- Вашбродь, вы б сошли с бруствера от греха подальше! - сказал фейерверкер артиллерийскому поручику.
"И впрямь", - подумал поручик, - "что за дурацкая бравада!"
Но с бруствера не сошел, продолжая с болезненным любопытством разглядывать в подзорную трубу позиции французской артиллерийской батареи. И было на что посмотреть. Почти в полутора верстах от бруствера грозно поводили жерлами шестидюймовки производства фирмы "Крупп". Казнозарядные. Нарезные. Способные закинуть новейшую разрывную бомбу в глубокий тыл русских позиций, оставаясь при сем неуязвимыми для устаревших русских орудий, хоть и снятых с боевых кораблей. Как раз сейчас французы осваивали новую технику.
Где-то за севастопольским рейдом, за линией торчавших из воды мачт затопленного парусного русского флота, маячили дымы британских паровых броненосцев, сопровождавших поток транспортных кораблей к Балаклаве. Там происходила выгрузка европейских солдат, оружия и боеприпасов. Быть может, именно в этот момент выгружают снаряды и для этой французской батареи, которую он разглядывал. И для десятков других. А, когда их подвезут к орудиям...
"Против лома нет приема", - с горечью подумал артиллерийский поручик, - "Дни Севастополя сочтены!.. Вот и всегда мы так уповаем только на Бога. Нет, не на Бога, а на заклинание, что Бог не в силе, а в Правде, не слишком понимая, о какой-такой правде идет речь. А если Правда, а значит и Бог, в культуре? В науке? В деловитости?"
Лейтенант Лабиш мерил шагами пространство за спинами своих батарейцев. Солдаты пока не слишком споро справлялись с новыми крупповскими шестидюймовками. В артучилище Лабишу хорошо поставили "командный голос", чем он весьма гордился. Вообще приставку "арт" к училищу он трактовал не столько в смысле "артиллерийское", сколько "художественное". Ведь "арт" на всех европейских языках означает - искусство! Поэтому и собственную батарею он воспринимал не иначе, как одну из сцен на Театре военных действий. Он подавал команды, любуясь своей артикуляцией и с удовольствием ощущая, как воздух, пробираясь в нижние отделы легких, находит опору в диафрагме, после чего вылетает в крымское небо в виде почти оперного баритонального тенора, не напрягая при этом голосовых связок.
- Он, дуо, тре, катр, квинт, - отсчитывал он мгновения, за которые солдаты приводили отданную им команду в неукоснительное исполнение.
Была и еще причина, по которой Лабиш воспринимал приставку "арт" как искусство. Совсем недавно он закончил литературный факультет Сорбонны и готовился стать наездником Пегаса. Но, когда в воздухе Европы запахло порохом, он, подчиняясь какому-то древнему инстинкту, ринулся записываться в четырехмесячное артучилище, из которого и вышел с лейтенантскими эполетами. И с тех пор дипломированного писателя и эстета Лабиша корректировал дипломированный артиллерист Лабиш. И наоборот.
"Как груб, неотесан и некрасив русский народ! Это отмечают даже наши зуавские кавалеристы! И это притом, что мы считаем зуавов самым уродливым из африканских племен", - думал эстет Лабиш.
"А какие у них необъятные и пустые пространства для артобстрелов!" - думал лейтенант Лабиш.
"Наша Европа изрезана железными дорогами, насыщена фабриками, заводами, механизмами! А в России царствует Азия..." - думал эстет Лабиш.
"Азия!" - злился лейтенант Лабиш, - "Они совершенно не ценят человеческие жизни! Любой английский или французский город на месте Севастополя давно бы уже сдался. А они все держат оборону, не смотря на чудовищные потери. Пользуются тем, что при их пространствах и бездорожье подвоз боеприпасов к нашим орудиям затруднен! Если азиат не сдается - его уничтожают! А потом отдадим Крым нашим зуавам", - принял он окончательное политическое решение и разозлился на союзников, вспомнив, что на батарею вчера были завезены только 10 снарядов, 9 из которых были израсходованы в тот же день при проведении пристрелки орудий и обучении личного состава. Остался один-единственный.
"А всё эти долбанные англичане со своим паровым флотом, которым они так кичатся! К своим батареям снаряды подвезли, а к нашим - так зеро (по-азиатски "хрен")! Союзнички! Вульгарные буржуазы! Только прихоть политиков смогла свести вместе нашу аристократическую Францию и провонявшую беконом и овсянкой Англию. Да прав был д, Артаньян, который говорил, что английский - это не более, чем изуродованный французский. А их парламентская болтовня! Их заводская вонь! Пивные брюха! Да у них, наверняка, отсутствуют вкусовые бугорки на языке, чтобы ощущать вкус устриц и шампанского! Зато корчат из себя, отцов индустриализации всей Европы! А кто это там на русском бруствере?"
Лейтенант навел новенький, только что появившийся в Европе бинокль от фирмы "Цейс" на русский бастион.
"Поручик", - определил он по погонам, - "по-нашему, старлей. Но нахален, как Наполеон. Какой-нибудь "ванька" или "дунька" без высшего образования. Дунька, ты хочешь, чтобы я пустил тебя в Европу? А, если я влеплю тебе в глаз? Не боишься? Знаешь, что на батарее снарядов нет? А вот и есть!" - зажегся вдруг лейтенант непонятной злостью, вспомнив про последнюю неизрасходованную бомбу.
- Заряжай! - неожиданно для самого себя скомандовал он, представляя ужас на лице и в душе русского азиата при падении ЕГО ЕВРОПЕЙСКОЙ БОМБЫ.
Канониры принялись приводить его приказ в исполнение.
- Наводи на русские погоны!
Когда и это приказание было выполнено, Лабиш самолично подошел к орудию убедиться в правильности наводки ствола по вертикали и горизонтали. Угол наводки он одобрил, но сектор счел неточным, повернув орудийный ствол на полтора деления вправо.
- По азиатским "дунькам" огонь!..
Артиллерийский поручик, который, действительно, не получил высшего образования, потому что его выперли из Казанского университета за пьянство, беспутство и картежничество, думал в это время: "Да как же это может быть? Как такое могут делать христианские народы, которые превыше всего ценят Богом данную человеческую жизнь? Как могут покушаться на нас народы, отмеченный печатью высшей культуры? Народы Байрона, Мольера, Гёте, Вольтера, Диккенса, Бальзака?" И тут он заметил сноп дыма, выпорхнувший из ствола "мольевовско-бальзаковской" пушки, но остался почему-то неподвижен, хотя имел до подлета бомбы целых 3 секунды. "Это смерть!" - подумал поручик, но не ощутил никакого страха, а только любопытство, - "Как оно будет... Там?.. После?.."
Французская бомба шмякнулась в полутора саженях правее и сзади поручика и угодила в котел со щами ротной полевой кухни, где ее горящий фитиль был предан поруганию говяжьим бульоном. Поручик, хотя и остался жив, был несколько разочарован, ведь он уже приготовился предстать перед Всевышним. Еще поручик был раздосадован, что кипящие щи плеснули ему в лицо, аж, с полутора саженей, отчего ожег на его щеке приобрел цвет той самой свеклы, что тоже варилась в ротном котле.
Европеец и эстет, лейтенант Лабиш, ненавидевший англичан, взял в руки английский стек, попавший на батарею вместе с единственным ящиком снарядов, и отодрал им наводчика чтобы тот не только не смог сидеть и лежать целую неделю, но месяц скрывал свое лицо за воротником шинели, пока не пройдут алые свекольные рубцы от стека на подбородке и щеках.
Поручик, наблюдавший экзекуцию в подзорную трубу, брезгливо передернул плечами.
"Человеколюбец! И ведь наверняка обожает своего Бонапарта. Жаль только, что император его не видит, а то пристрелил бы этого человеколюбца собственной рукой..."
Наказав наводчика, лейтенант Лабиш достал из кофра дневник и принялся его заполнять: "Во-первых, я пошел на войну подобно великому Стендалю. Именно его боевой опыт стал основой его писательских успехов.
Во-вторых, нет и не может быть полководца более великого, чем наш Наполеон Бонапарт! А все, что господин Стендаль сумел напусать о Демиурге Франции - это полное дерьмо и никак не соответствует Его заслугам перед всей просвещенной Европой.
В-третьих, если нынешняя военная кампания - есть ни что иное, как продолжение и успешное завершение ТОЙ Его кампании, должен найтись иной летописец Его деяний. И таким летописцем стану я, Франсуа Лабиш, выпускник литературного факультета Сорбонны. Его величия может быть достойна только эпопея! Я еще не знаю, как она будет называться. Быть может, "Война и мир". А, возможно, "Война миров", ведь Россия это особый мир, не имеющий ничего общего с Европой. Страшно подумать, что жизнь сочинителя такого великого замысла может прервать какой-нибудь устаревший русский снаряд, устаревшая русская пуля, устаревший русский штык...
Этим русским никогда не создать "Войны и мира"! Но их всякие-разные Тургеневы и Достоевские, как и века назад, Курбские и Голицыны, угрожают идейным развратом всей просвещенной Европе!"
"Почему же Господь допускает подобное?" - думал артиллерийский поручик, поглаживая ожег на небритом лице, - "Ведь сие по-христиански абсолютно Богопротивно!"
Стемнело, и окопы перед бруствером неожиданно стали заполняться пришлым народом.
- Идем на вылазку! - Весело сообщил пехотный штабс-капитан, шлифуя штык обломком кирпича. - Пока французам снаряды не подвезли.
- И я с вами, - неожиданно для самого себя ляпнул артиллерийский поручик, скидывая тяжелую шинель.
Полторы версты они тихо крались по полю до неприятельских позиций, спотыкаясь о смердящие трупы, еще днем радующие разноцветьем мундиров. Пока кто-то, шепотом не подал команду "Коли!"
Поручик бросился к ближайшему серому комку, согнувшемуся у палатки над тетрадкой, едва освещенной европейской керосиновой лампой, и всадил штык во что-то на удивление мягкое.
- О, мон дью! - воскликнуло это мягкое и затихло...
Когда артиллерийский поручик понял, что заколол человека, он отбросил ружье в сторону и принялся блевать. За этим занятием его застал какой-то нижний чин и посоветовал:
- А вы представьте, что он убийца вашего брата! Или сестры, вашбродь!
Тошнота на удивление стала отступать и поручик, прежде чем двинуться дальше, склонился над тетрадкой француза, который так некстати оказался на его штыковом траверсе.
- "Война и мир" - русским никогда не создать подобной эпопеи!"
"Ну, это мы еще поглядим!" - со злостью подумал артиллерийский поручик, окончательно подавив тошноту, - "Народ, даже просвещенный, который возвышает себя над другими не бывает Богоизбранным..."
Поручик и сам, пробуя перо, пописывал в газеты. Да что газеты, сочинял он и солдатские песни, не гнушаясь "матерком"!
Утром на батарею нагрянула царская инспекция. Артиллерийскому поручику за непредусмотренное Уставом оставление артиллерийской позиции было предписано писать письмо Великому Князю с объяснением причин. Так как поручику грозили карцер, разжалование, лишение титула и отлучение от фронта!
Когда артиллерийского поручика, впихивали в тюремную карету, фейерверкер батареи прокричал арестанту вслед:
- Вашбродь, Лев Николаевич! Плюнь ты на эту "губу"! Не трать времени на песняки - сочиняй романы! И чтоб непременно про войну и про мир! И чтоб непременно подписал, что сочинения, дескать, нашего графа Толстого! Мы всей деревней читать станем!
Когда карета тронулась, за ней не понятно по чьей команде строевым шагом и с полной боевой выкладкой ударили взвод. Это было похоже на эскорт. Жандармский ротмистр, сопровождавший арестованного, нахмурился.
- Похоже на демонстрацию. Гони! - Приказал он вознице.
И хотя карета ускорила бег, еще долго ей вслед неслись солдатские песнопения:
- Как четвертого числа
Нас нелегкая несла
Горы отбирать
На Федюхины высоты
Нас пришло всего три роты,
А пошли полки!..
И пришлось нам отступать,
Разъеби же ихню мать,
Кто туда водил...*
Вылазка на французскую батарею с последующей расклепкой стволов их орудий продлила оборону Севастополя примерно на трое суток. Потери героически обороняющихся защитников крепости составили при этом около 1000 человек в каждые сутки...
* Л.Н. Толстой, "Песня на битву при Черной речке".