Аннотация: В этой статье я хочу доказать, что Господняя молитва, которую знает всякий христианин, содержит в себе, как матрёшку в матрёшке, своё стихотворное повторение в русском языке.
ГОСПОДНЯ МОЛИТВА
В этой статье я хочу доказать, что Господняя молитва, которую знает всякий христианин, содержит в себе, как матрёшку в матрёшке, своё стихотворное повторение в русском языке, и если двум чтецам поставить задачу: переложить её в рифму, то профессиональные толкователи придут к одному и тому же результату, доказав тем самым, что стихотворная версия "Отче наш..." внутренне присуща прозаическому изложению: "Молитесь же так: Отче наш, Сущий на небесах! Да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день, и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого; ибо Твое есть Царство и сила, и Слава во веки. Аминь" (Матфей: 6,9). А вот её стихотворное изложение:
Отче наш, Сущий на небесах!
Да святится имя Твое святое,
Да наступит Царство Твое благое,
Здесь, на земле, дивное во чудесах!
Хлеб наш насущный дай нам сегодня вновь,
И прости нам всякое согрешенье,
И не введи нас, Господи, в искушенье,
Но да пребудет с нами Твоя любовь!
Словосочетание "святое имя" (о имени Бога) весьма частотно в Библии, против этого добавления никто не станет возражать, хотя его нет в греческом тексте, тогда как сочетание "святится... святое" тоже не чуждо умному слуху христианина, хотя бы потому, что оно перекликается с выражением "святое святых". Мы имеем дело с библейским плеоназмом, фигурой, весьма характерной для стиля Писания, поэтому зачин первой строфы можно считать построенным. Обращаю внимание: нельзя предложить другого варианта этого зачина в русском языке, он один, а не их несколько. Он объективно предопределён и правильно будет сказать - внутренне присущ отправному тексту. Нам осталось заполнить вакантное метрическое пространство строфы так, чтобы и рифму соблюсти, и важные слова молитвы не утратить, А они в ней все важны. Это же молитва.
Итак, мы оставляем фрагмент "Да наступит Царство Твое", потому что без него переложение невозможно. Имеет место неизбежный ввод данного фрагмента. С этим трудно не согласиться. Но если мы принимаем такую зеркальную передачу фрагмента оригинала, мы одновременно формируем версификационную задачу, отвечающую строгим условиям отбора. Требуется слово: трёхсложное, с ударением на второй слог, среднего рода, единственного числа. Сплошной перебор всех слов русского языка, удовлетворяющих этим параметрам, возможен. Их, оказывается, не так уж и много. И чем больше формальных ограничителей выбора, тем меньше вариантов предпочтения. Но есть также ограничители семантические и стилистические. Между прочим, если употребить алгорифму, то вариант "благое" замещается вариантом "пустое". А я незадолго до стихотворного переложения Господней молитвы написал восьмистишие:
Рай одиночества: смотри,
В нём так уютно, так просторно!
Неведом путь, тропа не торна,
А рай - в тебе, а свет - внутри.
В нём - ты, а больше никого.
Но тем печальней утешенье -
Когда в душе опустошенье,
Весь мир, как рай для одного!
Я тем самым как бы имел в виду чтение, допускающее вариант "пустое", хотя в конце концов предпочёл "благое". Почему? - А так блаженнее! Я теперь понимаю, почему написал эти стихи и откуда у меня появился позыв их написать. Я вспомнил, что первообразом стихотворения было странное сочетание "рай для одного". Оно показалось настолько нетривиальным, что захотелось написать ради его увековечения стихотворение. А вот откуда этот образ взялся в моей голове, я понял только теперь. Эти стихи сочинены в честь отвергнутого варианта стихотворного переложения Господней молитвы. Да как же так? Ведь я же ещё даже не предполагал, что займусь её стихотворным переложением, у меня и в мыслях ещё этого не было, а я уже знал один из отвергнутых вариантов. Я стал искать в своей памяти истоки этого первообраза и вдруг вспомнил, что однажды перед сном видел как бы ещё в создании грёзу, и поэтому запомнил её: выхожу я на вокзале незнакомого города, а в нём уютно, как дома, уходить не хочется. А уйти можно куда пожелаешь, и везде будет так же хорошо и комфортно. Я понял, что видел фрагмент Царства Бога на земле и стал вспоминать ещё, пока, наконец, не вспомнил, откуда у меня это представление о вокзале, где уютно как дома. Был такой японский поэт Исакава Такубоку, жил в начале ХХ столетия. Он написал несколько великих хокку, вот одно из них:
Я так хотел на поезде проехать,
Вот с поезда сошёл,
И некуда идти.
Итак, я углубился в память не только до того, что вспомнил первообраз, породивший всё стихотворение, до и понял истоки этого первообраза. Вот как вдохновение передаётся от поэта к поэту! Исакава Такубоку подарил мне творческую эмоцию, и я на неё откликнулся, хотя и полемически. На вокзале у японского собрата в те времена было так же неуютно, как сегодня на наших вокзалах. Зато теперь там, наверное, как в раю... Удивительным образом отклик на хокку Такубоку оказался и откликом на версию Господней молитвы, которую я к тому времени, конечно, читал, но ещё даже не знал наизусть. Рай, где хорошо лишь одному - это больше чем художественный образ, это богословская мудрость. Ради этого образа-теологемы стоило написать восьмистишие! Какая причудливая тема для медитации - рай для одного! Так и представляешь себя на девственно зелёной Земле, ещё не заселённой человеком. Это, пожалуй, единственный контекст, в котором данное выражение находит богословское осмысление... Но есть ещё одно - дендистское (оба диковинным образом переплетаются): я вкушаю такие вкусноты за таким роскошным столом, но... совершенно один, как принц Флоризель. Некого пригласить на поэтическое пиршество - все великие поэты остались в прошлом, а в настоящем остался я один. Кого я только не приглашал, но никто не пришел, даже избранные из званых. Помните, у Баратынского:
Зови теперь на праздник честный мир!
Спеши, хозяин тороватый!
Проси, сажай гостей своих на пир
Затейливый, замысловатый!
Что лакомству пророчит он утех!
Каким разнообразьем брашен
Блистает он!,, Но вкус один на всех
И, как могила, людям страшен:
Садись один и тризну соверши
По радостям земным твоей души!
("Осень")
И вдруг оказалось, что сочетание "пустой рай" уже есть в языке, что не я первый открыл этот образ. Его порождает алгорифма "святое-пустое" в молитве "Отче наш...". Создаётся впечатление, что какой-то отдел моего мозга, не контролируемый сознанием, работая автономно, в тайне от своего хозяина, уже переложил "Отче наш..." стихами, проанализировал текст и теперь повлиял на мой выбор. А, может быть, это не отдел мозга, а Логос шепнул мне на ухо пару слов? Так оно и есть. Вот почему я определяю своё учение термином "логокосмизм". Здесь мы наблюдаем удивительное свойство моего мозга, полученное от рождения, предвосхищать или предзнать события, которые ещё не состоялись. Я ещё не переложил Господней молитвы, а уже интерпретировал одно из чтений в своём стихотворении. Итак, варианту, порождённому алгорифмой: святое-пустое, отдана честь, он присутствует в семантическом шлейфе окончательно выбранного слова "благое". Получается сочетание рифмы с алгорифмой в строфе, делается, ввиду важности молитвы Иисуса Христа для всех носителей языка, стихотворным каноном русской поэзии. Пушкин рифмовал "простой-прямой" ("Жил на свете рыцарь бедный..."), но это крайний правый предел рифмовки в каноне. Дальше начинается область ассонансных рифм, которые выполняют совершенно иную функцию, чем алгорифмы. Эти - опорны, те - декоративны. Перелагая текст прозаический в текст стихотворный, мы тем самым задали допустимый образец рифмовки, выступив нормотворцами. Этими соображениями предопределён выбор варианта "благое", а вариант "пустое" остался в затексте, хотя и оттуда он действует на наше восприятие стихотворного макробраза, о чём свидетельствует моя мемориализация этого чтения в рассмотренном восьмистишии.
Рифма "небесах" требует алгорифмической пары "чудесах", другого эха просто нет, хотя ни о каких чудесах в греческом тексте не говорится. Это - неизбежный ввод, предопределённая зачином инновация, реконструкт в моей терминологии. Стало быть, придётся в Царстве Бога на земле иметь дело с чудесами. А что, разве кто-то против такого чтения? Посмотрите: своей трактовкой я попросил у Бога чудес! И они посыпались как из рога изобилия. Само открытие стихотворной версии "Отче наш..." - подлинное (и кто осмелится сказать, что ложное?) чудо. Но слово "чудесах" требует своего синтаксического и семантического доосмысления. Оно задаёт предлог "в" ("во") в конструкции предложения. Получается "во чудесах". Остаётся придумать к обороту смысловое сочетание, которое естественно поддерживало бы данное положение слов в стиховом ряду. Кроме избранного варианта "дивное" можно было ещё сказать "странное", но оно стало обертоном. Слова "диво" и "чудо" - не абсолютные синонимы, но в данном обороте различающие их представления только усиливают контрастность их семантической разности. "Дивное чудо" - это такое зрелище, которое можно разглядывать во все глаза, дивиться на него. Вот ведь каких чудесь я потребовал от Бога! А разве, читая эти строки, читатели не рассматривает словесное диво?
Итак, осталось заполнить небольшое пространство перед концовкой четвёртого стиха. Перебор вариантов - убедитесь в этом сами! - и в данном случае явно не уводит в дурную бесконечность. Их немного, потому что кроме формальных ограничителей очень сильно влияет на окончательный выбор смысловая наводка почти готовой строфы. Вариант "Здесь, на земле" является столь же предопределённым, что и все предыдущие случаи. Он не противоречит словам Христа "да будет воля Твоя и на земле, как на небе", но уточняет прозаическое чтение, не вступая в конфликт ни по какому параметру с христианской доктриной о Царстве Бога на земле. Я всего-навсего уточнил в стихотворной версии то, что сказано не столь определённо в греческом первоисточнике. Разве не так? Получился вызов Богу: если Ты есть, подавай чудес! И они-таки стали Им подаваться. Странные такие все...
Переходим ко второй строфе. Мы видим, что оборот "Хлеб наш насущный дай нам..." полностью воспроизводит первоисточник. А вот концовку, состоящую из четырёх слогов с обязательным ударением на последний, надо поискать и найти. Есть варианты: "и в этот (на каждый) день". Но с чем рифмовать слово "день"? Есть один чёт! Это слово "тень". И тогда получается расклад смыслов:
Хлеб наш насущный дай нам и в этот день...
Да не искусит, Боже, Твоя нас Тень.
Тень Бога и названа "Лукавым" (прошу впредь не умалять малой буквой всеблагую Сень Господа Иисуса!). Взгляните же, что я предпочёл этому каноническому чтению:
Хлеб наш насущный дай нам сегодня вновь...
Но да пребудет с нами Твоя любовь!
Произошло то же, что и с вариантом "пустое", которому предпочтён вариант "благое": Тень Бога отправлена в затекст, а вместо неё в стихотворную версию Вадим Алексеев привносит явную отсебятину, требуя от Бога сначала чудес, а теперь вот ещё и любви. Скажите, чей вариант лучше: мой или Иисуса Христа? Наглая постановка вопроса! А я вам отвечу: вариант Иисуса Христа был предпочтителен в те времена, когда ещё неизвестно было, восстанет Сатана на самого себя или не восстанет, разделится в себе самом или не разделится, а вариант Вадима Алексеева - в наши, когда с разделением Сатаны всё уже ясно. Согласитесь, мой вариант никак не хуже того, который предложен в греческом пересказе этого восьмистишия!
Осталось две срединные строки. Вариант: "и прости нам всякое согрешенье" является, опять-таки, уточнением или конкретизацией первоначального "прости нам долги наши". Грех - это своего рода долг, подлежащий искуплению. Так можно трактовать. Наконец, мы сохранили в третьей строфе оборот "не введи нас в искушение", предопределив тем алгорифмой самым выбор "прегрешение". Мне осталось констатировать, что в греческом тексте имеет место пересказ реконструированного по нему восьмистишия на русском языке. Оно - первично, греческий прозаический перевод - вторичен.
Сначала было стихотворение на русском языке, затем - его прозаический перевод на греческий, далее - перевод с перевода снова на русский, наконец, восстановление стихотворного подлинника по переводу с перевода. Я с такой уверенностью об этом пишу, потому что у меня уже много находок, подтверждающих один и тот же вывод: русский язык и тысячи лет тому назад звучал совершенно так же, как сейчас, что ни структурно, ни системно, как все новоевропейские языки, он не менялся, оставаясь инвариантным во времени благодаря алгорифме, противостоящей энтропии. Это воззрение на наше прошлое коренным образом отличается от принятого в исторической науке. Сотни монографий написаны о так называемом "древнерусском языке" на основе дошедших до нас письменных памятников "древней" Руси, тогда как все эти документы (которых, к слову сказать, не так уж и много) намеренно создают лишь иллюзию развития русского языка во времени. Это сознательная мистификация скрывает тайну древности русского языка, причём древности такой, что есть все основания говорить об обнаружении допотопного языка человечества, языка Адама, языка первых людей на планете Земля.
Иисус Христос, рекомендуя верующим, как должно молиться, обязал тем самым выучить "Отче наш..." и меня. Но так уж устроен мозг чтеца энграмм и переводчика поэзии: если в моей памяти уместился полюбившийся прозаический текст, рано или поздно я найду возможность пересказать его в рифму. Иисус Христос, следовательно, наверняка знал по своему личному опыту, что мой ум чтеца, искушённого в алгорифме, потребует разум переложить стихами Его молитву, лишь бы только я христианином стал. Вот, теперь это произошло. Обнаружен русский (халдейский) подлинник "Отче наш...", с чем я и поздравляю всех верующих. Это - мой им всем рождественский подарок.