Вечереет. Постепенно сгущаются сумерки. Пытаюсь устроиться в окопчике, где можно только лежать. Не окоп – пародия. Но глубже рыть нельзя: начинает выступать вода. Наш полк прикрывает отступление частей Красной армии, изрядно потрёпанной в предыдущих боях. И вот немцы загнали нас в заболоченный участок. Чёрт знает, о чём думали наши командиры. С юга, востока и севера сплошная топь. Выход один – на запад. Но он закрыт. Там «гансы». От полка остался неполный батальон.
Лежу в окопчике. Шинель и гимнастёрка насквозь промокли. Зубы стучат. Как унять проклятую дрожь? Нет, не от страха. Его давно нет. За последнюю неделю я так устал бояться смерти, что теперь всё равно. Холод. Пронизывающий холод, от которого некуда деться. В бою хорошо. Там тепло, даже жарко. Но бой окончился минут двадцать назад. Немцы откатились. Кого ещё забрала старуха с косой? Темно. Поспать бы. Уже двое суток эти твари пытаются нас раздавить. Скорей бы всё закончилось. Действительно, позавидуешь мёртвым.
Винтовка остыла. Вытаскиваю пустую обойму. В подсумке нащупываю последнюю. Н-да. Пять патронов, особо не повоюешь. Теперь меня если не грохнут, то возьмут в плен. Хрен им по всей морде, а не плен! Живым не дамся!
Я пошевелился. Твою ж мать! Шинель можно выжимать. И костёрчик не разжечь. Что за чёрт? Справа еле слышно плеснуло. Надо глянуть. Ползу, и вот в сгущающихся сумерках проступает что-то барахтающееся в трясине. Подползаю ближе, взгляд натыкается на светлые волосы. Как его угораздило? Стараюсь разглядеть. Лицо вроде незнакомое, хотя измазано грязью. Нет, точно у нас этого парня не было. Он смотрит на меня, в глазах страх и отчаяние.
Подползаю ближе, несчастный пошевелился. И тут меня как током прошибло. На измазанной грязью шинели просвечивают небольшие погоны. Немец!
Тот глянул на меня и перестал барахтаться. Наверно, мой взгляд очень красноречив.
– Реттен зи, битте (нем. Спасите, пожалуйста), – с мольбой в голосе шепчет немец. Не знаю немецкого, но почему-то понимаю. Хотя, что он ещё может сказать? Только просить о помощи. Во мне поднялась такая волна ненависти, что аж пальцы побелели. Так я сжал винтовку. Становится жарко.
Ненависть исчезает также неожиданно, как и поднялась. Странно, не вижу в нём врага. Передо мной человек, ему нужна помощь. Протягиваю винтовку прикладом вперёд.
– Цепляйся.
Немец впивается руками в приклад, и я, приняв удобное положение, тащу. Трясина с неохотой отпускает добычу. Ноги скользят по грязи. Последнее усилие, и бедняга выползает из болота.
Лежим, тяжело дыша. Тяну к себе винтовку. Её всё ещё крепко держит немец.
– Шлагн зи михь нихьт тот, герр зольдат (нем. Не убивайте меня, господин солдат), – трясущимися от страха и от холода губами лепечет «ганс». – Ихь хаб айне фамилие, фрау, кляйнес кинд. (нем. У меня семья: жена, маленький ребёнок,)
Вот твою мать! «Фрау», «киндер». Вспомнил. Кто вас сюда звал? Немец внимательно наблюдает за игрой моих чувств.
– И откуда ты здесь взялся, болезный, – усмехаюсь, с трудом поднимаясь на ноги. Немец то же встаёт.
– Ихь ферштее нихьт (нем. Не понимаю), – лепечет он. Парня всего трясёт.
Внимательно оглядываю врага. Молодой парень, лет двадцать, не больше. «Фрау», «киндер». Врёт, небось.
– У меня тоже семья, паря. В Вологде.
– Ферцайунг, ихь хаб нихьт ферштандн, вас зи гезахт хабн (нем. Простите, но я не понял, что Вы сказали), – голос слабый, дрожит, зуб на зуб не попадает.
Бросаю на него взгляд. Почему-то жаль парня.
– Иди.
– Вас? (нем. Что?)
– Проваливай, говорю, – показываю жестом, что может убираться.
Немец недоверчиво глядит на меня.
– Уходи.
– Данке, – немец схватил мою руку и прижал к груди, – данке зер.
Понимаю, что, возможно, поступаю неправильно, но убить своими руками несчастного, перепуганного парня, которому только что спас жизнь, не могу. И чувствую, что прав.
– Ладно, ступай, – в горле встал ком. – Иди и больше мне не попадайся.
Немец ещё раз поблагодарил и побежал в сторону своих. Я молча смотрю ему вслед, пока темнота не скрыла высокую фигуру.
– Ну и какого хрена? – раздался слева сзади тихий хриплый голос.
Поворачиваюсь на звук и встречаю горящий взгляд лейтенанта Сидорчука. Сейчас он командует тем, что осталось от полка.
– Что «какого хрена»? – спокойно спрашиваю.
– Вы отпустили врага, сержант Куманов, – официальный тон лейтенанта не предвещает ничего хорошего. – Вы - пособник врага.
– Я помог тонущему человеку, – на меня опять накатывает усталость.
– Молчи, гнида. Они пришли на нашу землю. Жгут наши города. Насилуют наших жён. А ты, паскуда, одного из них вытаскиваешь из болота, вместо того, чтобы помочь ему отправится на тот свет...
«Как ты меня достал!».
– Послушай, лейтенант. Почему этот пацан должен отвечать за всех фашистов? – спрашиваю всё ещё спокойно, хотя прекрасно понимаю, что если мы выберемся, то этот желторотый всё доложит в особый отдел. У меня и так с ним отношения неважные. А теперь... Сопляк всё видел.
– Заткнись, тварь, – лейтенант срывается на хриплый визг. – Я тебя сам пристрелю, как пособника врага. – Вытаскивает пистолет, чёрный провал ствола смотрит мне в грудь.
Мне становится всё равно. Подхожу ближе к Сидорчуку так, что ствол пистолета упирается мне в грудь. Гляжу в горящие глаза. Но ненавидящий взгляд на меня не действует. Мне легко и свободно.
– Стреляй, – тихо говорю. – На мне, парень, столько смертей за Гражданскую. Стреляй. Я их бил и буду бить, пока все до одного не уберутся с нашей земли. А сейчас сделал то, что должен был сделать. Спас жизнь человеку. Да, они пришли на нашу землю. Да, они жгут наши города, насилуют наших жён, убивают детей и стариков. Да. Ты прав. Но я - не они. Я солдат, а не убийца. Нельзя жить ненавистью, лейтенант. Даже на войне. Скорее, тем более на войне. Врагов нужно убивать, но нельзя ненавидеть. Иначе ненависть сожрёт тебя самого, и ты станешь тем, кого ненавидишь.
Я ни разу не повысил голос. Сидорчук поморгал, и опустил пистолет.
– Погоди, – угроза прозвучала не очень уверенно, – отдам тебя под трибунал. И штрафная будет для тебя самым малым наказанием.
– Не пугай, лейтенант. Мы не выйдем отсюда. Все здесь ляжем. Все до единого. Или попадём в плен. Предлагаешь сдаться, лейтенант? – Сидорчук испуганно захлопал глазами. – Что перепугался, болезный. Запомни, что я сказал.
Лейтенант отвернулся и молча пошёл прочь.
Утром после мощного огневого налёта немцы полезли вновь. Их несметное количество. Огрызаемся редкими выстрелами. Я не стреляю. Всего пяток патронов. Пусть ближе подойдут, а там как Бог даст. Бога чего-то вспомнил. Я ж неверующий. Немцы подходят всё ближе. Беру одного на прицел, палец плавно давит на спуск. Немец, взмахнув руками, откидывается назад. Следующий... Пять выстрелов – пять ворогов отправились к праотцам.
Всё. Винтовка пуста. Немцы открывают ураганный огонь. Передо мной, сбоку, справа, слева, сзади в грязь впиваются пули. Что-то обожгло левую руку в районе плеча. Скосил взгляд. Пуля пробила рукав шинели, едва царапнув кожу. До немцев остаётся метров двадцать. Достаю штык и примыкаю к винтовке. Какой в этом смысл? А никакого! Смысл боя в самом бое. Поднимаюсь в полный рост. Кое-где уже кипит рукопашная. Но силы слишком неравны. Вот на немца кинулся с ножом в руках Сидорчук. «Ганс» перечёркивает лейтенанта автоматной очередью. Того отбрасывает назад.
Принимаю боевую позицию, выставив винтовку перед собой, штыком вперёд. Какой сегодня чудный день. Двое суток шёл холодный дождь, ненадолго переставая, и начинаясь вновь. А сегодня выглянуло солнце. Луч блестит на кончике штыка. Навстречу с карабином наперевес, с примкнутым широким, ножевидным штыком, мчится здоровенный, метра под два ростом, немец. Рыча, бьёт в грудь. Время странно замедляет бег. Как бы выпадаю из происходящего. Что за чертовщина? В голове звенящая пустота. Вижу, как штык немца очень медленно движется мне в грудь. Лёгким вращательным движением отвожу карабин в сторону, и четырёхгранный штык влетает ему в горло. Немец, захрипев, откидывается назад. Следующее движение – удар прикладом по каске ещё одного. «Ганс» упал. Подскочив к нему, всаживаю штык в грудь. В теле небывалая лёгкость. Краем глаза замечаю, какой-то «ганс» наводит на меня автомат. Не рассуждая, швыряю винтовку, как копьё. Винтовка входит точно в грудь. Всё! Амба! Я без оружия.
Тут подскакивает низкорослый немец, автомат смотрит мне в грудь:
– Кайне бевегунг! (нем. Не двигаться!)
Не понимаю, что со мной. Будто действую не я, а кто-то вселился в тело. Шаг вперёд и в сторону, захватываю автомат за ствол, и ребро другой ладони сминает немцу кадык. Тот успевает нажать на спуск. Ствол в руке неприятно дёрнулся. Слава Богу, «ганс» не повесил автомат на шею, и теперь у меня в руках снова оружие. Перебегая, катаясь по земле, выпускаю короткие очереди по снующим фигурам в грязно-зелёных шинелях. Немцы стреляют в ответ. Но мне всё равно. Сам ищу смерти. Но просто так умирать не хочется. Я дорого продам свою жизнь. Раздаётся сухой щелчок. Патроны иссякли. Вскакиваю на ноги и работаю автоматом как ломом. Какой-то немец приготовился в меня стрелять. Швыряю автомат ему в морду, сбивая прицел. Метнувшись в сторону, падаю на землю, перекатываюсь, вскакиваю на ноги. Ногой выбиваю наставленный в живот автомат. Немец выхватывает нож и наносит короткий, без замаха, удар сверху. Плавным движением перенаправляю удар ему же в живот. Выдёргиваю нож. Ещё поборемся. Мелькнула ещё одна фигура в грязно-зелёной шинели. На меня вновь направлен ствол автомата. Отбив предплечьем, режущий удар по ближайшей руке и всаживаю нож в правую сторону груди по самую рукоятку. Поднимаю взгляд на уровень глаз врага. О, Господи! Меня словно током прошибает. Это ЕГО глаза. Вчерашний немец. Солдат медленно падает на спину. Слышу, как губы, покрывающиеся пузырящейся, кровавой пеной, шепчут:
– Данке.
Стою и смотрю на убитого парня. Небесно-синие глаза остановились и смотрят куда-то ввысь. На губах застыла лёгкая улыбка. Моё сердце превратилось в комок льда. Ничего вокруг не замечаю.
Господи! Почему!? На кой хрен вчера достал из болота этого пацана, чтобы сегодня убить его собственными руками? На глаза наворачиваются слёзы. Чувствую, как слеза уже течёт по щеке. Меня вдруг окутывает золотистый свет. Кто-то невидимой рукой проводит по глазам, по волосам, по израненной душе. Комок в груди быстро тает. Слёзы счастья хлынули из глаз. Господи, значит такова твоя воля! Вновь стало легко и свободно.
Только теперь замечаю, что меня окружили немецкие солдаты и смотрят с непонятным удивлением и насторожённостью. Подходит офицер.
– Хауптман Штольц, – представился он. – Ви есть очень храбрий зольдат. Я знать, что Ви сдельать дльа этот зольдат. Я Вас очень понимать. Как Ваш имья, фамилье.
Я поглядел на небо, на солнце. В нескольких шагах, лежит немец, в которого я метнул винтовку. Молча подхожу, выдёргиваю из груди оружие и также молча вешаю винтовку на плечо. Поворачиваюсь к офицеру:
– Фамилия Русский, имя Солдат.
– Батальон, штиль гештанден! (нем. Батальон, смирно!) – скомандовал офицер и приложил руку к фуражке. Солдаты вытягиваются в струнку.
Куманов молча кивнул и пошёл на восток. Ветер развевает полы шинели и шевелит русые волосы.
Поражённые немцы глядят, как этот странный солдат ступает по топкому болоту, аки по суху...
– Да, господа, – в полголоса проговорил офицер, глядя в спину удаляющемуся, единственному оставшемуся в живых в этой мясорубке, русскому солдату. – Прав был Великий канцлер, с этим народом воевать нельзя. Мы проиграем эту войну, господа.