Ковальский Александр : другие произведения.

Книга 2. Часть 2. Вторжение

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

   КРУГ ВТОРОЙ
  
   Вторжение.
  
  
   А я был не один - и все равно ничего не смог,
   И сроки на исходе, и вот-вот повлекут к суду.
   Вот-вот уже появятся лучи, задрожит восток.
   И вспомнится мое любое слово, и спросится за каждое движенье,
   И знаю я, что не смогу ответить - но все равно иду...
  
   Руан-Эдер.
   25 ноября 1893 года.
   18.30
  
   Ветер пришел с моря. Неожиданный, стремительный и пряный, он принес с собою запах соли и сбитых дождем цветов миндаля. Запах был так же чужд концу осени, как и этот ветер, и вдвоем они бродили по городу, заглядывая в лица прохожим, бесприютные и одичавшие, словно сама Аришка. Девушка в короткой шубке и вязаной шапочке плелась по улицам наугад, почти без всякой цели. Почти -- потому что цель все-таки была. Не может же человек просто так болтаться по городу сутки подряд, утомительно это, а в ноябре вдобавок и неприятно. В конце-концов опять будет вечер, будут промозглые сумерки с желтыми квадратами чужих окон, в которые так соблазнительно заглядывать -- при условии, что и тебя ждет в каком-нибудь переулке такое же окно. А если не ждет, тогда, наверное, бывает человеку очень плохо. Очень неуютно ему бывает, наверное.
   Порошил мелкий снежок, сыпал и сыпал уже который час, хлопьями повисая на длинных шипах акаций в привокзальном скверике. Аришка тронула один такой шип, поморщилась: оказавшаяся неожиданно острой игла запросто проткнула кожу перчатки. Все получалось очень уж нелепо и обидно, даже на поезд Аришка, по своей глупости, опоздала. Самое гадкое, что потом, когда следующий поезд придет -- если, разумеется, где-нибудь не застрянет, -- трястись ей в нем почти всю ночь и день, и еще ночь. И приедет она в Эрлирангорд, в столицу, стало быть, Метральезы, лишь под утро. И никто ее там не ждет, кроме бабки, и сама Аришка в том виновата. Потому что надо уметь иногда прятать в карман свою дурацкую гордость и что еще там к ней полагается. Говорят, этому очень легко научиться. Можно прямо сейчас и попробовать.
   В пыльных недрах шубки Аришка отыскала затертый пятачок, привычно сунула его в щель телефона. Почти сразу же трубка откликнулась гулкой пустотой, в которой возникли всякие шорохи и совсем нескоро голос телефонной барышни произнес:
   -- Алло.
   Застывшими губами Аришка назвала номер.
   -- Ожидайте.
   Последовали гудки. Длинные и очень долгие. Аришка слушала их, держа трубку чуть на отлете. Чтобы, если на другом конце провода кто-нибудь да отзовется, а у нее не хватит сил выдавить из себя подходящие к случаю слова, не было бы слышно дыхания. Очень это глупо: когда тебе звонят, а говорить не желают, прерывисто дышат в трубку и глотают слезы. Чувствуешь себя тогда последней скотиной и лихорадочно начинаешь гадать вслух, кто же это тебе позвонил такой несчастный. И чаще всего ошибаешься.
   Алесь не ошибся.
   -- Аришка, -- утвердительно сказал он. Не позвал, а так просто, констатировал факт. Как будто мог видеть ее сейчас -- за много улиц, простужено дрожащую в стеклянном домике с видом на привокзальный фонтан. -- Аришка. Ты зачем домой не идешь? Ты, может, боишься? Я уже не сержусь. Совсем, правда.
   -- Я не боюсь, -- сказала она и закашлялась. От шатаний по городу голос осип и не слушался. Алесю могло показаться, что она вот-вот заплачет, и тогда муж станет Аришку жалеть. И уговаривать. И она не выдержит и вернется, и они, ясное дело, помирятся, потому как что еще людям делать ноябрьским вечером на одной жилплощади. А потом придет утро, она проснется одна в пустом доме, долго будет пить кофе в выстуженной за ночь кухне и курить, благо, наорать на нее некому, и возиться по хозяйству. К вечеру муж вернется, привычно и очень отстраненно чмокнет ее холодными и твердыми губами куда-то между ухом и щекою, поворчит, что от нее опять дымом воняет. Она вздохнет -- больше от скуки, чем от раскаяния; вяло огрызнется. Брови Алеся изумленно поползут вверх, он помолчит минуту-другую, а после выдавит из себя несколько слов. От которых Аришке захочется провалиться сквозь землю. Потому что это же невыносимо: быть для человека, которого любишь, всем сразу -- женой, соратником, оруженосцем и боевой лошадью -- и не получать взамен даже простого человеческого "спасиба". Спору нет, Алесь к ней хорошо относится. Она нужна ему, он очень ее ценит. Как самую дорогую мебель в своем доме. Может быть, даже любит -- по-своему. И очень боится, что она куда-нибудь да исчезнет в один прекрасный день. Где он тогда найдет вторую такую дуру?
   -- Солнце, давай домой, -- опять сказал Алесь. Очень устало. Бедный, подумала она, как же, наверное, утомительно ее уговаривать... -- Скоро стемнеет. Где тебя носит?
   -- Меня не носит. Я на вокзале. Поезда жду.
   -- Какого поезда?!
   -- Такого, -- сказала Аришка, в глубине души ощущая мстительную радость от того, что муж, похоже, всерьез всполошился и что будет ему очень плохо, потому как командовать ею теперь затруднительно.
   -- Никуда не уходи. Стой, где стоишь, и жди меня! Ты слышишь?!
   Аришка оглянулась. Под дверями домика нетерпеливо топталась жидкая очередь. Человека два или три. Если она будет ожидать здесь, как он велел, добропорядочные граждане разорвут ее на кусочки.
   -- Нет, Алесь. Не слышу. Не приезжай, не надо. Я ушла от тебя. Совсем.
  
   Серо-серебряная длинная "каталина" остановилась на углу площади, у засыпанного снегом цветочного киоска, Аришка услышала, как хлопнула дверца. В киоске жалобно звякнули стекла, взлетело коротенькое облачко инея. Ага, подумала Аришка злорадно. Муж, значит, приехал, цветы покупает, мириться, стало быть, будет. Интересно, додумается Алесь хотя бы спросить, а что случилось, с чего бы это молодой и красивой жене бегать по зимней слякоти. Или просто сунет ей мерзлые трупики тюльпанов, возьмет за локоть и, не спрашивая, поведет к машине? Чтоб без скандала, чтоб имя не позорила. Он же не просто муж, как у всех, он же известный издатель и ненаследный принц, и должен блюсти... этот, моральный облик. Сра-ам...
   Алесь шел через площадь, сунув руки в карманы расстегнутого кашемирового пальто. Мотались, загребая снежную кашу, черные длинные полы.
   Аришка ощутила прилив какой-то ненормальной злости. И странной гордости от того, что вот этот высокий, слегка сутулый человек с наполовину седой головой и серыми глазами... которого всякая собака в городе в лицо и по имени знает... он - ее муж. Кому милорд Камаль Искандер, а ей просто Алесь. Вот так.
   -- Ну, -- сказал Алесь, останавливаясь в двух шагах. - Нагулялась, радость моя? Тогда пошли.
   -- Куда? - удивилась Аришка. И никаких цветов не было. Досада поднималась изнутри ледяными пузырьками, как в бокале с шампанским, щекотно. - Никуда я не пойду.
   -- Почему?
   -- Я же сказала. По телефону. Я больше не хочу с тобой жить. Я ушла от тебя. Ясно?
   -- Почему? - опять спросил он, и было видно, что, на самом деле милорда Камаля сейчас волнует совершенно не это.
   -- Потому что ты негодяй, -- выпалила Аришка зло. - И не трогайте меня!
   Алесь задумчиво покачивался с носков на пятки, по-прежнему сжимая кулаки в карманах пальто. Смотрел куда-то поверх Аришкиной головы. В быстро наступающих сумерках лицо его было странным. Если бы он сейчас думал обо мне, сказала себе Аришка, я бы ему все бы простила, наверное. Но на меня ему наплевать. Государственный человек рассуждает о государственных материях. О государыне нашей полоумной.
   -- Ну, хватит, -- проговорил Алесь устало. И действительно, как воображалось Аришке еще до начала этой беседы, взял жену за локоть и повел. Но не к машине, а совсем в другую сторону, к чернеющей подворотне.
   -- Больно! Пусти! - она попыталась вырваться, но не тут-то было. Алесь втолкнул Аришку в темный подъезд, тяжело хлопнула входная дверь. Сквозь выгнутые линии венетской рамы просвечивали синие сумерки.
   Алесь присел на широкий подоконник. Обтер ладонью мокрое от снега лицо.
   -- Сначала ты выслушаешь меня, -- сказал он жене. -- Тихо и спокойно. Потом я тебя отпущу, ты сядешь в машину, и тебя отвезут домой. Через два дня я вернусь, и мы поговорим.
   -- Стоит ли?
   -- Успокойся, я могу и не вернуться.
   -- Бросишь меня, да? Как последнюю дуру?!!
   -- Может и так статься, моя дорогая, -- проговорил он негромко, наклоняясь и заглядывая Аришке в лицо, -- В нынешние времена поездки в столицу - это, знаешь ли, опасные приключения. Но ты не огорчайся. Я тебя хорошо обеспечу.
   Легкий ужас прокатился по Аришкиной спине, как озноб.
   -- Тебя что, должны убить? - спросила она сдавленно.
   Алесь хмыкнул.
   -- Должны, не должны... Это общественное заблуждение -- про безопасность и права граждан.
   -- Зачем тогда ты едешь?
   -- Еду.
   -- А я?.. - Аришка сглотнула. Вот не хватало еще разреветься! И куда все подевалось... десять минут назад она ненавидела Алеся самой черной ненавистью.
   -- А что -- ты? - переспросил он с искренним недоумением. - Завещание я оформил... С тобой все будет хорошо.
   Аришка молчала. Вот, значит, как. Завещание. Он что, полагает, ей от него ничего не нужно, кроме денег?!. такая вот каменная стена, которая защищает Аришку от нищеты, от бездомности.
   -- Понятно, -- сказала она сухо. - Дела у тебя. В столице. Ты знаешь, кто она, твоя государыня?! Ты же к ней едешь? Да?!! Ну так передай ей!..
   -- Что?
   -- Что она воровка и дрянь! - выкрикнула Аришка.
   Этажом выше хлопнула дверь квартиры. Любопытные граждане, подумала мона мстительно. Завтра все газеты будут трещать о том, что у милорда издателя склочная и стервозная жена.
   -- У тебя часы есть? - спросил Алесь некстати. - Свои я угробил.
   Слегка обалделая от такого перехода Аришка, расстегнув шубку, вытащила золотой с эмалью круглый медальон на цепочке. Щелкнула крышечкой.
   -- Почти восемь.
   За окном было сине, метель льнула к стеклу; освещенные фонарем у подъезда, снежинки казались неправдоподобно большими. Как яблоневый цвет.
   -- Черт, -- жалобно сказал Алесь, глядя, как длинная узорная стрелка на Аришкиных часах понемногу подбирается к двенадцати. - Не успеваю. Жена, ты чудовище. Ну что бы тебе не подождать с этим скандалом?
   На языке вертелась совершенно неприличная поговорка. Про вещи, с которыми нельзя подождать.
   -- Ну... ладно, -- сказал милорд Камаль, еще помолчав. - Отойди.
   -- Мешаю, да? - усмехнулась она ядовито. - Ну конечно, я всегда тебе мешала. Стеной стояла между тобой и этой державной дрянью. Кстати, а ты знаешь, что она снова замуж собралась? Аккурат после завтрашней коронации. Или... ты потому так и торопишься?
   -- Помолчи, -- досадливо бросил Алесь.
   Помогая себе ключами от их с Аришкой квартиры - а ключи были длинные, фигурные, от старинного со звоном замка, -- муж распахнул заколоченные на зиму оконные рамы. Снег рванулся внутрь, мокрым облепил лицо.
   Подоконник был низкий, да и до земли недалеко. Второй этаж. Перегнувшись вниз, Аришка увидела двор с цепочками кошачьих следов, качающуюся на сквозняке воронку фонаря. Метель пласталась параллельно земле, и возникало ощущение, что там, под белыми слоями, вовсе не пустота. Брусчатка, плотно укрытая снегом.
   -- Арина, -- Алесь стоял на подоконнике, упираясь руками в оконные косяки. - Давай договоримся, Арина. Пускай все будет по-честному. Как ты хочешь. Разойдемся спокойно. Через два дня. Я обещаю. Хорошо?
   -- Нет! -- крикнула она.
   Не слушая, Алесь шагнул с подоконника в метель. Как будто на рельсы.
  
  
   Эрлирангорд, Твиртове.
   25 ноября 1893 года.
   19.00
  
   Верхний уступ Твиртове насквозь продувался ноябрьским ветром. Ветер гонял по плитам площадки сухой помет и вороньи перья. Ветер приносил сюда запах волглой листвы и гари, гнилой воды и камня, и, совершенно не ко времени -- яблок. Зубы разгрызают кожуру, вминают хрусткую мякоть. Запах яблок и вкус -- совсем как тогда, когда по-осеннему серые глаза Александра встречаются с твоими, и вдруг тебя пробирает ненависть -- обжигающе сладкая, как соитие.
   Феликс ногой толкнул на место каменную крышку люка. Выше было только небо. Зябко топорщили крылья химеры на парапетах. Змеились, лезли под ноги толстые кольца хвостов с грубой каменной чешуей и пиками на концах. Циклопическая цитадель Твиртове уходила вниз все расширяющимися уступами, переходящими в отвесные стены с равномерными рядами окон-бойниц. Укрепляющие их контрфорсы лапами упирались в глинистую почву безымянного островка, и Твиртове походила на защищающего мягкое брюхо зверя. Храмина на задах цитадели, из такого же погрызенного временем серого песчаника, двумя стенами прилеплялась к ней, образуя глубокий, словно колодец, внутренний двор. Женщина смотрела туда, задумчиво постукивая о плиты расшитой золотом туфлей с загнутым носком -- по моде родного Руан-Эдера, хотя бежала оттуда и прожила в Эрлирангорде больше пятнадцати лет. Женщине этой было чуть за тридцать. Плотная, не достающая посланнику до плеча, широкая в кости, с чересчур широкими, с точки зрения северных канонов красоты, плечами и неприлично пышной грудью. Но было в ней нечто, отчего мужчины складывались у ее ног. Однако руан-эдерская принцесса оставалась одинокой. Возможно, из-за службы главой безопасности Твиртове, заставлявшей подозревать в нечестии всех и каждого.
   Устав любоваться ничем не примечательным серым колодцем двора, мона Айша Камаль повернула голову. В глубинах перекрученных жгутов ее высокой прически таинственно сверкали огоньки -- самоцветы на концах шпилек. Струилось золото вышивки по подолу и запястьям глухого платья -- черный бархат вбирал в себя свет, оставаясь непроницаемым, как и яшмовые глаза. И голос у Айши был такой же -- бархатный голос Руан-Эдера -- низкий, глухой и дивно мягкий в звучании.
   -- Судя по вашей таинственности, Сорэн, вы приготовили изрядную гадость. И, разумеется, на мою задницу. Хотя, можете быть уверены, едва мы успеем спуститься, как подробности этой встречи будут известны всем заинтересованным лицам.
   Феликс сбросил свою пелерину на хвост ближайшей химеры и присел:
   -- Грубость вам не к лицу, мона Камаль.
   Она вскинула густые черные ресницы. Стало видно, что радужка ее глаз вовсе не черная, а действительно яшмовая -- в коричневых и красноватых прожилках.
   -- И все-таки... Зачем я вам понадобилась?
   -- Я хочу вам кое-что показать. Присаживайтесь. Полагаю, это надолго.
   Жестом фокусника посланник предстоятеля Церкви Кораблей извлек ниоткуда темную запечатанную бутыль, сбил горлышко и вылил содержимое на плиты под ногами. Вместо чтобы растечься лужей, жидкость собралась в ртутный шар, по нему побежали блики, смутно замерцало кривое изображение. Айша узнала коридор Твиртове, ведущий к апартаментам Хозяйки Круга. По коридору спиной к наблюдателям шел человек: высокий, почти седой, слегка сутулый, в развевающемся кожаном пальто. Что-то в нем напомнило моне Камаль Феликса: может, небрежная легкость движений? Или разворот плеч? Айша сквозь ресницы взглянула на легата: лицо у того сейчас было страшное -- оскаленное, волчье. Глаза лихорадочно блестели, по скулам пятнами шел румянец.
   -- Кто это?
   -- А?.. Камаль Искандер, известный руан-эдерский издатель, знаменитость. В общем, "особа, приближенная к императору".
   -- Камаль? -- подняла соболиные брови Айша.
   Феликс хмыкнул:
   -- А что вас удивляет? Мона, вы не были дома пятнадцать лет. А у трона всегда толкутся малоизвестные родственники, бастарды... Кстати, мессиру Искандеру покровительствует ваш кузен Равиль. И поэтому издатель позволяет себе несколько больше, чем стоило бы.
   -- А что именно?
   -- Издавать кое-каких авторов, запрещенных в Метральезе. Труды мессира Ковальского Александра Юрьевича, например.
   Главе службы безопасности Твиртове показалось, от Сорэна хлестнула молния. Хвост химеры под ними вздрогнул.
   -- Руан-Эдер хранят Столбы Мудрецов. Хвала Башторет, у меня на родине не бывает Вторжений.
   -- Мы не у вас на родине.
   -- Распорядиться, чтобы его выкинули из дворца? Арестовали?
   Феликс покачал тяжелой головой.
   -- А собственно, Сорэн, -- воскликнула Айша, -- откуда он взялся?!
   -- Один человек придумал Мост, второй им охотно пользуется.
   -- Чаячий мост? Это легенда!
   Сорэн дернул мону Камаль за руку, принуждая вернуться на место:
   -- Это у вас в Руан-Эдере легенды спят, как мумии в своих гробах.
   Айша судорожно облизнула губы. У нее в который раз за эти годы возникло желание вернуться к себе в лавку и сидеть там тихо, как мышь. И даже не жаловаться на отсутствие покупателей из-за убогости в выборе книг.
   -- Почему мы его не останавливаем?
   Посланник предстоятеля Церкви Кораблей дернул углом рта:
   -- Устроить безобразную драку в покоях государыни, а потом еще судебный процесс? Во второй раз сделать ее злодейкой, а его героем? Вы же умная женщина, Айша.
   -- Лучше бы сказали, что красивая.
   Он за подбородок приподнял ее лицо, повертел, разглядывая с разных сторон:
   -- И красивая. Государыня не позволит, ее до сих пор мучит чувство вины за Эйле, и она стерпит от Халька любую гадость, -- ровно продолжал легат. - Нет, ей придется пережить несколько неприятных минут сегодня и завтра. А потом -- все.
   -- Хальк, вот как... Но он же вообще-то умер. Это призрак? Что вы задумали, Сорэн?
   Феличе прижал затылок Айши, заставляя ее смотреть в шар под ногами. Главе безопасности Твиртове ужасно хотелось скинуть его руку, но она не посмела.
   -- Для своей должности, мона, вы задаете чересчур много вопросов, не находите? -- прошипел легат в смуглое ухо.
   -- Даже я не могу знать всего.
   -- Но вы же поддерживаете отношения с кузеном.
   -- Нет!
   -- О принце Равиле мы сейчас не будем говорить. Хотя позвольте заметить, позиция закрытого города несколько устарела.
   -- Вы...
   -- Одинокий Бог мог как-то это терпеть. Но тогда руан-эдерские эрлы и не увлекались интригами.
   Айша передернула плечами.
   -- Вы думаете, этот, мессир Ковальский, выполняет приказ моего кузена? Но это же глупость! -- она неуверенно засмеялась. -- И Хальк должен убить государыню? Накануне коронации? Если это вообще он...
   -- Нет. Это вы убьете его завтра. Во время коронации, прилюдно.
   -- Что?!!
   В ртутном шаре раскрылась перекошенная дверь в Алисины покои. Спина Халька мелькнула в последний раз и пропала за ней.
   -- Я вовсе не требую, -- чеканил Легат церквки Кораблей, - чтобы вы выбегали на ковровую дорожку с "сэбертом" наперевес или, как террорист, бросали ему под ноги бомбу. Мы договорим, и вы пойдете вон туда, -- Феличе показал на огромную витражную "розу" над дверью в Храмину. -- Там мостки хоров, я позабочусь, чтобы они были сегодня и завтра пусты. Присмотрите заранее место. Пути к отступлению -- две лестницы, вниз и на колокольню. Подберите оружие. Выстрел -- и ваш любимый Руан-Эдер получит куда больше, чем с мессира Ковальского. И чем вы бредите в вашей с кузеном Равилем переписке, -- он пристально посмотрел на спокойную, точно лед, принцессу. -- Гораздо больше. Государыня уже подписала несколько вердиктов по самым важным вопросам нашей внешней политики и экономики. Самоопределение, вера, вывозные пошлины на нефть... Ну, и благополучие вашего кузена на троне... А ваша должность останется при вас.
   -- У нас не бывает Вторжений.
   -- Будьте проще, Айша, -- неуловимо усмехнулся он. -- Вы слишком долго прожили у нас и успели заразиться. Некоторые вещи решаются безо всякой мистики.
   -- Да, право моей родины на самоопределение и веру, -- горько выговорила принцесса, -- доходы от продаж нефти, стабильность и спокойствие вашего Эрлирангорда... Это как если бы рыцарь в сказке, спасши деву от змея, продал ее на невольничьем торгу. И зачем такая изощренность? Халька можно просто убить. Тайно.
   -- И он опять воскреснет. Легко и естественно, как после пожара в Эйле. Айша, он -- создатель этого мира. Кость от кости, плоть от плоти -- так у нас говорят.
   Он пожевал губами:
   -- Нет, Алиса переживет несколько очень болезненных минут, когда он будет умирать, заслонив ее от вашей пули. Постарайтесь не промахнуться. Впрочем, в вашем досье написано, что вы отлично стреляете.
   -- Вам ее не жаль?
   Сорэн зажмурил и открыл глаза.
   -- Мне ее очень жаль. Именно поэтому нужно, чтобы смерть Ковальского увидели и признали многие, толпа, чтобы были свидетели, снимки, репортажи. Треп о героизме и пылкой любви. Серьезные исследования и бульварное чтиво. Чтобы эта смерть стала фактом для множества людей. Только тогда Ковальский умрет достаточно надолго.
   -- Я не смогу.
   -- Сможете, мона Камаль.
   Он встал, запахнул плащ на широких плечах. Айша поняла, как сильно его ненавидит.
   -- Мне нужны гарантии.
   -- После Храмины зайдите в мои покои. Бумаги уже готовы.
   -- А что по этому поводу скажет ваш Бог?
   Легат пожал плечами.
   -- Будете смотреть дальше? Или пойдем?
   -- Буду, провалитесь вы, Сорэн! Буду.
  
   Ночной ноябрьский ветер залетал в Храмину через разбитую "розу", раздувал по полу стынь. Свечи до одной погасли, и только шершавые полосы лунного света высвечивали Чашу на алтаре, подвески хороса и коленопреклоненную фигуру. Феличе подошел широкими шагами, окликнул. Алиса вздрогнула.
   -- Вставайте, -- наклонившись, он подхватил ее под локоть руками в перчатках, разом заметив, что она почти не одета и босиком. А холод пробирал даже сквозь подбитый мехом его балахон. -- Пойдемте отсюда.
   -- Нет.
   Сорэн обреченно присел на мраморную ступень под чашей, в ее подавляющей высоте.
   -- Камень холодный. Садитесь ко мне на колени.
   Как ни странно, Алиса послушалась. Хранитель заключил ее в кольцо рук, побаюкал задумчиво и совсем незаметно.
   -- Что-то случилось?
   -- Да, отмените коронацию.
   -- Почему?
   -- Иначе... я никогда больше ничего не напишу. Приняв на себя этот венец, я умру как создатель. Я знаю, я чувствую... Феличе. Отмените коронацию.
   -- Вас кто-то обидел?
   Она резко вывернулась, стараясь заглянуть Сорэну в лицо.
   -- Ну что за глупости вы городите?
   Но слезы одна за другой бежали по ее щекам, и у Феличе вдруг возникло неотвязное ощущение повторяемости событий. Были эти слезы, замерзшие на ветру, на мраморном женском лице. Он вздрогнул.
   -- Что вам еще наговорили? -- проговорил он медленно. -- Что я вами управляю? Или раскрыли огромную и страшную государственную тайну, что вас придумали?
   Алиса затрепетала. Феличе явственно чувствовал, как ей хочется говорить. Но она упрямо мотала головой. Волосы метались из стороны в сторону голубоватыми крыльями, щекотали ему лицо. Сорэн громко чихнул.
   -- Глупости, Алиса. С чего Хальк взял, что единственный владеет истиной? Мы с Ярраном подобрали вас тогда на кладбище, с бельтом в груди. Снег вокруг был изрыт подковами, метель не началась, к счастью.
   -- Но... он сказал, что похоронил меня, в Эйле. Там есть могила.
   Сорэн кивнул и, понимая, что Алиса не видит, повторил вслух:
   -- Есть. Ну и что? С чего Ковальский взял, что душа -- производная тела? Я не создатель, Алиса, -- продолжал Сорэн хрипло, -- я никогда ничего не написал и не напишу. Но я Хранитель. Сторож, пес у чужих дверей, и мне дано чувствовать, когда Врата открылись. Я и на кладбище настоял свернуть поэтому. Бог -- это не только написанный кем-то абсолютный текст. Вы можете мне не верить...
   Она шевельнулась, протестуя.
   -- Обидеться, прогнать. Но я скажу. Хальк просто боится того, что вы не остались его половинкой, постельной игрушкой. Что вы сама по себе человек, и создатель, и трона добились тоже сами. Вот и бесится, и пробует вас остановить. Но вы не плод его литературных фантазий, не зомби на веревочке.
   -- Зувемби.
   -- Что?
   -- В Руан-Эдере воскрешенные женщины-мертвецы зовутся "зувемби".
   Хранитель судорожно рассмеялся.
   -- У выдумок не бывает корабликов, -- он пальцем приподнял на груди Алисы алую подвеску с огоньком внутри. -- Когда кораблик ломается, над миром может зажечься новая звезда. А может отыскаться новый кораблик для этой звезды. Если Корабельщик захочет.
   -- Вы готовы поклясться? Чем?
   -- Вот этим, -- Сорэн помог ей подняться и указал на Чашу и на книгу на алтаре -- забранную в синий бархат, с серебряной, выпуклой карабеллой на обложке.
   -- Книга Кораблей? Но там... мои письма к нему! К... Хальку... Это... вас не смущает?!
   -- Книга не умеет лгать. Алиса, пойдемте. Пожалуйста. Не знаю, как вы, а у меня зуб на зуб не попадает.
   Они стояли посреди высокого простора Храмины. В разбитую "розу" задувал ветер и смотрела луна.
   Алиса поджала пальцы на ногах:
   -- Феличе. Откуда вы знаете, что Хальк приходил?
   -- "Я умею заглядывать в сны. Ведь тени сродни снам"... Не бойтесь, -- он сильнее обнял вздрогнувшую Алису, -- никто не отрубит Ученому голову.
   -- Феличе! Поцелуйте меня...
   Он покачал головой.
   -- Ночные вазы за мной выливать было не противно, а поцеловать -- противно?
   -- Я не хочу быть вашей местью, Алиса, -- сказал Хранитель сухо.
   Взял ее под руку:
   -- Пойдем. Уже поздно. Выпьете горячего молока с медом и поспите часов шесть. Или больше. Коронация подождет.
  
  
  
   Конституция Метральезы (поправка 1).
   Устав Круга.
   Извлечения.
  
   ... в случае, когда влияние Круга на политическую, экономическую и социальную сферы государства зримо выходит за рамки обыкновенной деятельности политической партии либо иного общественного формирования, Стортинг Метральезы в составе избранных эрлов (губернаторов) семи независимых территорий Метральезы, осуществляющих реальную власть в регионах, и девяти магистров Круга (Капитул), обязаны избрать Гроссмейстера (он же король или же королева), каковой призван будет служить связующим звеном между собственно Кругом и системой государственного управления.
   Настоящий Гроссмейстер избирается путем открытого голосования эрлов и магистров и с одобрения полномочного представителя Церкви Кораблей (иначе - Легата или же, в отсутствие такогого, самого Предстоятеля). Оный Легат является дипломатической фигурой для устранения разногласий и трений между правящим Кругом и официальной Церковью Метральезы, а также осуществляет контроль за соответствием действий Круга в целом и Капитула постулатам культа Кораблей и непротиворечию морали официальной Церкви.
   С момента избрания Гроссмейстера вся деятельность Стортинга Метральезы подотчетна Капитулу.
   Гроссмейстер в условиях мирного времени не имеет решающего права голоса, все его указы, распоряжения и действия обретают силу закона только с одобрения магистров Круга.
   Гроссмейстер имеет право наложить вето на распоряжения избранных эрлов (губернаторов) и Магистров Круга, ежели оные будут противоречить Конституции страны.
   Право введения в стране чрезвычайного положения является исключительной прерогативой Гроссмейстера и не может быть оспорено ни Стортингом, ни Капитулом, ни иными государственными или общественными формированиями. Предстоятель Церкви Кораблей и его Легат - иначе, Посланник - в этих условиях имеют всего лишь право совещательного голоса.
  
  
   Эрлирангорд, Твиртове.
   26 ноября 1893 года.
   10.00
  
   Звуки колокола, обрываясь с надвратной часовни храма, вязли в сыром воздухе. Ветер гнал по брусчатке комья палой листвы. Моросил, темным пятная лиловый бархат ковровой дорожки, мелкий холодный дождь.
   Алиса шла.
   От брамы Ухрона Девы Оранты, цитадели Церкви Кораблей, до храмового крыльца - квадранс неспешной ходьбы. Выстроенная в две шеренги по сторонам ковровой дорожки гвардия. За кирасирами еще ряд мнихов. Ухрон - это прежде всего монастырь. Ветер пах речной водой и тиной, небо морщилось серым, лиловым и желтым, как штормящее море. Липкая морось каждую минуту грозила сорваться вполне декабрьской вьюгой. И цветы, охапки лилий и хризантем, что швыряли Алисе под ноги, были как предвестники этой метели.
   Предстоятель Церкви Кораблей встречал на крыльце. Алая, намокшая по подолу сутана... где, интересно, носило прелата в такую непогодь, да еще перед самой коронацией? Приглашенные по случаю коронации эрлы семи провинций Метральезы толпились за его спиной, не спеша заходить в храм, но ища возможности укрыться от дождя под сводами входного портала. Оглянувшись, Феличе разглядел в сутолоке мятое от двухдневной бесссонницы лицо Дага Киселева, отвечающего за личную безопасность государыни, но, насколько Сорэну было известно, куда больше уделявшему в эти дни внимание обязанностям командора контр-Круга... бледного в синеву Яррана и в зелень - Роханского Всадника. Канцлер был, как водится, помят и небрит, но держался пристойно и был, по крайней мере, трезв, чего никак нельзя было сказать о прочих магистрах. Не вдребезги, конечно, но в изрядном подпитии, и с девицами, ведущими себя так, как вовсе не пристало статс-дамам Двора. Ну... пусть, успокоил себя Феличе. Тем проще будет потом.
   Алиса шла.
   Так отчетливо, как будто бы он сам был государыней в этот момент, Феличе знал: намокшая дорожка ковра скользит под каблуками ее туфель, и сами туфли жмут немилосердно, и холодно, так хочется вытереть подолом парадного платья мокрое от дождя лицо, и ноет висок... она тоже не спала этой ночью.
   Дорожка кончилась. Алиса остановилась у ступеней храма, и сделалось очень тихо.
   Она медлила. Феличе просочился в толпе, сказал несколько слов на ухо Киселеву. Даг кивнул. Через секунду он был уже внизу и предлагал Алисе обернутую в плащ руку. Она пошла, приподнимая тяжелый подол платья, кусая губы, чтобы не рассмеяться, потому что догадалась, чьими руками Господь послал ей Дага.
   Все совершалось так красиво, празднично растянуто, так, как должно, чтобы потом слагать легенды... и никто не мог знать, какой конец уготован этой мистерии. Феличе отвернулся.
   Предстоятель Церкви Кораблей, Адам Станислав Майронис. Алое пятно сутаны. Золотой просверк чаши в руках. Алиса преклоняет колено. Это причастие. На виду у всех, не в храме. Условие ритуала, чтобы видели, как Корабельщик в лице своего Предстоятеля снимает с будущей государыни всю тяжесть ее и чужих грехов. Примите, ядите, сие есть тело мое. Почему Алиса улыбается?
   -- Что это, Адам?
   -- Вино.
   -- Причастие? А почему горячее?
   -- А кто проверит? - Майронис заговорщицки улыбается краем рта. - Пейте, хоть согреетесь.
   Алиса принимает чашу, сдавленно ойкает, отдергивая ладони: горячо. Ритуал вершится, с такой значительной неспешностью, что кажется, упади сейчас небо - и то ничего не изменится.
   Румянец выступает у нее на щеках. Она поднимается. Кровь в висках шумит и волнуется как море.
   Далеко в толпе, внизу - глаза Феличе. Почему у него такое лицо?
   -- Все уже, вставайте, - Майронис не протягивает ей руку, потому что по ритуалу так не полагается, и на долю секунды Алисе начинает казаться, что она не сможет подняться с колен. Тогда Адам наклоняется и поддерживает ее под локоть.
   -- Держитесь, моя дорогая. Это еще только самое начало.
   Она улыбается одними губами. Подбирает шлейф платья - в этом ритуале вокруг не должно быть никого - и медленно идет по ковру в распахнутые двери Храмины. Там внутри, в просвеченной алыми и золотыми от витражей неяркими лучами тьме, в розблесках свечей, качается хрустальное паникадило-кораблик.
  
   Эрлы втягивались под своды храма. Гудели, как расстроенный орган. Обсуждали вольности будущей королевы. Оно и понятно, не каждый день такое зрелище.
   Устроившись на верхней галерее, благо официальный статус позволял не присутствовать в гуще событий, Феличе наблюдал поверх людских голов.
   Вот закурили алтарь, и зажглась золотая искра в хрустальных недрах корабля-паникадила. И Майронис, в алом облачении, в золотых столбах света - откуда и солнце взялось, не понял Феличе.
   Он стоял, опершись на балюстраду - так непринужденно, что ни одному человеку никогда не пришло бы в голову, каких усилий ему это стоит.
   На противоположных хорах никого не было. И Феличе был совершенно уверен, что это ему не кажется - так оно на самом деле и есть. Ну что же. Каждый волен выбирать. Мона Камаль, надо признаться, сделала странный выбор.
   Исправить этот выбор проще простого. Нобиль черт знает в каком колене, внук генерала Даниила Сорэна, начальника военного округа Эйле, он, Феликс Сорэн, ведь тоже умеет стрелять. И это совершенно не важно, что дрожат руки и перед глазами плывут черные, как перед началом обморока, пятна.
   Алиса всходит на ступени, туда, в алое сияние. Он видит золотой тонкий венец на вытянутых руках Майрониса. Устеленное лиловым ковром пространство перед алтарем тоже пусто. Неужели он ошибся в своих предположениях там, на уступах Твиртове? Или просто - два разумных человека могут всегда друг с другом договориться? Тогда они оба очень пожалеют об этой своей... сговорчивости.
   Должно было случиться что-то, нарушающее чинный ход всего спектакля. Ветер задувал в разбитую "розу" снег вперемешку с дождем. Потом, почти одновременно с ударом колокола, возвещающего о том, что коронация свершилась, на Храмину обрушился громовой раскат.
   Гроза в ноябре.
   Так не бывает, сказал себе Феликс Сорэн, заслоняя глаза от малиновой вспышки молнии.
   Сейчас, вот в эту секунду... ударяет колокол... он увидел совсем другое.
   Распахнутое настежь полукруглое окно невысокого дома, заснеженные кусты сирени у подъезда и качающийся от ветра фонарь. Метель, снег длинными языками сдувает с крыши. Человек, стоящий на подоконнике, оглядывается назад, что-то говорит, потом спокойно шагает - не вниз, а вперед - на залитую алым светом ковровую дорожку Храмины. Навстречу Алисе.
   Белое лицо Айши невозможно далеко, через наполненное колоколами и раскатами грома пространство храма. Прищуренный яшмовый глаз с ресницами столь длинными, что чуть опустится веко - и не разглядеть зрачка... Узкая рука с множеством серебряных браслетов вскидывается, короткий рваный звук выстрела. Алиса оглядывается, и Феличе успевает отвести взгляд от ее лица, потому что видеть те чувства, которые сейчас на нем отразятся - это выше его сил.
   Потом Хальк все-таки падает. Ничком, неестественно вывернув руку. Принесенная Ковальским на торжество темная роза на длинном стебле ломается под тяжестью тела.
  
  
   26 ноября,
   5 часов от полудня.
   Рукой Феликса Сорэна
  
  
   Он все-таки дотянулся до тебя. Хальк, создатель, чертов анархист, если выражаться понятиями, принятыми в этом новом мире, к которому он, Хранитель, все никак не может привыкнуть. И, дотянувшись, твой бывший муж не был бы собой, если бы не попытался объяснить тебе, что я тобой управляю. Ну что же, он прав. Да, я тобой управляю. С тех самых пор, как заставил мессира Яррана, барона Катуарского и Любереченского, повернуть на дорогу вдоль заброшенного кладбища, где мы тебя нашли. С той самой минуты, как запрещал Хальку о тебе писать. Я догадывался, что ему плевать на мои запреты. Нет, просто знал. И это было правильно, потому что сказка о тебе обретала плоть.
   Я управлял тобой с тех самых пор, как ты видела во мне хозяйственного и предупредительного мажордома. И когда возил тебя к маяку и вручил тебе Книгу Кораблей. И заставлял тебя писать. И вынудил непутевого кузена Кешку, смотрителя Верхнего уступа Твиртове, выдать мне твое убежище. И когда отдал тебя Кругу. Алиса да Шер, посланник, мессия, создатель, сотворенная моими руками королева. Суть благоденствия и стабильности моего мира. Я управляю тобой.
   Но это лишь половина правды. А второй половины в гордыне, в слепоте своей Хальк не хочет замечать.
   Ты управляешь мною. Ты держишь мое сердце в ладони и заставляешь его трепетать и сжиматься -- своим взглядом, своим словом, своим дыханием. Когда я вез тебя в машине, и твоя голова лежала у меня на коленях, я полжизни бы отдал, чтобы... Нет, не так.
   В полдень за мной прибежала Айша. Я молился в Храмине. Я преклонил колено среди запаха воска, хвои и растоптанных астр и хризантем. По Храмине, врываясь в "розу" над входом бродили сквозняки. Свечи давно погасили, служка натирал медный подсвечник в углу. Ветром занесло, закружило и бросило к моим ногам хрупкий кленовый лист. Я молился за своего врага. За то, что какое-то время мы сможем отдохнуть от его настырности, слепоты и анархизма. Я молился за Врата, которые, открываясь, бывают слепы и переворачивают мир так, как это им угодно, не взирая на несовпадения в нашем времени и пространстве. То, как сложились события там, на Коронации, просто не имело права на существование, потому что... В общем, не имело - и все.
   Наверное, я не знал многих вещей. И большинство из того, что случилось между тобой и Хальком на самом деле, что осталось за гранью волшебного шара, в который мы смотрели с Айшой, я мог лишь предполагать... Например, что вы поговорилили, и он уехал, - такое ведь тоже могло случиться...
   На самом деле, я знаю, все было совсем не так. В моем кабинете стол завален донесениями агентов, из половины которых следует, что никуда он не уехал, а прибыл на коронацию в свите руан-эдерского посла, и стоял вон там, в правом нефе, и вместе со всеми вышел на храмовый двор, когда церемония закончилась. Здесь, в Твиртове, центр стабильности, здесь не действуют Вторжения, и слова в бумагах не меняются по прихоти спятившего мироздания.
   А из второй половины этих донесений следует, что Ковальский внезапно оставил свиту и шагнул к тебе, и ты остановилась и потянула с головы венец - как будто не имела на него никакого права. О чем вы говорили там, под сияющим хрустальным корабликом-светильней? Я никогда этого не узнаю. И слава Корабельщику.
   Но слово, брошенное в сердцах, в нашем мире подчас весит больше, чем благие намерения даже самых кристально честных людей. Зачем ты сказала ему, что его убьют на церемонии? Или это только мнится, что сказала, ведь я не могу знать, о чем вы говорили той ночью. Впрочем, какое я имею право на упреки? Мы с тобой виновны одинаково. Только действуем по-разному.
   Впрочем, едва ли ты станешь доискиваться правды...
   Айша вбежала, разбудив эхо в Храмине тяжелым дыханием. Пот тек по ее обморочному лицу. Мона Камаль упала на колени рядом со мной, и я понял: беда.
   Мне пришлось поднять ее силой. И волочь за собой. Беглая руан-эдерская принцесса вовсе не была хрупкой. Она бежала и говорила. И я все яснее понимал, как ошибся. Когда заставил тебя, Алиса, держать лицо. Когда Хальк упал, тебя оттеснила охрана, тебя увели, коронация пошла своей чередой. Лучше бы я позволил тебе упасть на тело Халька, некрасиво, по-бабьи зарыдать, рвать на себе волосы. И пусть бы репортеры видели и снимали -- у нас достало бы возможностей заткнуть им рот. Даже независимой прессе Руан-Эдера. Зато ты выплакалась бы -- и ничего не случилось.
   Тебе удалось ускользнуть от гвардии. От бдительных горничных.
   Тебя нашли полотеры. Их отправили натирать полы в тронный зал к вечерней церемонии. Они выскочили с криком. К счастью, у них достало ума не поднимать на ноги весь дворец. Или так сложились обстоятельства, и мона Камаль, глава твоей тайной службы, тебя уже искала. Полотеров отошлют из Эрлирангорда в какой-либо отдаленный монастырь. Семьи обеспечат. Дело не в том.
   Айша убедилась, что все так, как рабочие рассказывают. Ты сидела на троне, уронив голову на грудь, а руки на подлокотники, вокруг растеклась кровь. Но, самое страшное, никто не мог к тебе подойти. Химеры около трона охраняли надежно. Двух охранников с глубокими ранами с трудом смогли оттащить. Мона Камаль послала кого-то за Смотрителем Уступов, а сама бросилась за мной.
   Алиса, признаюсь тебе, я, Хранитель, тоже опасался к трону подходить. Я слишком хорошо помнил, что происходило в Твиртове, когда мы изгоняли оттуда Одинокого Бога. Скрежет, скрип камня по камню, блеск уродливых глаз на козьих мордах химер, огонь из пастей и взблески острых, как ножи, бронзовых крыльев. Очень долго в цитадели потом оттирали полы, потолки и стены. Особенно хлипких уборщиков выносили в беспамятстве. Я опять отвлекаюсь.
   Я все же подошел к тебе раньше, чем явился Смотритель. Меня химеры пропустили. Только чешуя на крыльях тревожно гудела.
   Прибежал врач и сестра милосердия. Были капельницы, уколы, скалой стоящая у дверей в зал стража. А вечером я повез тебя в дом Яррана. Мне очень не хотелось оставлять тебя во дворце. Ты уже пришла в сознание, и кривилась, глядя на свои перевязанные запястья -- может, от боли, может, от ненависти к собственной слабости. Я держал твою голову на коленях в темноте огромной машины, и больше всего на свете мне хотелось поцеловать твои сдвинутые брови. И, жалея тебя, я признался, что Хальк вернется. Что он всегда возвращается. А ты заплакала. Твердя сквозь слезы, что он всегда возвращается не к тебе. Что за два года ты успела увидеть его мельком всего дважды. И что ты не можешь опять и опять переживать его смерть. Как после пожара в Корпусе для литературно одаренных детей в Эйле, когда обугленное тело мессира Ковальского опознали по зубным коронкам и карте дантиста. И ты его хоронила. И сейчас снова будешь хоронить.
   Лучше бы я дал тебе выплакаться тогда, днем, до коронации, и сейчас не переживал бы этой боли. Потому что ты помнишь его, а меня не хочешь замечать.
  
  
   КРУГ ТРЕТИЙ.
  
  
   Кузнечик цвета хаки.
  
   Поверь, что нас с тобой не пощадят,
   Когда начнут стрелять по площадям.
   Не уцелеть нам при любом раскладе.
   Дошлют патрон - и зла не ощутят...
  
  
   Эрлирангорд, гостиница "Хорив",
   26 ноября 1893 года,
   вечер.
  
   Вечером опять пошел снег. Огромные слипшиеся снежинки летели на свет фонаря, и если долго смотреть сквозь эту пелену в мутно-серое небо, очень быстро начинала кружиться голова и возникало точное, граничащее с безумием, ощущение полета. Хотелось распахнуть настежь оконные створки и шагнуть в метель, ощущая, как за спиной, вместо шороха крыльев, хлопают рамы. Удержаться было очень трудно.
   Даг Киселев, каких-то два года назад морской офицер, а ныне признанный писатель и глава департамента по ликвидации последствий Вторжений, оторвался от окна. Задернул шторы, чтобы снегопад не смущал душу, и отправился спать.
   Он заснул быстро и не видел снов. А проснулся не столько от стука в окно, сколько от бешеного старания Лобо. Домашний волк с безуспешной настырностью пытался стянуть с хозяина одеяло и рычал, скаля клыки.
   -- Брысь, -- сказал Даг. Под этим подразумевалось сразу все: "пшел вон" и "всех к чертовой бабушке", Лобо в том числе. Но стук повторился, и пришлось идти открывать. Вся пикантность ситуации заключалась в том, что от покоев Дага в башне гостиницы "Хорив" до земли было локтей двести с лишком, и постучать в стекло могла разве что химера. Наманикюренным коготком левой передней лапы.
   За окном на обледенелом узком выступе в немыслимой позе обнаружился Канцлер Круга.
   Тот самый канцлер Круга Гэлад эрл Роханский, который во времена правления Одинокого Бога, зачитав вслух перед инсургентами написанный Алисой текст, устроил пожар в божественной резиденции Твиртове. Тот самый, который позднее похищал Алису, обещанного Создателям посланца, из дома Станислава Майрониса, ныне первосвященника Церкви Кораблей. Через окно, между прочим, похищал. А потом прошел с нею через войну до самой победы.
   Амант, умница, редкостная скотина и патриот -- бездна достоинств в одном человеке.
   Похоже, у канцлера с тех самых дней сформировалась дурная привычка: в серьезных случаях вламываться в окно. Но во времена войны за веру было лето. А сейчас...
   -- В мире сказок тоже люби булочкы, -- вместо приветствия изрек Канцлер, постукивая зубами.
   -- Что случилось?
   -- Ты что, не видишь? Я ослабеваю. Посадку давай!
   -- Пжалста... -- Даг послушно попятился от окна и придержал Лобо за ошейник.
   Гэлад Роханский перевесил через подоконник жилистые тощие ноги, светским жестом стянул перчатки и принялся ими отряхивать наросшие на плечах снежные эполеты.
   -- Спишь, -- с оттенком мстительной радости в голосе проговорил Канцлер. -- Ну-ну. Магистр Вторжений сурка давит. И за гостиницу тебе за три года вперед плочено. А кто у нас проблемы решать будет? Ликвидировать, так сказать, а?
   -- Чего? -- осведомился Даг хмуро. -- Вроде ж закончилось все. И войска присягнули.
   -- Да хрен с ней с присягой! -- Канцлер соскочил с подоконника прямо в лужу талой воды. Скорчил рожу волку. -- И ты присягнул, и я присягну. Когда-нибудь... А вот некоторые... готовы устроить Вторжение. А магистр, понимаете, дрыхнет.
   Милорд Киселев засунул правую руку в рукав стеганого халата. Канцлер перекривился.
   -- У тебя что, костюмчика поприличней нет?
   -- Шутишь?! -- нехорошо поинтересовался Даг, указуя на дверь. -- Если пьян, проспись сначала.
   Хотя вином от Канцлера не пахло. А если уж чем-то пахло, то снегом и бедой. Внутренности Дага свернулись в ледяной ком, он понял, что Канцлер не шутит и не издевается. Что все серьезно.
   -- Оппозиция, мать их так, -- нехорошо блестя глазами, сообщил Гэлад, -- сползлась в Стрешнево. И сидят. И если после сегодняшнего наконец перестанут болтать и создадут текст... -- он зашелся неровным хохотом. -- Пожар в Эйле свечкой покажется. Так ты идешь?.. Ну, как хочешь, -- грустно согласился Всадник и засобирался назад, за окно.
   -- Прямо отсюда полетите? -- в спину ему осведомился Даг. Канцлер невозмутимо обернулся. Пожал плечами.
   -- Зачем такие сложности? -- И посторонился, чтобы Даг мог увидеть косящую глазом морду крылатого коня.
   -- Зачем ты мне это сказал?
   -- А магистр не понял?
   Гэлад играл в какую-то свою игру. И собирался использовать в ней Дага. А может, не собирался и не использовал. Может, на этот раз был вполне искренен. Потому что, в отличие от многих в той толпе в Храмине Твиртове, отшатнувшейся прочь после выстрела, отлично знал, кто убит и что из этого может последовать.
   За бутылкой водки на квартире в Стрешнево --магистры сперва настоящего Круга, а потом и опального, когда времена переменились держали там зачем-то логово, баб водить, что ли? -- Гэлад Всадник Роханский как-то рассказывал Дагу Киселеву, бывшему морскому офицеру и преуспевающему писателю, о войне за веру. О непрестанных молниях и радугах над головами, и гладе, и пожаре, и трусе и о том, как привычный мир комкается не столько вокруг тебя, столько внутри. И забываешь, кем ты был пять минут назад. И нет никаких точек покоя в храмах Кораблей, потому что все храмы выжжены дотла либо превращены в вертепы Краона. И мир рвется, как старая газета, сплющивается, меняет категории и формы, и исправить ничего нельзя. Но тогда они, сумасшедшие создатели, упивались этим безумием, приветствуя приход нового мира, где побежден Одинокий Бог и каждый имеет права творца.
   -- Постой! -- заорал Даг в пургу.
   Канцлер воротился немедленно. Погладил коня по фыркающей морде и захлопнул окно. Костлявой спиной приникнув к печке, замурлыкал от удовольствия. Даг вышел в гостиную и взялся за телефон. "Барышня, дополнительный, дополнительный, четыреста пять! Четыреста пять, вам сказано!" -- натужно орал он. Дозвонился. Велел поднимать гарнизон департамента в ружье, выводить на позиции в пригород Стрешнево и ждать дальнейших распоряжений. Придать ему в помощь броневики. Подтягивать туда же кареты скорой помощи и пожарные машины. А также поднимать моторный дирижабль с водяными цистернами. "И плевать на погоду! Но если дирижабля не будет на месте к... -- Киселев взглянул на часы, -- к полуночи, я прикажу вас расстрелять. Не летчиков, а вас!! Вы поняли?" Похоже, на том конце провода поняли, Даг швырнул трубку и пошел одеваться.
   -- Ну вот, я же говорил, -- заглушая шум воды в ванной, изрек Канцлер, явившись на пороге. -- Связь уже не работает.
   Даг упирал язык в щеку изнутри, чтобы удобнее было ее брить, и оттого мычал. Но Канцлер догадался.
   -- На Капитуле магистру связи ноги выдерну -- будет связь.
   -- Еще одеколоном полейся! -- ревниво высказался Всадник.
   -- И польюсь.
   -- А дальше?
   -- Что -- дальше? В Твиртове.
   -- Да, у тебя круглосуточный допуск, -- Гэлад сузил желтые, как у совы, глаза. -- Только ее величества там нет.
   "Величество" прозвучало, как плевок.
   Даг удивленно приподнял ресницы:
   -- А где она есть?
   -- В доме у супруга. Маргинального.
   -- Морганатического.
   Канцлер отмахнулся:
   -- А... впрочем, пока жениха. Этот Сорэн ее туда повез.
   Дагу весь ненормальный вечер казалось, что Гэлад не говорит о государыне, а ест лимон. Кисло, противно -- а топчет. Удавиться, какая самоотверженность!!
   А еще Киселева, как и многих, способных сопоставлять и делать выводы, смущало недавнее резкое возвышение Феликса, опального Сорэна при Одиноком Боге и мажордома жениха Алисы барона Катуарского и Любереченского -- до Легата Церкви Кораблей и личного исповедника Хозяйки Круга, а с сегодняшнего утра королевы Метральезы. Хотя, может, у него много заслуг перед державой. Сорэны -- странная семья.
   -- Готов? Тогда летим!
  
  
   Эрлирангорд,
   личный особняк мессира Яррана,
   барона Катуарского и Любереченского.
   26 ноября 1893 года,
   время примерно то же.
   Рукой Феликса Сорэна
  
   Белый всадник с алым щитом на золотом поле. В сполохах зарниц ноябрьской грозы краски перемешаны и смяты, алое глядится черным, а белое -- как багрец. Двадцать шестое ноября, Святой Юрий. Капитан, узнавший о предательстве. Подхвативший чей-то щит и чужого коня и несущийся вскачь по морскому берегу, чтобы предупредить корабли. А верхом он и ездить совсем не умел. И ему стреляли в спину. Государыня, ты выбрала для коронации странный день.
   И я очень перед тобой виноват. Но никогда не скажу тебе этого.
   А ты и не спросишь.
   Снова сполох. Накануне зимы, конечно, бывает гроза. Но эта кажется почему-то странной. Обложные тучи над Эрлирангордом раздирают ветвистые молнии. Снег метет в распахнутое окно. Над городом зарево фейерверков. Белый всадник летит в пустоте покоя.
   Я знаю, ты закрываешь глаза. Ты видишь ясно, как наяву, снова и снова -- лиловый бархат ковровой дорожки, Адама Станислава с венцом в руках. Им венчали древних князей Эйле -- янтарь и серебро. Мы ведь оба из Эйле.
   Мы.
   Оба.
   Бьется по ветру край знамени, задевая лицо.
   Под ногами затоптанные цветы, небо за витражами.
   ...Колокольчик дребезжит хрипло, как старый астматик. Серо. Свет только что выпавшего снега льется в окна, отражая фонари.
   -- Государыня?
   Ты сидишь в подушках, закусив губу, тебя трясет, рядом валяется оборванная лента колокольчика. Увидев меня, ты медленно стягиваешь на запястья рукава рубашки.
   -- Никого нет. Почему никого нет? Где Ярран?!
   Я знаю: тебе нет дела до Яррана.
   -- Город празднует коронацию, вино в фонтанах, огненная потеха... Мессир Ярис возглавляет полицейский департамент, ему приходится заниматься безопасностью. Особенно сегодня.
   -- Спасибо, Феличе! -- ты морщишься: выложенный мозаичной плиткой пол мерзко холодит босые ступни. Я готов удержать тебя в постели, но ты ведь все равно не послушаешь. -- Дайте мне какую-нибудь одежду. Только не парадное платье. Там рукава узкие.
   Ты снова морщишься. Под повязками ноют порезанные запястья.
   Я нахожу для тебя брюки и черный свитер. И выхожу, осторожно притворяя двери.
  
   Просторная библиотека казалась тесной. Потому что ее занимали сейчас четверо, реально олицетворяющие верховную власть Метральезы. И Конституция, и Капитул Круга, и Предстоятель Церкви Кораблей рядом с ними были лишь номенами для убогих. Государыня среди тяжелого блеска регалий казалась черной вороной. Опиралась на дверной косяк, чтобы не упасть.
   -- Вы пьяны, ваше величество?
   Гэлад Всадник Роханский, милостью Божией Канцлер Круга, умостился в кресле, поджав под себя ноги и по-птичьи склонив набок всклокоченную голову. И даже не попытался привстать, когда Алиса вошла. Демонстрировал, что ни в грош не ставит свою королеву. Магистр. Канцлер Круга. Напоказ, словно издеваясь, демонстрирующий собственную лояльность. Но глаза остро следят исподлобья: взгляд Гэлада останавливается точно на вздутиях бинтов под свитером на запястьях Алисы.
   -- Почему?
   -- По случаю тезоименитства... -- подал голос канцлер, -- тьфу, коронации... Короче, праздника. Враги побеждены, и народ...
   И заткнулся на полуслове под взглядом Феличе. Потер щеку, на которой, казалось, вспухла розовая полоса.
   Сорэн развернул пустое кресло к камину -- так, чтобы Алисе, усевшись, не пришлось ни на кого смотреть. И чтобы магистры не видели ее лица. Она все поняла и улыбнулась.
   -- Я принесу кофе.
   У Гэлада оттопырилась губа, но он смолчал. Очень трудно относиться, как к презренному слуге, к человеку в парадном одеянии легата Церкви Кораблей с серебряной "карабеллой" на груди и с беспощадным, все замечающим взглядом.
   -- А зачем нас разбудили? -- физиономия главного "крысолова", то есть, магистра департамента безопасности и печати выглядела кислой и помятой. И не похоже было, чтобы Олег Корин сегодня вообще ложился. Вернее всего, посыльный выдернул магистра из какого-либо злачного места. Праздник все-таки. И магистр, зыркая по сторонам, изо всех сил пытался правильно перестегнуть пуговицы на парадном пиджаке, вернуть на место узел галстуха и оттереть сальные пятна с пожеванной рубашки. При каждом движении остро сверкали алмазные запонки.
   -- Имеется высокая вероятность Вторжения, -- пояснил глава департамента ликвидации последствий Даг Киселев. -- Массированного и мощного.
   Этот, слава Корабельщику, не играл. Был безупречно одет, по-военному собран, бодр, свеж и пах хорошим мужским одеколоном.
   Корин поморщился:
   -- С чего вы взяли? И вообще. Ваше дело -- ликвидировать последствия. Которых пока нет. И попрошу...
   -- Будут последствия, -- ласково протянул Канцлер. -- Уже есть.
   -- Не понял.
   Гэлад взмахнул ладонью, точно отгонял запах перегара из Коринского рта.
   -- Вы бы меньше играли в непонятки, -- изрек он брезгливо, -- а поинтересовались у ваших служб, почему те не отследили появление в Твиртове опального магистра Ковальского. Почему не предупредили покушение на ее величество, -- он скомкал губы на последнем слове. -- В результате чего погиб этот самый магистр. И последнее, -- Всадник стиснул кулак, -- почему не схвачен убийца? Ну?!
   -- Не орите на меня, -- Олег вздернул узкий подбородок. Он уже раскаивался, что сразу не принял версию Вторжения, списывавшую промахи его департамента. Но следовало держать лицо.
   Алиса дрожала, несмотря на растопленный камин. Канцлер, как сумасшедший филин, пялился ей в затылок. Все смотрел и смотрел, хоть бы глаза отвел из приличия. Она прижала ладонью подбородок, чтобы не стукнули зубы. Глаза у Корина бегали, как у кошки в часах-ходиках.
   -- Бред, -- он умудрился затянуть узел галстуха так, что лицо сделалось отечным и багровым. Подумал еще и добавил: -- Сивой кобылы. Руан-Эдерская провокация. Магистр Ковальский погиб два года назад в Эйле, во время пожара. Тело было опознано.
   Гэлад ласково сощурился, почти улегшись головой на собственное плечо:
   -- Сегодня тоже было опознано. Тело.
   Мессир Корин полез под кресло за щегольским портфелем из тисненой кожи, стал вращать и дергать замок. Даг отобрал у него портфель, открыл. Магистр печати и безопасности веером раскинул на ковре бумаги.
   -- Вот, отчеты наблюдателей! Вот! -- Олег потряс листом.
   Даг вытер его слюну со щеки.
   -- Мессир Камаль Искандер, заказал номер в гостинице "Хорив" на праздники по поводу коронации. Прибыл специальным дирижаблем, нанес визит руан-эдерскому послу, гулял по городу. К полуночи возвратился в гостиницу и заказал ужин: салат, отбивные по-эрлирангордски, бутылку "Джеммы".
   -- Можно подумать, ваших агентов плохо кормят, что они сочиняют такие неубедительные сказки. -- Сорэн вошел неслышно, аккуратно поставил на край стола поднос с кофейником и чашками.
   -- Налейте мне, -- Олег поворошил бумаги. -- Утром сегодня в свите посла Камаль явился в Твиртове к началу церемонии. Руан-эдерцев не пускали в Храмину, но присутствие во дворе не возбранялось. Даже наоборот.
   -- Ошибка исключена?
   -- Мессир Камаль, как любой издатель, находился под негласным наблюдением при визитах в Метральезу. Все контакты отслежены. Имеются записи бесед и фотографии. Кстати, он дальний родственник Руан-Эдерского наследного эрла Равиля. Такой дальний, что до конца 1891 не выбирался из провинции. Пока выгодно не женился. Жена -- Тулупова Арина Ольгердовна, древний равенский род. На приданое открыл издательство, внезапно оказавшееся прибыльным и очень популярным...
   Корин замолчал. Выхлебал кофе.
   -- Моя служба сработала, как часы.
   Феликс склонился над Алисой, протянул ей чашку:
   -- Как вы?
   -- Х-холодно.
   Сорэн мимолетно коснулся ее щеки.
   -- У вас жар. Я приглашу доктора.
   -- Нет.
   Отпив кофе, Алиса продолжал машинально крутить в пальцах левой руки длинную серебряную иглу с хризопразовым оголовьем.
   -- Я хотела спросить: что это?
   Легат отвел глаза.
   -- Руан-Эдерская игла, -- неохотно пояснил он. -- Усыпляет и снимает боль.
   На их короткий диалог не обратили внимания. Либо сделали вид, что не обратили.
   -- Перестаньте разводить, Корин, -- канцлер взмесил шерсть на черепе и поднял тоскующие глаза. -- А лучше поведайте нам, кто из эрлов и магистров пропал из виду во время покушения. Ваши топтуны клубились во дворе, как тараканы. Или вы не в курсе?
   -- Не язвите, канцлер, -- магистр хмуро взглянул исподлобья. -- Вообще-то убийством Искандера занимается ведомство Айши. Но списки отсутствующих у меня есть.
   Олег зарылся в бумаги, вытащил исписанный убористым почерком лист:
   -- Перепечатать не успели. Вот. Епископ Миссальский, удалился в 9.23 по состоянию здоровья, больше его не видели. Мона Камаль Айша отсутствовала с 9.30 до 9.48, по ее словам, проверяла охрану. A propos... Всадник Роханский, вас тоже в это время не было.
   И магистр гордо замолчал.
   -- А почему вы решили, что замешан нобилитет?
   Гэлад пропустил тихое замечание Алисы мимо ушей. Быстро прошелся ногтем по списку сверху донизу:
   -- Ваши агенты весьма педантичны, -- с ядовитой улыбкой сообщил он, -- Вас, Корин, тоже там не было. Хотя потом вы вернулись.
   Магистр печати и безопасности побледнел.
   Алиса встала, опираясь на спинку кресла.
   -- Мы не о том говорим, милорды. Который час?
   Феликс взглянул на циферблат похожих на замок напольных часов:
   -- Без двух одиннадцать.
   -- Мессир Киселев, вы предупреждали о Вторжении.
   Он четко кивнул.
   -- Я просил бы подключить полицию и войска, а также Церковь, на случай уличных беспорядков или вероятных природных катаклизмов.
   -- Даже так?
   -- Королевская легитимность -- дело кровавое, -- вполголоса пробормотал Гэлад.
   -- Что?
   -- Я хотел бы поинтересоваться у магистра печати и безопасности, где ожидать на сегодняшний день наибольшей создательской активности? И находятся ли под контролем писатели, как зарегистрированные местные, так и приезжие?
   -- Да, разумеется.
   Гэлад с иронией дернул ртом, но вопросов больше не задавал.
   Даг развернул перед камином карту. Пригород Стрешнево был густо заштрихован красным.
   -- Что по этому поводу говорит ваша агентура? -- поинтересовался у Корина до того молчаливый Сорэн.
   -- Я свяжусь!
   -- Не суетитесь, -- Алиса вздохнула. -- Магистр Киселев, на время Вторжения вы наделяетесь всей полнотой власти. Феличе приготовит мандат, я подпишу. Канцлер, свяжитесь с начальником округа. Мы вводим войска.
   Канцлер сощурился удивленно и недобро.
   -- Это приказ? Я обязан исполнять?
   Государыня кивнула. Магистры цепочкой потянулись к дверям, но Гэлад за ними не спешил. Навис над королевой, почти как совсем недавно Феличе. Но именно "почти". Ей стало трудно дышать.
   -- Я уж думал, не смогу с тобой поговорить, -- Всадник кинул злобный взгляд на двери, -- Если бы не исполнительный осел Киселев и не угроза Вторжения, Сорэн, твоя цепная собака, стоял бы насмерть. Колись, Хозяйка. Кто все затеял? Козе понятно, что стреляли не в тебя. И окошко в Храмине расколотили накануне, я интересовался. Только не узнал, кто. Но я узнаю. И не смей прикидываться дурой. Убит не абстрактный издатель из Руан-Эдера, пусть себе королевских кровей. Убит Хальк. Кем? Кому он настолько мешал, чтобы убить его снова? Ну? Или... сама распорядилась?
   Алиса размахнулась, чтобы залепить ему пощечину. Канцлер перехватил ее руку за запястье, сжал. Алиса закричала.
  
   -- Але, барышня? Три, шесть, восемь, добавочный один. Что? Городской морг! Сама дура!!
   Гэлад в сердцах швырнул трубку на аппарат. Будь его воля, он бы всех этих девиц с коммутатора Твиртове удавил своими руками. Как будто он тут шутки шутит. Ну и что, что давно ночь на дворе. В конце-концов, этим идиоткам жалованье платят. Магистру связи Корину ноги повыдернуть и куда следует вставить, как Киселев давеча советовал - вот и будет связь.
   Проклиная сквозь зубы эту вечную необходимость делать одновременно несколько дел, Всадник, плечом прижимая трубку к уху, одной рукой вновь принялся накручивать телефонный диск, а другой, выдернув из папки первый попавшийся лист, накорябал поверх недоконченного финансового отчета несколько слов. Потом торопливо рассовал по карманам пачку мятых ассигнаций, мандат вкупе с канцлерской звездой, спички и портсигар, жменю колотого сахара - кто ж виноват, что эти эдерские кони такие проглоты... озабоченно повздыхал над полупустой коробкой патронов. Ну, ладно, как уж есть.
   -- Гостиница "Хорив", -- сказал в трубке хорошо поставленный голос.
   -- Номер магистра Киселева.
   -- Отсутствуют, -- неприязненно сообщили ему в ответ.
   Ну конечно, все правильно. Странно думать, что Даг, только что получивший от Алисы кучу ценных указаний, будет сидеть и ждать от бога выспятка.
   Можно было попробовать дозвониться в Стрешнево, тем более, что и номер телефона Гэлад знал. Вполне вероятно, что там ему ответят, там сейчас толпа народу сидит... только это он сделает потом. Когда убедится в своих предположениях.
   Кряхтя, Всадник вскарабкался на высокий и узкий подоконник, пинком распахнул окно, присвистнул. Резким порывом ветра, поднятым конскими крыльями, смело с карниза снежный сугроб.
  
   Ветер бил в лицо, швырял колючую ледяную крошку. Гэлад оставил коня у чугунной витой ограды Первой Градской больницы. В больничном парке было темно, фонари не горели, и Всадник то и дело оскальзывался на длинных наледях, присыпанных снегом.
   Потом он долго колотил в двери приземистого одноэтажного домика в глубине больничного парка - до тех пор, покуда на стук и канцлеровы крики не вышел сторож, он же, по совместительству, и санитар морга. После недолгих переговоров, подкрепленных несколькими ассигнациями, Всадник узнал то, что хотел узнать.
   Ага, тело было опознано. Расскажите это вашей бабушке в три часа ночи. Какое тело?! Какого издателя? Да и был ли мальчик?.. За весь сегодняшний долгий день никто из официальных чинов в больничном морге не показывался и доверенных лиц для опознания не присылал. Да и зачем присылать, если никакого тела не было. А кто был? Посторонние покойники и их безутешная родня, люди же, знаете, умирают, не обращая внимания на государственные праздники... Значит - что? А то самое и значит. Гэлад хмыкнул сквозь зубы. Интересно, почему из всех магистров только ему одному пришла в голову эта мысль?!
   И, в таком разе, он должен из шкуры выпрыгнуть, но сделать так, чтобы никто из этих щенков в Стрешнево не пострадал. Потому что, в противном случае, у мессиров магистров возможностей для опознания тел будет хоть отбавляй. А он, Гэлад Роханский, до конца дней своих будет считать себя неблагодарной тварью, не умеющей честно платить по своим счетам.
   ... наверное, в конце-концов они бы его убили. Собственно, все к тому и шло. Он понял это, когда в недолгой череде точных ударов наступил какой-то проблеск, секундная пауза, и он увидел сквозь мутную багровую пленку, застилавшую глаза, осенние звезды совсем близко, рядом, и в ноздри ворвался запах прелой листвы и мокрого ржавого железа. Тело сделалось вдруг легким, прозрачным, и боль куда-то подевалась, потому что дышать он уже не мог - мешали сломанные ребра, -- и вот тогда он понял, что все. Не может человек безнаказанно столько лет подряд делать что хочет... сказки писать, по чужим женам шляться - да просто быть самим собой. Обязательно найдется завистливая сволочь, которой все это поперек горла... а заодно с ней и другие, хорошо умеющие выполнять чужие приказы.
   И вся твоя гордость, и независимость, и душа, черт возьми, как цветок! - все это тьфу и растереть вот этими сапогами, так методично бьющими под ребра, и в лицо, и...
   Никогда раньше по этой ветке не ходили поезда. Это был тупик, ведущий на старую камвольную фабрику, давно закрытую, полуразрушенную. И ржавые рельсы, теряющиеся в густом бурьяне, уходили туда, за покосившиеся ворота. Рельсы тянулись по неширокому лугу, а за лугом была река, опоры железнодорожного моста, - все, что уцелело после недавней осады Эрлирангорда... ну куда тут поездам?..
   Длинный белый луч прорезал воздух, косые пласты тумана, и от резкого гудка заложило уши, а потом пространство и время, так неудачно сдвинувшиеся с места, опять застыли, и на мгновение Гэлад увидел себя самого - скрюченное в жухлой траве худое тело, поджатые к подбородку колени и руки, закрывающие голову, слипшийся кровавый ком волос... он был мошкой в янтаре, в этом остановленном времени. Те, которые его били, наверное, тоже почувствовали что-то такое, или просто вдруг сообразили, что хватит. Поезд грохотал мимо, тянулись бесконечно длинные товарные вагоны, слегка замедляя ход на повороте. Кто-то спрыгнул на насыпь, совсем рядом, покатился. Зашуршал гравий.
   -- Вставай, пошли! Ну ты что, неживой совсем? Давай, я помогу.
   Без всякого изумления он обнаружил, что уже не лежит в траве, а сидит, все так же вцепившись руками в волосы. Наверное, со стороны это выглядело очень глупо. Руки не слушались, но он все-таки разжал деревянные пальцы. Костяшки были сбиты до мяса.
   -- За что они тебя так?
   -- Было бы за что - убили бы.
   -- Понятно, -- сказал тот, кто его спас. Голос был молодой, глуховатый, незнакомый. - Ночевать есть где? Ну разумеется, как же иначе. Встать можешь?
   Оказалось, что может. Перед глазами то и дело взрывались ослепительные цветные искры, и каждый вздох давался с трудом. Гэлад сделал два шага и понял, что это предел. Накатила жуткая слабость, все куда-то сдвинулось, и к горлу подступил горький ком. Захлебнувшись, он упал лицом в траву.
   -- Творец, -- сказали над ним с непередаваемой издевкой в голосе. -- Создатель, твою мать.
   -- О-откуда вы знаете?
   -- Да у тебя на морде все написано. И еще то, что ты дурак.
   -- Это почему? - на всякий случай поинтересовался Гэлад.
   -- А ты думал, раз войны за веру кончились, так все создателей взяли и враз полюбили? Если и впрямь думал, тогда дурак и есть. Ну, вставай, хватит уже...
   Потом они долго шли незнакомыми путаными улочками, и под ногами шуршала палая листва. Из-за покосившихся заборов пахло садовой прелью и яблоками, печным дымом, и качались фонари. Потом улица уткнулась в трехэтажный дом с заросшим диким виноградом фронтоном.
   -- Пришли, -- сказал Гэладов спаситель, будто извиняясь за то, что дорога оказалась такой неблизкой. - На третий этаж сможешь подняться? Извини, но на себе я тебя не поволоку.
   -- По винограду? - ужаснулся Всадник.
   Его спутник смотрел на Гэлада какое-то недолгое мгновение, наклонив набок голову, задумчиво. Потом кивнул, будто бы соглашаясь с неизбежным. Мол, идиот, и сам во всем виноват. Это уже потом Всадник понял, что имел он в виду себя самого.
   Наверное, если быть беспристрастным, не так уж много Хальк и сделал для него. Вряд ли эти подонки забили бы его насмерть. Когда сознание вернулось, Гэлад обнаружил себя сидящим верхом на стуле, положив руки на высокую гнутую спинку, а его спаситель бинтовал ему грудь широкими полотняными полосами, в которых Всадник без труда узнал кухонные полотенца.
   -- У тебя ребро сломано. Одно... или два, я не понял. Вдохни и не дыши полминуты. Все... Так за что они тебя все-таки били?
   -- Какая вам разница?
   -- Да никакой.
   -- Зачем тогда вмешались?
   -- Из праздного любопытства. Вообще, я тебя узнал. Ты из этих... контр-Круга, да?
   Глупо было отрицать очевидное, тем более, он понимал, что этот человек едва ли побежит оповещать о своем открытии жандармерию... или мессиров из Твиртове. И вообще. Он наконец вспомнил, кто он такой, этот человек, и сделалось сразу жарко и тошно... и почему-то вспомнился турнир перед самым началом войн за веру... и маяк... а потом самый первый Капитул, на котором он гордо отказался от звания магистра. И ушел, аккуратно прикрыв за собой дверь, а они все остались сидеть, как оплеванные. Нужно выбирать что-то одно, сказал он им на пороге. Или абсолютный текст, или власть и ордена на шею. И желательно не ошибиться в выборе.
   Он, Всадник Роханский, похоже, все-таки ошибся. Но кто сказал, что ничего нельзя исправить?
  
  
   Стрешнево, пригород столицы.
   Фабрика "Пролетарская Победа".
   26 - 27 ноября 1893 года.
  
   К полуночи по венам, вместо крови, плавал чистый кофеин. Сигаретный дым висел под потолком плотным синим облаком, и оттого все, что происходило под ним, казалось сном сумасшедшего. Как будто под толщей болотной воды жили и двигались чьи-то, по большей части, человеческие, тени, и их можно было разглядеть в черное оконце трясины.
   Хальк сидел, забившись в дальний угол кухни, и рассеянно наблюдал, как, подсыхая, покрывается трещинами на дне чашки кофейная гуща. Беседа вокруг шла фоном, выплескивая на поверхность островки слов и осколки жестов, общий смысл ускользал. Оставляя неясное ощущение, что этот текущий мимо разговор и есть то самое связующее звено между событиями дня и кристальной ясности эпизодом сегодняшнего вечера. Эпизод выглядел следующим образом. Он сидел на стуле, положа руки на спинку, а голову -- на руки, рубашка, разрезанная на спине, свисала вниз клочьями. И чернявенькая, косастая девица лет семнадцати на вид и, по виду же, сомнительных моральных устоев с ловкостью хирурга ковырялась прокаленным на газовой конфорке кухонным ножом у него в ране. Боли Хальк почему-то не чувствовал. Девица, которую окликали Метой, но которая, по мнению Ковальского, на Мету совсем не тянула, выковырнула и положила на стол, на фарфоровое блюдце, пулю. Серый кусочек свинца с глухим звоном откатился к щербатому краю, прямо на рисунок: перевязанный золотой лентой букетик фиалок с виньеткой фирмы "Гарднер". Прочее утонуло в тумане.
   -- Вам что, плохо? -- спросила девица. Он кивнул утвердительно, понимая, что прошлый эпизод закончился, и нужно переходить к следующему. Мета тоже это поняла. Она полезла в висевший над плитой шкапчик. Долго рылась там и звенела склянками, после, шевеля губами, как древняя старуха, накапала в чашку лекарство.
   -- Это что, валерьянка?
   -- Самогон из королевских подвалов.
   Девица огрызнулась безо всякого удовольствия и протянула ему чашку. Но отдать не успела, так и застыла с вознесенной рукой. Потому что в прихожей дурниной завыл дверной звонок.
  
   Открывать никому не хотелось, но звонок дребезжал и дребезжал, и в квартире не выдержали первыми. Зазвякали цепочки и запоры. Дверь распахнулась настежь, чтобы уж точно снести упрямца с площадки. Но не снесла. В тусклом круге от керосиновой лампы стоял глава департамента ликвидации мессир Даг Киселев. Предупреждая порыв спустить себя с лестницы, магистр вдвинулся в прихожую и дальше в квартиру. Перед ним медленно отступали. Отобрав лампу, Даг обошел с ней захламленные комнатки, сунул нос в кладовую и совмещенный санузел и завершил осмотр кухней. Пребывая в твердой уверенности, что Гэлад Всадник Роханский почему-то сошел с ума. Или агенты сообщили ему недостоверные сведения. Канцлер утверждал, что оппозиция собралась и замышляет, а они ничего не замышляли. Никаких происков и попыток выдать абсолютный текст, уничтожающий основы государства и мироздания. Даже клочка бумаги не валялось. Если не вообразить, что, предчувствуя появление властей, ребятки запихали все в горящую печь. Но с воображением у Дага нынче вечером было туго. От резкого запаха табака и валерьянки тянуло чихать.
   -- Вы почему без электричества сидите?
   -- А что, запрещено? -- Пашка, молодой барон Эрнарский, рыжий приятель Лаки Миксота, колдун и оппозиционер, верхом уселся на единственный в кухне стул, выглядевший аристократом среди плебейских табуреток. Было между этим стулом и Пашкой что-то общее. Не в окружении, и не в количестве благородных предков. Эрнарский был высок и харизматичен, посему не особенно трудился над доказыванием своего высокого происхождения. Барон, любил говаривать мессир Павел, он и в Кумае барон, и кого интересует, если сегодня этому барону не на что пообедать. Главное, чтобы вокруг люди были хорошие.
   -- Ну? -- повторил он, глядя на Дага в упор синими глазами. Мессир Киселев помнил эти глаза: такие же упрямые на обгорелом лице, когда Пашку вытаскивали из моря, куда его выбросило взрывом. Пацан едва не захлебнулся, ожоги болели от соленой воды, но Павел упрямо стискивал зубы, чтобы не стонать. Что ж, кому суждено быть повешенным -- тот не утонет. Интересно, а сам Эрнарский помнит молодого офицера в закопченной рваной форме?
   Даг подтащил табурет и присел.
   -- Я приношу свои извинения.
   Ему не нравился кухонный сумрак. Какие-то неопределенные фигуры маячили в нем, усаживались и вставали, цедили пиво и неразборчивые слова. А от человека в углу, между морозильным шкафом и подоконником, -- то ли обморочного, то ли спящего -- тянуло холодом, как от лягушки, брошенной на голый живот.
   -- Принес. И уходи, -- Эрнарский сверкнул глазами. -- И можешь всем там передать, что мы в твою королеву не стреляли.
   -- А кто стрелял?
   Барон выразительно покрутил музыкальным пальцем у виска.
   -- Ты сумасшедший или прикидываешься? И не страшно тебе ничуть? И совесть не мучает?
   -- А должна? -- желваки заходили у Дага под кожей. Преодолевая желание влупить по наглому мальчишечьему лицу, ликвидатор сунул руки под себя.
   -- Или у тебя две жизни?
   -- Девять, -- Киселев усмехнулся углом рта, пожалев, что в слабом свете этой усмешки не видно, -- как у кота. Еще вопросы есть?
   -- Пашка! -- прикрикнула Мета. С ней мессир Киселев прежде не пересекался, но в силу должности знал -- как еще две сотни создателей, обязанных к регистрации. -- Пашка, перестань!
   -- А я чего, -- сумрачно пробормотал барон. -- Это он сюда пришел и вопросы свинские спрашивает. За сволочей нас держит или за предателей.
   -- Ни за кого я вас не держу, -- Даг резко встал. -- Только если, вашими стараниями, будут жертвы в городе, вам придется за это ответить.
   -- А вам? Кто вон за него ответит? -- Эрнарский дернул подбородком в сторону спящего. -- Человек, можно сказать, за королеву грудью лег...
   -- Ну, не грудью, а спиной, -- прозвучал глуховатый голос.
   Крохотное пространство кухни внезапно налилось жидким электрическим светом, запрыгал, бледнея, привязанный к фитилю керосиновой лампы огонек. Щербатые половицы, стул вместе с наглым бароном, девица возле шкапчика, валерьяновая и табачная вонь -- все как бы отделилось от пространства, и осталось всего ничего...
   У окна, задумчиво катая в щербатом блюдце сплюснутую пулю, горбился Хальк. Но у Дага не оказалось времени ни удивиться, ни обрадоваться. Потому что ожил на стене черный эбонитовый телефон, и его скребущий звонок отчетливо пахнул порохом.
  
   -- Я так и знал, что ты здесь, -- донесся сквозь шорохи голос канцлера. -- Ты что, совсем ума решился? Кто тебя просил туда идти?
   -- Никто, -- вздохнул Даг. -- Захотелось договориться по-человечески.
   -- Договорился? -- Роханский Всадник скрипуче хихикнул в трубку. -- Короче! Ноги в руки -- и геть! Если жить хочешь.
   -- Не понял.
   Ликвидатор отстранил плюющуюся трубку от уха, держа, как змею, за тонкую шею. Канцлер внутри то ли нервно ржал, то ли всхлипывал. Потом сквозь шумы пробилось явственное:
   -- Чего тут понимать? Настучали на вас Алисе.
   Гэлад отвлекся, говоря с кем-то по ту сторону линии, зажав ладонью мембрану. Мессиру Киселеву показалось даже, что слышны мокрые шлепки пальцев по дырочкам.
   -- Слушаешь? Через полчаса, самое большее, у вас там будет вся королевская рать. И разнесет гадюшник по кирпичику. А уцелевших -- перевешает на фонарях. Дошло?
   -- Дошло, -- тускло согласился Даг.
   -- Я ей, конечно, объяснить попытаюсь. Про высокие чувства и протчее. Только они сперва стрелять будут, а потом разбираться, это у них привычка такая. Нужно же найти виноватого... А ты пока бери всех, кто там в вашем змеюшнике обретается - слышишь, Киселев, всех!! живых и не очень!! -- и на старую фабрику. Туда не полезут, там до Краона Храм Кораблей был. Наша государыня храмы уважа-ает... Ты же все равно их не бросишь.
   Трубка со стороны Гэлада легла с глухим стуком, потекли гудки, но Даг еще какое-то время держал свою в руках, словно пытаясь осознать только что произнесенное.
   -- Не брошу.
   Дагу очень хотелось верить, что, пока он с ними, никого не убьют.
  
   -- Люди! Это что же получается?! Меня... Нобиля и прочая-прочая... носителя императорской шпаги в тридцать шестом колене... какой-то наемник с кватеры гонит?.. А пошел ты!
   Откричавшись, Гай Сорэн изящным движением закинул назад волнистые волосы. Весь из себя аристократичный, хрупкий в кости, синеглазый херувим с церковной фрески...
   Мессир Киселев стукнул кулаком по столу. Спорить было некогда. А внук генерала Сорэна нарывался. Угораздило же Гая оказаться здесь! Сорэна-младшего Даг возненавидел с Эйле. И даже не потому, что устроенный им мятеж привел мальчишек из Корпуса к гибели. Просто и это, и необременительные отношения с Дани, женою Халька, и еще многое другое - все сошло с генеральского внука как с гуся вода. Гай вообще не был склонен к моральным терзаниям.
   -- Ты просто не знаешь, что такое настоящая грамотная облава. И приказ стрелять на поражение.
   Гай выругался. Другие молчали. И среди этой застывшей в кухне тишины, от которой даже тараканам было тошно, мессир Ковальский отчетливо произнес:
   -- Королевская легитимность -- дело кровавое.
   Слово в слово повторив канцлера.
  
   Минута ушла. Они услышали за окном внизу хруст кустов и настывшего коркой снега, и стало понятно, что они все в заложниках у этих заплеванных стен и собственной гордости.
   -- Ну что вы сидите! -- со звоном в голосе сказала Мета, и Даг вдруг увидел -- будто заново -- брошенный на стол, в кучу окурков и лабиринт немытых чашек, свой корд в ножнах; и глаза Халька; и Мету, и Пашку Эрнарского; и ощутил волну стыда и ярости от того, что оказался не волен в решениях и поступках.
   Бледные в синеву губы Халька опять шевельнулись.
   -- Ну что ты бесишься? -- сказал он тихо. -- Все как нужно. Как ты хотел и как решил. Ты ведь дописал тот рассказ?
   Кухня поплыла у Дага перед глазами.
  
   Рассказ назывался "Кузнечик цвета хаки". Коротенький, в каких-нибудь шесть страниц, он писался быстро и совсем неожиданно. Слова возникали на бумаге, будто кто шептал их на ухо, и невозможно было противиться ходу событий и мыслей. Крошечный отряд новобранцев, вчерашних выпускников-гимназистов... Первые жертвы в непонятной чужой войне. Просто и без затей. Смерть на краю гнилого болота. Осень. Сказочно красивые березы там, где лес -- еще лес, и лист кружится в прозрачном стекленеющем воздухе, и беззвучно упадает на землю, на лицо лежащему. И нет сил стряхнуть...
   Ну и радовался бы этой красе в одиночку! Уговорив бутылку водки, плакал над судьбою выдуманных героев!.. Счас же. Мессир Киселев жаждал славы. Как всякий молодой писатель, желал восхищения и внимания. Блеска в глубине читательских глаз. Признания себя сразу если не гением, то "о-очень, оч-чень подающим надежды молодым человеком". И остаться наедине с только что сотворенным, недописанным даже произведением было все равно, что плясать с горячей картофелиной за пазухой.
   А Александр Ковальский в свои немногие годы уже был признанным писателем, "мэтром", наставником юной поросли литературных талантов, директором лицея для этих талантов. А что не печатают -- так "цензура-с". И Даг счел судьбоносной встречу с его супругой Дани, потащил в клювике рукопись. И получил... соответственно. Впервые задумавшись об ответственности писателя перед теми, о ком пишет, перед тем, о чем. Узнав на практике, каких бед способен натворить не вовремя обнародованный абсолютный текст. "Кузнечик" так и остался недоконченным.
   А вчера, накануне коронации, дописался сам собой. И, несмотря на все предосторожности, как любой инкантаментум, ритмизованное и совершенное по красоте и логике заклинание, немедленно претворился в жизнь. Со всеми вытекающими последствиями.
   -- Да, -- сказал Даг, ощутив полынную горечь понимания.
   Хальк улыбнулся.
   -- Вот и прекрасно. Помоги мне встать.
  
   ...Они ссыпались по лестнице вниз шумной и почти что веселой толпой. Вывалились на улицу, под темное небо и гулкие кроны тополей. Далеко в поселке брехали псы. Впереди был лес: плотная черная стена обступала дом полукругом. Если идти через этот лес часа четыре, можно выбраться на гравийку, но дорога уже перекрыта.
   -- И дальше что? -- подходя к Дагу, в упор спросил Пашка.
   -- Дальше -- как повезет. Можно отсидеться в лесу. Хотя Гэлад советовал на старую фабрику.
   -- Сволочь он, твой Гэлад, -- сообщил Эрнарский. -- Такая же, как...
   -- Помолчи... -- Хальк поправил на плече "сэберт" -- пожалуй, единственный символ каких-либо намерений оппозиции. -- На старую фабрику и впрямь могут не полезть. Государыня храмы чтит. Даже бывшие.
   Дышал и говорил Ковальский с трудом, в горле что-то булькало. Но помощи ему магистр-ликвидатор не предлагал. Да тот и не принял бы.
   Мета нервно хихикнула:
   -- Там привидения.
   -- А тут -- боевики ее императорского величества, -- скривился Гай. -- Выбирай, что тебе милее.
   Они прошли мимо местной почты. Фонарь тускло освещал надпись на дверях: "выемка производится трижды", качался и скрипел.
   -- Гадство! -- сплюнул Пашка, вытирая залепленные снегом глаза. -- Перестреляют всех, кого можно. А потом строем станут на кладбище ходить, вспоминать о заслугах перед верой, царем и отечеством!
   Даг не успел возразить. Вдалеке послышался лай, который раз услыхав, не спутаешь -- лай псов, идущих по следу.
   Хальк перехватил карабин:
   -- Пошли, быстро.
  
   Стекло в окне под потолком было выбито, снег залетал в пролом и не таял, ложился сугробами на идущие вдоль стен трубы.
   Беглецы сидели, тесно сбившись, у стены пустого цеха. Ветер гулял сквозняками, гонял по полу мусор. Снаружи, сквозь гуденье метели, доносились одиночные выстрелы и собачий лай.
   -- Крысиная охота, -- негромко сказал Пашка. На него цыкнули: и без того страшно.
   -- Мальчики, я так больше не могу, -- пожаловалась Мета.
   -- Можешь.
   -- Мне холодно!
   -- Иди, -- без всякой злости сказал ей Гай. -- Там люди, они поймут тебя и пожалеют.
   -- Дурак! -- Мета стукнула зубами. -- Укушу!
   Потянулись минуты. Долго. Когда Даг наконец взглянул на часы, выяснилось, что прошло всего ничего. Дико хотелось пить. Самое обидное заключалось в том, что воды-то было навалом: выйди на лестницу, где окна пониже, ткни локтем застрявшие в низу рамы осколки и горстями ешь легший на карнизы снег. Правда, никто при этом не гарантирует, что тебя не подстрелит засевший где-нибудь снайпер. Говорят, без воды человек может прожить трое суток. А без коммунальных удобств -- сколько?
   Даг нехотя поднялся. Просто невероятно, как могут за полчаса оцепенеть спина и ноги.
   Еще чуть-чуть, и он, не дожидаясь Гэлада, пойдет сдаваться. Помашет белым платочком и потребует справедливого суда. Хотя проку в том никакого. В оцеплении исполнители, и у них четкий приказ. Потом по трупу поймут, что пристрелили ни в чем не повинного магистра. Собственного. Что там Эрнарский говорил про строй и кладбище? И с помощниками не свяжешься. Вот не взял, отправляясь в Стрешнево, чемодан с рацией.
   "Ну и вляпался ты, Киселев! И для всех виноват".
   -- Ты куда? -- Мета, сидевшая рядом, сразу же вцепилась Дагу в рукав.
   -- Туда, -- сказал Даг внушительно.
   -- Я с тобой. Я с этими балбесами не останусь.
   -- Дура, -- ласково объяснил ей Даг. -- Со мной нельзя. Туда, между прочим, даже государыня одна ходит.
   -- Тебе-то почем знать? -- подал голос Эрнарский.
   -- А я догадливый.
   -- Заткнитесь! -- шикнул Гай. -- Там... кто-то есть.
   Гай кивнул подбородком на длинный, ведущий к лестнице коридор. Из коридора слышались шаги.
   -- Во топчется, -- восхитилась Мета. -- Слонопотам! Даже ветром не забило...
   Даг молча поднял с пола "сэберт", передернул затвор.
   -- Пойти познакомиться, что ли?
  
   -- Опусти пушку, -- Лаки, камер-юнкер Твиртове и старый добрый знакомый, можно сказать, выкормыш Халька, чмыхнул и вытер перчаткой нос. -- А то, не дай Бог, выстрелишь, и сюда сбежится вся королевская конница. Им там холодно, в овраге-то...
   Киселев откинулся затылком к стене. Как-то враз, противно, ослабли колени. "Сэберт" тяжело стукнулся прикладом о каменный пол.
   -- Здрасьте. Адъютант ее превосходительства...
   "Адъютант" невозмутимо дернул плечом и опять чмыхнул. Если бы не насморк, Даг бы сказал, что никакие заботы Миксота не отягчают.
   -- Ты как нас нашел?
   -- А по следам, -- откликнулся Лаки беззаботно, пиная носком сапога кирпичную крошку. Белые его волосы смерзлись, как и выпушки на мундире, губы обметаны простудой, щеки румяные, как два снегиря, глазищи синие - иже херувимы, только без крылушек и при теле. -- Там подветренная сторона, метет не очень. Если знать...
   -- А ты знал?
   Лаки с удовольствием созерцал искореженные лестничные перила. Даг поднял голову: над перилами, как арбузы на бахче, торчали головы друзей и соратников. Лаки огладил буйные кудри и отвесил всем, а особенно Мете, изысканный поклон.
   -- Чему обязаны? -- спросил Хальк.
   -- Хотите, выведу? -- предложил Лаки простодушно.
  
   -- Магистры сидят в овраге, это сразу за центральной проходной. А в других местах оцепление бдит не очень. Померзли все, ну а некоторые вообще пьяные. Там Всадник приперся, какое-то пойло притащил, сказал - для поддержания духа в войсках, а спорить с ним сейчас кто будет... Так вы проходите двор, после бегом по виадуку и вниз, а там мимо элеватора -- к речке...
   -- В порт? -- усомнился Даг.
   -- Там уже договорено.
   Киселев подумал, что так или иначе, а канцлер оказался честным человеком. Вот предоставил им возможность бежать. А что сам не пришел -- значит, не мог. Бывают, значит, обстоятельства. Он запнулся на этом "значит" и пошел за остальными.
   Беглецы стояли перед раскрытыми воротами цеха, надежно скрытые темнотой. Впереди -- пара шагов по гулкому листовому железу -- было белое, залитое светом прожекторов пространство. Словно квадратное окно, вырезанное из темноты. Виадук прятался за его рамой.
   -- Ну, вот что, -- Даг сунул Лаки фонарик. -- Ты идешь первый. Оттуда помигаешь.
   У Лаки медленно округлялись глаза. Как у дитяти.
   -- Так, да? -- выговорил он еле слышно.
   -- Здесь люди, -- сказал Даг. -- Один раненый, одна девчонка.
   На прощание Миксот опять чмыхнул носом, ворча, что девчонка сама по себе абсолютное оружие, ее бы выпустить на магистров -- и ничего больше не нужно, сложи руки и жди победы...
   Магистр стоял и смотрел, как он уходит в свет.
   Короткими перебежками, припадая то у разбитой полуторки, то у груды строительного хлама, хрустя снегом, Лаки пересек пространство двора. Исчез из виду. Загудели под его ногами решетчатые ступеньки виадука. Сверху замигал огонек -- крест-накрест.
   -- Хорошо, -- одними губами сказал Даг. -- Теперь Мета и Пашка.
   -- Не пойду.
   Киселев выразительно посмотрел на Эрнарского.
   -- Понял, -- барон вскинул девицу на плечо, шлепнул по пятой точке, чтоб не брыкалась, и рысью помчался через двор.
   Потом Даг будет вспоминать мельтешащий, крест-накрест прыгающий в небе огонек и гадать, почему не сообразил, почему никто из них не догадался, что это было предупреждение.
  
   Перед глазами стояло зарево. Даже если плотно смежить веки - все равно ревел огонь, и это повторялось многократно: перекрестные слабенькие вспышки в ночном небе и сразу потом - гудящая стена пламени. И черное кружево виадука, вдруг ставшее малиновым и сворачивающееся, точно сосновая иглица в костре.
   Как будто химера вздохнула...
  
   -- Пошли, пошли отсюда... -- Дага тянули вперед с настырностью, достойной лучшего применения, сопротивляться не хотелось.
   -- Битый небитого везет... -- Хальк огорченно вздохнул над ухом. Сразу же вслед за этим стены и потолок сдвинулись с привычных мест, круто ушли в сторону и вообще исчезли, а через пять минут выяснилось, что Хальк тащит мессира Киселева на себе и вот-вот упадет.
   Он сгрузил Дага у лестницы и опустился рядом. Достал из-за пазухи платок.
   -- На, утрись. Я тебе лицо разбил, уж извиняйте.
   Во рту и впрямь было солоно. Даг осторожно пошевелил языком: зубы вроде на месте.
   -- Кто-нибудь уцелел?
   -- Не знаю.
   Они замолчали, и очень надолго. Потом Даг сказал:
   -- Кажется, я понял... Они были правы со своим вето. Все: и Алиса, и весь Круг...
   -- Ты о чем? -- Хальк задремал и очнулся с трудом. По всей видимости, та гадость, которой Мета досыта накормила его дома, помалу переставала действовать.
   -- Этот рассказ, "Кузнечик...". Ты меня предупреждал, а я не выдержал. Я писал его в кабинете Твиртове -- утверждают, цитадель защищена от Вторжений. Не выносил никуда, читать никому не давал. А...
   Даг услышал, как Хальк усмехнулся.
   -- Это не имеет значения. Потому что я его тоже писал. Еще там, до Ворот, хотя и не закончил. Знаешь... Только погоди, не перебивай. И не обижайся. А если не поверишь -- я не обижусь тоже.
   -- О чем ты? -- у Дага захолодело внутри -- почти как снаружи.
   -- Я тебя выдумал, в этом рассказе, в "Кузнечике".
   Даг зубами сдернул перчатку, дотянулся до Халькова лба. Кожа была сухой и горячей. Ну, а чего ты хотел?
   -- Это не бред, -- Хальк закашлялся. -- Ты... тогда у меня на столе оказался целый чайник сирени. Белой, вот как снег. Хотя июнь уже был. Ты сирень какой-то девушке обещал. Как ее звали...
   Даг пожал плечами.
   -- Я сказал, что ты будешь писателем. А ты огрызнулся. Ты хотел быть морским офицером -- как дед. И когда я увидел тебя в Эйле, когда Дани тебя привела... Я вот еще... рукопись сжег. А ты?
   -- Если бы я ее сжег, -- сказал Даг невесело, -- ничего бы не случилось. И все были бы живы. Но я не сжег. Я ее почитать принес. Тебе, перед пожаром в Эйле.
   Было очень тихо. Ветер шуршал по сбитым ступеням сквозняками, пахло пылью и горелой проводкой. Даг неуютно поежился: холод от бетонной стены ощутимо просачивался под куртку. По-прежнему зверски хотелось пить. Хальк то ли спал, то ли забылся. Киселев пожалел его будить.
   Не чувствуя ни страха перед возможной стрельбой, ни угрызений совести -- а что будет с тем же Хальком, если Дага прибьют? -- он выбрался на верхний этаж, под открытое небо: крыша здесь отсутствовала давно и напрочь. Ветер грохотал остатками жести и свистел в перекрытиях. Даг присел на корточки и ладонями зачерпнул снега. Снег был чистый, но пах железом и гарью, от него во рту оставался мерзкий вкус. И все-таки это была вода.
   Он хватал губами этот ржавый снег, в горле першило. Даг закашлялся. Надсадно, как чахоточный, и вместе с этим кашлем наконец вылилось все. Весь ужас и вся нелепость сегодняшней ночи, когда люди внезапно перестали быть людьми. Когда для расстрела уже не нужно доказательств, достаточно одного подозрения. И стало вдруг ясно, что Вторжение, которое ждал и предсказывал Роханский Всадник, и впрямь произошло. А они, умудренные опытом войны Создатели, Мастера и Магистры, знали все, заранее. Знали, но так и не поняли, что опаснее всего во Вторжении -- не рота пехотинцев и не осназ на броневиках, а вот эта самая каша в голове...совершенно чужой мир, который почему-то решил, что он - единственно правильный и единственный достоин права на жизнь. Мир, начисто отрубающий тебе память, делающий тебя не тобой. В обычной жизни ты тоже меняешься, но при этом помнишь себя прежнего, свои привычки, глупости, радости. Ты остаешься ты. А не человек без прошлого, или с фальшивым прошлым, и с желанием убивать. Выходец из параллельного пространства, кривое отражение, злой двойник. И как же страшно исчезать, зная, что через секунду телесно ты все равно жив -- но уже не ты.
   Может быть, даже страшнее, чем просто сгореть. Как ни кощунственно это звучит.
   Даг сидел и смотрел в черное, без звезд, небо. В горле стоял удушливый ком, и кружилась голова. Как будто в него с размаху залепили крепко скатанным грязным снежком, а он не успел увернуться.
   ...С другой стороны, а чего они хотели? Что их будут носить на руках и дарить по утрам эдельвейсы?! Миры не сочетаются друг с другом, как детали мозаики, и если с материальной культурой еще туда-сюда, то чужой образ мыслей, как чужое платье, жмет у горла. И, когда сбрасываешь его с себя, на шее отчетливо черным -- странгуляционные полосы. Вот так вот. И получается, что Алиса где-то очень права в своем вето, ставшем законом. Потому что переворачивать мир -- это все равно, что себе самому мылить веревку. Ох, как же здорово они наловчились это делать...
   Хотя, если Ковальский говорит правду -- то к нему, Дагу, все это не относится. Он сам -- герой недописанного рассказа, абсолютный текст. И все его прошлое -- теплое и свое -- черные строчки по белой бумаге. И что с этим делать? Набить Хальку морду?
   Даг натолкал снегу в платок и вернулся вниз, на мгновение задержавшись у ската крыши. Отсюда, по прихоти извращенного Вторжением восприятия, сидящие в овраге магистры рисовались, как на ладони. Даг разглядел Яррана в бесформенном балахоне плаща, похожего на оглоблю в кирасе Канцлера, кого-то еще -- и государыню, стоящую чуть поодаль, в тени, на плотно утоптанном пятачке под трухлявым ясенем. Они все о чем-то спорили, но слов было не расслышать.
  
   Не зря ли я взывал до хрипоты, племена миря?
   Вражды не одолел, не смял границ, не сломал плотин...
   Сперва Дагу показалось, он слышит бред. Но Хальк глядел ему в лицо ясными глазами. Такими ясными, что Дагу сделалось неловко.
   -- Я принес тебе снегу, -- сказал он.
   -- Спасибо. Я всегда знал, что будет кому подать напиться.
   -- Ты что, помирать собрался? -- с тоской выговорил Даг.
   -- Я собрался выйти отсюда, -- Хальк говорил и дышал с трудом. Даже в полутьме было видно, как обострились черты его лица.
   -- Ты сошел с ума, -- искренне сказал Даг. Снег таял у него на ладонях, просачиваясь тяжелыми каплями сквозь батист платка.
   -- От такой жизни -- легче легкого. Особливо в компании мессира, умеющего писать столь чудные рассказы.
   -- Ты создал Создателя, -- сказал ему Даг. Без всякого зла, потому что в словах Ковальского не было и тени упрека. Скорее гордость от хорошо проделанной работы. И морду Хальку как-то сразу бить расхотелось. -- Ты создал меня -- Создателя, и я уж не знаю, как тебе это удалось, но странно, что ты все еще надеешься на спокойную жизнь.
   Хальк перестал улыбаться.
   -- А я и не надеюсь, -- сказал он. -- На жизнь.
   -- На спокойную.
   -- На жизнь.
   -- Напрасно, -- объявил ему Даг. -- Если ты думаешь, что я тебя выпущу раньше, чем они...
   -- Оставь, -- сказал Хальк.
   Он обернулся от дверей.
   -- Алиса тоже там?
   Солгать хотелось невыносимо.
   -- Да, -- Даг выпустил из пальцев ремень карабина. -- Алиса там.
  
   Снег был усыпан ясеневыми крылатками. Охряно-желтыми на голубом. Крылатки вмерзли в наст и под ударами каблуков вылетали из своих гнезд с легкими щелчками.
   -- Они не выйдут, -- сказал Ярран, наконец. -- Мы напрасно теряем время.
   -- Вам известно, кто там остался? -- государыня повернула к нему бледное лицо.
   -- Я могу лишь строить предположения.
   -- Сделайте милость, -- Алиса равнодушно пожала плечами и отвернулась. Откинулась плечами к стволу, прижала ладони к холодной коре.
   -- Государыня, -- магистр Стреляный возник за спиной, как привидение. Когда-то он вместе с Гэладом похищал Алису из дома Майрониса. Тащил, перекинув через плечо; а черные, стянутые тесемкой волосы били по натертой медвежьи жиром спине. Магистр все еще собирал волосы в хвост, но теперь хвост метался по лисьей дохе, достающей до голенищ вышитых унт, а медальное лицо обрюзгло и полиловело: чаще, чем в департаменте землеустроения, который возглавлял, обретался Борк в охотничьем домике с очередной бабенкой и выпивкой, одинаково крепкими -- как ему нравилось. А на плече у Стреляного вместо женского тела, завернутого в одеяло, болтался сейчас двухзарядный "сэберт" с вороненым дулом и длинным прикладом.
   -- Чего вам, Борк?
   -- Вы замерзли. -- Он набросил ей на плечи тяжелый меховой плащ. С галантностью, достойной лучшего применения, укутал плечи. -- Вам следует...
   Снег брызгами взлетел из-под ее каблуков. Алиса обернулась.
   -- Это вам следует перестать маяться дурью и сделать что-нибудь!
   Борк стряхнул с ее плеча ясеневое семечко.
   -- Что, по-вашему, я должен сделать? Открыть огонь на поражение?
   -- А вы как считаете?
   -- Я бы погасил прожектора, отпустил людей и отправился спать.
   Темные, с золотой искрой в глубине глаза государыни взглянули ему в лицо.
   -- Вы говорите так, словно там, -- Алиса кивнула в сторону развалин с нескрываемым презрением, -- словно там у вас не враги, а теща с блинами.
   -- Я полагаю... не стоит равнять оппозицию с врагами. Враги в нашей благословенной стране закончились.
   -- Закончились, - подтвердил Гэлад из-за спины. - Не далее как вчера... то есть сегодня. В общем, понятно. И мы не будем уточнять, благодаря кому. Или чему. А то, что здесь сейчас происходит - это все так, детский лепет. Хотя странно. Ну не может одновременно столько взрослых людей спятить просто так. И стрелять в детей без суда и следствия.
   -- Так вам, Всадник, о том и толкуют. О Вторжении, -- заметил до того молчавший Ярран.
   -- Если это Вторжение, то я - прима-балерина императорского театра, -- немедленно отозвался Всадник. -- Жалко, Киселева нет, а то бы он вам разъяснил, дорогой барон, чем отличается Вторжение от коллективного маразма. И как легко в этот маразам впасть под чутким, так сказать, руководством... - Гэлад красноречиво зыркнул желтым глазом в сторону государыни, но продолжать не стал. Помолчал для приличия, а поскольку возразить на эту тираду желающих не нашлось, повернулся к Алисе:
   -- Кстати, миледи, а вы знаете, что доброй половине тех, кто там засел, не исполнилось двадцати одного года, и по Уложению о наказаниях...
   -- Тогда пойдите и скажите им, чтобы вышли, -- резко перебила Алиса. -- Охота поглядеть в честные глаза людей, открывших Врата.
   -- А с чего вы взяли?..
   -- А по-вашему, это что?! Вот это все!! -- она широко повела рукой, будто предлагая всем взглянуть на ситуацию с иной, отличной от Гэладовой, точки зрения. - И еще. Вы что, полагаете, что... инцидент на коронации произошел сам собой? -- она позволила себе запнуться на этом слове всего лишь на долю секунды. Но от уха Канцлера эта запинка не укрылась.
   -- Ага, теперь это называется - инцидент. К этому слову следует прибавлять "досадный". Нет?!
   Алиса молчала. И смотрела на Всадника исподлобья.
  
   Снег. Глубокий, почти по колено, заледенелый сверху, а внутри рыхлый, как вата. Под снегом -- кирпичное крошево, путаница древесных корней и бурьяна, ледяные комья, на которые невозможно поставить ногу. Дергается и рвется перед глазами красная пелена.
   Четыре часа утра. Восходящий в зените дороги нестерпимо яркий Сириус. Лица людей темны, вместо глаз -- провалы.
   Алиса. Роханский Всадник. Ярран. Кто из них первый поднимет оружие? И поднимут ли вообще?
   Ломкие сухие стебли болиголова, колючие шары татарника. Ясеневые крылатки ложатся под щеку веснущатой россыпью.
   Голос Дага. Бешеный рваный крик.
   -- Не стрелять! Не стре-ля-ать!!
   Почему они все так всполошились?!
  
   Она подняла голову и, словно в замедленной киносъемке, увидела выходящего из пролома в стене человека. Он шатался, упираясь в выбоины кирпичной кладки руками. У него было удивительно знакомое лицо.
   -- Миледи, -- проговорил за спиной Канцлер. -- Взгляните.
   -- Уберите свет!
   Человек упал ничком. Поднялся, и на снегу осталось темное пятно. Он зачерпнул горстью этого снега, с силой провел по лицу. Было очень тихо.
   -- Алиса... -- сказал он в этой тишине.
   Она закрыла глаза.
   -- Не стреляй! -- Канцлер повис на плечах у Яррана, пытаясь повалить того в снег. Государыня вдруг поняла, что кричат с двух сторон, и стреляют тоже, и второй голос принадлежит Дагу...
   И голос Хранителя:
   -- Отвернитесь, государыня. Вам не нужно смотреть. Пойдемте, я провожу вас до машины.
  
   Первым, кого она увидела, придя в себя, был, разумеется, Феличе. Он стоял перед распахнутой дверцей автомобиля, держа у лба Алисы набитый снегом платок.
   -- Вам лучше?
   Алиса смотрела, как, волоча за ремень "сэберт", к ней бредет Даг. Останавливается, вытирает рукавом грязное лицо.
   -- Я убил человека, государыня. Это можно считать ошибкой, случайностью, но...
   -- Благодарю вас, -- сказала она тихо.
   -- За что?
   -- За то, что все окончилось. Врата нужно было закрыть.
   Он не понял. Оглянулся туда, в овраг, после опять взглянул на Алису.
   -- Это Хальк.
   Алиса оттянула куртку у горла. Брызнули крючки. Даг машинально нагнулся -- подбирать. Голова закружилась, и он ткнулся лицом в ноги государыне.
  
   -- Я знаю теперь вам цену. Всем и каждому.
   Магистры стояли полукругом в истоптанном снегу. Кто-то смотрел на небо, кто-то ковырял каблуком снежную кашу. Потом Роханский Всадник вскинул желтые глаза:
   -- И дорого за нас дадут?
   Алиса промолчала, уткнувшись подбородком в сведенные руки. Можно было рассказать им всем, чего стоила их великая мужская дружба и верность присяге, можно было рассказать очень многое... Канцлер заботливо отряхнул полы своего плаща.
   -- Дрянь ты, -- в общем молчании сказал он, сказал лениво, без злобы, просто уточняя факт. -- Со всеми бабскими вывертами и великой любовью.
   У Алисы задрожали губы. Никто и не подумал вмешаться, заставить его замолчать -- ни Ярран, ни Борк, вообще никто, -- и это было больней даже, чем смерти, вызванные то ли нелепой случайностью, то ли трусостью этих людей.
   -- В-вы намерены учить меня жизни?
   -- Я намерен уйти в отставку. -- Серебряная с изумрудом канцлерская звезда полетела в снег, утонула в сугробе, пробив глубокую лунку. -- Не думаю, что вы станете меня удерживать.
   Алиса проводила взглядом сутулую канцлерскую фигуру.
   -- К черту, -- сказала она и захлопнула дверцу машины.
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"