно Диогену, выйти бродить среди белого дня по улицам в поисках человека, чьи бы запросы и требования выходили за плоскость навязанных сверху. Человека свободного.
   - Странно, - я даже пожал плечами. - Мы что же, все несвободны?
   Философ скривился:
   - Рабы! - презрительно бросил он. - кстати, а вы когда-нибудь слышали о так называемом коллективе рабов? Раб - он ведь сам по себе, сам за себя. То есть как таковой он индивидуалист до мозга костей. А вот когда он волею случая сплачивается в коллектив - происходит ужасное. Нечто такое, как...
   - Восстание Спартака?
   - Точно! - ученый кивнул. - Ну а теперь, дорогой мой, представьте себе человека, который, черт побери, никому не завидует, ни с кем не соперничает, никого не обманывает и никого почем зря не использует в своих интересах. Которому навязываемое извне общественное мнение о материальных и нравственных нормах человеческого бытия вообще по фигу. Как вы такого бы человека назвали?
   - Бомж! Уж никак не иначе!
   Философ расхохотался.
   - Бомж!.. Никогда б не подумал, что вы мне такое скажите! А я, старый дурень, надеялся, что вы в нем узнаете сверхчеловека Ницше!
   - Белокурую бестию?
   - Ее, ее, ненаглядную! Кстати, совсем не случайно отмечено наше время противоборством и трагическим синтезом таких грандиозных социальных явлений, как германский фашизм и русский социализм. То есть, если можно так выразиться, противостоянием сверхчеловека Ницше и сверхобщества Маркса.
   "Эк куда он метнул! - усмехнулся я про себя. - Ну а с другой стороны, что ж она эта война, до сих пор не изгладится в памяти? Может и впрямь, не отдавая себе в том отчета, мы подсознательно чувствуем это значение, роль мировой войны в становлении нового общества?".
   - Но это вовсе не значит, - продолжал между тем собеседник с прежним апломбом, - что синтез вышеупомянутых полярных явлений предопределит в конечном итоге появление сверхобщества сверхчеловеков. Нет, все намного банальней и... гораздо сложнее, чем можно было бы себе представить. Тем более, что выпестовав в результате второй мировой тотальное рабство как предпосылку реального социализма, мир неизбежно вынужден будет столкнуться со всеобщим рабством Востока. Примет ли этот процесс форму вооруженного противостояния, или же...
   - Или же?.. - нетерпеливо переспросил я.
   - А-а! Не все ли равно! - отмахнулся философ. - Россия свою историческую миссию исполнила с честью. Так что дело, молодой человек, теперь за другими. Как там у Блока сказано: "Идите все, идите на Урал! Мы очищаем место бою..."
   - "Стальных машин, где дышит интеграл, с монгольской дикою ордою", - непроизвольно продолжил я строки.
   - Да. Это "Скифы". Это прекрасно. Это еще раз доказывает, насколько поэтическое видение мира серьезней и глубже, нежели взгляды прагматика, не желающего ничего замечать дальше кончика собственного носа.
   - Вы имеете в виду, очевидно, американцев? - мне сразу припомнилась их конфронтация с арабским миром и вообще с Востоком, как в прошлом, так и в настоящее время. - То есть, если я вас правильно понял, их путь к коммунизму лежит через войну с... татаро-монголами?
   - Нет, с гуннами! - рассмеялся философ. - А если серьезно, то вы не волнуйтесь уж очень-то за американцев. Социализм - это прежде всего твердая экономическая основа равноприемлемого существования каждого. Как они к нему придут, и что он из себя у них реально будет представлять - это их проблемы. А положат они себя на алтарь во имя светлого будущего?.. Что ж, не будем же мы обижаться, что нас лишили роли щита между Востоком и Западом. Пускай выкарабкаются, как уж сумеют! Нам же пора заняться самими собою, своими проблемами. И в первую очередь поставить нам на ноги индивидуума.
   - Ага!.. То есть, перефразируя ленинское выражение: - плюс индивидуализация всей страны?
   - разорвать общинные связи, - торжественно, с пафосом, словно читая заключительную часть своего доклада, начал ученый, - создать совершенно новый для нас тип человека. Поставить его решительно на ноги, чтобы шел он по жизни сам по себе, самостоятельно, а не плелся б как прежде, опираясь на плечи товарищей. Товарищами мы еще станем... потом, когда пройдя сквозь горнило индивидуализации, перешагнем ее крайность.
   "А что там за крайностью?" - хотел я спросить собеседника, но все ж удержался. Я задал вопрос понейтральнее:
   - Ага! Вы хотите сказать, что где-то там в недрах ЦК родился подобный план?
   - Вы что?!. Да никоим образом! - философа даже развеселило мое предположение. - Да и не смог бы у них там никто до этого додуматься! Нет! Реформаторы действовали спонтанно, побуждаемые простыми, пусть и достаточно низменными, страстями: стяжательством, алчностью, стремлением к власти, богатству. Вряд ли они и сегодня догадываются, в каких своих целях история их использует. Но хорошо уже то, что такие люди есть, и их немало. Люди, не обремененные ни интеллектом, ни моральными принципами. Которые не погнушаются мать родную продать ради наживы, не побоятся запачкаться, пасть на самое дно в своем унижении, не говоря уж о том, чтоб поступиться собственной совестью. То есть сделать все для того, чтобы выполнить эту свою величайшую историческую задачу. И что бы о них не говорили, для нашего успешного развития, нашего... я повторяю: нашего движения вперед, общественного прогресса просто необходимо, чтобы у власти, кстати, и не только у нас, а повсеместно, стояли... э... как бы это помягче вразиться?.. недалекие люди. Да-да! Именно недалекие, но энергичные, но энергичные, инициативные, не ведающие сомнений...
   - То есть придурки?
   - Ну, это уж не обязательно... А вообще же, дурак способен дойти до того, до чего никакой мудрец не сумел бы додуматься. И примеров тому великое множество. Да взять нам хотя бы опять глобальные войны. Как ни кощунственно это звучит, но мы должны быть крайне признательны человеческой глупости, подлости, злу, вероломству, жестокости. Ведь две мировые войны, как первая, так, главным образом, и вторая, - по сути есть генезис, то есть процесс становления, образования социализма. Социализма не пробуржуазного и не государственного, социализма - реального.
   - Негоже, конечно, шутить над такими вещами, - мэтр покачал головой. - Да и мне, старику, не пристало б смеяться над человеческой глупостью, хотя так и тянет порой позлорадствовать: "Что, дорогие мои? Не Ожидали?.. Сюр-приз!". Исключительно то, что диктуют /помимо всех наших желаний/ законы развития общества.
   - Которых нам лучше не знать?
   - Эдак спокойнее. Иначе б нам всем в своих планах пришлось исходить от противного. Стремиться, допустим, к поставленной цели через ее отрицание.
   Мысль вы улавливаете?
   Я понимающе хмыкнул:
   0 Чем меньше женщину мы любим, тем больше мы ей нравимся. Так?
   - Так, так!.. Бытует, скажем, такое вот выражение: хочешь мира - готовь войну. Слыхали, небось?.. Да, эта фраза расхожая. Но все почему-то стесняются признать за реальность ее обратное действие: хочешь войны - готовь мир. То есть вовсю займись миротворчеством и для обеспечения мира громи этот мир к чертовой матери! Примеров тому, увы предостаточно!
   Я уже проклял в душе своего собеседника. "Чертова диалектика! Никогда не поймешь, что по ней хорошо, а что отвратительно. Ему, старику, теперь- то все по боку! Сел, понимаешь, по ту сторону от добра и от зла, вот и сидит, издевается!.. Тоже мне, Заратустра! Нам здесь - крутись, изворачивайся!".
   Заговорил, тем не менее, я о другом.
   - Ну, с дураками-то вроде бы ясно. С американцами - тоже...
   - Осталось, - осклабился мэтр, - узнать нам, откуда такие берутся?.. Нет, я вам уже говорил: дело не в глупости! Дело в отсутствии у человека потребности мыслить диалектически. Мы замечаем лишь то, что желаем увидеть, и не задумываемся о нежелательном. То есть иной стороне того же явления. Кстати, пусть вам не покажется странным, но в этом наш плюс. Я бы даже сказал - наше достоинство.
   - То есть!
   - Вы сами подумайте! Кому из нормальных людей хочется видеть обратную сторону... ну, хотя бы...
   - Луны?
   Мэтр рассмеялся.
   - при чем здесь Луна?.. скажем, такого прекрасного действа, как Олимпийские игры. Нет, я имею в виду не закулисные их интриги, финансовые махинации и прочая, прочая. А то, чем они были вызваны, востребованы современностью? Вам интересно?
   Я молча пожал плечами.
   - К стыду своему, - философу было плевать на мой "интерес", - пришлось бы признать, что Олимпийские игры как одна из существующих черт античного рабовладельческого общества получили свое второе рождение отнюдь не случайно. Не по капризу и прихоти де Кубертена. Они возрождались в то самое время, когда проявила себя в достаточной мере тенденция в обществе к социализму. Этому рабству Нового времени! Кстати, весьма показательно то, что собственно термин, которым я здесь оперирую /в общем, нелепый, для всех неприемлемый/ ввел в оборот именно Запад для характеристики социализма. И - парадокс! - Запад не хочет и думать, что сам уже более века он пребывает в объятиях этого самого развивающегося социализма.
   - Впрочем, - продолжил мой собеседник, - с уходом с арены нашей его государственной формы это ему придется признать. Хочешь не хочешь. Так же как то, что уже в недалеком грядущем нам предстоит проживать в общине рабов.
   - То есть, - уныло кивнул я, - при коммунизме.
   Философ расхохотался.
   - Но вы не отчаивайтесь! Помните, я говорил вам о двух составляющих нашего существования? Что, мол, процесс интеграции их прошел в основном в ходе второй мировой? Все это так. Тем не менее я бы хотел указать вам еще на один очень важный аспект эволюции общества. В корне противоположнейший, но если суметь его верно понять, нисколько не исключающий выше мной названный.
   - Помните, - он усмехнулся, - фразу, которую так щеголял в свое время наш бывший генсек? Процесс, мол, пошел! Однажды нас выведший из пещер, проведший сквозь все передряги развития цивилизации, в конечном итоге от нас он потребует то, чтобы люди стали как боги.
   - Боги? - я еле сдержался, чтобы не прыснуть со смеху.
   Философ обиделся.
   - Что я вам - Герберт Уэллс? Я - фантазирую?!. Черт бы вас всех разодрал! Это же просто! Элементарно! Богом... вы вслушайтесь, вслушайтесь!.. не отчужденным от личности, как было ранее. Богом - в Себе. Человеком, вернувшимся с небес свое человеческое... Не понимаете?
   - То есть.. конец нашей религиозности?
   - Этого "рабства по убеждению", свесил к нам голову Петя. - Думаете, он вам поведал что-либо новое? Перебирает из Маркса!
   - Хоть бы и так! - огрызнулся коллега. - Но ты мне ответь: отчего бы, по твоему, умер Бог Фридриха Ницше, а его пресловутый сверхчеловек с позором продул две мировые войны? Да лишь потому, что тот никакой и не Бог, а этот не сверхчеловек! Они оба зависимы.
   - Как крепостные крестьяне?
   - Вроде бы... То есть зависимы все от людей! Без этих созданий, представьте себе, Создатель уже не Господь: всем прочим творениям Он, извините, "до лампочки", и вообще не указ. А сверхчеловек? Да ему же и дня не прожить без себе же подобных - над кем, бедолаге, властвовать? Не говоря уж о том, чтоб себя прокормить своими силенками, без чьей-либо помощи. Нет, это не сверхчеловек - в разладе с другими да и с собою самим. Собой научился бы властвовать!
   - Познай самого себя! - изрек я сентенцию с глубокомысленным видом.
   - Как это будет в действительности, я вам сейчас разъяснять не берусь. Волей-неволей, хотим мы того или нет, действительность нас сама к тому вынудит. Это детали! Лично вот мне, например, ближе всего боги античности.
   - Свои в доску парни?
   - Обыкновенные люди! Впрочем, не только они. Да! Невзирая на всю нашу бестолочь и бестолковую жизнь.
   "И чем толковей была та жизнь, - продолжил я мысленно за собеседником, - тем человечнее были боги. Немудрено, что у древних греков с их демократией, бьющей ключом общественной действительностью, боги были как люди".
   Подумал и даже порадовался за себя: "Браво! Какой же я умница!".
   - Ну что же, - попутчик мой глянул в окно, - пора собираться. Уже подъезжаем.
   - Да, кстати! Я видел, вы что-то записывали? Напрасно! Для вашей же пользы советую вам позабыть, о чем мы беседовали. Тем более так ли уж надо отдать это все на суд обывателя? Раскрыть перед ним вероломство, коварную сущность всемирной истории? Представить воочию иезуитские методы, ее надругательство, вы уж простите меня, над нашими самыми светлыми чувствами?
   Он рассмеялся утробным натянутым смехом.
   - При-рода! Она же как мать - неспроста позаботилась, право, о том, чтоб не ведали мы ее подноготную. Не знали ее постных и тайных интрижек. Чтоб жили, как люди - достойно, уверенно, без краски стыда за свою беспутную мать. В счастливом неведении тяжких, безумных, невероятных последствий собственных дел. Того, что в действительности происходит в прекрасном и яростном мире.
   - А впрочем, - устало махнул он рукой. - у вас все равно ничего не получиться. И знаете почему?
   - не имею понятия! - бросил я сдержанно.
   - У братьев Стругацких /вы, очевидно, читали/ есть прекрасная повесть о некой вселенной силе, предохраняющей мир от преждевременных, а потому и опасных научных открытий.
   - Мистика, что ли?
   - Да нет же! Какая тут, к черту, может быть мистика! Реально получится так, что все станут вам воспрепятствовать. Фактически все обстоятельства сложатся против угрозы поколебать устоявшиеся мировоззрения. Сработает страх, и единственно, что вам останется - представить все это бредовыми мыслями старого дурня, давно уже выжившего из ума.
   - Но вы не отчаивайтесь! - доброжелательно, а может быть и издевательски, кивнул мне философ. - Все то, что ни есть и что происходит, случается к лучшему. Плод должен созреть. Пусть все пребывают в уверенности, что мир существует по писанным нами законам, земля наша - пуп вселенной и вообще она плоская...
   Ученый вздохнул и, заканчивая на этом беседу, с улыбкой добавил:
   - А то, что она, родимая, все-таки вертится - останется между нами. Договорились?
   И он заговорщически подмигнул мне.
   Наш поезд замедлил ход.

Самара! Самара!!!

  
  
  
  
   Тэдиум витэ /лат./ - отвращение к жизни, пресыщенность.
  
   Те, кто учил диалектику все же по Гегелю, знают, куда этот скромный герой толкает тележку. Конечно же в светлое будущее.
  
  
  
  
   1
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"