Аннотация: Воспоминания, записанные, чтобы не забыть те уже далёкие 30 - 70 -десятые годы. А впрочем, если записаны, то и помнить теперь зачем?
Заметки на полях жизни
"Это было недавно, это было давно..."
(слова из песни)
1. В НАЧАЛЕ БЫЛО...
Чем старше становишься, тем чаще оглядываешься на пройденный путь в неясной надежде найти там, в давно минувшем, себя в окружении значительных событий. Появляется соблазн записать воспоминания, ожидая встречного интереса к ним в будущем.
Недавно подумал, какие первые жизненные воспоминания мог бы я более или менее четко выразить словами. Где та, самая начальная, архивная страничка, оставшаяся нестёртой в моей голове? Что было в начале? Конечно, всем известно, что "В начале было Слово". И всё-таки...
Мне чуть больше трёх с половиной лет. Мы уже около года живём во Львове. Это Западная Украина, которая совсем недавно "присоединена" к Советскому Союзу. Ситуация здесь сложная. Население весьма по-разному относится к смене власти, к новым советским порядкам. Большинство - выжидающе настороженно следит за тем, что будет дальше. Некоторые настроены дружелюбно, хотя немало и таких, кто откровенно враждебен. А кое-где в окрестностях свирепствуют различные националистические банды.
Во Львове наша семья, моя мама и я, оказались благодаря отцу. Его, опытного геолога нефтяника, в 1940-м году послали по распоряжению руководства министерства, где он тогда работал, проводить национализацию карпатских нефтяных промыслов и организовывать эксплуатацию их в новых условиях хозяйствования. Несмотря на относительно небольшие размеры, нефтяные месторождения разрабатывались здесь, в Предкарпатье Западной Украины, уже многие десятилетия.
Наша семья вселилась в казенную довольно просторную пустую квартиру, предназначенную новыми местными властями для прибывающих специалистов, получивших "назначения" на длительный срок. Постепенно семья стала обживаться в новых условиях, появилась некоторая обстановка в квартире, которая всё больше приобретала жилой вид. Жизнь, как будто начинала налаживаться...
Итак, первое воспоминание.
Первый зрительный образ в моей жизни, который мне запомнился, это паутина мелких трещин на низком несвежей побелки потолке подвала. Она, эта паутина, как живая, она каждый раз меняет свой узор, как только где-то вне подвала громыхнёт что то гулкое и тяжелое. Громыхнуло - и побежали трещинки на потолке, рисуя новый причудливый контур. Вот остановились, замерли, и новый узор уже готов. Громыхает часто, и потому рисунок из темных угловатых линий на белой известке потолка почти все время в движении. Наверное, я смотрел на этот своеобразный калейдоскоп трещин на потолке весьма зачаровано в ожидании нового гулкого раската грома где то наверху и появления очередного узора, в котором моё воображение стремилось узнать нечто знакомое.
Обстановка в подвале была напряженной. Я был с мамой, закутанный в какие то наспех схваченные одежды, лежал, прижавшись к ней на невесть откуда взявшемся матраце.
В подвале было много таких, как мы. В основном, матери с детьми, много пожилых людей. Мужчин было мало. Папы в подвале с нами не было. Никто ничего не говорил. Чувствовалось, что все ждут какого-то разъяснения того, что происходит...
Да, наверное, тогда в подвале у людей преобладало чувство недоумения, непонимания, страх был скорее от непонятности всего происходящего. Для большинства этот кошмар был как бы разовым... Кто-то, высокое начальство, скоро всё разъяснит и дело наладится.... Многие тогда участвовали в многочисленных учебных тревогах и военизированных мероприятиях. Может быть это тоже "мероприятие"...
Трудно было поверить в то, что это немецкие самолеты бомбят Львов. Хотя на тему возможной войны с Германией в те годы много говорилось. Но всё как-то отстраненно, теоретически.... И что, вот так уже началось? Война?! Наверняка, это какая то провокация. Или нет? Да нет же, это недоразумение, которое скоро будет исправлено. Так думали тогда почти все.
Конечно, я не мог размышлять на эту тему, но по напряженному состоянию окружающих меня людей, по необычности всего происходящего, во мне нарастало ощущение большой беды, я чувствовал, происходит нечто непонятное и значительное.
Было четыре часа воскресного утра 22 июня 1941 года. Львов, в числе нескольких других городов Советского Союза, подвергался бомбардировке. Рвались бомбы первого внезапного налета фашистской авиации на нашу страну.
Гитлеровская Германия "задействовала" пусковую кнопку своего плана "Барбаросса", плана завоевания Советского Союза.
Для гитлеровской Германии открывалась очередная страница ее экспансионистских устремлений. Вряд ли кто тогда мог предсказать с уверенностью, что это будет страница её краха, последняя страница в истории гитлеризма.
Для народов Советского Союза начиналась Великая Отечественная Война 41-45 годов, период кровавых и ужасных жертв, страшных испытаний, неимоверных усилий. Несмотря на все лихолетье предшествовавших десятилетий, отмеченных надрывным часто несправедливым трудом, бесконечным "выкорчёвыванием" то одних то других "врагов народа", всей этой "лихорадкой буден" - вопреки всему этому, армия и народ нашей страны, несмотря на огромные потери, постепенно пересилили врага. Четыре года войны закрыли гитлеровскую страницу в истории Германии, надолго оставив в сознании немецкого народа комплекс вины и моральной неполноценности, усиливаемой его политической и государственной послевоенной расчленённостью.
Для нас эта победа была настолько выстрадана, что больше напоминала ту самую "Пиррову победу". Страна лежала в развалинах, а около тридцати миллионов ее наиболее дееспособных молодых граждан - в земле. И потому, после скоротечной победной радости, обозначились первые признаки народной надорванности. Постепенно у многих появилось и стало медленно накапливаться, поначалу неясное, потаённое чувство обманутости.... Значительно позднее, в последнее десятилетие минувшего века, это чувство привело, в конечном итоге, к крушению строя, формированию новых жизненных устоев и возникновению в народе, теперь уже агрессивного понимания несбывшихся надежд. И вновь ныне - это знакомое чувство обманутости у многих и тревожной радости у немногих....
Впрочем, это уже другая тема.
Ещё один зрительный образ, запомнившийся мне.
Поясню только, что между "подвальным" воспоминанием, и этим вторым, разница во времени, наверное, день или два. Не могу вспомнить, когда это происходило, но, судя по содержанию, это воспоминание, назовем его "пушка", по времени предшествовало первому. А может быть и нет...
Мы с папой и мамой стоим на небольшом возвышении, где-то недалеко от нашего дома. Вместе с нами несколько сотрудников с папиной работы, некоторые тоже с детьми и женами.
На этом возвышении стоят несколько пушек. Они зеленого цвета. Около них люди в военной форме. Все напряжены и озабочены. На лицах тревога. О чем-то все оживленно говорят. Что-то похожее на спор. Спор вялый, нет, это даже не спор, а скорее оживленный разговор об этих пушках. Да, говорят о пушках. Кто-то из военных подходит к одной из них и показывает остальным, как можно поднимать её ствол вверх, высоко к небу, поворачивать.... Как это просто и здорово. Он хвалит эту пушку, его голос постепенно становится увереннее и даже как бы радостнее.... С ним охотно соглашаются. Настроение у всех становится бодрее.... Раздаются шутки и смех....
И вот главное. Кто-то из военных о чём-то шутливо спрашивает меня. Папа подмигивает. Военный "дядя" подхватывает меня и сажает верхом на ствол этой самой пушки. Я в восторге. Ствол довольно высоко, но военный стоит подо мной таким образом, что подошвы моих ботиночек касаются его плеч. Он весело смеется: "Не упадет!". Всем тоже весело.
Или мне тогда так казалось. А может и в самом деле. Большинство наших людей тогда не воспринимали эту первую бомбежку, которая носила скорее показательно-устрашающий характер, как начало всего того, что перевернуло в следующие годы судьбы миллионов человек, и стольких - вычеркнуло из жизни... .
Следующее, третье с начала жизни, воспоминание.
Многое из ниже описанного - со слов мамы, и уже трудно мне различить, что от рассказов мамы много лет спустя, а что непосредственно подсказывает мне моя память...
Два грузовика, так называемые полуторки, пылят по проселочной дороге. Кузова обоих забиты женщинами с детьми.
Организация, где работал тогда во Львове отец, выделила для семей своих сотрудников эти две полуторки для срочной эвакуации на восток, в тыл. Большинство сотрудников организации жили в одном довольно большом доме.
Машины подогнали к подъезду, и началась эвакуация. Об эвакуации уже несколько дней шли тихие разговоры, но, когда, наконец, она началась, никто не был к ней готов. Всё неожиданно. Наверное, не было Команды. Не было ясности, что вообще происходит вокруг. Ждали каких то директив. А когда, наконец-то дождались, то обнаружилось, что немецкие танки уже на окраинах города.
И счет сразу пошел на минуты. Женщины быстро собирают детей. Взять с собой можно только самое для них необходимое. Необходимое - это то, что на них может быть надето. И ещё - небольшой узелок, в котором документы, детское питание, и нечто, что в страшной спешке попадется под руку. Конечно, труднее тем, у кого дети совсем маленькие или грудные. Руки заняты, как подхватишь узелок....
Помню, мы все мечемся. Папы и мамы с детьми и вещами вокруг машин. Двое военных что то громко говорят, они потом поедут в кабине машин, водитель и сопровождающий.
Папы только провожают нас с мамами. Для пап места нет, они будут эвакуироваться пешком, или кто как сможет, пробираться на восток. Кому как повезет. Для многих это последние минуты, когда они видят жен и детей. Но в этой спешке не до прочувствованных слов. Около бортов машин растет гора вещей, которые должны быть оставлены.... Женщины с сожалением смотрят на вещи, которые нажиты с таким трудом, всё-всё теперь бросалось на произвол судьбы, как скоро стало очевидно, навсегда.
Забегая вперед скажу, квартиры, с ещё не остывшим теплом прежних жильцов, через несколько часов займут немецкие офицеры. Они будут в них жить долгих почти четыре года. Всё будет разворовано и потеряно безвозвратно.
Но сейчас об этом не думают. Сейчас, главное спасти детей и самим благополучно выбраться из города. Как ни странно, всё происходит почти в полном молчании. Даже дети не кричат и не плачут. Редкие озабоченные слова взрослых, заплаканные женские лица....
Деятельный белобрысый военный, явно недавно мобилизованный, который будет показывать шоферу маршрут, забирается в кузов и принимает в руки детей, которых ему передают снизу. Он их "складывает" вдоль борта. Потом забираются в кузов женщины. У двоих большие животы, они беременны. Быстро все рассаживаются на дощатом полу полуторки. Кто-то сообразил, пока грузились, сбегать в дом, пробежаться по квартирам за одеялами, чтобы постелить на пол, укрыться. Поспешные объятия, напутствия друг другу, и вот уже мужчины остаются около подъезда тоскливой группой и молча смотрят вслед медленно удаляющимся со двора двум натужно тарахтящим полуторкам.
Общая договоренность - встреча на железнодорожной станции города N, (пишу N, так как не смог узнать настоящее название города), что примерно в ста, или немного дальше, километрах от Львова. Там обитатели этих полуторок должны будут на следующий день погрузиться в небольшой эшелон, предназначенный для эвакуации преимущественно женщин и детей семей сотрудников различных организаций Львовщины.
Итак, помню хорошо, две полуторки уже выехали за пределы города и пылят, тяжело гудя моторами, по проселочной дороге. В кузове очень тряско и жестко на досках пола. Тонкое одеяло, на котором мы с мамой полулежим, мало что улучшает в этом отношении. Мы около заднего борта. Мама одной рукой придерживается за борт, чтобы на ухабах нас не отбрасывало куда-нибудь в сторону, а другой рукой прижимает меня к себе. В кузове тесно, практически все сидят или полулежат, касаясь друг друга.
Мы с мамой - в первой машине. Вторая полуторка на некотором отдалении, едет за нами. В кузове тихо. Дети не плачут, женщины не разговаривают. Ни у кого нет на разговоры ни сил, ни желания. Иногда из окна кабинки машины высовывается голова белобрысого военного парня. Он бодро кричит " Как там у вас!?" Все молчат. Голова скрывается в окошке. Что он может сказать этим женщинам. За показной грубоватостью иногда кажется, что он чувствует себя виноватым. Он военный человек. Наверное, он понимает, что если случится нечто "не предусмотренное", вряд ли сможет по настоящему защитить женщин и детей, которых ему доверили доставить в целости и сохранности до пункта назначения.
Хорошо запомнил налет немецкой авиации. Их было несколько, мама потом рассказывала, но этот я помню очень отчетливо. Была уже середина дня. Мы тряслись практически без остановок уже часа три.... И вдруг надсадный гул приближающихся самолетов. Потом мама скажет, что их было два. Они шли на низкой высоте, и их задача была, как потом выяснилось, расстреливать из автоматических пушек все живое, что движется. Это были "охотники за людьми".
Наши машины сразу стали резко тормозить.
Да, я не сказал, наш сопровождающий военный, когда мы только-только отъехали от дома, но пап уже не было видно и слышно, высунулся из окна кабины и прокричал. "Если будет налет самолетов. Сразу стоп машины. Быстро все из кузова. Отбегаем, сколько успеем от машины. Падаем на землю. Детей под себя. Руки на голову - закрыть затылки. Лежать неподвижно". Так что женщины знали что делать. Должны были знать...
И вот он налет. Наша машина резко тормозит. Клубы догоняющей нас пыли заволакивают машины и людей.
Все в панике бросились покидать кузов. Но легко сказать покидать кузов.... Высокие борта не сразу сообразили открыть. Несчастные женщины в клубах пыли неумело переваливались через борта и больно падали вместе с детьми на землю. А здесь ещё и придорожная канава, отделяющая проезжую часть дороги от поля. Быстро, кто как мог, ковыляли, прихрамывая в сторону поля - дети в руках, тех, что постарше волокут за руки, они не успевают сами, не держаться на ногах.
По обеим сторонам дороги в том месте, где остановились машины, расстилалось большое пшеничное поле. Стебли золотого цвета уже стояли высокие, середина лета была. Урожай, как потом рассказывали, ждали богатым...
Мы с мамой удачно спрыгнули из кузова на землю. Я тогда не подкачал, как никак, а 3 года и девять месяцев. Ну не грудной же, по крайней мере, как некоторые другие в машине... Спрыгнув, мы безоглядно бросились вглубь поля пшеницы. Послышались пулеметные очереди, гулкие разрывы бомб.
Вот, мы бежим изо всех сил в страхе подальше от машины. Но почему кто-то там кричит нам сзади. Кричит требовательно и резко. Что он там кричит? Мама оборачивается, чтобы посмотреть. Это тот самый наш сопровождающий машину военный, молодой парень.
К слову сказать, он сразу на всех произвел какое-то двойственное впечатление. Поначалу, даже скорее неблагоприятное. Говорил он грубовато и отрывисто. Однако действовал решительно и рекомендации его, а по-существу приказы, всегда оказывались на поверку правильными. Он грубо вмешивался при сборах, давал советы, что брать, а что оставить.... Бесцеремонно проверял, что взято с собой. Не найдя у одной женщины бутылочки с водой для грудного ребенка грубо отправил плачущую женщину обратно в квартиру за водой. Однако, позаботился, чтобы ей досталось место в кузове около кабины, где меньше трясло.
И вот теперь он гнался за нами что-то отчаянно крича и жестикулируя. Маме показалось, это она потом рассказывала, ей показалось, что он кричал нам, чтобы мы бежали быстрее. Что еще могли мы подумать.... И мы бежали в этом пшеничном поле еще быстрее, как могли, не разбирая дороги...
Мы слышали приближающийся рев моторов совсем низко летящего немецкого самолета. Вот пулеметная очередь скосила рядом с нами полосу пшеницы. Ясно, он нацелился на нас! Господи, быстрее убежать! И тут нас, наконец, догнал этот военный, он в прыжке кинулся на нас, сбил с ног, почти подмял под себя. И тут до нас дошло, наконец: он все время кричал нам "Ложись!!". Он кричал "Ложись!!!". Мы не поняли его. Он кричал "Ложись! Ложись!".
Бегущие люди - отличная мишень для этих пилотов, охотников на людей. Он кричал "Ложись!", а мы бежали еще быстрее.... Он понял, что сейчас произойдет, если мы немедленно не рухнем в высокую пшеницу и неподвижно затаимся. Он видел маневр самолета. Как он, наверное, досадовал на нас, на наше непонимание ситуации! Это же было очевидно, надо было прятаться в пшенице, а не бежать сломя голову, подхлёстывая охотничий азарт пилота... Да, мы не поняли....
В последнем усилии он наконец то догнал нас и сбил с ног, чтобы мы перестали быть мишенью для пилота. Он свалился сам, почти закрыв нас с мамой. Мы все замерли, пережидая атаку. Самолет еще некоторое время покружил над полем. Наконец пилоту видимо надоела эта "забава", и он улетел.
Мы медленно приходим в себя. Мама приподнимается, осторожно высвобождая ноги из под военного, который почему то продолжает неподвижно лежать.
"Спасибо", тихо говорит мама " я забыла, что надо падать на землю и лежать неподвижно, когда налет самолетов, я испугалась и побежала". Она смотрит вокруг.
Я тоже прихожу в себя.
Над колосьями пшеницы, ближе, дальше от нас, поднимаются фигуры женщин, медленно бредут к чудом уцелевшей машине. Их явно меньше, чем перед налетом. До нашего слуха доносятся стоны, протяжные рыдания.... Пахнет гарью и ещё чем-то непонятным и неприятным...
Мама снова обратилась к по-прежнему лежащему без движения военному: "Скажите, надо возвращаться к машине?".
Военный был мертв. Спасая нас с мамой, он не смог сохранить собственную жизнь. Пилот самолёта не промахнулся...
Мама впоследствии пыталась узнать его имя и фамилию. Кто он был и откуда, так и не удалось выяснить.
Потом, много лет спустя, мы многое узнали про эту войну. Сколько их безымянных, самоотверженных, тогда летом 41-го полегло в таких вот не скошенных пшеничных полях.... Кого-то помнят, многие забыты, большинство так и осталось безвестными.
Всех убитых вынесли на обочину дороги в надежде, что военные части потом, когда будут двигаться по этой дороге, заберут трупы. Время не ждало нас. Оставшиеся в живых погрузились в кузов и машины двинулись дальше.
Дальше большой провал в моей памяти.
Мы ехали долго. Еще несколько раз были налеты. Эти налеты я не помню. Наверное, новизна ситуации притупилась...
Помню еще только один эпизод из этой поездки.
Мы по-прежнему у заднего борта. Большую часть пути я в каком то забытьи. Иногда открываю глаза и смотрю на вторую машину, которая ползет за нами. Потом опять впадаю в голодное тупое беспамятство.
И вот опять гул самолета. Он на низкой высоте проносится быстро и неожиданно. Машины даже не успевают остановиться. Раздаются бомбовые взрывы слева, справа от машин. Все заволакивает дымом. Один взрыв особенно раскатистый. Самолет как появился неожиданно, так и исчез. Весь налет занял минут пять.
Это, конечно, все потом мама рассказывала.
Наша машина продолжает стоять и после того, как самолет улетел, что несколько странно. Недолго стоим. Шофер выскакивает из кабины. Куда то бежит, что-то крича. Проходит немного времени, и мы трясемся в кузове дальше.
Я просыпаюсь, открываю глаза, по привычке смотрю, где там вторая машина. И не вижу ее. Спрашиваю у мамы, где машина. Мамин голос дрожит: "Нет больше второй машины. В нее только что попала бомба. Никто не остался в живых".
А в ней было столько наших хороших знакомых, ведь мы все друг друга близко знали.
Чтобы завершить этот эпизод - тот железнодорожный состав на станции города N, на который мы должны были погрузиться для отправки дальше на восток, сразу после завершения погрузки и начала движения, был разбомблен немецкой авиацией и полностью сгорел прямо на станции.
Отцы и мужья, провожавшие наши машины во Львове, в большинстве своем добирались до этой станции, как правило "пешим ходом". Население окружающих сел неоднозначно, часто враждебно, относилось к людям из Советской России, и потому заходить в дома было опасно. Те, кто всё-таки с опозданием к назначенному сроку добирался до этой станции, чтобы что-либо выяснить о семье, или, хотя бы убедиться, что эвакуационный эшелон благополучно ушел на Восток, узнавали печальную новость о налете немецкой авиации и о том, что эшелон после погрузки пассажиров, был полностью разбомблен и сгорел.
Вокруг на станции царила полная неразбериха, паника... Никто ничего толком не мог сказать, уточнить.... Немногие оставшиеся сотрудники станции в отчаянной спешке носились туда-сюда, выполняя чьи-то распоряжения, указания...
Готовилась полная эвакуация всего персонала железнодорожной стации и уничтожения всей инфраструктуры этого железнодорожного узла.
Никто ничего не мог толком сказать о судьбе пассажиров. Наспех составленные эвакуационные списки либо затерялись, либо сгорели. Побродив по опустевшей станции, пытаясь что-либо разузнать подробнее о происшедшем, мужчины с отчаянной безнадежностью осознавали, что все мы погибли в этом поезде от взрывов и огня.
Большинство мужчин, побродив по станции, вынуждены были двигаться дальше по маршрутам, уготованным им - кому директивным указанием, кому собственным разумением... .
Мой отец, узнав о судьбе этого поезда, был уверен, что мы погибли.
Кто же мог предположить, что наша полуторка опоздает к отправлению этого злосчастного поезда почти на трое суток.
Забегая вперед скажу, что только через месяц мытарств по дорогам вздыбленной войной страны, которая шла за нами по пятам, всё время догоняя, мы с мамой, наконец-то добрались до Москвы, где у нас была маленькая комната в общей коммунальной квартире. И, когда казалось, что мы, наконец-то в безопасности, я на полгода полностью лишился речи, совершенно не мог говорить. Потом заговорил, но с тяжелым заиканием, которое доставило мне потом много разных проблем, и, позднее, в школе, да и после, тоже...
Так вот, возвращаясь к библейскому стереотипу, прихожу к крамольному выводу, что "в Начале..." не всегда и не у всех было Слово.
2. АРКТИКА (запоздалые воспоминания)
Сегодня в гостях у нас моя сестра Светлана, она младше меня на шесть лет. Вспомнили былое. И вот решил набросать построчно всё то, что вспомнится о годах и месте, где она родилась, и где я "пошел" в школу.
После, так называемой, эвакуации из Львова, о чем я рассказал ранее, мы с мамой попали сначала в Саратов, к родственникам. Милейшая супружеская пара агрономов селекционеров, работавших ещё с Мичуриным. Впоследствии они вернулись в Мичуринск (б. Козельск), где продолжили свою творческую работу по выведению новых сортов яблонь и других фруктов. Это была высокообразованная супружеская пара из старой плеяды истинных русских интеллигентов. О них я расскажу позже. Затем, в 1940 году, мы вернулись в Москву в нашу комнату в коммунальной квартире на Большой Калужской (ныне Ленинский проспект). К тому времени, отец уже тоже вернулся в Москву.
И вот 1942 год. Арктика. Усть-Енисейский район. Это север Красноярского края, Таймырский (Долгано - Ненецкий) автономный округ), ныне упразднённый. Усть -Енисейская геологическая экспедиция. Поиски нефти. Буровая поисково-разведочная скважина, подсобные помещения, мастерские, деревянные из досок бараки, в которых живут работники экспедиции: геологи, буровики, их жены и дети, тех, у кого они имеются. Всего, наверное, человек двадцать, двадцать пять.
Поиски нефти начаты в срочном порядке. Страна оказалась отрезанной от основного источника нефти - Бакинских промыслов, а месторождения Западной Сибири и Татарии ("Второго Баку") еще не были известны.
Отец - главный геолог этой Усть - Енисейской экспедиции. Начальник - Афанасенков Иван Иванович - красивый статный мужчина с густой шевелюрой светлых волос. С ним его семья. Жена Елизавета и двое сыновей. Их имена не помню, Один немного постарше меня, другой - немного помоложе. Впрочем, кажется, одного из них звали Володя. Может быть, и сейчас зовут, следы их для меня потерялись уже много лет назад. Афанасенков остался в памяти, как строгий, но справедливый человек, любитель застолья. Он как то быстро умер, где то в середине шестидесятых? годов, совсем еще не старым, где то, наверное, под шестьдесят. В Москве мы несколько раз встречались в гостях друг у друга.. Это уже когда мы все вернулись в Москву летом 1945 года. Скоропостижно умер и один из его сыновей.
Еще помню начальника геологического отдела экспедиции Леона Осиповича Грдзелова. Шумный, веселый, остроумный. Жена Татьяна, русая, красивая, статная. Двое детей. Мальчик и девочка. В Москве несколько раз тоже встречались. После некоторой рюмки, осталось в памяти, всегда громко и резко что-то кого-то ругал и грозил кому то. Помню его частый призыв по любому поводу: "Пороть надо было!". Не помню только к кому это относилось. Его тоже, к сожалению, уже давно нет в живых.
Теперь про короткий разбег в "омут" учёбы. Я в первом классе самодеятельной школы. Барак, где, помнится, две "учительницы", жены сотрудников экспедиции, с радостью взялись просветить молодое праздно шатающееся поколение. Обе, по очереди, в свободное время от работы, или домашних дел, как умели, увлечённо рассказывали что-то про цифры и буквы, И нас - пятеро, или шестеро. Наверняка разного возраста. Запомнил только доску коричневую для мела и большие счеты на проволоках с костяшками, вертикально стоявшими на двух подставках на полу. Сами уроки, и как вообще всё это выглядело, совершенно стерлось из памяти. Помню только радостные разговоры про учебу. Первый класс! Первый класс! Мы в первом классе!
Наверное, это был 44-ый год, а может быть и 43-й. Мне шесть или семь лет. Где эти мои первые учительницы...
Спросить бы кого-нибудь сейчас, кто бы рассказал мне, как это было. Но, "иных уж нет, а те далече"... Почему я только сейчас этим заинтересовался, не могу внятно ответить. Наверное, старею.
Наша семья жила, как и все, в деревянном бараке. Длинный коридор, налево-направо двери в жилые маленькие квартирки. У нас две комнатки. Собственно комната и кухня. Как входишь, относительно большая комната, метров так 14-15, направо, что-то вроде крошечной кухни. Печка с двумя чугунными круглыми комфортами.
Всю территорию расположения экспедиции можно обойти за полчаса. Летом хлюпающая под болотными сапогами тундра, с немногими островками более или менее твердой кочковатой поверхности, на которых расположились разного рода "строения". Зимой - белое снежное холодное бесконечное пространство.
Несколько в стороне бурится поисково-разведочная скважина с целью обнаружить здесь нефть, которая так сейчас нужна фронту. Здесь замечу, нефть была обнаружена - Малохетское нефтегазовое месторождение. Но запасы его до сих пор не изучены. Оно расположено далеко от центров потребления нефти и газа, в суровых климатических условиях. Его час еще не пробил. Но это так, между прочим. Еще раньше геологи провели в этом районе рекогносцировочные работы и дали перспективную оценку для бурения разведочной скважины. Была выявлена куполовидная глубинная структура, так называемая структурная ловушка, необходимая для скопления нефти. И вот теперь идет бурение. Идет трудно. Не хватает всего на свете - оборудования, энергетических мощностей, снаряжения... Снабжение очень скудное, только летом, один раз, вниз по течению приходит с юга, из Красноярска, транспорт по Енисею в Усть-Порт - это небольшая пристань с несколькими домиками, старенький пароход с продовольствием и запасными частями для бурения...А может быть кое-что перепадает и в поселок Малая Хетта с десятком домиков, что напротив Усть - Порта, на другом, нашем, берегу Енисейской Губы. Мы обитаем где-то к юго-востоку от начала Енисейской Губы. Это Малохетский район, названный так по одноимённой речке. Наверное, километров пятьдесят, семьдесят. Летом доставить грузы из Усть - Порта до экспедиции невозможно (болота). Потому приходилось ждать до начала зимы, когда морозы скуют Енисей льдом, а тундра затвердеет как камень и тогда деревянные на полозьях платформы, тракторы, а что полегче, на оленьих упряжках - и вперед. Понятно, сначала по льду Енсейской Губы на другой берег, а это пять-шесть километров, и только потом по тундре.
Кстати в экспедиции были еще и аэросани. Эдакий автомобиль на лыжах, одна впереди рулежная и две сзади. Там же, сзади, пропеллер от самолета с отработанным свое авиационным движком, наверное, от биплана Ан-2. Иногда нас детей катали на этой чудо технике. Это, когда поздней весной, в солнечный яркий день, мороз уже не тот, низкое солнце окрашивает "белое безмолвие" вокруг в розовые тона. И мы мчимся, прильнув к стеклам машины, в надежде увидеть что-нибудь такое, что мы не могли бы увидеть стоя на месте. Но, смены пейзажа никогда не наступало.
Про речку я уже упоминал - Малая Хета, что впадает в Енисей, в самом начале Енисейской губы. При впадении - как раз тот самый поселок Малая Хетта, что выше назван. Вот там, а точнее, всё таки, на другом берегу в Усть - Порте для работников и жителей Усть -Енисейской геологоразведочной экспедиции -"Большая Земля". Осталось в памяти частое упоминание об Усть - Порте. Оттуда постоянно что-то ждали - оборудование, запчасти, посылки, продовольствие, письма...
Несколько раз в порт Диксон, это уже на устье Енисейской Губы, на берегу Северного Ледовитого океана, на исходе лета, если позволяла ледовая обстановка, заходил транспорт из Америки с ленд-лизовскими продовольствием и ширпотребом. Мы дети, с энтузиазмом собирали бумажные этикетки от консервных банок и фантики от конфет, что часто входили в комплект поставок из Америки. Помню огромные жестяные банки из-под капусты, тушенка, и разное всякое другое пропитание. Замечу здесь, что снабжение экспедиции по Енисею из Красноярска в те трудные времена было вполне сносным, грех жаловаться. Какие это были красочные цветные этикетки, какие яркие, глянцевые! Особенно фантики от конфет! Они были фантастически красивы! Ну да, конечно, остальной цветовой окружающий фон включал только три цвета - привычно долгий белый, недолгий зеленый и темно-серый, тот, что близко вокруг нас.
Запомнились американские большие кожаные на меху перчатки, которые можно было, засунув перчаточную часть в пристегнутый с тыльной стороны перчатки меховой футляр, превращать эти перчатки, по мере надобности, в варежки. Перчатки были такими огромными, что трудно было понять, что в них можно было делать, кроме как только защититься от мороза.
А еще по ленд-лизу - шикарные кожаные теплые пальто, кожаные на меху куртки, и, совсем для нас необычные, кожаные маски на меху, которые при сильном морозе и особенно ветре, надевались на лицо, только небольшие прорези для глаз и для носа.
Запомнились темные очки пилотского типа (может быть и для мотоциклиста бы подошли) с прямыми стеклами прямо перед глазом и сбоку на матерчатой "перекладинке" с завязками сзади. Они хорошо защищали глаза от низкого яркого солнца весной.
Летом вокруг бескрайняя тундра, болотистая и просматриваемая на предельно далекое до горизонта расстояние. Воздух чистый, прозрачный, особенно, когда солнце, полярный день, не поймешь, день или ночь. А если с биноклем, становилось досадно, что Земля круглая и горизонт так четок, что вполне можно было бы подробно рассмотреть, и что там за ним. Но особенно рассматривать было и нечего. Вокруг за территорией экспедиции, однообразная зеленая бархатистая поверхность, чем то напоминающая папье-маше, гудящая комарами и гнусом, последний пострашнее любого комара. Кругом болотца от подтаивающей вечной мерзлоты, полярные березки такие крошечные в низинках, где ветер не так продувает. Эти березки больше напоминают кустарники. с крошечными игрушечными кругленькими листочками. Как десятикопеечные монетки, только не жёлтые, а зелёные. Вот вспоминаю детство, когда у меня деревья были маленькими. Вспомнился талантливый фильм с Юрием Никулиным "Когда деревья были большими"...
На короткое время вокруг зацветали маки, еще какие-то цветы, потом была пора белых пушистых комочков-кисточек, такие пушинки легко разлетающиеся по ветру.... Из под ног часто взлетали перепелки, бекасы, какие то мелкие птички, кулики. Куда не пойдешь, под ногами хлюпающий проваливающийся мох.
Всё наше хозяйство располагалось на берегу речки Малая Хета. Конечно, она была не судоходна и мелка. Но рыбу кое-кто в ней ловил. Не помню, чтобы особенно это было заметно по нашей еде.
Зимой, в темное полугодие, в полярную ночь, все заметало снегом, Ранней весной, когда полярное солнце мечется туда-сюда вдоль горизонта, все вокруг неестественно бело. Часто небо затягивают облака, и тогда моросящий дождик может идти несколько суток - всё становится уныло серым. Некоторое время, в середине зимы, солнце совсем не всходило, тогда дизельные движки работали по расписанию "нормальных" суток, скупо освещая, то, что необходимо.
Зимой, помню, пока еще было не совсем беспросветно, возникал один из геологов, заядлый охотник. И тогда у нас бывал пир горой, белоснежные куропатки... Они налетали огромными стаями, иногда такая стая опускалась недалеко от нас, и тогда можно было добыть их десяток- другой.
Бывало, нас навещали кочевые ненцы с оленями. Катали на санях - нартах. Длинные палки - хорей назывались, на конце костяной шарик. Этим хореем ненцы погоняли и управляли упряжкой оленей. Думаю, такие визиты сопровождались полезным обменом. Для нас важно было получить от них свежую оленину.
Цинга. Постоянные разговоры про цингу. Что-то пили от нее. Запомнился вкус сырой картошки. На всех подоконниках ряд разнокалиберных банок-склянок с водой и пророщенными луковицами. Но это ближе к весне. Даёшь зеленый лук! А вот морошки не помню, чтобы была. Хотя как-будто должна была быть в тех краях. Вообще ягоды никак не отметились в памяти.
Летом, в подтаявших небольших откосах берега Малой Хетты, иногда обнаруживали себя кости мамонтов, редко обломки бивня. В экспедиции был умелец, точил для желающих на токарном станке мундштуки. Тогда, в те годы, мундштук для сигареты, это норма. Это потом стали "голую" сигарету прямо в рот. Позднее, я видел, как в мундштук и папиросы вставляли, Ну это, наверное, для особого шика, если уж мундштук был особенный. Наверное, мода такая была. Один такой мундштук из слонового бивня, выточенный экспедиционным умельцем, где-то еще у меня хранится. Прокуренный такой весь, с оленьим орнаментом. Есть подозрение, что его использовали вместо курительной трубки, так он "закурен".
Понятно, что территория самой экспедиции безжалостно разрушена, перерыта, кругом болотца от растаявшей потревоженной вечной мерзлоты. Чем ярче солнце, те больше эти болотца, домики постоянно кренятся то в одну, то в другую сторону, подпираются брусками, железными трубами, отходами от буровой. Вокруг валяются брошенные компрессоры, заглохшие электродвижки, разный строительный мусор. Известная проблема с утилизацией мусора в Арктике - незначительный почвенный покров не дает возможность заглубить мусор и другие отходы, а производство значительных камер-пустот в вечной мерзлоте - это серьезная техническая задача.
Главные помещения - это дирекция и там, где хранится керн - кернохранилище, образцы породы, извлеченные из ствола скважины, такие круглые цилиндрики и на глаз, малоинтересные. Глины, песчаники, известняки...
И вот более 40 лет спустя, мне представилась возможность побывать в своих "пенатах". Я, будучи в командировке в Дудинке и Норильске, что расположены относительно недалеко от места, где бурилась Малохетская разведочная скважина, "организовал" для нужд сбора геологического материала вертолет Ми8. Поначалу речь шла только о визуальном облете территории.
Пилот, понятия не имел, что это за Усть - Енисейской экспедиция, и где она вонезапамятные времена базировалась. Для молодого пилота, 1945 год, когда экспедиция, завершив бурение скважины на Малохетской структуре, переместилась в другой район, был легендарно древним. С 1945 года, там не ступала нога человека в буквальном смысле этого слова. Мне пришлось показывать ему траекторию полета по карте. Мы вышли на речку Малая Хетта, и дальше на небольшой высоте - 200-300 метров, пошли вдоль нее. Наконец, мы увидели характерные остатки былой деятельности: полуразрушенные бараки, мусор, ржавый трактор... Пилот поначалу сразу запротестовал с посадкой. Дело было летом, болотистый грунт, опасно садиться, затянет в трясину, можно не взлететь. Наконец я уговорил пилота все-таки подобрать местечко для посадки, тем более рядом проявился приличный плоский бугор. Пилот оказался опытным и рисковым. Вообще, мне много пришлось полетать в Арктике. Пилоты малой авиации в Арктике - это по настоящему виртуозы своего дела и люди особого закаленного характера. Как-нибудь, напишу о моих встречах с ними отдельно.
Мы аккуратно сели, но пилот не выключил двигатель, и вертолет придавил грунт не полным весом. На всякий случай.
Я выбрался из вертолета, работающие лопасти сразу буквально выдули меня, как только я спрыгнул на топкую мягкую землю, и мощная струя воздушного потока от работающего винта плавно вынесла меня подальше от него.
И вот я двинулся на "расследование" того, что осталось от былой жизни. Это походило на вторжение в другой мир. Кругом следы человеческой деятельности, но видно, что людей здесь не было уже очень давно, и, по всей видимости, не будет ещё долго. Все неплохо сохранилось. Все-таки Арктика хорошо консервирует следы жизнедеятельности. Бесконечно длинная зимняя стужа и кратковременное лето, с редким моросящим дождиком. Никаких тебе ураганов, гроз, землетрясений, цунами, резких быстрых перепадов температур, оттепелей, заморозков...
Пилот просил не задерживаться - ситуация нестандартная, поди знай...Он явно нервничал. Второй пилот, замечу здесь, не вмешивался в наш разговор и во все время полета молчал, явно неодобрительно.
Оглянувшись, я быстро направился к большому приземистому бараку, явно похожему на кернохранилище. Двери не было, не было и сохраненного керна, этой главной ценности, ради чего бурится скважина, это тот фактический материал, подлежащий детальному изучению в лабораториях на "Большой земле". Разбросаны были только кое-какие остатки керна, видимо не представлявшие никакой ценности, или может быть были проблемы с транспортом. Я подобрал несколько образцов, бросил их в полотняную сумку, что захватил с собой. Зачем? Чтобы было не стыдно перед пилотом, что рисково посадил вертолет, не зря - "вот тот самый керн, что нужен для понимания дальнейших поисковых работ на нефть и газ на севере Красноярского края".
Но меня, конечно, занимал не мифический керн, а попытка найти тот дом, ту комнатку, где мы с папой и мамой жили в те года.
И потом, я же написал выше - именно здесь родилась моя сестра, Светлана. Подумать только её малая Родина. Такая необычная, некоторые сказали бы - как это романтично! Каких-либо особых воспоминаний в связи с рождением сестры у меня не осталось. Надо думать, меня это как-то не потрясло и не особенно осложнило мою жизнь, за что надо сказать спасибо моей маме.
Я без особых усилий нашел этот барак, где жили сотрудники экспедиции - приземистый покосившийся, без дверей и стекол в окошках. Пошел по темному коридору, Вот по описаниям родителей, справа как будто, наша комната. Вошел. Комната, двойные дощатые стенки, между ними, для теплоизоляции, что вроде щебня, песка, местами торчит какой-то мох. Да совпадает с рассказами родителей, наверное, метров 14-16. Направо, кухонька, метров 5-6. Печка, две чугунные конфорки. Теперь не могу вспомнить, как там было с вытяжкой. Трубы над бараком я не заметил.
Стою. Оглядываюсь. Стараюсь вспомнить всё, что могу вспомнить. Всё, что слышал в рассказах родителей. Жду чего то. Медлю. Но нет. Тушина. Вот уж истинно, мертвая. Я сюда стремился попасть, С таким трудом сюда выбрался, всеми правдами и неправдами. И вот Ничего такого.
Странное чувство овладело мною. Здесь я, пяти - семилетний мальчик, бегал, здесь играл, здесь жил, и все это много-много лет назад. И вот теперь я здесь, я вышел из того самого мальчика. Но нет, мы не узнали друг друга. Необычное чувство. Но оно быстро улетучилось, Ну было, ну прошло. Стало понятно, что я пытаюсь воссоздать в себе некие флюиды воспоминаний, которых практически не осталось. Воссоздать некое мистическое ощущение былого себя на этом месте не получалось.
Я пошел к выходу, не оборачиваясь. Снова по мрачному ветхому коридору барака. Подумал некстати, вот где снимать фильм с привидениями... Заторопился. Вышел наружу, на свет. Заморосил, пока я был в бараке, слабый дождик. Убыстряя шаг, лавируя между железными и разными другими остатками былой деятельности людей, трудившихся здесь когда-то в далекие, теперь ставшими легендарными, годы, перепрыгивая с кочки на кочку, побежал к вертолету. Вот уже и заждавшийся меня пилот, вижу, укоризненно и нервно машет мне рукой за стеклом кабины.
Вскоре я был в Дудинке, а затем в Норильске. Закончилась моя одиссея в собственное детство.
Позднее, когда я вернулся в Москву, я рассказал отцу о моей поездке в то место, где он трудился в те лихие годы. Но он, к моему удивлению, как-то неохотно и вяло все это обсуждал. И я почему-то тоже не стал расспрашивать о подробностях той жизни. И вот теперь многое забылось. Сейчас уже ни отца, ни матери, нет в живых и расспросить о тех годах, что теперь вдруг стали для меня интересными, не у кого. Все действующие лица из той эпохи мертвы. Мертва и та эпоха, а может быть еще и теплится где то...
Вот думаю, что напрасно, я слетал туда спустя 40 лет. Я смешал истинные более чем 70-ти летние нынешние воспоминания тех далеких лет своего детства с более реальными поздними, когда я посетил эти места. И теперь, сложно разъединить, воспоминания 70-ти летние, 40-летние и, наконец, 30-ти летние, отделяющие сегодняшний день от того момента, когда вертолёт выгрузил меня на одичавший пустырь заброшенной стоянки экспедиции. А если добавить сюда поздние разговоры родителей и их друзей о тех днях...
Тем не менее, что вспомнил, то вспомнил. И не всё ли теперь равно, каково происхождение этих воспоминаний.
Странно подумать, я "Последний из Могикан" моей семьи, который, хоть и не из когорты действующих лиц, но может поделиться своими запоздалыми воспоминаниями, малолетнего наблюдателя событий такого далёкого непростого времени.
3. ПОСЛЕВОЕННОЕ
Лето 1945 года. Наша семья в Москве. Большая Калужская улица, ныне Ленинский проспект. Восьмиэтажный кирпичный дом. Мы на восьмом этаже. Рядом парадная арка с надписью "Президиум Академии наук СССР". За аркой, в глубине ухоженного сквера желтый старинный "антикварный" особняк в три этажа дворцового стиля.
Здесь не могу удержаться, пока не забыл - только что прочитал в интернете -несколько сведений об этом здании. В далёком ХVII столетии его построил Федор Демидов (знаем про жуткую историю затопленной Невьянской башни), затем этот дворец купил ещё более знаменитый другой Фёдор - граф Орлов. Кстати, территория нынешнего Нескучного сада, примыкающего к дворцу, была составной частью обширного поместья Федора Орлова, спускавшегося к Москва реке - явное благоволение к графу со стороны Екатерины Великой. Позднее его приобрёл император Николай I для своей жены, и потому в истории закрепилось за этим зданием название (по имени жены императора) "Александрийский дворец". Есть неподтверждённое сведение, что в этом старинном дворце заночевал однажды, в одну из 36 своих "московских" ночей, Наполеон, когда, на свою беду, вошёл в Москву в 1812 году. В наше время, после революции, в начале двадцатых там был "Музей мебельного мастерства", известный по роману "Двенадцать стульев" Ильфа и Петрова (эпизод поиска одного из "бриллиантовых" стульев). И, наконец, в 1936 году в этот дворец переезжает из Ленинграда Президиум Академии наук СССР, тогда и появилась на фронтоне парадной арки соответствующая надпись. Что там, сейчас, я не знаю. Что то казённое. Известно, нынешний Президиум Академии наук России находится в другом, современном, тоже по своему знаменитом, здании, называемым "мозгами" Академии благодаря оригинальному бронзовеющему сооружению на крыше. Впрочем, в этом бывшем дворце, что то старого Президиума, похоже, осталось.
Но вернусь к началу повествования. В нашем доме, по расположению похожем на квадратную скобку, обращенную во двор, пять (а может быть и шесть, что-то не запомнил) подъездов. Все подъезды выходят во двор. Просторный заасфальтированный двор. Заборчик, или что-то похожее на него, и дальше большой усаженный деревьями и кустарниками сквер, плавно переходящий за небольшим неглубоким оврагом в Нескучный сад. Наверное, до войны это действительно был приличный сквер, как это полагается в столичном городе. Но летом 45-го, когда мы вернулись, нас встретил одичавший заброшенный пустырь, заросший кустарниками и травой. Несколько деревьев было срублено.
Но! По-прежнему непоколебимо, почти в середине сквера, продолжала стоять огромная запомнившаяся мне лиственница. Обхватить её ствол можно было лишь двум крупным мужчинам. Да и то... Лиственницу было видно отовсюду.
Да, вот ещё что - значительная часть пустыря была раскопана под огороды. Картошка. Дворы в Москве тоже работали "для фронта, для победы", подкармливая москвичей. Как там распределялась земля среди жителей дома, не знаю. Наверное, как то это регламентировалось, сейчас, поди - знай. Тогда я не интересовался этими "мелочами". Огороды просуществовали недолго. Сразу после войны их "закрыли". Весной 46-го я не помню, чтобы кто-то копал.
Пустырь плавно переходил дальше в заросший диким кустарником вышеупомянутый овраг, за которым правее был красивый когда то, а тогда совершенно обшарпанный, из красного кирпича мостик. Наверное, в былое время здесь протекал ручей. Левее, за оврагом - жёлтое старинной постройки одноэтажное здание. Здесь до войны был музей, точнее два музея - палеонтологический, вход с левого торца здания, и минералогический - вход с правого торца. Эти музеи до сих пор на прежнем месте. Однако тогда, в 45-м, оба были основательно заколочены. Но самое привлекательное для нас пацанов, было то, что под мостом, через овраг, были в больших ящиках заколочены многочисленные экспонаты минералогического музея. Всё это было загорожено железными решётками. Однако, здоровенные дыры в решётках, разваливающиеся ящики и полное отсутствие охраны, позволяли нам таскать оттуда разные разноцветные блестящие камушки. Помню красивую большую пластину слюды, кажется мусковита, которую я удачно вытащил из очередного раскуроченного ящика. Много разных минералов было рассыпано в кучах. Всё-таки, мы, помню, побаивались "изучать" минералогию таким образом. Ходили слухи, что кто-то попался на этом деле. Милиция нагрянула, кого-то задержали. Думаю, что основные, наиболее ценные экспонаты из минералогического музея, всё-таки вывезли в более надежное место. Здесь, под мостом в спешке сгрудили минералы, имеющие аналоги в музее, может быть из запасников. Впрочем, может быть и не так. Возможно, кто-то, более серьёзный, по-взрослому, здесь поработал до нас. Кто-то раскурочил же железные толстые прутья решеток, взломал когда-то добротные ящики...
Особым успехом у нас, пацанов, было найти кристаллы горного хрусталя. Такие красивые шестигранные заострённые столбики, эдакая блестящая игра природы в геометрию. Запомнился дымчатый большой кристалл мориона. Долго он у меня хранился. Потом потерялся во времени. Где то существует, наверное, кочуя в пространстве. Может быть, стоит у кого-то на столе, вспоминая, как я его вытаскивал из ящика.
Запомнил. Раздолбанный ящик, дыра в разломанной доске, засовываю глубоко руку внутрь ящика. Шарю там туда-сюда, нащупываю среди какой-то трухи нечто стоящее, тащу. С трудом, обдирая руку о края дырки, вытаскиваю большой холщёвый свёрток, разворачиваю - и там большой сантиметров 10-12 идеальной формы дымчатый кристалл горного хрусталя. Потом мне сказали - морион. Сразу мне было предложено поменять его на не менее красивый кусок яшмы. Но я не стал. Мне морион сразу понравился. Он долго был со мной. Я даже советовался с ним, учить или не учить арифметику. Это когда я поступил осенью 45-го в "настоящий" Первый класс.
Так вот, за овражком и мостиком, дальше, основательно подзаросший Нескучный сад полого спускался к Москва-реке, и, если пойти направо по набережной можно было попасть в Парк Горького.
Во дворе мы вечерами жгли костры и бросали в них несгоревшие шашки от салютов. Иногда кто-то из пацанов торжественно выкладывал из карманов где-то добытые винтовочные или пистолетные патроны. Это было особым развлечением: бросить горстку таких патронов в костер и быстро всем врассыпную и ждать когда начнет "палить". На моей памяти никого как-будто не задела шальная пуля. Но рассказывали, что где то в соседнем дворе были пострадавшие.
Вообще, во дворе ребята проводили все свободное от учёбы время. Играли в разные игры. "Ножички". Двое или трое ножичком - перочинным или заострённым кухонным, очерчивали круг. Делили его на равные части для каждого игрока. И по очереди бросали нож в землю, чтобы он вонзился, и по наклону отрезали, присоединяя себе новое "владение". И так, пока нож не воткнется в землю. Тогда очередь переходила к другому игроку. Проигравшим считался тот, чья урезанная территория становилась такой малой, что он не мог на ней устоять на одной ноге.
Еще была игра в "козла". Прочерчивали на земле черту. Тот, что "водил", становился спиной к черте и нагибался вперед, упираясь руками в колени. Сзади с разбегу перепрыгивали через него, отталкиваясь от его спины руками, что то вроде опорного прыжка в спортивной гимнастике. Дальше, тот, что "водил", переходил туда, где приземлился первый прыгнувший через него. Теперь, следующему приходилось прыгать через него с более дальнего расстояния, не переступая черту. И так до тех пор, пока очередной "прыгальщик" не сможет из-за дальности водящего через него перепрыгнуть, собьёт его в прыжке,. . Тогда этот неудачник становился "водящим".
Были и другие игры. Подбрасывали мячик, разбегались, кто-то ловил, пытался попасть в другого игрока.. Недавно узнал, что это была известная повсюду игра и называлась "штандер".
Были и что-то вроде казаков разбойников. Была и лапта - ну это все знают. Эту старинную русскую забаву "слямзили" американцы и назвали "бейсболом".
Да, вот еще было увлечение. Тряпичный мячик, так, комок тряпок, иногда со свинцовым утяжелителем. Надо было подбрасывать подвернутой внутрь щиколоткой ноги вверх таким образом, чтобы этот тряпичный комочек не падал на землю. Кто дольше, тот и победитель.
Вот подумал. Не было в те годы ни телевидения, ни тем более интернета. И вся наша пацанья жизнь проходила по дворам. Там кипели страсти-мордасти. Там выковывались характеры и определялись дальнейшие судьбы.
Помню еще выставку трофейной немецкой техники в парке Горького. Крутились вокруг немецких танков, длинноствольных пушек... Но особых воспоминаний об этой выстави почему то не осталось.
Особое воспоминание. Репродуктор на стене. Тётя Фаня у нас в гостях. Середина дня. Папа на работе. Мама, я. Тихий разговор женщин. Вдруг они замирают, и я слышу хорошо знакомый баритон диктора об объявлении нами войны Японии.
Тётя тяжко вздыхает, "Боже мой, опять война... Я думала, что всё уже закончилось... неужели опять все сначала...". Тревожное молчание. И так страдальчески и безнадёжно это было сказано, что мне это запало в памяти.
У нас коммунальная квартира. Две комнаты - у соседей - муж, жена и два сына. И мы - в одной комнате - папа, мама, сестра и я. Так метров, наверное, 14-15. Помню дерматиновый черный диван с высокой, такой же дерматиновой спинкой на всю длину с полочкой сверху. Наше окно выходит на Большую Калужскую улицу (ныне Ленинский проспект). Моя кровать справа от окна вдоль стены. На стене бархатный тёмно-зелёный коврик, похожий на скатерть, с золоченым выпуклым по всему коврику рисунком. Что-то вроде растительного орнамента по всей его поверхности. Коврик по всей длине кровати. Кровать обычная, железная с никелированными набалдашниками на углах спинок кровати. Коврик хорошо запомнился видимо потому, что я в те годы часто болел, и лежа в кровати, подолгу разглядывал эти золотые витиеватые лианы по всей его поверхности. Рассматривая их, прослеживая взглядом весь маршрут рисунка, что-то воображая, мечтая, двигался мысленно по этой золотой лиане. Моя задача была, проведя взглядом по всей длине золотой лианы, вернутся к исходной точке. Коврик, наверное, всё-таки это была праздничная скатерть. Как она оказалась у нас, не знаю. Кто-то подарил из родственников? Наверное, от дяди Паши и тёти Фани. О них я расскажу позже. Здесь скажу лишь, что дядя Паша, Павел Викторович, был высокий красавец, с небольшой окладистой бородкой, наверное, лет пятьдесят. Он сочинял детские стихотворные сказки. Иногда читал их мне. Они были рукописные, на тонкой желтоватой бумаге, карандашом. Мне они очень нравились. Он дарил их мне. Как я теперь хотел бы почитать их. К сожалению, ничего не осталось.. В нашей семье фигура Павла Викторовича была окутана какой то тайной. Как то однажды я услышал тихий разговор о его дворянском происхождении, о его каких то приключениях. Говорили, что у него два высших образования. Всё это представлялось мне нечто загадочным. В воздухе витала тихая тайна. Судя по всему, это был очень талантливый человек с богатой жизненной биографией. Совершенно нереализованной.
Он со своей женой Фаней (не помню её отчества), ютились вдвоем в маленькой комнатке при сыроваренном заводе в Москве. Эта комнатка, я был у них однажды в гостях с мамой, поразила меня жутко неприятным резким запахом сыроварного производства. Теперь мне понятно, что это было, по-видимому, какое то подсобное помещение при заводе, которое они занимали, так как он работал на этом заводе. Поразили также очень уж тесные "просторы" комнатки, - две узкие железные кровати и между ними небольшой колченогий столик со стулом. За занавеской в торце комнаты, а она такая узкая была, - что то вроде места для одежды. Мы расселись на кроватях друг против друга, и пили чай с бубликами. Взрослые что то горячо обсуждали. О чём - не помню. Помню, дядя Паша горячо убеждал маму , о чём - не помню, да скорее я и не прислушивался. Я тянул маму скорее домой, запах сыроварения был нестерпимым. Боже мой, я сейчас думаю, как они бедные там жили... . Потом дядя Паша долго не появлялся у нас в гостях. Больше я его не видел. Я однажды спросил у мамы: "Что дядя Паша к нам не приходит, да и тетя Фаня тоже?" Мама объяснила мне, что именно не помню. Позднее я узнал, что дядя Паша повесился на спинке своей железной кровати...
В те годы я много болел. Несколько раз воспалением лёгких, чуть не умер. Антибиотиков тогда, понятно, еще не было. Впрочем, говорят, пенициллин уже где-то появился. Одновременно у меня обнаружился ревмокардит, разговоры про порок сердца, разные другие детские болезни, корь, ещё что то, как же без них я мог. Да, воспаления лёгких, одно за другим... Такая вот долгая "болезная" полоса у меня пошла.
Помню женщину врача, что мною занималась. Очень, наверное, была толковым врачом, такая деловитая, не терпела многословия. Постоянно в гимнастерке. На войне была врачом в санитарном поезде, курсировавшим с передовой в тыл и обратно. Такой вот "челнок" тех лет. В тыл с ранеными для лечения, на фронт - за новым "раненным пополнением". (Здесь, замечу, теперь мне уже не отделить собственные воспоминания, от того, что услышал в разные годы от мамы). Да, так вот - санитарный поезд или, как тогда говорили - "состав", когда шел с фронта, "состоял" из раненных. Страшный сгусток страданий и жизненных неопределённостей, так и представляешь - тёмный шлейф боли тянущийся за его неспешным движением на восток (вспомнились русские землепроходцы, которые когда то "шли встреч солнцу", пока не дошли до Тихоокеанского упора. И вот снова на восток...
Так вот этот поезд иногда шел неделю, другую, уступая составам, что двигались на запад с солдатами и вооружением. Далеко не всех раненых удавалось довести до тыловых больниц. Далеко не всех. Один раз санитарный поезд попал под бомбежку. Тут мало кому удалось выжить. Моей "докторше" повезло, осталась живой, но потеряла всех, кого везла лечить... Была ли у нее семья, не знаю. Меня она лечила с каким то "остервенением". Да, это то слово! Мама говорила, что я ей кого-то напоминал. Она перепробовала на мне весь нехитрый арсенал тогдашних лекарств. И я каждый раз чудом выздоравливал. Её стараниями она добилась от поликлиники, где она работала, чтобы мне выдали путевку в санаторий в Мацесту, что около Сочи, для лечения ревмокардита - разного рода целебные ванны, сероводородные, кажется,- запомнился этот противный запах тухлых яиц. Ещё воспоминание: на "ванны" нас возили на автобусе всей группой больных детей. И вот одна песня особо запомнилась, мы её пели в автобусе по пути на ванны с особым рвением. "Гимн демократической молодежи" - " Дети разных народов, мы мечтою о мире живём...", и припев после каждого куплета - здесь мы в азарте чуть не срывали голоса: " эту песню не задушишь, не убьёшь, не убьёшь, не убьёшь!". Сейчас эта песня уже забыта, а тогда была очень популярна.
Мне повезло с врачом, конечно. Соседка говорила моей маме, что наша участковая очень "сильный врач". Её все знают.
Сейчас я думаю, что моя "врачиха", работая после войны, как бы восполняла потери своих раненых, которых она теряла от полустанка к полустанку, в том страшном санитарном поезде, где она была "Военврачом", так это называли тогда.
Подтянутая, с гладко причёсанными русыми волосами, приятным, хотя немного сероватым лицом, с большими карими глазами. Морщины вокруг глаз, на лбу. Среднего возраста. Сейчас я думаю, что она была молода, но рано "повзрослела" в санитарном поезде за четыре года "постоянной прописки" в нем.
Я подолгу разглядывал ее, пока она о чем-то шепталась с мой мамой, поглядывая в мою сторону. Конечно, от меня не могло ускользнуть меняющееся выражения её лица, с тревожного на ласковое, когда я попадал в поле её зрения.
Но, как её звать, я и тогда не знал. Как то за ненадобностью.
Когда мы переехали на 14-ую Парковую улицу, мама, еще долго перезванивалась с нею. Она поступила на какие то курсы, связанные с повышением квалификации. Я слышал разговор, что ей пригодился богатый опыт моего лечения в качестве материала для диссертации. Может быть, это была шутка? Так это или нет, теперь уже не у кого спросить, ни мамы, ни папы давно уже нет в живых. Но совершенно очевидно, что я обязан ей жизнью. В те годы вылечиться и от менее сложных болезней было проблематично. Наверное, да что, наверное - наверняка, уже нет и её, вот уж поистине "железной леди", из той когорты людей, что выковывались в те годы на железном ветру испытаний, порывы которого не смогли их не только никуда "унести", даже сдвинуть с места, которое они выбрали для себя. Поди знай, есть ли сейчас такие? Конечно, есть, не может быть иначе. Просто их пока не видно, не их время сейчас. Наверное.
Однако вернемся к нашей квартире.
Соседняя с нами по коммуналке семья - из относительно привилегированного "слоя" бюрократической номенклатуры. Глава семьи, как помнится, по фамилии Климкин, приносит периодически с работы продуктовые пайки. Были такие пайки для избранных в то "справедливое" время. Что делать, если благ на всех не хватает, то не пропадать же добру. Какие там были деликатесы! Помню, были длинные батоны из белого хлеба, красная и иногда черная икра, крабы в знаменитых консервах "снатка", еще разное такое... . Но особенно меня потрясали белые батоны. Мама меня старалась не пускать на кухню, когда у соседей появлялся этот паек.
Но надо отдать должное соседям, они тоже старались не козырять этими пайками и как то стыдливо прятали их от нас. Но нет, не то что прятали, но старались не использовать их "прилюдно". Кухня то общая, коммунальная - два столика, газовая железная плита с металлическими краниками, вбок влево-вправо. За окном балкончик дугой, маленький. Не помню, чтобы он хотя бы раз открывался, всё-таки последний, восьмой этаж старого кирпичного здания, "поди-знай", да и зачем его открывать, что там на нём потеряли? Возможно, дверь на балкон вообще была заколочена. За ненадобностью.
Несколько странных воспоминаний. Вот впервые увидел мыло для лица белого цвета. Почему то запомнилось удивление от цвета и нежного запаха. Это у соседей в ванной осталось - в пайке было. Забыли забрать в комнаты. Попробовал втайне немного помылить руки. Много пены и приятный запах. Быстро смыл, подул на мыло, чтобы подсушить, могли "застукать".
И ещё. Тогда нельзя было пользоваться нагревательными приборами. Строжайше! Экономия электричества. Ходили периодически по квартирам комиссии, проверяли. Вот такая комиссия однажды нагрянула к нам - "Есть нагревательные приборы?" - кто то из родителей, - "нет, у нас нет". Я услышал - о святая простота - " как нет, вон там, в шкафу, под одеялами.."
Как там дальше разрешился конфликт, не помню. Думаю, что мирно. Учли, наверное, ситуацию, простили на первый раз, забрали нагревательный прибор и ушли. Не помню, как он вообще выглядел этот прибор. Тогда многие пользовались ими, прятали на свой страх и риск. Времена были послевоенные крутые, могли быть и серьёзные неприятности.
Помню ещё, как вернули радиоприёмник. Во время войны все радиоприемники обязаны были сдать на хранение - понятно вражеский голос можно было услышать. Тогда не было FM и УКВ. Но зато были "короткие" волны, значит, можно было прослушать, что не надо. Приемник оказался не тот, да и не работал. Не помню, куда он потом исчез.
Младший сын у соседей был моего возраста. Кажется, его звали Женя. Мы часто с ним играли. Я бывал у него в гостях. Его мать Мария Павловна (?) симпатичная блондинка, относилась ко мне вполне дружелюбно.
Еще был у соседей старший брат Рем. Его я не помню. Помню только, что он оказался замешанным в каком-то бандитском преступлении - было совершено убийство женщины с целью ограбления квартиры. Поговаривали, что это банда "Черная кошка". Недавно по телевизору прошел сериал про "Черную кошку". Был ли Рэм в той самой банде, или нет, теперь уже кто расскажет... Короче, он сел в тюрьму, повидимому, надолго. Помню, приходила девушка к соседям, плакала, как понял, его невеста.
Что было дальше с этой семьей - не знаю. Её дальнейшая судьба мне не известна. Контакт с ней прекратился, как только мы переехали на другую квартиру, что "дали" моему отцу "от работы". Мы переехали на 14-ю Парковую улицу, что около Измайловского парка. Там у нас уже было две комнаты в квартире без всяких там соседей. Это было так необычно. Дом был четырёхэтажный, одноподъездный. Такими домами тогда была застроена вся 14-ая Паковая улица. Говорят, что все эти небольшие дома строили пленные немцы. Сейчас все эти дома "снесены" и на их месте стоят современные многоэтажные панельные дома. Потом я вернусь к этому периоду жизни.
А пока, наша школа по Большой Калужской улице на противоположной стороне от дома. Иду сначала по левой стороне, той же, где и дом. Иду каждое утро, с портфельчиком, метров четыреста - пятьсот, перехожу на другую сторону, и немного углубившись во дворы, оказываюсь перед воротами своей первой "нормальной" школы. Обычное кирпичное четырехэтажное здание, небольшой двор. Школа, кажется, номер 16.
Школу плохо помню. Там я проучился четыре или пять классов, а может быть и все шесть. Чёрная деревянная парта на двоих, откидная слегка наклоненная крышка, как продолжение поверхности парты - для письма, внизу полка для учебников, портфеля - ранцев тогда не было. В центре парты дырка для чернильницы. Чернильницы - "Невыливайки", приносили с собой. Отличное чьё-то изобретение: небольшой цилиндрический стаканчик из керамики (пластмассы, стекла), размером примерно четыре на три см (высоты, диаметра), края плавно по всей окружности загибаются во внутрь в виде опрокинутого конуса. Таким образом, если залить в такую чернильницу чернила через этот конус, то вылиться наружу они уже не смогут, растекаясь по внутренней стенке чернильницы, никак не попадая в узкое горлышко опрокинутого вниз конуса, что по центру стаканчика.
Ручка для письма - деревянная палочка, на конце обхваченная металлическим пояском, куда вставлялось стальное "пёрышко". Пёрышко на конце имело раздвоенный тонкий кончик, с которого стекало немного набранных чернил. Окунул ручку с пёрышком в чернильницу и можешь пять- семь слов написать подряд. Если постараться больше задержать чернил на перышке, запросто можно было поставить кляксу в тетрадке. Но, конечно, бывали и особые ручки - из пластмассы, резные деревянные, наборные из пластмассовых колечек - это уже был предмет особого шика. Кстати, все ученические тетрадки, что до сих пор, на удивление, остались неизменными - зелёненькие, самые дешёвые, по 12 страниц - во всех в них обязательно присутствовала "промокашка", такой рыхлый листок бумаги, хорошо впитывавший чернила.
Да, вот ещё что - эти стальные перышки были очень разнообразными: для тонкого письма, для более толстых линий, позволявшие писать с более сильным нажимом, с меньшим, - из белого металла, из жёлтого, различались по форме.... . В портфельчике всегда имелось по несколько запасных пёрышек.
Ещё запомнилось дружное соревнование, кто лучше заполирует до блеска мелкую монетку на каменном подоконнике. Этим занимались на переменке в коридоре, прижав монету одним пальцем, лучше, для большего нажима, двумя - полировать, полировать... Долго полировать. Несколько дней иногда. Полированная поверхность получалась идеально зеркальной.
Каких-либо других воспоминаний о той школе, да и об учителях, у меня не осталось. Наверное, я был учеником не ахти каким. Много пропускал по болезни, наверное, поэтому. А может быть, просто был лентяем. Наверное, и то и другое. Теперь уже, у кого спросишь, да лучше и не надо.
Директор школы - мужчина. Помню, еще был в классе отличник, Вечно его ставили в пример... Больше, как ни пытаюсь, ничего не могу вспомнить о школе и своей учёбе в ней. Как то даже странно. Да вот ещё что, кажется, была у школы своя котельная, Зимой топили. Во дворе - гора угля. Теперь уже точно всё. Если что вспомню, потом припишу. Ящик воспоминаний о первой половине учёбы в школе, в моей голове, исчерпан.
Два года ( или уже три?) назад захотелось навестить свои пенаты. Доехал на метро до "Октябрьской", троллейбус "четверка"... И вот я около того самого дома. Задираю голову вверх - балкончик овалом опоясывает кухонную дверь всё на том же восьмом этаже. Рядом та самая "триумфальная", пардон - "Академическая", парадная арка, в глубине которой особняк бывшего президиума Академии наук - на фронтоне арки написано по-прежнему "Президиум Академии наук СССР". Хочу пройти во двор дома. Не могу. Всюду все блокировано для входа железными калитками с замками. Только для жильцов дома - у каждого, надо думать, персональный ключ. Наконец нахожу одну единственную открытую калитку для входа. Ладно. Вхожу. Ноги сами меня несут к моему подъезду. Ну конечно, замок, на парадной двери, как полагается. Снова ладно. Посмотрю окрестности. Ничего не узнаю. Весь двор буквально заставлен дорогими иномарками машин. Ну да, Ленинский проспект. Престижное место. Хочу выйти в примыкающий ко двору сквер, где мы бывало... Не могу. Сквер изолирован от двора металлическим забором. Но где то должна быть калитка. Жильцы же, как то проходят в сквер. К тому же раньше, это вообще, по существу, была часть двора . Ладно, всё более раздражаясь, начинаю поиски этой Калитки. Дом довольно длинный, Иду вдоль забора. Вдоль забора плотный строй машин. Приходится учитывать их присутствие, всё время вздрагивая от включаемых сигнализаций . Невольно подумал: из окна наверняка уже нервный владелец щелкает затвором (шутка). глядя на этого странного человека, что то вынюхивающего около его "Мерса". Но нет, он перешёл дальше к другой машине.. . Ладно, короче, дверь найдена. Ура! Обычная железная дверь, такая, как в квартиру. Ну, как я не догадался заранее - заперта . Ну понятно, выход со двора может быть только у жителей этого "придворового" дома. Вход во двор - одна калитка выделена для общего пользования в порядке исключения, не запирается - мало ли гости там к кому... А вот выход в придворовый сквер, это уж будьте любезны.
Ну что мне было делать? Конечно, я понимал - этот большой сквер, где мы резвились когда-то пацанами, плавно переходит в Нескучный сад, и уж там огородить его длинным забором было бы уж чересчур смело, даже для обладателей Мерседесов, поэтому они, жители, огородили его от разных пришельцев на ближних подступах ко двору. Можно было снова выйти со двора и окольными путями попасть сначала в Нескучный сад, а из него уже в мой сквер. Вот так я и стоял довольно долго в нерешительности, крутя в голове что предпринять. И тут мне повезло. Сзади меня возник довольно молодой мужчина, скорее можно сказать парень, лет эдак 20 - 25, явно имеющий отношение к Вольво, что стояла около этой калитки. Он подошел ко мне и, ничего не говоря, остановился рядом. Был он скромно, по-спортивному, одет и выглядел вполне дружелюбно. Он спокойно ждал объяснений, что делает здесь около его машины и этой двери - калитки, этот, судя по его странному поведению, явно чужак. Я коротенько объяснил ему мою ситуацию, что-то вроде того, что вот мол раньше, да, господи, каких-то 70 лет назад, я жил в этом доме, с тех пор ни разу здесь не был и вот хотел, понятно, глупо все это выглядит, навестить, так сказать, провести ревизию воспоминаний, выяснить что мне приснилось, а что было на самом деле. Да, конечно, старческие причуды.. . Ну, в общем, в таком духе.
Да и вот, говорю ему, дверь- калитка на замке, а как быть мне с ключом, которого у меня, как не было 75 лет назад, так и нет.
Молодой человек, не перебивая меня, выслушал. Выслушав, неожиданно рассвирепел. - Суки! Я так и знал, что будут проблемы с этой чёртовой калиткой! Как можно так делать! Скоро, суки собственные задницы будут запирать на замок, чтобы их дерьмо кто-нибудь не присвоил! - Я вас понимаю - это уже ко мне, - Конечно, ключ сделаем сейчас. Он полез в машину - да машина, в самом деле, была с ним знакома. Вытащил откуда - то из нее ключ, обычный ключ от входной квартирной двери, и быстро открыл калитку.
Я поблагодарил и направился было воспользоваться открывшейся (в прямом смысле слова) выходом на "волю".
- А скажите, пожалуйста, - вежливый товарищ, подумал я, - скажите, что в 45-м 46-м годах, здесь не было забора? И что ... в сквер можно было запросто пройти?
- Да тогда вообще было мало заборов в стране. Мало что надо было охранять. Наверное, поэтому. Другое дело заборы особого назначения. Ну, это уже не относится к скверам и дворам. Парень проявлял искренний интерес. Понятно, для него 70 лет, это - как до нашей эры. Мне некуда было торопиться, к тому же парень становился и для меня интересным.
- Да, тогда не только заборов, но и машин было мало. Ну да, конечно, мне отец рассказывал, что тогда машины были в основном те, что после фронта списывали. Виллисы, Студебеккеры ... Отец всю войну прошел, за "баранкой", так и до Варшавы дошел. Дальше контузия. Списали. После войны продолжал шоферить. Сначала в колхозе. Потом перебрались... Так вы в этом доме, говорите, жили в те годы. Надо же. А вот скажите, мне здесь один говорил, что в этом доме жил Карандаш. Ну знаете, первый наш самый знаменитый клоун.
- Да, точно. Вон в том подъезде. Третий, кажется. Четвертый, да, четвертый. Да, да знаменитая "Клякса" - черный скотч-терьер. Он всегда с ним выступал. Редкая тогда была порода.
- И что у него была уже в те годы какая то легковая машина?
Чувствовалось, что мой "ключник" был большим любителем машин.
- Да у него был трофейный "Опель- кадет" Кто то ему подарил, с фронта приволок. Это с нее мы сразу после войны начали делать свой знаменитый Москвич 401. Точная копия опеля.
- Да я знаю, это сейчас большой раритет. Говорили, что Карандаш" попал в опасную немилость властей.
- Кстати, его фамилия Румянцев. Был кумиром тех лет. Популярность была в народе громадная. Сейчас он уже подзабыт. А тогда его злободневные шуточки шли в народ - вы слышали, Карандаш- то вчера на представлении в цирке такое сказанул... . И вот одна такая шуточка чуть было не посадила его на нары...
- Это что за шутка?
- Однажды он вытащил на арену большой мешок с картошкой. Сел на него и сидит. Ну, здесь по ходу, напарник ему и говорит " что ты сидишь на мешке с картошкой, садись вон кресло удобное". Что то в этом роде. А он: "Подумаешь, я сижу на картошке. Сейчас вся страна на одной картошке сидит". Понятно, за такую шутку можно было в те годы и на лесоповал загреметь. Но пронесло. Несколько месяцев его не было видно, потом опять появился на арене. Но шуточек уже острых не было. И популярность его стала падать...
Потом мой новый "полузнакомый" долго, с явным интересом, расспрашивал о тех давних временах. Я был для него в качестве неожиданно возникшего "динозавра". Он был уверен, что они вымерли. А тут один сам пришел. Ключ ему даже дал от калитки.
Но мне уже хотелось побыстрее воспользоваться открывшимся выходом в сквер моего детства. Я еще раз поблагодарил его.
- Да, что вы, что вы. Не стоит благодарности. Это вы извините, что эти суки теперь готовы все запереть. Мне отец говорил,... да он умер, "Сынок, жизнь счас такая, смотри, не скурвись", я запомнил. Уже давно умер. Да, раны стали открываться. Много пришлось работать после войны. Нас трое. Еще брат у меня и сестра. Я старший. Ну, мне тоже пришлось после девятого. - автоправа и по стопам папани. За баранку. Помните песню "Крепче за баранку держись шофер..., чтобы не пришлось в семье плакать"
- А когда же на такую дорогую тачку удалось заработать?- осторожно полюбопытствовал я
- Да нет, я шофер по найму. Живу здесь недалеко. Хозяйка звонит. Я приезжаю. Вот вызвала. Приехал. Счас позвоню, скажу задержался, пробки. Да нет, окна у неё не во двор - заметил он беспечно.
Сквер оказался никак не похожим на тот, что в моих воспоминаниях. Всё такое ухоженное, расчищенное. Вот овраг. Тот самый. Это же овражек, оказывается всего лишь. А тогда зимой с него не всякий мог на лыжах. А иногда одну крутую лыжню поливали водой и отчаянные смельчаки - на коньках. Конечно, если девочки были поблизости.
Коньки продавались отдельно от ботинок - лезвие конька под стальной пластинкой. Не помню что-то про ботинки. Мы во дворе катались так: коньки прикрепляли к валенкам веревкой. . Затягивали её деревянной палочкой, там, где носок, чтобы потуже. И вперед! Конечно, надо было не забывать про палочку, что притягивала конек к валенку. Да нет, нормально катались. Никто не роптал. Все были довольны.
В ходу были коньки трех типов. "Норвежки", это те, что беговые, длинные такие, "Канады" - это хоккейного типа, "Стрелки" - почти не закругленные впереди. Ну, это вообще, только по хорошему льду. Где ж его взять. Обычно были в ходу универсальные "Канады".
Позднее, года через два, мне купили, я хорошо катался на коньках, настоящие "норвежки", гоночные, как тогда говорили. Я любил гонять на коньках, особенно по ледяным дорожкам парка Горького. Тогда заливали льдом весь парк, все дорожки, проходы, скверы, площади парка. Весь парк Горького - сплошной рай для любителей покататься на коньках. Понятно, бесплатно. Вообще я не помню, чтобы в те годы что то было платно, кроме, конечно, магазинов. Но катание в парке, это уже было позднее, не сразу после войны. Где то в конце сороковых - начале пятидесятых. В парке музыка, хорошо освещено, много народа на коньках. Без коньков зимой, там тогда нечего было делать. Небольшие буфетики. Пирожки с картошкой или с яйцом и капустой. Очень всё вкусное. Горячий чай. Скамеечки, можно отдохнуть. Других "культурных" развлечений у нас не было.
Да вот еще что вспомнил, коньки мне заточили в мастерской, где точили тогда коньки самой Марии Исаковой! Конькобежный кумир тех лет. Я этим очень гордился, и все это знали. Теперь почему то о ней забыли. А это была наша первая чемпионка мира в первые послевоенные годы. Гордость нашей страны.
Отвлекся. Сквер. Вот тот арочный мостик. Вот здесь были раскуроченные ящики с минералами из музея. Сейчас все очень аккуратно, отреставрировано. Красный кирпич мостика пламенеет на солнце. Я сфотографировал. Есть фотография в Контакте.