Книга 2. Часть 8. Стрелок
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Стрелок.
Я с сегодняшнего дня
Мастер меткого огня.
Мама этого не знала,
Увела домой меня.
Эрлирангорд.
Август 1897 года.
Стоя возле "крысятника", как перед походом к дантисту, Анджей Саварин колебался и тянул время. Раздумывал. В голове роились тяжелые слухи о происходящих здесь с гражданами ужасах. То, что его вызвали не в главный департамент -- ампирное здание на Шарделевском проспекте с львами-щитодержателями и штандартами вдоль фасада, а в филиал в Митиной слободе, почему-то особенно пугало. Вот тебе и чистый паспорт, подумал Анджей с тоской. Раскатал губу: публикации, ковровая дорожка от подъезда до издательства; личное благоволение государыни... А еще жалел ее, облыжно обвиненную и преданную, раненную в войне за веру; искренне молился за здравие! Вот тебе!..
На солнце блестела скромная вывеска "Объект городской службы специального назначения"; распорядок службы "Прием граждан с 6.00 до 22.00 без перерыва и выходных"; сияли чистотой вымытые с мылом плиты перед входом, за аккуратным низким штакетником из витых чугунных прутьев томно распускались разноцветные георгины. Стояли рядком лакированные коляски и сверкающие авто. И все это благолепие казалось фальшивым, как зайцы из моркови в эрлирангордских кафе послевоенных голодных времен.
Еще не поздно было передумать. Развернуться, убежать. Снова скрываться, бродяжничать -- Анджей хлебнул этого по горло. Перебиваться случайными заработками, завшиветь, подхватить заразу. Сдохнуть в подворотне, наконец. Из-за собственной гениальности. Текстов, которые крушат и переворачивают мироздание -- а собственному создателю ни славы, ни радости не принесли.
Хотя, скорее всего, бежать уже поздно. За ним уже следят, просто он по наивности своей этого не замечает. Анджей стиснул зубы. Предъявил на входе повестку охраннику и вошел.
Коридоры "крысятника" были длинными, как кишечник, мрачными и немного пыльными. Так, по крайней мере, показалось Анджею, пока он разыскивал указанный в повестке кабинет, то и дело спотыкаясь о вытянутые в проход ноги дожидающихся очереди посетителей. Сидели немногие. Куда больше ходили либо подпирали стены, выкрашенные немаркой зеленой краской, и чудилось, без этой грустной помощи филиал департамента безопасности и печати рухнет, как покосившаяся изба.
Вопреки страхам Анджея, возле нужной двери очереди не было. Это его почему-то обрадовало. Точно сулило сказке хороший конец.
Озабоченная рыженькая барышня, по виду не старше Саварина, из-за письменного стола протянула руку к повестке. Суховатое лицо, как только девушка прочла повестку, сразу сделалось слащавым и сочувствующим. Она попросила Анджея присесть, собственноручно сварила кофе, и Анджей осторожно выпил, боясь, что заболит сердце. Но сердце не заболело, кофе был сладким и в меру крепким -- такой редко подают в присутственных местах. И Саварин загадал, что если сейчас произойдет еще что-то приятное, то в его жизни все будет хорошо. И ковровая дорожка к издательству тоже обязательно будет. Ведь если бы узнали его настоящее имя, или кто-то донес -- Анджея не стали бы сюда вызывать и кофе поить. За ним бы просто тихо пришли однажды ночью, и заступничество Надежды, смотрительницы бывшей библиотеки Одинокого Бога, ничем не помогло.
-- Подождите минуточку, -- барышня порылась в ящиках стола и достала знакомую папку: коричневую, картонную, с белыми завязками. Ту самую, что Анджей отдавал государыне. Лично в руки. -- Мне очень жаль...
Саварин раскрыл обложку. Поверх рукописи наискось лиловыми противными чернилами -- ну отчего в государственных конторах они всегда такие гадкие -- было выведено крупным округлым почерком:
-- Отказать.
У Анджея остановилось сердце. Всего на секунду.
-- Там в конце... заключение...
Служащая департамента по-настоящему ему сочувствовала. А может, виной был королевский росчерк под документом -- заставлял опасаться. Несмотря на то, что просителю отказали.
Анджей перелистнул страницы. В конце было отпечатанное на машинке вложение: "Текст признать социально опасным, к чтению и распространению запретить. Обязать автора в течение трех дней пройти регистрацию и сдать остальные рукописи на предмет изучения экспертным советом МБП". Внизу три подписи: магистра ликвидации последствий Вторжений, легата Церкви кораблей в Эрлирангорде и главы Магистерства безопасности и печати. Дата. И личный вензель ее величества. А поверх размытая круглая печать.
Саварину было трудно дышать. Он раздернул узел галстука и расстегнул ворот. Руки тряслись. Ему все казалось, что сотрудница "крысятника", прочитав вердикт с ним вместе, немедленно вызовет охрану. Но она только теребила выбившуюся из прически рыжую прядь. Сочувствовала.
-- Я пойду?
-- Да, конечно. Мне очень жаль...
Солнце прыгало в ее рыжей косе. Анджей вспомнил такую же рыжую Данаю, первую жену покойного Халька. Сглотнул.
-- Оставьте мне паспорт для регистрации. Заберете через три дня.
Рука никак не хотела извлекать документ. Анджей до крови прокусил губу, пока сумел с рукою справиться. Неловко поклонился, сгреб папку. Завязки выскальзывали из пальцев.
-- Простите, это останется у нас. Вердикт можете забрать.
-- Да-да. Конечно, -- он свернул вчетверо плотный непокорный лист, сунул во внутренний карман своего нелепого пиджака вместо паспорта и, боясь расплакаться, вывалился из кабинета. А может, это от пыли слезились глаза.
Анджей притулился в темном углу, молясь, чтобы на него не обратили внимания. Никто и не обращал.
Три дня. У него есть три дня свободы и надежды. А потом...
А может, никто за ним и не следит. Хороших топтунов в Метральезе, пожалуй, меньше, чем писателей. А плохого бы Анджей заметил. К тому же он, как-никак, личный знакомец государыни. Губы парня жалко дрогнули.
Услыхав скрип двери, рыжая подняла голову:
-- Вы?
-- Простите. Могу я как-то обжаловать?..
-- Ее величества нет сейчас в Твиртове.
-- А где?
-- Я случайно слышала... -- девушка покраснела. -- Она на городской квартире. Адрес я сообщить не имею права. Мне, правда, очень жаль.
Анджей кивнул, прощаясь.
На улице купил у разносчика "мерзавчик". Выглотал, не чувствуя вкуса. Адрес не проблема, адрес он узнает у Лаки. По старой дружбе. Но прежде всего поедет на Аришкину дачу. Анджей подумал, что не верит в силу слова. То или обманывает, или сбывается как-то не так. А оружие, подумал он в пьяном угаре, оружие -- нет, не подведет. На последнюю мелочь, которую наскреб по карманам куртки, он взял билет на пригородный автобус.
Дача встретила Анджея тишиной и запустением, кисловатым запахом давно прогоревшей печки и осыпающейся с кустов недозрелой малиной. Он откопал зарытый в подполе "сэберт" и вернулся в город.
Генуэза,
Август 1894 года.
Врач говорит - магистраль не задета.
Испуг излечим, а могло б и убить.
Цирк отступил, расцвела оперетта.
Любить ли ее? Слух прошел, что любить.
Выставленные у порога магазинчика букеты в высоких глиняных вазах перегораживали мостовую - так, что для прохожих оставалась свободной узкая тропка поребрика. Юлиуш пробежал по ней, по-птичьи раскинув руки. Хальк только чертыхнулся, глядя, как он лавирует, закладывая почти цирковые пируэты, в цветочных зарослях. Чего там только не было! Розы, томные стрелы ирисов, простодушные охапки ромашек, кудрявые, в завитках и перистых листьях "венерины волосы" - местная разновидность орхидей. За цветами почти не видно было двери лавки, она угадывалась по блеску вымытого стекла. Рядом с магазинчиком шумела, хлопала полотняными маркизами уличная кавина.
-- Посиди здесь, -- Хальк железной рукой водворил Юлека в плетеное кресло. Пошуршал ассигнациями в портмоне. Мелочи, как назло, не было. - Вот, купи себе что-нибудь. И мне кофе закажи, я скоро...
-- Вам кофе вредно, -- чихнув, сообщил Юлиуш. -- И вообще.
-- Будь здоров, -- Хальк протянул ему серый от пыли после недавних скитаний по городу платок. -- Что - вообще?
-- А мама говорила, что меня в городе бросать одного нельзя. А вы бросаете.
-- Ну да, ты сокровище. Редкое, как гремучая змея. Оставь без присмотра - враз украдут.
Юлиуш надулся, дернул плечом. Завозил по крахмальной сине-белой скатерти мурзатым пальцем. Сейчас прибежит кельнерка, увидит это немытое чудовище... то, что у чудовища достаточно денег, чтобы заказать не то чтобы кофе с мороженым, а обед с переменой из пяти блюд, вряд ли ее остановит. Остается только надеяться на неторопливость здешнего общепита.
-- Цветов куплю - и вернусь, -- сказал Хальк. И поскольку на лице у Юлека отразилось дурашливое смущение, напомнил, что с утра они собирались посетить Кальварий. А на кладбище без цветов как-то не принято.
...пришло не сразу. Это погружение в ласковость набегающей волны, и пестрые гальки скользят в ладонях, и блестят на солнце, а потом высыхают, делаются шершавыми, матовыми, солеными на вкус... Над головой нависала крепость, охряно-белые развалины, заросшие сурепкой и южной акацией, и склон холма, на котором угнездилась эта громадина, был белый, весь изрытый ямами... он не сразу догадался, что это следы от обстрела. И когда Юлиуш, кося сине-зеленым хитрым глазом, спросил: "Полезем?", и другого ответа, кроме как согласиться, не предполагалось, Хальк ощутил, как позвоночник продрала липкая волна озноба. Как будто и не было всех этих лет, и вот снова - лето, и развалины маяка в пригороде Эйле, и загорелый, похожий на костлявого черта, только без хвоста, Кешка скачет и дурачится, и вдруг затихает, запрокинув лицо в синее с барашками облаков небо. "Так полезем, Аль Юрьич?" Сколько мне лет? Девятнадцать? Смерти нет... Если бы все, что случилось, не случалось бы никогда, у них с Алисой мог бы быть вот такой сын... или нет, наверное, младше. Юлиушу почти двенадцать... значит, ему было бы максимум шесть, ну семь от силы.
Разумеется, они полезли. Сыпалась из-под ног тонкая песчаная взвесь, и скользили подошвы, а чахлые кусты травы вырывались из рук, оставляя на ладонях серебристую, с горьким запахом, пыль. И донжон нависал над головой, неприступный, сердце колотилось как бешеное, и казалось, что никогда, никогда не одолеть этот склон.
-- А говорили, не долезем, -- с упреком выдохнул Юлиуш, когда, обессиленные, они повалились в выгоревшую траву у стены. Изъеденная временем и давними пулями каменная кладка приникла к плечам, мягким теплом дохнула в затылок. Отсюда, сверху, как на ладони виден был залив с узкой горловиной - Хальк знал, что с моря вход в бухту можно найти, только если хорошо знать. Внизу узкой полосой вдоль берега протянулся город - пестрая лента набережной с магазинчиками и ресторациями, ползущие по курчавому склону горы домики, яхты и рыбацкие йолы, лениво колышущиеся в черной недвижной воде.
-- Повезло тебе, -- вздохнул Хальк. - Такой город...
-- Чтоб ему сгореть синим пламенем, -- в тон, но почти без эмоций, откликнулся Юлиуш. По его голосу было понятно, что вот это пожелание - не веяние минуты. Давнее, хорошо обдуманное и выстраданное решение взрослого человека. Хальк запнулся с заранее заготовленной фразой.
-- Там же люди, -- сказал он, только чтобы сказать хоть что-нибудь.
-- Лю-уди?!! Это - люди?!!
История у него была самая обычная, Хальк наслушался таких, еще когда работал в Корпусе. Талант, выпирающий, как гвоздь из стула, невместный, выламывающийся из привычных обществу рамок, помноженный на мальчишескую прямолинейность и неумение держать себя в руках... и рядом мать, молча поощряющая одаренного сына, потому что и сама из таких, но неудачное замужество, и литературная карьера не срослась, выпала из рук... и заботливые чуткие наставники, для которых Юлиуш - что заноза в пятке. А хуже всего сверстники, потому что дети, как обычно, жестоки и несентиментальны, и крайне изобретательны в своих попытках объяснить другому, что он не такой, чужой, лишний. Горький запах горелой бумаги, дождевые струи путаются в клейкой тополиной листве...
Все было так - и не так. Потому что с некоторых пор к привычным несчастьям прибавился равнодушный интерес государства. Ковальский полагал, что с этим интересом Юлиуш уже познакомился. Едва ли успел привыкнуть, но все-таки...
-- Давай спускаться, -- сказал он и поднялся. - А то заснем тут в тенечке, как потом по этим буеракам скакать в темноте...
-- Тут дорога есть, -- сумрачно, ломким от близких слез голосом возразил Юлиуш.
Дорога оказалась хорошо утоптанной непыльной тропой, серпантином огибающей горушку с крепостью на верхушке. Сперва этот серпантин закладывал крутые виражи, прыгал с камня на камень, потом поутих и превратился в меловой проселок с виноградниками по обочинам. За виноградниками проступали крытые охряно-серой черепицей крыши. Где-то в зарослях негромко шуршал ручей.
-- Тут сейчас родник будет, -- сказал Юлиуш. - Мы всегда там привал устраиваем.
Хальк понимающе хмыкнул. Похоже, маршрут этот известен его спутнику вдоль и поперек. Зачем тогда надо было тащить его в гору? Или это что-то вроде проверки? Ну... ладно, допустим. Не рассыплемся. Вот только бы знать, прошел он эту проверку или нет?
Родника не было. Перетекал с камня на камень вялый ручеек, тень двух пыльных олив лежала на вытоптанной земле, на обломках мрамоных плит и колонн. В расщелины прорастала спорая трава. Блеклое небо сквозило между перистыми листьями.
-- Ну вот, -- сказал Юлиуш, присаживаясь на корточки у воды. Тоненький поток нес по песчаному дну длинные листья. - А вчера был. И родник, и скамейки... Я не виноват, что так вышло. Я хотел как лучше. Только разве они спрашивают?
-- Кто?
-- Слова. Пойдемте отсюда, Александр Юрьич.
Колокольчик на двери звякнул, негромкое эхо раскатилось по тесной комнатке, многократно отразилось в фарфоровых и стеклянных боках вазонов с цветами на низкой стойке. Никто не откликнулся на звук - в полутемном пространстве было тихо, ни единого шороха, и влажно пахло цветами и зеленью. Как в тропическом лесу. Совершенно не верилось в то, что на улице - душный приморский вечер, и солнце висит над горизонтом, как переспелая абрикосина.
-- Чем я могу вам помочь? - из-за глянцевых листьев, пересыпанных мелкими соцветиями - кажется, магнолий.. или азалий?.. выглянула растерянная барышня. У нее было веснущатое бледное лицо. - Так чем я могу?.. - повторила барышня, потому что он молчал и таращился на нее во все глаза.
-- У вас розы есть? Много?
Барышня быстро обернулась, поглядела в темную глубину подсобки, туда, где, перевязанные бечевкой, как ржаные снопы на патриотических картинах, стояли цветы в фарфоровых вазах.
-- Штук пятьдесят...
-- Вот все и заверните.
Это был такой ритуал, и они оба знали об этом. Как и то, что на простой вопрос "чем могу помочь?" вот уже для него вот уже много тысяч лет как не существует ответа.
-- Все шутите, Александр Юрьевич, -- сказала она и улыбнулась, и стала накручивать на палец рыжеватую выбившуюся из косы прядь, а он смотрел на нее и думал, что время сошло с ума. Господь милосердный, ну зачем он приехал в этот город?!
Она закрыла магазинчик, но прежде, поминутно сталкиваясь в дверях и смущаясь, как два нашкодивших лицеиста, они занесли внутрь выставленные на улицу букеты. То есть, он носил, а Лиза стояла на крыльце, придерживая перед ним стеклянные двери, и всякий раз, когда Хальк протискивался мимо нее с охапкой роз или магнолий, краснела и прикусывала губу. А Юлиуш наблюдал за этим представлением, сидя за столиком кафе, и перед ним на скатерти сгрудилось, наверное, с десяток хрустальных креманок из-под мороженого, и примерно столько же пустых стаканов от сока, а кофейной чашки не было ни одной!
-- Знакомься, это мона Воронина, -- сказал Хальк, отодвигая для Лизы плетеное кресло. - Лизавета. Во времена оны я имел честь быть наставником моны в летнем лагере. Только это было очень давно. Сколько вам теперь лет, Лиза?
-- Восемнадцать... почти.
-- Это плохо. Позволю себе заметить, что мона имеет скверную привычку воровать чайные ложечки, а поскольку мона пока неполнолетняя, стало быть, в жандармерию, если что, попаду я. Так что, мессир Раецкий, ложек даме не давать. Кстати, где мой кофе? Ты заказал?
-- У меня деньги кончились, -- скромно признался мессир Раецкий и с сожалением облизнул повисшую на краю креманки сливочно-шоколадную каплю.
--...А цветы вы для кого покупали? Для жены?
-- Почему вы так решили?
-- Ну, не знаю... А зачем вы говорите мне - "вы"?
Они засмеялись одновременно, удивленные нелепостью фразы. Море шумело за парапетом набережной, дышало и ворочалось в сумерках, терлось бирюзовой шкурой о выщербленные от времени ступени сбегающей к воде лестницы. Генуэза - очень старый город...
-- Я все про вас знаю. Все-все. Я все газеты читала, все до одной... и так плакала, после коронации... Ну вот скажите мне, за что?!
-- Это вечный вопрос метральезской революции? Лиза, ну вы же уже большая девочка...
-- Тогда... поцелуйте меня.
Он молчал и не двигался, держа ее запястья в своих руках, ощущая пальцами, как быстро толкается в ее венах кровь. Как море, как набегающая сумасшедшая волна.
-- Лиза... я не могу.
-- Это потому, что мне нет восемнадцати? Вам страшно закончить свои дни на каторге? Чепуха, у меня послезавтра день рождения.
-- Нет. Я... я не могу. Ли-за...
Не желая участвовать в сутолоке, которая неизбежно поднимается, когда в порт прибывает большой корабль, сбрасывают трап и публика, бурля и толкаясь чемоданами, как грибы в щедром осеннем лукошке, начинает сходить на берег, Алиса долго сидела в каюте. Глядела в круглый, мутный от соленых потеков иллюминатор на город, на меловые поросшие акацией и дроком холмы, белые домики и шпили колоколен, и раскинувшийся над ним золотой прозрачный закат. Потом, когда все стихло, медленно спустилась по гудящей от шагов железной лесенке на нижнюю палубу, прошла вдоль борта, зачарованно глядя на качающуюся внизу воду с зелеными звездами медуз, и оказалась на берегу.
Белые мраморные львы спали по бокам поднимающейся на площадь лестницы. У львов были кучерявые гривы и тяжелые сильные лапы. Над тем львом, что спал по правую сторону лестницы, склонялась длинными плетьми ветвей ива. Лев смотрел на государыню, прищурив глаз, и улыбался в усы.
Ты меня не выдашь, подумала она. Никому не скажешь, что я здесь. Ты же помнишь меня, несмотря на то, что прошло так много лет, и я одна, и уже совсем не та, какая была раньше. Кое-кто считает, что я - чудовище. Ну, посмотрим...
Это путешествие заняло два дня - ровно столько потребовалось барку "Мирабель", чтобы пересечь Внутреннее море. От столицы до Генуэзы при попутном ветре. Она приехала инкогнито, одна и без охраны, взяв с Киселева твердую клятву молчания. Будем считать, что я больна. Что у меня мигрень и нервы, и я никого не желаю видеть, и заперлась в своей городской квартире, а вы, Даг, выставите у дверей караул и будете держать оборону пять дней. Что бы ни случилось. По два дня пути туда и обратно, и еще день в городе. Это необходимо. Пожалуйста. Даг слушал ее, и в глазах его была паника, но Алиса знала: после их разговора в метро и на Аристарших прудах, да еще после того, что он сделал для нее, чтобы остановить вторжение в Ниде, -- после всего этого Даг не посмеет возразить. Пользоваться его добротой было безнравственно, но иначе она не могла.
Я должна вернуться - сама к себе. В свои собственные двадцать лет, в свободу - от лжи, недосказанности, дурацких игр во власть, которые неизменно оборачиваются грязью и кровью. От любви, ибо что же это за любовь, от которой ни мгновения счастья, только боль, и это бесконечно, навсегда... простите меня, Даг.
Поезжайте, сказал он, целуя ей руку. А как же?.. спросила она, улыбаясь ему сквозь слезы. Он пожал плечами. Как-нибудь, ответил с непроницаемым лицом. Как-нибудь...
И вот - этот город. Им с Сабиной было, кажется, лет по двадцать, когда они впервые приехали сюда, к морю, после долгой и трудной зимы, которая равносильна разлуке. Вот эти улицы, и адмирал Шардель на постаменте все так же стоит, заложив руку за обшлаг мундира, печально склонив голову, будто не победу одержал, а потерпел сокрушительное поражение.
Воздух пах отцветающими акациями, солью и нагретым за день камнем. На площади Алиса взяла экипаж. Заплатила, не торгуясь. Мохнатая эдерская лошадка косила блестящим глазом, перебирала губами.
-- Куда поедем, мона?
-- Все равно, -- она пожала плечами.
В предвечерний час бульвар Шарделя был многолюден и освещен огнями, играла музыка, где-то смеялись, разносчики наперебой предлагали публике мороженое, орехи и лимонную воду со льдом. Вот ракушка летней эстрады, вот круглое, с колоннами, длинными венетскими окнами и лестницей, полого спускающейся на нижний ярус бульвара, здание оперного театра (они слушали здесь Аиду, и одышливая примадонна фальшивила немилосердно), а напротив - тяжеловесная громадина Морского собрания. А вот пирожковая, где они с Сабинкой, накупавшись до одури, покупали вчерашние пончики - дюжину за пятачок, и еще сахарной пудры можно было взять, сколько хочешь...
Отчаянно грохоча колесами по неровному булыжнику, коляска съехала на нижний ярус, к морю, и покатилась вдоль парапета. Пространство Артиллерийской бухты лежало ровное, белесо мерцала вода, на внешнем створе неспешно мигали то красными, то зелеными розблесками маячные огни. Колонна памятника Погибшим кораблям поднималась из воды темным силуэтом, и волны с негромким плеском разбивались о каменную глыбу постамента. Привстав в коляске, Алиса бросила вниз купленную на площади розу и потом, сколько было возможно, следила глазами, как качается на светлой воде черный бутон на шипастом длинном стебле. Потом коляска свернула в убегающую вверх улочку.
Под фонарем стояли двое. Молоденькая девушка с рыжей пушистой косой, и мужчина, который держал ее за руки. На стук колес он обернулся.
Хальк изменился, но Алиса узнала бы его - любого. Живого или мертвого, неважно. Но это лицо - с подсохшими скулами и шрамом над бровью, и черным в неверном фонарном свете ртом - поразило ее. Это было лицо сорокалетнего.
Он смотрел на нее, не отводя глаз, как будто не веря себе самому, и это продолжалось очень долго, бесконечно - полминуты, - коляска проехала, и ничего не стало.
Почтамт был закрыт. Устав стучать, Алиса некоторое время в растерянности стояла на широком мраморном крыльце. Горел фонарь над входом, ночная мошкара вилась вокруг матового, в узорной бронзовой оплетке, плафона, рождая своим полетом причудливые, бесконечно изменчивые тени. От этого кружилась голова. Что я здесь делаю? Зачем это все... этот город, море вздыхает в темноте, совсем близко... Она спустилась с крыльца на мостовую, подобрала под разлапистым каштаном застрявший между прутьев решетки камень и что было силы саданула в огромное, в полтора человеческих роста, окно.
Удивительно, но почти ничего не произошло. Она ожидала, что немедленно грянет сирена, и зажгутся внутри огни, и водопад стекла обрушится на брусчатку - все это практически одновременно. И из-за угла вылетит, ревя клаксоном сирены, полицейский фургон.
Камень ударился в окно, но ни водопада огней и осколков, ни сирены - ничего этого не случилось. Алиса заглянула в небольшую образовавшуюся в стекле дыру с оплавленными краями и разбегающимися от них трещинами. Это было похоже, скорее, на пулевое отверстие. Там, в зале, было темно и тихо, и сочился изнутри запах сургуча, пыльной бумаги и натертого воском паркета. Потом вдалеке возникло пятно теплого света, как от свечки, и застучали по каменным плитам пола шаги. Наконец стукнул засов на дверях.
-- А стекло-то бронированное. Много вас тут таких по ночам умных шляется. Чего шумишь?
Из-под ладони, щурясь от света поднесенного к самому ее лицу фонаря со свечой внутри, Алиса смотрела на почтового сторожа - крепкий дедок в форменной тужурке жевал углом рта незажженную папиросу и был Алисе отнюдь не рад.
-- Мне позвонить нужно. Телефон работает?
-- Работает. И телефон, и граммофон... Утром приходи и звони. Или беда какая стряслась? Нет? Иди тогда, а не то полицию кликну. Иди-иди себе, давай!
-- Вы не поняли, -- чужим голосом сказала Алиса. - Мне действительно очень нужно позвонить.
Дедок приподнял фонарь повыше, свечка мигнула.
-- Матерь божия... -- выдохнул он.
Алиса отвернулась.
Черный эбонитовый телефон на столе дернулся и разразился хриплой трелью. Даг смотрел на него, как на ожившее чудовище из ночного кошмара. Собственно, так оно и было. Он не спал уже вторую ночь подряд, просто боялся - что уснет, и случится непоправимое. С того дня, как Алиса уехала, пошли уже третьи сутки, и, по его расчетам, она должна была уже быть в Генуэзе. Судя по сводкам, там все спокойно... чего не скажешь о столице.
Феличе заявился на вторые сутки после отъезда государыни. Как будто чуял. Пришел под вечер, поднялся в квартиру один, без охраны. Даг разговаривал с ним, приоткрыв забранную на цепочку дверь. Сорэн был язвителен и сух, и ясно дал понять: ему доподлинно известно, что государыни нет в Эрлирангорде. В ответ на это Даг хмыкнул, но войти в квартиру и удостовериться в обратном не предложил. Феличе постоял на лестничной клетке, в задумчивости глядя на пыльные тополевые кроны в оконце под потолком. А потом задрал сутану, вынул из кармана штанов маленький "куин" с вороненой рукоятью, сквозь зубы велел Дагу отойти и одним выстрелом перебил дверную цепочку. Государыня никого не принимает, сказал Даг, морщась от пороховой гари. Феличе посмотрел на него как на душевнобольного. Ничего, я подожду, сказал он.
И вот теперь они сидели в передней, перед наглухо запертой дверью в государынины покои, из которых не доносилось ни звука, и перед ними на столике стояла почти пустая бутыль "Тракая", пузатые низкие стаканы из толстого хрусталя, доверху набитая окурками хрустальная же пепельница и телефон.
Телефон звонил и звонил.
-- Ну же, -- сказал Феличе. - Или я сам.
Плохо себя осознавая, Даг поставил на стол стакан - коньячная лужица жалко плескалась на дне -- и снял трубку.
-- Слава Богу, Даг, -- сказала из невозможной дали Алиса. - Я уж подумала, что вы померли... или спите.
-- Даг, у вас есть список генуэзских создателей?
-- Нет, -- сказал он, чувствуя, как взгляд Феличе буравит ему спину. - А зачем? Что-то случилось?
-- Случилось.
Боже мой, подумал он. И что теперь делать? Что делать, когда их разделяет полстраны - и море, и ночь, он даже позвонить никому не может...
-- Вы живы? Откуда вы говорите?
-- Я взломала почтамт, -- Алиса хрипло рассмеялась, и этот смех сказал Дагу куда больше, чем все ее слова. - Даг, я хочу, чтобы вы собрали данные на всех создателей, проживающих в Генуэзе, как явных, так и скрытых. И еще, чтобы там провели повторную регистрацию, а учитывая, что это курортный город, пускай регистрацию пройдут все, и приезжие в том числе.
-- Хорошо. Как срочно?
-- Вчера, -- хмыкнула она. - Даг, я не шучу. Это очень важно. И еще... я хочу видеть рукописи за последние... ну, скажем, три месяца... всех создателей, кто, по вашему мнению, входит в число наиболее опасных. Если это невозможно - список. И фамилии всех, кто давал санкцию на публикации, ежели таковые были. Это - к моему приезду.
-- Что случилось? - опять спросил он.
-- Ничего. Просто хочу убедиться, что у меня не бред и я не сошла с ума.
-- Понятно, -- сказал он сквозь зубы, чувствуя, как оживают все самые страшные его кошмары. -- Когда вас ждать?
Она помолчала.
-- Думаю, что поутру.
-- Вы довольны? Теперь, после всего, что вы сделали - вы довольны?! Если хоть волос упадет с ее головы, Киселев...
-- Помолчите, -- Даг поморщился, кладя на аппарат застывшую в немом молчании трубку. - У меня очень мало времени, Сорэн. И дико болит голова.
-- Пить меньше надо, -- сварливо посоветовал Феличе.
Они посмотрели друг на друга - и засмеялись. Такой нелепостью выглядели их взаимные упреки и угрозы здесь, в залитой бледными рассветными сумерками передней городской квартиры Алисы.
Лампочка под потолком переговорной кабины мигала, желтый свет дрожал и слоился, вызывая тошноту. В странном изнеможении, как будто не по телефону она разговаривала, а работала - тяжело, физически, очень долго, -- Алиса нажала клавишу отбоя. И Даг исчез, как будто никогда не существовал на свете, и она опять осталась одна. Глухо звякнула, проваливаясь в щель, последняя монетка.
Она вышла в темную залу, прошла мимо сторожа - шаги глухо отдавались от высоких каменных стен, -- толкнула наружу массивные створки дверей. Коляска ждала у крыльца.
...Солнце вставало над морем, над плавной дугой внешнего створа Артбухты, заливая неистовым золотом половину неба. Там, в вышине, гонимые ветром, шли облака, белые подсвеченные снизу громады, и сияние далекой воды отражалось в их боках, и солнце просвечивало сквозь них. Алиса смотрела в небо, стоя на самом краю волнореза, подставив ветру лицо. Потом, когда глазам сделалось нестерпимо, взмахнула руками и, удержав в груди вздох, шагнула вперед.
Нагретые утренним солнцем рельсы легли под босые ступни.
Чеслава Раецкая сидела за столом на террасе, подперев руками голову с высокой и сложной прической, и блестящими сухими глазами следила, как вьется над стеклянным колпаком свечи мошкара. Перед ней на скатерти лежал длинный конверт из казенной серой бумаги, адрес был отпечатан на машинке. Край конверта был надорван, костяная шпилька, которой пользовалась женщина, лежала тут же.
На звук шагов Чеслава подняла голову.
-- Это вы, -- сказала она. Голос прошелестел, почти неслышно. - Я вас ждала.
Он остановился на ступенях террасы.
-- Что-то случилось? - сердце трепыхнулось и замерло. - Юлиуш?..
-- Спит. Сядьте, Саша, мне нужно с вами поговорить. Вот, прочтите.
Окружной департамент печати вкупе с окружным же департаментом образования настоящим предлагают мессиру Раецкому Юлиушу Станиславу безотлагательно прибыть по указанному ниже адресу для прохождения государственной регистрации как особе, обладающей литературно-мистическим дарованием. Настоящим надзорные органы такоже обязывают поименованного мессира представить для проверки и регистрации литературные произведения собственного сочинения, как опубликованные, так и существующие в рукописном виде.
Окружной департамент печати настоящим напоминает мессиру Раецкому и особам, осуществляющим его опеку и воспитание на правах как родных, так и приемных родителей или иных правах, об обязанности оповестить о необходимости прохождения указанных процедур всех иных особ, имеющих как явный, так и скрытый литературно-мистический талант.
-- Ну, того и следовало ожидать, -- он отложил повестку и принялся разглядывать почтовый штемпель на конверте. - Поздравляю вас, пани Чеслава. За вашим сыном признан несомненный талант.
-- Саша, мне совсем не до шуток.
-- Так я и не шучу. Стали бы они суетиться иначе...
-- Вы говорите так, будто все это вам хорошо знакомо.
Он молчал. Дергался за плафоном острый огонек свечи, бились мохнатые бабочки о матовое в золотых разводах стекло. "Хотите, я возьмусь пристроить ваши рукописи?.." Мерзость какая. Хотелось пойти и вымыть руки. Ну ладно, он привык за столько-то лет. Но Юлиушу все это - за что?!
-- Более того, пани Чеслава. Я бы советовал вам не откладывать это дело в долгий ящик.
-- Вы полагаете? - переспросила она задумчиво. - Честно говоря, я думала... ну, знаете, как бывает... они тебе пишут-пишут, а ты чихать хотел... а потом всем становится наплевать.
Иногда государственная репрессивная машина крутится гораздо добросовестнее, чем того хотят ее винтики. Он мог бы рассказать этой женщине, каково живется тем, у кого достало глупости переть против течения... только зачем?
Чеслава смотрела на него поверх сцепленных в замок у рта пальцев.
-- Саша. Не подумайте, Бога ради, что я вам не доверяю... Но скажите мне правду. Кто вы такой?
Он ждал чего угодно. Что она примется обвинять его во всех смертных грехах. Что скажет, он сломал жизнь ее сыну. Что до его появления в этом доме Юлек ни о чем таком и не слыхивал, и поэтому он может сейчас же идти собирать вещи...
Чего угодно, только не этого вопроса.
-- Меня зовут Александр Юрьевич Ковальский. Мне двадцать шесть лет. Пока не началась вся эта свистопляска, успел издать... кажется, четыре книги. Или пять, не помню. Что еще вам рассказать, пани Чеслава? Да, забыл совсем. В девяносто третьем году возглавлял Эйленский Корпус. Чем это кончилось, вы должны помнить из газет. Вот, пожалуй, и все.
-- Не все, -- сказала она с нажимом, не глядя ему в лицо. Он ощутил вдруг чудовищную усталость. Любопытно, когда этот факт его биографии перестанет волновать почтеннейшую публику?
-- Ну... если вам так интересно. Формально, мона Алиса да Шер - моя жена. Если еще не удосужилась подать на развод.
Наверное, удосужилась, подумал он, глядя поверх ее головы в путаницу виноградной листвы, пологом укрывавшей террасу. В кружевных прорехах мерцали близкие южные звезды. Если и были у Алисы на его счет какие сомнения, то после позавчерашней встречи на углу улицы они, как пить дать, развеялись дымом. Конечно, они не клялись в вечной верности друг другу, да и глупыми кажутся такие клятвы через столько лет... Кстати, не так уж и много. Всего-то навсего пять - это если считать от даты официального брака.
Он-то думал, что сумел забыть. Разумеется, прекрасно при этом отдавая себе отчет, что забыть невозможно. Но можно ведь научиться притворяться, наловчиться врать самому себе, потому что иначе жить просто нет никаких сил. Это такая игра. В которой, чтобы выглядело правдоподобно, необходимы партнеры. Аришка. Лиза вот, например.
Он выучил правила и почти уверился в том, что память отпустила. И когда там, под фонарем, обернулся на стук колес проезжающей мимо пролетки, и увидел в желтом свете ее... мир будто вывернулся наизнанку, всеми нервами наружу, и игла вошла в сердце - неслышно и неощутимо, и только минуту спустя, когда пролетка проехала и ничего не стало, он вдруг понял, что не может дышать. Совсем.
-- Нет, Саша. Мне не интересно. Мне очень жаль вас... но если бы вы могли ее попросить... простите.
-- Я могу сходить с вашим сыном на регистрацию, -- сказал он и потянулся через стол, чтобы поцеловать моне Раецкой руку.
Эрлирангорд,
городская квартира Алисы.
Ночь с 27 на 28 августа 1894 года.
Ветер опять пришел с юга. Ветер пах морем: солью и гниющими водорослями, -- и это было как насмешка, как открытое и незаслуженное издевательство. Улицы плавились от жары, немо стекленел воздух. Пять шагов -- и дрожало впереди ломкое слюдяное марево, за которым могло скрываться все, что угодно. От этого наваждения хотелось волком выть на луну. Тем более что луна вставала вечерами огромная, розовая, как стенки рапана, в ореоле свечения. От нее некуда было скрыться, и ночи приходили бессонные, больные, со звоном комаров в воспаленном мозгу, липкими простынями и подушками. В такие ночи Алиса ненавидела себя и весь свет. Чудилось, будто кто-то нарочно, ей назло, придумал этот зной и недоступное море, и ее саму, и глухой шелест пыльных тополевых крон за окном.
Собственно, можно было не лгать самой себе. Она прекрасно знала, кто ее придумал. И ничего поделать с этим было нельзя. Ну разве что подняться на верхний уступ Твиртове и оттуда - головой вниз. Ступая на Чаячий Мост в Генуэзе, она думала, что стоит ей оказаться в столице - и все кончится само собой. Будто проснуться от кошмарного сна. Даг оказался прав: ничего не кончилось. Он, в отличие от Феличе, ее не жалел. Он всегда говорил ей правду, как бы жестоко это ни было, и в этом с Хальком они были похожи.
...Когда она распахнула створки дверей своей спальни в залитую мутными сумерками и табачным дымом прихожую, они еще смеялись. Смотрели на нее - и сквозь нее, и смеялись, и почему-то это было так страшно, что в первое мгновение Алиса попятилась. Сквозняком повело дверную створку, и тогда они будто очнулись.
-- Доброе утро, мессиры, -- сказала Аписа. Прошла между ними, походя вынула из рук Дага недопитый стакан с коньяком. Молча опрокинула в рот - мягким огнем обожгло горло, слезы проступили в углах глаз, сразу стало легче дышать.
Государыня со стуком поставила стакан на стол, опустилась в кресло. Они смотрели на нее, как на привидение.
-- Что-то случилось, мессиры? Нет? Ну и слава богу. Милорд Легат, вас я не задерживаю. А с вами, магистр, я хотела бы поговорить.
Даг молча наклонил голову.
-- В попытках доказать себе, что все кончилось, вы можете разнести этот город по камешку, -- сказал он ей, когда обо всем было уже переговорено. -- Есть только иллюзия. Смерти - нет. Во всяком случае, в том банальном смысле, как это понимает большинство. Потому что существует такая штука, как память. Ничего и никогда не кончается, государыня, и тот способ, который вы избрали в качестве доказательства обратного, не даст ничего. Вы можете сделать все что угодно, и никто не посмеет помешать. Я не смогу, потому что офицер и присягу давал. Феличе... это Феличе. Больше и возразить-то некому.
-- А Хальк? -- спросила она.
-- А мертвые сраму не имут, -- сказал Даг. -- И в ответе быть не могут.
Представь себе, что он прав, сказала она себе, когда за Дагом хлопнула входная дверь, и она осталась одна. Заставь себя поверить, что ваша встреча в Генуэзе -- просто плод больного воображения. Как и два дня, проведенные вместе в хате вне времени и пространства. Наверное, лучшие два дня за последние шесть лет.
В конце-концов, даже если это неправда, вы все равно никогда не сможете жить вместе. Уясни это раз и навсегда - и успокойся. И отпусти. С этим ничего нельзя поделать.
Будто теплая тяжелая рука исчезла с плеча, и стало пусто и бесконечно холодно.
Алиса поднесла к глазам скомканный лист. Она заучила письмо наизусть, но перечитывала снова и снова, точно между ровными машинописными строчками могла отыскать нечто важное, которое проглядела в прошлые разы.
"До сведения ее величества. Генуэский отдельный департамент безопасности и департамнет печати настоящим извещают, что, согласно распоряжению государыни, в ходе регистрации литературно-мистически одаренных особ в Генуэзе и сопредельных городах установлено проживание таковых в количестве четырехсот восьмидесяти двух, из коих опасными для общества и государства признаны пятьдесят девять. Список прилагается. На отдельный приватный запрос ее величества сообщаем, что Ковальский Александр Юрьевич, 1871 года рождения, Эйле, зарегистрирован отделением департамента N16 двадцать третьего августа вместе с неполнолетным Юлиушем Станиславом Раецким. Место проживания установлено. Запрос о представлении цензорскому совету рукописей сделан. Учитывая особые обстоятельства, взята подписка о невыезде. Ожидаем дальнейших распоряжений." Четыре подписи внизу, багряная сургучная печать, гриф конфиденциальности на конверте.
Если бы Даг увидел это, наверное, рехнулся бы. Кто-то мог бы назвать это жестокостью, но она знала - это не так. Ему не нужно знать об этом. Иначе последствия покатятся, как камни с горы.
...Ломкие от жары тополевые листья охапкой лежали на подоконнике. Пахли горько и горячо: дневным зноем. За окном в сонном безмолвии распластался пустыми улицами город. Редкие звонки трамваев и далекий заполошный собачий лай. Иногда -- чужие шаги, голоса и смех.
Государыня сидела, поставив босые ноги на теплую жесть слива и прислонясь плечом к выступу окна. Как кошка.
Глотала слезы. Луна стекала бледным багрянцем по жестяным скатам крыши соседнего дома.
В окне напротив мелькнул свет. Алиса скосила глаза. Ничего разобрать не успела: тюлевая занавеска взметнулась, открывая на миг голое, отчего-то жуткое перекрестье рамы, и опала. Пуля шаркнула по камню, выбив фонтанчик кирпичной пыли и заставив государыню отшатнуться. Второй выстрел оказался точнее: Алисе обожгло щеку, запахло паленым волосом. Зазвенело выбитое стекло. Закрываясь руками от летящих осколков, Алиса свалилась внутрь, в комнату. Кровь теплой струйкой стекла к углу рта, и лишь тогда Алиса поняла, что все еще стоит перед окном, как последняя идиотка.
Грохнула дверь.
-- На пол!!
Она упала. Вжалась в усыпанный стеклянной крошкой ковер.
Стало очень тихо. Потом голос Лаки спросил - осторожный шепот:
-- Государыня?.. Вы живы, Алиса?
-- Ну что, стрелок... -- Алиса пренебрежительно усмехнулась. Лицо, все в мелких порезах, болело, казалось, ледяная корка стягивает его. Улыбаться было мучительно, но она улыбалась. -- Пришел стрелять -- стреляй. Даг, верните ему "сэберт".
Даг молча пожал плечами. Взял у охранника карабин, сунул Анджею.
Анджей долго растирал занемевшие руки, а глава ликвидаторов стоял перед ним, предупредительно держа оружие за ремень. Лаки истерически хихикнул.
-- И что потом? -- зыркнув исподлобья, спросил Анджей.
-- Встанешь и уйдешь.
Парень недоверчиво хмыкнул. Дернулся угол бледного злого рта.
-- Я обещаю, -- сказала Алиса. -- Никто не посмеет тронуть тебя и пальцем.
-- Когда вас убьют, ваши обещания будут стоить немногого. И вообще!.. -- Он не стал продолжать. Взмахнул рукой. Жест вышел резким, по-мальчишечьи угловатым, разочарование и досада сквозили в нем. Анджей отвернулся.
Ему теперь, кажется, около двадцати лет. Андрей Саварин. Анджей -- по привычке приятелей; хитрый лис, стрелок по чужим окнам... При обыске у него нашли документы на имя Антона Ворошилова, под этим именем он был зарегистрирован в местном отделении крысятника - так в народе обзывали отделения цензорской службы, -- на это имя получил отказ в публикациях. Все это Алисе успел рассказать Даг, пока Анджея приводили в чувство. При задержании Лаки Миксот, совершенно неожиданно для себя и окружающих, так саданул Саварину прикладом "сэберта", что тот провалялся в обмороке добрых полчаса. И не помнил, как оказался в квартире государыни. Обеспокоенный Даг уже хотел лекарей звать, но все обошлось. Когда Саварин зашевелился и сел, утирая бегущую из носа кровь, Даг опустился перед ним на корточки и, развернув паспорт, долго сличал портрет с разбитой физиономией владельца документа. Было похоже. Кто другой, может, и обманулся бы, но только не Даг. Пряча паспорт во внутренний карман куртки, Киселев неприятным голосом сообщил, что с мессиром Ворошиловым, каковой есть продукт создательской деятельности, они хорошо знакомы. Как, впрочем, и с мессиром Савариным, хотя и не лично. Но за то время, что оного мессира ищут по всей стране, его рожа у Дага уже вот где... по ночам снится, и Саварин за это ответит, как и за подделку документов. Это если не считать покушения.
-- Два раза все равно не расстреляете, -- хлюпая носом, сообщил Анджей.
-- Даг, что это все значит? - спросила Алиса.
-- Нашлась наша пропажа, -- без всякой радости объяснил Даг. И добавил, что это никакой не Антон Ворошилов. Анджей Саварин, один из учащихся Корпуса, исчезнувший из Эйле после взрыва железнодорожного моста. Еще тогда Саварина объявили в розыск. Кстати, если б не этот самый Саварин, как знать, может, Корпус бы и не горел. Все ведь с чего началось?.. Любопытно, догадывается ли мессир Саварин, сколько народу погибло при его косвенном участии?
-- А пошли вы все!
Анджей не испытывал ненависти к этим людям, как, казалось бы, должен. Просто -- убеждение в своей правоте. С чего он вздумал, будто имеет право решать, кому жить, а кому и хватит? Тоже вполне объяснимо. Юношеский максимализм. Алиса ни на минуту не пожалела о своем запрете "на чтение и распространение повести мессира Ворошилова "Осколок"". Слишком реальна и слишком зла. Что подтверждал отчет Дага о событиях в Ниде. Нельзя, конечно же, запретить человеку видеть мир таким, каков он ему видится, но одно дело человек, и совсем другое -- создатель.
И вот теперь нате вам. С "сэбертом" у окошка-с.
-- Не раздумал? -- спросила Алиса. Он повернулся, глянул на нее тоскливыми глазами.
-- Что -- не раздумал?