"Штрихи конца времён." [в оглавление] Глава 2. Матрёна Иовна.
"Не убий" Библия.
"В городах же этих народов, которые Бог, всесильный твой, даёт тебе в удел, не оставляй в живых ни души, но уничтожь их..." Библия.
Жил я на веранде. В любой другой комнате нового дома, который был выделен мне правлением колхоза, находиться было невозможно по причине отсутствия там каких-либо мало-мальски приличных условий для жизни. В одной комнате, выходящей окнами на север, было постоянно сыро, стены обросли плесенью, линолеум на полу повторял в мельчайших подробностях поверхность моря в трехбалльный шторм, а сам пол, при ходьбе по нему, прогибался до безобразия. А однажды, когда я делал попытку привести эту комнату в жилой вид, моя нога, прорвав тонкий лист линолеума, провалилась в образовавшуюся дыру. В этом месте половой доски вообще не было. Потолок провисал под собственной тяжестью, будто брезентовая крыша походной палатки после ливня.
Вторая комната была солнечная и сухая, но пола там не было вообще. Где-то внизу, на полуметровой глубине, можно было различить куски глины и песок, перемешанный со щебёнкой. Так что двери в эти комнаты мне, в конце концов, пришлось забить гвоздями. И правильно сделал, так как через некоторое время я обнаружил там других жильцов, у которых не было ордера на проживание в этом доме, но было много наглости и самодовольства. Крысы! Что ж, я потеснился, и поделил дом честно. Себе взял веранду, а крысам отдал остальную часть дома. Так было справедливо. Я был один, а крыс было много. И плодились они как... как крысы. Дом мой стоял на самом краю хутора. Напротив моего двора, ближе к длинной и глубокой балке, стоял другой дом, старый, но крепкий. И был тот дом разделён на две части, для двух семей. Я уже знал, что в одной половине того дома живёт одинокая старуха, когда-то комсомольская, а теперь партийная активистка. Была она такая активная, что времени ей не хватило ни семью создать, ни дом построить, ни деревце посадить. Осуществляла общее руководство, была непримирима к частной собственности, к врагам народа, зажиточным крестьянам. Алкоголиков и бездельников костерила на чём свет стоит, но тайно жалела их и добивалась очень мягкого для них наказания. То есть, справедливой была до жути. Работала бухгалтером, учительницей, заведовала кадрами. И уж, конечно, состояла членом правления колхоза и членом партийного бюро. Членство в партийном бюро сохранила до старости, и сейчас представляла там интересы колхозных пенсионеров. Почти каждый день приходила в правление колхоза на утренний наряд. Следила за порядком. Все председатели колхоза, которые сменялись каждые два-три года, её боялись.
В мой первый рабочий день в должности колхозного пчеловода, рано утром, когда в окне чуть забрезжил свет, а на улице замычали коровы, сгоняемые после утренней дойки в стадо, я вышел на крыльцо. Туман висел над деревней клочками, становясь плотным и густым в низинках. Я обвёл взглядом свой двор. Остатки строительного мусора, полынь вдоль забора, недостроенный сарай. И тебе ни кустика, и тебе ни деревца. Но на душе было радостно. Это и хорошо, буду сажать те деревья, которые захочу и там, где сам выберу место для них.
Спускаясь с крыльца, я увидел Матрёну, выходящую со двора. - Доброе утро, Матрёна Иовна! - радостно приветствовал я её. Но старуха не ответила и даже не повернулась в мою сторону. - Глухая, подумал я, и ещё раз, но громче, окликнул её. Старуха злобно посмотрела на меня, отвернулась, и двинулась по улице. Я пожал плечами в недоумении - во все времена в русских деревнях было принято здороваться даже с незнакомыми людьми, а мы были соседями. Я завёл свой Москвич, выехал со двора, и вскоре догнал Матрёну Иовну, размеренно шагавшую по пустынной и пыльной колхозной улице. Притормозив, я, дотянувшись до пассажирской двери, приоткрыл её и прокричал: - Матрёна Иовна, садитесь - подвезу. Но старуха и головы не повернула.
До начала утреннего наряда оставалось минут десять, когда я зашёл в кабинет председателя. Колхозные специалисты были в сборе. Все переговаривались друг с другом, менялись местами, подсаживаясь ближе к очередному собеседнику, листали свои записные книжки, отыскивая нужную страницу, спорили. Председатель и заведующий гаражом согласовывали последние путёвки для колхозных водителей.
Ровно в семь председатель постучал карандашом по графину, требуя тишины. Затем, обведя взглядом присутствующих, обратился к агроному: - Петрович, Матрёна сегодня будет? - А чё вы ко мне, Николай Алексеевич, обращаетесь? Спрашивайте у пчеловода - он теперь её сосед. Председатель обернулся ко мне. Его серо-голубые глаза хитро прищурились, уголки губ приподнялись в иронической улыбке: - Что скажешь, пчеловод? - Я предложил ей место в машине, а она отказалась. И не здоровается со мной, - ответил я. - Э-э, пчеловод, она с тобой не скоро поздоровкается, - вмешался завхоз - а поздоровкается, так сам потом жалеть будешь. Я пропустил эти слова завхоза мимо ушей. - Значит так, Матрёна на подходе, - заключил председатель. И снова постучал карандашом по графину: - Всё! Прекратили смех! Завгар, читай разнарядку. Завгар перевернул тетрадную страничку и, по-поповски невразумительно и тягомотно, забубнил: - Митрофанов - главному агроному, Васильев - зоотехнику, Швецов - завхозу, Алексеев, Чеботарёв, Угрюмов - под строительство. - Николай Алексеевич! - вдруг перебил завгара агроном, - Почему мне Митро... - Александр Петрович, потрудитесь дослушать разнарядку до конца, - председатель хлопнул ладонью по столу - все вопросы потом. - Потом уже поздно будет, проворчал агроном - у Митрофанова кардан полетел, он мне вчера вечером сам сказал. - Не беспокойся, Петрович, - вмешался завгар - Митрофанов пообещал к десяти утра всё починить... ну... к обеду уж точно будет готов. - Николай Алексеевич, - раздался звонкий женский голос - ни Чеботарев, ни Угрюмов, ни Алексеев на линию сегодня не выйдут. Председатель удивлённо поднял брови, глубокие горизонтальные складки взбугрили его лоб, а короткая и жилистая шея стала покрываться красными пятнами. - Да, да, - продолжала женщина - Чеботарев сегодня ночью увёз жену в роддом, Угрюмов вчера уехал за блоками в ЖБИ и ещё не вернулся, а Алексееву надо резину менять на колёсах, она у него такая же гладкая, как ваш стол, Николай Алексеевич. Он на траве с места тронуться не может. Председатель перевёл свой тяжёлый взгляд на завгара. - А чё я, Николай Алексеевич? - Завгар заёрзал на стуле. Резины нет действительно. Чаботарев... вот... родит и вернётся. С Угрюмовым пусть Светлана Михайловна сама разбирается, она прораб. - У Васильева карбюратор сдох, Николай Алексеевич, - робко подал голос из угла кабинета молодой зоотехник - а мне на дальнюю ферму надо, там телята что-то болеют. - Завгар, в чём дело? - карандаш в руках председателя разлетелся на куски. - А чё я, Николай Алексеевич? - завгар сжимал в руках свёрнутую в трубку тетрадку - я что, козёл отпущения? У нас в колхозе одна новая машина, она и на ходу. Вот, пожалуйста, бухгалтеру она выделена. Пожалуйста, возьмите её и сами распределяйте. - Виктор Степаныч, - угрожающе вежливо продолжал председатель, - у тебя на лицевом счёте двадцать три машины, а мы уже полгода распределяем на работу всего семь машин. Виктор Степаныч, где остальные? - Вы каждый день в гараже бываете, Николай Алексеевич, - отбивался завгар - Вы же видите сами, все машины в ремонте. - В ка-а-ком ре-е-мон-те, завгар? - взревел председатель - кто их ремонтирует? Ты как поставил их на козлы полгода назад, так они и стоят! Какой ремонт? Шоферы там только водку глушат! Завтра же всех в поле! Раздай им вилы, завгар! - Так запчастей нет же, Николай Алексеевич. Вы же сами знаете, Что я-то, Николай Алексеевич? - завгар уже чуть не плакал. Медленно открылась дверь. В кабинет тихо проскользнула Матрёна и сразу присела на крайний стул. Аккуратно расправила длинную юбку, расстегнула нижнюю пуговицу серенького пиджака и стала внимательно слушать. - Так, - спокойно сказал председатель - машины распределены, задания все получили... - Ни-ко-лай А-лек-се-евич, - тоненький и слабый голосок старухи прозвучал от двери - мне то-о-оже машину надо. Мне в рай-ком и в со-бес. Для лю-дей е-ду. Наступила гробовая тишина. Все замерли. Молчание явно затягивалось. - Хо-ро-шо, - будто копируя очередного престарелого и больного генсека Черненко, продолжала Матрёна - если для ме-ня ма-ши-ны нет, то Вы, Вик-тор Васи-льевич, - она повернула голову в сторону секретаря колхозного партбюро - Вы лично завтра будете вызваны к Пер-во-му секре-тарю рай-ко-ма. Шо-фёры пьют, специа-лис-ты пьют. Да и вы са-ми час-то под хмельком. - Да, пожалуйста, Матрёна Иовна, - председатель резко выдернул из рук завгара тоненькую школьную тетрадку, развернул её, и, сделав карандашом пометку, продолжил - вот, с Новосёловым и поедешь, а главный бухгалтер поедет со Швецовым. Сидевший рядом со мной завхоз заёрзал на стуле, сердито засопел и, по бычьи наклонив голову, выругался: - У, ё... . Оставшаяся часть фразы потонула в шуме отодвигаемых стульев, шарканье ног и хлопанье дверей. Наряд окончен. - Стой, пчеловод. - Завхоз схватил меня за рукав и, придавив к стулу, наклонился и горячо задышал мне в ухо: - Слышь, пчеловод, тебе тоже машины нет. Нет, и не будет. И на фига ты из Ленинграда сюда приехал? Ты тут поседеешь или сопьешься. Как ты в этом доме-то живёшь? - Да так, на веранде. Там же полов нет, и потолок вот-вот упадёт. Ничего не понимаю, дом-то новый. - А думаешь, тебе хороший бы дали? Держи карман шире! От этого дома все отказались. Слушай, заходи как-нибудь вечером ко мне. Люська яичницу нажарит. С салом любишь? Вы там в Ленинграде сало такое, как у нас, и не видели никогда. Закусон что надо! Приходи, посидим. - Хорошо, Георгий Васильевич. - Называй меня Жоркой. Ты эту свою интеллигентщину брось. Тут проще надо. И преда за глотку бери. Тебе на пасеку ездить машина нужна. Или лошадь. В крайнем случае, требуй у него бензин для своего Москвича. - Завхоз, ты чему это пчеловода учишь? - председатель стоял рядом и улыбался. - Николай Алексеевич, - завхоз вскочил на ноги и быстро заговорил - надо было дом, в котором сейчас Матрёна живёт, пчеловоду отдать, а эту змею гремучую в дом престарелых в Урюпинске сдать. - Она тебя туда раньше сдаст, завхоз. Ты вот покажи пчеловоду колхозные поля, расскажи куда лучше пчёл ставить. У тебя своя пасека есть, вот и поделись секретами. - Да к нам ему надо, Николай Алексеевич, в Крутиловку. Зачем ему на центральной усадьбе быть? Сожрёт его здесь Матрёна, помяните моё слово. - Ну, пусть пчеловод сам и решает. - Председатель повернулся и вышел из кабинета.
- Здра-а-астье, Александр Васильевич! Я от неожиданности вздрогнул и повернулся. У моих ворот, взявшись обеими руками за штакетины, стояла Матрена Иовна. Одета она была как всегда: серый пиджачок, застегнутый на все пуговицы, и темного цвета длинная юбка. На ногах, по случаю прохладной погоды, черные резиновые галоши. Прошло уже несколько месяцев с того дня, как я впервые увидел Матрену. За все это время, встречаясь с ней, здоровался только я. А тут, пожалуйста, - здра-а-асьте! - Вы уж извините, Александр Васильевич, вижу я, что целый день Вы огородом своим занимаетесь, а у меня к Вам разговор есть, - Матрена говорила тихим и ласковым голосом, будто ручеек весенний журчал, струясь меж первых бархатных травинок, - даже и не разговор, а, если позволите, просьба небольшая. Я от удивления аж рот открыл. Такая беспомощная, слабенькая и легкая, как листочек тополиный, висела Матрена на моих воротах, будто пушинка с отцветшего одуванчика на лацкане пиджака приклеилась. - Да, да, конечно, Матрена Иовна, - я воткнул лопату в землю и подошел к Матрене. - Не могли бы Вы придти на мой двор? - Матрена смотрела на меня заискивающим взглядом. - Непременно. Через минуту я буду у Вас, вот только руки вымою. Матрена отлепилась от ворот и зашагала к себе. В два прыжка я взлетел на крыльцо. Здесь уже стояла моя жена: - Саша, пойдешь к Матрене, возьми баночку меда. Я с удивлением посмотрел на жену. - Да не обижайся ты на нее. Старенькая она, одинокая. Ну, от одиночества может и характер испортиться. Будь выше обид. - Да не обижаюсь я, с чего ты взяла? Пока умывался, жена приготовила мед. Я сунул банку в мешок и зашагал на Матренин двор. - Ой, да что это Вы, Александр Васильевич, - запричитала Матрена - меду-то сколько принесли! Я сладкого-то мало ем, но мед - ничего, мед можно. И тут же Матрена, поставив банку с медом на крыльцо, приблизилась ко мне и, понизив голос почти до шепота, стала рассказывать о своей беде. - Знаете, Александр Васильевич, я женщина одинокая и старая, за себя постоять не могу, а народ вокруг - звери. Вы поймите меня, - Матрена теребила пуговицу на своем сером, линялом пиджачишке, а ее шепот иногда переходил в шипение, - я же вижу, что Вы человек состоятельный, все своим трудом добываете, любите свою собственность, поэтому к Вам и обратилась. Вы знаете, как обидно, когда то, что принадлежит тебе, забирает кто-то другой. Вот, посмотрите направо, только головы не повертывайте, смотрите глазами. Видите грушу в углу моего двора? - Да, конечно, Матрена Иовна, мне и смотреть не надо, я и так знаю, что прекрасная груша там растет. - Это моя груша, Александр Васильевич, да вот этот сосед, кулак недобитый, груши с моего дерева рвет. Он, бугай, и прибить меня может. Как я ему запретить могу? - Вы это видели? - В том-то и дело, что нет, но груш все меньше становится, а я боюсь и подойти. Одна же я! В груди у меня уже поднимались две волны. Одна - это жалость к Матрене, перемешанная с естественным чувством защиты справедливости, а другая - волна гнева против того, кто использует силу, наплевав на мораль и нравственность. - Так вот, что я решила, - продолжила Матрена - груши мне, я Вам честно скажу, вовсе не нужны. Тут дело принципа. Что мое - то мое! Вот у Вас садик-то совсем молоденький, Вы саженцы этой весной посадили. Плоды когда они дадут? Вот то-то! А решила я груши свои Вам отдать. - Да неудобно мне, Матрена Иовна, я их могу собрать, но отдам Вам. - Не будем спорить, Александр Васильевич, лезьте на дерево и снимайте груши. Вам этот куркуль ничего не сделает, я с Вами буду рядом. Полез я на дерево. Руками за нижние ветки зацепился, подтянулся, ногами обхватил ствол, перехватил руками за ветки, что повыше, и уже стою на высоте человеческого роста. Ветки вокруг свисают, а на каждой ветке по нескольку крупных груш. Срываю я эти груши и за пазуху складываю. Осталась необобранной одна ветка, мощная такая и с самыми крупными грушами. Но я не стал груши с нее срывать. Ветка эта наклонно росла в сторону соседского двора и так получалось, что она, перекинувшись через плетень, почти целиком находилась на территории Матрениного притеснителя. Я решил, что будет по справедливости, если оставлю эти груши соседу. Но тут Матрена свистящим шепотом команду дает: - Срывайте и эти груши, Александр Васильевич, все до одной! Только я хотел опротестовать ее решение и спрыгнуть с дерева, как скрипнула дверь соседского дома и на крыльцо вышел сухощавый мужчина лет шестидесяти. Я мало знал его, но при редких встречах мы здоровались. Он всегда был молчалив, да и я никогда не пытался с ним заговаривать. И вот он спустился с крыльца и подошел к сараю. И, о Боже, что я вижу! Стоят прислоненные к стенке сарая двое вил. Одни с короткой ручкой, а другие с длинной. Матренин сосед взял вилы с коротким черенком, но, через мгновение, бросив быстрый и оценивающий взгляд в мою сторону, отставил их и теперь в его руках оказались вилы с длинным черенком. Та-а-ак, подумал я, что же это получается? Он вилами будет снимать меня с груши? Ах ты, кулацкое отродье, куркуль вяленый, мировой кровопиец. За жалкие груши, которые не тебе принадлежат, а вот этой несчастной, слабой, одинокой и больной женщине, ты человека на вилы поднимаешь? Я глянул в ту сторону, где стояла Матрена, чтобы попросить ее запомнить последние мгновения моей жизни, передать мои прощальные слова всему прогрессивному человечеству, последнее "люблю" моей жене. И еще хотел я попросить, чтобы, когда будут ставить здесь мне памятник, не срубали эту грушу. Но... Матрены на месте уже не было. Вот когда мне стало совсем тоскливо. Одно дело - погибать на миру, а совсем другое - быть заколотым вилами в темном углу чужого сада. На всякий случай я поднялся на одну ветку выше. Матренин сосед подошел к дереву, приставил вилы к ветке с необобранными грушами и, перебирая руками длинный черенок, поднял ветку на уровень моей груди: - Саша, спустись чуток вниз и сорви груши - сказал он мне. - Нет, Алексей Михалыч, - грубовато и с оттенком язвительности отвечаю я, - это Ваши плоды, так как ветка на Вашей территории. - Груша тоже, - в тон мне сказал старик и, грустно усмехнувшись, уже настойчиво продолжил - снимай груши и спускайся вниз. Изогнувшись, я пролез под веткой с тяжелыми плодами, которую Матренин сосед все еще поддерживал вилами, скользнул по стволу вниз и уперся ногами в плетень, разделявший два двора так, что ствол груши находился на Матрениной территории. Теперь я сидел на плетне и рубаха моя пузырилась "грушами раздора". Я молчал и только опускающиеся уже сумерки скрывали недружелюбие моего взгляда. - Ну, дело твое, - сказал Алексей Михайлович и, бережно опустив ветку, воткнул вилы в землю и оперся руками на черенок - только и я не возьму эти груши. И, помолчав, добавил: - ни одной! Сейчас этот старик уйдет, подумал я. Но он не уходил. Стоял и молчал. Я смотрел на его руки. Мозолистые, сухие, с коричнево-некрасивым загаром, какой можно наблюдать у всех сельских жителей. Руки раба, почему-то подумалось мне. Вдруг его кисти мелко задрожали. Стараясь скрыть дрожь, он положил ладонь на ладонь и сжал их. - Это груша моего отца - вдруг глухо сказал он. Вот тебе новость! - подумал я. Не знает как оправдаться и придумывает небылицы. - Вот же плетень, Алексей Михалыч, - говорю я - груша находится по ту сторону плетня, у Матрены, значит груша ее. - А я и не говорю, что груша моя. Матренина эта груша, Матренина, да вот только сажал ее мой отец. - Как это? - спрашиваю я. - Как это Ваш отец мог посадить грушу в чужом дворе? Он что, плетня не видел? - Да двор-то этот был наш. Весь двор. И тот, что сейчас Матрене принадлежит, и тот, что у Киселевых, и тот, что у Анны. Дед мой, а потом отец, здесь сад большой имели. Теперь здесь четыре хозяина, а сада нет. Ничего у них нет. Как ты думаешь, Саша, сколько лет груше? Я почесал в затылке. - Много, много ей лет. А ведь Матрена здесь первый год живет. Смекаешь? А до Матрены здесь другие жили, алкаши. А до тех алкашей цыган здесь к земле приучить хотели, а до цыган какой-то комиссарик тут с наганом бегал. Его, комиссарика, тоже ведь глупое дело - к земле приставлять. Я все понял. Оглядел крохотный дворик Матрениного соседа. Несколько прекрасных фруктовых деревьев сгрудились под окнами маленького домика, большой ухоженный огород, у ворот стоит телега, в которую брошено несколько охапок сена, а у телеги стоит упитанная лошадка. Старик перехватил мой взгляд: - Лошадка-то колхозная, но здесь ей лучше. Председатель разрешил держать ее в моем дворе. Ну уж, конечно, лучше, подумал я и вспомнил почти разваленную колхозную конюшню и тощих лошадок, выискивающих клочок свежей травки на занавоженном дворе. - Мор какой-то напал на Россию, - глухо продолжил старик - мрут люди или спиваются, пустеет земля. У Матрены во дворе даже трава не растет. Обратил внимание? Я утвердительно покачал головой. - Алексей Михалыч, - обратился я к деду - а ты смотри, вот ведь самая плодовитая ветка этой груши к тебе во двор тянется, а ты отворачиваешься от нее. Может это твой отец так сделал? И тут же я пожалел, что сказал эти слова. Плечи у деда дернулись вверх, потом вниз. Он повернулся ко мне спиной и медленно побрел к дому. Еще несколько секунд я видел его вздрагивающую спину и, наконец, он исчез в сумерках. Я слез с плетня и пошел к Матрениному дому. Груши оттягивали рубашку и холодили голое тело. Матрена сидела на крыльце и напряженно всматривалась в мою сторону. Я подошел и молча встал у крыльца. Видно, учуяла Матрена мое состояние и быстро-быстро заговорила: - Видите, Александр Васильевич, что это за человек? Вилы схватил! Хорошо, что Вы там оказались, не я. Меня бы он припорол этими вилами. То-о-очно бы припорол. Учи их, неотесанных, культуре! Бога не принимают. Уж тысячу лет, как в Библии написано - не убий. Да, видно, нет на них креста. Что удумал - на человека с вилами. - Матрена Иовна, а Вы верите в Бога? - спросил я. - Я старая коммунистка, Александр Васильевич, мне ни к чему это. А им на пользу. В смирении их держать надо. А чуть слабинку дашь - они богатеть начинают. Стало уже совсем темно и я не различал ни глаз, ни выражения лица Матрены. Это же испытывала и она. К нашей обоюдной благодати. - А груши себе возьмите, Александр Васильевич. Я с ними ничего не умею делать, а Ваша жена варенье сварит. Я молча выдернул подол рубахи из-под ремня и груши гулко застучали по крыльцу.