Аннотация: Внеэстетическое восприятие искусства. По мотивам воспоминаний личностной самоидентификации.
Моё искусство. Часть 1-ая.
Это довольно неблагодарное дело описывать историю своих привязанностей и увлечений. Ты начинаешь, сначала наедине с собой, думать и размышлять о прелестях и достоинствах, чтобы потом, какой-нибудь сторонний читатель лукаво усмехнулся и, пробегая глазами по тексту, йорнически отпустил незамысловатую шутку, кажущуюся ему остроумной и тонкой. А для тебя же, написавшего это признание или откровение это будет сродни пьяной шутке прапорщика на утреннем построении студентов-новобранцев на сборах.
Пошло и грубо.
Но всё же будем стойкими, ибо никто не обидит нас хуже нас самих.
В довольно нежном возрасте, утомленный подростковыми половыми переживаниями, я совершенно не понимал, чем же мне заниматься в стремительно приближающемся будущем. Конечно, как и все дети, мне доводилось лепить, рисовать, мастерить всякую лабуду из подручных материалов, но никогда те увлечения не воспринимались всерьёз. Это была, скорее, игра, чем осознанное действие. Большинство восторгов и постижений проходили весьма стандартно и стереотипно без малейшего намека на осознанное продолжение. Разумеется, всем моим малолетним подельникам нравились рисунки и граффити, мы обращали внимание на значки и всякую иную перестроечную мишуру, интересующую всех подростков исключительно феноменологически.
То есть, ну, скажем, есть такое, и отлично.
Любопытно посмотреть.
А гламур в восьмидесятые был весьма бросок. Его невозможно было не заметить, он выделялся на фоне советских пейзажей и антуражей. А начиналось всё довольно угрюмо.
Почему-то, когда я вспоминаю эти годы, в памяти всплывают вечные рассветы сразу же сменяющиеся сумерками. И ещё:
Абсолютное отсутствие светового дня.
Низкие с серым отливом, мутно-молочные облака.
Школьная форма с мятым оранжево-красным галстуком.
Следы на одежде мастики для паркета в школах.
Пластмассовые гвоздики гигантских размеров на первомайской демонстрации.
"...Алексеев, вон из класса..!!"
Этот период жизни я бы изобразил на крупнозернистой бумаге углем и серебряным карандашом.
Далее, картинки становятся более отчётливыми.
Напротив госпиталя имени Бурденко стоял гигантский горизонтальный щит с чёрно-белыми фотографическими портретами всех членов Политбюро. Эти старушечьи хари, немного героизированные ретушью, нависали над всей площадью. Когда я в школе изучал древнеегипетское искусство, невольно вспоминались именно эти символы, казалось бы, незыблемой власти. Они, конечно, были ничтожны рядом с выхолощенными тысячелетиями плитами Карнакка или Луксора, но все эти образы ненавязчиво демонстрировали приблизительно одни и те же желания и устремления правителей. Когда я стал более ироничен к самому себе, открылись связи кошмарного монумента на Госпитальной площади с поп-артом, а когда этого дюралюминиевого монстра стали потихоньку разбирать на металлолом, и с арт-гарбиджем. Но тогда, я не чувствовал ценности этого искусства. Для меня, как и для многих моих будущих коллег, это пропагандистский материал остался в воспоминаниях неприятным осадком, не имеющем право на жизнь даже в музейных стенах.
Серые, грязные улицы, однообразные интерьеры казенного дизайна легко подчёркивали яркие цвета одежды. Человек в красном пальто или пиджаке не мог не остаться незамеченным в толпе. Я, собственно, совершенно не удивился таким дивным метаморфозам окружающих сограждан в начале 90-ых. Это был эстетический протест против советской власти . Приятно было осознавать то, что броская одежда подчёркивает твоё солидное положение в обществе.
Можно описать это время с помощью темперных красок, которые подчёркивают специфику чистого цвета, выделяя каждый из изображаемых объектов.
Помнится, в 1991 году я раскрасил свои черные джинсы (честно нафарцованные у "Якоря" на Земляном Валу ) специальной белой краской. Посмотрев очередную передачу "Вокруг Света", я очаровался первобытной живописью Австралии. Таким образом, был подобран стилистический источник вдохновения для несчастной продукции фирмы "Lee". Краска довольно быстро облупилась, и я стал похож на юного маляра, но мне абсолютно не хотелось замечать трансформации любимой тряпочки. Я жил идеей вещи, а не её формой или внешним видом.
Приблизительно таков был ход моих мыслей на раннем этапе становления эстетических критериев.
Иной художественный критик скажет, что это весьма примитивный ход постижения искусства, но этого самого иллюзорного специалиста можно отправить в экскурс по теории происхождения искусства, где весьма недвусмысленно принято считать первым проявлением творчества татуировки, различный боди-арт и прочее самоукрашение. С точки зрения эволюции homo sapiens я делал всё правильно и предсказуемо.
От татуировки спасло чувство врожденной брезгливости.
Делали её в сортире второго этажа моего районного Дома Пионеров. Осуществляли это внеэстетическое действо два моих лучших друга. Одного звали Нижак (фамилия Нижниченков), другой отзывался на погоняло Хрюня, этому прозвищу так же способствовали некоторые черты его лица. Связывало нас совместное времяпрепровождение. Мы вместе занимались спортом. Искусство самоукрашения осуществлялось с помощью натыренных со стендов и досок почёта булавками, обильно смоченных разноцветными чернилами.
Рисунки делались по трафарету.
Доминировала исключительно уголовная тематика.
Случались претензии по части конечного художественного продукта
Заканчивалось травмами.
Из секции нас вышибли за "разложение коллектива".
Я проходил как "отказавшийся от разбирательства". Не донесший, следовательно, соучастник.
Родители, вопреки ожиданиям, обрадовались, что меня исключили из сообщества будущих костоломов. Их, правда, немного насторожило, что я умудрился вылететь даже оттуда.
Будущее моё вытанцовывалось в весьма невыгодном свете.
Этот период моей жизни следовало бы изобразить в стиле чернофигурной вазописи, где превыше всего ценится контур и графическое построение композиции. Конец этого этапа (для некоторых из моих сверстников) было бы закономерно запечатлеть в манере погребального фаюмского портрета.