Книга 2. Часть 4. Мистерия
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
КРУГ ЧЕТВЕРТЫЙ.
Мистерия.
Воспитан славой, к смертям причастен,
Попробуй вспомни, ловя цветы,
Какому зову ты был подвластен,
Какому слову поверил ты...
Чаячий Мост.
25 апреля 1894 года.
Хальк пришел в себя и обнаружил, что лежит навзничь на вагонной полке -- и уже позднее утро, нижние соседи с увлечением пьют общественный чай, запивая им припасенные для такого вида путешествий курицу и сваренные вкрутую яйца. За окном вагона простиралась плоская, как стол, выжженная степь. Почти полуденное солнце поливало землю, и, хотя на взгляд стороннего человека, не было в этом пейзаже никакой красоты, хотелось плакать, такое все было родное и до боли знакомое. Между тем Ковальский твердо знал, что давным-давно в этих краях не был и непонятно, как и зачем очутился теперь.
Впрочем, нет. Причина имелась, только пока сложно было понять, в чем именно она заключается. Все это здорово походило на головоломку, когда нужно собрать воедино множество мелких осколков -- фактов, обстоятельств и предчувствий, -- чтобы из них сложилась истина.
Но это будет потом, в конце пути. А пока можно просто лежать и смотреть в окно, вдыхать запах некрепкого вагонного чая, слушать разговоры соседей. Кажется, он даже отвечал на расспросы, но когда лежать надоело и он слез с полки, оказалось, что его никто и не заметил. Более того, он был свято уверен, что спроси кто-нибудь этих милых людей пять минут спустя, они даже не вспомнят, что с кем-то говорили.
Колеса загрохотали по мосту. Хальк посмотрел в окно.
Вода была -- кругом. Даже жутковато делалось, откуда в этой пустыне вдруг столько воды. Серо-стальная, испятнанная бликами солнца гладь тянулась без конца, и когда кто-то из соседей по купе приоткрыл дверь в коридор, оказалось, что и с той стороны тоже море.
Серебряное сияние дрожало на стенах. Пахло мокрым песком и гниющими раковинами, и хотя запахи были целиком и полностью речные, Александр Юрьевич твердо знал, что под сваями моста -- море. А далекий берег, тонким абрисом протянутый в полуденном мареве -- всего лишь длинный, вдающийся в море мыс. И на самом краю его -- башня маяка. Именно так все и было.
Кажется, его окликнули, приглашая пить чай. Пробормотав невнятное "Угу...", Ковальский боком, неловко, выдвинулся в коридор. Его шатало, и вагонная тряска не добавляла твердости ногам. По коридору гулял отчаянный влажный сквозняк. Занавески пузырились, как паруса. Хватаясь за поручни, он пошел по вагону -- в тамбур, все ускоряя шаги. По следующему вагону Хальк уже почти бежал. И казалось, это никогда не кончится. Что он бежит за собственным бредом, за мороком, потому что...
Дверь последнего вагона оказалась открытой. И он сошел на мокрую брусчатку дороги так спокойно и тихо, как будто поезд остановился у перрона большой станции.
Рельсы блестели в траве у обочины, перебегали дорогу и тянулись дальше, у самой кромки моста.
Солнце садилось и вставало, и дни проходили за днями, как минуты -- так же быстро и незаметно. Потом ветер принес запахи леса и далеких костров.
Он вошел в мир, как в знакомую комнату, и тщательно закрыл за собою дверь.
Шервудский бор,
округ Эрлирангорд.
25 - 30 апреля 1894 года.
Позабытое пиво медленно оседало в кружке. В какой-то миг Анджей понял, что совсем исчезает из этого мира, и не выронил кружку только промыслом Божьим. Парень испуганно огляделся. Конечно, никто уже его не ищет -- его, преступника, повинного в катастрофе на Эйленском железнодорожном мосту в августе 1891 года. По крайней мере, не ищет здесь, в столице, куда он попал после долгих скитаний, нахватавшись вшей и заразы. Но все равно оставаясь внешне искренним долговязым мальчиком с интеллигентской сутулостью, волнистыми волосами и романтизмом наивных карих глаз. Именно потому смотрительница Библиотеки Надин Корина не вызвала полицию, найдя на крыльце обессиленного юношу, а завела его внутрь и долго отпаивала горячим чаем с немеряным количеством сахара. А потом вылечила, отмыла, выслушала душещипательную историю про влюбленную в Анджея мачеху, от которой он, якобы, бежал. Нажав на все рычаги и использовав связи при дворце, помогла выправить документы. И устроила работать здесь же, в библиотеке редких рукописей и инкунабул (на деле -- бывшей библиотеке Одинокого Бога, в которой за три года после войны как-то не удосужились не то что навести порядок, но разобраться хотя бы в малой степени). Правда, устроили в нее Анджея даже не помощником библиотекаря, а истопником и дворником. Но какое-то время он был счастлив. Потом молодая кровь взяла свое, на окоеме появилась очередная барышня. Чтобы сегодня днем исчезнуть, предварительно объяснив всю бесперспективность Анджеевых притязаний. Парень подумал, что, если бы ее звали Наташей, а не Танечкой, было бы не так обидно: существует философский анекдот в утешение, -- и взглядом наткнулся на эту компанию.
Худенький и белобрысый кружка за кружкой переливал пиво в невообразимых размеров термос с охапкой чайных роз на голубом боку, а высокий и немного мрачный, с повадками военного, у ног которого терся серый овчарище, вполголоса беседовал с девушкой, такой же рослой, как и он. Голоса девушки слышно не было, но по мимике и жестам заметно было, что она отвечает, и отвечает живо, заинтересованная содержанием разговора. Даже толстенная, не по моде, коса трепалась как живая, то на груди, то перескакивая за спину (Анджей запнулся на этом "живая", но мертвую косу вообразить никак не мог, разве что утратившую этот яркий каштановый блеск с синими и золотыми искорками; отдельно от обладательницы, как кукла, уложенную в коробку). Коса кончалась смешной пушистой кисточкой и перетянута была тремя цветными шнурами с золотой нитью и шариками на концах. Был на девушке, как и на ее спутниках, замшевый костюм со шнуровкой и железками и сапоги выше колен, спины отягчали вещмешки, а из-за плеч всех троих торчали забранные в мешковину ручки от лопат. И эти лопаты так впечатлили Анджея, что, когда белобрысый, смутно знакомый, расплатился за пиво и вскинул термос ремешком за плечо, он потащился за компанией, как привязанный. Заболтавшись, они петляли по узким улочкам и преследования не замечали, а Анджей, опустив очи долу, вдруг увидел, что сжимает пивную кружку, неся ее перед собой, аки стяг, и с отвращением швырнул в ближайшую урну.
В привокзальной толчее смешались приезжающие, отъезжающие и все остальные. То и дело сквозь толпу мелькали ручки от лопат, резко увеличившись в количестве, симпозиум у них, что ли? Потом на Анджея налетел мужик в кольчуге (как броневик) и, рассыпавшись в извинениях, растворился в местном населении. Анджей, ловя глазами знакомую четверку, потер ушибленный бок. Ему повезло: четверка озабоченно замерла перед хмырем в форме. Высокий лихорадочно хлопал руками по многочисленным карманам.
Анджей протер очки и убедился, что охранник в форме на привокзальной площади не одинок. Собственно говоря, охрана стояла в три ряда, заворачивая разозленную толпу, извозчиков и авто, и расступалась только перед обладателями заспинных лопат, да и то сверяясь со списками.
-- Так она тоже едет?! -- на всю привокзальную площадь голосил белобрысый. Лицо его и голос показались Анджею смутно знакомыми, но за эти годы перед ним прошло столько людей... он решил об этом не думать.
-- Так тебе и надо! -- отпихнув пса, его приятель унырнул в брякнутый на мостовую мешок, едва не проехавшись ручкой от метлы (тьфу, от лопаты!) по Анджеевой физиономии.
-- О блин, господи! Я отдохнуть надеялся...
И столько печали было в юном голосе, что Анджей невольно проникся сочувствием, и не зная сути дела.
Так и стояли они живописной группой прямо посередь площади, изрядно мешая движению. Пес громко сопел над рюкзаком. Представитель власти ждал. Видать, тоже колбасу чуял.
-- О, вот он! -- высокий победно взмахнул наконец ярким куском пергамена. Непередаваемая гамма чувств прошла по лицу стража. Он рассмотрел пропуск со всех сторон. Как показалось Анджею, даже понюхал. Просмотрел паспорта и неохотно буркнул:
-- Проходите.
Анджей поплелся за всеми.
-- А ты куда?
Он вздрогнул. Он слишком ярко и слишком часто представлял себе, как это будет: исполненный служебного рвения взгляд остановится на бледном лице, в мозгах городового щелкнет кадр "разыскивается", и дальше не будет ничего. А тетрадки найдут в печке. В библиотеке в целях пожарной безопасности печки наверху никогда не топили, соорудили калорифер...
-- Он с нами, -- девушка с пушистой рыжей косой смотрела на Анджея. Сочувствующе смотрела. И немного оценивающе.
Оба спутника вылупились на нее. Тот, что старше, с повадкой офицера, перевел на Анджея взгляд. То же сделала его хмурая собака.
-- Да, это я напутал с пропуском при оформлении.
-- Как тебя звать? -- страж зашуршал списками.
-- Ан...тон... Ворошилов.
"Антон, каким-то чудом оставшийся в стороне, в оцепенении смотрел, как многоликое, тысячелицее чудовище толпы выкатывается на привокзальную площадь. Далеко зазвенел стеклами опрокинутый трамвай, короткий взрыв и гуденье пламени потонули в стрельбе и криках..."
Анджей, словно вытрясая ненужные мысли, покрутил головой.
-- Паспорт.
Анджей вытянул из-за пазухи сложенный вчетверо лист, искренне радуясь, что в графе "особые приметы" отсутствует запись "литературно одарен, спецрегистрация". Охранник покрутил документ, равнодушно вернул:
-- В списках отсутствует.
-- Моего ручательства недостаточно?
Охранник посмотрел на пса и сделал неопределенный жест рукой.
-- Где найти Феличе, ох, милорда Сорэна?
-- Спросите в здании.
Офицер с собакой, оставив рюкзак на земле, ввинтился в толпу. Анджей, белобрысый и девушка ожидали. Белобрысый вертелся на месте и радостно Анджею подмигивал. А Анджей все силился вспомнить, где мог видеть его раньше. И не выходило.
Хмурый с собакой вернулся с незнакомым человеком. Тот одет был цивильно, шатенист, голубоглаз, но Анджею почудилось в его широком простом лице что-то волчье. Парень опустил голову.
-- Пропустите.
Должно быть, этот Феличе был высокого ранга. Страж послушно шагнул в сторону.
На перроне пара взнузданных рыцарей бросилась обниматься с компанией, а Анджей отстал и зачем-то под взглядом задрюченной проводницы шагнул в вагонную дверь.
-- Пропуск?
Он махнул рукой куда-то в пространство.
-- Я за табаком ходил.
-- А-а...
Проводница утратила к парню интерес. Он стоял в тамбуре, прижимаясь лбом к холодному стеклу, разглядывая промышленные пейзажи по другую сторону путей. Происходящее казалось сном. Одной из его сказок, в которую он умудрился попасть без полного списка предощущений, с которых обычно все и начиналось. Интересно, а может, он все еще стоит с проклятой кружкой пива и стеклянным взглядом пялится на отцветающий тополь?.. Поезд мягко тронулся. Поехали назад блестящие рельсы соседних путей, подмигнувший синим светофор, дуга автомобильного моста с редкими фонарями... Предместья тянулись тысячу лет. Анджей успел набить и раскурить трубку, и это отвлекло от рассуждений, придумано, снится или есть наяву... По тамбуру то и дело шастали странные личности, разодетые в доспехи и шмотье разных времен и народов, что напоминало Анджею удалой карнавал. За дверью в вагон кто-то орал (похоже, принимая это за пение); поезд притормозил в Малых Бобрах, помогая друг другу, вломились двое: парниша необъятных размеров в меховой кацавее и обмотках, а с ним латник, влекущий за собой два ростовых щита. Латник курил, и дым колечками вился через забрало. Вагон встретил их радостным гоготом. Анджей не выдержал и, куда глаза глядят, побрел вдоль поезда, пока не уткнулся в дверь, остановленный песней.
Девичий приятный голос звучал в лад струнам, и Анджея это удивило и обрадовало. Он не понял только, почему песня о новогодье, если на улице апрель.
...эта сказка --
шарик хрустальный --
дремлет в бархатной еловой ладони...
Потом наступила тишина. И другой голос, сиплый, как от сдерживаемых слез:
-- Спасибо, Лиза. Я довольна. Можете идти.
Певица прошла мимо, неся гитару бережно, как любимую кошку, и, близоруко щурясь, кивнула Анджею. Юноша смутился. Он уже и не рад был, что увязался за компанией. Но не прыгать же сейчас под колеса. Мучимый желанием объясниться хоть перед кем-то, он машинально толкнул дверь, из-за которой вышла певица, и услышал горький, отчаянный, одинокий плач.
Анджей погрузился в строгую роскошь посольского вагона: как он представлял такие вагоны, в которых никогда не ездил. Бронза, красное дерево, благородная кожа диванов. Цветы. И на потолке пляшущий отблеск солнца. Невольно Анджей выглянул в окно. Море. С обеих сторон (в вагоне не было привычного коридорчика) море! И призрачно мерцающие пролеты моста, под грохот колес пролетающие мимо. Он видел этот мост во сне. Он слышал странные истории. Но что можно проехать по нему!.. У Анджея перехватило дыхание. А тут еще мимо поезда, обгоняя его, пронеслись на рысях всадники, и один из них махнул Анджею призрачной шляпой.
Анджей сел на красную тисненую кожу дивана, и это было больше похоже на падение.
Плач утих. Анджея заинтересованно разглядывали. Это прям-таки висело в воздухе. Он постарался резко не двигаться, чтобы не испугать ту, которая на него смотрела. Его все не оставляло ощущение, что он очутился в собственной сказке, и создателю сейчас воздастся по делам его.
-- Нет, это не вы придумали. И не смотрите на меня, я ужасно выгляжу.
-- Я не смотрю, -- ответил Анджей.
Позолоченная ложечка билась о прихваченные инеем ребристые бока стакана. И чай в таком стакане должен был быть потрясающим. Насыщенного коричневого с розовым оттенка, он исходил ароматом лета, которое еще не наступило. Анджей чувствовал это на расстоянии, не решаясь даже приблизиться к хрупкому чуду.
Женщина сидела к нему спиной, позванивала своим стаканом и грызла сахар, потому рассказ выходил с перерывами. А может, пережидала приступы слез.
-- Это Чаячий Мост... он... особенно реален дважды в год. Сейчас. И в канун Всех, не вернувшихся в Гавани. Для... таких, как мы. Испытание. Он высвечивает душу. Поэтому здесь... исповедуются часто.
Анджей отпил чаю, обжегся и какое-то время силился из приличия проглотить кипяток. Языку было больно.
-- Я не буду исповедоваться.
Женщина пожала плечами. Анджей ощущал тонкий запах ее духов -- незнакомый. Еще пахло диванной кожей, хорошим табаком и чаем.
-- А куда... мы вообще едем? -- спросил он. -- Или так, покатаемся туда и обратно?
Незнакомка обернулась к нему, удивленно вскинула брови:
-- Мы едем в Шервудский бор. Ежегодная мистерия.
-- Зачем?
Анджей чувствовал, что ведет себя грубо, но что-то точно тянуло его за язык. Или обстановка действовала на мозги. Окружающее выглядело, как цветная миниатюра из инкунабулы: очень красиво и мало похоже на настоящее.
В карих глазах подпрыгнули золотые искорки:
-- Это один из способов, ну... -- она пожевала нижнюю губу. -- Вы представляете, почему бывает гроза?
Анджей постарался припомнить лекции естествознания. В Корпусе они не входили в обязательный курс, но писатель обязан знать многое.
-- В воздухе накапливается статическое электричество. Копится-копится. А потом разряжается -- это и есть молния. И после этого получается озон...
Под взглядом хозяйки он покраснел.
-- Так вот, если абсолютному тексту не дать разрядки либо сильно ее ограничить, получится вот такая спонтанная гроза. И не известно, в кого и как она ударит. Вы знаете про абсолютный текст?
Анджей кивнул. Их учили "безопасному образу жизни", вот уж что не позволялось прогуливать. Правда, преподавался БОЖ, на взгляд Анджея, да и не его одного, отрывочно и бестолково. Минимум теории. Никаких толкований. Сплошные правила для зубрежки. "Не суй пальцы в розетку, не гуляй ночью по темным улицам, не пиши вне Корпуса".
-- Мистерия проводится, чтобы дать вот такую максимальную разрядку, не чреватую спонтанным Вторжением.
-- Вторжением? -- кажется, подумал Анджей, так называется необъяснимое законом и логикой искажение реальности. Как падение с моста того поезда. Он хлебнул остывший чай. Хотелось зажмуриться, заткнуть уши и ничего не помнить.
-- Вам плохо?
Он замотал головой. В ушах звенело.
-- Не... нет.
Если бы хозяйка вагонных апартаментов приставала к нему дальше со своим сочувствием, парень бы ее ударил. Но она звонком вызвала проводника, попросила заварить свежий чай. Анджей обрадовался, что может перевести дух.
-- Абсолютный текст всегда хочет вырваться в реальность, всегда ищет ворота, но Хранитель подсказал...
-- А разве они есть?! -- Анджей забыл про черные мысли, кудрявые волосы разлохматились, глаза сверкали. Женщина засмеялась:
-- Один точно есть. Хотите, познакомлю? Или нет. Хотите, исполню ваше желание?
Анджей уронил ложечку и долго шарил под столом.
-- А вы кто? Воплощение Корабельщика?
Она засмеялась, тряся каштановой гривой с серебряными паутинками седины:
-- Нет. Я Алиса. Вы не узнали? Или просто прикидываетесь?
Анджею снова захотелось уронить ложечку, забраться за ней под диван и никогда оттуда не вылезать. Или заставить собеседницу сознаться, что она врет. Потому что был пожар Корпуса, и некрологи в газетах, и дважды убитый Хальк, Ковальский Александр Юрьевич. И он, Анджей Саварин, учащийся некогда им возглавляемого Корпуса, который благополучно все это пережил. Потому что сбежал, предоставив другим разбираться за него.
-- Вы его помните? -- губы дрожали, и слова прыгали вместе с ними, согласные путались, а гласные корчились, как осенние листья.
-- Кого?
-- Ну, того... что Чаячий Мост...
-- Это я... придумала Чаячий Мост. А он впервые прошел... Да о ком вы? -- государыня будто очнулась и смотрела на Анджея глаза в глаза.
"Не судите, да не судимы..." А может, директор Ковальский тогда не умер? Ну как определить по обугленному телу, кто это? Ни роста, ни веса, ни папиллярных линий... По пломбам, если они есть и есть записи у дантиста? Интересно, а пломбы не плавятся?!.. Анджей с силой провел ладонями по голове от подбородка к затылку. И понял, что Алиса что-то ему говорит. И кивнул. А потом замигал глазами.
-- Отдайте мне рукопись. Я просмотрю. И, если она достойна, лично рекомендую к печати.
Казенные слова резанули. Хотя, собственно, Анджею уже было все равно.
Шервудский бор,
округ Эрлирангорд.
26 апреля 1894 года.
О, сладость произвола,
О, вольный дух казарм!
Я сам себе крамола
И сам себе жандарм...
-- Замолчи, -- сказала государыня резко, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не крикнуть.
Рука Лаки дрогнула, невпопад ударив по струнам. Гитара отозвалась дребезжанием. Народ разочарованно загудел. Вежливо улыбнувшись, Лаки прижал струны:
-- Спокойствие, господа, только спокойствие! Счас продолжим...
-- Прибью, -- пообещала Алиса мрачно.
-- А что, что такое!.. -- Лаки взвыл, как оскорбленный первоклассник. -- Народу нравится.
-- Может быть, -- отозвалась Алиса холодно. Наклонилась притоптать тлеющую за гранью костра прошлогоднюю траву. Пускай другим кажется, что щеки горят от жара костра. Она могла обмануть таким образом кого угодно, только не Лаки.
-- Нет, ну правда же... -- Он все-таки отложил гитару.
Повисло неловкое молчание, когда никто не знает, что сказать, -- молчали не из придворной вежливости, а чисто по-человечески.
-- Дурак, -- сказал кто-то резко. -- Нашел, что петь...
Когда тебя жалеет огромное количество народа, да еще и каждый знает, почему, -- это нестерпимо. И лучше уйти, чтобы не давать другим лишних поводов... Странно, что они все -- и Магистры, и простые кнехты, -- еще способны на эту жалость. К ней. С другой стороны, ну не сволочи же они, право слово... Вернее, сволочи, но не до конца, и слава Богу... Словно она действительно кукла в короне, и пророчество Гэлада Всадника Роханского, нордлингенского каторжника и бывшего Канцлера Круга, совершилось. Можно сколько угодно прятаться за стенами Твиртове, но приходит весна, и традиции, ею же установленные, взывают... И Круг собирается - весь, от магистров до простых кнехтов (исключая осужденных и мертвых) - и едет, куда выведет Чаячий Мост. Чтобы там разыграть мистерию по разгрому Одинокого Бога. Сколько сил Алиса убила на то, чтобы его, наконец, не было! И вот, мертвый, Рене де Краон издевается над нею до сих пор.
Всю эту зиму, долгую, как кошмарный сон, в котором было все, что угодно: от вежливой холодности Яррана до равнодушно-предупредительного Феличе, и только Халька -- не было!, -- всю эту зиму она знала, что Круг ненавидит ее. И оказывает ей королевские почести так, словно швыряет милостыню. И принимает ее правила игры из лени и нежелания сопротивляться. Их хватает только на разговоры, а когда говорят -- не бунтуют.
Противно! Нужно было зажать в себе и донести до шатра слезы. Чтобы пожалеть было некому, и сплетен потом никто не разносил. Что, мол, прибила, а после плачет по убиенному.
Шатер был пуст. В полуоткрытый полог тянуло свежестью и запахом хвои. Тонко звенели комары. Она слышала их звон, и это доводило до отчаяния. Волчья шкура легла под щеку жестковатым, пахнущим дымом ворсом. Возникало ощущение, что это -- единственная жалость, которую не стыдно принять. И выплакаться. Взахлеб, сладко, как в детстве. Тогда плакалось лучше, честнее...
-- Это корона, что ли?
Алиса села, насухо вытирая глаза. Длинноногая девица с косой стояла у порога, держа в руке самодельную светильню: свечку в пивной бутылке с отбитым донцем, -- и указывала ею на венец, повешенный на рукоять меча.
-- Что ли корона. Выйди вон.
Девица фыркнула, как кошка, и глаза ее сощурились на Алису.
-- А ты, что ли, королева, -- сказала она, откровенно издеваясь. - Не похожа что-то.
-- Сейчас я позову охрану, и ты будешь рассуждать об этом...
-- Ага, в казематах Твиртове. Я знаю, мне рассказывали, что бывают и такие варианты... гостеприимства. Кстати, а охрана разбежалась, вот незадача. Так что придется тебе меня выслушать.
-- Ты кто?
-- Кот в манто, -- сказала девица. Так, что у Алисы не осталось почти никаких сомнений в том, кто она такая. Хотя... вокруг Халька в свое время вертелась прорва девиц, и любая могла подхватить на язык его манеру выражаться. Но эта косища, и глаза... Вот еще привидений тут не хватало!
-- Даная?
Гостья не ответила. Только дышала как-то странно, как будто собиралась заплакать.
-- Если ты думаешь, что меня сейчас начнет мучить совесть...
-- Не начнет, -- перебила девица резко. - За отсутствием таковой. А вообще, я пойду. Спасибо.
-- За что?
-- За возможность убедиться, что ты именно такая, как я думала. А вовсе не как он тебя описал.
-- Господи, я такая, какая есть. И я не буду честнее и чище в угоду тем, кто сперва присягает на верность, а потом норовит плюнуть в спину. Уберите, Феличе, я все равно этого не подпишу.
Запах хвои плыл в жарко натопленном покое. Трепетал на елке крылами сусальный ангел, отражался в синем боку хрустального елочного шара.
-- Именно потому, что вы такая, какая есть, вы это подпишете, -- мягко сказал Феличе, вновь раскрывая перед государыней сафьяновую папку. Вверху наполовину исписанного листа было выведено алыми чернилами - "Рескрипт аб амнистии".
-- Вы подпишете это, миледи, потому что следует, наконец, положить предел ненависти. Простить.
-- Простить?! Феличе, вы сошли с ума!
-- Не будьте мелочны, государыня. Все равно многих из тех, кого... кто был замешан в Стрешневском инциденте... их уже нет. А Круг катится к расколу. И на каторге - все равно, в Нордлингене или на юге, в Руан-Эдере - нельзя писать. А вы же знаете, Алиса, что будет с нашим миром, со всеми нами, наконец, без создателей.
Она вспомнила недавние посиделки у костра. Наивный Феличе, как же он ошибался, думая, что эта амнистия что-нибудь изменит. Да, они вернулись - почти все, и внешне все успокоилось, вот только абсолютное большинство из тех, кто нынче составляет Круг, считают ее убийцей. И куклой в чужих руках. И жалеют - как жалеют юродивых или калек, понимая, что ей, в общем, тоже несладко. И продолжают ненавидеть, и вряд ли когда-нибудь простят.
Потому что, кроме Стрешнева, почти все они помнят Эйле двухлетней давности, и в своей слепой правоте больше ничего не хотят замечать.
Лаки гладил гитарный бок. Растерянно и любовно, как беременную жену.
-- И в самом деле, ведь не нарочно...
-- Болван! -- Даг поворошил угли с такой яростью, что искры рванулись в небо. Лаки проводил их замученным взглядом. -- Правдолюбец, мать тввою!.. Волка бы на тебя. Жаль, любиться ушел.
Несдержанность в словах командор мог себе позволить: вокруг костра не было ни живой души. Народ отправился пить пиво и культурно развлекаться.
-- Может, мне еще и пойти извиниться? -- Это было сказано от полной безнадежности и тупости в голове. Оправдываться всегда унизительно, даже если и очень виноват.
-- И пойди! -- рявкнул Даг.
-- Счас, все брошу...
Того, что кинул в ответ Даг, Лаки не услышал. Он вообще почел за благо отойти от костра подальше, и теперь, стоя у сосны, за кромкой освещенного круга, задумчиво созерцал и небо, и звезды, осыпавшиеся под ветром в иглицу, и скорбную фигуру Дага у костра, и все это вместе выглядело так красиво, что просто не имело права на существование, Лаки шкурой чувствовал, что что-то должно случиться.
Случилось.
Аришка выломилась из леса, держа перед собой сооруженный из разбитой бутылки фонарь, не видя ни костра, ни Дага, и ее пришлось ловить и отбирать светильню, потому что уж кто-кто, а Лаки с Дагом знали, какое это страшное оружие в руках у психа -- "розочка".
-- Откуда ты, прелестное дитя? -- нежно осведомился Лаки, пряча за спину добычу.
Аришка метнула на него дикий взгляд и с ходу объявила, что эта их государыня -- стерва, дура и вообще... Она ругалась кошмарно, как пьяный дворник, а Даг с Лаки слушали ее, раскрыв рты, не предполагали они за девочкой таких талантов.
-- И ни один, ни один... никому из мужиков не хватило смелости сказать ей в лицо, что она убийца!
-- Арина Ольгердовна!
И, глядя в белое, запрокинутое к нему пятно Аришкиного лица, Даг, Магистр и Командор Круга, отчеканил:
-- Это я убил вашего мужа.
-- Это я убил вашего мужа.
Аришкино лицо сморщилось и потекло, пальцы лихорадочно теребили косу.
-- Не ври так, пожалуйста. Это она тебя заставила.
Лаки вдруг заржал -- заржал почти непристойно, до слез, едва не падая в костер, -- мгновенно вышибив этих двоих из истерики и заставив к нему обернуться. Не объяснять же этим идиотам, что почти в точности до наоборот повторялась ситуация из квартиры в Стрешнево, когда Айша им всем рассказывала, кто в этой стране принимает решения. Что они все - как слепые лошади на мукомольне, ходят и ходят по кругу, не замечая самых очевидных вещей...
Лаки зашелся еще пуще и, вытирая слезы с глаз, пробормотал только, что женщина, когда захочет, всегда отыщет оправдание.
Следующий удар Аришкиного сарказма достался ему. Это насчет того, что вместо святой мести они позаливали зенки пивом, утопили свою совесть... ну и еще много разного, за что мужикам тривиально бьют морду. В общем, все возвратилось к тому, что надо свергать государыню. Вот стоило возводить ее на престол, чтобы тут же заняться свержением.
Лаки обозвал Аришку диверсантом. А Даг подумал, что женщины в своей мести наиболее жестоки и несентиментальны. И не умеют останавливаться на полдороге.
-- Вы за полгода все забыли!
Даг спросил себя внутри, забыл ли он... простил ли... или малодушно прятал голову в песок и не хотел смотреть втуда, во Вторжение... и сразу после, когда он вяло переругивался с Аришкой и исполнял свой долг, пока в нем медленно и мучительно умирала часть его самого... Он даже не был у Халька на могиле. Тело передали эйленским властям для похорон. Ну что там, на сутки съездить в Эйле, постоять на кладбище, глядя в глаза медальону на надгробии... Он боится! Смотреть в глаза мертвому -- себе самому.
-- Ты не права, Аришка, -- сказал Лаки серьезно и грустно. -- С властью не расстаются без крови. А... не нужно больше.
Лучше ничего не делать. Вяло крутить интриги, ненавидеть себя и говорить, что во всем виновато Вторжение.
-- Тож-же мне, "адъютант ее превосходительства"! Не стыдно быть шутом?
-- А что? Выйти на площадь Адмирала Шарделя и орать, что государыня убийца?!
Даг фыркнул. Лаки в праведном гневе был хорош.
Полгода, подумал Лаки, полгода я не хочу смотреть в себя, занимаюсь мелкими подколками и маюсь дурью. Потому что тогда, с виадука, я один видел, что вот-вот случится, этот клубок взбесившегося огня, который готовился слизнуть выходящих... не снайпер, даже не митральеза... оршанский огонь, про который я читал в какой-то контрабандной книжке. Но не могло быть у магистров хоботястой пушки, и оршанского огня... не было. Здесь не придумали. И государыня не отдавала приказа стрелять! И он, Лаки, один-единственный видел и никому не стал рассказывать. Он трус?!
Аришка топнула ногой.
-- А хотя бы и на площадь! Не буду я с ней в одном лагере ночевать! Я ей глаза выдеру!
-- Послушай, детка...
Даг задумчиво повертел перед собой одуванчик, словно жалея, что вот он такой беленький, пушистый, а придется на него дунуть, вся пушистость разлетится к чертовой бабушке и останется стебелек с лысой маковкой. Повертел-повертел -- и, таки, дунул. Аришка проследила, как уносятся в зеленую сумятицу листвы парашютики, и запоздало огрызнулась:
-- Я тебе не детка.
-- Может быть, -- покладисто пробормотал Даг. -- Это не важно... Но подумай сама, ты же взрослая и умная девочка... Как это может быть, чтобы человек дожил до таких лет и ничегошеньки о себе не помнил. Ни детства, ни отрочества... Вот прямо так: бац -- и сразу замуж. Прости, это как в сопливом романе. Должны же быть у тебя мама с папой.
-- Должны.
-- Вот и расскажи про них, -- Даг отшвырнул измочаленный стебель и слегка обалдело уставился на черные от млечного сока пальцы. -- Расскажи про маму с папой, не надо про государыню.
-- Не буду. Не знаю -- и не буду.
-- Не помню, -- поправил Даг механически.
Аришка покачала головой. Вся стервозность слетела с нее, как пух с давешнего одувана. И с чего бы это?..
-- Нет, -- сказала она. -- "Не помню" -- это когда что-то было, а после из головы вылетело. А у меня ничего не было. Потому -- не знаю. И отцепись.
Глаза у Дага сделались удивленными и какими-то по-детски беспомощными. Как будто до него вдруг дошло что-то такое, что вообще не имело права на существование. В следующее мгновение Аришка поняла, что он ее жалеет. Это было дико, никогда она за Дагом такого не замечала, ей даже показалось, что сейчас он протянет руку и погладит ее по голове. Не погладил, подумала она тут же с непонятным ожесточением.
-- Сто-ойте! Галчонка забыли!
Лаки несся по проселку следом за ними, высоко вскидывая голенастые ноги, и термос с недопитым пивом нежно похлопывал юношу по заду. Вдогонку летел вещмешок, держась за Лаки лямочкой только из соображений верности хозяину. Даг, сочувствуя, остановился.
-- Ну!.. Вы!.. -- Лаки пыхтел, как паровоз. Даг забрал у него поклажу и согнулся под тяжестью.
-- У тебя там кирпичи?
-- Не, тушенка... Или мы на бабкиной даче будем кузнечиков жевать?
-- На редиску!.. На редиску не наступать! Ослепли, что ли?! Как полоть -- так никого нету, а ногами топтать или лопать -- так всей оравой, нате пожалуйста!
-- С ума сойти! -- восхитился Лаки шепотом, когда мощный бабкин баритон затих за кустами смородины. -- Вот он, бабизм-реализм, во всей своей красе! Слушай, как ты с ней живешь?
-- А я не живу, я только ночевать пришла.
-- Примите мои соболезнования. -- Даг отщипнул с грядки стрелочку молодого лука, поморщился, но сжевал. Сделал он это не потому, что зелени хотелось, а из научного интересу. Лук был взаправдашний. И сквозь бабку вечернее солнышко тоже не просвечивало.
-- Ты что! -- Лаки захлопал крыльями, -- плюнь бяку!
Аришка, идущая по тропинке первой, обернулась.
-- Дурак.
-- На редиску!.. -- сейчас же заорал Лаки, с удовольствием наблюдая, как рыжая Аришкина коса описывает гневный полукруг -- с одного плеча на другое. -- На редиску -- не наступать!
-- Да пошел ты, -- не оборачиваясь больше, холодно посоветовала Аришка. -- Еще один воспитатель на мою шею.
А тропинка все тянулась и тянулась среди редких зарослей ирги и малины, полувскопанных грядок и ведер известки. И Лаки стало охватывать подозрение, что не просто так учинила Аришка скандал на мистерии. И что вместо пива в хорошей компании и развлечений ждет их каторга, как пособников кровавого режима. А поскольку дача придуманная, то всегда будет в полувскопанном состоянии и пребывать.
-- Аришенька, -- медовым голосом окликнул Лаки.
-- Чего?
-- А подневольный труд твоя баб... бабушка приветствует?
-- Она всякий приветствует, -- сообщила Аришка ядовито и неожиданно остановилась. Даг сейчас же бросил в траву осточертевший вещмешок. -- Все, пришли. Вот тут, граждане, вы и будете жить. Поближе, так сказать, к природе.
Она гостеприимно раздвинула руками заросли смородиновых кустов, и глазам Дага открылось их временное пристанище. Если, конечно, допустить, что так можно назвать покосившийся сарай. Даг критически оглядел облупившуюся от дождей и времени краску.
-- Крыша, небось, дырявая, -- задумчиво объявил Лаки.
-- Крыша -- целая, -- тотчас уточнила Аришка. Пнула ногой дверь. Из темноты дохнуло сыростью и запахом гнилого дерева.
-- Ну, поселяйтесь, -- сказала Аришка. -- Сейчас я вам свечку принесу, а то еще лбы порасшибаете.
-- Да-а... -- Лаки поглядел Аришке вслед и повернулся к сараю. -- Благородный дон поражен в пятку. Уж лучше отстоять подряд две стражи. А все твоя любовь к людям!..
И чтобы эта самая любовь не распространилась на него, вперед головой нырнул в темноту.
-- Ну, что там? - обеспокоенно спросил Даг.
Послышалось невнятное ругательство, грохот досок и плюх воды.
-- Ты живой там?
Лаки выбрался задом, вынося на волосах древесную труху и паутину, а на ноге ржавое ведро. Даг непристойно заржал. Лаки, выставив вперед челюсть, одарил начальника зверским взглядом.
-- Я те морду набью. Потом.
Даг пожал плечами и сообщил, что Лаки в сарай не посылал, а, стало быть, моральной ответственности не несет. И вообще, все претензии к бабке.
Лаки, избавившись от холерного ведра, в изнеможении присел на порожек.
-- К какой бабке? -- осведомился он ласково. -- Нету никакой бабки, так, видимость одна.
-- Не по-онял?..