В январе 1976 года, постановлением Совета Министров СССР была запущена программа 'Энергия - Буран'...
(Запись в блокноте)
По лезвию ножа
...А, ведь, еще во время прохождения медицинской комиссии в Октябрьском райвоенкомате Новосибирска, Седино, можно было прозреть, и попытаться избежать позорной участи - службы в стройбате. Сославшись на свое плохое самочувствие (выпавший диск в позвоночнике). Чтоб это громкое пропагандистское клише: 'Служба в вооруженных силах - почетная обязанность каждого гражданина Союза Советских Социалистических Республик', - сменилась на вполне приемлемое выражение: 'Такие люди - нужны в тылу'.
В свое оправдание, Седино, тогда даже не подозревал, поселив себя во многом в выдуманный литературный мир, что за невзрачной армейской вывеской 'строительный батальон', - куда его настоятельно впихивали существа в белых халатах из тамошней призывной комиссии, - кроется самое обыкновенное, средневековое постылое рабство.
Такой себе, современный филиал 'Архипелага ГУЛАГ', где за скудную пайку, в нечеловеческих условиях выживания, придется вкалывать до потери человеческого обличия. Этот дармовой труд, в условиях знойной пустыни, сам по себе тяжелое психологическое потрясение для молодого человека и романтика. Ну, а там сконцентрировались все человеческие пороки советского общества, от пресловутой дедовщины и побоев, до скудного пропитания и рваных обносков, в которых приходилось выживать в лютую стужу и адову, байконуровскую, жару.
Воспоминания о знаменитом космодроме Байконур, так были прочно запрессованы в память Седино, что даже по прошествии многих лет, он мог многое рассказать о самом знаковом для СССР, сакральном месте то настоящее, чего не хранила ни одна газета или книга. Это были рассказы о падении страны задолго до ее исчезновения из географической карты мира. В его памяти, она прекратила существование намного раньше, чем на самом деле, в 1991 году.
...А ведь многое уже в Новосибирском военкомате, указывало на эти мрачные перспективы...
Большинство из его будущих сослуживцев по космодрому, когда их сверстники усердно постигали многие премудрости образования, - в это время 'били на киче', в специальных заведениях для малолетних преступников. За грабеж, насилие и иные преступления против человеческой личности. А, самые шустрые из них, успели насладиться плодами блатной романтики уже на взрослых зонах. Что легко было интерпретировать по их характерным наколкам.
Некоторые татуировки напоминали многие фрагменты картин художников-передвижников.
На их раменах, были вытатуированные облики каких-то юных дев. Это должно было бы, на своем языке, что-то означать в их тюремной иерархии?..
Седино мало разбирался в том. Проходя каждый раз призывную комиссию, он мог наблюдать скопление бывших уголовников под дверями кабинетов врачей, их разукрашенные тату тела, представляющие собой филиалы картинных галерей!..
Один из них, имея на своем плече вытатуированный воровской эполет, все время отрешенно бродил по длинному коридору, показывая всем вытатуированную на спине в тенях и мельчайших подробностях знаменитую картину Александра Бубнова: 'Поединок Чолубея и Пересвета'. Шевеля по ходу движения лопатками, он словно бы оживлял картинку на своей спине: витязи продолжали свой поединок. 'И вечный бой...', - как у того поэта, Александра Блока, в его знаменитом стихотворении 'На поле Куликовом'.
Для этого ушлого контингента призывников, советская власть придумала безупречный стимул послужить родине: служба в стройбате, обещала им по окончанию обзаводкою 'почищенных' документов, как бы избавив бывших уголовников от довлеющего прошлого.
Проще говоря, аборигены из многочисленных тюрем, передислоцировались через военкоматы, обживать свои новые обиталища. Через два года, они будут снабжены индульгенциями, с которыми можно будет смело вливаться в (не)стройные ряды строителей коммунизма. Выданные в строительном батальоне характеристики, позволят бывшим уголовникам, учится по-новому качать свои права в рабочих коллективах.
За что же горбатились те, кто попался служить в те же места токмо по состоянию своего (не)здоровья?..
Об этом парадоксе, небожители из призывной комиссии, не хотели распространяться. Их производственной задачей было: удовлетворить потребности военных на ненормированную рабсилу, отмерив им по два года рабства в самой дикой пустыни страны токмо для построения их руками посадочной полосы для советского челночного космического корабля, поскольку высохших соленых озер в стране развитого социализма не существует.
Американцы в то время уже вплотную подошли к разворачиванию в ближнем космосе элементов знаменитых 'космических войн'.
Предстояла самая грандиозная и необузданная по своим экономическим и политическим масштабам: 'Битва за Космос'. С одной стороны - 'Шатлы'; с другой - 'Бураны'. Советский Союз, в спешном порядке, разворачивал строительство нового космического порта для своих челноков.
Военком спросил у Седино:
- Хочешь, служить?
Проходя ежегодную медицинскую комиссию в военкомате, имея при этом лишь смутное представление об армейской службе, с вбитыми в голову советской пропагандой клише...Седино внутренне был уже готов задолго до этого: выбросить из своей жизни два года службы, чтоб только поскорее расквитаться с: 'почетным долгом советского гражданина'.
- Хочу, - соврал Седино военкому, подкрепив свой ответ высокопарными словами, из висящего в коридоре плаката: 'Служба в армии почетная обязанность каждого советского гражданина'.
Несмотря на всю фальшивость его заверения, ответ очень оживил гнетущую атмосферу всего медицинского собрания.
Уставшие от монотонного 'штампования приговоров', эскулапы, отреагировали на выходку призывника, веселым смешком. До этого, жуткий конвейер, работал бесперебойно, тупо загоняя людей: 'на лопату', как они выражались между собой.
Они выскребали 'по сусекам' нижних полок своих шкафов, хранящийся в папках 'Личное дело', тот человеческий материал, который никак не подходил к службе в строевых частях, - но и этого 'шлака' не хватало. Аппетиты военных постоянно росли: от призыва, к призыву. Запросы, практически, никогда не удовлетворялись на все сто процентов. От врачей требовалось - как отыскивать, кем массово заполнить казармы по всей Восточной Европе, БАМе, Афганистане, а теперь еще и на Байконуре, в Средней Азии. Страна не могла использовать труд заключенных для строительства космодрома? Было принято спонтанное решение: слать туда уже отпущенных заключенных. Ну, и - остальных, болезных...
- Служи! - напутствовал тогда, военком.
- У него появилась такая возможность, - поддел безразличный женский голос. И, та же, женщина уточнила, для пущей выразительности: - На лопате!
- БСЛ? Знаешь, что это такое? - спросил военком и тут же расшифровал аббревиатуру для ясности: - Большая совковая лопата!
...Наспех распитые две бутылки водки на кухне двухкомнатной квартиры, в районе Восход города Новосибирска, где обитали холостые молодые специалисты из Березовской геологической экспедиции.
Недолгий переход в военкомат, под падающими снежинками.
Их встречали два архаровца, с синими наколками на руках, стоящие на крыльце военкомата. Их необычный вид, невольно заставил провожатых Седино переглянуться.
- Ты не в тюрьму собрался? - подозрительно спросил, знакомый Леха.
- Нет, - отвечал Седино, уклончиво: - В 'Команду 220'.
- А, что это такое? - спросил уже бывший коллега.
- Да... я... Собственно... Даже сам не знаю! - Начинает юлить юноша, в своем ответе.
- Военная тайна, - догадался, бывший сослуживец, Миша.
Сопровождающие быстро прощались - и ушли. Седино тут же обрили 'под ноль', чтоб он не смог никак передумать служить. Отобрали у него паспорт, и выдали ему настоящий военный билет.
Среди ночи, к зданию военкомата, подогнали промерзлые уже автобусы, и отправили призванных, на городской сборный пункт.
В так называемом 'Холодильнике', сером, двухэтажном здании с наружной железной лестницей, ведущей на второй этаж, на сколоченных нарах, на вылежалой соломе, кто спал, кто сидел, кто возлежал с открытыми глазами. В ноздри ударял кислый запах пьяной отрыжки. На всем, на что падал только взор, лежала печать какой то обреченности судьбе, что ли?..
Людей мурыжили. Время от времени, подрывали командами с места, выгоняли во двор и начинали многочасовые проверки всего личного состава. Над многоликой толпой, тогда, поднимались облака морозного пара.
После этого рутинного мероприятия, 'служивый люд', снова загоняли по наружной лестнице обратно, в помещение со спертым воздухом. И, это повторялось с завидной последовательностью - до самого раннего утра.
От этой ночи, остались неизгладимое впечатление какой-то бесконечной возни, сопровождающейся гулким топотом ног по железной лестнице.
В то же время, внутри помещения какая-то гоп-компания, собравшаяся в углу в тесный кружок, слушала как поет, с характерной гнусавинкой, песни из репертуара моднейшей на то время группы 'Машина времени' Андрея Макаревича, скорчившись над гитарой, перевязанной на грифе голубой лентой, пацан, в потрепанной черной фуфайке, по характерным наколкам на пальцах, нетрудно определить, что из недавним тюремным прошлым: невысокий, неприметный, голова как будто бы выпросталась из нешироких сутулых плеч.
Этот концерт, прерываемый только потреблением спиртного, длился до самого утра.
В рассветный час, всех усадили в автобусы и доставили прямо на перрон железнодорожного вокзала.
Пока проводили обязательную проверку - окончательно рассвело.
Седино попал в один вагон, вместе со всей гоп-компанией. Гитара, перевязанная на грифе голубым бантом, проникла через вагонное окно.
С шумом размещались в отсеке. Предводителем, как определил Седино, был среди них некто, белобрысый паренек, откликающийся на перекличках на фамилию: 'Подольский'.
Как только эшелон тронулся в путь, Подольский спустившись со второй полки, вытряхнул в подставленную, железную кружку, с флакончика какую-то подозрительно-пенистую, ядовито-зеленую жидкость.
На правах вожака стаи, он начал причащать этим эликсиром жизни, каждого из членов своей закрытой секты. Со стороны это выглядело: словно инициацию, какой-то обязательный ритуал посвящения в тайное общество.
На их всех, этой жидкости, едва ли хватило по капле.
Подольский, на какое-то мгновение, призадумался. Всегда подвижное белобрысое лицо его изображало, в эти затянувшиеся секунды, напряженную работу мыслительного аппарата. Через мгновение, по лицу пробёг какой-то импульсивный тик, он, с ловкостью ручной обезьяны, забрался на вторую полку, и, выдержав некоторую паузу, артистически, попросил у собравшейся публики надлежащего внимания. Ему активно помогали его дружки. 'Тише. Тише. Что вы за люди. Эй, ты там, а ну заглохни! Я, кому сказал?..'. Дождавшись необходимой консистенции тишины, он, достаточно сносно, играет 'Шарабаном на горле' мелодию полонеза Огинского: 'Прощание с родиной'. Вызывая этим, бурную овацию со стороны своих попутчиков.
- Цветов не надо! - расшаркивается на словах, изображая мимикой 'восхищение всеобщим вниманием', заявляет 'маэстро': - Прошу, деньгами!
- Деньги у тебя есть? За музыку! - эхом, пронеслось по отсеку.
Некто, Байер, - хрякоподобный малый, из этой гоп-компании, лихо сорвал со своей головы сильно замусоленную шапку-'разпи*дяйку', запуская ее по кругу.
- Кто сколько может. Сколько не жалко. За музыку. - Проговаривает Байер, при виде падающих монет.
Когда засаленный головной убор достиг возвышающейся среди прочих призывников персоны Седино, матерчатое дно его едва прикрывала 'презренная медь'. Чтобы не дать мероприятию завянуть на самом корню, Седино пришлось выудить из прорехи, сделанной в своем кармане почти нового демисезонного пальто, червонец. (За подкладкой покоилась большая часть не такой уж и маленькой зарплаты геолога).
Воцарилась гробовая тишина.
В момент, пока червонец, словно над пропастью порхая красным мотыльком с большим узором вождя мирового пролетариата на крыле, опускаясь в западню чужой, засаленной шапки, Седино отчетливо услышал, как хрякобразный Байер (заворожено наблюдавший за курсом падения доминантной купюры), громко сглотнул накопившуюся слюну.
Схватив за уши свою шапку, Байер тут же переправил ее Подольскому. Тот быстро сосчитал выручку и, прищелкнув пальцами, что-то прикинул в своем уме.
Его складная фигурка, тут же скрывалась в отсеке, в котором следовали сопровождающие их сержанты и зачем-то? проводник.
Оттуда приволок, пряча за пазухой, две бутылки водки. Его тут же плотно облепила сопровождающая его свита.
Водку делили по самим строгим тюремным правилам.
Когда железная кружка, наконец-то, достигла гордо возвышающейся головы Седино, терпеливо дожидавшегося своей участи, на донышке алюминиевой кружки каталась всего-навсего скромная горошинка 'живительной влаги'. Он, привычно, вбросил ее в горло - и она покатилась дальше, своей горечью наполняя его сознание.
После чего, болезненно гордый человек, отсев к боковому окну вагона, приказал себе отказаться от массового участия в этом обязательном харакири.
...За подкладкой у Седино все еще хоронилось соблазнительных 150 рублей. Эти 'несметные сокровища', должны будут сыграть еще свою историческую роль в его нелегкой доле байконуровского пофигиста. А пока, он просто - сделал свои выводы: больше не связываться с гоп-компанией.
Возле бокового окна, Седино очутился тет-а-тет с лопоухим парнишкой, схожего сильно оттопыренными ушами, на 'обыкновенного зайчишку серенького'. Его звали Андрей. Как и все остальные зайцы, собравшиеся здесь помимо гоп-компании, он откликался на человеческую доброту.
...Спать пришлось 'валетами'...
...Утром, за окном вагона, потянулась голая, как колено, казахская степь. Они находились где-то в районе Семипалатинска. Где-то рядышком, среди волнистых сопок проплывающих за окном вагона, еще проводились ядерные испытания.
Обед выдали сухим пайком, который тут же отправился в закрома спитой компании.
То есть, Подольский получал пайки, из них, в общак компании, отобралось самое питательное, остальное отдавалось 'зайцам' (вроде, рисовой каши в жестяных банках). Холодная спрессованная каша, застревала комьями в горле.
Седино, стоило небольших усилий, чтоб забрать полностью причитающуюся ему пайку (на двоих с Андреем). Он уже приучил себя, драться за каждую положенную ему калорию, в этом бедламе.
Двигало им врожденное чувство справедливости, подкрепленное боксерскими навыками, некогда приобретенными в одной из спортивных боксерских секций, славного города Киева.
Облизывая ложку в конце трапезы, Андрей признался Седино, что у него отобрали банку консервированного лосося.
- Она у них, - сказал Андрей, кивнув левым ухом в сторону гоп-компании.
- Что же ты молчал до сих пор? Я еще никогда не пробовал лосося. Тащи его сюда, - сказал Седино. - Будем кушать.
- Вон она стоит, - сказал Андрей, уставившись на столик, за которым колбасилась блатная компания.
- Вот... забери ее, - сказал Седино, тем равнодушным тоном, который, впрочем, оставляет адресату абсолютный выбор социального поведения.
По-иному трудно расценить последовавший после произнесенных слов - этот героический поступок. Андрей уверовал, что с ним едет в компании Сын Божий? Честно сказать, что Седино, даже, не ожидал от него такой прыти.
Обычно на лицах обывателей, должны, какое-то время, отображаться следы какой-то напряженной, внутренней борьбы. Или, особый пример, по вытаскиванию, Седино, ежедневно, пищи из пасти тигра, для Андрея оказался столь заразительным? Он решил и себе самому показаться слишком смелым и решительным добывальщиком пищи, чтоб отблагодарить своего кормильца?..
Что бы там не было, а, Андрей, подорвавшись со своего места, быстро подскочил к чужому столику, и, растолкав толпу, забрал консервную банку.
Этот поступок отчаянной храбрости, сопровождался взглядами врагов, в которых, застыли недоуменные вопросы: 'А, что здесь происходит? А, ты, кто ты такой?'
Ничего более приятного на вкус, Седино больше никогда не пробовал в своей жизни, что можно было подцепить вилкой в простой, консервной баночке. (Он немало вкушал лососевых, выуживая их живьем из сибирских рек). Но, разве ту рыбу можно было сравнивать с добытым в честном бою трофеем? Его попутчик благодарил его за ежедневные трапезы? Это было приятно, для понимания смелого поступка.
Когда, Седино, вернулся с очередного перекура, все тот же Байер, отвернув крышку сидения, рылся в его вещах. Он был сильно похож на большого и жирного борова, роющуюся в апельсинах. Из-под крышки нижнего сидения, торчала его, обширная корма. Его сотоварищи, очевидно, прозевав неожиданный возврат Седино, теперь, с нескрываемым любопытством, наблюдали за драматургией этого момента. Седино, же, - за ковыряющимся в его вещах воришкой. Вот, он внимательно изучает содержимое его дорожного рюкзака. Сопровождающие Седино, во всех путешествиях книги, - наибольшее богатство, - бесцеремонно сваливает в стороннюю кучку, как не годящийся не на что хлам. Фотоаппарат 'Смена-8М', он, тщательно, взвешивает на ладони... Вроде, приглянулся...
- А, теперь, сложи все обратно, - спокойным голосом, сказал Седино.
От неожиданности, тот выхватил голову из ящика, зацепив поднятую над ним крышку сидения, однако, не выпуская фотоаппарат из своих рук. С упреком бросил бегающий взгляд на лица своих товарищей: 'Что ж вы, мол, не предупредили?', - и закаменел, перед Седино.
Но, пойманный уже ободряющий знак главаря, успокоил его.
- На...а! Подавись, им! - он картинно швырнул фотоаппарат в руки Седино.
...Фотоаппарат отправился на надлежащее ему место в рюкзаке...
За вагонным окном, тянется уже голое пространство пустыни, на котором не за что вцепиться взглядом. Лишь разбросанные сухие клубки перекати-поля.
На вторые сутки, за окном попадаются полустанки, сплошь забитые людьми (эшелон надолго застрял под Ташкентом, на станции Арысь).
Халаты...тюбетейки...верблюды...
Женщины облеплены чумазыми детьми. Они меняют на дешевое вино, какие-то обноски, которые выбрасываются прямо из открываемых окон вагонов.
Этот восточный базар, не вызывает у Седино ничего - кроме приплыва брезгливости к убожеству. Он обитал в других условиях; это: показалось ему дикостью.
Подольский и компания, полностью раздев своих попутчиков, с головой ушли в эти торги с узбечками. Туда отправлялось все, чем можно было хоть как-то прикрыть человеческий срам. Те, кого они раздевали в вагоне, получали совсем уже тряпье, которое доставал из своих запасов проводник. Тот, очевидно, был связан с каптёрщиками, которые под их заказ, поставлял им гражданскую одежду из других поездок 'за товаром'. Вот, зачем нужны здесь проводники, догадался Седино! После бартерного обмена, в не испачканном демисезонном пальто, и совсем приличном, небесном костюме, Седино выглядел, словно Иисус Христос в аду, среди неисправимых грешников!
Снова всю ночь у кубрике, рекою, лилось спиртное и бренчала гитара. Гнусавый гитарист, перепевал хиты 'Машины времени'.
...Утром, пришло время опохмеляться...
Подольский снова куда-то, ненадолго, исчез.
После своего чудесного возвращения, его лицо осветилось благодатью. Он собрал вокруг себя гоп-компанию, чтоб поделиться с нею какой-то благой вестью, полученной им от сопровождающих, стало быть, сержантов.
- Сержанты забирают меня к себе! - торжественно произнес Подольский сакральные слова, обводя всех своих чад, своим, победоносным взглядом.
'Что ж так? А, мы? А, нас? О нас, забыл? Мы же за тобою, на край света пойдем!' - Глаза попутчиков, излучали невысказанную грусть всех этих вопросов. В этих взглядах было все: падение с высоты птичьего полета, крах всех надежд...
- 'Я...а...а'! - мощным, протяжным звуком, протянулось крещендо, от всей гоп-компании, в апофеозе исполнения армейского хора, имени Александрова.
- Тогда, слушайте...
Пригнув им головы, они начали шушукаться.
Пообщавшись, они разошлись по всем отсекам, задавая один и тот же вопрос:
- Сколько часов?
- Одни.
- Снимай...
Было такое ощущение, что бойцы торопятся на какое-то важное задание.
Скоро стал понятен и замысел этой армейской операции. Сержанты сподобили их собрать из вагона все наручные часы. Это такая армейская фишка - 'деды' 'получали' дембельский подарок. Каждый экземпляр часов, должен означать, что кого-то из этой гоп-компании, сержанты возьмут служить в свою воинскую часть. Часов, на всех, понятно, не хватило.
Чтоб еще больше побесить Подольского, Седино высунул свою кисть в проход, на которой красовался блестящий, металлический браслет с часами 'Слава'. Седино, рисковал? Скучно стало ему жить? Возможно. Он был уверен, что его не тронут. Слишком уверен. Как может быть уверенным в себе человек, который не встречался с уголовниками на их поле брани. Седино, еще не понимал: в какие степи занесла его судьба!..
Подольский, скрылся в купе у сержантов. Вернувшись, голосом дельфийского оракула, провозгласил:
- Мы едем на Байконур!
- Ух, ты! - не скрывая какого-то животного восторга, воскликнул впечатлительный Байер. - Хоть на ракете накатаемся!..
- На члене, - большом и толстом, - верхом накатаешься! - сказал, появившийся в их отсеке, строевой сержант. - За сколько, ты, готов продать мне свои часы? - обратился он к Седино, присаживаясь напротив.
- Они не продаются, - ответил Седино.
- Их, все равно, снимут у тебя. Или украдут, - сказал сержант.
- Ладно, поговорим на эту тему потом, - сказал Седино.
- Как знаешь. Я дело говорю, - сказал, вставая, сержант. - Я жду тебя в своем купе.
Сержант ушел.
Подольский снова куда-то исчез. Вернулся, он, потирая ручонки. Что-то хищное просквозило в его взгляде, когда он кинул взгляд на Седино.
Впрочем, Седино, почему-то, не страшился никакой его злокозненности. Он, даже, не допускал мысли, что с ним может что-то случиться. Страх куда-то подевался, или он, в самом деле, считал себя бессмертным. Седино, словно находил себя под божественной эгидой! Но, это было совсем не так.
Вечером, Седино, развалившись, восседал в полудреме на своем месте.
Вдруг, кто-то ударился о его далеко вытянутую в проход ногу. И тут же, в проход обрушилось чье-то грузное тело, зависнув, будто в последнее мгновение, на поручне. Расправившись в пояснице, оно превратилось в крепко сбитого верзилу.
'Где только, - подумалось Седино, - они откопали этакого амбала?'.
Некоторое время, этот монстр изучал Седино самым бесцеремонным способом. Наконец, взгляд его упёрся о металлический браслет. Рука его потянулась к нему.
Верзила, обидевшись, поджав тонкие губы, застыл в ожидании.
- Котлы, - простонал он в последний раз, и затих.
Выдерживая его недобрый взгляд, Седино поднялся и вышел в проход.
Мокрые губы верзилы дрожали от желания что-то сказать. Слов не было слышно.
Верзила не знал, что необходимо делать в случаях такого неповиновения. Ему и в голову не приходило, что кто-то может пойти против братвы. Он привык, только, к беспрекословному подчинению своей воли. Он значился для окружающих авторитетом, наделенным определенной властью. Смотрящим? Быком? И, этот высокий статус необходимо поддерживать не столько на словах, сколько поступками своими - и делами. Все ждали эффектной развязки. Запахло крупной потасовкой. Он был явно не готов драться с этим крепким на вид, симпатичным утырком стоящим, напротив, с застывшей, ледяной решимостью в фосфорическом взгляде.
Глаза, грязно-синего подтаявшего февральского льда, в Седино, действительно, имели, в этот момент, какой-то метафизический, инфернальный отблеск. Они излучали тот холодный огонь, которым можно обжечься, словно от газовой конфорки.
Из глубины отсека, сверкая белками глаз, их буравила взглядами, в полном составе, вся гоп-компания. Они предчувствовали смерть, как это случалось видеть не единожды в их жизни. Кто-то должен в эту минуту погибнуть, и, не обязательно, это будет физическая смерть. На их глазах уже не раз 'опускали' людей в малолетних тюрьмах, и на зонах, - и они были готовы наслаждаться диким зрелищем.
Оба противника, словно дикие звери, упёршись один у другого холодными взглядами, готовились к схватке: не на жизнь, а на смерть. Отступать было поздно, да и, по сути дела, некуда. Оба были повязаны друг с другом ненавистью и пространством вагона. Ситуация, вырисовывалась, зашедшей в тупик, выход из которого был один - смертельная схватка.
Вдруг, между ними вырос сержант и, схватив Седино за рукав пальто, уволок его в сторону двери. Верзила, словно воскрес к жизни, давая волю своим эмоциям:
- Я порву его на китайские звезды! Я выброшу его с вагона! - Рвал на себе рубаху.
- Ты зачем дразнишься? Тебе что? Жить надоело? - допрашивал Седино, взволнованный сержант: - Их, таких, тут едет не один вагон! Ты не доедешь, если будешь так вести себя!
Седино, молча выслушивал истерики, не обременяя сержанта ответами. Он, еще не вышел из смертельной ситуации, поэтому гневные интонации сержанта не доходили до его сознания.
В этот момент, поезд начал притормаживать. Где-то в стороне, за окном вагона, блеснули огни Тюра-Тама...
Седино, словно очнувшись от прострации, снял часы, и уложил их в руку сержанта.
- Носи. На здоровье. Они мне не скоро понадобятся. Возможно, ты спас сейчас чью-то жизнь. - Говорил он чужим голосом, словно Седино, только в это мгновение, пришло понимание произошедшего.
- Не надо. Это - дембельский подарок! - сказал Седино.
- На выход! - закричал сержант. - Вылезай! Приехали!
Седино сделал свой первый шаг в открывшийся мир. Эта новая реальность - был всемирно известный космодром - Байконур.
БАЙКОНУР
На Байконуре снег весною тает,
Скоро здесь тюльпаны зацветут,
Скоро нас с тобою командиры,
На площадку строем поведут...
(Из солдатской песенки)
На изломе 23/24 ноября 1981 года - подошва ботинка Седино впервые прикоснулась к земной тверди легендарного космодрома Байконур.
К этому емкому для всякого советского человека слову, вполне бы могли подойти известные пушкинские строки: '...как много в этом звуке Для сердца русского слилось!'. При произношении вслух, в мозгу у советских граждан, сразу же возникает длинный ассоциативный ряд, повязанный с бесконечными космическими просторами Вселенной, усеянной мириадами светящихся точек. Байконур, является началом славного пути к этим самим звездам, что светят человечеству из космической бездны. Отсюда ступил в свое бессмертие, первый в мире космонавт, Юрий Алексеевич Гагарин; стартовал корабль, занесший на ближайший спутник Земли - Луну - 'любимый лунный трактор' - луноход; а также отправлялись на околоземную орбиту, пилотированные аппараты, с которыми напрямую связывают успехи Советского Союза, в космической гонке с США, в конце прошлого века. От одного пропагандистского смысла - 'Байконур' - советские обыватели получали львиную долю положительных эмоций. Это планетарное слово, в те памятные времена, могло снимать свою шляпу, разве перед словосочетанием - '9 мая', или 'Ленин'. Все, иные символы, меркли, с каждым закатом эпохи очередного вождя: Хрущев - кукуруза, Брежнев - Малая земля, Целина и Возрождение, Экономика должна быть экономной, Андропов и Черненко, остались в памяти своими 'гонками на лафетах'.
Какие мысли посещали Седино за этим (не)обязательным поворотом в своей судьбе?..
Чтоб отметить сие в повести, надобно было зафиксировать это на бумаге в час его прибытия на Байконур, но таких записей не велось, по независящим от него обстоятельствам. Однако по прошествии многих лет, можно было смело предполагать, что в тот момент истины, Седино был отчаянно далек от тех высокопарных слов, которые, параноидально, навязывалось советской пропагандой. В реляциях о тех грандиозных победах советского народа, под руководством коммунистической партии, в деле освоения околоземного пространства, было много истрачено высокопарных словес.
Седино, скорее всего, размышлял: о постигшей его участи. Он уже не спешил благодарить судьбу, что она поможет ему закалять характер, готовя его до новых свершений. В отношении себя, он никогда не жалел красивых слов.
После вагона, в котором около одной тысячи людей безвылазно колбасились несколько суток, добравшись до цели своего прибытия, люди не могли надышаться свежим воздухом. Наконец-то они прибыли в нужное место. Этим местом, как раз и оказался, тот самый, знаменитый во всех отношениях, космодром 'Байконур'.
После замкнутого пространства вагона, в котором пленники советской системы хозяйствования, долгое время чувствовали себя настоящими селедками в бочке, наконец-то, ощутили под ногами земную твердь, начали переминаться, напоминая антарктических пингвинов. Стало возможным набрать полные легкие свежего морозного воздуха, выдохнуть с упоением.
Слышались зычно звучащие в морозном воздухе команды командиров, выстраивавших всех в одну длиннющую шеренгу.
Все эти манипуляции с людьми проделывалось под насыпью железнодорожного полотна, на котором темным силуэтом, на фоне высокого звездного неба (если смотреть снизу), застыл, завезший людей в эту даль - эшелон. Поезд, - и несколько вагонов.
Невольно, стороннему наблюдателю, открывалась пространственная панорама: по одну сторону видимость ограничивалась той же высокой железнодорожной насыпью, - со стоящим на ней эшелоном доставивший их сюда из города Новосибирск, а по другую - ощущение бесконечности и цепочка огней, тянущаяся от станции...
...В это же время, над головой, в виде многочисленных лампад, светилось огромное множество ясных, небесных светильников.
Еще никогда, Седино, не забирался так далеко на юг, и подобную яркую люминесценцию, ему приходилось наблюдать впервые. Ловя грудью, потоки слегка морозного воздуха, он впитывал в сознание этот мерцающий свет, исходящий от далеких миров, восхищаясь в душе их холодным величием. Это были самые яркие, чисто зрительные впечатления от этой, в общем-то, очень неприветливо встречавшей их земли.
К этому времени, надо признаться, Седино достаточно прозрел и пообвык (за три дня медленного пути), к новым жизненным обстоятельствам; давая себе отчет, что от горькой участи, никак теперь не избавится в течение двух, долгих лет ожидания демобилизации.
Жизнь Седино, в общем, только начиналась, ему было только 20 лет, он желал получить судьбу особенную, не такую как у всех. Он хотел занять себя чем-то значительным. Он был идеалистом по своей натуре, что заставляло его созидать грандиозные планы на свое будущее; вот только государство, и человек с ружьем, придерживались совсем иного мнения на этот счет. Они, насильно, запихали его сюда, на строительство Байконура.
У Седино были обширные планы относительно литературной деятельности, и, это вынужденное отступление, в связи с призывом, вносило в существенную непредвиденность в его судьбе. На стороне Седино была молодость, смелость, недюжинная сила воли. (Он целенаправленно воспитывал в себе эти благородные качества). Что его ожидало впереди, Седино, уже, в принципе, уяснил, судя по своему вагонному окружению...
В вагоне его окружала, - в течение всех этих трех суток, - довольно-таки, колоритная, и к тому же очень враждебно настроенная к молодому интеллигенствующему человеку среда бывших малолетних преступников, - а также: ехавшая вместе и ничего не значащих в такой борьбе за выживание толпа трусливых обывателей. Ко всему привыкших, молчаливых и не очень гордых 'зайцев', придающих любой среде выживания фон - окрас, - будучи ее обязательной начинкой; беспомощностью которой пользовались те, которые возьмут их силою. В вагоне, власть держали бывшие уголовники.
Там, Седино, - со своими принципами и гордынею, всегда готовый вести бескомпромиссную борьбу против любого зла-насилия, - выглядел словно белая ворона. Откровенным социопатом...
Но: одно дело оригинальничать где-то в крупном городе, где кругом живут добропорядочные граждане; другое дело выделяться в хорошо организованной по своим понятиям полукриминальной толпе, среди которой правят бал вчерашние воспитанники малолетних тюрем. В первой же стычке, в вагоне, Седино апробировал свои риски, - случилась, как бы, разведка боем.
Короче, выражаясь языком философов: вокруг Седино постоянно вызревал конфликт интересов, в котором он должен был пережить свою исключительную судьбу, превратившись в героя своих будущих, литературных опусов. Ему предстояло сотворить из себя самого своего литературного героя, 'Седино', пережив с ним все перипетии на космодроме Байконур, чтоб из этого получилось законченное литературное произведение. Это была не какая-то наигранная эпатажность или рисование на глазах у других. Седино строил план на будущее из того, что жило в нем от рождения. Надо было подтвердить притязания на героичность своей доли, и в непростых реалиях ежедневной жесткой войны на выживание характеров, постараться сберечь и упрочить в себе все воспитываемые качества, чтоб быть готовым выразить себя в творчестве.
Вот почему формирующийся интеллигент в Седино спешно укрылся, окуклился, спрятался в непробиваемую для уголовных условностей, капсулу, вместо которого, в нем пробудился лесной зверина, который брался защищать его естество от уничижительной действительности. С голодной памятью на всевозможные эпизоды для своей будущей повести, он готов был серьезно покалечить всех, кто попытается унизить или растоптать его достоинство.
Седино, творил себя в конкретных условиях выживания, как самый настоящий поэт, и в нем, в интерьере обязательных юношеских стихов, - которые знал наизусть, - формировалось новая грань творческого начала. Седино готов был, как губка, жадно впитывать эти новые яркие впечатления от Байконура, чтоб когда-нибудь, в тиши комнат, где, по его мнению, делаются любимые им книги, и себе взяться за их написание. Запечатлеть свои мысли, о пережитом, на бумаге. Гласом вопиющего, называл он будущую повесть.
Уяснив, в каких условиях придется ему выживать, Седино начал планомерно уничтожать свой дневник. Он отделывался от прошлого, словно ящерица оставляла свой хвост.
Дневник покоился у него под подкладкой демисезонного пальто, рядом с кругленькой суммой, выраженной в денежном эквиваленте. Пачка в полутораста полновесных 'брежневских' рублей, которая избавит его на первых порах от чисто физического истощения голодом и рождаемых им убийственных пороков, характеризующих степень выживаемости личности в условиях ее полного подавления (что, собственно, еще ожидать от денег?). Эти деньги помогли Седино адаптироваться в непривычных условиях выживания.
Уничтожая свой дневник, Седино каждый раз приходилось засовывать руку в прореху, и, отрывая по листочку, истреблять зафиксированные когда-то мысли на бумаге.
...С этого момента своей жизни на Байконуре ему пришлось больше запоминать, чем фиксировать на бумаге...
Их выстроили перед высокой насыпью и еще раз пересчитали.
Народа завезли сюда много. Поэтому на подбивку предварительных итогов переселения, целой массы будущих строителей Байконура, ушло не меньше часа.
Пока, под высоким и звездным небом Байконура, поименно звучали эти фамилии, бодрый морозец принялся, было, донимать носителей их своим неослабным вниманием. Над выстроенной вдоль высокой насыпи колонной, в лунном свете, хорошо просматривались вырывающиеся над головами протуберанцы холодного пара.
По пути следования эшелона - Седино уже привык к этой обязательной и, довольно-таки, тривиальной процедуре: проверке личного состава. Надобно: напряженно прислушиваться к голосу читающего длинные списки строевого сержанта, - и только слух улавливал вспорхнувшие с его губ знакомые звуки, обозначаемые твою фамилию, отозваться на них, произнеся такое родное, среди тысячи чуждых, слово - 'Я'! - отображающее эту самую твою фамилию, - и, тут же, расслабиться всем телом. Это гордое обозначение отдельного человеческого эго - 'Я', - к которому человек сразу же привыкает и на протяжении всей жизни преданно служит ему, словно в емкость втискивая в него всю сущность человеческого существования, состоящего из образа жизни, памяти, верований, мыслей, чаяний, надежд и всевозможных сокровенных мечтаний - теперь звучало для Седино, выпархивая из его уст, как-то отрешенно: его словно взнуздали им и через него им правят люди в военной форме. Слово это, отображающее, прежде всего, его естество, теперь уже даже, было, как бы, и не совсем его. Его сущностью, теперь жонглировали чуждые ему люди в шинелях и погонах, постоянно проводя какие-то словесные манипуляции; они обращались к его 'Я', добиваясь необходимой им гибкости.
Сейчас, Седино, выбрасывал изнутри свое 'Я', уже без всяких эмоций и пиетета. Военным, это гордое человеческое 'Я', по большому счету, ничего уже не говорило, кроме того, что определенный человек принадлежит, им всецело, подчинен их воле: поставлен ими на котловое довольствие, числится в их списках, у него есть отведенное койко-место в казарме, он занимает свое место в определенном строю батальона, роты, взвода, отделения. Они решили его судьбу на основании 'Закона о всеобщей воинской обязанности'; им виднее, теперь, где человеку надлежит находиться в данную минуту, в данной им системе координат, согласно параграфам воинского устава, и т.д. В данном конкретном случае: на космодроме Байконур. В древности, людей лишенным свободы выбора, по тем или иным причинам, плохо кормили и заставляли много работать, обращаясь к ним, расхожим словом 'раб... такой то'.
О космонавтах, улетающих отсюда со своим знаменитым 'Я', завтра узнает вся страна, сочинят песни и стихи, - а о таких людях, как Седино, - военных строителях, - застывших под насыпью, выбрасывающих из груди, вместе с воздухом, свое личное 'Я', ничего никогда никто не упомнит. Седино, в будущем, наметил себе загладить эту вопиющую несправедливость. Он напишет: 'Глас вопиющего'.
Те, кто притащил его 'Я' на Байконур, будут слепы и глухи к нему на протяжении всей длительной службы. И станет полным идиотом тот, кто одурачит себя нелепой мыслью, что с ним поведутся как-то по-иному. Офицерам, по сути дела, глубоко наплевать на всех попавших сюда, по большому счету. В СССР, 'просто так никого не сажали', и в стройбат не забирали. Система отбора, работала только, по: изгоям и париям. У офицеров была своя жизнь, и свой круг задач. Все, что им надо от этих несчастных - это: исполнения своих приказов.
Со временем, в мозгах человеческих, произойдут качественные прояснения: как быстро по сравнению с прошлой жизнью уменьшаются его личные возможности, как он, будто бы, растворится в космосе непростых казарменных отношений. Где все вращения происходят по орбитам многих (не)случайно собранных в одном месте. До человеческого сознания, в оптимально сжатые строки начнет доходить, что он должен всем и никто ему ничего не должен: он обязан строить здесь вместе с этими несчастными посадочную полосу для какого-то челнока: 'Бурана', а его будут крайне плохо кормить и ничтожно одевать. Человек попал в число многих тысяч тех несчастливцев, которые останутся в этой пустыне на пару ближайших лет по сильной воле правительства. В его выживание войдет обязательный труд на благо великой родины своей, чтоб она, играя мускулами, выглядела еще могучее, еще мощнее, в решающем сражении, за околоземное пространство.
...Застыв вдоль высокой насыпи в огромной толстой змее, Седино терпеливо ждал окончания обязательной проверки.
Зябко. Холод донимает лишь потому, что: 'меньше кислорода', 'кислород выдувается'. Объяснения начальства, приходиться принимаются: 'на веру'. Кто станет это проверять?..
Наконец следуют команды и колонна, - змеей, - ползет к какой-то известной только ей цели. Под ногами ощущается надежная поверхность. Это может быть, как бетон, так и смерзшаяся, укатанная транспортом глина. Седино движется в середине ее длинного и толстого тела, одним из ее многочисленных нервных окончаний. Вторым слева в одном ряду из пяти человек. Всего лишь, незначительная клеточка этой упитанной черной 'твари', что перемещается, руководствуясь самым примитивным разумом. Он должен вовремя переставлять свои ступни, чтоб она приблизилась еще немножко до этой невидимой цели.
Они втиснулись в какое-то пространство, напоминающее какой-то лунный пейзаж, описанный в фантастических рассказах. Вокруг колонны застыли какие-то жуткие чудовища, похожие на больших черных каракатиц. Они заполонили все пространство, выглядывали из темноты, проникали вслед за ними за шлагбаумы, которые они то и дело оставляли за собою. На фоне звездного неба, вдруг возникали, похожие на крабов, раскоряченные над землей козловые краны...
Седино, все больше и больше занимает, тревожа воспаленный рассудок, мысль: как можно скорее избавиться от покоящихся в кармане денег, которые должны сыграть немаловажную роль в его ближайшем будущем. 'Если только не удастся их спрятать по дороге, - думал он: - Они пропадут, или их украдут...'
Откуда пришла такая твердая уверенность? Он - не знал... Интуиция, скорее всего, подсказала; внутренний голос ему нашептал это.
Пользуясь языком науки можно дать довольно-таки полное определение интуиции, как непосредственного, - без обоснования доказательствами, - усмотрения (от лат. intueri - пристально, внимательно наблюдать) истины. В повседневной жизни это слово обозначает 'здравый смысл'. Это что-то с области психологии. Что-то лежащее в творческих и оценочных функциях неосознанной действительности.
В переломные моменты жизни, Седино всегда подчинял ей все: ощущение, восприятие, память, воображение, эмоции, волю, интеллект, логику, мышление... Весь свой жизненный опыт выживания.
Можно также обозначить все это 'шестым чувством', которое у него было тоже достаточно сильно развито. Ему, всякий раз, приходилось полагаться на себя в своей жизни, только на свои собственные силы, на волю, свой собственный разум, - вот и развилось все это дополнительное чувство само по себе; это не купишь в магазине. Этот стержень помогал ему выжить в Сибири, - поскольку он родился в Украине, - жил и работал там геологом, в тайге. Жить в России, сохраняя в себе менталитет украинца, не просто, даже если ты безукоризненно владеешь русским языком. Величие империи, - в быту, - как бы, ломает человека изнутри; всегда хочется 'закосить' под представителя титульной нации. Седино был не из тех, кто так легко ломается при жизненных обстоятельствах. Это одна из причин: почему он попал в строительный батальон. Это была сексотская 'перековка'. Его давно вели органы, скрупулезно отмечая все свойства его ментальности.
В принципе Седино уже оценил свое новое окружение. Уже по содержимому привезшего эшелона взвесил, остальное дорисовало услужливое воображение.
Все эти бывшие уголовники показали ему тот тернистый путь, по которому он вынужден будет пройти. Седино, идеалист, увлеченный своей романтикой, прошел суровую школу выживания в часто меняющихся обстоятельствах. Жизнь, совсем не плохой учитель, она не бросала ему алых роз под ноги. Она тащила его по кочкам советского образования, заставляя подолгу жить в общежитиях, в палатках с бичами, чтоб у него не оставалось никаких иллюзий относительно своего места в жизни. Седино не верил вшивой советской пропаганде, травящей ум трусливого обывателя сиропом сладенькой лжи. Он давно уже никому не верил, разглядев в коллективном счастье советских людей, убогую человеческую возню за лучшее положение. Творческое начало, давало ему возможность, думать по-иному. Что и превратило его в изгоя, за которым ведется наблюдение.
Побродив с геологами, Седино видел, чем живет страна и ее зачумленные, пропагандой, обыватели.
Дружил Седино с людьми незащищенными, увлеченными тюремной романтикой, коих пруд пруди в геологии. Люди эти были брошены на произвол судьбы, дрались, лакали ведрами алкоголь и всякую спиртосодержащую дрянь, чтоб только уходить от разящей мозг действительности, живя в таком дерьме, что трудно себе даже представить.
Имея такую закалку, Седино ничего не боялся в жизни. Он словно бы скользил по тонкому льду открывающихся возможностей, обнаруживающихся над бездной небытия.
Но, даже при таких диких обстоятельствах, Седино вполне сохранил живую веру в свои достоинства литератора. Мечтая посвятить себя творческому труду, он много читал, начиная понемногу пописывать художественные тексты. На этом этапе в его жизнь насильно и ввалился пресловутый 'человек с ружьём'. Он недолго думал, чем занять Седино в своих военных делах, видно у того на роду было написано: пройти испытание на прочность, в стройбате.
Седино, тогда, еще не мог даже предполагать, в заинтересованности своей скромной особой, всесильных органов, поскольку в Советском Союзе об этом не принято было распространятся. С этого момента все складывалось к тому, что ему предстоит прожить судьбу байконуровского 'пофигиста'.
Никаких благ Седино никогда не получал в Совдепии, как до этой службы, так и после нее. Но, его почему-то постоянно теребили, делали из него виноватого, вечно что-то должного. На этом жизненном этапе, его долг оценили службой в стройбате.
Единственное, что Седино разглядел в этом вызове - завидную тему для написания какого-нибудь литературного шедевра. Эта служба, как думал он в то время, побудит его к написанию того, что непременно сыграет решающую роль в его жизни. Как он только ошибался!
Как? Седино еще толком сам не знал как. Но такое намерение было похвально, как для творческого человека. Не унижением других, не доносительством, а токмо своими трудами, тешил свое тщеславие. Это нравственно возвышало Седино над мрачной действительностью его нынешнего положения. Он - раб, но с мечтою.
С уяснением ответов на все эти животрепещущие вопросы, Седино снова воспринимал любую окружающую действительность, как очередное испытание своего характера. У него были свои представления о религии. Он никогда не представлял Его сидящим на облаках и командующим оттуда всеми людьми, уподобляя генеральному секретарю коммунистической партии Советского Союза. Эта вера связывалась с божественной энергетикой Космоса.
Жил Седино естественно для молодежи того периода: без своей крыши над головою, имея койко-место в общежитии. Койко-место ему предоставили в Березовской экспедиции. В общежитии, он мог читать или писать стихи, если никого не было в комнате. Что было большой редкостью.
Седино превращался в человека творческого, декаденствующего, отвергающего основы власти, что, в конечном итоге, и создало ему крепкий характер. На Байконуре - это, оказалось, главной его опорой. Этот стержень невозможно, оказалось, сломать. Это не значит, что там 'ломщики' были плохие (в Советском Союзе качественные штатные изверги имелись повсюду в подобных местах) - Седино уцелел только потому, что умел постоять за свое человеческое достоинство, что, в конечном итоге, помогало ему находить помощь, когда этого требовали обстоятельства выживания. Об этом говорить, еще, пока, рано.
Внешне Седино выглядел весьма, привлекательно для женщин, в расцвете своей молодости. Определенная задумчивость во взгляде, надо полагать, очень раздражала мужчин, признанных авторитетов, заставляя их интриговать против него. Особенно тех, с уголовной и условно-уголовной среды. В геологии таких, останавливали принятые нормы поведения. А, здесь? Что было здесь, - Седино предстояло испытать на собственной шкуре...
...Ощущение, что его пытаются превратить в раба, заставили Седино, в первый раз, выступить в эшелоне. Это была только репетиция; разведка боем в новых жизненных условиях. Это донкихотство могло стоить ему жизни, но без этого он не смог бы быстро перестроиться для дальнейшего выживания. Он должен был заразиться злостью и бескомпромиссной решительностью на дальнейшую борьбу, без чего нельзя было выстоять в этой войне не на жизнь, а на смерть.
Уже на Байконуре, Седино понял, что должен действовать намного изящнее и артистичнее. Чтоб не спасать себя постоянным противлением насилию и растрачивать силы экономнее, не стоит постоянно подвергать себя определенному риску. Не стоит ненавидеть уголовников, ибо это их среда обитания. Надо учиться маскироваться; отборными ругательствами обогатив свой литературный лексикон. Седино, словно бы заново, учился вязать новые слова, и достаточно скоро, в примитивных предложениях, научился вмещать простые слова лишь для связки матерных.
Среда сразу же поглощает эти вибрации, которые изрыгает пробудившийся в нем зверь, и быстро перестает реагировать на его присутствие. Это была полезная наука.
Седино особенно этим не перенимался. Он знал, что это должно выветриться с его головы, как только поменяется социальная атмосфера вокруг. Это нужно лишь для элементарного выживания. Особого страха в себе он не испытывал, поскольку к опасности Седино был приучен еще в тайге.
Теперь мысли Седино были сконцентрированы на деньгах. Их надо было спрятать. Как?
...В это время колона проходила через КПП из высокими воротами...
Проходя мимо всех шлагбаумов, Седино высматривал приметные только ему места. Деньги были втиснуты в пачку 'Примы', и она была готова для того, чтоб он мог незаметно сунуть ее в какую-то примечательную щель. Это была обычная красная на вид пачка, которая до этого была набита прелыми сигаретами. Сигареты, Седино предусмотрительно выбросил себе под ноги.
Так и не подобрав подходящей щели, Седино вынужден испытывать свое везение дальше, напряженно просчитывая в уме всевозможные варианты.
За КПП, перешли дорогу, вымощенную бетонными плитами; после чего колона проследовала под нависшей аркой теплотрассы. Здесь у него возникает мгновенный план. Седино лихорадочно вырвал одной рукой листы из своего дневника, который все еще покоился под разорванной подкладкой демисезонного пальто, и обмотал ими - для веса - пачку с деньгами. Отсчитав пятидесятую плиту, он, резко подскочив вверх, выбросил деньги в сторону пустыря.
Хлесткий ветер разорвал сверток и понес бумагу над колонной. Возникла мысль, что сейчас 'прольются', красным дождем, 10 рублевые купюры. Но, ничего подобного не случилось.
Сразу же, расслабился всем телом. Теперь Седино было нечего опасаться. Он, почему-то был уверен, что, денег на этом пустыре, никто кроме него не найдет. Там покоились какие-то невнятные каракатицы, но их было значительно меньше, чем до КПП. К тому же просматривалось множество верблюжьей колючки, что само по себе создавало видимость шибко загаженного пространства, на которое никто, без особой надобности, никогда не сунется.
Скоро колону завели в какой-то просторный клуб.
Помещение тут же оцепили мордато-румяные бойцы из Комендатуры, с непривычно красными погонами и пристегнутыми к ремням штык-ножами. Неужели офицеры, все-таки, побаивались где-то в душе, что все дружно рванут отсюда по домам? Попытались произвести впечатление?
Здесь началось распределение только что привезенных в эшелоне людей. Каждый прибывший с площадки за набором рабсилы офицер, старался заполучить себе наиболее сильных, выносливых и покладистых работяг. За этим их послали сюда. 'Чудики', похожие на Седино, им были тоже не нужны, от слова: 'вообще'. Дорогой их успели увидеть во всей их броской красоте; информацией, естественно, сопровождавшие офицеры, уже успели поделились в своем кругу.
Пока на ярко освещенной сцене, разворачивалось это грязное действо 'купли-продажи рабов', ставящее Советскую империю в один ряд с эпохой Древнего Рима, Седино, успел-таки, лихорадочно уничтожить, остатки своего дневника.
В это время назывались фамилии; людей строили перед дверями, и уводили куда-то в ночь.
К утру, Седино остался, в опустевшем клубе, только со всеми своими попутчиками из Новосибирска. В клуб никто больше не заходил за пополнением. О них, словно позабыли...
У Седино стали появляться навязчивые мысли, что его могут отправить назад, в Новосибирск. Услужливое воображение уже диктовало ему слова, которые он должен будет произнести в своей геологической конторе, когда неожиданно появится там, в один прекрасный, зимний день. Но, в то же время, что-то сидящее еще поглубже в сознании, подсказывало ему, что отсюда обратной дороги скоро не будет.
Седино приблизился к недоумевающим бывшим уголовникам, столпившимся в партере. В эшелоне, делая мелкие услуги строевым сержантам, унижаясь, и унижая других, они рассчитывали на лучшую долю. Пожалуй, Седино оказался даже в лучшем положении, чем вся эта блатная компания. Ведь Седино уже с самого начала не на что хорошее не надеялся. В какой-то мере Седино было даже как-то все равно, куда его занесет этими военными ветрами. С тех пор, Седино уже трезво оценивал ситуацию, видя, что от него больше уже ничего, по-настоящему, не зависит. Седино, расслаблено, плыл по течению, в надежде, что мутный поток куда-то, да и прибьет его к какому-то берегу. Седино даже знал, наверное, что это будет не необитаемый остров, где-то посредине океана. Везде есть люди, и предстоит труд на благо Советского Союза.
...В отворенную дверь, просунулась голова офицера. Вытянутое, лошадиное лицо лейтенанта, передернул какой-то нервный тик. Казалось, что когда-то он пережил какую-то трагедию. После произнесенных им слов: 'А вы, ч...что здесь д...делаете?', к нему бросился Подольский, разводя руками, будто в том состояла вся цель его жизни:
- Нас оставили. Нас оставили.
- С...счас, - сказал офицер, - и ненадолго исчез.
...Они попали в часть подполковника Пухомелина...
Через плац, вновь прибывших 'духов' отвели 'в Карантин' - казарму, разделенную на две равные половины, в ту ее часть, которую занимала Вторая рота. До 'карантинщиков', в ней обитали все те, кто числился на завидных должностях 'лагерных придурков': хлеборезы, парикмахеры, повара и кладовщик Васканян.
Они вынуждены были перекочевать в расположение Четвертой роты (за перегородку), в которой обитали украинцы (в основном из Западной Украины), прикрепленные к деревообрабатывающему комбинату (ДОК).
В параллельной казарме, напротив - Первая рота, - работающая на котельной и асфальтном заводе (в лоснящихся от битума ватниках); и в том же, таки, перегороженном строении - Третья, - что с ЖБИ-2, 'Летнего полигона' - насильно исцеляющий труд на благо родинки: и в испепеляющий зной, и в суровую зимнюю стужу.
Просторный клуб у самого плаца (куда приводили всех вновь прибывших), столовой и, самой из необходимых малых архитектурных форм: дощатого, побеленного известкой, сортира, в самом углу; на другом конце территории, огороженной высоким деревянным забором, если исходить от ворот и КПП, на котором неотлучно находился кто-то из строевых сержантов, у самой столовой - прямоугольник огороженный железной сеткой, в средине которого находился вещевой склад - хозяйство младшего сержанта Васканяна; параллельно однотипным казармам личного состава, штаб с выходом на плац и санчасть с другой стороны этого здания. Это - дислокация.
По обе стороны части Пухомелина тянулись такие же воинские части, с типичными сборными казармами за бетонными и дощатыми заборами. Манящее его пространство пустыря, рассекаемое трассой, куда Седино отправил свои деньги в пачке 'Примы', с большими кучами бетонного мусора, среди зарослей верблюжьей колючки, пожухлой полыни и боялуча. С припорошенных снежком куч, торчала в разные стороны арматура, делая их похожими на морских каракатиц, каковыми они и казались Седино в ночь его явления на Байконур.
С этой трассы на Промзону, виднелась знакомая арка теплотрассы, и, сразу за нею, дорога, ведущая от Комендатуры и гарнизонных магазинов; за нею еще: высокие ворота КПП на Промзону - с ее: Асфальтным и Бетонными заводами, ДОКом, Лабораторией, штабом ВСО (полка), Подстанции; горами щебенки, песка, бревен; башенными и козловыми кранами, арочными цехами, пенхаузами-'биндюгами', шлагбаумами; эверестами бетонного мусора и уже готовые к отправке на номерные площадки, железобетонные изделия (проходные каналы) возле Летнего полигона.
Карантин (официально: 'курс молодого бойца') - сюда попадает всякий, призванный на службу, гражданин СССР, и, Седино, в том числе, - что-то до мельчайших деталей продуманное для мест принуждения, в которых, в самые сжатые строки, пытаются выбить из человека все его гражданские привычки и вложить рабские. Это первая ступенька, на которой обосновалась система порабощения еще из сталинского ГУЛАГа. Самая основная часть инициаций производится внутри самой казармы, уже без офицерской участи: 'духи' охотятся один за другим, получая возможность показать себя; производится - таким образом - дифференциация, расслоение по всем параметрам. Здесь, и - так называемая дедовщина, и землячество, и зоновские инстинкты, все подчинено этому режиму. Все это, служит единой цели - превращать поскорее человеческое начало в нечто звериное, в работающий, как часы, бездушный механизм. Здесь не кому не дается никакой пощады. Жизнь, по уставу, даже в нормальных воинских частях, наладить невозможно. Для этого надо, чтоб страна была богатой, и люди в ней были, предельно, сыты. Заученные мантры из уставов, изучаемые больше для галочки, ничего общего не имели с казарменной жизнью. В Советском Союзе, людей изначально превращали в рабов, прикрываясь высокопарными словами, надерганными из толстых томов классиков марксизма-ленинизма, извращая сам божий смысл Слова.
Седино быстро пришел к этим выводам, и теперь готовился драться за свое место под солнцем.
Бывшим тюремным аборигенам, думал он, в такой стране на роду было написано оказаться в подобных, злополучных местах, чтоб подчистить свои далеко не безупречные 'ксивы' (так они называли свои документы). Став, в конце концов, теми 'настоящими советскими людьми', о которых прожужжали уши записные пропагандисты - политруки.
Бывшим зэкам, несмотря на свою короткую жизнь, удалось уже где-то наделать шороху, кого-то там ограбить, прибить или изнасиловать. Эти и здесь продолжали гнуть свою линию, жили по своим воровским понятиям, которые перетащили сюда с тюряг и зон. Они мало, в чем менялись. Зато у них можно было поучиться выживать в подобных местах обитания. Седино это довольно-таки быстро понял.
Эта стройка Советскому Союзу практически ничего не стоила, если не считать зарплаты офицерам-надсмотрщикам. Все покрывал дармовой труд стройбатовцев. Работали много, практически за еду, притом, далеко не лучшего качества.
Постоянно велись какие-то невразумительные подсчеты: 'Сколько кто съел в столовой каши?', 'Сколько стоит изношенное обмундирование?', и т.д.
Стоимость еды рассчитывалась исключительно по ресторанным расценкам, а одежды - по цене вещей от кутюр. Вследствие такой несложной арифметики, после демобилизации, многие оставались должны еще государству. Обещали что-то помочь родителям с топливом, - у кого была такая насущная потребность, - Седино отослал матери какую-то справку. (Лучше б она не ходила с нею в сельсовет). Ей с порога отказали, сославшись на то, что с ним расплатятся на Байконуре.
У офицеров сложился свой опыт службы на Байконуре. Появились свои традиции, которые ими неукоснительно выполнялись. Уставы были здесь не причем. О них вспоминали, когда необходимо было кого-либо наказать.
Из всех форм казарменного беспредела, здесь преобладало 'землячество'. То есть, народонаселение СССР обособлялись само по себе в тесных национальных капсулах, живя в пределах казармы какими-то своими мифами и традициями; старались, как в античные времена, доминировать над остальными. Чтоб получить себе в услужение побольше рабов, которыми выступали: салабоны и чмыри. Жители кавказских республик, как наиболее сплоченные нации, превалировали над остальными аборигенами Советского Союза.