- Науке не веришь? - В голосе Сени звучала насмешка.
- На науку надейся...
- Тогда зачем из дому уходишь?
- Скучно одному. Мама в командировке, батя после болезни в полдесятого на боковую идёт. Ему любые землетрясения сейчас до лампочки. У него "усталость от жизни". И у меня тоже: учиться лень, тем более перед смертью...
- Я тоже от математики уже окосел, да и вечерок может оказаться интересным - народное гулянье. Когда такое в последний раз было?
- На Новый год.
- На Новый год не все на улицу выходят. Мы с тобой, например, не выходили.
- Почти не выходили. Нам с тобой не до того было...
- Да уж...
- Ты ей сегодня не звонил? - В голосе Гарика угадывалось волнение, которое он попытался скрыть.
- Ещё нет, но собираюсь, - ответил Сеня небрежно. - Сегодня всё должно решиться. Или или... Хотя, судя по ее настроению в последний раз, можно было, наверное, и не звонить... Ладно, мне ещё кое-что почитать надо. До вечера. Где встретимся?
- На скамейках?
- Годится.
Гарик положил трубку и посмотрел на часы: полшестого. Оставалось ещё три часа. Ему бы тоже не мешало почитать. Экзамены начинались через две недели. Но ничего не хотелось делать.
"А если бы это действительно были последние часы моей жизни?! - подумал он. - Что бы я тогда делал? Сел бы за книжку?"
Он оглядел книжную полку. Стейнбек? Вряд ли. Кстати, к экзамену по "зарубежке" надо прочитать. Горький? Нет. Хотя... Нет, вряд ли. "Двенадцать стульев"? Может быть. О землетрясении, ставшем на пути Остапа Бендера... Библию почитать? Пробовал. Трудно. "Праведный верою жив будет". Ну что это такое? Без семинарии не понять. Нет, наверное, не стал бы вообще ничего читать за три часа до смерти.
Гарик открыл ящик своего стола. Кому нужен весь этот хлам? Что сказали бы о погибшем в результате землетрясения молодом человеке его душеприказчики, совершенно чужие люди? Из чего же сделан был этот мальчишка? Определённо из одной рухляди. Из старой ручки "Кимек" ("Кишинёвский механический карандаш"), нипеля, заклёпки от джинсов, старой прозрачной пуговицы, похожей на обсосанный леденец. Неужели от армейских кальсон? Вполне возможно, что он её ещё из армии приволок. Это на него похоже. Так, дальше. Ещё он сделан из кусочка канифоли, лоскутка изоленты, который еле-еле вокруг пальца обернуть можно, и из старого каштана. Вот что тут делает каштан? Может, он от моли? Говорят, от каштанов моль дохнет. Ещё Гарик сделан из колпачка от фломастера и холостого патрона. Так, что тут ещё имеется? Бальзам "Звездочка"... с нацарапанной иголкой надписью "На сердце" и осколок снаряда, тоже армейский сувенир. Это детишки офицеров забытый после учений боевой снаряд в костёр кинули. В полку Гарика после учений много интересного можно было на свалке найти. Осколки долетели аж до штаба полка - за километр. Хорошо хоть не убило никого.
Он задвинул ящики и захлопнул дверцу стола. Когда он только уберёт в нём? Права Ира, сколько в нём лишнего! Хоть она это Сене сказала, но Сеня другой - у Сени в доме с хламом борьба ведётся не на жизнь, а на смерть, его мама расстаётся со старьём, как опытная подпольщица с прочитанными записками, - сразу, безжалостно. Именно так, наверное, должны вести себя люди, для которых любой день может стать последним. Да и в голове у Сени порядка больше. Он знает, чего хочет.
Гарик жил так, как будто впереди если не бесконечная жизнь, то по крайней мере длинная, как у мифического Мафусаила. Он ещё ни разу не был на волосок от смерти. Его жизнь была чередой более или менее благополучных, не слишком запоминающихся событий. Среди них самым несчастливым был закрытый перелом руки в пятом классе, а одним из самых счастливых - поздравление Иры на день рождения год назад. Сама позвонила, в первый и последний раз за пять лет их непростых отношений! Ещё он хорошо запомнил её первый поцелуй - накануне его ухода в армию. Он помнил вкус её помады на своих губах и тонкий запах прибалтийских духов. Позже она утверждала, что таких духов у неё отродясь не было.
Гарик впервые обратил на неё внимание в седьмом классе, во время утренней физзарядки, которую проводил физрук Ягуар (на самом деле Эдуард) Артёмович Школьник.
Замечательный был денёк - свежий, промытый прошедшим накануне дождём. За день до того мама Гарику купила по знакомству чешские кроссовки: замшевые, синие, с красными вставками, - сокровище, а не кроссовки. С чувством гордости и превосходства Гарик осматривал ноги своих одноклассников и одноклассниц и не находил похожих. Неизвестно, какая сила заставила его искать, чем потешить своё тщеславие в стане параллельного "В" класса. Увы и ах! На паре худеньких девичьих ножек в синих колготках он обнаружил точно такие же кроссовки, заволновался, поднял вверх глаза и остолбенел. Как он раньше не замечал этого задумчивого лица египетской принцессы, этих строгих карих глаз, этого капризного носика?
Лишь в девятом классе они впервые вышли на улицу вместе, в январе. Было непривычно холодно, но Гарик этого не чувствовал. На пустыре возле незаконченного корпуса Политехнического института снег был выше колена. Гарик шёл по новому снегу, как вездеход, а Ира шла по его следам. На самой середине пустыря Гарик рухнул в сугроб. Перевернулся на спину и посмотрел на Иру. Отсюда она казалась высокой, недосягаемой. Ира, наверное, казалась себе в тот момент принцессой, перед которой распластанный рыцарь дожидается решения своей участи, и аккуратно наступила ему на грудь высоким заснеженным "бахилом". Она улыбалась. Безусловно, это означало, что прогулка ей нравится, что теперь между ними заключён негласный союз, о существовании которого не догадывается ни одна живая душа. Между ними есть тайна.
Через два дня лазутчик Пава, друг из Ириного класса, донёс, что Ире прогулка не понравилась, а значит, никаких тайн, никаких негласных союзов не существует - они по-прежнему чужие друг другу люди.
Отныне Ира стала его главной темой. Он хотел знать о ней всё: если б существовал такой предмет исследования, как "ириноведение", он записался бы на него во что бы то ни стало. Ему в Ире нравились и душа, и мысли, и одежда. Он восторгался её начитанностью и чувством юмора. Он был влюблён в её длинные каштановые волосы, в карие задумчивые глаза. Друзья над ним смеялись. "Девушку, - говорили они, - надо выбирать снизу вверх, а не наоборот - как ты". Он выписал в свой дневник из какой-то книги: "Любящий всегда гениален, так как он открывает в предмете своей любви то, что скрыто для всякого нелюбящего. Творец... в личных отношениях... всегда есть любящий, только ему открыты новые идеи, которые он хочет воплотить в жизни и которые чужды нелюбящему..."
Каковы были эти новые идеи? Ире нравились полевые цветы - он дарил ей полевые цветы. Она любила музыку - он приносил свои любимые кассеты, на последней был Крис Реа. Он читал её авторов: Нагибина, Ильфа и Петрова, Джерома К. Джерома. Он готов был каждый день встречать её и провожать. Иногда по несколько часов он стоял на остановке вечером, и в дождь и в снег, ожидая её появления. Он поздравлял Иру со всеми праздниками и днями рождения, она же никогда первой не звонила - это было не в её правилах и никогда его не поздравляла.
Институт он выбрал, потому что в него поступила Ира.
У Иры было слабое здоровье, и как-то раз она сказала, что собирается прожить только до сорока. Возможно, в этих словах была доля кокетства, но Гарик его не услышал. Если бы он мог ей помочь, продлить ей жизнь! Если бы он только был в состоянии облегчить её боль. Он навещал её, когда она болела. Но она была не очень рада ему.
У него были соперники. Когда он учился на третьем курсе, Ира попала в больницу с воспалением лёгких. Он навестил её в больнице, в палате уже находился какой-то симпатичный атлет, как позже выяснилось, пятикурсник Политеха. Вот ему Ира была рада.
На днях рождения то и дело появлялись молодые люди, которые, в отличие от Гарика, могли обнять его девушку за талию и вывести на балкон покурить. Гарику она бы этого не позволила, им - позволяла. Гарик даже пытался научиться курить, но так и не преуспел в этом деле.
И всё-таки Гарик не обращал внимания на Ирино непостоянство и упрямо напоминал о себе.
Он закрыл стол, встал и подошёл к старому дивану, своему ровеснику. После картины хаоса в собственном столе Гарик почувствовал себя тоже старым и усталым. Жизнь владельца такого стола вряд ли кто назвал бы осмысленной. Идея! Вот что он сделал бы за три часа до смерти - выспался бы. А вдруг в последний раз?
Главным событием этого вечера было обещанное учёными землетрясение. Накануне уже было одно - силой в шесть с половиной баллов. Оно случилось ночью, его Гарик проспал, как и большинство жителей города, которые работают и живут в первую смену. Жертв и разрушений землетрясение, к счастью, не принесло. Бдительные республиканские сейсмологи наутро по радио и телевидению объявили, что вечером и ночью возможны повторные толчки, сильнее первого, поэтому гражданам следует быть начеку и встретить стихию во всеоружии. Почему толчки должны были произойти именно вечером или ночью, учёные не объяснили.
И тут выяснилось, что землетрясение, к которому есть время подготовиться, совершенно не страшно. Утром в транспорте только и разговоров было о том, как бы пооригинальнее провести время повышенной сейсмической активности. Студенты факультета, на котором учился Гарик, приняли весть о грядущем бедствии с воодушевлением: составлялись шутливые завещания, студенты исповедовались друг другу в грехах и просили их отпущения, всё это сопровождалось распеванием эсхатологических текстов из репертуара модной группы "Крематорий". Даже самый строгий декан в мире, "татука" (или, по-русски, "папаша") Нантой, ни разу никого не одёрнул. В обычные дни он горлопанам спуску не давал. Но в то утро, накануне землетрясения, он, обходя дозором свои владения, прислушиваясь к апокалиптическому галдёжу в аудиториях, молчал. Чего никак нельзя было сказать о беззаботных, мало живших, желторотых студентах. На каждой паре преподавателю задавали вопрос о том, что он будет делать вечером. Преподавателей, как видно, эта тема тоже очень беспокоила, и они пускались в пространные рассуждения о землетрясениях, о жизни и смерти, о смысле человеческого существования. Преподавательница английского, мизантропка мэдам Скурятина, отложила свои колкие обличения, направленные обычно против плохо одевающихся студенток и мужчин, среди которых сегодня совсем не осталось рыцарей, или, как ей больше нравилось, "миджнуров". Целых полчаса она потратила на объяснение собственной позиции в отношении землетрясений, их предсказаний и "учёных камланий вокруг ЭВМ". Правда, она не преминула напомнить, что предсказаниями землетрясений заправляют всё те же мужчины, по большей части существа бездарные, которым нельзя свою жизнь доверить, не говоря уже о жизни нации. Она, против своего обыкновения, даже не отправила Гарика по личному поручению (на предыдущем занятии он забирал у подруги преподавательницы ведро помидоров, а за неделю до этого ходил делать дубликат ключа). Основная мысль рассуждений "англичанки" была проста - в предсказания учёных она не верит и собирается спать, как все нормальные граждане. Но среди студентов нормальных граждан оказалось совсем немного, большинство собиралось гулять до утра.
Вчерашнее землетрясение было третьим в жизни Гарика. Все землетрясения он запомнил хорошо.
Первое случилось, когда ему было шесть лет. Все - и мама, и бабушка, и Гарик, и папа - находились тогда в большой комнате.
Сначала затрясся сервант. Это был хороший немецкий двустворчатый сервант, тяжёлый, солидный. За ним мама записывалась в очередь, он стоил семье недёшево - мама копила на него полгода. Бабушка доверяла ему на хранение пенсию, мама - документы, фарфоровый сервиз и шесть стаканов с парусниками - подарок её брата, работавшего когда-то в Восточной Германии. Брат совершил там преступление и отбывал наказание в тюрьме. Но Гарик этого ещё не знал, ему просто нравились парусники, а вместе с ними и далёкий дядя, который их подарил.
Вторым после серванта заходил на тонких циркульных ножках чёрно-белый телевизор "Электрон", по которому передавали фигурное катание. Гарик лежал с папой на диване, смотрел телевизор и удивлялся, как непринуждённо фигуристы скользят на таких тонких лезвиях, - в родном городе Гарика научиться кататься на коньках было сложно: лёд зимой долго не держался. После трудного прыжка фигурист упал на лёд, тут же Гарик почувствовал, как диван под ним неприятно заездил. "Папа, - спросил Гарик, - а почему дядя в телевизоре упал? Потому что у нас пол трясётся?" Папа ничего не сказал, только натянул на самый подбородок тяжёлое зимнее одеяло.
- Землетрясение! - вскрикнула мама и метнулась к Гарику, своему главному сокровищу.
- Землетрус! - воскликнула бабушка, бывшая учительница и даже директор школы в украинском селе.
На мгновение она задумалась. Её главным сокровищем был второй внук, Вася, оставшийся сиротой на второй неделе жизни, которому она стала по сути матерью. Но он сейчас был в деревне у родственников. Бабушка устремилась к серванту, схватила документы и пенсию, после чего подскочила к телевизору и попыталась удержать его от падения. Телевизор, хоть и дрожащий, как в ознобе, на ногах стоял твёрдо и падать не собирался. Бабушка выключила его из сети и скомандовала:
- На вулыцю!
Мама схватила плед, обернула им Гарика.
- А тебе что, особого приглашения надо? - взволнованно спросила она мужа.
- Да чего я туда пойду? Чего я там не видел? - Папа повернулся на другой бок и уткнулся носом в стенку.
- Ну как знаешь, - сказала мама и поспешила к выходу.
Они жили на первом этаже и на улице оказались раньше многих соседей. Выбежали и остановились у подъезда, глядя на дом так, как глядят на тонущий корабль люди, отплывшие на недостаточное для полного спасения расстояние. Они бросают вёсла и завороженно смотрят на трагическое зрелище - агонию своего плавучего дома, втайне молясь и надеясь, что всё обойдется и скоро они смогут вернуться в тёплые каюты, в свои ещё не остывшие постели.
Было десять часов вечера. Сырая, грозящая простудой погода: капли на ветках, мокрая дорожка перед домом, груды старых листьев, тающие сугробы, водопроводные трубы с лоскутами изоляции - всё было под стать настроению людей.
Гарик посмотрел на трубы и спросил:
- Мама, это что, у кого-то гипс сняли?
Мама не ответила. Соседка со второго этажа уныло размышляла вслух о том, что будет, если дом развалится: скорее всего, здесь их всех и засыплет. Из зоны риска при этом она не уходила.
Из дверей подъезда продолжали выскакивать кое-как одетые люди. С четвёртого этажа слетела семья дяди Юры: тётя Тамара, его две дочки - Наташка и Ольга, обе тепло одеты, как для гулянья.
- Никто ещё из окон не прыгал? - осведомился дядя Юра, одетый в спортивный костюм, банный халат, шапку-треух и тапочки, - у нас хорошо, на виноградник сигать можно.
Дядя Юра был высокий мужчина и весельчак, особенно когда выпивал. Сегодня он, кажется, уже отметился. Выведя семейство, он стал рассказывать, как во время одного из землетрясений в девятиэтажке выключили свет и какой-то первоклассник с девятого этажа мчался, расталкивая людей, с криком: "Пустите меня, я жить хочу". Его жена, серьёзная тётя Тамара, бухгалтер в больших очках, заметила, что ничего смешного в этой истории нет, потому что все люди хотят жить и именно поэтому выбегают на улицу.
- Сэрвус! - приветствовал честную компанию сосед дядя Ваня в банном халате на голое тело.
В руках он нёс сына Виктора, завёрнутого в три или четыре полотенца. Во время первого толчка он с трёхлетним Виктором принимал ванну. "Ванна затряслась, - рассказывал он по-молдавски и сам себя переводил, - а Виктор говорит: "Папа, мы в лодочке плывём?" - Дядя Ваня засмеялся. - Я его выношу, а он мне: "Папа, давай обратно в лодочку".
Гарику очень нравилось, как дядя Ваня смеётся. Вообще ему нравился этот всегда бодрый, стройный, невысокий, рано полысевший мужчина. Он работал портным в армейском ателье. Семьи Гарика и дяди Вани жили на одной лестничной клетке и все семейные торжества праздновали вместе. Так повелось с самого начала, как только они заселились в этот дом шесть лет назад. В дяде Ване всё ему казалось необычным: и его приветствие "Сэрвус", и красивые вельветовые костюмы, и его молдавский язык. Когда сосед переходил на молдавский, Гарик переставал его понимать и оттого ещё больше уважал.
За пять минут почти все квартиры подъезда уже имели своих представителей в возбуждённой толпе перед подъездом. Все ждали повторных толчков.
- Первый толчок был около шести баллов, - компетентно объяснял физик дядя Юра, - обычно наши дома такие толчки выдерживают. Не дай нам Бог, конечно, такого землетрясения как в Бухаресте.
- Мы же не так близко к Карпатам живём, как они, - возразил дядя Ваня.
- А вспомни землетрясение в сороковые годы, - сказал дядя Юра. - Тогда же дома как карточные домики валились.
- Ну, разве тогда строить умели.
Ни дядя Ваня, ни дядя Юра не могли помнить того землетрясения: тогда они оба жили в других местах.
По домам люди разошлись где-то через час. Папа Гарика уже давно спал. Он храпел так, как будто во сне на кого-то сердился.
Наутро Гарик заметил в штукатурке дома, между третьим и четвёртым подъездом, трещину, похожую на шрам. Ширина её была сантиметра три, она прошла от крыши до самой земли и была единственным напоминанием о вчерашней тревоге.
Второе землетрясение случилось через двенадцать лет, в начале июня.
Гарик был дома один: папа отдыхал на море, мама пошла в гости и ещё не вернулась. Гарик смотрел "Место встречи изменить нельзя" в большой комнате. Было уже за полночь.
И в этот раз началось всё с телевизора. Теперь это был цветной "Рубин", и стоял он на тумбочке.
На экране Шарапов отпускал Юрского домой, вошла жена арестованного, начала плакать. Юрский попросил её не плакать, и тут телевизор, как будто от переполнивших его чувств, начал тихонько прыгать к краю тумбочки. Гарик вскочил с дивана и попытался унять его дрожь. Телик вздрагивал, словно перенервничал вслед за героиней фильма. Нервозности добавили подавшие голос стаканы в румынской стенке. Гарик отсоединил антенну, выключил телевизор из розетки, схватил его за бока и переложил на диван. Вспомнил, что безопаснее всего встать у несущей стены, - не нашёл её, впрыгнул в две правые кроссовки "Адидас", отец за два дня до этого две левые увёз на море, и выскочил из квартиры, не закрыв дверь на ключ.
Во двор уже выбегали люди. Появился дядя Юра - в спортивном костюме и тапочках, полысевший, набравший вес, чуть навеселе. Его жена тётя Тамара, старший экономист в больших очках. Их дочери, Наташка и Ольга, жили в Москве. Выбежали недавно въехавшие в квартиру дяди Вани люди, молодая пара с ребёнком. Ребёнок был укутан в полотенце и плед. Семья дяди Вани теперь жила в шестом подъезде, в трёхкомнатной квартире. Его сын Виктор учился в предпоследнем классе и пропадал где-то с друзьями. Сам дядя Ваня был с папой Гарика на море. Возле первого подъезда появился диктор республиканского телевидения, Стойка. Он задрал голову и впился взглядом в свой балкон на четвёртом этаже. Люди опять смотрели на свой дом с тревогой и надеждой.
Тогда было лето. Двор был одет уютной зеленью. В свете фонаря тени от листьев мелко неприятно дрожали. Возле подъезда опять лежали ржавые трубы из подвала.
- Гарик, а почему у тебя две одинаковых кроссовки? - поинтересовался дальнозоркий дядя Юра.
- Мама нам с папой купила по паре кроссовок. Две левые папа на море увёз, - ответил Гарик.
- Он, наверное, очень торопился? - спросил дядя Юра, весело прищурившись.
- Они с дядей Ваней накануне отъезда отпуск отмечали. Наутро дядя Ваня заявился чуть свет. У папы ничего не собрано. Он побил все рекорды по сборам, но забыл полотенце и плавки.
Возле соседнего подъезда, заламывая руки, ходила какая-то чужая женщина и голосила по-молдавски. Некоторые соседи смотрели на неё с неодобрением, некоторые с любопытством.
На следующее утро Гарик рассматривал штукатурку дома: новых трещин не было, только старая, между третьим и четвёртым подъездом, стала чуть шире. А может, ему показалось.
Третье землетрясение, накануне, Гарик проспал. Обещанное землетрясение должно было стать четвёртым в его жизни.
Он проснулся в полдевятого. За окном уже стемнело. Мама была в командировке в районном центре. Там даже двухэтажное здание считается небоскрёбом. За неё можно было не переживать. Дома был отец. Гарик не виделся с ним весь день: отец ушёл на работу рано. Он сидел в кухне, читал газету и громко пил чай.
- О новом землетрясении слышал? - спросил его Гарик.
- Слышал.
- Ну и что?
- Что?
- Будешь дома его ждать или на улицу пойдёшь?
- А чего я на улице не видел?
- А чего ты дома не видел?
- Я уже и дома и на улице всё видел. Везде одно и то же. - Отец отпил чай и с сарказмом прочитал из газеты: -
- ""Человек" звучит гордо!" Ай-ай-ай, научились землетрясения предсказывать. По-моему, "человек" - звучит горько! Настоящие землетрясения происходят неожиданно - к ним не подготовишься. Раз нам катастрофу обещали, значит, не будет её.
- А я пойду прогуляюсь.
- Ключ бери - я скоро спать лягу.
После перенесённой болезни он бросил курить и старался ложиться вовремя.
Во дворе как будто готовились к какому-то большому празднику. Стоял стол, составленный из нескольких кухонных столов. Он был накрыт разноцветными скатертями. Соседка, тётя Настя из третьего подъезда, зарабатывающая на жизнь продажей цветов на центральном рынке, несла блюдо с пирожками. Возле подъезда бегал по-армейски коротко остриженный пудель Джерик - верный спутник председателя кооператива, отставного полковника Демьянова.
Демьянов приехал в город, после того как советские войска вывели из Восточной Германии. Он был высоким громогласным мужчиной, влюблённым в цвет хаки. Демьянов считался состоятельным человеком: владел машиной "Волга", трёхкомнатной квартирой, дачей в Меренах. Ему не хватало лишь одного - людей, которыми можно было бы с размахом покомандовать. Через несколько месяцев после приезда он уже стал председателем кооператива. На культуре и быте дома это особенно не сказалось. Разве что в подвале третьего подъезда решено было начать обустройство комнаты для пинг-понга, а заодно и хода к другой комнате, в которой хозяйственный председатель намеревался устроить себе мастерскую. В стройке принимал участие и Гарик. Из подвала за три месяца было вынесено несколько кубометров влажной земли. По предложению полковника пол в комнате решено было закатать асфальтом и покрасить, как в казарме, но в последний момент кто-то предложил менее экзотическое решение - бетон. На том и порешили. Ещё одно новшество было связано с приходом на должность председателя Демьянова. Весной и осенью после субботников все желающие могли поучаствовать в соседском застолье. Выносили столы, табуретки и чего-нибудь к столу. Соседи садились, пили чай и домашнее вино, ели и пели песни.
Сегодняшнее гулянье отличалось хорошей подготовкой, как будто о землетрясении разведка предупредила полковника заранее. Было сколочено несколько длинных скамеек. С близстоящей ивы светила мощная лампа, провод от которой уходил в темноту подъезда к электрическому щитку. На большом столе, воздвигнутом специально по случаю грядущего землетрясения, лежал армейский фонарик председателя, тут же стоял трофейный магнитофон "Грюндиг". Из него доносилась София Ротару. Люди с провиантом тянулись из всех подъездов.
До скамеек, что напротив школы, идти было пять минут. Гарик нарочно вышел чуть раньше и пошёл длинным путём, через стадион, - так дорога занимала семь минут.
Он думал о том, что его привычное жизненное пространство, ойкумену, как говорили древние греки, можно было пройти всего за час - путь до школы, потом до дома Иры, потом либо в лес, либо на проспект. Даже до института при желании можно было бы дойти за час с четвертью. Центром его географии были скамейки перед школой. Его мир был привычным и хорошо изученным: утром школа, после обеда прогулка с друзьями, потом ленивая подготовка к завтрашним занятиям, потом звонок Ире (правда, он не звонил ей уже несколько месяцев). Его мир был мал, как планета Маленького принца. И пока никаких ростков баобаба, сулящего разрушения, видно не было.
Гарик прошёл через школьный стадион со спортивным городком - вотчиной физрука, железным контуром танка и окопом - гордостью военрука. В самом центре футбольного поля стояла "восьмёрка" цвета электрик. До ближайшего пятиэтажного дома от неё было около пятидесяти метров. При самом худшем раскладе развалины дома достать машину не могли. Молодые люди, мужчина и женщина, раскрыли двери машины и спокойно курили, глядя на садящееся за холм солнце. Из их "восьмёрки" рвалась на волю модная в том сезоне песенка "Моя вишнёвая "девятка"".
Гарик сел на скамейку, расположенную напротив школы.
Здесь прошла вся его жизнь. На этот двор, усаженный ивами и елями, его, первоклассника, когда-то привела мама. Букет был настолько велик, что Гарику из-за него почти ничего не было видно, но опустить цветы он не решался. Новая, пока чужая жизнь пугала и манила. Она вскипала белыми воротничками и пенилась осенними букетами. Гарик, вдыхая цветочный аромат и крепкий запах, исходивший от новенького ранца, глядел на незнакомых мальчиков и девочек, с которыми предстояло проучиться долгих десять лет, и сердце его сжималось. Он был смущён и счастлив.
На этом дворе судьба преподавала ему главные уроки. Здесь он впервые ощутил реальность и близость смерти. Мальчик, на год старше Гарика, живший в его доме, умер от неизлечимой болезни почек, и автобус с чёрной полосой вёз этого мальчика в последний путь с остановкой в школе. Гарик стоял среди второклассников и пытался представить себе, где же теперь может быть этот мальчик, понимает ли он, что его провожают одноклассники и соседи по дому, или он уже далеко-далеко и ему всё равно. И Гарику было страшно от того, что жили они с этим мальчиком в одном доме. А вдруг это проклятье, и передаётся оно всему дому.
Эта короткая улица, названная в память о революционере Бубновском, над вдовой которого класс Гарика шефствовал несколько лет, служила ему зеркалом. Ведь мог же Лев Толстой быть зеркалом, почему улица не может? На эту улицу он выходил в своих обновках, чтобы в глазах пешеходов разглядеть своё отражение, понять - нравится ли он людям, угадать, что они о нём думают. Здесь, в седьмом классе, он прогуливался с одолженным у соседа Виктора поломанным плеером, с немыми наушниками на ушах, и ловил на себе первые любопытные взгляды девушек постарше. Плееры ещё были большой редкостью, и Гарик понимал, что девушкам больше интересен плеер, чем он сам, но их взгляды его всё равно обнадёживали.
По этой улице иногда ходила гулять Ира. И Гарик, играя с пацанами в футбол в "сетке" - на баскетбольной площадке, усыпанной песком, - едва только замечал её силуэт, сразу начинал показывать чудеса дриблинга и ловкости: финт Месхи, жонглирование головой, удар "сухой лист".
Четыре года назад, когда на этом же дворе прозвенел его последний звонок, когда физик Михаил Тульчинский и математичка Светлана Виноградовна (результат сложения Викторовны и Виноградовой) танцевали вальс, Гарик смотрел в сторону десятого "В", где под плакучими ивами в окружении подруг стояла задумчивая Ира в белом платье, и мечтал о том, как, набравшись смелости, пригласит её на вальс и они будут кружиться на виду у всей школы и всего мира. И в этих мечтах Гарик вёл Иру уверенно, умело, касаясь её талии лишь одной правой рукой, держа левую за спиной. В левой руке можно было бы зажать веточку сирени и подарить Ире после танца, а если бы не было сирени, то, проплывая мимо своих одноклассников, можно было бы показать им победный кукиш. И поделом им, Фомам неверующим, никогда не считавшим это увлечение Гарика здоровым, - "парень не должен унижаться перед девушкой"! Бред! Всё зависит от силы чувств, а сила его чувств была колоссальной.
Сеня опаздывал, и Гарик решил пойти ему навстречу. Не прошёл он и половины двора, как из-за угла появился друг. Он сутулился, виновато улыбался, но всё равно был доволен собой. На Сене была модная цветастая рубашечка с отложным воротником и пижонские светлые брюки.
Сеня был выше Гарика, строен и худощав. Он обладал той оригинальной осанкой, которую Гарик называл "складывающейся" и встречал ещё у нескольких людей - всегда особ неординарных. Обычно Сеня ходил слегка ссутулясь и в это время был почти того же роста, что и Гарик; Гарику это льстило. Но стоило ему распрямиться, как он сразу становился на полголовы выше. Иногда в шутку друзья называли Сеню "Метельщиком", как горбуна из фильма "Город мастеров". "Что у тебя в горбе? - мог спросить насмешник. - Вино, золото, женщины?" Сеня лениво отшучивался. Он знал, что у него нет никакого горба и что он нравится женщинам.
Сеня был младше Гарика на три года. В школе они не знали друг друга, так как разница даже в один год в школе рассматривается как возрастная бездна. Познакомились уже после школы, год назад, когда Гарик учился на третьем курсе института. Встретились в парикмахерской "Сказка", в которой стриглась, наверное, вся их школа. Разговорились.
Во время школьных занятий по начальной военной подготовке в мужском зале этой парикмахерской то и дело появлялись запыхавшиеся старшеклассники в военных рубашках. Мастера знали, что они прибежали с урока, что майор-военрук недоволен их причёской, и что у них всего минут десять на приведение себя в порядок. Таких мальчиков мастера обслуживали вне очереди и стригли стандартно: спереди - как угодно, сзади коротко, чтобы майорской пятерне ухватиться было не за что.
И Гарик, и Сеня прошли через эту процедуру - с воспоминаний о ней и началось их знакомство. Скоро стало ясно, что и по многим другим вопросам они мыслят конгениально. За сорок минут общения в парикмахерской ребята так расположились друг к другу, что ушли из неё вместе и до позднего вечера бродили по городу, при этом никто не хотел первым произнести: "Ну ладно, пора домой"...
- "Ведь всё равно все мы завтра сдохнем", - с улыбкой пропел Сеня из "Крематория", - извини, я опоздал.
- Да ну! - Сеня был известен своей непунктуальностью. - Проспал, что ли?
- Нет, мама перед отъездом машину стиральную купила. Я её решил сегодня испытать... в первый раз... сам.
- Понимаю - чтобы умирать в чистом.
- Ну да. Маму она слушалась, а со мной... трясётся как припадочная и гремит - страшно подходить. В комнате сидишь, и такое ощущение, что она вот-вот ворвётся, бросится на тебя и будет душить. "Помылась ли ты на ночь, Дездемона?!" Так я и не достирал, выключил от греха подальше. Вот, выходную рубашку надел. Ты в стиральных машинах понимаешь?
- Нет. Наша "Золушка" не скачет и не гремит, она просто всё бельё рвёт в клочья к чёртовой матери. Моя маман давно её вместо подставки под цветы использует.
- Мудро. Но не выбрасывает?
- Как можно? Она же так тяжело нам досталась.
- Моя бы выбросила. Она терпеть не может старых вещей в доме.
- Знаю. А моя мама говорит: "За каждой этой вещью целая история. А вдруг ещё трудные времена настанут?" Я ей говорю: "Мама, всё равно ты не будешь уже носить сапоги эти позорные, что на антресолях валяются. Никогда, даже если совсем тяжело придётся". Недавно я знаешь что нашёл? Бабушкину косу в чулке. Спрашиваю: "А её кто носить будет в трудные времена? После какой войны?" Мама молчит и улыбается. Я иногда думаю: тут, кажется, никакое землетрясение не заставит человека отказаться от того, что ему в общем-то не нужно, что он просто по старой памяти хранит. Может, и неплохо жизнь иногда заново начинать, а?
- Не знаю - не пробовал, - ответил Сеня, оглядываясь по сторонам. - Ты паспорт взял?
- Нет.
- А я взял. Это накануне землетрясения самое главное.
- У тебя красивая рубашка, я раньше её не видел.
- Дедушкина. Пришлось немного перелицевать воротник, и всё - вторая молодость. Ире понравилась.
- Я смотрю, ты время зря не теряешь.
Сеня пожал плечами:
- Долго ли, умеючи? Она же, кстати, её и перелицовывала.
Гарик знал о Сениных сепаратных телефонных переговорах и встречах с Ирой, но отчасти сам был в этом виноват. Ведь это он их познакомил.
Дело было под Новый год. Собирались у Сени: его родители уехали. Ира, как обычно, долго не соглашалась прийти. Говорила, что Новый год - семейный праздник, то да сё. Гарик знал её стиль: девочку нужно было упрашивать. Тогда он попросил Сеню, как хозяина, самому её пригласить. Ира уже была наслышана о Сене, его добродетелях и уютной квартире. Так он свёл с ней телефонное знакомство, наплёл с три короба, пообещал весёлую компанию, заморские яства - "вустрецов и прочих морских чуд", - лучшую музыку и что самой-то ей делать ничего не надо будет, только прийти и быть королевой, - в общем, обычный трёп, который Сеня называл "пошлыми мадригалами".
- Думаешь, придёт? - спросил Гарик, когда Сеня положил трубку.
- "Клянусь былой невинностью своей"...
Незадолго до этого Сеня прочёл Шекспира.
- Тоже мне кормилица, - фыркнул Гарик.
Но Ира согласилась.
Её встретил и быстро довёл до ручки Гарик: дорогой они поссорились. Ира отказалась объяснить ему столь резвую перемену настроения. Она пришла к Сене, хмурая и неприступная, сняла дублёнку и отомстила Гарику. Выглядела она ослепительно - стройная в своём красном вязаном облегающем платье, с карминовыми губами и стрелами подведённых глаз. Она щедро ранила Гарика ледяным взглядом, держалась с ним как с надоевшим подчиненным, как бы давая понять: хоть я и пришла с тобой, это меня ни к чему не обязывает. В этот раз, как назло, "белый танец" объявили рано. Гарик ждал, что Ира выберет его, хотя бы из жалости, но она предпочла танцевать с Сеней.
Весь танец Гарик ревниво следил за другом - Сеня почти не разговаривал и как будто даже рассеянно смотрел в сторону. Гарик успокоился и ушёл в кухню.
Сеня ворвался туда взволнованный.
- Она поцеловала меня, - сказал он, переводя дыхание. - В губы. Как взрослого!
Гарик видел, что друг не играет. Наступила его очередь волноваться.
- Как? Просто так?!
Он её поцелуев ждал, как королевской милости, а тут раз и всё, ни за что, незнакомого в общем-то человека... целует... чёрт возьми... в губы.
- Да, просто так. Ни с того ни с сего.
Под утро провожать Иру ушёл Сеня. Гарик остался в квартире, полной усталых пьяных гостей.
Он ходил по дому, как по странному паноптикуму, экспозицию которого составляют спящие в причудливых позах люди: четыре человека спали на кровати в большой комнате валетом, пятый лежал возле дивана, задрав вверх ногу с полуснятым носком. Один паренёк прикорнул в углу, подложив под голову негромко играющий магнитофон. В другой комнате люди спали везде: на полу, диване и даже подоконнике. Наконец Гарик пришёл в кухню, где на диване-уголке лежал углом ещё один гость. Сени не было уже второй час, это при том, что идти до Ириного дома десять минут медленным шагом - проверено тысячу раз.
Гарик пытался представить, чем они там могут заниматься в подъезде и сжимал кулаки. Но бить было некого. Он в который раз клялся себе, что никогда больше не позвонит Ире, и ещё больше выходил из себя. Понимал, что не в силах выполнить своей торжественной клятвы. Его привязанность напоминала судьбу галерника, которому даровали свободу, но он почему-то добровольно выбрал остаться прикованным к своему кораблю. И теперь, куда бы ни несли волны судно, судьба раба целиком зависела от судьбы его дома-тюрьмы. И никакое стихийное бедствие не могло изменить статус кво.
Сеня вернулся через три часа, замёрзший и счастливый. Он понимал, что его радость причиняет Гарику мучение, но ничего не мог поделать с собой.
- Два часа целовались в подъезде, - с жестокой честностью признался он. - "Я, кажется, влюбился, я кажется, влюби..." У меня ещё не было девушек старше на три года. А она хорошо целуется.
- Тётушка Льва Толстого писала ему, что ничто так не образовывает молодого человека, как связь с порядочной замужней женщиной, старшей его по возрасту, - сказал Гарик, пытаясь выглядеть безразличным.
- Гарик, извини, - сказал Сеня, снимая заснеженное пальто и с удовольствием рассматривая следы помады у себя на щеке и в уголке губ. - Мыться не буду неделю.
- В это легко поверить, - усмехнулся Гарик не без злорадства, - раковина и ванная полны блевотины. С добрым утром первого января!
- Кстати, о Толстом, она пока не замужем, - ответил на шпильку Сеня.
Роман Сени и Иры длился полгода. Гарик с горя пошёл на бальные танцы. Несколько раз по пути домой он заходил к Сене без предупреждения, стараясь застать его с Ирой. Он крутил ручку звонка, валдайский колокольчик с другой стороны двери заливался радостным звоном - к нам гости. Но Гарик знал, что он не вовремя, и сердце его бешено стучало.
У Иры и Сени это называлось "чай на полночных кухнях". Негромко играл БГ. На столе стояли чашки или стаканы с недопитым красным вином. Ира курила. Гарика принимали в разговор. Несколько часов он грелся у чужого огня. Иногда ему казалось, что Ира ему рада, что, может быть, она даже в него влюблена, но не хочет себе в этом признаться. Но провожать Иру уходил Сеня, а Гарик оставался один. Он ненавидел окурки и чашку с Ириной помадой, эту уютную квартиру без лишних вещей, эту мудрую чистоту, заведённую Сениной мамой, ненавидел даже ни в чем не повинного БГ с его замороченными текстами. Ненавидел Сеню и Иру. Но больше всего он ненавидел себя за то, что позволяет другим, пусть и близким людям, так к себе относиться.
И вот весной, накануне обещанного землетрясения, Сеня вдруг сказал, что, скорее всего, расстанется с Ирой. Сердце Гарика забилось где-то в горле. Инициатива исходила от Иры - это обнадёживало.
- Знаешь, что она мне сказала в последний раз? - спросил Сеня накануне.
- Что?
- "В тебе столько лишнего! Всё-таки у нас с тобой ничего не получится".
- И как ты на это смотришь?
- Это был хороший опыт. Общение с умной красивой девушкой обогащает. И опять наступит время, когда мне не будет стыдно перед тобой.
- А то ты сильно от этого страдал, - съехидничал Гарик. - Броненосец!
- Крестьяне, они тоже чувствовать умеют, - сказал друг, улыбаясь, как только он умел, нагло и очаровательно. Сеня тихо запел: "Ах, сколько разных и недужных связей, дружб ненужных. Во мне уже осатанённость". - Мне сегодня надо ей позвонить, и всё решится...
Сеня с Гариком шли по знакомым дворам своей небольшой вселенной. Сумерки сгущались. Было душно от запаха сирени. В каждом из окружающих домов жили их знакомые. В этом, пятиэтажном, проживал одноклассник Сени, сумрачный троечник Петрович, который прославился в классе горделивым двустишием: "Я - гений, и в этом нет сомнений".
В доме напротив жил и умер одноклассник Гарика Слава. Его привезли из армии неизлечимо больным. Полковник, лежавший со Славой в военном госпитале, сказал отцу, приехавшему забирать сына: "Вам он, возможно, ничего не скажет. Мне же он многое рассказал. Вашему сыну в армии довелось испытать то, от чего даже у меня, офицера, мороз по коже прошёл". Классный руководитель предупреждала Гарика и других его одноклассников: "Сходите к Славе, пока он жив". Ребята так и не пошли - не хватило мужества. За последние месяцы Слава превратился в живые мощи и с трудом доходил до туалета. Гарик увидел его только на похоронах. В гробу лежал не двадцатилетний юноша, а маленький мальчик. Его рыжий задорный чуб, как будто выцвел.
А вон в том доме, за магазином, жила Ира. Здесь начиналась священная для Гарика земля. Был бы он человеком религиозным, он бы обувь здесь снимал, как Моисей перед горящим кустом.
Священная земля не ограничивалась двором. Где бы Гарик ни находился: на троллейбусной остановке, возле озера в лесу, в институте - везде он надеялся на нежданную встречу с Ирой. Весь город был его храмом Нечаянной встречи.
Во дворах тем временем царило странное для буднего дня праздничное возбуждение. Праздновать люди устраивались под открытым небом, оно не предвещало дождя. Настроение неожиданного праздника захватило людей независимо от возраста. Это было однодневное торжество, не закреплённое законом и календарём. Но не все признали в праздновании манну небесную. Гарик с Сеней видели нескольких людей постарше, которые сидели перед подъездом с собранными чемоданами. Родители вроде бы беззаботно прогуливались перед домом, при этом внимательно следили за играющими в песочнице детьми, готовые в любой момент подхватить чадо и нестись с ним очертя голову в сторону леса.
Но были и те, кто отдался празднованию без остатка. Почти во всех дворах были накрыты столы. Люди пили чай, слушали музыку, Хазанова, Винокура, Райкина. Вечерний воздух был заполнен пением, смехом, детскими криками, лаем собак.
- Куда идём? - спросил Сеня.
- Куда ноги идут.
- Если дать им волю, то они к дому Иры приведут, - заметил Сеня.
Гарик усмехнулся.
- Хоть одним глазком взглянуть на неё? - подначил Сева.
- Сам знаешь.
- Пошли.
Ирины окна на третьем этаже спрятались за виноградными листьями, в них горел свет. Её семья на улицу ещё не вышла. Гарик с Сеней остановились возле телефонной будки, отсюда Гарик много раз звонил Ире и наблюдал за её передвижениями в окне.
- А она верит в новые толчки? - спросил Гарик.
- Нет.
- Что, нет?
- Нет, не верит. А вообще, она в последнее время в реинкарнацию верит. Говорит, что даже знает, кем раньше была, - балериной.
- Вот почему она носки при ходьбе разворачивает, - сказал Гарик и занял третью позицию. - А ты сам во что веришь?
- Даже не знаю. В себя, наверное. В реинкарнацию не верю. Бесконечное количество превращений... Ну и что толку? Нам математик в институте говорил, что в бесконечном шкафу с книгами, если пометить одну книгу белым цветом, а другую чёрным, а потом две белые убрать с полки, книг меньше не станет. В бесконечном потоке одной жизнью больше, одной меньше - всё равно. Дурная бесконечность. А если это твоя жизнь или моя? Жаль их. А ты что думаешь?
- Есть люди, которые считают, что за смертью будет жизнь для всех. Есть люди, которые считают, что за смертью будет суд, а потом жизнь для одних и смерть для других. Есть также и те, кто считает, что после смерти ничего не будет, полный распад и пустота. Есть, конечно, и другие возможности. Если будет так, как верят первые и третьи, мы ничего не теряем. Если будет так, как верят вторые, - можно потерять. Но с другой стороны, как верить? Я, например, не умею. Меня не учили.
- А чему тебя учили?
- Тому же, чему и тебя. "То действительно, что для кожи чувствительно". Или для глаз... Объект моего изучения - один конкретный человек. Я мог бы смело диссертацию защищать по Ириным привычкам, вкусам, её любимым местам в городе. Какой вид спорта она любит?
- Мне кажется, она спорт не любит.
- Хоккей. А из алкогольных напитков?
- Мы с ней вино пьём обычно.
- А надо бы пиво. Любимое место отдыха?
- Ну, это даже я знаю - море.
- Да, море.
- Слушай, а ты хочешь на ней жениться? - Сенин вопрос прозвучал неожиданно.
- Я точно не знаю, - ответил Гарик после некоторой паузы, - я боюсь, что если добьюсь-таки своего, женюсь на ней, то в трудные моменты, во время ссоры, я ей буду припоминать, как она меня мучила. А ведь так делать нельзя. Я это тоже понимаю.
- Нет, нельзя. Если ты женишься, ты прощаешь все её прошлые грехи... вольные и невольные. Это как бы жизнь заново. Хотя трудное это дело - не вспоминать чужих грехов.
Друзья стояли около телефонной будки. К Ириному подъезду подъехала сверкающая иномарка, подала сигнал и затормозила.
- Это мелодия из какого-то фильма, - заметил Гарик.
Через несколько мгновений из подъезда выпорхнула стройная девушка. Длинные рыжие волосы развевались на ветру. Не глядя по сторонам, она прошла к заведённому "ниссану". Дверь открылась, девушка исчезла в недрах салона. Машина медленно, подав сигнал, поехала вдоль дома.
- Что же это за фильм? - не унимался Гарик. - Не помнишь?
Сеня смотрел на Гарика широко раскрытыми глазами:
- Ты видел?!
- Твоя знакомая?
- Твоя тоже. Это же Ира.
- Рыжая? С каких это пор?
- С недавних. Она покрасилась.
- Я её уже две недели не видел.
- С начальством уехала.
- С каким начальством?
- Со своим. Мне говорила, что начальство на работе с недавнего времени на неё внимание обратило. Там бугор серьёзный: за четыре года миллионное состояние скроил. А начал с того, что книжки в Одессу возил. А бибикал он музыкой из "Миссия невыполнима". Намёк ясен?
- И ты уже звонить ей не будешь сегодня?
- Уже нет. Ни сегодня, ни завтра.
- А вдруг это машина её папы?
- Ты что, смеёшься? У него "пятёрка".
- А вдруг это родственник?
- Какая разница! Она обещала поговорить со мной по телефону сегодня. Я звонил ей перед выходом. Мама сказала, что она отдыхает.
- Ну вот, отдохнула и на свежий воздух вышла.
- Нет, со мной такие штуки не проходят. Я - гордый.
- Молодец, тебе проще. - Гарик вздохнул. - А со мной такие штуки проходят. Пошли. В конце концов, она права. А если это её последний день в жизни, может и стоит его провести с обеспеченным интересным мужчиной...
- Слышишь, я тебя умоляю... я тоже с годами буду обеспеченным, а что касается интересного, то я уже сейчас интересный.
- Чистая правда. - Гарик подмигнул Сене. - И где она интереснее найдёт?
Сеня заржал. Смех у него был заразительный: будто из автомата очередью палили.
Они пошли вдоль Ириного дома. Возле первого подъезда сидел Миша. Он был умственно отсталым: маленького роста, лопоух, с толстыми губами и равнодушным спокойным взглядом будды. Ему было уже давно за тридцать, но школьники считали его ровесником и обращались на "ты".
Миша жил с мамой, был послушным сыном: ходил в магазин за хлебом, выносил мусор. Он не принимал участия в дворовых играх, был сторонним наблюдателем. Только в крайних случаях подходил к особо зарвавшемуся участнику игры и говорил низким грубым голосом: "Не надо. Так некрасиво". Для Гарика любой человек, живший в доме Иры, был интересен. Гарику казалось, что сумей он вывести такого человека на откровенность, тот сообщит что-то важное, шепнёт какое-то секретное слово, способное расположить к себе Иру. Но Миша молчал. Как сфинкс, как загадочный судья, который вмешивается в игру лишь в исключительных случаях.
Во дворе было многолюдно.
Из отверстия в торце дома на асфальт выскочили и покатились два чёрных пушистых шарика.
- Котофейчики, - умилённо прошептал Сеня и приблизился к ним. - И совсем еще новенькие.
Угольно-чёрные котята-близнецы, месяца два от роду, несколько мгновений сосредоточенно возились в полном молчании. Потом один другого положил на лопатки, побеждённый мяукнул и вывернулся из-под брательника. Оба с интересом уставились на Сеню, крадущегося к ним.
- Пошли, - позвал его Гарик. - Что, котов не видел?
- Видел, - ответил Сеня, не поворачивая головы. - Я их вдруг очень полюбил.
- С чего бы это?
- Просто Ира кошек на дух не переносит.
- А, страшная месть.
- Именно. Клин клином вышибают, а любовь - любовью. Заведу себе кота. Смотри, какие они хорошенькие, и глаза умные. У людей землетрясение на носу, а им всё до лампочки. Они ничего не знают и потому счастливы.
- Да уж, знание - сила, а незнание - ещё большая сила.
Котята ближе Сеню не подпустили - прыгнули в подвал.
Друзья вышли на проспект. Здесь тоже было оживлённее, чем обычно. Люди прогуливались парами и компаниями побольше. Гуляющих в одиночку в этот вечер видно не было.
В многоэтажках, выходящих фасадом на проспект, освещёнными остались всего несколько окон. Ребята подошли к дому, который в народе называли "Ташкентом". Это был обычный многоэтажный дом. Только форма балконов - восточная - и неоновая вязь "Ташкент" на продуктовом магазине внизу оправдывали название. Дом был построен узбекскими строителями, в дар городу за помощь в ликвидации последствий землетрясения в Узбекистане.
- Эй, фрателы, - услышали ребята голос за спиной. Повернулись - перед ними богатырь Славка Чадо, их общий знакомый, пловец и культурист. - Спасайся кто может?
- От судьбы не уйдёшь, - сообщил Сеня. - А вдруг землетрясение начнётся и мы прямо на улице сквозь землю провалимся.
- Да враньё это всё, - отмахнулся Слава, - если бы люди научились землетрясения предсказывать, мы бы уже давно в раю жили.
- А они уже умеют, - сказал Сеня.
- Уметь-то умеют, но всё равно гибнут. "Врач, исцели себя сам". Куда идёте?