Аннотация: Печальную песнь о том, как "в одиночестве дон Румата улетает из Арканара" знают если не все, то очень многие. А что вообще известно о том, как дон Румата туда вернулся? Да, это можно считать фанфиком. А кто нынче не пишет фанфиков? Я не пишу. Вот уже два десятка лет. Этот был последним.
Возвращаться - плохая примета
... И так светлы в безумии своем,
Как будто бы до цели доплывем.
Ночная сайва вызывала в душе не столько страх, сколько удивление. Было в ней что-то от ночного зоопарка, когда кругом тьма и относительная тишина, и только далеко в вольерах порыкивает кто-то, неизвестный и страшный, но можно особенно не бояться: решетки крепки, засовы надежны. Поэтому - просто рык, полусонный клекот, жалобный крик мелкого зверья, вдруг угодившего в чужие зубы. И опять тишина, темнота, и тяжелые капли, срывающиеся с ветвей.
Так было и здесь - звуки существовали сами по себе, о том, кому они принадлежат, можно было только догадываться. Но догадываться не очень-то хотелось. Где-то вверху, за клочкастыми ветвями сосен, пряталось небо, плотно занавешенное облаками, совсем светлое из-за них. Облака сочились мелким противным дождем. Сосны казались нарисованными на светлом фоне водянистой тушью.
Наверное, дожди лили здесь беспрерывно целую неделю. Или больше. Под копытами жеребца хлюпала вязкая жижа, состоящая из глины, грязи, гнилой травы и мелких камушков. Это в сезон дождей называлось - дорога. Жеребец спотыкался на невидимых в сплошном потоке воды кочках, шатался, угрожая хозяину вот-вот упасть, но сделать это было не так-то просто: жалости хозяин не ведал, натягивал поводья, в особо трудных случаях пускал в ход шпоры, и подвитая свинцовой проволокой плеть была у него наготове. Хозяин был зол. Еловые ветки все время тыкались ему в лицо, удушающе сладко и гнилостно пахло близким болотом. В болоте самозабвенно орали лягушки.
Глупая это была затея - поехать напрямик через дикую ночную сайву ради того, чтобы срезать дорожную петлю. Румата раздраженно дернул поводья, по-русски обещая упрямой скотине, что жизнь свою она кончит в котле у ируканских варваров, и прихлопнул на щеке позднего комара.
Пора бы уже показаться хоть какой-нибудь дороге. Должно быть что-то из двух: или сайва кончилась и началась дорога, либо сайва тянется дальше, они уперлись в болото и скоро в нем увязнут окончательно. Последнее, судя по запаху и лягушачьим воплям, ближе к истине.
-- Поворачивай, -- негромко сказал Румата.
Конь фыркнул, мотнул гривой, обдав хозяина тучей ледяных брызг, и пока Румата ругался и отряхивался, побрел наугад, без дороги, низко наклоняя к земле голову, нюхая воздух и всхрапывая.
Потом его копыта застучали по гравию. Дорога, с облегчением вздохнул Румата. Надо же, дорога. Хорошо бы теперь решить, в какую сторону повернуть. Ну, допустим, налево. Нормальные герои всегда идут в обход.
Какой странный жребий уготовила ему судьба, думал Румата, сонно покачиваясь в седле. Второй раз кряду въезжает он в Арканар верхом на отвратительной хамахарской кляче. Правда, у этой вот есть некоторое оправдание: Румата честно купил ее на последней ируканскй заставе, купил втридорога и не торгуясь, дабы не уронить честь благородного дона.
Правильно ли он сделал, что вернулся? Зачем? Кто и что его там ждет? Пыльный старый дом, скрипучие половицы, такие же старые, как этот дом, слуги - интересно, остался ли хоть кто-то или все разбежались? - развороченные комнаты, где вещи разбросаны по полу, но если поднять и поднести близко к лицу, можно услышать, что они все еще хранят в себе запах душистой воды, которой любила пользоваться Кира.
Как все бессмысленно.
Он старался занимать себя этими мелкими, нестрашными мыслями, саднящими, как царапины, -- чтобы не думать о большем, о настоящем.
Что в городе? Три месяца спустя - что в городе?!
-- Стой! Стой, говорю!.. Кого несет?
Румата открыл глаза. Высокий вооруженный чеканом монах держал под уздцы его клячу и разглядывал седока, подняв повыше фонарь с грязными от копоти стеклами. Самым удивительным было то, что монах был совершенно трезв.
-- Во имя господа, святой отец, -- негромко и значительно сказал Румата, соображая, стоит ли дать монаху золотой или и так обойдется.
-- Именем его, -- ответствовал монах басом. - Кто вы, откуда и куда путь держите?
Поколебавшись мгновение, Румата назвал себя. Монах шумно вздохнул, потряс головой и сообщил, что благородный дон Румата уж давно как преставился и за многие свои добродетели был взят на небо, и это не басни и не враки, люди видели.
-- Люди будут разочарованы, -- испытывая от этих новостей легкую оторопь, сказал Румата проникновенно. - Небеса - это скучно. И, в общем, довольно далеко. Лучше скажите, любезный, нет ли здесь поблизости какого-нибудь кабачка, где можно было бы посидеть за кувшинчиком арканарского, отвести душу после долгих странствий?
Монах опять вздохнул. Дернулась рука с фонарем. Ну что тебе еще, подумал Румата раздраженно.
-- По ночам ездить не велено. И подорожная...
Порывшись в карманах, Румата бросил ему тощий кожаный мешочек.
-- Так я все-таки поеду, -- сказал он. - А скажи-ка, святой отец, нынче ночью никто тут больше не проезжал?
Монах поскреб в затылке, и через минуту дон Румата узнал, что с вечера скромную эту заставу в глухой сайве посетили: отряд ируканских варваров, пятеро купцов, следующих за караваном в арканарский порт, две доны приятной наружности и сомнительного поведения, едущие развлекаться в Арканар, благородный дон Тамэо, изрядно навеселе и в рваном камзоле, еще отряд мятежников, которыми командует Арата Горбатый, еще бывшие штурмовики, норовящие по нынешним трудным временам податься в бандиты...
Глухая сайва стремительно начинала походить на людный тракт.
-- Д-да, -- несколько ошарашенно сказал Румата. - Отныне, кажется, быть бандитом легко и приятно. И ты их всех пропустил?
-- Всех до одного.
-- И конечно, ни у кого не спросил подорожной. Богатую же лепту собрал ты, святой отец, за эту тихую ночь.
-- Не жалуюсь, благородный дон, -- оскалился монах. Глухо звякнули шипастые шарики чекана. Этот, если что, и убьет, безразлично подумал Румата. Убьет, а потом скажет, что ехал дон без подорожной, на окрики не отзывался, вел себя гнусно и невоздержанно, ну и так далее, что тут церемониться.
-- Ну гляди, гляди, -- сказал Румата напутственно. - Буду в Святой Канцелярии - помяну твое усердие, святой отец.
Монах промолчал.
Румата раздраженно дернул поводья. За спиной сыто заухала ночная сайва. Словно насмехалась над ним.
Он не переставал издеваться над собой всю оставшуюся дорогу. Стараясь, чтобы издевки и насмешки эти были как можно больнее. И думал, без конца думал о том, что, кажется, перестал понимать Арканар.
Хотя, собственно, что изменилось в Арканаре за это недолгое время? Грабили, вешали, жрали, спали, убивали и насиловали, и теперь то же самое - убивают, насилуют, пьют. Никому нет дела. Серых штурмовиков сменили монахи Святого Ордена. Ну и что? Святости в мире от этого не прибавилось, и все идет своим чередом. И что ты можешь сделать здесь, благородный Румата, что ты можешь один, без помощи и поддержки, на что ты годишься, если у тебя до того разболтались нервы, что ночная сайва приводит тебя если не в отчаяние, то в скверное расположение духа?
Стоп, оборвал он себя. Во-первых, ночная сайва кого хочешь вгонит в гроб; если сайва спрашивает, надо уметь ответить... во-вторых, что значит "без помощи и поддержки"? Вот отыщется Пашка, не может не отыскаться, и подумаешь - нет денег. Бриллиантовые пуговицы заложу.
Он стегнул жеребца перчаткой промеж ушей. Тряский унылый шаг сменился вихляющей и не менее тряской рысью. Иноходец, с горькой усмешкой подумал Румата. Россинант.
-- Пошевеливайся, -- велел он грозно. - Мешок требухи.
Потом за длинной грядой ощерившихся лесом холмов замаячили зубцы арканарских башен.
-- Антон, пойми, это несерьезно.
-- Ты не прав, -- деревянным голосом сказал он.
-- Возможно. Но ты все-таки постарайся меня понять.
-- Я стараюсь. Вот уже третий месяц я только и делаю, что стараюсь всех вас понять. Вы все говорите одно и то же, а я все равно не понимаю. Как по-твоему, Пашка, я дурак?
-- Дурак. Знаешь, это тот редкий клинический случай...
Они говорили так, словно были одни в этой огромной залитой ярким солнцем комнате со стенами из бледно-зеленого пластика. Настолько огромной, что это было даже неприятно. Ощущаешь себя пауком в банке, невольно подумал Антон и тут же оборвал себя. Глупая мысль. Видимо, Пашка все же прав. Как он сказал? Клинический случай. Интересно, а самого Пашку не угнетает этот аквариум с солнечным светом вместо воды? Может быть, очень даже может. Но ты ведь об этом не скажешь, дон Гуг. Конечно, не скажешь.
Потому что тебе, наверное, не мерещатся низкие закопченные потолки и переломанными и такими же черными от копоти стропилами там, где на самом деле - свежевыбеленные потолки здешних коттеджей. И апельсиновый сок ты пьешь с таким же смаком, как белое эсторское.
И Кира.
Но нет, про Киру он думать сейчас не будет. Если сейчас начать думать про Киру, то можно сойти с ума прямо на глазах у всех. Он подумает про нее потом, когда останется один, когда все эти люди, сидящие за низким столиком, заставленным кофейными чашками, перестанут пялиться на него и скорбно молчать.
-- Эй, -- он вызывающе вскинул подбородок, с привычным удовлетворением чувствуя, как натягивается на скулах кожа. - Эй, дружище. Полегче на поворотах.
Пашка захохотал, как пещерный человек, и залпом допил свой кофе.
-- Так ты понял? - спросил он уже серьезно, и лицо у него светилось таким участием, что Антону сделалось стыдно. Он не любил разочаровывать людей.
-- Я понял, -- сказал он. Кофе отдавал горечью. Паршиво здесь варят кофе. А Кира делала это неподражаемо. Стоп. Кира - это потом, ты же обещал. Ну и будь тогда уже честен хотя бы перед самим собой, если не можешь быть честным со всеми другими. - Я понял, Пашка. Но я не послушаюсь.
-- Это угроза?
Антон повернул голову. Трудно привыкнуть. Все еще трудно, и каждый раз приходится напоминать себе, что этот человек в кресле рядом с ним - вовсе не дон Кондор, а просто Александр Васильевич.
-- Это не угроза, -- ответил Антон. - Это предупреждение. Я все равно сделаю по-своему. Вы все, -- он обвел глазами Пашку, и дона Кондора, и еще одного человека, сидящего к ним ко всем спиной и сосредоточенно созерцающего игру теней и света в кронах сосен за огромным окном, -- вы все, конечно, сильней меня одного, и конечно, способны меня остановить. Но это глупо и у вас не получится.
-- Антон, -- неуверенно сказал Александр Васильевич. - Время пиратов кончилось. К тому же, что ты собираешься там делать?
Антон неприятно улыбнулся.
-- А что мы все это время делали на Архипелаге?
-- Как это - что? Делали! Ну вот хоть, к примеру... -- тут дон Кондор запнулся и не стал продолжать.
-- Вот именно, -- кивнул Антон. - Ничего. Мы наблюдали. Донаблюдались. Теперь все довольны.
-- Позволь, а что мы могли? Сама идея прогрессорства...
Антон засмеялся и прикрыл ладонью глаза. Было бы жестоко напоминать Александру Васильевичу его же собственные слова, сказанные тогда, когда он узнал о перевороте.
И еще Антон подумал, что невероятно, чудовищно устал.
-- Плевал я на эту вашу идею, -- сказал он тихо. - Я прошу только, чтобы меня отпустили. Туда.
Никогда еще он не видел, чтобы у Пашки было такое лицо. Пашка, наверное, его никогда не простит. Поймет - может быть, но не простит. Грустно, но ничего не поделаешь.
Дон Кондор поставил на стол пустую чашку.
-- Ну хорошо, -- терпеливо сказал он. - Допустим. Допустим, ты вернешься. Что дальше? Будешь жечь монастыри вместе с Аратой Красивым?
-- Горбатым, -- механически поправил Пашка.
-- Д-да. Горбатым. Но это неважно.
Антон кивнул. Синие глаза были пусты.
-- Хотя бы. Долой баронскую спесь.
Пашка снова захохотал.
-- Но, милый, ты забыл, что дон Румата Эсторский больше не существует. О его призраке уже трезвонят по всему Арканару. Что ты им скажешь о своей светлой персоне?
-- Кто воскрес один раз - воскреснет и дважды.
-- Чепуха! - яростно вскинулся дон Кондор. - Кто тебе поверит?! Кто о тебе там помнит? Кому ты нужен? И в конце-концов, как ты намерен туда попасть?
-- А это уже мое дело, -- угрюмо откликнулс Антон.
В Пашкиных глазах прыгали синие чертики. Благородный дон поражен в пятку, со смешком подумал Антон. Святой Мика, как глупо: трое взрослых занятых людей уговаривают его, не менее взрослого человека, быть разумным.
Пашка задумчиво почмокал губами.
-- Не вижу, -- сказал он тем самым, особенным, голосом. - Не вижу, почему бы двум благородным донам не навестить своих старых друзей. Признаться, я порядком соскучился по прекрасной баронессе, супруге нашего славного друга барона Пампы.
Он сказал все это и хмыкнул. Звучало, в самом деле, убедительно.
-- Вы с ума сошли, -- беспомощно проговорил Александр Васильевич. - Антон, ты же прогрессор!
Откинувшись в кресле и положив ногу на ногу, сцепив у подбородка пальцы, на него исподлобья смотрел и снисходительно улыбался дон Румата из рода Румат Эсторских, благородный дворянин до двадцать второго предка.
-- Вы уверены? - спросил дон Румата негромко.
-- Ты совершаешь непоправимую ошибку, -- сказал дон Кондор и повернулся к Пашке. - И ты тоже.
Пашка сдержанно хъмыкнул. На самом деле, ему вдруг сделалось очень весело.
И тогда человек, стоявший у окна, обернулся.
У него было длинное загорелое лицо, совсем не старое, хотя человеку этому, несомненно, было больше лет, чем всем им здесь вместе взятым. Человек пожал сухими плечами, вся его длинная и тощая фигура выражала недоумение, раздражение и тоску.
--- Э-э... голубчик Александр Васильевич, -- сказал человек очень медленно. - А вы не допускаете мысли, что эти... э-э... мальчики... действительно правы? И можно я уже лягу, наконец?
Лицо дона Кондора приобрело землистый оттенок. Антон прекрасно знал, что именно хочется сказать Александру Васильевичу в эту минуту. Но тот промолчал.
Антон поднялся.
-- Никто этого не одобрит, -- все-таки сказал, в спину ему, дон Кондор. - Не одобрит и не позволит. Ты слышишь?
Антон пожал плечами и обеими руками толкнул белые створки дверей.
Анка, стоящая на пороге, ахнула и попятилась. Антон обнял ее за плечи.
-- Анка, дружище. Разве ты не знала, что подслушивать - нехорошо?
-- Нет, -- она смотрела на него без улыбки, с испугом. Как тогда, на поляне. Антон опустил руки. - Я все слышала. Ты и Пашка. Опять вы вдвоем. Ты возьмешь меня с собой? - спросила она напрямую.
Антон покачал головой. Анка потупилась и сказала совсем тихо, так, что он едва смог расслышать:
-- Тошка. Но ее ведь нет.
-- Да. Это правда.
-- Тогда почему?
Он за подбородок приподнял Анкину голову.
-- Анка, -- сказал он очень ласково. - Там такая грязь на улицах. А у меня на руках сухожилия перебиты. Я не смогу носить тебя через лужи.
Он выпустил ее и медленно пошел прочь. Шел и знал, что Анка стоит одна в пустом громадном коридоре, и что из комнаты на нее смотрят все остальные. Это было очень плохо и не по-людски, просто омерзительно, но как по-другому, Антон не знал.
-- Мне очень жаль, Анка, -- не оборачиваясь сказал он.
-- Врешь ты все! - крикнула она ему в спину.
Антон пожал плечами и ускорил шаги.
-- А он ничего, -- сказал Горбовский, все так же не оборачиваясь от окна. Казалось, что игра солнца и теней от сосновых веток на лужайке перед окном занимает его куда сильней, чем предмет беседы.
-- Славный, -- согласился Александр Васильевич, задумчиво глядя Антону вслед. -- Славный мальчик. Послушный, -- прибавил неожиданно. Хотя то, что они сейчас тут наблюдали, можно было назвать чем угодно, кроме послушания.
-- Предсказуемый, -- поправил Леонид Андреевич со значением. -- И это большое везение для всех нас.
Дон Кондор не понял. Он стоял и смотрел на Горбовского, ощущая себя мальчишкой, которого взрослые люди опять обвели вокруг пальца.
-- Понимаете, Александр Васильевич, голубчик. - Он ведь должен вернуться. А вы не знали, как ему поделикатнее это предложить. Зачем же вы так упирались? Человек облегчил вам работу, а вы вот так. Нехорошо, голубчик, право слово.
-- Я? Упирался?! Да что он там делать будет? Зачем ему туда возвращаться?
Горбовский наконец оторвался от созерцания деревьев за окном.
-- Да хотя бы затем, Александр Васильевич, что мир не может быть совсем уж однозначным. Иначе ваш эксперимент утратит всякий смысл.
-- А Кира? - спросил дон Кондор.
-- С Кирой вы уж придумайте что-нибудь, голубчик. Вы как-то не похожи... на подлеца.
Улицы были пусты и темны, окна домов - плотно закрыты деревянными ставнями. Сбитые копыта жеребца глухо стучали по жалким остаткам мостовой. Румата представил, как, заслышав это увечное цоконье, за ставнями просыпаются в липком ознобе добропорядочные горожане и, зажав рот ночным колпаком, припав ухом к щели в ставнях, слушают, слушают... Святой Мика, как глупо. Вот стукнуть сейчас рукоятью хлыста в какое-нибудь окно - что будет?
Пожалей булочников, сказал он себе. Булочники - оплот мира, опора Святого Ордена, и никому нет дела, что раньше те же самые булочники были опорой министерству Охраны Короны.
Румата поднял голову. Он стоял против дома почтенного Тары, тоже булочника. Над головой в бледнеющем небе поскрипывал на железном крюке железный же хитро завитой крендель.То есть, кренделя не было. Вместо него, нелепо покачиваясь, висел человек. Тощее жилистое тело, ноги в грубых башмаках. Румата отвел глаза. Это... этот человек не был булочником. Булочник Тара был веселым и сдобным, как его плюшки, а этот - худой, с длинными, жутко болтающимися вдоль тела руками. В сумерках Румате даже показалось, что он видит на этих ладонях чернильные пятна.
Жеребец бесился, дергал ушами и фыркал, и когда Румата дернул поводья, вдруг припустил вдоль улицы невозможным подскакивающим галопом, при этом совершенно неожиданно вдруг оправдав гордое прозвание иноходца. Румата с трудом держался в седле. Серое с розовыми прожилками небо дергалось над ним, как малиновое желе. В слободе и на Портовых выселках заливисто и громко пробовали голос петухи.
-- Пошла вон! Пошла, тебе сказано! Пошла-а-а!!..
Надтреснутый хриплый голос старого Муги приникал в уши, настойчиво выдирая из утреннего полусна. Или уже вечернего? Румата поворочался в кресле. Жесткий подлокотник больно впечатался в бок. Все ребра отдавил, подумал Румата сонно. Кира бы непременно подсунула подушку. Кира... да.
Он заставил себя сесть и стиснул зубы, чтобы не заорать от тоски и боли. Киры здесь нет. Кира уехала в Метрополию, сказал он себе как можно убедительнее. Уехала и вышла там замуж. За какого-нибудь лавочника. Или книгочея. Там, в Метрополии, книгочеям, поди, лучше живется, чем в Арканаре. Ну, она и уехла. Не весь век же с благородными путаться.
Он представил себе Киру, свою рыжую тоненькую Киру, в чепце и накрахмаленном платье, окруженную выводком разновозрастных детишек, -- и ощутил, как все его существо наполняется бессмысленной белой яростью. В эту минуту он готов был пешком идти в эту самую Метрополию или куда угодно, и вцепиться в глотку Кириному лавочнику-мужу, и трясти его до тех пор, пока он не начнет хрипеть и задыхаться, и тогда бросить его, перешагнуть через обрюзгшее, расплывшееся кисельной лужей тело...
-- Я тебе говорю, стерва рыжая! Пошла вон. Не уйдешь добром - монахов кликну.
Нет, это не Муга. Муга не может так орать. Стекла в окнах дрожат. Да что там такое?!
Он вывалился на лестницу у, перегнувшись через перила, увидел распахнутую на улицу дверь, вихрастого подростка, тщетно пытающегося эту дверь закрыть, толпу зевак за порогом.
-- Это что еще здесь?
Мальчишка обернулся. Выпустил тяжелую дверную скобу. Светлые глаза его с удивлением разглядывали Румату. Кроме удивления, было в этих глазах еще едкое удовлетворение и что-то, похожее на брезгливость. Румата опустил глаза и увидел то, что ожидал увидеть.
-- Что здесь происходит, могу я знать, наконец? - деревянным голосом осведомился он.
Толпа за порогом ахнула и подалась назад. Кажется, меня здесь и впрямь почитают за привидение.
-- Я ж говорил, -- гордо бросил мальчишка. Как будто это от него шарахались в немом ужасе люди. - Вот, доигралась, рыжая, дон проснулся. Счас он те покажет!..
-- Я спросил! - Румата повысил голос ровно на столько, чтоб с лица мальчишки исчезли мстительная радость и чувство собственного превосходства над остальным миром.
Тот с силой захлопнул дверь.
-- Господин, -- сказал он. - Пускай господин не тревожится. Это соседи любопытничают, господин.
-- Кто ты такой?
-- Гино, господин. Я служу здесь, почтенный Муга взял меня. Вместо Уно, так он сказал.
Румата опустился и сел на последнюю ступеньку лестницы, с грустью созерцая слой пыли на своих сапогах. Мальчишка так и стоял у двери.
Вместо Уно, думал Румата.
Вот этот паршивец с косящими от постоянного вранья глазами будет в его доме теперь вместо Уно.
-- Старый Муга, должно быть, не сказал тебе, мальчик, что слуга в почтенном доме должен быть тих и внимателен, и говорить он должен только тогда, когда его спросят. А если он начинает поливать грязью приходящих в дом своего господина соседей или других горожан, то слугу этого надлежит высечь. Ибо грешно простолюдину делить мир на две части - себя и прочих людей. Довольно того, что Святой Мика уже разделил его, и разделил правильно, создав благородных господ и простолюдинов. Ты понял, мальчик?
-- Понял, -- сказал тот, понурясь. Видно, ожидая, что вслед за отповедью господин велит нести кнут. НО господин молчал и смотрел в стену, и лицо его было, как у неживого. - Давайте я вам сапоги сниму.
-- Кто был? - спросил Румата все тем же стеклянным голосом.
-- Да так. Девка одна. Рыжая, как вот сам черт. Из тех, видать, что в порту. Говорила, вы прежде ее у себя домоправительницей держали. Врала, поди.
Гино презрительно фыркнул и без спросу взялся за господский сапог. Но хозяин вскочил так резко, что мальчишка, потеряв равновесие, шумно плюхнулся на пол.
-- Щенок, -- сияя улыбкой, сказал Румата. - Пойдешь на рынок сейчас и купишь розог. Вечером я тебя выдеру. Собственноручно.
-- Редкая честь для простолюдина, -- проворчал Гино в сторону.
Не слушая его, Румата распахнул дверь. Кира стояла на пороге, как будто никуда и не уходила. За ее спиной скалились какие-то сопляки.
-- Уши отрежу, -- пообещал им Румата и, не церемонясь больше, взял Киру на руки.
От неловкого движения шнуровка на боку ее платья немного разошлась, и сквозь тоненькую камизу пальцы Руматы наткнулись на твердый рубец шрама. Он был треугольный - по форме острия арбалетного бельта, и самым страшным было то, что Антон совершенно отчетливо знал: после таких ран люди не выживают.
- Это ты, маленькая? - спросил он и улыбнулся, изо всех сил стараясь, чтобы улыбка эта вышла настоящей.