Человек вернулся с Донбасса, с этой навязанной украинцам войны. Которая, вот уже который год, перемалывает лучшие чувства сущих поколений патриотов, в стоящую энергетическую духовность - муку, из которой воспроизведутся хлеба, которых станет вдоволь для ситного пропитания здоровой украинской нации. Это справедливая война за подлинную независимость страны, которую не сможет выхватить у нас выпестованное веками колониального существования продажное отродье московских выкормышей. Нация, которая веками была утапливаемой, своим неизбежным врагом, в болоте развязанной им эпической коррупции. В нравственной грязи процветала лишь враждебная плесень. Вскармливалась отмобилизованная армия внутренних завоевателей, - сексотов, - устроенных в самом государственном аппарате.
Шпионы-президенты сменяли один одного на самом высшем посту в квази-государстве; а последний - являл, дополнительно, законченный вид уголовника-рецидивиста (это, кажется, единственный случай в истории человечества). Никакой народ подобного позволить себе не мог, априори; навязанный из кремля продажному населению, он представлял собою самулякр высшей власти, за которым маячила тень имперской России.
Искусственно создавалась безысходная ситуация, когда Украина неотвратимо вынуждена была ввергнуться в неизбежность исторического аншлюса - 'воссоединения с метрополией'.
Россия, на виду у всего мира, поглощала сформированную 'европейскую державу', вроде как отколовшуюся в 1991 году мятежную 'окраину', заводя ее в, наспех модернизированное, имперское стойло.
До победоносных реляций и маршей 'под стенами древнего кремля', оставался небольшой отрезок пути.
В какой-то момент, в планомерный процесс хрестоматийного аншлюса, неожиданно для своры политических проституток, вмешались патриоты.
Началась бесприцидентная война. Пришлось отбрасывать рамки 'гибридной войны', как это преподносилось. Об имперских притязаниях пришлось делать вид, что забыли (очевидно, до новой попытки изменить что-либо во время новых президентских выборов в Украине).
А ведь, на начальном этапе, при помощи агентуры на высших ступеньках украинской власти, удалось оттяпать полуостров Крым; украинской армии на тот момент уже не существовало.
Патриоты, не дождавшись мобилизационных команд от 'режима кормления лубянского гауляйтера', сами взялись за ратное дело.
Сепаратисты притихли, не сумев поднять мятеж сторонников по всей Украине, которых, продолжительное время, агентурными методами, сбивали во внутреннюю 'пятую колонну'.
Человек пробыл на Донбассе с июля 1916 года. Служа на самоходке 2С7 (нежно прозываемой 'Пионом').
...Я возвращаюсь в осажденный непогодой Киев, с которым связывало много прочных и теплых воспоминаний.
День выдался пасмурным; над головой провисало смурое неприглядное, небо. Дождя не ожидалось, но было сыро и неуютно, что проникало в настроение и мысли.
Я передвигался по уличным лабиринтам, лишь по каким-то внутренним ориентирам, постоянно утыкаясь в какие-то знакомые облики зданий, улиц, парков.
Иногда перед глазами возникал знакомый угол дома (без привязки во времени); целая улица (например: Саксаганского), я как бы возвращаюсь с хоккейного матча в общежитие геологоразведочного техникума на улицу Летнюю, что на вершине Черепановой горы (я учился там, с 1978 по 1981 год), - я стою во дворе техникума, разделенном с какими-то новыми владельцами, разглядываясь: все подробности знакомое до боли в памяти, и, в то же время, все вокруг новое, непривычное. Я выпиваю, принесенную водку, прямо здесь. Сидя на обшарпанном крылечке столовой, в которую я никогда не захаживал во время учебы, предпочитая харчеваться в пристойном кафе напротив Палаца культуры 'Украина'; которое заменяет нынче какая-то элитная ресторация ('Одесса').
...Вот я направляюсь, зачем-то, в Хрещатый парк, на то самое место, на котором когда-то выставляли свои причиндалы неизвестные киевские художники, чтоб запечатлевать на своих холстах самые чудесные, днепровские, пейзажи: с Пешеходным мостом и Трухановым островом в центре незатейливых композиций.
Я часто прогуливаюсь в выходные, отдыхаю здесь, после посещений многолюдного Крещатика, который оставался шуметь внизу - многозвучьем главной улицы города. Я являюсь сюда постоянно, заполняя свободные минуты каким-то эмоциональным смыслом. Особенно, когда Киев наполняется буйством от цветения каштанов и спешащих, в своих белоснежных фартучках на экзамены, совсем еще юных киевлянок.
Город влюбил меня в себя, как это часто случается только в пору своей цветущей юности, когда чувства особенно глубоки, память цепка и избирательна, чтоб как можно больше вбирала в себя, осознавая исключительную важность в открывающемся огромном мире.
Меня захватывают воспоминания той эпохи, когда были художники в Хрещатом парке и старшеклассницы под цветущими каштанами.
...Я явился в этот парк, как и в тот день, когда получил неожиданное письмо от своей первой, и по настоящему любимой девушки, с которой я не общался, на тот момент, уже более двух лет...
Еще в школе мы разошлись по разным направлениям в координатах, вполне отдавая себе отчет в том, что мы сделали.
Ее всегда не столько тянуло ко мне, но больше - в тот взрослый мир, в котором жили ее подружки и знакомые, прыщеватые, парни. Этого ей не доставало во мне? А может, во мне было слишком много чего-то иного? Много оставалось детского в мои-то 16 лет?
Ей активно помогали уйти, ее новые подружки, которые появились в ее окружении, похоже, только ради того, чтоб умыкнуть ее от меня.
Она, в свои уже полные 15, убегала от меня не оглядываясь, поддавшись, зову, чисто внутренних, развивающихся под воздействием подруг, женских инстинктов. Подругам она больше доверяла, чем мне. Я задерживал ее стремительное превращение в женщину, и этого мне не прощалось. Она чувствовала себя защищенной, и востребованной, среди подруг. Поначалу ей там было весело находиться, судя по ее поведению. Ей помогали жить свежими ощущениями. Ей давали почувствовать себя настоящей принцессой; в моих глазах, она превращалась в какого-то монстра.
Если она разочаровывалась в каком-то из своих поклонников, она возвращалась ко мне, застрявшему в пубертатном периоде своего развития. Я трудно переживал ее уходы, пока не решился прекратить болезненные конвульсии того, что когда-то называл 'любовью'.
'Мы все в эти годы любили, но мало любили нас', - эти слова из есенинской поэмы Анна Снегина, наверное, знакомы многим. Я снова занялся, после долгих лет подавления в себе творческих инстинктов, писанием стихов. Досрочно прикончив увлечения тюремной романтикой, которые были вызваны сценарием саморазрушения человеческой личности в сталинской модели школьного образования, которое формировало каждый гомункул гомо советикуса под военные потребности. Мне была уготована определенная участь в этом бесчеловечном эксперименте, поскольку мои родители не были стукачами (Жертвы). Советское образование 'проявляло особую озабоченность' к детям сексотов или 'стукачей', формируя хозяйственную и культурную - 'колониальную' - элиту (оплот); до остальных - дело, особо, не доходило. Отверженные им, должны были пополнять ряды люмпен-пролетариев. Школа - служила начальной ступенью выбраковки.
Я прятал свои творческие наклонности, как только мог. Это стало единственным способом сохраниться, как человеку в этой системе выбраковки. Дальше - было еще жестче: обработка 'армией', с ее хваленою дедовщиной. После нее, уже, с человека ничего не оставалось! Я сумел перехитрить ее, и остался целым и невредимым.
...Наше знакомство с Надей произошло на Новый 1977 год. Я собирался встречать его со своими одноклассниками - но, неожиданно, был приглашен, с двумя своими товарищами, в компанию, в которой находилась и она. Возможно, это была ее инициатива, чтоб я с нею познакомился и пережил эту историю.
Во время нашего знакомства, мой организм попал под напряжение 'живой искры'. И, тот Новый год, приобрел для меня очертания ее точеного личика, темных ниспадающих шикарных волос, ровного носика, впадинок на щеках, во время улыбчивого настроения, и прочной, безгрудой, фигуры.
Встречали Новый год у нее дома; медленно кружась в ритмах вальса, привыкая держаться вместе. Это закрепилось немножко потом, когда нас начали преследовать уличные парни. Они делали мне подножки, она меня удерживала.
Дело происходило в соседнем селе, в котором я - к тому же - вынужден был учиться в старших классах. Так бы все и продолжалось, пока бы я твердо не стал на ноги.
Прошло больше месяца - пока я решился на первый поцелуй. Это случилось уже на исходе февраля. До конца марта, я был полон ощущением счастья. Этого ощущения не могли поколебать даже сплетни о ней, которые распускали 'как бы друзья'. Мира вне наших отношений для меня не было; хотя - признаюсь - было очень обидно: 'слышать'.
Я, (безумно), любил ее. Потому отбрасывал любые пошлости на самом начальном этапе, не давая им развиваться в нравственную грязь.
Потом, произошла первая ссора, которая - мне казалось - станет последней. Впрочем, она дала трещину, которую не удастся залепить... даже в самом себе.
Это случилось во время путешествия в Белоруссию, в Витебск.
Надя училась классом ниже, но она отправилась с нами. Видимо, ее новая подружка, Люба Мамон, поспособствовала этому.
Мамонша была красивой девушкой; обладающая необходимым набором ярких лидерских качеств. Авторитет ее, в своей среде, был непоколебим. Она поддерживала его всеми своими силами. Она почитала не столько защищать кодлу от внешних агрессий, сколько сама служила агрессором. Была она каким-то там, по счету, ребенком в своей многодетной семье. То есть, была адаптирована к условиям выживания в любом советском коллективе, в котором особенно ценились все психопатические (мегаломанические) наклонности.
Она быстро влюбила в себя односельчанина, 'Какбыдруга'. Это был ехидный (эту неожиданную характеристику он получил - примерно - в седьмом классе от нашей классной, 'Ниночки'), по отношению ко мне был очень подлый человек, которого я не сразу раскусил, за что и поплатился не раз, во многом и своей настоящей любовью. Он был несимпатичен. С утиным носом. В колхозную породу отца; нелепого алкаша. От этого, наверное, развилась зависть и ненависть, которую он, умело, скрывал. Я дружил с ним; точнее - ездили вместе на рыбалку. Мать его, занимала завидное положение в нашем селе. Жили они в недавно отстроенном шикарном доме, благодаря исключительному расположению к какбыдруговой матери, местного альфа-сексота, пахана Бар____ кова. Как любая мать, его мать души не чаяла в своих чадах - и пользовалась всеми открытыми возможностями, чтоб утверждать их социальное положение. Взрослые часто играли в наши детские, и юношеские, игры, адаптируя потомство.
Мамонше, выживаемой в собственном семействе, этот Какбыдруг, стал заманчивой мишенью*. Как только мы появились в их девятом классе.
Я носил (временами) тогда очки, хотя, по моему нынешнему убеждению, не обязан был снимать, это жуткое приспособление, до своего возмужания. Что помогло бы сильно уберечь себя от этих жутких последствий, стоивших мне так дорого. Но, в эти годы: так хочется любить, и быть любимым. Тогда я избавился от диоптрий, так, как ненавидел очки, с того самого времени, когда мое зрение опустилось до '-3'. (С четвертого класса). И, тут же, жестоко поплатился за свою опрометчивость.
...Сразу же, как только у меня появилась Надя, Мамонша подошла ко мне, и сказала:
- Я дружила со старшей сестрой Нади. Теперь я буду дружить с Надей.
Старшая сестра Нади, выйдя замуж за киевлянина сразу после школы, уехала жить к нему. Хотя дружила с местным парнем.
С Мамоншей, у меня и до этого случались неприятные истории. Поскольку люди в колхозах отучились работать, на помощь этим взрослым дядям и тетям, приглашали, в порядке принуждения к труду, солдат-стройбатовцев.
Осенью жизнь в этом селе, приобретала цвета хаки. Возле клуба, стройбатовцы, в порядке превентивной акции, однажды примерно отхайдокали местных парней. Сделав из них удобную прислугу в добывании самогона. А сами разбрелись по селу с девчатами. Которых - почему-то - в конкретном населенном пункте являлось на свет очень много.
Был такой солдат, Сосновский. Люба Мамон, которого натравила на меня. Я, даже, не мог догадываться, зачем? Скорее всего, Какбыдруг попользовался ее услугами? Но, об этом - тогда - я бы не смог догадаться. В своих компаниях о стукачах, тогда еще не имели никакого понятия.
Короче, у меня появились причины ее опасаться. Лидерские наклонности, всегда вызывали во мне стойкое неприятие. Уже закладывались в черты творческого характера, не очень доверять мегаломанам. С этого числа, больше всего стукачей. К тому же эта очень красивая, своей украинской чернобровой красотой, девушка, была достаточно хитра, как всякая властолюбивица. Умела пользоваться своим несомненным преимуществом, словно бритвой.
...С Надей, мы намеревались путешествовать в одном отсеке...
Подражая 'как бы друзьям', я за компанию закупил в привокзальном гастрономе в Конотопе, сколько то грамм ливерной колбасы. Выбора тогда практически не имелось. Людям современным - этого не понять. Стадный инстинкт у меня довольно-таки сильно ослаблен. Но, в тот раз, он, почему-то, сработал, как часы. Я хотел побыть с Надей, как и все они в своей компании - и, тут же, допустил непростительную ошибку. Я, влюбившись, научился быстро изменять своему эго. Я приволок, эту, 'собачью радость', в занимаемый нами отсек. Надя, поменялась лицом; такой я видел ее впервые. Я, понял, что я допустил какую-то ошибку. Ее реакция, отвечала каким-то предупреждениям Мамонши? Поэтому, я могу лишь представлять: сколько радости принес я ей, купившись на эту элементарную подставу.
Надя, молча, выкладывала на столик вареные яйца... но съесть их, мы не успели.
Только обменялись простенькими железными колечками, купленными в киоске 'Союзпечати' на станции 'Бахмач'.
От Мамонши явился гонец, и забрал ее в отсек, который занимала эта компания. Я остался наедине со своими мыслями.
Так и не дождавшись ее, я отправился вслед - и, заметив ухмылки, мог уже догадываться, не обнаружив на их столе злополучной ливерной колбасы, о чем велась беседа с Надей.
Теперь она была своей для них. Она стеснялась меня, судя по тому, как прятала свой взгляд. Я мог прочувствовать ее состояние на уровне исходящих флюидов; я сделался сверхчувствительным, относительно того, какие ощущения происходили в любимом мною человечке.
...Этого состояния ей хватило на три дня, а мне показалось - прошла целая вечность. Может, уже тогда, и не стоило, было, реагировать на предложение Какбыдруга: 'Помириться с Надей'?
...Ночь перед отъездом из Витебска, мы провели вместе, на ее кровати. Целуясь.
Скоро ей отыскали повзрослее парнишку, очевидно осознав, что клин вышибается только клином. Какбыдрузья предложили ей равноценную замену. Судя по вторичным половым признакам, - это был уже созревший, прыщавый юноша. Все признаки были на лице.
После уроков, Надя повела меня за околицу, каким-то образом решив прекратить наши отношения. Вела себя агрессивно; с ее лица не сходило саркастическое выражение. Что раньше в нее я никогда не наблюдал.
Чтоб сделать дорогу покороче, мы перепрыгивали через какие-то ямки, в которых когда-то брали песок; мои широченные (от бедра) клёши, слегка сползли вниз, обнажив, очевидно, белую полоску той части тела, которую у животных называют филейной.
Это было сказано с такой обидной интонацией, что случись, после этого, раздеваться при ней, я не сразу бы решился на это.
Но полноценной ссоры тогда не получилось.
Однако, вечером, ко мне подошла ее 'старая подружка', Валя З., и, отведя меня чуть в сторону, сказала:
- Надя просыла пэрэдать: шо вона нэ хочэ з тобою зустричатысь. - И, задержалась возле меня, чтоб только вдолбить мне еще одну убойную фразу: - Да, я и сама бачу: шо у вас шось не клейиться, в последнее время'. - Услышав это, я находился в полном смятении всех своих чувств, чуть не в ступоре; до меня с трудом доходили слова.
Придя немного в себя, я очень быстро напился вина, и отправился на ночлег в молодые сосны, недалеко от ее обиталища. Что я хотел сделать? - вытерлось из моей памяти...
Ночью, отрезвев, я покинул свое неуютное пристанище, чтоб отправиться домой. Идти, в соседнее село, надо было с полчаса, переправиться через Сейм на лодке. Мне пазалось, что село погружено в глубокий, предутренний, сон.
Но неожиданно, за поворотом, к Надиному жилищу раздался мотоциклетный рык, и - тут же - возле меня, очутился на своей 'Яве', друг прыщавого, ухажер этой Вали З.
- Ты щэ найдэш соби подругу, - сочувственно, произнес парень. Все, оказывается, давно были в курсе дела, что: Надя не моя девушка. Очевидно, 'моей' она себя никогда и не считала.
Месяца через два (я гулял с другой девушкой), она вернулась ко мне. Я ее принял такой как вроде бы ничего не происходило в наших отношениях. Как будто бы с нами ничего не случалось. (Я перестаю гулять с девушкой, которая мне нравилась еще до Нади - и если бы я не попал под эту любовную индукцию, в том плане - думаю - все сложилась бы более удачно). И, всего лишь, за десяток еженощных поцелуев, я прощаю ей, как жертве интриги.
Однажды, нас подстерегала ее мать - и снова, я оказался не на высоте. В шестнадцать-то лет - я не так представлял встречу с ее родителями - и: 'шугнулся'. Как раз мы подходили ко двору, когда ее родительница перед моим носом отворила калитку. Я - отпрянул. Чем, очень, повеселил всех. Смеялись, потом: и она, и Надя, и я.
'Какой же ты красивый', - сказала мать, пряча отягощение во взгляде. Здесь отчетливо просматривалась ее озабоченность судьбой дочери. Она была обеспокоена выбором своей дочери.
Можно подумать, что мать запустила процесс разрушения дочкиной связи, в котором уже участвовало, чуть ли не все село.
Логичным продолжением запущенного процесса, было явление ее племянницы.
- Моя двоюродна сэстрычка, - отрекомендовала, ее появление, Надя. - Прыйихала з Кролэвця...
После танцев, ее сеструха с крутого города Кролевца, таскалась за нами с кислой миной, словно я травлю ее своими словами. Я пытался рассказывать какие-то анекдоты, но у меня не получилось никого рассмешить. Она, определенно, была настроена против меня. Кем? Когда? Я смог спокойно вздохнуть, когда она ушла, но, Надя, насупившись, не дает мне расслабиться. Она, как грозовая туча. И, вдруг, молния:
- Ты нэ такый, як вси!
- Будэш шукать такого! - резко, отреагировал я.
- Вын сам мэнэ найдэ. - И ушла, не оглядываясь...
Я не побежал за ней, лишь бросил вдогонку: 'Не уходи'. - Слова прозвучали жалко, словно я милостыню просил. Она уходила не оборачиваясь.
А ведь накануне, мы взаимно, признались друг другу в любви. Вот и верь слову женщины.
Через день, Какбыдруг притащил записку от нее. В ней были придуманные (Какбыдругом?) вроде бы как высказанное мною обещание не появляться в этом селе до начала занятий в школе. Я решил не отвечать на сплетни. Укрепляя разрыв того, что уже произошло давно. В чем до этого я не хотел себе говорить. Она никогда не станет любить меня больше чем свое окружение; постоянно будет советоваться со своими б...ми подружками, что мне говорить и как ей поступать в тех или иных случаях со мною. Ее колхозная несамостоятельность начинала бесить меня. Когда против нас выступали все, она всегда шла на разрыв. Меня просто удивила легкость, с какой она это делала. Я ей уже не доверял. Мы смотрели в разные стороны.
Я повсюду находил веские причины, чтоб больше не встречаться с нею. Вспомнил, конечно же, и ее прыщавого ухажера, и поездку в Витебск, когда она впервые оставила меня в пользу компании, и ту злополучную ливерную колбасу, определившую как раз начало полного разрыва наших отношений. Любовь оказалась очень слабым звеном, связывающих нас. Ее бессилие, подтолкнуло меня к литературе; вначале это были литературные герои, которым я начал подражать, что привело к увлечению настоящей поэзией. Это были все судьбоносные для меня решения, определившие комфортное существование в вакууме одинокости, без которой невозможно всю жизнь выдерживать нахождение в творческом режиме.
После всего этого, наши встречи, происходили только в присутствии ее подружки, которой она принадлежала на правах собственности.
На дне рождения, куда однажды был приглашен и я, очевидно, с откровенной целью, что я и на этот раз, каким-то образом, сошелся с Надей, чтоб увести ее от очередного уже порядком поднадоевшего ей 'прыщавого избранника'. Я же расценил его присутствие, как демонстрацию успешности ее выбора. Начал демонстративно подбивать клинья к одной из ее новых подружек.
Надя Месяцева была... самая прыщеватая из всех. И, сиськи у этой Нади, были как для ее возраста, а не то, что у бывшей. Что, очевидно, постоянно угнетало мою бывшую подружку.
Я, социально, адаптировался. Что, сразу же, стимулировало к быстрому опьянению собравшейся компании, и, изрядно испоганило весь праздник. Короче - это мероприятие закончилось ничем. Бывшая подружка сильно напилась, и ее увели в неизвестном направлении.
Наступили времена открытой мести. Меня третировали какие-то уже почти взрослые мужики, запрещающие мне появляться в оговоренных местах. Я начал подозревать, что это были проделки этой компании.
Наступающий Новый год, я отказался с ними встречать (впрочем, это было предложение уже как бы вскользь). Я решил никуда не идти. Но, в наше село, явились какбыдрузья (до этого случая, я их в нашем селе никогда не видел) и, все-таки, уговорили меня. На автобусной остановке, мы крепко выпили еще до начала нового года, - и здесь я окончательно вырубился. Они куда-то затащили меня, оказалось, что там эта Д., вся компания; началась какая-то пьяная драка, я дрался со всеми; и мне крепко досталось. Со временем, я уже думал, что я не случайно там оказался: на чужом празднике.
После этого случая, я - просто - доучивался еще полгода, в этом селе. Просиживая 'бесформенной массой' на передней парте. Хотя мог бы уйти еще с девятого класса, без особого вреда своему интеллекту.
Коротая долгие зимние вечера, за игральными картами. У моей квартирной хозяйки, собирались на посиделки.
Баба Манька, потрясающе гадала на картах, и могла погадать мне: рассказывая: что было? И: что будет? Она рассказывала многое о войне, чего нельзя было прочитать в советских книгах. О том, как в 1941 году, через Сейм, переправлялась армия Родимцева, та самая, что обороняла потом Сталинград; и, как налетевшие 'аэропланы', гонялись за красноармейцами по лугу. 'Хиба ж можна було пэрэправытысь сэрэд билого дня? - ворашала баба Манька. - Я баба - и то знаю: нэльзя! Якась вражына прыказала так зробыть. Стильки молодых хлопцив полягло на плавлях! Ниччю - вси переправылись...' О партизанах-ковпаковцах, которые приходили ночью за хлебом, который им здесь пекли. Они всегда наступали со стороны леса. Сосновый лес назывался Бубны. Местная полиция, обычно разбегалась. Затем, со стороны Кролевца, появлялись мадьяры. Баба Манька прожила незамужней женщиной. Души не чаяла в своем старшем брате, который остался, отсидев строк за кражу на зоне в Ивделе, что в Свердловской области. Скоро оттуда явится племяш, который охранял зону, в которой 'парился' его родитель. Напившись, он начал травить мне тюремные байки...
Окончив десятилетку, я благополучно поступил в геологоразведочный техникум. Став походить на крепко сбитого человека, активно увлекающегося единоборствами. Что, сразу же, начало сказываться на физиономиях 'какбыдрузей'.
Я рос идеалистом, превратив любовь в идеал, служивший мне литературным камертоном; музой.
Еще раз - если не изменяет мне память - меня пригласили на день рождения дочери ее друзей - Мамонши и Кабыдруга.
В тот раз, я приехал домой, чтоб взять отцовские сети для рыбалки в Житомирскую область, где мы проходили учебные практики.
Мамонша не доучилась с нами. Она рожала, когда у нас были выпускные экзамены. Проживала она у своей свекрови, в шикарном каменном доме, теперь уже в нашем селе. У нее гостила и моя бывшая подружка, Надя. Возможно, что она некогда не была моей подружкой, проводя со мной время в ожидании прыщавых ухажеров? Я уже полностью охладился внутри для творчества; мне легко было изображать холодность с нею.
Меня позвали с дороги, когда я направлялся к сельскому клубу. За столами оставалась некоторая молодежь. Почему-то, на сей раз, она оставалась без очередного своего прыщавого поклонника. Она пригласила меня на белый вальс. Во мне поселилась ее копия (матрица, симулякр); они начинали розниться с оригиналом. Мы, молча? топтались на месте. Что заставляло ее пойти на это сближение? Какое-то остаточное подобие 'любви'? Хотя - я повторюсь - она больше любила тот социальный круг, к которому себя причисляла. Ее бывшие прыщавые поклонники, которых становилось все больше, не добавили мне энтузиазма, поухаживать за нею. Она это поняла. Она быстро засобиралась куда-то уходить. И, Мамонша, возбужденным голосом, объявила: 'Надю ждет Коля', - очередной ее прыщавый ухажер. (Прыщей у меня не было, в достаточном количестве, а если и появлялись, - в единственном экземпляре, - то прятались под густыми волосами).
Выбравшись в столичный мир, я обзавелся идеалами, которые привели меня к серьезной литературе.
...Я провел, не один год в столице. Пережитый любовный стресс, мешал мне найти новую подружку. Тяжелый осадок покоился на дне моего сознания. Я создал в себе иллюзорный мирок из мечтаний и разных вариаций на похожие темы.
И, вот, пришло письмо... с предложением дружбы...
Она поступила в Г...кий педагогический институт. Она выбрала модную в селе профессию учителя. Педагоги необходимы были всегда. Село, по сути дела, было уже разрушенное колхозной системой, но оставались еще люди. Молодые девушки могли бы выйти там замуж за каких-то остающихся при делах авторитетов, спасая их потомство от олигофрении.
Надя Д., вполне могла вписаться в ту социальную систему. Мне что-то пытаются порассказать о ней, но я сознательно, старательно, избегаю всяких сплетен.
...Едва оправившись от неожиданного потрясения - я отправился, словно сомнамбула, бродить по Киеву. Это случилось в субботу, после занятий...
После третьего письма, я пришел к выводу, что нет смысла в этой переписке. Я не мог гарантировать ей передышку возле меня, пока будут налаживаться отношения внутри ее самой. Скоро она и сама это поняла, что история не имеет сослагательного наклонения.
... Начало осени, выдалось очень теплым. Я зашел в Крещатый парк. Глядя на холсты художников, я думал о ней: о том, что мой рассудок уже никогда не примирится с моими чувствами к ней. Он многое может простить другим, в том числе и женщинам (уже много раз прощал) - а ей: нет. Рассудок учил меня многому, что необходимо было такому инвалиду, потерявшему в жизни - свою любовь.
На следующий год, Надя повторила новую попытку сблизиться. Она возобновила переписку. Но рассудок не позволял мне соглашаться на какие-то компромиссы.
Мне нужна была муза, а не подделка под нее.
'Мы все в эти годы любили, Но, значит, Любили и нас', - так заканчивается поэма С.А.Есенина. Так заканчивается и этот рассказ о первой любви.
...С Хрещатого парка, Человек пошел по алее в Городской сад, мимо стадиона 'Динамо' перешел Мариинский и вышел Грушевского, и по ней, уже - до станции 'Арсенальная'.
Человек вошел в вагон метро... и обомлел... 'Мать честная! да как они схожи, и хоть снова записки пиши', - есенинские строчки, 'выплывают из мрака'. В вагоне метро - она со своей подружкою. Его первая любовь!
Девушка была так похожа на нее - словно две капли воды. Только сопровождающая ее девушка, выглядит по-иному. Не та из прошлого. Эта - рыжеволосая. У его воспоминаний - 'черненькая'.
А как только схожи! Поразительное подобие!
Девушка посмотрела на военного человека. Смотрела через голову подружки, как через прожитые годы... Что ей было до пятидесяти шестилетнего человека, только что вернувшегося с войны?
Одетый в военную форму мужчина, должен привлекать хорошеньких женщин. Все правильно; шла война, и мужчина должен воевать. Не такой как все? Потому что, такие как все - в Украине не воюют. Такие как все, голосуя за рецидивистов и проституток, выбирают их себе в поводыри, приглашают врага на свою территорию.
...Девушки покинули вагон на 'Дарницкой'; он проследовал еще одну остановку - до 'Черниговской'...
Спасибо незнакомке, за воспоминания, которые послужат для написания этого рассказа.
* Финал этой примерной мелодрамы, выдался драматическим. Мамонша, не обретя к богатствам свекрови, любви (вот уж чего нельзя купить не за какие коврижки), - по всей видимости - научилась: как быть 'первой дамой на селе', не утруждая себя узами Гименея, воспроизводя точную копию ее отношений с альфа-самцами; занимала завидную чиновничью должность (как, собственно, и свекровь), в то время, как Какбыдруг, сексотил в бывшей гэдээр, на путинскую разведку; настучав на целую 'Волгу', которой и задавил свою супругу, когда та возвращалась из своих похождений ( по слухам, которые, спустя некоторое время, дошли до меня), - был, как водится в сексотской юриспруденции: 'оправдан', - и, в сложившейся в Украине сложной политической обстановке, был 'направлен' для выполнения важных агентурных заданий. Вроде, бы, в Харьков. Там как раз ожидали прихода 'русской весны'.
26 сентября 2017 года
II
Из кальсон Дзержинского
'Все мы вышли из 'Шинели' Гоголя'
(Из беседы Ф. М. Достоевского с французским критиком М. де Вогюэ)
С прожитых вершин - видится многое; если не все.
Родители делают все от них зависящее, чтоб их потомство развивалось в социально полноценных членов сообщества, даже если это противоречит общему смыслу существования всего рода человеческого; в государствах тоталитарного - "каннибалистического" - подобия.
Лишь Высший Космический Разум заботится о творческом начале в своем земном воплощении, определяя его дальнейший путь.
Мой новый рассказ начинается с определения 'божественного' в творчестве. У всякого напоминания об ушедшем времени, существует прообраз ближайшего будущего. Когда сек.соты и стукачи становятся настоящим страны.
...Однажды, во втором классе нашего 'ненормального' класса, случилось прибавление в лице еще одного головастика: к тринадцати особям мужского пола, присовокупилось еще одно творение родителей предвоенного выпуска, детство которых было опалено войной. Эти родители жили в подавляющем большинстве своем без своих родителей, поскольку тех забрала пиррова победа в очередной кровавой бойне. (Противоположный пол, в нашем классе, представляли собою пять женских особей). С таким мрачным гендерным перекосом, наше поколение делало новую заявку на очередную войну. Состав девчонок, периодически, варьировался. Арифметически, эту перманентность не сложно изобразить, взяв в основу картинку в первом учебнике арифметики: с цифрами-воробушками-девчонками, усевшимися в памяти на ветках-годах-классах: 1968... 1976, - и, соответственно: 4... 5...4... 3. 14/3 с таким балансом мы закончили Х... восьмилетнюю школу.
Середышкин Коля - воплощение ангелочка во плоти, срисовавшегося с советского воспитательного плаката: расплющенный носик еще не портил светлый образ образцового советского школяра и патриота на ассиметрическом личике.
Он был большеголовый, как и все мы, в столь юном возрасте. Одет он был, как и все мы, тогдашние ученики, в начальных классах: костюмчик из толстого голубого сукна, в брюках которого, вместо ширинки, был отворачивающийся клапан (который надо было опускать вниз, при исправлении малой нужды).
Колька НЕ ходил в спортивных трико с оттопыренными пузырями на коленках, как его фигуристая мать (обстоятельная женщина, как воплощение навязываемого - советским кинематографом - стилем, если быть строго привязанным к тому времени) и как две капли воды, похожий на свое дитя, отец.
Отец принадлежал к тому поколению, отрочество которых, опалено только что прогремевшей войной. Стойкая пристрастие ко всякого рода взрывоопасным находкам и к оружию, сохранила о нем много мифов в односельчан. Многим, подобные увлечения, правда, стоили жизней. Старший Середа - выжил. Хотя, по этим преданиям, был самый бесшабашный со всех своих сверстников.
Старшая дочь, смахивающая фигурой на мать, щеголяла тоже в таких же диковинных штанах, как и родители. За что, новоприбывшие получили заслуженную кличку - 'Кальсоны'.
Кальсоны приехали электрифицировать село. Работать в трико было удобно: делая связки на проводах, и лазая по электрическим опорам.
Спортивные трико, - наравне с китайскими кедами, - уже вплотную подобралось к селу. Застряв где-то на уровне пригородного Загребелья в Конотопе.
К концу 60-х, трико проникло в наше село, на семействе Кальсонов. К новшествам, с колхозном селе, относились с едким презрением. Одеваясь еще по военной моде: в ватники, галифе и плюшковые пальто. Кто пренебрегал подобным дресс-кодом, получал язвительные прозвища, типа - 'Кальсоны'.
Первая учительница. Г.Й., - выстроившая в шеренгу мальчишек по ранжиру, - воткнула новенького куда-то в самый хвост шеренги (я стоял вторым спереди, поэтому не в силах припомнить место Кальсончика в нашем 'воинственном' строю).
Война накладывала свой отпечаток на наше поведение. Мы вели себя как партизаны на допросах, если дело касалось каких-то признаний. Никто не был исключением. Мы все тогда играли 'В войну'.
Случилось, что, однажды: я плюнул в проход между парт. Что, сразу же, послужило предметом разбирательств. Толстая, похожая на крупную гусеницу, Г.Й, затеяла показательный процесс. Она пыталась играть роль строгого надзирателя; и ей это, по большей части, удавалось. Не гнушалась рукоприкладства, если кому это помогало.
Она оставила нас после уроков. Девчонок отпустила, по логике (они не станут плевать). Остальным пообещала, что уйдем только после чистосердечного признания. По ее словам, выходило, что она давно знает, кто это сделал, но ждет добровольного раскаяния, которое нарекла 'смелостью'. Я был уверен, что она ничего не знает, и только делает вид. Учительница, углубившись в наши тетрадки, всем своим видом показывала, что может сколько угодно просидеть в одной позе. Весь класс, ожидал любой развязки...
Вдруг, из-за парты, выскочил новенький.
- Я цього нэ робыв, - сказал он на ходу. - Вытру, бо нэ хочэться тут сидить до самого вэчора. - Взял тряпку, и затер плевок.
Зачем я сознаюсь в этом? Пишу рассказ о наших взаимоотношениях. Мне интересно наблюдать это с вершин прожитого, на развитие наших гомункулов. С тех пор, как я разглядел в нем скрытного и талантливого агента-стукача; он превращается в моего противника. Стартовые позиции не равные; но - скоро - он вырывается вперед.
...Мы, долгое время, дружим. Собирались, даже, путешествовать на плоту по Сейму. Притащили, по глубокому снегу, из леса на плечах несколько тяжелых бревен (около двух километров!), и попрятали в лозах. Весенний паводок лишил нас такой возможности. Правда, к тому времени, мы уже полностью остыли от этой затеи. Мы и так много плавали на лодке, рыбачили вместе. Весной: отправлялись в лес за ореховыми удилищами. Мы сварганили не одну юшку из выловленных ершей и пескарей. Мы были предоставлены фортуне, словно пираты в своем Карибском море. Нас напугала волчица, когда мы ходили на колхозное поле за молодым зеленым горошком. Ее глаза вспыхивали фосфорическим огнем, когда глядела она с дороги, на спрятавшихся под стеной пшеницы; шумно бежала рядом; ее спина, с переливающейся в лунном свете шерстью, мелькала над зелеными пшеничными гривами.
Кальсоны поселились в крытой соломой халупе своей матери (свекрови, бабушки), ускоренными темпами, возводя себе каменные чертоги.
После электрификации села, кальсончикова мать Ш., устроилась секретаршей. На завидную должность. Колхозники до 1974 года еще не имели паспортов, по сути дела, они являлись государственными рабами. Это была государственная должность. Сам альфа-сексот Б., курировал благоустройство этой семейки. Их перестали поносить на словах, за кальсоны.
Это было время разгула 'андроповщины', когда по нашим селам только сформировались агентурные сети.
Заправляющий всеми делами в сельсовете Б., утвердил Ш., на роль секретарши. Здесь, явно, просматривалась адюльтерная связь, воплощавшая собой эру брежневской стабильности. Молодежь, в это время, получив паспорта, массово покидала село.
Из покрытой соломкой халупы, семья переберется в только что выстроенный дом, как из грязи - в князи. Это был настоящий дом: с просторной верандой, кухней, огромной 'залой' и комнатами (детской и родительской); апартаменты отапливались паровым отоплением; гусак от водяной колонки был прямо у порога (о водопроводе селюки могли только помечтать).
В средине шестидесятых: мы - впервые - увидели у них телевизор (первый в селе), с маленьким экранчиком (запомнилось, как мы смотрели 'Сказку о Мальчише-Кибальчише'). Прошло немного времени, и телевизор появиться чуть ли не в каждой сельской хате. В 1968 году голубой экран засветился и у нас (Зорька-2): на похороны первого космонавта - Юрия Алексеевича Гагарина.
Весной 1973 года, мой отец опрометчиво берет, вместе со мной, за компанию, Кальсончика в Харьков. Ездили к его двоюродному брату и моему крестному. По возвращению, у отца пропадает моток капроновых нитей для вязки сетей (подарок брата) и, вроде бы, случайно, он увидел их у кальсончикового отца. После взаимных обвинений, отца показательно избили те, которых принято теперь называть: 'титушками'. Гебнявые, за счет колхоза, организовуют отряды сельских гопников, для внесудебных расправ.
С соседом, Ленькой К., мы заходим к Кальсончику погулять. К нашим услугам подшивки глянцевых журналов. Листаем знаменитую, поваренную книгу 'О вкусной и здоровой пище'. У Кальсончика появляется приемник ВЭФ; наши разговоры вклиниваются его пересказы 'забугорных новостей'. Он их - оказывается - слушает уже не первый раз. Мы слышим лишь завывания 'глушилок' - 'голосов' практически не слышно. 'Ноччю, - признавался Кальсончик, - можно багато чого можно разобрать...'
Он затягивал нас в какую-то агентурную игру? Это, скорее всего, его 'хитро-мудрая' мать натаскивает свое чадо. Мы становились питательным бульоном для вскармливания ее талантливого высерка.
В четырнадцать лет мы еще едва ли представляем для органов особого интереса: с нами - просто - развивают способности своего будущего провокатора. Мы, же... проживаем свое неповторимое детство: для общения, часто захаживаем друг к другу.
Заходя к своему однокласснику, мы разгадываем кроссворды в подшивках 'Огонька'.
Ленька К., воспитывался у деда и бабы. Его мать, недавно, вышла замуж, и жила на другом конце села, с киномехаником. За сплетнями, которые активно 'ретранслируются' по сарафанного радио, бабы - практически - не бывала дома; дед К., (служил в свое время в немецкой комендатуре, писарем), пропадал в колхозной кузнице при бригаде ?2. 'У телефона немецкий писарь'. - В насмешку, припоминали ему сельчане невольные прегрешения против советской власти. Противным, - по-воспоминаниям переживших оккупацию, - был 'полицаем'. Смывал это кровью в штрафбате: ему прострелили одну ногу, после чего, он, всю оставшуюся жизнь, накульгивал. Особенно, когда был изрядно выпивши. Чем был опасней штрафной батальон, в котором 'смывал кровью' дед К., свои прегрешения перед советской властью, от участи 'освобожденных' мужиков, которых бросили, безоружными, в бой, до сих пор этого никак не пойму?
У моего отца была не безупречная репутация: угодив в плен, в 1942 году, под Харьковом. Чтоб избежать конотопского концлагеря, где ему пообещали обязательную смерть, 'обгрызать кору деревьев', он принял предложение вступить в полицию. Спасая молодежь от 'поездок на заработки' в Германию, он спасал себя. Чтоб через три месяца, после 'освобождения села', его, вместе с не обмундированными призывниками, отправили разминировать своими телами минные Приднепровья. Он рассказывал об этом, только изрядно 'приняв на грудь'. Люди, - по его словам, - бегали, и без конца звали свою мать: ' Мамо! Мамо!'. Как он свалился в ров; не прятал руку. Немецкая пуля попали именно туда, поранив руку. Это спасло ему жизнь в том бою, где погибли практически все.
Понятно, что и я, для Кальсончика, превращался в желаемую мишень. В первых классах, я состоял в активе класса; в числе первых, меня назначали: октябренком, пионером и комсомольцем. Писал что-то и рисовал в редколлегии: 'Стенгазеты'. Первое стихотворение, я сочинил в том же пятом классе, вместо обязательного сочинения. Оно, оказалось, весомее тех 'знаний', полученных в этой школе.
Знания были необходимы только для вникания в суть коммунистических лозунгов. Дальше: в дело получения очередных дипломов вступали родители, с их общественным положением. Специфичность учебного процесса в советской системе образования, не оставляла одаренным возможности пробиться через это статусное положение.
Я пристрастился к чтению приключенческой литературы. Благо ее было много в нашей сельской библиотеке. Запоем перечитал всего: Жюль Верна и Н. Обручева. 'Без помощи образования', - подсознательно, - запустив в себе механизм самореализации.
Кальсончик, оказывается, много читал. 'Бронзовая птица' А. Рыбакова, 'Сильные духом' Д. Медведева, 'Шхуна 'Колумб'' Н. Трублаини. Книги о разведчиках и шпионах - это подпитка его юношеской романтики. Они производили на него такое впечатление, как на меня рассказы известных путешественников и фантастов.
...Основная дифференциация учеников проходила в выпускных классах; и калибровались точными предметами. Резкое ухудшение зрения в четвертом классе до - 3 диоптрий, что сделало естественной невозможность следить за школьной доской, помогли мне сориентироваться на литературе.
Кальсончик, особо, не выделялся своим рвением; сек.соты готовили ему иную судьбу: стукача. Он должен был 'вписывался' в социальную среду обитания не знаниями.
...Летом я снимал очки, превращаясь в обычного пацана...
Я давно уже обживал первую парту, тогда как Кальсончик дрейфовал в засаду, за спины своих товарищей. Он был наблюдательным пареньком, и эта позиция ему нравилась. Им, вовсю, интересовались скороспелые девочки из младших классов. Моя влюбленность в девочку, вызывала у нее только насмешки. Очки, изуродованы изоляционной лентой, убивали мой романтический образ, придавая ему окончательный вид гадкого утенка, из сказки Г-Х Андерсена.
Кальсончик успешно катался на коньках и лыжах. У меня все это было, с той лишь разницей, что ботинки на моих коньках были куплены на пять размеров больше (на вырост), а беговые лыжи служили только не для прыжков из трамплина. Всякий раз, неуклюже падая на горках, я подымался - и тащил тонкие изогнутые лижи с самодельным креплением наверх, чтоб снова грохнуться на склоне. Если возле нашего села - это были небольшие трамплинчики, после которых оставалось только струсить снег с болоньевой куртки, то, однажды, Кальсончик предложил мне отправиться в соседнее село Камень (там жила его тетка), чтоб прыгнуть с крутого - двойного - трамплина.
Трамплин сработал под моими лыжами катапультой. Лыжи, слава богу, слетели с меня уже на первом - большом - трамплине; и появилось метров шесть чистого снега, и я зарытый, головой в сугроб, сильно повредивший большой палец на левой луке... Таков был итог этого безумия.
С коньками, дела шли по той же схеме. Для заполнения объема в ботинках, я вставлял туда суконные бурки, в которых трудно было удержаться. Я передвигался на них, словно Алексей Маресьев в известном фильме, на обмороженных ногах. И некому было объяснить мне, в чем состоит проблема!
Кальсончик, уверенно держался на коньках; его приглашали в хоккейную команду. Мне же позволяли постоять немного на воротах (всего пару раз!).
Советский Союз облачился в трико; семейство Кальсонов отбросило обидное прозвище. Лишь Кальсончик оставался этот атавизм. Сверстники более безжалостны к его заслугам, выстроив устойчивую иерархию. Эта среда признавала только силу и ловкость. Что-то компенсировалось подвешенным языком, как раз на самые малозначительные роли в мальчишеских компаниях.
За дело взялись сельские сек.соты и их холуи.
Во время очередных проводов в армию (была такая традиция в СССР) на танцах... вдруг появился Кальсончик: наступающий с ножичком на заигранного активиста. Он 'заступался' за свою сестру? Нас заставляли уважать его.
С курением у Кальсончика, вначале, не заладилось. Накурившись до одури (весь позеленел!), к нему, потом, пришлось вызывать врачей. Он скурил, при всех, а ж две пачки 'Новости'! пряча сигареты за спиной.
В восьмом классе, закурил и я. Началось все с 'Казбека', две коробки которого, долгое время, пылились на серванте (как 'нагрузка' за мешок муки).
В преддверье выпускного, Кальсончик впервые (с Ленькой К.) сдал нас, с потрохами. Мы заканчивали учебу в восьмилетней школе, и, видимо, мать его выбирала момент, чтоб показать начинающему сек.соту: силу предстоящей работы. Очевидно, долго объясняла, что все что он делает, лишь подготовительный процесс, и, теперь, наступило время сдачи экзаменов: надо ударить наверняка, чтоб на всю жизнь оставалась отметина. Что метить жертву; делая ее изгоем в обществе. Что это необходимо. Что надо показать себя, чтоб тебя приняли. А для этого существуют изгои!
Мы, втроем (хотя в нашей компании было много парней), 'организовались', чтоб встретить 'Международный женский день 8 марта', подобающим образом. Задолго до этой даты, мы запасались спиртным. 'Прятали' выпивку в кальсончиковом сарае, под сеном.
Две бутылки вина 'Билэ мицнэ', на троих, и одна бутылка ядреной самогонки, внесенной им, - выпитые в заливчике реки, - было явным перебором.
'Отпраздновав' день рождения Клары Цеткин на льду небольшого озерка, к селу мы направлялись с песнею (Кто 3,14дит о море?). Мы падали в сугробы, и дико орали.
На следующий день - ведущая наш класс учительница, Ниночка, вплывая вперед животом словно каравелла, начинала урок математики со слов:
- Крим Свынаря, у нас зьявылысь щэ два пьянычки! - Были обнародованы две фамилии. О, Кальсоне, она, словно забыла.
Был запущен слушок, что наш вокал, якобы, не понравился дядьку Копоносу. Он 'случайно', слышал наш концерт. Что делать этому холую в это время на берегу, живущему вдалеке от берега?..
Летом, в селе появлялся лагерь малолетних преступников из Конотопа. Это были сливки малолетних преступников состоящих на учете в детской комнате милиции. Они носили 'взрослые' татуировки. Своим девиантным поведением, они выделялись в кругах конотопских подворотен. В начале 70-х прошлого столетия, город разделялся на районы, которые враждовали между собой. Это были подопечные ст. лейтенанта Белкиной.
Во дворе старой школы, с утра до ночи звучали патриотические песни. Слова из песни вдолбились мне в память как из: 'Отче наш':
'Упал я на границе в первый бой,
Закрыв ладонью рану на груди.
Сама земля стонала подо мной,
И жизнь уже казалась позади.
И только тверже выходила из огня
Суровая, доверчивая Русь.
- Ну, как ты обходилась без меня?
А я вот без тебя не обойдусь!..'
Вначале, у меня складывались приятельские отношения с начинающими уголовниками; я часто бывал у них в гостях. Все местные пацаны старались с ними дружить.
От этих посещений, у меня осталась замечательная книжка, на украинском языке, Нодара Думбадзе: 'Я, бабуся, Илико та Илларион'. Одно из украшений моего детства. Я стал зачитываться ею.
Для начинающих сек.сотов наступала горячая пора испытаний.
И, вот... конотопчане, 'сдали' мне первого стукача. О 'полицействе' моего отца явился поведать сын сельского альфа-сексота Б., и внук старосты колхозного двора во время оккупации.
Конотопчане отводят меня в кусты, где ожидает начинающий сек.сот... и... заставляют его 'ответить за свой базар'. Я надавал, тогда, ябеднику по сусалам. Больше он не появлялся в наших компаниях. Взрослые 'приберегали' для высоких должностей*.
Впрочем, уже через год, сек.соты нашли подход к начинающим уголовникам. Без женского ума, и интуиции кальсончиковой мамашки, здесь не обошлось. Сынок ее уже сделал себе наколку на руке; приходил гулять к ним. Очевидно, он сработал более тонко.
Почему мои отношения с малолетними преступниками - в конце концов - испортились до откровенной вражды? Становится ясно. 'Кэпэр', он же, 'Кипарис' - бессменный лидер, стает его местным другом. Тот же: 'Телескоп'. Они предупредили меня: не показываться больше в Конотопе'. Об этом известил Кальсончик, найдя меня на Сейму, где я ловил рыбу - и передал эту угрозу.
Я старался, с тех пор, не отсвечивать возле Универмага. Эта специфическая публика появлялась в поисках приключений, возле центрального проспекта. 'На Миру', как принято говорить в Конотопе. Под сенью высоких тополей, на которых жили крикливые вороны. Весь тротуар под ними был усеян белыми 'парашютиками'.
Я вынужден был, - приезжая в Конотоп, - блуждать возле Вокзала; в районе Деповской улицы. Эта полу уголовная топонимика - знаковая для понимания того, что творилось в этом городе, в начале 70-х годов прошлого столетия.
В К...кую десятилетнюю школу, в походе за средним образованием, высадился внушительный десант. Это было недалеко от дома; всего 3,5 км, и - через Сейм.
На начальном этапе, мы обязательно возвращались после уроков домой на велосипедах, дабы не оставаться в интернате, в котором заправляла истеричная В...ва. Существо удивительно мелочное, нервное и злобное; имеющее уже несколько детей и воспитывающее без мужа. Я не мог ее терпеть; как и она меня. Дома все было привычным. Мы гуляли по вечерам; часто в клубе, играли на бильярде. Здесь, меня дважды нокаутировал, некто, Рая. Казалось бы: от нечего делать.
Очевидно, его попросили это сделать, и он (в компании какого-то статиста, нервном и злобном.), пришел к нам (так по нашим селам назывались те же районы), и, встретив меня, с ходу, уложил меня кулаком на песок. Я не ожидал от него этого, и, поэтому, даже не сопротивлялся; падал на землю, словно подкошенный. Этот Рая, по нынешнему определению, 'качёк'; хорошо физически развит. Учился он в Конотопе. Авторитет его был незыблем.
- Казалы, шо ты, возбухаеш? - сказал при этом Рая. Видимо, даже собаку тот не мог ударить беспричинно. Он не являлся отморозком. Поэтому стал оправдывать свое поведение.
- Хто таке миг сказать? - спросил я, подавляя внутренний страх.
- Колька просыв, - сказал Рая.
- Який, Колька? - спрашиваю.
- Кальсончик, - выдавливает он из себя неблагозвучное прозвище. - Он просил поговорить с тобою.
У Раи не было врагов; он вел себя откровенно. Он выдал 'заказчика', чтоб не выглядеть беспредельщиком.
- За шо? - Я так и не понял. Долгое время, оправдывал Кальсончика, думая, что начинающему холую просто захотелось показать свой авторитет. На Кальсончика, я не стал держать обиду.
Кальсончик, уже тогда, должен был бы уже превратиться, в моих глазах, в настоящего подонка. Но, сек.сотов еще не существовало для меня.
Мать, похоже, используя преимущества фаворитки, учила его жизни, используя меня в качестве наглядного пособия? Несмотря на очевидное, у меня не прекращались с ним отношения. С этим лживым и подлым, уже, человеком мы зачастили в соседнее село к своим одноклассницам. Они, после восьмилетнего монашества во время предыдущей школе, были для нас целым миром. У Кальсончика, скоро, появилась красивая подруга, Люба.
Теперь они вместе могли подставлять меня под кулаки ее ухажеров. Солдат. С...вский залепил мне кулаком в лицо, когда она пристала ко мне, словно обозначая ему жертву. Солдат симпатизировал ей; очевидно рассчитывая на взаимность. Я получил этот удар за Кальсончика, который - в это время - изображал драку с другим солдатом. Все происходило показательно; но и после, я продолжал с ним дружить.
С Нового года у меня появилась своя любимая девушка. С которой, стараниями этой сладкой парочки привилегированных 'кальсонов', я навсегда расстался.
Вышло так, что, несмотря на мои предостережения, она всегда доверяла им намного больше, чем мне. Я мог винить, конечно, родителей своих и ее, и беспаспортных колхозников, которые с подозрениями относились не к таким как они. Кальсончик был для них своим, из привилегированного сословия. Я - чужим, врагом.
Он (подлостью) подыгрывал матери моей девушки. Моей возлюбленной, была навязана дружба (до этого, у нее имелась иная подруга). Через свою авторитетную подругу, Кальсон (активно задействовал местных в этой долгоиграющей интриге), мог подавлять у моей девушки инстинктивный бунт против своих родителей. Так, ли?.. Она, даже, не сопротивлялась. Если у женщины, девушки, отбирают любовь, на первый взгляд, она должна инстинктивно сражаться за нее. Находя в ней жизненную опору. Это у них более развито, чем у мужчин, в которых остается еще много разных дел, и целей, в жизни (призвание). Для женщины же, основное призвание - это: способность воспроизводить потомство. Остальное - на втором плане. Инстинкт матери - он же доминирующий у подавляющего большинства женщин. К этому, единственный путь - через любовь.
Я, уже, не выползал из мелких интриг, и спасение видел только в том, как бы все это поскорее закончилось. Меня, постоянно, предавал любимый мною человек. С которым начался ад; тогда как без нее - виделось: полу ад. Кальсончик возвышался над этой возней. Это говорит о таланте этого подонка.
...Это Кальсончик, уговорил меня поехать в Конотоп за фотографиями...
Ему, зачем-то, срочно 'понадобились' фотографии? Сейчас я вижу, что это была какая-то зачетная работа его матери: при воспитании в нем начинающего сек.сота?
В районе спортивного магазина нас поджидали три гопника. Они даже не спрашивали ничего. Один из них запустил в мой нагрудный карман руку и вытряхнул из него всю мелочь. Подобная процедура довольно-таки унизительная, как за замыслом, так и за исполнением. Словно позабыв о Кальсончике. Он стоял в стороне, наблюдая за происшествием, глазами стороннего наблюдателя.
И, тогда, я озвучил 'легенду', с которой я жил в то время.
- Я из 'Порта'. - Называю каких-то авторитетов, которых знают многие в том месте. Я иногда гостил у своей двоюродной сестры и знал эти клички. Это была моя легенда, позволяющая безопасно передвигаться в приделах определенного района.
Гопники переглянулись.
- Пойдешь с нами, - Будто вспомнив о Кальсончике, обратился к нему один из них. - Есть о чем потолковать.
Они ушли за дом. Возле меня оставался дежурить только один из гопников.
Я уже не упомню: вернули ли они мои деньги?.. Но факт остается фактом, что гопники исчезли. Что-то пошло не так?..
- Воны тэбэ 'трусылы'? - спросил я у Кальсончика.
- Нее, - с задумчивым взглядом, ответил тот.
Мы шли молча, добираясь до автовокзала.
...Скоро я отправился учиться в Киев и на очень долгое время потерял его из виду.
Он женился еще в выпускном классе; его мать оформила им акт бракосочетания в родном сельсовете. Окончил строительный техникум в Конотопе. Служил ОСВГ. Здесь, между нами произошел, единственный, обмен письмами.
Он скоро стал уважаемым сек.сотом; жил своей, семейной, жизнью. Поселясь (после службы), в том же, таки селе, где встретил свою будущую жену. Работал в какой-то там строительной бригаде. Получил квартиру, к своим 26, как и все популярные сек.соты. Браконьерничал на Сейму. Вместе с такими же, как и сам.
Отбарабанив 'службу' на космодроме Байконур (эту творческую командировку в этот стройбат, иначе не назовешь), я возвратился в родное село лишь к новому 1983 году, застав в нем, отслужившего Леньку К., который и посоветовал мне зайти к Кальсончику, в соседнее село. Делать было нечего. Когда я пришел к нему, мы крепко выпили с ним. Засиделись до поздней ночи. Мне постелили, здесь же, на раскладушке. Уйдя утром на работу, 'забыв' разбудить меня. Проснувшись, мне, естественно, захотелось по малой нужде. Но дверь оказалась запертой. Посредине кухни был оставлен чугун, накрытый крышкой. Это было похоже на провокацию, и я - стиснув зубы - решил перетерпеть. Черт знает, как они хотели это использовать, среди своей агентуры. Первой явилась Люба - и, сразу же, полезла к крышке чугуна. Я не стал задерживаться, выскочив на улицу.
Жизнь в селе отдает запахом смертельной рутины, начинаясь с безденежья. Ему, снова, пришлось отправиться на службу в ГДР. Или его призвали туда?
Жена шла по следам свекрови, и, однажды, пожаловалась мне, когда мы оказались с ней рядом на сидении автобуса, едущего в Конотоп.
- Ты знаешь, - говорила мне бывшая подруга моей первой любви, в запоздалом на несколько лет порыве сказать откровенное слово, чего я от нее совсем не ожидал. - Это очень противно, жить в селе. Даже о Миньке спорят, как о моем любовнике. Я не знаю, что с этим поделать. Это какой-то ужас.
Минька - это такое полутораметровое рыжее существо с яйцеподобным веснушчатым лицом и оттопыренными ушами, которое не имело даже отдельного места в нашем классе. Минька, всегда, подсаживаться к курпулентной и некрасивой Ольге Г., которая подходила ему, габаритами, скорее как мать, чем подруга.