Ты смотришь на меня, гладишь по волосам, берёшь мою ладонь в свою, наклоняешься и целуешь в лоб. Слеза скатывается по твоему лицу и падает на мою щёку. Я открываю глаза и вижу своё отражение в твоих влажных глазах. Ещё одна слеза катится по твоей щеке. Я вытираю её, нежно провожу по твоей коже. Улыбка касается твоих губ. Ты поднимаешь голову и смотришь в небо. Моему взору тоже открывается его будто нездешняя, несколько пугающая для непривыкшего глаза голубизна. Оно чересчур яркое, кажется, будто солнце растворилось в нём и льёт свой свет не из одной точки, а со всего неба. И его цвет, искусственный, словно его покрасил голубой краской какой-то неумелый художник.
- Почему ты плачешь? - спрашиваю я.
Ты опускаешь взгляд.
- Я вспоминала те времена, когда...
- Когда что?
Но я сам знаю ответ и не требую его от тебя.
10
Я ещё лежу в постели, а ты стоишь у окна. Робкие лучи рассветного солнца ложатся на твоё обнажённое тело. Ты поворачиваешься лицом ко мне, поднимаешь руки, одну кладёшь сзади на шею, другую на грудь. Двумя пальцами чуть оттягиваешь сосок. Я откидываю одеяло и встаю с кровати. Ты опускаешь одну руку вниз, другой продолжая ласкать грудь. Я подхожу к тебе, накрываю вторую твою грудь ладонью и целую тебя. Губы твои мягки и податливы, соски, напротив, тверды, как и мой член. Я подхватываю тебя, сажаю на подоконник и вхожу в тебя. Ты запрокидываешь голову, упираясь макушкой в оконное стекло, я целую твою шею. Я поднимаю голову, смотрю на твоё улыбающееся лицо, и тут взгляд мой падает, точнее, поднимается к небу. Мой ритм замедляется, ты сжимаешь мои ягодицы и шепчешь: "Эй, дружок". Это чёртово небо гипнотизирует меня, я не могу оторвать взгляд от его химической, раздражающей голубизны. Я останавливаюсь и упираюсь ладонями в стекло. Ты хватаешь меня за волосы, отдираешь от созерцания небес. Я вспоминаю, что всё ещё в тебе, нахожу твой рот своим, до крови вгрызаюсь в губы и продолжаю движение.
22
- Не плачь, милая, - шепчу я.
Ты молчишь, ерошишь мне волосы. Я беру твою ладонь в свою и целую.
- Нам пора. Скоро полдень.
- Да, пора.
Мы поднимаемся с травы. По дороге, проходящей через поле, на краю которого, на самой границе с лесом, мы остановились, проезжает телега, запряжённая худой гнедой кобылой. Ты замечаешь её, напряжённое и удивлённое лицо твоё поворачивается ко мне.
- Куда они едут? Там же...
- Я не знаю, милая.
Мы провожаем телегу глазами. Ты вздыхаешь, смотришь мне в глаза, обнимаешь. Мы стоим так бесконечно долго. Минута, час, два часа, день. Всю жизнь бы так стоять, забыв обо всём: война, эпидемия, побег, наши скитания, мерин, что щиплет траву неподалёку, - всё это происходит не с нами.
11
Нас разбудили крики мальчишки-разносчика газет: "Чрезвычайные новости с восточной границы! Правительство делает официальное заявление! Война подступает!". Ты потягиваешься, протираешь глаза. "Что он орёт? Заткни его". Я встаю с кровати и подхожу к окну. "Эй, парень, чего кричишь?". В комнату доносится голос мальчишки: "Война на пороге! Официальное заявление правительства!". Я оборачиваюсь к тебе, ты поднимаешь с пола бумажник, вытаскиваешь из него несколько монет и кидаешь мне. Я наполовину высовываюсь из окна, стараясь, чтобы моя нагота не слишком сильно была видна с улицы прохожим (которых, похоже, она бы не волновала, даже выйди я в таком виде на центральную площадь, размахивая своими причиндалами, - люди торопливо, не обращая внимания ни друг на друга, ни на газетчика, проходят туда-сюда), кидаю мальчишке мелочь и говорю: "Давай сюда свои новости". Свёрнутая в трубку газета залетает в окно второго этажа, чуть не задевая меня по носу. Ты встаёшь с кровати и поднимаешь её с пола. По мере прочтения выражение твоего лица меняется: улыбку сменяет озабоченность, появляются признаки беспокойства, газета выпадает из твоих рук, и ты смотришь на меня расширенными от страха глазами.
23
Телега катится через поля. Вокруг, насколько хватает глаз, простирается однообразный пейзаж. Мы едем уже несколько часов, а вокруг всё те же травы, редкие кусты, ещё более редкие деревья, брошенные автомобили. Мы молчим. Тишину нарушает лишь поскрипывание телеги да всхрапы нашего мерина. Порой то один, то другой из нас проваливается в сон. В таких случаях или ты гладишь меня по голове, или я, оборачиваясь и видя твои закрытые глаза и приоткрытый рот, глажу тебя по ноге и говорю:
- Айрис, Айрис.
К вечеру на горизонте виднеется силуэт какого-то городка. Мерин поднимает голову, останавливается, нюхает воздух и весело ржёт. Я щёлкаю поводьями, причмокиваю, и мы медленно двигаемся вперёд.
12
Я поднял газету с пола. В пол первой полосы большими буквами было напечатано: "ВОЙНА!?" Я бегло пробежал текст глазами. Перечитал ещё раз. "Вооружённые столкновения на восточной границе", "мобилизация", "заявления руководства двух стран", "переговоры на высшем уровне". Сел на кровать рядом с тобой и перечитал в третий раз. Автор сообщал, что по обе стороны границы собрано большое количество войск, случаются небольшие локальные столкновения, однако потери с обеих сторон не составляют больше пяти убитых. Руководители обеих стран делают громкие заявления, обвиняя друг друга во всех смертных грехах. Ни одна из сторон не посмеет перейти к активным боевым действиям, заявлял автор статьи, но в то же время он писал, что ничего ещё не ясно. Я бросил газету на пол и обнял тебя. В одном из небольших приграничных городков жили твои родители. "С ними ничего не случится, - сказал я. - Война пока ещё не началась. Они могут уехать оттуда куда угодно". "Конечно", - еле слышно ответила ты. Я обхватил твоё лицо ладонями и посмотрел в глаза. "Всё будет хорошо. Не бойся".
1
Я вспоминаю нашу первую встречу. Точнее, первую после долгой, около десяти лет, разлуки. В раннем детстве мы виделись довольно часто, это потом нас раскидало по разным концам страны - разные школы на востоке и западе, заграничные колледжи, каникулы в горах или за морем. Но в детстве мы были почти неразлучны. Столичная жизнь была по нраву всем: и нам, и нашим родителям. Дела компании в ту пору шли не очень удачно - активизировался Карлов, главный конкурент, и требовались силы всех членов семьи в одном месте. И где, как ни в столице, заниматься восстановлением былого имени, искать новые рынки, налаживать производство. Дед Леонид после смерти бабушки совсем потерял интерес к делам, дядя Артур за несколько лет до того поругался со всеми из-за его брака на Нине Айзенберг и уехал за границу, и вся тяжесть работы опустилась на плечи моего отца и дяди Колина. Нам, детям, до их взрослых проблем не было дела. А им, взрослым, по большей части не было дела до нас. Лишь Марион, сестра твоего отца, присматривала за нами. Твои братья Стефан и Виктор, моя сестра Елена, названная в память о матери отца, ушедшей из жизни за неделю до её рождения. Мы все были довольно разные. Стефан, самый старший из нас, старше нас с тобой на четыре года, Виктор - на два младше, но нам было интересно вместе. Море, поля, хорошая погода - что ещё нужно человеку в семь лет? "Матиас!" - кричишь ты мне с ветки дуба и смеёшься. Я понятия не имею, как ты туда забралась, - я даже в прыжке не могу достать до нижней ветки. Ты свешиваешь руку, я прыгаю и шлёпаю тебя по ладони. Ты смеёшься и нараспев кричишь, то повышая, то понижая голос: "Маатиаас! Маатиаас!".
24
- Матиас!
Я открываю глаза. Телега стоит на месте, конь щиплет траву.
- Опять ты заснул.
Я оборачиваюсь к тебе.
- Да, устал. Весь день едем.
Ты устало улыбаешься.
- До города от силы полчаса. Совсем чуть-чуть осталось.
Я беру тебя за руку и целую.
- Надеюсь, там найдётся чистая постель.
13
А на следующий день с гор спустился первый больной, абсолютно лысый, в разорванной одежде, с запёкшейся кровью по всему телу. С каждым днём их становилось всё больше. Поначалу их принимали за горцев. Горные народы темпераментны, любят повоевать; думали, опять обострение межэтнических отношений, вот те, кто послабее, и спускаются с гор, спасаясь от локальной войны. А то, что двух слов связать не могут по-нашему, так это нормально - они же там, в горах, все по-своему, у каждого маленького народца свой язык, они и между собой непонятно как разбираются. Всех этих горцев (а большая часть из заражённых действительно оказалась горцами, но встречались и не только они - там были и местные жители и даже иностранцы - и с севера и с востока) отправляли в больницы, где те через пару дней умирали. Диагноз никто поставить толком не мог, так как у всех внезапно останавливалось сердце без видимых причин. Если, конечно, не считать видимыми причинами отсутствие волос и зубов, пепельно-серую кожу, кашлянье кровью и неспособность связать двух слов. Приходили сообщения из западных предгорий - там тоже с гор спускались больные неизвестной болезнью, умиравшие через два-три дня. А потом и у горожан стали выпадать волосы и зубы.
2
"Матиас, помнишь Айрис, свою кузину? Дочь тёти Вероники". Моя мать что-то продолжала говорить, но я совершенно не слышал её. Я стоял у двери, не в силах отвести от тебя взгляд. Ты поднялась с кресла у окна, отложила книгу и медленно подошла к нам. Протянула мне руку и сказала: "Здравствуй, Матиас. Давно не виделись". Я что-то пробормотал в ответ и слегка пожал твою маленькую ладонь. От этого прикосновения мурашки побежали по моему телу, в глазах на миг помутнело. "Я спущусь вниз, узнаю насчёт обеда", - произнесла моя мать и вышла из комнаты. Ты вернулась в кресло и продолжила чтение. Я сел на диван напротив окна. Я никак не мог успокоить дрожащие руки и, чтобы хоть как-то унять дрожь, принялся листать журнал, так удачно оставленный кем-то на диване. Я заметил, что ты наблюдаешь за мной, но быстро опускаешь взгляд, лишь я начинаю смотреть на тебя, и сам опускал глаза, как только ты отрывалась от книги и смотрела на меня. Эта глупая игра продолжалась несколько минут. Неожиданно ты закрыла книгу и в упор посмотрела на меня. Сердце моё забилось как бешеное, журнал выскользнул из рук и с шумом упал на пол. Ты поднялась с кресла, оправила юбку и принялась медленно обходить комнату, тихонько что-то напевая. Ненароком расстегнула верхнюю пуговицу блузки, потом ещё одну, приоткрыв шею и кусочек груди. В кресле, стоящем рядом с тем, где сидела ты, лежал большой плюшевый кот. Ты взяла его и стала кружиться с ним в воображаемом вальсе, продолжая напевать себе под нос. Полы юбки развевались в воздухе, обнажая загорелые стройные ноги. Также внезапно ты остановилась, бросила кота в сторону кресла и медленно подошла ко мне. Я сидел в каком-то тупом оцепенении, поражённый тобой, той переменой, что произошла в тебе за годы разлуки. В моей памяти ты была совсем другой. Я помнил задиристую девчонку в жёлтом платьице в белый горошек с разбитыми коленками и вечно развязывающимися синими бантами. Ты постоянно подтрунивала надо мной: то закинешь червяка за шиворот, то выльешь на голову ведёрко с водой вперемешку с песком, а я всё тебе прощал и никак не мог тебе отомстить. К тому же бегала ты быстрей меня, и даже если бы я и захотел тебя поколотить, то твои убегающие пятки не позволили бы мне этого сделать. Ты вывела меня из воспоминаний способом, который я не мог даже вообразить, - села ко мне на колени, обняв за шею. Твоё дыхание щекотало мне ухо, а я не знал, что с собой делать и вцепился мёртвой хваткой в край дивана. "Матиас, Матиас, - прошептала ты, - такой же дурачок, как и десять лет назад". Почти касаясь губами моей щеки, ты тихо сказала: "Ты совсем, ну ни капельки, не изменился". Я попытался что-то ответить: "А ты. Ты совсем...". "Другая" - хотел продолжить я, но язык не слушался и я умолк, вперив глаза в пол. Я хотел сказать что-то ещё, что-то насчёт твоей красоты, насчёт твоих глаз, насчёт нежных рук, так ласково обнимающих меня за шею, но губы будто приклеило друг к другу, и я сидел недвижимый как памятник. Как памятник мужской глупости, даже подумал я. Одной рукой ты продолжала обнимать меня, а второй расстегнула ещё одну пуговицу на блузке. Мои глаза самостоятельно, не подчиняясь приказам мозга, оторвались от созерцания пола и поднялись к твоей груди. Ты проследила за моим взглядом, улыбнулась, оторвала мою руку от дивана и положила себе на бедро, приподняв юбку. Я по-прежнему не подавал признаков разумной жизни и лишь подумал, что мать уж слишком долго ходит на кухню. Ты коротко поцеловала меня в щёку, поглаживая свою ногу моей рукой. Твои губы медленно двигались по моей щеке, оставляя дорожку поцелуев, в сторону рта. Как только твои губы коснулись моих, чары, будто сковывающие меня с момента появления в комнате, пали, и рты наши слились в поцелуе. Внезапно ты отстранилась от меня и встала. Я попытался поймать тебя за руку, но ты увернулась и двинулась к окну, на ходу застёгивая пуговицы и поправляя юбку. Я было бросился за тобой, но услышал шаги на лестнице. Сел обратно и поднял с пола журнал. Ты остановилась у окна, сложив руки на груди. "А помнишь Капитана?" - спокойным голосом спросила ты. Я бросил на тебя удивлённый взгляд. "У булочника был пёс по кличке Капитан, помнишь?". Шаги замолкли у самой двери. "Ах да, ну как же, - ответил я, смотря на дверь. - Весь такой лохматый и хвост баранкой". Дверь открылась и в комнату вошла твоя мать. "Ну, как вы тут? Детство вспоминаете?". Мы с тобой переглянулись, и я ответил, откладывая журнал: "Да, понемножку". "Спускайтесь к столу, - произнесла Вероника, - всё уже готово". Я первый вышел из комнаты.
25
Городок оказался даже не городком, а небольшой деревней. Половина жителей покинули свои дома, а оставшиеся смирились со своей участью и продолжали жить, как ни в чём не бывало: пекли хлеб, ловили рыбу в ближайшей реке, жарили мясо, по вечерам пили пиво на крыльце.
Чистая постель в деревне нашлась, и даже более того - там нашёлся горячий ужин и бутылка вина. Но хозяйка маленькой таверны, единственными постояльцами которой оказались мы с тобой, поставила условие - за оказанные услуги она потребовала у нас телегу с конём. В конце концов, несмотря на то, что телега была нашим единственным шансом добраться до железнодорожной станции, мы согласились на требование женщины.
- Завтра мы найдём кого-нибудь, кто согласится отвезти нас на станцию, - говоришь ты.
Я не смог лишить тебя удовольствия впервые за неделю провести ночь в кровати, а не под открытым небом.
8
"Эй, смотри, да это же старый семейный альбом", - говоришь ты, сдувая пыль с обложки толстого альбома. Мы на чердаке дома моих родителей в столице. Мать с отцом уехали в гости к Стефану и Елене. Елена уже на пятом месяце беременности, Стефан купил небольшой домик в деревне на побережье в ста километрах западнее столицы. После акта любви, что произошёл на старой медвежьей шкуре, тебе приспичило разобрать завалы хлама, что скопился здесь более чем за полвека. Даже не одевшись, ты принялась рыться в сундуках и шкафах. Здесь были старые платья, флаги, альбомы с детскими рисунками, школьные тетради и дневники, сапоги, туфли, посуда, серьги, ожерелья и браслеты, всевозможные штаны, пиджаки и головные уборы, - словом, всё, что непременно скапливается на чердаках за долгую семейную историю. Ты заставила меня примерить полицейскую форму деда Феликса - брюки оказались чуть коротки, а рубашка жала в плечах. Ты перемерила с десяток платьев, в каждом из которых выглядела как королева, хоть я и предпочитал видеть тебя без них. Ты сидишь на полу на шкуре медведя в окружении десятков фотографий, солнце светит через маленькое окошко, я любуюсь твоей первозданной красотой, полулёжа в старом продавленном кресле. "А вот маленький Борис, - ты протягиваешь мне фотографию, с которой улыбается мальчишка лет десяти с белым котом на руках. Протягиваешь ещё несколько снимков и о чём-то задумываешься, глядя в окошко. "Пошли", - говоришь ты, собираешь фотографии в альбом, направляешься к лестнице и сбегаешь вниз. Я, не торопясь, встаю с кресла и спускаюсь за тобой. Нахожу тебя в одной из комнат, ты так и не удосужилась одеться, но сидишь за столом, перед большим листом бумаги. "Генеалогическое древо", - говоришь ты. Я подхожу к тебе сзади, наклоняюсь и целую, опуская одну руку вниз живота, твои ноги непроизвольно раздвигаются. "Матиас, отстань, - ты, улыбаясь, отстраняешь меня от себя. - Мы должны составить генеалогическое древо нашей семьи". Мне эта идея не кажется такой же привлекательной как тебе, но я вздыхаю, беру стул и сажусь рядом с тобой. "В конце ты узнаешь одну вещь, которую раньше не знал, и которая так тебя удивит, что ты упадёшь со стула!". Я смеюсь в ответ: "Ну, коли со стула упаду, то ладно. Не могу лишить тебя удовольствия созерцать, как моя задница грохнется на пол". Ты хлопаешь в ладоши, как маленькая девочка и коротко целуешь меня. Ты протягиваешь мне карандаш, я пишу по верхнему краю листа большими буквами три фамилии: Гордон, Вульф, Айзенберг, под ними, помельче: Борис, Феликс, Леонид. "Или ты хотела начать с более дальних предков?" - спрашиваю я. Ты забираешь у меня карандаш и отвечаешь: "Нет, как раз самое то. Ведь история Вугберга начинается как раз с дедов". Под фамилией Айзенберг ты дописываешь: Альберт. "Нельзя забывать, что у Леонида был брат. Несмотря на то, что дружны они не были чуть ли не с рождения, позже он нам ещё пригодится" - загадочно произносишь ты и отдаёшь карандаш мне. Борис, Феликс и Леонид дружили с самого детства. Слово "Вугберг" они придумали именно тогда, создав некий коктейль из трёх фамилий. Жизни их сложились по-разному, но все трое достигли немалых успехов в своих областях: Феликс дослужился до лейтенанта полиции, Леонид как хирург был известен далеко за рубежом, Борис стал доктором естественных наук. Но они не побоялись бросить всё и пуститься в авантюру, называемую промышленностью. И именно словом "Вугберг" они назвали первый завод. К тому времени они все трое уже были женаты, у каждого было по ребёнку; но жёны во всём поддерживали мужей, и, возможно, благодаря в том числе и этому, наши деды достигли таких успехов, и концерн "Вугберг" стал тем, чем он стал. Рядом с мужскими именами я пишу три женских: Анжелика - рядом с Борисом, Виктория - рядом с Феликсом, Елена - рядом с Леонидом. "А вот и первая причина, по которой я вписала Альберта" - говоришь ты, дописывая рядом с его именем: Мария. Я хлопнул себя по лбу. "Ну конечно, Мария была родной сестрой Анжелики, жены Бориса". "И не только. Чуть позже они оба нам пригодятся". Ты обводишь каждое имя в кружок и соединяешь линиями пары. "Не уверена, что это делается именно так, но другого мне не придумать". У Бориса и Анжелики Гордонов было двое детей: Джермен и Марион, у Феликса и Виктории Вульф родились Кристина, Артур и была удочерена Вероника. Леонид и Елена Айзенберги имели двоих сыновей: Александра и Колина. Я пишу имена всех детей под именами родителей. "Так, идём дальше", - говоришь ты, забирая у меня карандаш и обводя все имена. Ты соединяешь Веронику Вульф с Джерменом Гордоном, и пишешь под ними: Айрис, Виктор и Стефан. Под линией, соединяющей Александра Айзенберга с Кристиной Вульф, ты пишешь: Матиас и Елена. Я соединяю Стефана с Еленой, а себя с тобой. "Похоже, что всё". "А вот теперь начинается то, для чего нам нужен был Альберт. Как, возможно, ты помнишь, у Альберта и Марии Айзенберг было двое детей: Николай и Нина". "Ну, допустим, помню", - отвечаю я. "Так вот, эта самая Нина, как ты, возможно, помнишь, вышла замуж за Артура Вульфа. Этот брак поссорил дядю Артура с родителями, молодожёны уехали жить на север за границу, и там у них родились сын Грегор и дочь Джулия ". Ты дописываешь имена. "Ты же, надеюсь, знаешь, кто такой Роберт Карлов?" - спрашиваешь ты. "Конечно, знаю. Это же главный конкурент "Вугберга". Он доставил немало хлопот нашим дедам полвека назад". "Не только полвека назад, - добавляешь ты, - но и во времена нашего детства". "Но причём тут он?" - я никак не могу понять, какое отношение он имеет к нашей семье. Ты смеёшься: "Сейчас всё поймёшь. Арнольд Карлов, внук того самого Роберта, пару лет назад женился на ком бы ты мог подумать?". Я пожимаю плечами. "Ну, думай же. На Джулии Вульф". Это был тот момент, когда мне, согласно твоему сценарию, положено падать на пол, но я усидел. "И что?". "Ну, ты и дурак, я тут перед тобой такую драму разыграла, а ты". Я наклоняюсь к твоему уху. "Дай угадаю. У Арнольда и Джулии Карловых родился ребёнок, которого они в честь деда, который умер за полгода до рождения внука, назвали Робертом". Ты удивлённо смотришь на меня. "Около полугода назад в какой-то газете я видел заметку по поводу рождения Роберта Карлова", - говорю я, подхватываю тебя на руки и несу в сторону кровати.
14
Так и осталось неизвестным, какая из сторон первой нарушила то шаткое равновесие, что стояло на восточной границе нашей страны. И вот уже пришли сообщения о ночных налётах на пограничные города, среди которых промелькнуло и название того, где жили твои мать с отцом. Количество боевых самолётов с обеих сторон можно было пересчитать по пальцам, но эти цифры не ослабляли твою тревогу. Через несколько дней пришло письмо от твоей матери, отправленное в тот день, когда мы прочитали о надвигающейся войне в газете. Она писала, что они с Джерменом, пока не поздно, отправляются в Белую Рощу к Феликсу и Виктории. Вероника считает, что родители догадываются об их приезде. Прочитав письмо, ты улыбнулась впервые за все эти дни. Мы убеждали друг друга, что всё ещё может обойтись, закончиться хорошо, но в глубине души и ты, и я уже знали, что ничем хорошим ничто не закончится. Оставалось неизвестным, как передаётся болезнь. В то же время течение болезни изменилось: возможно, увеличился инкубационный период или что-то ещё, но теперь от момента выпадения первого волоса до смерти человека могло пройти всего несколько часов. Когда прямо перед крыльцом нашего дома умер хозяин ресторана, куда мы раньше ходили завтракать, необходимость отъезда стала вопросом жизни и смерти.
3
До дня рождения деда Бориса была ещё неделя. Мы с мамой прибыли первыми из гостей, за исключением тебя с матерью и Марион, сестры твоего отца. За обедом ты вела себя, как ни в чём не бывало, а я весь трепетал в ожидании нового поцелуя. Но ни в этот, ни на следующий день ты мне его не подарила. Приезжали остальные члены семьи: твои братья, моя сестра Елена, дед Феликс с бабушкой Викторией. На закате третьего дня мы в компании братьев и сестёр отправились на прогулку вдоль берега. Впятером, как в детстве, и даже Марион, как много лет назад, "присматривала" за нами. В зарослях акации, скрывающих нас с тобой от посторонних глаз, а на следующий вечер - в море, в десяти метрах от берега, ты позволила снова почувствовать пленительный вкус твоих губ.
15
Направление было выбрано единогласно - Белая Роща. Родовое имение, центр страны - от границы далеко, да и твои родители едут туда. Оттуда можно будет связаться и с моими матерью с отцом, а то здесь все средства связи уже не работали. В последний вечер, проведённый нами в городе, было много стуков в дверь и криков с улицы, но мы никому не открывали, сидели, запершись, на втором этаже. Выехали на рассвете. На улицах лежали несколько лысых серых трупов. Было трудно понять, мужчинам или женщинам они принадлежали. Двигались на юго-запад полдня. В ближайших поселениях видели заражённых. Около полудня в каком-то городишке группа из десятка человек перегородила дорогу, пытались вытащить нас из машины. Осталось неясно, здоровы ли они были, или же заражены. Пришлось газовать прямо на них. Не испугались, даже когда один из них перелетел через капот и свалился позади машины, вслед раздались пара выстрелов. Бензин закончился за час до заката посреди леса.
4
Мой отец приехал после ужина, последним из родни, а уже чуть ли не с рассветом должны были начать собираться остальные гости: бывшие коллеги Бориса по университету, директора региональных представительств концерна, их жёны, мужья и дети, друзья и друзья друзей, каким-то образом затесавшиеся в списки приглашённых; а также музыканты, повара и официанты. В этом году дед решил изменить традиции скромных закрытых праздников и пригласил на свой юбилей чуть ли не полсотни гостей, а с учётом всех супругов и тех самых друзей друзей до самого последнего вечера было неизвестно точное число людей, что усядутся за столы. Мы с отцом разговорились на веранде за партией в бильярд и не заметили, как опустела и столовая, и гостиная, и все разбрелись по своим комнатам ко сну. Отец, как обычно, не позволил мне закатить больше четырёх шаров и тоже ушёл наверх, а я обошёл вокруг дома, любуясь звёздами. Весь дом был уже темен, и лишь в одном из окон второго этажа горел свет. Я пораскинул мозгами и пришёл к выводу, что это должно быть окно твоей комнаты. Рядом с домом росло дерево, и одна из веток практически упиралась в стекло. Я вскарабкался на ветку и подполз к окну. Кровать стояла напротив окна, ты сидела, откинувшись на подушку, и читала книгу. Ты уже переоделась ко сну, и на тебе была лишь ночная рубашка; распущенные волосы лились по плечам, грудь мерно поднималась под тонкой тканью. Я наблюдал за тобой, мечтая проникнуть сквозь стекло и припасть к твоим ногам, приникнуть губами к твоим, ощущать ладонями теплоту твоей кожи; но не смел выдать своего присутствия, тем самым нарушив волшебство момента. Я мог бы лежать на этой ветке вечность, любуясь тобой, но ты сама заметила меня. Закрыла и отложила книгу, встала с кровати и подошла к окну. Я приложил ладонь к стеклу, и ты приложила свою с обратной стороны. Я шептал какие-то глупости, но ты не слышала меня и лишь улыбалась в ответ. Потом отняла руку от стекла, приложила палец к губам, велев мне замолчать, и отошла от окна. Ночная рубашка упала к твоим ногам. Я чуть не свалился с дерева. Я видел тёмные круги набухших сосков, узкую полоску волос внизу живота и то манящее, что ниже них. Ты кружилась по комнате в соблазнительном танце, поворачиваясь к окну с разных сторон, а я смотрел на тебя с глупой улыбкой на губах и мучительным осознанием недоступности. Ты прижалась губами и грудью к стеклу, а потом задёрнула шторы.
26
Наконец мы находим того, кто соглашается отвезти нас на станцию. Старик отказался от оплаты, добавив, что ему надоело сидеть здесь без дела, получая страшные новости о том, как соседние страны уже начали делить его родную землю, охваченную уже непонятно какие цели преследующей, но всё ещё продолжающейся войной. Он добавил что-то ещё насчёт ушедшей молодости и старых героев, а потом махнул рукой и ушёл в конюшню.
Его худая старая кобыла была не рада нашему обществу, но старик сказал, что его добрая Клементина ещё на многое способна.
Он велел нам забираться в телегу и пообещал, что ещё до заката мы доберемся до вокзала.
16
Переночевав прямо в машине, с рассветом двинулись в путь. Через несколько часов утомительной ходьбы достигли города, население которого в спешке его покидало. Эпидемия стремительно продвигалась на юг и на запад, вместе с ней бежали воинственные горцы и толпы напуганных и озлобленных людей, вражеская армия теснила наши войска в пятистах километрах к юго-востоку. Мы провели ночь в брошенной квартире, а утром вместе с сотнями таких же беженцев двинулись в путь. Дороги были полны людей, сигналов клаксонов, конского ржания. Кто-то предложил нам место в своей машине, но через день тот человек свернул прямо на юг, и мы продолжили путь пешком. Дорога оказалась куда более трудной, чем мы ожидали, покидая наш дом. Проходили брошенные, разграбленные деревни. Другой человек освободил для нас немного места в своей телеге; а через несколько часов он с ужасом заметил, что несколько его зубов начали шататься, а кожа между пальцев посерела. Он остановил лошадь и со слезами сполз с козел на землю. Мы пытались как-то приободрить или утешить его, но он лишь отмахивался и бормотал о том, что такой конец ждёт всех и никого уже не спасти. Мы залезли обратно в телегу, я щёлкнул поводьями, и гнедая кобыла продолжила путь. Ночевали под открытым небом, благо стояло начало лета, и не было дождей. Через пару дней добрались до ещё одного города, покидаемого жителями. С трудом нашли телефон, пытались связаться с Феликсом и Викторией в Белой Роще, с моими родителями, но то ли телефонные провода были где-то оборваны, то ли по ещё каким-то причинам успеха эти попытки не принесли. По радио передавали об антивоенных демонстрациях в столице и других крупных городах на побережье и всём юго-западе страны. Также жители тех регионов требовали от правительства ответов на вопросы о неизвестной болезни, спустившейся с гор и поразившей северо-восток страны. Мы с горькой улыбкой слушали эти сообщения, строча письма: в Белую Рощу, моим родителям в столицу, тёте Марион на северо-запад и даже деду Леониду в его маленькую деревушку в горах на крайнем севере.
6
Дед закончил говорить и встал из-за стола. "Я пойду на кухню, принесу вина. Вам наверняка надо выпить". Феликс выходит из комнаты, а мы остаёмся сидеть за столом, держась за руки. То, что он рассказал, просто не укладывается в голове. Я с трудом могу представить себе твои чувства. Узнать, что люди, которые растили тебя и учили жизни - не родные дед с бабушкой, а твоя мать - не долгожданный любимый ребёнок, а дочь умершей при родах неизвестной женщины, что дождливой ночью постучалась в окно дома в Белой Роще. В то самое окно, в которое я сейчас могу посмотреть, повернув голову, и увидеть раскидистую яблоню, клумбу с цветами и бабушку Викторию, играющую с рыжей кошкой Кассандрой. Вероника до сих пор не знает правду о своём рождении и считает Феликса и Викторию своими матерью с отцом. Мы - первые, кто узнал правду о твоей матери. Дед возвращается в комнату с бутылкой вина в одной руке и тремя бокалами в другой. Ставит наполненные бокалы перед нами, садится напротив нас. "Айрис, я не могу представить себе, что ты сейчас чувствуешь. Ты можешь спросить у меня, почему я всё это рассказал только сейчас. Можешь спросить, почему мы с Викторией столько лет ничего не говорили Веронике. Я могу лишь сказать, что в тот момент, когда из горла новорождённой девочки, которую мы назвали Вероникой, вырвался первый крик, а из горла её матери - последний вздох, мы с Викторией пообещали друг другу, что никто никогда не узнает, чей на самом деле это ребёнок". Ты поднимаешь взволнованный и в то же время удивлённый взгляд на деда. "Да, это так. Мы поклялись никогда не упоминать о той странной ночи". Феликс смотрит на меня и улыбается. "Матиас, предполагая твой возможный вопрос, могу сказать, что Кристина - наша настоящая дочь. Твоя мать родилась самым обычным способом, её никто не подкидывал и мы её не удочеряли. Я собственными глазами наблюдал процесс её появления на свет". "Спасибо, успокоил", - криво улыбнулся я. "Так вот, - продолжил дед, - вы наверняка терзаетесь вопросами. Я отвечу. Я это делаю ради вас". Мы с тобой переглядываемся, я вытаскиваю руку из твоей ладони и потираю лоб, ты краснеешь и пристально всматриваешься в содержимое бокала. Феликс смеётся, бормочет себе под нос: "Значит я прав", и продолжает: "Да-да, именно так. А ты, Матиас, зачем тогда здесь, по-твоему? Всю эту историю про Веронику я мог рассказать одной Айрис, это же её мать, а не твоя. - Дед делает глоток вина и вздыхает. - Я просто больше не могу спокойно смотреть на ваши страдания. Сколько лет прошло с того юбилея Бориса? Три? Пять? Восемь?". "Девять", - вставляю я. "Да, точно, у нас же с ним в год разница, но это не так важно. Важно, что на протяжении всего этого времени моя душа покрывалась трещинами каждый раз, когда я видел вас". Пару минут в комнате стоит тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов. Наконец я выдавливаю из себя: "Ноо... Эм... Откуда..." - и снова замолкаю. "Ты хочешь спросить, как я узнал? - спрашивает дед. - Честно говоря, это было довольно просто. Не понимаю, почему больше никто из членов семьи не догадался. И ваше долгое отсутствие за столом, и то, какими возбуждёнными вы вернулись, и бутылка, обнаруженная мной утром в беседке на пляже. И в последующие дни, и ещё бессчётное число раз я получал подтверждения. Может быть, виной тут моя природная наблюдательность и проницательность, так много раз помогавшая мне в молодости во время службы в полиции. Может, от разоблачения вас спасло то, что члены нашей семьи обладают похвальным свойством не лезть в чужую постель". Дед встал из-за стола и прошёлся по комнате. Взял в руки хрустальную статуэтку, стоящую на каминной полке. "Вот этого хрустального лебедя Виктории подарила Анжелика, твоя, Айрис, бабушка, почти тридцать лет назад". Феликс поставил лебедя на место. Дед явно хотел сказать что-то ещё, и мы молчали, давая ему собраться с мыслями. Наконец он вновь сел за стол. "Бабушка не знает о содержании нашего разговора и вообще о том, что происходит между вами. Поэтому пока не сильно радуйтесь. Постарайтесь в ближайшее время вести себя так же, как в последние годы. А вести себя не как любовники, а как самые обычные двоюродные брат с сестрой вы научились довольно таки хорошо. С этим могу вас поздравить". "Спасибо", - тихо произносим мы. Я продолжаю: "Судя по твоему виду, это ещё не всё, так?" "Конечно. Сегодня вечером, когда приедет Вероника, или завтра, мы с бабушкой откроем ей правду о ней. В течение следующих дней я постараюсь уговорить девочек рассказать обо всём остальным членам семьи. Не только Вульфам, но и всем Гордонам и Айзенбергам, что соберутся ко мне на юбилей. Мы же все, несмотря на фамилии, как одна большая семья. Нас всех связывает не только компания, мы с Леонидом и Борисом - больше, чем просто друзья. Да что я, вы и сами прекрасно всё знаете". Дед помолчал, долил вина в бокалы, глотнул и продолжил: "Так вот, к чему я всё это веду. Я уверен, что смогу убедить обеих в необходимости открытия правды о Веронике. И я уверен, что все остальные воспримут это спокойно. Настолько, насколько возможно, конечно. И я уверен, что никто после этого не станет любить Веронику меньше, чем любил до этого. А через пару месяцев, когда поулягутся пересуды, то и вы сможете появиться где-нибудь вместе. Не просто вместе сходить в театр или в ресторан куда-нибудь, а вы поняли, о чём я". Феликс вновь встал из-за стола. "На этом могу заткнуться. Если есть какие-то предложения или возражения, можете высказываться". Возражений у нас не было, но пара-тройка вопросов за время его монолога в голове созрели.
27
Десятка два человек собрались на станции: женщины с плачущими детьми, дезертировавшие солдаты, крестьяне, потерявшие свои хозяйства.
Из разговоров мы поняли, что поезд должен прибыть на рассвете. Откуда он едет и куда направляется, точно известно не было, но это никого не волновало. Несколько человек утверждали, что слышали сообщение о том, что правительство страны, нашего северного соседа, объявило о готовности принять у себя всех беженцев с юга, спасающихся от войны. Говорили, будто ожидаемый поезд и едет как раз на север - туда, где людям дадут приют. Многие не верили в это, но всё равно ждали этот поезд просто потому, что за месяцы привыкли бежать, ехать и любыми другими способами двигаться хоть куда-то.
Но мы целенаправленно двигались именно на север. Именно в той северной стране уже много лет жил человек, который обещал дать убежище всей нашей семье. Имя этого человека было Артур Вульф. Около недели назад мы находились в каком-то городке, в котором располагался военный госпиталь. Там мы случайно встретили Грегора Вульфа, проходившего лечение после ранения. Он рассказал нам, что как только узнал о надвигающейся войне, вернулся на родину и записался в добровольцы. Артур был против этого, но не смог остановить сына. Грегор и сообщил нам о решении отца забыть старые семейные обиды и дать прибежище всем родственникам.
5
Мы добегаем до беседки на пляже, обнимаемся, целуемся и смеёмся. До сюда доносятся звуки оркестра, расположившегося на поляне перед домом. Наверное, в этот самый момент мой отец произносит тост. Я усаживаю тебя на скамейку и с бутылкой вина, унесённой со стола, торжественным тоном, копируя манеру разговора отца, произношу: "Уважаемый, даже не просто уважаемый - дорогой, да чего уж там стесняться, все же свои, любимый Борис! В этот знаменательный, торжественный, да просто чудесный день, то есть уже вечер, я хочу сказать Вам все слова, высказать все эмоции, что накопились во мне за долгие годы нашей совместной работы, нашего сотрудничества и творчества, и, я не побоюсь этого слова, нашей крепкой дружбы". Ты смеёшься, качаешь головой, встаёшь и поцелуем затыкаешь меня. Забираешь из моей руки бутылку, делаешь большой глоток и отдаёшь мне. Я допиваю вино и ставлю бутылку на деревянный стол. Ты поворачиваешься спиной ко мне, и я начинаю развязывать корсет твоего платья. Руки волнуются и трясутся, но вот, наконец, я справляюсь с дурацкими завязками, целую тебя в шею и обхватываю ладонями твои освободившиеся от жёсткого плена груди.
17
Преодолев долгий и такой трудный путь, через две недели после начала дороги добрались до Белой Рощи. Усадьба встретила нас лаем бродячих собак, сорванной с петель входной дверью и разбитыми окнами. Ничего не понимая, обходили мы знакомые комнаты, касались перил лестниц, что топтались многими поколениями наших предков. Большинство комнат были пусты, посреди кухни виднелись следы недавнего костра, упавшие люстры валялись грудой разбитого стекла на полу. В дальнем флигеле мы нашли спящего человека. С трудом мы узнали в нём старого Жозефа, садовника, много лет следившего за садом. Он узнал нас, обнял и расплакался. Он поведал нам страшную и печальную историю о том, как банда каких-то мародёров напала на усадьбу, забрасывая камнями и круша всё, что попадалось у них на пути. Феликс и Виктория отправились в столицу, они уговаривали и Жозефа ехать вместе с ними, но старик отказался. Он сказал нам, что теперь ему ничто не грозит - усадьба стоит в стороне от больших дорог, все банды ушли на юг, еды, что он уберёг от мародёров в подвале, ему хватит надолго, а обходиться без электричества он привык ещё в молодости. У Жозефа был старый радиоприёмник с работающей пока батареей. Мы слушали сводки с фронта, среди захваченных городов промелькнуло и название того, где мы встретили начало войны и эпидемии. С долей радости мы приняли новость о том, что распространение эпидемии вроде как остановилось, и за последние несколько дней не зарегистрировано ни одного нового заболевшего.
28
Поезд затормаживает перед платформой и, наконец, останавливается. Двери вагонов остаются закрытыми. Люди стучат в окна, кричат и дёргают закрытые двери.
- Наверняка там и так переполнено, и они, конечно, не хотят нас брать, - говорит какой-то мужчина, продолжая стучать в занавешенное окно.
Мы стоим чуть поодаль, не принимая участия во всеобщей суматохе. Ты прижимаешься ко мне, шепча:
- Ничего, как-нибудь и с этим справимся.
Взгляд мой скользит вдоль поезда, ища открытую дверь, человеческое лицо в окне или ещё что-нибудь, что доказало бы, что в вагонах находятся такие же как мы люди. Вдруг я замечаю, что в двери последнего вагона стоит человек и машет рукой. Похоже, что его никто кроме меня пока не заметил.
Паровоз даёт громкий гудок, толпа на платформе всё больше паникует. Я хватаю тебя за руку и, стараясь не привлекать внимания, тащу к последнему вагону. Человек опускает руку, а когда мы подбегаем к нему, протягивает её тебе, помогая забраться в вагон. Он в военной форме, но все знаки отличия сорваны, и я подозреваю, что он дезертир.
Вагон, к нашему изумлению, оказывается полупустым. На наше появление никто не обращает особого внимания, лишь несколько пар глаз безразлично скользят по нашим лицам. Мужчина, что помог нам здесь оказаться, коротко кивает нам, уходит в другой конец вагона и ложится прямо на пол, подложив под голову рюкзак.
18
Жозеф смог так спрятать в зарослях автомобиль, что его не обнаружили грабители. Он снабдил нас запасом еды и бензина почти на неделю и расцеловал на прощание. Мы снова двигались на юго-запад, но теперь встречали намного меньше людей, чем раньше. Мы не думали о том, с чем это связано. Мы потеряли счёт времени и уже не помнили, сколько дней, недель или месяцев назад провели первую ночь в автомобиле посреди леса. На третий день после того, как мы покинули Белую Рощу, нам навстречу попалась телега, запряжённая рыжим конём. Мы вышли из машины. Толстая старуха, что сидела в телеге в окружении многочисленных свёртков и сумок, долго расспрашивала нас. Я неохотно отвечал на её вопросы, а ты гладила коня по шее. Потом старуха, видимо, удовлетворённая моими словами, вытащила из мешка, что лежал у неё за спиной, несколько яблок и буханку хлеба и протянула мне. "Вот, мои хорошие, держите и не благодарите". Я предложил ей бутылку вина из запасов Жозефа, она тут же её откупорила и одним глотком ополовинила. Она поделилась с нами новостями о происходящем в стране: на северо-западе усилились сепаратистские настроения, дошло то того, что две провинции объявили о своём выходе из состава нашей страны и создании независимого государства, однако не всё население поддержало эту инициативу и теперь там проходят массовые выступления сторонников и противников независимости. И в столице тоже не всё было спокойно. Там продолжаются всевозможные демонстрации, а также до неё дошли не подтверждённые пока слухи, что большой военный флот из-за моря пересёк водную преграду и стоит на расстоянии двух орудийных выстрелов от города. От столицы нас отделяли полторы тысячи километров.
29
Ты лежишь на скамейке, положив голову ко мне на колени, закрыв глаза. Я глажу твои волосы и смотрю на проплывающий за окном безрадостный пейзаж. Мы проехали уже несколько часов, мимо проплыли несколько станций, но поезд даже не замедлял ход.
Нас привлекает шум в другом конце вагона, слышатся чьи-то властные крики, в вагон заходят четыре человека в военной форме без знаков отличия. У всех в руках оружие. Один из них, с автоматом в руках, по-видимому, главный, тычет дулом в мужчину, что помог нам попасть в поезд, и что-то ему говорит. Тот неохотно встаёт на ноги, поднимает свой рюкзак и выходит из вагона.
Главный остаётся у двери, а трое остальных идут по вагону, размахивая ружьями, и выгоняют людей из вагона. Кто-то пытается сопротивляться им, но получает удар прикладом в лицо. Одна женщина пытается достать из-под сиденья сумку, но получает удар в живот и падает на пол. Её рывком поднимают и толкают в сторону выхода.
Мы встаём со скамейки и вместе со всеми направляемся к выходу. Мы уже в дверях, когда главный хватает тебя за руку и вытаскивает из толпы. Я отталкиваю его от тебя и встаю межу вами. Он направляет на меня автомат. Все находящиеся в вагоне люди замирают, наблюдая за происходящим. Мужчина опускает дуло и говорит нам:
- Останьтесь, - а потом, почти криком:
- Все остальные - побыстрее на выход!
Вчетвером они выталкивают всех из вагона. Потом главный что-то говорит своим людям, и двое из них выходят, другой оставшийся в вагоне мужчина обходит пространство, изучая содержимое сумок, рюкзаков и свёртков, оставленных на и под скамейками. Он разговаривает сам с собой, своим хриплым голосом комментируя находки.
Наконец главный обращается к нам:
- Прошу прощения за это небольшое представление.
Мы молчим в ответ, обнявшись сидя перед ним на скамейке.
- И как же зовут это прекрасное создание? - он поднимает твоё лицо за подбородок вверх.
Ты молча смотришь ему в глаза. Он отходит на пару шагов.
- Хорошо, тогда я начну с себя. Меня зовут майор... А, впрочем, моя фамилия вам ни о чём не скажет, и вы можете звать меня просто майором.
Он указывает пальцем:
- Вот этого милого господина зовут Рихардом.
Тот отрывается от рюкзаков, улыбается нам и машет рукой. Майор продолжает:
- Его звание вас не должно интересовать. И звания всех остальных тоже. Единственный майор здесь я. Два господина, что покинули нас пару минут назад: тот, что лысый и маленького роста, - Лебовски, а у высокого такое дурацкое имя и такая же дурацкая фамилия, что мы все зовём его Мистером Генри. Скоро они вернутся к нам с ещё несколькими благороднейшими господами, но я представлю их вам чуть позже, когда они появятся.
Майор кладёт автомат на пол под окном.
- Теперь ваша очередь.
Я окидываю вагон взглядом.
- Я Матиас.
Майор протягивает мне руку, но я не пожимаю её.
- Очень приятно, Матиас. Разрешите теперь узнать имя Вашей прелестной спутницы.
- Айрис, - отвечаю я.
- Айрис, - повторяет за мной майор. - Какое необычное и удивительно красивое имя.
Ты не пожимаешь его протянутую руку.
19
Слухи о подходе вражеского флота к столице оказались правдой - об этом сообщил нам мужчина, который подвозил нас до ближайшей деревни после того, как у нас закончился бензин. Он сказал, что по радио передают, будто корабли стоят уже в выстреле от города, но огонь пока не открывают. Что самое ужасное, защищать столицу оказалось почти некому - половина армии была на востоке, другая отправилась на северо-запад на борьбу с сепаратистами, оставшиеся в городе военные отказались подчиняться приказам президента и правительства, которое, в свою очередь, после потери контроля над армией, объявило о сложении с себя полномочий по управлению страной, а президент сбежал из страны на запад. Услышав все эти новости, мы уже не знали, что делать. Мои родители наверняка покинули город, как только начались волнения. Остальные родственники тоже теперь находились неизвестно где. Телефонная связь перестала работать уже давно, письма, что мы отправляли, оказались по большей части только тратой чернил, ведь даже если они и доходили до адресатов, ответы мы получить не могли, так как всё время находились в пути.
7
Примерно через год после памятного юбилея Феликса, где была объявлена подлинная история появления на свет Вероники Вульф, о своей помолвке объявили моя сестра Елена и Стефан, твой брат. Неизвестно, было ли у них что-то раньше, но, скорей всего, нет. Мы с ними тогда провели прекрасное время в горах - лыжи, снежные вершины, чистый горный воздух. Помню, однажды непреодолимое желание застало нас с тобой прямо на склоне - мы скинули лыжные костюмы и растопили снег на несколько метров вокруг. А как нам был рад дед Леонид. Он почти не вылезал из своего дома, не ездил никуда, да и у него гости бывали нечасто - немного охотников тащиться на крайний гористый север страны. Пусть в предгорьях зимы совсем несуровые, снега выпадает немного, да и температура не падает ниже нескольких градусов ниже ноля, но само слово "север" пугает членов нашей семьи не хуже морозов. Но, как оказалось, Леонид совсем не скучал в одиночестве. Он познакомил нас с Анной, очень милой старушкой одного с ним возраста, бывшей актрисой, не заработавшей сколько-нибудь большой славы. Вела себя в доме Анна по-хозяйски, и никто из нас четверых не стал задавать деду лишних вопросов. Анна очаровала нас с первого взгляда. Она кормила нас вкуснейшими пирогами и салатами, поила домашним вином, потчевала презабавнейшими историями из своей бурной молодости, однако, не перетягивала одеяло на себя и всегда давала понять, что хозяин в этом доме - Леонид. Она почтительно относилась к памяти о Елене и ни разу не выказала ни малейшего недовольства, когда дед пускался в воспоминания о бабушке.
20
Мы проводим несколько дней в деревне в томительном ожидании неизвестного. Вражеский флот вошёл в столицу и без единого выстрела занял город. Наши войска на востоке прекратили сопротивление неделю назад, и военные подразделения обеих стран разбрелись по стране. Независимость северо-западных провинций признали уже четыре государства. Нас приютила пожилая женщина, потерявшая на войне сына - он служил на восточной границе и погиб в первые дни после начала боевых действий. Она вела небольшое хозяйство: пара коз, десяток кур, огород с картошкой, капустой и другими овощами, плодовые деревья. Наша благодарность ей не имела границ, мы пытались как-то с ней расплатиться - твоими украшениями или деньгами, но она отказывалась, говоря, что жертвы войны должны помогать друг другу.
9
Почти ежегодно мы повторяли действо в деревянной беседке на берегу моря, отдавая дань памяти тому вечеру. Девять лет наши встречи происходили тайком, атмосфера запретности лишь придавала остроты ощущениям, а страх разоблачения только подогревал желание. И ещё девять лет после снятия завесы тайны у нас был собственный ритуал празднования дней рождения деда Бориса. Мария, дочь Елены и Стефана, пошла в школу, второй их ребёнок родился в восемьдесят пятый день рождения Феликса. На протяжении почти года после рождения Марии Гордон, все родственники допытывались, когда же и мы с тобой порадуем их новым членом семьи, но бросили эти вопросы, поняв, что ответа они не дождутся. Мы с тобой никогда не говорили и даже не думали о детях, и их отсутствие, возможно, являлось чем-то вроде дара небес, потому что рождение ребёнка наверняка разрушило бы всё то волшебное, великое и в то же время страшное, что было между нами. Нам с тобой не нужен был никто, нам было мало друг друга, хоть наша любовь и была почти осязаема, наша страсть заполняла всю землю, мы увядали, находясь в разлуке, и воскресали в поцелуе. Подсознательно мы оба знали, что дитя отняло бы нас у нас, тебя у меня и меня у тебя, оно бы обязательно уничтожило тебя, моя милая, или меня, или нас обоих. Быть может, уничтожило бы не в прямом смысле этого слова, но обязательно, так или иначе, изменило бы, и это не принесло бы счастья ни ему, ни нам. Быть может, все эти домыслы произрастали лишь у меня в голове, а на деле всё бы вышло иначе; и я не могу с полной уверенностью сказать, о чём думала ты, наблюдая за чужими рождениями и взрослениями, первыми шагами и словами; но я могу точно сказать, что мы оба всё время, начиная с самой первой нашей встречи, знали, что идём дорогой, которая нам предназначена, что каждое действие наше оправданно и правильно, и что, делая шаг в ту или иную сторону, мы ублажаем вселенную и мироздание, которые, в свою очередь, всё время так благосклонны были к нам. Более того, за сотни лет до нашего рождения звёзды уже стояли так, что все дальнейшие события, все поступки всех наших прадедов и прабабок неуклонно вели к вот этому моменту, когда мы вот так идём, взявшись за руки, по этому мосту, бросаем монетки в фонтаны и целуемся за столиками уличных кафе; вели к тому факту, что именно сегодня ты не наденешь нижнего белья, и я буду запускать руку тебе под юбку, ты будешь шептать: "Матиас, да что ты, здесь же люди", в то же время желая, чтобы я никогда не вытаскивал руку из-под твоей юбки; что ты остановишь меня вот под этим дубом, прижмёшь к стволу, поцелуешь, опуская свою руку мне между ног, а потом встанешь передо мной на колени; что мы выйдем в тамбур поезда, мчащегося навстречу закату, не потому что нам захотелось покурить, а потому что старушка, делящая с нами купе, слишком осуждающе смотрела на нас, когда я облизывал твой палец, измазанный кремом от пирожного, а ты держала руку в кармане моих брюк; что это море будет ласкать наши обнажённые тела, что эта трава станет нашим любовным ложем, что я буду наматывать твои волосы на руку, что подушки будут сброшены на пол, что ты будешь закидывать ноги мне на плечи, кричать и царапать мне спину, что мы будем лежать, обнявшись, и твоё дыхание будет щекотать мне грудь, что мы будем засыпать с первыми лучами солнца и просыпаться на закате.
30
Ты бежишь вдоль рельс, всматриваясь в траву. Где-то там, среди зелени, окрашивая её в красное, лежу я. Точнее, уже не я, а лишь моё тело. Я сделал свой последний, приносящий ужасную боль, вдох несколько минут назад. Но та моя боль не сравнится с болью, что почувствуешь ты, когда найдёшь меня.
Пока ты бежишь, ты ещё надеешься найти меня живым. Ты веришь, что две пули, выпущенные в меня майором, не задели ни сердце, ни лёгкое; что раны, полученные мной от солдат майора, избивавших меня и выкинувших полумёртвым из поезда на ходу, тоже оказались не способны умертвить меня. Ты не веришь, что всё может закончиться вот так глупо и страшно.
Уже лёжа на земле и истекая кровью, я подумал о том, что, наверное, зря отказался выпить с майором. Следующей моей мыслью была мысль о том, что, если бы я даже и согласился с ним выпить, итог, в любом случае, был бы таким же. Они бы всё равно не отпустили нас, и я бы смог лишь отодвинуть этот момент на несколько часов.
Ветер дует тебе в лицо и сушит слёзы. Ты спотыкаешься и падаешь, к синякам и царапинам, которыми одарили тебя люди майора, добавляются новые, но ты встаёшь и бежишь дальше. Ты мысленно благодаришь богов за то, что они не позволили мне увидеть то, что происходило в вагоне после того, как меня выкинули из поезда - майор сполна отыгрался на тебя за свой разбитый мною нос. Десять человек, включая майора. Десять мужчин, десять бывших солдат, потерявших честь и принципы, руководствующихся в поступках лишь сиюминутными желаниями, подчиняющихся лишь своему майору, который никогда в жизни не был настоящим майором и присвоившим себе это звание из честолюбия; и в их чудовищных лапах - ты, моя любовь, - хрупкая, но в то же время такая сильная женщина,
Ты замечаешь тёмное пятно среди зелёной травы и замираешь, не в силах подойти и обнаружить там свои самые страшные опасения - моё тело, жизнь которое уже покинула, мои глаза, устремившие невидящий уже взгляд в серое небо, мои руки, зажимающие рану на груди, из которой уже не сочится кровь.
32
А первый солнца луч не будит, нет, но словно Ариадны нить ведёт из лабиринта тьмы ночной. Переплетенье наших тел на смятых простыней плацдарме, и ничто не тревожит сон мирный и сладостный твой. А две долгих тысячи дней назад эти волны бежали навстречу закату, смывали следы на песке, и бутылка рома кончалась так быстро. Мы в этой планеты любом уголке и в холод, и в зной, и в любую погоду как дома. Над нашими крышами мириады созвездий в вечном танце кружатся. Их свет для меня - пустота. Нет звёзд для меня, кроме той, что зовётся твоею любовью. Лишь имя твоё мне и воздух, и пища. Мечтать больше не о чем. Только эти рассветы, что вместе встречаем, да руки твои, что меня обнимают. Молчим. Слова все пусты. А вокруг все кричат. Крушится вселенная, падают звёзды, но пламя свечи, что горит лишь для нас, никогда не потухнет. Оно будет ярко гореть в темноте. И причудливо тени ложатся, и пляшут по стенам дворцов лабиринтов твоих сновидений.
31
Ты смотришь на меня, гладишь по волосам, берёшь мою ладонь в свою, наклоняешься и целуешь в лоб. Слеза скатывается по твоему лицу и падает на мою щёку.