Аннотация: Не повесть о том, как поссорились Иван Иванович и Иван Никифорович
Посвящение:
Не мысля гордый свет забавить,
Я счастье нам решил разбавить,
И мракобесие добавить,
И мужество свое забабить,
Я хуже, чем Андреев Леня,
От слов моих не меньше вони,
Я склонен красочки сгущать,
Курить и выпить натощак.
Душа моя, тебе, но не с претензией
Возможно, подарю тебе гортензию.
Быть может, даже ананас,
Но вот сейчас - дарю рассказ.
Однофамильцы
У всех есть кто-то, кого нет
Душан Радович
Мою сестру не поймешь. У неё вчера была корь, а сегодня она говорит, что ангина. Возможно, просто простыла, а ничего страшного в этом, как известно, и нет. Я сходил в аптеку и в добавок к вчера купленной ею короткой юбчонке, купил ещё шипучий аспирин, а потом и какое-то горячее питье, но сестра сказала, что нельзя пить и то, и другое. Я положил горячее питье на полочку в кухне. Мою сестру зовут Наташа Лежнева и, поскольку она мне родная сестра, меня зовут Алексей Лежнев, можно просто Леша Лежа. Сестра меня старше на несколько лет, зато я красивее её, хотя она тоже ничего. Наташа Лежнева вчера, когда мы легли спать, и она надела ночную рубашку, мне рассказала интересную историю. Мы всё ещё спали на двухъярусной кровати. Было у нас в квартире мало места - две комнаты. Мы легли, а она мне говорит: "Послушай, Леша, лежа, такую историю". И начала мне рассказывать:
"Встречались все на станции метро "Библиотека им. Ленина", под мостом.
Это так называлось - под мостом. Встречались, естественно, не все вместе, а порознь, попарно. Каждый, внегласно, ждал свою пару противоположного пола в своем отведенном, внегласно конечно же и совсем даже не системно, месте небольшого пространства под мостом. Ждали на определенном, каждый раз новом месте, которые распределялись сами собой за вычетом людей посторонних, которые тоже кого-то ждали, иначе бы и не стояли, но не относились к группе тех, о ком мы сейчас говорим. Всем надо было ехать - тем, кто там встречались - на одну и ту же станцию метро, на три станции вниз по ветке, на "Спортивную", а "Библиотека" пересекалась, в свою очередь с тремя ветками, да плюс ещё те, кто ехали по другим веткам и переходили на "лубянке" и "Чистых прудах", или ехали с электричек, с "Комсомольской", так что все, так или иначе, проезжали мимо "Библиотеки", за вычетом тех ярких индивидуумов во мраке этой серой и скучной жизни, которые ехали по кольцу, те миновали "Библиотеку" потому, что уже перешли на "Парк культуры". Впрочем, некоторые встречались и на "Парке культуры". И даже - на непереходной "Кропоткинской", но это совсем индивиды, как уже было сказано.
С утра Иртеньев, выгуляв собаку, был поражен зверской мыслью при входе в квартиру: закрывая за собой входную дверь, он обнаружил тапочки, пляжные, очень высокие летние босоножки, если такие вообще бывают - мамы. И решил их примерить. Они были ему малы нещадно, и он не стал их мерить, а аккуратно положил обратно в калошницу, или как она ещё там называется.
Сейчас время шло к одиннадцати утра, а в полдвенадцатого было начало учебы, так что все начинали попарно встречаться на "Библиотеке". Усевшись на железный бордюрчик, отграничивающий неизвестный спуск вниз в дверь для служебного пользования, примостилась девушка, которая не совсем по сезону надела курточку, отягощенную мехом на капюшоне, она стояла, держа в руках пакет, а на плече висела сумка. Она кого-то ожидала. Рядом, прислонившись к колонне, стоял Лосев, Петр Лосев, студент, который должен был как раз дождаться второго человека. У стены, где обычно, ну или очень часто стоит работник метрополитена с расписанием поездов, проверяя их точность прохождения станции, стояла Голубева, которая была в синей длинной куртке, расстегнутой вследствие теплоты внутри станции метро, она иногда жалела служащую метрополитена, которая почему-то иногда стояла с чрезвычайно несчастным видом, или, может быть, это казалось Голубевой. Она ожидала тоже. У стенки, чуть дальше, прислонившись к какому-то жестяному ящику стоял Иртеньев, с утра примеривший тапочки. А ещё подале стоял и Веселкин. Все уже между собой поздоровались, но ехать все собирались отдельно, потому что ждали своих.
С разной периодичностью стали все подъезжать. К Голубевой приехал Голубев, не муж, но однофамилец, молодой человек Голубевой, в синей куртке, уже расстегнутой по причине жары и с сумкой через плечо, набитой книжками. Он снимал на ходу пульт от плеера, и уже забыл, что он читал на странице 156 "Жизни и мнений Тристрама Шенди", увесистого тома, с пачкающей куртку краской, которая отшелушивается от книги, если её теребить в руках. Он как раз подъезжал к "библиотеке", когда началась 156 страница, но двери уже открывались, и с вечера ему придется читать эту страницу заново, но не этим сейчас заняты его мысли, а он идет к Голубевой.
У Иртеньева есть девушка, его однофамилец, Иртеньева. Её бывший парень сегодня разбился на машине, и умер. Она, когда узнала об этом, немножко заплакала, и с тех пор Иртеньев практически не хотел её знать. Парень этот был давно, может быть - года два назад. Поэтому плакала она несильно. Иртеньев ей тоже, конечно же, изменял, но не делал это так явно, как она сегодня. Иртеньев практически не хочет больше её знать.
Лосева, блондинка, может быть, даже чуть этим манифестирующая, но с высокой грудью, терпела сегодня Лосева, своего однофамильца, практически последний день, потому что в ней уже давно утвердилось желание больше никогда не видеть этого зануду, оберегающего её и ревнующего к каждому шагу прохожего в пальто, в черном пальто и модельных ботинках, которого зовут, вероятно, Вадим, потому что это самое развратное, самое альфонсовское имя на свете, который - как думал Лосев - сейчас прошел мимо них, и видимо - не в первый раз.
Веселкин с утра просыпал сахар на стол, в результате чего мама ругала его немножко, потому что была сонная. Если с утра человека не целовать и не душить в объятиях ещё в постели, чтобы утро, с любовью поделенное, не перетекло в день, в любви воплощенный, то он с утра будет неимоверно зол, на то, что утро и мысли в голове ещё не утряслись. К Веселкину приехала Веселкина, как его сестра-близняшка, как две капли на третью похожая его девушка, с такими же черными волосами, чуть кудрявистыми, чуть задутыми ветром куда-то набок, лишь с той, однако, разницей, что у Веселкина - на левую сторону, а у Веселкиной - на правую, потому что ехали они с разных концов Москвы, и ветер дул везде по разному"
Я попросил её остановиться и сказал, что больше ни про кого слышать не хочу, кроме Иртеньева и его плачущей девушки. Сестра всегда мне говорила, что нет другого Бога, кроме Достоевского.
--
Хорошо, - сказала она, не таясь.
--
А что было дальше с Иртеньевым всё-таки ты мне скажи, Лена
--
Ничего. Через два или три дня он забыл эту историю, и вновь всё обрело "глубокий темный смысл в сиянии"
--
Что же это, просто забыл и всё?
--
Ну да. Тот же Лосев, который так ужасно ревновал Лосеву, потому что он -неприглядный, а у неё - грудь высокая, тот же Лосев не хотел со своей бабочкой расстаться, потому что подумал, что она может с кем-то потом, после него спать. Но через некоторое время он и об этом забыл, и всё стало хорошо.
Сестра рассказывала мне сказки на ночь каждую ночь. Но не про колобка и его отростки, а якобы из жизни. Сказки всегда были разные, но внутренне связанные. Сестра говорила, что сказка - ложь, да в ней намек, добрым юношам лет семнадцати, которые только скоро ещё женщину познают, урок. Сестра -побасенка, как вещий Баян, растекающийся мыслью по древу. Я думал, что может быть мне почитать "Сказки об Италии" Горького, а сестра не нашла в этом необходимости.
--
Это ненастоящие сказки, - сказала она, убирая том на полку.
Тогда я попросил её рассказать мне ещё сказки.
Но она перестала это делать, а вскоре мы переехали в другую квартиру и у неё появилась отдельная комната. Там она встречала закаты. На её столе не горели свечи, потому что у нас было электричество. У сестры была небольшая родинка под коленкой, она её немножко стесняла. У Наташи был парень, которого звали Дима. Я ненавидел это имя всегда. Наташа сказала мне, что так звали первого парня Иртеньевой. Я спросил, всё ли у них хорошо.
--
Да, - сказала Наташа, но по её глазам я видел, что её глаза серые.
У меня тоже серые, значит мы - кровь от крови, брат от сестры.
--
Значит, Иртеньева изменила Иртеньеву? - спросил я
--
Да, Иртеньева изменила Иртеньеву, - ответила Наташа
--
А Иртеньев изменил Иртеньевой? - спросил я
--
А Иртеньев изменил Иртеньеву, - ответила Наташа.
Иртеньев не давал мне покоя довольно долго после этого. Я спросил как-то Диму Богатырева, друга Наташи, что он думает об Иртеньеве. Дима сидел на кузне и курил.
--
Хороший парень, - ответил Дима бесцветно, и я всё больше стал понимать, почему я его не люблю. В его бесцветии нет сложности.
--
А как у него с Иртеньевой? - спросил я
--
Всё очень у них хорошо, - ответил Дима, - а зачем тебе это вообще понадобилось?
--
Я слышал, у них что-то не заладилось...
--
Это неправда. Вполне счастливые люди, всем довольны.
Я продолжил мысль Димы, я вспомнил как Алёна мне на улице зимой сказала такие слова:
--
Леша, ты же сам понимаешь, у нас нет никаких обязательств по отношению друг к другу. Я тебе надоем - мы с тобой попрощаемся, а когда ты мне надоешь - извини, сам понимаешь, пока.
Алена сказала это мне в первый день нашего свидания. Бросил её раньше я, Алексей Лежнев, доброй памяти Алены - могила, пропала в безвестности для меня, хотя я видел её когда-то давно с каким-то взрослым мальчиком. Не исключаю, что его звали Димой.
Я связал слова Димы со словами Алены, и жестоко пожалел Иртеньева. Впрочем, насмеялся. Переспавший насмешник. Пересмешника - убить.
Я не понимаю отношений в которых нет проблем. Достоевский у камня призывал любить друг друга, может быть - Илюшечка воскреснет. Но у Достоевского нет ни одной счастливой пары. Илюшечка не воскреснет. Возможно, его же Жучка его скушает, если откопает. Сестра говорит по-прежнему, что нет другого Бога, кроме Достоевского.
С Иртеньевым мы познакомились спустя рукава, спустя несколько дней. Он приходил к нам в гости, и мы пили пиво на кухне с сестрой и Димой Богатыревым. Иртеньев был с Иртеньевой. Не могу сказать, что меня не поразила красота Иртеньевой, но мне казалось, что она уже не плачет по своему парню, близкому знакомому, разбившемуся на машине. Я понял, что через год она будет плакать по разбившемуся Иртеньеву, если он разобьется и если они расстанутся, но тоже потом не будет. А может и через два, если он разобьется через два года, а тогда он точно разобьется. Сестра чувствовала себя неважно и глотала аспирин периодически:
--
Это вредно, - заметил Дима Богатырев.
--
Я только две штуки выпила - заметила Наташа.
Мы слушали музыку, я удивлялся, как я выхватил именно этих двух, Иртеньева и Иртеньеву. Наверное, всё это понимал и Иртеньев, но он был тоже чрезвычайно доволен. Выходя из дверей дома, они очень поцеловались. Мы пригласили их бывать ещё, а скоро пришли родители.
--
Расскажи мне ещё сказку, - попросил я сестру, когда пришел к ней в комнату поцеловать её на ночь. Сестра пахла зубной пастой, мы очень поцеловались. Сестра сказала:
--
Нет, Лешенька, я честно говоря, немножко устала. Давай, завтра расскажу.
--
Тогда колыбельную.
--
По Темзе реке плывет Леша в челноке, челночок качается - Дима улыбается, ой, то есть Леша. Лешенька, спокойной ночи.
Я уносил на себе спать мысль о спутанности имен в голове сестры. Смешно, у моего знакомого фамилия парня сестры- Лепешкин. Она не будет брать его фамилию, когда будет отдаваться ему в брачную ночь. Возможно, она не запишет её и в паспорт.
"Есть город Калининград, а есть - Москва. В ней, а не в Калининграде, сидел-глядел Иртеньев, однофамилец Иртеньевой, в небольшой студенческой столовой, и каждый раз, когда окружающие Иртеньеву разномастные подруги, все со штанами, чуть сползающими, бельё обнажающими, начинали говорить о своих парнях и бывших в том числе, Иртеньев невозможно пугался, и немедленно уходил под предлогом "курить" курить. Он пугался, что и Иртеньева, его Иртеньева, тоже невероятно быстро с помощью простых ассоциаций набредет в своей голове на какое-нибудь подленькое воспоминаньице, подленькое, конечно для Иртеньева, а не для подруг, пьющих чай и кофе и смеющихся. Он боялся, что она скажет:
--
Я помню мы с Димой...
И подруги загадочно улыбнутся, улыбкой избранных, причастных тайне детей, смеющихся от того, что знают, что "никто не придет назад". Они-то знают, кто такой Дима, потому что Иртеньева рассказывала им, по-девичьи рассказывала, в светелке сидя, косу заплетая русую, что был в её жизни когда-то такой Дима, с которым она встречалась три месяца, а может пять, и были в их жизни и школьные коридоры, а может - клубы, а может быть квартира и чай, и даже если не было главного ( а здесь вступит в свои права девичья гордость - покраснеет Иртеньева, и как смущенный ручеек о камешек ударяясь, потечет её речь дальше), то была любовь со стертой губной помадой и - неотъемлемой частью - трагедией расставания. Девочки с трусиками в таких ситуациях говорят, был у меня "один человек", и может быть плачут, слыша какую-то песню по радио, загадочно говоря подругам об "одном человеке", который всегда представлялся Иртеньеву чудным, писаным красавцем, в черном длинном пальто, с черными глазами и чуть приглаженными гелем волосами, из того разряда, что любят женщины и любят женщин, и все удивительно теплые и мягкие. Иртеньев боялся слышать подобные вещи, он уходил курить.
А может быть, Иртеньева просто вспоминала, как она чье-то внимание привлекла, и кто-то из одноклассников отличался детской любовью к ней. Может быть, кто-то пытался пристать на улице, что тоже совершенно не исключено. Поэтому Иртеньев не любил быть с Иртеньевой в женской компании"
--
Хорошая сказка, Наташа, спасибо тебе большое, - сказал я, поправляя майку, сползшую с плеча.
--
Ну и хорошо, Лешенька, спокойной ночи, - сестра закрылась поплотнее одеялом и отвернулась к стенке, а я вышел в темный коридор и пошел в свою комнату.
В следующий раз Иртеньев приходил с Иртеньевой где-то через неделю. Они с Димой Богатыревым что-то делали на компьютере, а Иртеньева сидела на кухне с моей сестрой. Сестра, волнуясь, курила легкие сигареты, тонкие. Иртеньева взахлеб рассказывала сестре какие-то чудеса, а сестра имела лицо такое, словно ей хотелось сказать что-то типа "чебурашка", может быть - "букмекер". Очень напряженное лицо, и тонкие пальцы, опутанные тонкими сигаретами. Ноги Иртеньевой были одеты в черные носки, сестра была босоножка. Иртеньева болтала ногами. Иртеньев вышел на кухню и тоже закурил, у них с Иртеньевой всё было хорошо - видно с первого взгляда. Прошёл месяц с момента гибели друга Иртеньевой.
Я слушал, как Таня в трубку мне говорила, что завтра она пойдет в школу, которую она закончила, и что ей звонил её одноклассник, и что он зайдет за ней и они пойдут вместе, хотя она этого не хочет. Между нами произошел следующий разговор:
--
Ну а почему ты не хочешь, чтобы он за тобой зашел?
--
Он в одиннадцатом классе всё время звонит, говорит- Таня, не поможешь ли ты мне сделать задание по химии, я говорю - приходи. И вот он придет и сидит, уже девять - сидит, десять - сидит, мама уж с папой устали, спать хотят, а он всё сидит...
--
Ну понятно
--
Если учесть ещё, что он меня каждый день к себе домой чай пить приглашал...
Таня была когда-то моей девушкой, и соответственно разговор этот был давно. Если я что-то и не прощу ей в жизни, то это вот этот вот разговор. За всё остальное - прощу. Прощать - это по Достоевскому. А что сестра говорит, то известно.
Паша Чернышев, лет пять назад, мне - пятнадцать:
--
Представляешь себе, моя сестра недавно была в Болгарии, купила себе нижнее белье за 1400! Я не понимаю, зачем такое дорогое белье покупать, его ведь увидит только Мотя, её парень.
Женёк, парень лет одиннадцати, лет шесть назад, мне - четырнадцать:
--
Нет, Надя мне просто нравится. А люблю я Машу Родионову из моего класса.
Аня, девочка пятнадцати лет, мне, в кинотеатре, при первом поцелуе. Я:
--
почему ты целуешься с закрытыми глазами?
Она (за дверями вагона последнего):
--
Не знаю. Я так привыкла.
Катя, девочка тринадцати лет мне, в письме, я - четырнадцатилетний:
--
Я тебе рассказывала, что у меня етсь подруга, Наташа. Год назад я встречалась с Максом, а Наташа с его другом, Женей.
Маша, женщина двадцати лет, мне - девятнадцать:
--
Сначала у меня были одни ромы, а потом начались одни максимы
Рекламная листовка магазина электроники "МИР" - "Охота на технику":
- Прокрутить мясной фарш в новом кухонном комбайне Odacio от Moulinex теперь так же легко и просто, как закрутить новый роман. А уж что выбрать - это дело вкуса
В целом, вроде бы и всё. Сестра моя, Наташа, когда-нибудь, может быть, выйдет замуж за Диму Богатырева, если только не случится так, что Дима как нибудь увидит фотографию, на которой Наташа неудачно получилась (например, ела что-нибудь, и так, с открытым ртом, её и сфотографировали). Если Дима увидит, то он может её, в принципе, разлюбить. Сестра у меня чрезвычайно хорошая, стройна, особенно в юбке, в сетчатых колготках. Барышня солидная, на выданье, что тут и говорить. Если же с Димой Богатыревым у них ничего не получится, а вдруг ему вообще фамилия тоже что-то типа Лепешкин, то будет всё по-другому. Сестра теперь редко рассказывает мне сказки, впрочем, иногда рассказывает. Это более зависит от обстоятельств и от того, насколько долго у нас засидятся Иртеньев, Иртеньева и Дима Богатырев, который хочет уходить всё меньше и меньше. Однажды вечером сестра мне рассказала такую сказку:
"У Иртеньева был крокодил. Он в уборную ходил. Он по улицам бродил. Никого он н любил. А Иртеньев, боже мой! Окажись сейчас ты мой. Даже если под луной. Будем, будем мы с тобой. А Иртеньева твоя. Тебя больше не любя. От батюшки царя. Родила Богатыря. Её в бочку посадили. На Иртеньева свалили. Ты лети, моя волна. Я теперь совсем вольна. Ты пойдешь и в магазин. Ты купи мне мокасин. Я начхать на всё хотела. Хорошо не залетела. Не летела, но лаяла. Тебя, милый, хаяла. Комната загавкала. Улетела тетрадкою. Окна, ставни воют. Тебя матом кроют. Я была у карася. К нему ходила не спросясь. Я люблю свободной быть. По реке вольготно плыть. Ты Иртеньев уходи. Его люблю - не приходи. Я б от батюшки царя. Родила богатыря. Милый мальчик мой погиб. Вот так жизненный изгиб. Я его любила летом. А сейчас он канул в лету. Я любила и зимой. А теперь ты - милый мой. Утром я сорву тюльпаны. Вечером - с тобою пьяны. Ты был мой идеал. И в машине ты пропал. Тебе теперь пою я песнь. Как ангел, добрая ты весть. Я плыла вчера морями. Я лупилась якорями. Убивалась, убивалась. Умывалась, одевалась. Вышла утром на рассвет. А тебя уж вроде нет. Петушки и курочки, девки в "Танго" дурочки. Дурочки да переулочки. Кушай, милый булочки. А сватиха с поварихой, с сватьей бабой Вероникой. Погубить меня хотят. На меня стремглав летят. Я вчера уж умерла. Милому вчера дала. Я дала и поцелуй. Умирай скорей, буржуй. Мне сегодня - двадцать пять. Полюби меня опять. Видел ты меня и голой. У меня же нет иголок. Видел голой он меня. Это милый... ничего. Я любила вчера так. А сегодня - ты мастак".
А потом было лето, и летом я лежал в поле с любимой. Я смотрел на неё, лежал на спине, и смотрел на небо. Пришли наши друзья, в чем-то нам помешали, и мы пошли гулять дальше. Мы ходили далеко, каменистая земля колола ноги. Пятки у нас городские, вот и колет. Иртеньев шел впереди, и Иртеньева. Омонимы. Однофамильцы.