На время 'карантина' (курс молодого бойца), прибывающих со всех концов Советского Союза, сюда, на всемирно известный космодром Байконур - новоиспеченных в военкоматах Новосибирска, Армении, Украины, Липецка и солнечных республик средней Азии военных строителей, привычно впихивали в казарму второй роты.
Бойцов Второй роты, числящихся в воинской части подполковника Пухомелина, на должностях: хлеборезов, кухонных работников, поваров, парикмахеров (выражаясь лагерным языком: 'придурков'), временно отправили в Четвертую, - состоящую, в основном, с украинцев, работающих на деревообрабатывающем комбинате (ДОКе).
Три строевых сержанта, за месяц, по скомканной до предела программе военного обучения, должны были: из прибывающих сюда больных и отсидевших в тюрьмах малолетних преступников (выбив за короткий период весь человеческий смысл, вложенный в них цивилизационным развитием), сделать из них рабочих лошадок. То бишь тех, кто два года за скудную пайку будет безропотно вкалывать здесь, на многочисленных предприятиях 9 площадки - 'Девятки', - которая расположилась на безжизненном пространстве пустыни, под самым носом у города Ленинск, - 'Десяткой', - решая здесь грандиозные планы по строительству. В конечном счете, руками этих людей, где-то рядом, на 95-й или 250-й площадках, нужно будет в предельно сжатые строки построить посадочную полосу для 'Бурана' - первого советского челночного, космического корабля.
Трудно было вначале даже представить себе, что эти недомерки с Западной Украины, - строевые сержанты во главе со старшим Сторчаком, - справятся со своей многотрудной работой (казарма ведь была до отказа набита двухъярусными койками, вмещала в себе не меньше нескольких сотен человек).
Сюда же, в карантин, забегали еще многие сержанты: не иначе как порезвиться над беззащитными духами.
Особенно доставал, двухметровый сержант Васканян, заведующий вещевым складом.
Тот, влетая в казарму, разбрызгивал зазевавшийся перед собою люд пинками и подзатыльниками, словно мелюзгу какую-то. Полы его начесанной чмырями из второй роты шинели разлетались словно крылья; орлиный нос, черные усы и пылающий взгляд, говорили только о высоком положении в иерархии дедов, этого армянина из Ростовской области. При этом ему приходилось еще придерживать левой рукой офицерскую шапку, чтоб она окончательно не свалилась с головы (в нормальном состоянии шапка прикрывала только макушку, с-под которой выбивались густые пасма черного, молодецкого чуба).
- Я вашю мамашю е...л! - Орал он, перекрикивая непрекращающийся шум от постоянной возни больше чем пары сотен лиц человеческой породы.
Васканян стремился сюда, чтоб поддержать своих черных, кажущихся поджаренными даже на пороге зимы соплеменников, из солнечной Армении. Подолгу разговаривая с ними, сидел в затемненном углу нашей казармы. Он давал им поддержку; учил, как выживать надо в экстремальных условиях Байконура.
В этих темных углах казармы, постоянно сверкали огоньки сигарет (армяне курили, открыто, не стесняясь сержантов). Благодаря авторитету Васканяна, армяне наглели быстрее всех.
За какой-то месяц службы мы, на голодный желудок, должны были научиться маршировать, зачем-то выучить все уставы и, приняв настоящую военную присягу, - (для этого с комендатуры привезли практически исправный автомат Калашникова), - чтоб потом, выпроводить нас на настоящее производство.
Как-то упростить эту процедуру военное начальство не осмеливалось (очевидно, это делать запрещали строгие инструкции), и людей, перед отправкой на производство, как в наказание, целый месяц целенаправленно мариновали в карантине, занимая все время ненужной шагистикой и изучением этих, никому уже не нужных воинских уставов.
По нехитрому замыслу командования это должно было сделать обычный рабский труд в строительном батальоне, чем-то похожим хоть отдаленно на службу в армии.
Военных строителей, селили в типичных солдатских казармах. С одной стороны спальное помещение со стандартными скрипучими, военными двухъярусными койками и кубриками между ними. С другой: канцелярия, бытовая комната, ленинская, умывальник и сушилка. Через всю казарму шла, так называемая, - 'взлетка', - где и происходили самые важные события в роте, производились все казарменные построения, проверки...
Особенно доставали проверки, которые делались через каждые два часа.
Туалет - находился во дворе.
Всю дорогу в эшелоне сюда, я конфликтовал с бывшими малолетними преступниками из города Новосибирска, которым, по словам военного комиссара отправлявшего нас туда: 'родина дала последний шанс стать настоящими советскими гражданами', - чтоб: 'достойно отслужив на Байконуре, начать жизнь с чистого листа'. Новосибирск, элементарно, 'зачистили', от малолетних преступников, сплавив их на два года, на работу.
Впрочем, они мало перенимались заботами родного государства, начав уже с эшелона гнуть свою линию. Казарма, с ее насилием и бессилием, стала для них тем замечательным местом, где потребовался весь их тюремный опыт выживания. Они быстро нашли подход к строевым сержантам. Каждую ночь в их каптерке бренчала гитара, и гнусавый голос их гитариста, пел культовые для советской молодежи песни 'Машины времени'.
Как следствие этих концертных выступлений, скоро ко мне подошел младший сержант Сторчак, и велел собирать свои манатки. Меня отправили на нижний ряд, к узбекам, к Саттару Джаббарову...
Этот 'дух' лежал смирно на своей койке. Иногда, доставая из-под подушки какие-то письма, и подолгу перечитывал их, перебирая рядки добрыми карими глазами, спрятанными под большими темными ресницами. Потом, закинув руки за голову, лежал, уставившись невидящим взглядом в нависшую над ним сетку верхнего яруса. Что он представлял себе в это время? Возможно: отары пасущихся овец, аул или родственников?..
Я никогда не расспрашивал его об этом. Да и не принято было нам наводить мосты между народами. В карантине мы все были злыми, голодными, ненавидящими друг друга. Каждый из нас выживал, как умел, как позволяло ему собственное воспитание. Одни сторонились, замыкались в себе (верный признак, что человеку будет худо здесь), - другие наоборот: искали себе компанию.
Возле Джаббарова не желали селиться даже его земляки.
Лицо Джаббарова уродовал страшно большой, сломанный посредине нос. Этот нос делал его лицо уродливым, чем-то схожим с настоящей мордой верблюда. Этот страшный нос, служил ему каким-то резонатором; он, как-то тонко протягивал через него произносимые слова.
- Саттар? - Подсев к Джаббарову, спрашивал его тощий строевой сержант Томич. - Ты женатый?
- Так то...о...ошни...ий, - улыбаясь неловкой улыбкой, трубил в свой нос, Джаббаров.
- А за сколько? - Рот Томича, расплывался в предвосхищаемой улыбке. Он еле сдерживал себя, чтоб тут же не расхохотаться.
Нависшие над ними со всех сторон бывшие уголовники, во главе с тем же Подольским, начинали подхихикивать, предвкушая какую-то очередную хохму. Этих, не надо было хлебом кормить, лишь бы они имели очередную возможность над кем-либо поиздеваться.
Джаббаров поняв, что его разыгрывают, закрывался глухо, как в танке.
- За, сколько баранов, я спрашиваю, родители купили тебе невесту? - (Томич начинает гладить Джаббарова по плечу). - Какой калым отдали невесте? - Заходит с другой стороны, насмешливый сержант.
Саттар молчит: не пары с уст! На его тонких губах, все это время блуждает только в чем-то виноватая, но ничего не значащая, слегка нервная улыбка.
- Да за такого верблюда надо не меньше стада отдавать! - Не выдерживая, бросает злодей, Подольский.
Бывшие зэки начинают ржать, словно лошади. Смеется и Томич; он начинает обнимать Саттара. Тот отпихивает сержанта, не дает ему взять себя в руки.
Этот ежедневный цирк продолжался до тех пор, пока Саттар жестоко не избил в столовой какого-то очень авторитетного в среде бабаев зэка, отсидевшего в тюрьме, оказавшись за него отнести посуду. Он рубанул его так своим острым носом, что лицо того сразу же заюшилось кровью. После этого выпада, к нему больше не приставали.
Меня тоже старались припахать подобным образом.
Однажды бывшие зеки, отказались нести посуду. За столом кроме них, меня, да еще одного армянина, Геворкяна, которому Васканян сурово запретил носить судки, не было больше никого.
После команды дежурившего в столовой лейтенанта Щелкунова: 'Убрать со столов посуду!', - сложенная на краю нашего стола в бачок посуда, так и осталась стоять нетронутою горою.
В столовой вдруг стало тихо, тихо. Все дружно начали прислушиваться к внезапно возникшему скандалу.
- Кто у вас несет?! - К нашему столу направился высокий, худощавый, сравнимый с жердью, лейтенант Щелкунов.
За его спиной, неотступно следовал недоросток Сторчак.
Я знал, что нести должен гнусавый гитарист. Моя очередь недавно прошла, поэтому я вел себя спокойно.
- К...кто, я в...вас с...спрашиваю?! - повысил свой голос Щелкунов.
Лицо его, как это всегда бывало в минуты нервного напряжения, начинал искажать какой-то нервный тик; в такие мгновения начинал запинаться вначале слов еще больше обычного. Было видно, что его организм пережил в свое время: нечто. Навеки отреагировав на вытянутом, лошадином лице Щелкунова следами какой-то внутренней трагедии.
Повисла тяжелая пауза. Все глаза были направлены на наш стол.
- Н...ну!? Атвичайте! - Щелкунов впритык придвинулся к столу.
- Борзеют, - сказал строевой сержант, вынырнув из-за его спины. - Скоро дедушек заставят носить за себя посуду.
- Н...ну, я с...спрашиваю?! - повторил Щелкунов.
- Вот он! - Указал пальцем на меня Гнусавый гитарист.
В тот же миг, от злости у меня позеленело в глазах. Я ткнул его кулаком в челюсть, он откинулся спиною на сидящих за ним людей. После чего, тут же, получил тяжелым черпаком по голове. От повторного удара, Гнусавый гитарист уже выползал из-под лавки...
Нас обоих выпроводили из-за стола, и в сопровождении Сторчака, направили в каптерку. Там драчунов уже дожидался Васканян. Мне, давно было решено между ними, надо было 'опустить почки'.
Сторчак несильно ударил Гнусавого по плечу, и тот, громко 'заойкав', полез под стеллажи, чтоб не мешать Васканяну. Тот двухметровой горой, возвысился над столом. У них, я так понял, было все расписано; они готовили эту расправу.
Это была чистой воды подстава, но в этой уголовной среде такие вещи считались вполне приемлемой нормой поведения. После первого удара по спине Васканяна, я сразу же ушел в глухую защиту, прикрывая локтями важные внутренние органы. Он стучал по реберному каркасу, сбивая себе кулаки.
Мой организм легко выдержал это новое испытание. Под дверью, заложив руки за спину, все это время, челноком, прохаживался лейтенант Щелкунов.
Как только Васканян перестал дубасить меня по спине, я тут же расправился.
- Вах! Висэ кулаки отбил, я ему хоть би чьто! - сказал сержант, не принимавшему участия в расправе, Сторчаку. - Можэшь идти! - скомандовал Васканян. - И чьто вы, русские, за люди? Савсэм не можете жить мирно между собою. - Уходя, я слышал за своею спиною слова, произнесенные задумчивым голосом. - Вас бы ныкто здэсь не трёнул!
Ночью меня поднял Сторчак, и отправил, - якобы за драку, - драить в штабе пол. Я уже не спрашивал за Гнусавого, почему он остается дрыхнуть в это время в казарме. Я взял у находившегося в дежурке с красной повязкой сержанта Пасечника ведро и швабру, - но появившийся в дверном проеме в этот момент высокий солдат, с висящей набекрень на самой макушке шапкой, одетый, как и все авторитетные деды, в начесанную шинель и сапогах, с голенищами, собранными в гармошку, вдруг спросил:
- А ты, зёма, что здесь делаешь? Нормальные люди в это время спят?
- Да вот, - говорю, - строевой сержант отправил штаб мыть.
- Передай Сторчаку, что я его сам заставлю мыть полы, если он тебя еще один раз подымет ночью! - сказал солдат. - Не стесняйся, передай!.. Нечего, этому, сучаре, в рот смотреть. Продолжай мочить всех, в этом же духе!
Я передал Сторчаку все, что меня просил этот солдат.
- Это - Вася Горковенко! - сказал Сторчаку, дежуривший по штабу Пасечник.
Ему пришлось, вслед за мной, идти в роту за новым салабоном.
- Можешь идти спать, - сказал мне Сторчак.
Больше меня в казарме уже никто не тревожил.
На следующий день тот же Горковенко, отвел меня на работу в Лабораторию. До этого я уже несколько дней отработал под козловым краном в бригаде младшего сержанта Садыкова, куда меня запихал тот же Щелкунов, желая из меня потом сделать бригадира. На это добро дал сам подполковник Пухомелин; наш добрый 'Пух'. Он по-своему любил своих солдат, принимая посильное участие в их судьбах, понимая: в каких тяжелых условиях им приходилось многое претерпевать.
Потеряв после драки ко мне всякий интерес, эта блатная компания Подольского, попробовала, было поиздеваться над продолжающими прибывать в карантин бабаями Средней Азии.
Но, нагрянувшие на их голову, Айтиев и Пыхриев (старослужащие из Третьей роты), учинили в бытовой комнате настоящее побоище.
Сам Подольский тогда забился в угол, и истошно вопил оттуда:
- Бейте их! Их только двое!
Надавав бывшим уголовникам по ребрам, Айтиев Пыхриев так же оперативно смылись...
- Ну, что ж вы так? - упрекал своих бойцов, после драки Подольский. - Это вам не 'мохнатые сейфы ломать' (117 статья УК СССР; за изнасилование). - Он махнул рукой, и подался в казарму.
После этого случая, я стал невольно замечать, с какой только завистью он следил за бесцельно блуждающими по казарме армянами.
Вот тогда-то и попался ему на глаза этот хлипкий паренек с побережья Азовского моря, - (возможно из-под города Жданов), - зачем-то брошенного в горнило казармы какими-то паршивцами из тамошнего военкомата.
Он смотрел на мир детскими, наивными глазами. Поражала его худоба; он почти весь просвечивался насквозь. Эта выступающая далеко вперед челюсть; тонкая кость, обтянутая бледной до желтизны кожей, на лице его говорила уже о многом. О его болезни, которая завела его в эти места, как в большинство этих людей попавших сюда не по своей воле...
С его стриженой головы, Подольский сорвал новую шапку и нахлобучил старую, сморщенную, в которой, как здесь принято было выражаться: 'помер не один дембель'. Это означало здесь, что ее владелец смирился с ролью 'жертвы'. За потерю шапки, сержанты сурово наказывали. С этого момента его имели право ставить через день в наряд и т.д.
- 'Заяц'! - встретив на себе глупо-наивный взгляд паренька, сказал авторитетный Геворгян.
- Ну, Заяц, погоди! - подхватил Подольский, и заискивающе захихикал перед авторитетным кавказцем.
Зайца, гурьбой, провели по 'взлетке'.
- Суда его тащи! Ко мне! - кричали со своего угла армяне.
- Эй, Заяц! Шагом марш! - скомандовал Подольский.
От Зайца - не отходили не на минуту. Его целый вечер таскали по казарме. Желающих побывать на месте командиров, не убывало.
То и дело, слышались новые команды:
- Заяц! Шягом марш!
- Ну, Заяц, погоди!..
Не отходя не на один шаг, за ним следовала густая толпа мучителей.
Утро началось для Зайца с того же самого. За ним, по пятам, бродили падкие на зрелища армяне и бывшие заключенные...
Ближе к обеду, сержант Сторчак вынес из каптерки свое хэбэ с сержантскими лычками, и, вручив пареньку, кусок хозяйственного мыла, для пущей важности, произнес:
- Чтоб, дедушке, чистое было. А, то... сам знаешь...
Вся компания повалила за Зайцем в умывальник.
Я зашел, когда самое отвратительное действо уже началось. Спасать обреченного Зайца, я думаю, в этом случае было бесполезно. Да я и не собирался этого делать. В таком карантине, лишь бы самому выжить удалось.
Я протиснулся наперед через плотную массу людей, состоящую из армян и всех бывших зеков.
Посредине умывальника стоял в грязном исподнем Заяц, а перед ним, набирая в ведро воду, - дневальный, по фамилии Мальцев.
Заяц держал в руке мокрое, лавсановое хэбэ Сторчака. С его прилипшей к синюшному телу рубахи стекала вода, и валил холодный пар. В умывальнике, внизу, за его спиной не было в окне одного стекла...
В декабре на Байконуре - настоящая зима. При отсутствии достаточного количества кислорода, холод плохо переноситься даже самым сильным организмом.
Мальцев, как и Заяц, находился в нательной рубахе. Что придавало ему большую схожесть с молодым нацистом.
Мальцева дневальным назначили за то, что деды (бабаи) отняли у него новую шапку. Мы пытались с ним пройти через соседнюю часть в гарнизонный магазин, чтоб купить себе сигарет. Я выскочил в окно заброшенной казармы, а он не сумел. Теперь Мальцев должен был искупать эту вину, отправляясь через день в наряды. Он старался своей жестокостью доказать, что он не самый последний в этой стае волков...
Тугая струя, с шумом и пеною, быстро наполняла оцинкованное ведро. Заяц не сводил с нее затравленного взгляда
- За что вы меня мучаете? - Заяц смотрел жертвой (этого нельзя никогда делать).
Ответ последовал незамедлительно.
- Было б за что, вообще убил бы! - не отводя взгляда от тугой струи, мрачно сказал Мальцев.
...Когда ведро наполнилось, - Заяц умолк...
Мальцев молча вытащил ведро из-под крана. Широко расставив для устойчивости ноги, снова окатил Зайца ледяною водою с ног до головы.
Вода захлестнула посиневшее от холода тельце. На миг парнишка скрылся под пеленой воды.
- Генерал Карбышев! - прокомментировал это событие, Мальцев.
После этого Заяц уже ничего не говорил, только тупо глядел на своего палача. В его глазах, застыл животный ужас, перед чем-то неизбежным.
Я не стал ждать, чем все это завершится. Если б я тогда обращал внимание на такие вещи, меня б там надолго не хватило.
...Ночью Зайца отправили в каптерку, убирать ее...
Что там с ним делали эти отморозки?..
Можно только догадываться.
Возможно, к ним присоединился Васканян? А у Зайца, как я заметил, не было такого мощного реберного каркаса, как, скажем, у меня...
- Удар по почкам, заменяет бокал пива! - Обычно комментировали здесь каждый удар в область почек.
Утром Заяц не поднялся. Напрасно сержант Томин тряс его койку.
- Вставай, дух! - кричал он. - Ты что, не слышишь?!
В дверях казармы появилась длинная фигура лейтенанта Щелкунова.
Он пришел, чтоб проверить, как сержанты делают подъем. Основным своим занятием, они все же, считали свою деятельность на производстве. Но, иногда, они заглядывали и в казарму, чтоб проверить, как сержанты поднимали людей.
- Чь...то... т...там... т...такое..., Т...Томич? - заикаясь, спросил Щелкунов, подбегая к койке, на которой лежал больной парнишка.
- Вот, - разводя руками, говорил сержант. - Воин 'опух'. Совсем от рук отбился...
- А, н...ну, вы...встать! - Подскочил к кровати Щелкунов.
- Я - болен, - еле слышно, простонал Заяц. - Я домой хочу...
Этот шепот, в казарме услышали все...
- Чь...то?! - приводя себя в бешенство, заорал офицер. - Ты, к...каму это г...гаваришь, с...сынок! - Как всегда в такие минуты волнения, он заикался больше, чем обычно. - Я о...офицер с...советской а...армии! Вс...стать! Я с тебя... с...счас... олимпийского че...чемпиона сы...сделаю! - С этими словами, Щелкунов, смахнул Зайца с верхней койки, словно щепку, на пол. - О...о...отжимайся! - приказал офицер. - Я в т...тваи г...годы... Раз! Д...ды...дваааа...
Как не силился парнишка оторвать от пола свое тельце, сделать это больше одного раза, так и не смог. Тело еще дернулось, словно в конвульсии, и затихло. Щелкунов сверху смотрел на него, что-то проясняя в своем мозгу.
Неожиданно быстро, он принял важное решение.
- Б...быстро его в сы...санчасть! - скомандовал он. - Ны...наражают ны...на мою голову! - Последнюю фразу, он бросил уже через плече, пулей вылетая из казармы.
- Мальцев, - сказал, перепуганный сержант Томич. - Зайца - в санчасть! Это твоя работа...
Дневальный свалил Зайца себе на плечи, словно мешок...
За дверью, Заяц, слабым голосом, попросил Мальцева остановиться.
...Потом он ссал, придерживаясь одною рукою за угол казармы. Струя мочи, с кровью, быстро расходясь, окрашивала пушистый, только что выпавшего на Байконур, слой белого, декабрьского снега...
К следующему утру Зайца уже не стало.
Спустя двое суток, приехали родители убитого паренька. Достаточно интеллигентные с виду люди. Мать даже уже не плакала, очевидно, давно смирившись с потерей сына...
Все это время, гроб с телом убитого, стоял посредине казармы. И каждый из его мучителей, мог запросто посмотреть на дело рук своих.
...Все эти дни в казарме, стояла гробовая тишина...