Чай был налит слишком поздно - уже не было времени его пить. Пар над чашкой то стелился, как туман над травой, подхваченный струёй воздуха из-под оконной рамы, то поднимался вверх, завиваясь в спираль. Уже мелькали пакгаузы и поезда в тупиках. В неверном свете уличных фонарей можно было различить буквы на жёлтых страницах тонкой книжечки:
"Бездонная тьма. Лязг. Грохот. Ещё катят колёса, но тише, тише, тише, тише. И стали. Конец. Самый настоящий конец. Дальше ехать некуда. Это..."
-... "Радио-Ностальджи". На наших волнах Билли Джоэл с композицией "Это всё о душе", специально для тебя, дорогой слушатель.
Голос ведущего был грудным и родным. Где, интересно, живёт этот Великий Гудвин?
Из динамика зазвучали аккорды популярной в начале девяностых песни. Проводник - молодой человек в белой майке с надписью "Гомель" на английском языке - стал притоптывать ногой в поношенной тапке, цокающей о голую жёлтую ступню. Руками парень держался за поручни. Рядом с его головой весело раскачивалась искусственная традесканция в ажурном кашпо.
Подъезжали к Киевскому вокзалу. Поезд замедлил ход. Тише, тише, тише. По многосоставному телу прошла судорога, и, шикнув сжатым воздухом, поезд затих. Секунда - и, будто по выстрелу стартового пистолета, пассажиры устремились вперёд, толкая друг друга. Они туго протискивались мимо проводника. В соседнем купе послышались взволнованные голоса - приезд в бывшую столицу бывшей родины застал некоторых пассажиров врасплох. Открылась дверь, из купе пахнуло винокуренным заводиком.
- Дядя Валера! - звал кого-то худосочный юноша с красными воспалёнными глазами, выглядывая из купе. - Или мы уже приехали, или я чего-то не догоняю.
Он с родственником всю дорогу пил водку по случаю дня своего рождения и фотографировал новенькой "мыльницей" молодых пассажирок вагона. Сном родственники забылись лишь после Калуги.
- Дядя Валера, глаза мои гремучие. Где подтяжки?
- А я откуда знаю? - откликнулся дядя с такими же красными, как у племянника, глазами.
- Это девки из соседнего вагона схлеборезили, - уверенно произнёс молодой человек.
- Что ты несёшь, племяш? На кой они им? Ты мозгами подумай.
Бледный юноша тряхнул кудлатой головой, потёр глаза, в которых, казалось, навсегда застыла фотоаппаратная вспышка, и поморщился - думать было больно. Он ошалело озирался по сторонам, а мимо него тянулась процессия, состоящая в основном из гостей столицы.
Все вещи Гарик собрал загодя. На столике лежала лишь тоненькая книжечка из "Библиотечки "Огонька" - "Записки на манжетах" Михаила Булгакова. Её Гарик читал в дороге.
За окном темнел дебаркадер Киевского вокзала. Он был построен ещё в 1915 году.
Значит, Булгаков мог приехать именно на этот вокзал, подумал Гарик, как там у вас, многоуважаемый Михаил Афанасьевич? "Конец. Самый настоящий конец. Дальше ехать некуда".
Москва в ваше время, надо полагать, походила на конец света.
Сегодня, уважаемый Михаил Афанасьевич, ехать уже есть куда. Куда хотите. Во Францию, куда вас так и не пустили, в Монако, в Америку, даже на далекие тихоокеанские острова. Много воды утекло в реке под названием Москва с ваших пор. Ночами в столице сегодня намного светлее, костры не жгут. "Интернационал" не поют. Теплушки канули в Лету...
"Вниз, решившись, наконец прыгнул. Какое-то мягкое тело выскользнуло из-под меня со стоном. Затем за рельс зацепился и ещё глубже куда-то провалился. Боже, неужели действительно бездна под ногами?..."
Сегодня, Михаил Афанасьевич, прыгать уже не надо. Пассажиры спокойно выходят на перрон, который, подобно причалу, стоит вровень со ступенькой вагона, и идут в метро или к такси. Шагнул на перрон и я.
Не знаю, уважаемый Михаил Афанасьевич, доходят ли до вас новости отсюда. Может быть, ваш "покой" - это покой Мастера и означает полную изоляцию от земных вестей? А может быть, вы уже и так всё наперёд знаете и нет для вас ничего нового. Сплошной плюсквамперфект - давнопрошедшее время. Тогда для вас, возможно, не секрет, что в институте дипломную работу я писал о вашей театральной деятельности.
Работа получилась так себе, можно было и получше написать. Машинистка попалась не шибко грамотная. Фамилию литературоведа Михаила Бахтина на гагаузский манер переиначила - "Бахтым". До глубокой ночи, накануне защиты диплома, мы с другом исправляли ошибки. Но на защите мою работу никто и не читал. И хорошо.
Девушке моей дипломная работа не понравилась: "скучно", говорит.
А мне и было скучно. Я, видите ли, с самого начала не очень понимал, зачем её пишу. Одной дипломной работой больше, одной меньше - какая разница? Сказать что-то новое о вашем творчестве я не мог. Что касается книг, то сегодня любой грамотный человек может стать исследователем вашего творчества и прийти к самым смелым и неожиданным выводам. Я иногда думаю, что чем смелее выводы, чем больше шума, тем больший успех гарантирован. Чепуха, что через пару лет всё вернётся на круги свои, главное - нарушить спокойствие, "запустить ежа в мозги". Вот один инженер на страницах толстого журнала доказывал, что под Мастером надо понимать вовсе не вас, а Горького, а под Маргаритой - его жену, актрису. Не знаю, смог ли этот инженер кого-то убедить в своей правоте. Но что написано пером, не вырубишь топором, и я, при желании, мог сослаться на его работу, будь она хоть трижды бредом.
В таинственном мире вам довелось однажды родиться и умереть, уважаемый Михаил Афанасьевич. Если б только у меня была возможность с вами побеседовать с глазу на глаз! Спросить, что вы имели в виду в том или ином случае... Например, это... Не поверите, уважаемый Михаил Афанасьевич, но в голливудских фильмах сегодня с удовольствием эксплуатируют вашу идею - что каждый создаёт свой собственный рай, каждому даётся по его вере.
Представляете, какой пёстрый мир раев и адов! Кое-кто называет это религией "Нового века"... Хотя какой там "новый"?! Соломон говорил, что нет ничего нового под солнцем. Ваша идея, скорее всего, не ваша, вы её тоже у кого-то, наверное, позаимствовали?
Лучше расскажу вам о том, как выглядит Москва сегодня, хотя бы здесь, в окрестностях Киевского вокзала, куда вы вполне могли приехать почти восемьдесят лет назад... Делаю это на тот случай, если у вас там нас слышно, но не видно. Ну, что-то вроде радио... Говорит "Радио-Ностальджи"...
Напротив вашего современника - Киевского вокзала - стоит сегодня гостиница с двойной благородной фамилией - Рэдиссон, в девичестве Славянская. Внутри она "Рэдиссон": чистая, уютная, с пёстрыми флагами, круглосуточный кофе, русская, вышколенная настолько, насколько её можно вышколить, обслуга; утончённо дорогие магазины, в которых продавщицы - дивы с журнальных обложек. За оградой всё "Славянское". Вовнутрь, Михаил Афанасьевич, пускают не всех. Войти туда, конечно, можно. Особенно если делать вид, что зашёл по делу, например купить что-нибудь. Надо, правда, быть подходяще одетым. Если не дорого, то хотя бы иностранно. А если что не так, подойдут вежливые "секьюрити", вежливо спросят, зачем, мол, пожаловали, и если зимой скажете честно: "Погреться", а летом что-то вроде: "Рояль послушать", вежливо проводят до выхода. Необходима уважительная причина, чтоб побыть в западном тепле и комфорте. Я вот "кошу" под иностранца.
За забором начинается вторая часть фамилии, отечественная.
"Взрыв голосов. Тяжко упало ругательство. Опять тьма... Вся Москва черна, черна, черна. Дома молчат. Сухо и холодно глядят. О-хо-хо. Церковь проплыла. Вид у неё неясный, растерянный. Ухнула во тьму".
Вид наших церквей, Михаил Афанасьевич, сегодня яснее, но по-прежнему растерянный. Много растеряли они с ваших времён. Мы живём в эпоху второго Храма. Уже закончили строительство храма Христа Спасителя. Того самого, на ступеньках которого сидела сестричка ваша, гостившая в столице, и Валентин Катаев, друг, переживший, кажется, почти всех своих современников-писателей.
Моё поколение знало его лишь по "Сыну полка", да по "Волнам Чёрного моря", включённым в школьную программу, а он, оказывается, ещё много чего написал. И как написал! "В алмазном моём венце" (вы этой повести не дождались) я прочитал: "... но на месте плавательного бассейна я до сих пор вижу призрак храма Христа Спасителя, на ступеньках которого перед бронзовой дверью сижу я, обняв за плечи синеглазку, и мы спим, а рассвет приливает, где-то вверху жужжит аэроплан, а мне кажется, что всё вокруг, весь город умерщвлён каким-то новым газом так, как якобы началась новая война, и мы с синеглазкой тоже уже умерщвлены, нас уже нет в живых, а мы только две обнявшиеся тени". Из этого заключаю, что у вашей сестры глаза тоже были синими. Валентин Катаев в своей книге вас "синеглазым" зовёт.
Ломовиков уже нет, их сменили таксисты. Вот типичный вокзальный диалог:
- Такси не надо? Недорого.
- До Ясенева сколько?
- Тридцатничек.
- Рублей?
- Ты чё, плохой, чё ли? Баксов!
"Баксы", Михаил Афанасьевич, - это доллары.
По перрону идут двое - отец и сын, прямо как у вас. Они останавливаются.
"Папа стоял во тьме и бормотал: "Сало... так, масло... так, белая, чёрная... так".
Теперь папа стоит под фонарём. "Папа, где сумка с "пилотами"? Вот... Сумка с шарфами и джинсами... так. А "Денди"? Так".
Были бури, Михаил Афанасьевич, большие были бури. И все могли помереть. Но папа не умер. И у папы есть сын. Много сыновей.
На плешивом пыльном газоне лежат люди, ожидающие своих поездов. Солнце садится, а люди лежат близко друг к другу, как морские котики. Скоро уже не будет видно таблички с надписью: "На газоне сидеть строго воспрещено". Проходит милиционер и старательно отводит взгляд от лежбища.
На аллее, на некрашеной скамейке, сидит транзитная тётя с пухлым мальчиком лет восьми. Они что-то едят.
Садится солнце. На голубое полинявшее небо будто кто-то плеснул розового масла из склянки, и оно стекает за горизонт где-то за пакгаузами и тупиками Киевской железной дороги. Но тётя с мальчиком этого не видят. На мятой промасленной газете в живописном беспорядке разложена снедь. Кто бы её нарисовал?! Но она здесь не для этого. Она ждёт своего часа. Снеди должно быть употреблённой. В этом, собственно говоря, её суть, её, если можно так сказать, высший смысл. Разве не может быть смысла существования у жирной польской колбаски, приправленной перчиком? У красной улыбчивой помидорки, богатой витамином А, готовой лопнуть от собственной доброты и желания послужить организму? У симпатичного, похожего на сутулого ёжика, огурчика? У варёного яичка с трещиной в талии, у соли из спичечного коробка, у батона хлеба?! Конечно, может! Для снеди путешествие по пищеводу, наверное, ещё увлекательнее, чем для детей спуск по водяной горке в жаркий день. (Не знаю, были ли такие горки в ваши дни, Михаил Афанасьевич.) Тётя о снеди знает всё, знает все её привычки, сильные и слабые её стороны: как её надо хранить, чтоб не испортилась, что с чем можно смешивать, а от чего может быть изжога. Она выбирает из своего натюрморта кусочки получше и кормит ими мальчика. Мальчик в своей жизни, видимо, не голодал, не жил, как мы с вами, Михаил Афанасьевич, без зарплаты: он невнимателен к снеди, не оказывает ей должного уважения. Он занят разглядыванием дурацкой паршивой собаки, спящей под скамейкой.
- Мыкола, ты дывысь, яка ковбаска добра...
Мальчик пытается погладить собаку.
- Нэ чипляйся до той собаки, хиба ж вона добра... вона зла. Ты дывысь, яка ковбаска добра...
Собака спит и дрыгает во сне ногой, совсем как мальчик в пионерском лагере, которому добрые друзья сделали "велосипед" - привязали к пальцу на ноге бумажку и подожгли. (Пионерские лагеря вы, Михаил Афанасьевич, уже застали.) Мальчик так увлёкся разглядыванием собаки, что забыл все меры предосторожности - рот открылся сам собой. Тётя этим немедленно воспользовалась. Яичку повезло больше, чем колбаске.
- Лотарейка "Удача", - разносится в вечернем воздухе хриплый женский голос из простуженного мегафонного горла. - Разыгрываем шикарные призы. Квартиры в Москве, джип "Чароки", - женщина зевает, прикрывая рот мегафоном, - и прочие удовольствия. Не проходите мимо.
Но люди проходят мимо, почему-то не верят в свою удачу. Один мужчина с груженой тележкой, напоминающей станковый пулемет, останавливается возле продавщицы "лотарейки", чтоб перевести дух. Она ему широко улыбается. Обнажает верхний ряд своих полудрагоценных зубов. Они у неё золотые через один, иногда через два, напоминают клавиши пианино. Мужчина обращает внимание на неприметную картонную табличку, прикреплённую к столику: "Сниму квартиру". Он показывает на табличку пальцем и хохочет. Хохочет и женщина, обнажая две октавы зубов. "Разыгрываем квартиры в Москве и джип "Чароки"!" Её хриплый голос разносится в вечернем воздухе. На фоне пустякового разноцветия киосков метут пыль цветастыми подолами цыганки, потомки библейских филистимлян, как считает один мой знакомый учёный. Одна дородная кармен, шумная и смелая, несёт ребёнка наперевес, как автомат Калашникова. Ищет клиента. Вдруг она забрасывает чумазое дитя за плечо и начинает егозить возле симпатичного молодого человека в чёрной джинсовой куртке. Тут же, как из-под земли, перед ними возникают ещё несколько разноцветных особ и принимаются согласованно охмурять парня. Тот стоит, как во сне. Вдруг он начинает снимать с пальца обручальное кольцо, но оно, как в песне поётся, "непростое украшенье". Парень трудится над ним, крутит его, как бы пытаясь найти резьбу. Какой-то мужчина из толпы, видя его затруднение, делает шаг вперёд, чтобы окликнуть парня, разбудить, но перед ним возникает лоскутное одеяло с прорезями для шоколадных глаз.
- Куда идёш-шь? - выпытывает одеяло. - Давай погадаю. Как твою жену зовут? Наташ-ша? Лена? Катя?
Человек пытается вырваться из окружения.
- Не отказывайся, немолодой интересссный, а то и ей, и тебе счастья не видать. Давай руку, правду скажу, а то дома плохо будет.
Мужчина смотрит поверх голов - парень уже стоит один. Неподалёку от него важно и независимо, как вороны, прогуливаются цыганки, обвешанные детьми. Их цепкий взгляд напоминает прожектор, рыскающий в ночном небе в поисках вражеского самолёта. А парень, отдавший только что кольцо, стоит и пытается сообразить, что же с ним произошло. Какое-то наваждение... Дьяволиада...
"Каждому будет дано по вере, - говорит Воланд мёртвой голове Берлиоза и добавляет: - Вы уходите в небытие". Оригинал этой фразы в Евангелии от Матфея, в девятой главе. Там ко Христу приходят слепые. Доказательством их веры становится прозрение. Я, Михаил Афанасьевич, только что приехал в Москву и пока не знаю, "к кому в друзья теперь я попаду", как говорил поэт, бывший после вас. Даже не знаю, во что и кому верить. В будущий рай на земле, как коммунист или Свидетель Иеговы? В НЛО? В технический прогресс, в совершенствование человеческой расы? Наступит ли время, когда цыганки с Киевского вокзала станут прекрасными и сразу отдадут людям все украденные кольца? Когда это будет? Я пойду смотреть. Или можно быть прекрасной и продолжать красть? Наступит ли время справедливости? Меня этот вопрос очень занимает.
...У меня когда-то была любимая майка, Михаил Афанасьевич. Друг привёз её из Америки. В ваше время майки с надписями ещё не ценились так, как они ценились во времена моей юности. Так вот, пришёл я в этой майке на встречу христиан. А одна девчонка, студентка иняза, подскакивает ко мне и говорит:
- Твоя майка рекламирует группу "Металлика" и её концерт "Справедливость для всех"?
- Допустим, - говорю.
- Она - антихристианская!
Если честно, я эту группу никогда не слышал, но мысль понравилась: "Справедливость для всех". А ещё больше понравилась майка.
Через некоторое время зашёл разговор о вашем, Михаил Афанасьевич, романе "Мастер и Маргарита". Та же девчонка подскакивает опять и заявляет:
- Роман Булгакова антихристианский. Он своего Христа придумал.
А что мне сказать? Роман я читал. А про Христа ничего определённого сказать не могу. Знаю только то, что вы про него написали. Но достаточно ли этого, чтобы Христа понять? Пришлось сравнить.
- Да, - соглашался я, - у Булгакова Иешуа - странствующий философ, учитель мудрости, добрый человек, боящийся боли и смерти. В Евангелии он - Богочеловек, выбравший ещё на предвечном совете идти на Голгофу. Христос библейский вовсе не считает всех людей добрыми. Ваш Левий далёк от евангельского Матфея. А смерть Иуды вашего далека от смерти Иуды евангельского.
Я пытался объяснить студентке, что литература имеет право на художественный вымысел. Ведь Иуда у Леонида Андреева тоже не совсем похож на евангельского. Это же литература! У неё свои законы! Куда там! Столько рвения у этих новообращённых, столько пыла. А эта девчонка упёрлась и твердит, что литература не способна изменять сердца, так, как способно это делать её Евангелие. Для неё всё просто - есть ад, есть рай, есть верующие, есть неверующие, а что сверх того, то от лукавого или от Голливуда, что, в конце концов, одно и то же.
- Авторы Писания, - говорит она, - по наитию Духа Святого писали, а Булгаков по наитию какого духа писал?
А я почём знаю. Были бы вы рядом, Михаил Афанасьевич, помогли бы.
Я знаю, что написать человеку порой легче, чем поступить по написанному. Кое-кто из комментаторов критикует вас: дескать, написал о высших властях: "Ни о чём не просите, сами придут и всё дадут", но сам же и просил: о пьесах своих, о выезде за рубеж... Мне, Михаил Афанасьевич, достались времена полегче. Да и просить мне пока особо не о чем. Комнату в общежитии и так дадут. А дальше... Дальше видно будет.
Многое хотелось бы у вас узнать. Например, что вы имели в виду, когда говорили: "Первая жена - от Бога, вторая - от людей, третья - от дьявола"? Ещё... Елена Сергеевна говорила, что вы верующим были. Но боялись только, что ваши похороны по церковному обряду могут ей навредить. Почему и хоронили вас через крематорий. Была бы возможность, я бы вас спросил: а что такое "быть верующим"?
Евангельские образы, я слышал, преследовали вас и после смерти. В пятидесятые Елена Сергеевна распорядилась поставить на вашей могиле камень, когда-то стоявший на могиле Гоголя в Даниловом монастыре. Камень называли "Голгофа", Лысая гора.
Как и вы когда-то, я приехал в Москву искать счастья, признания, свободы. Иешуа говорил: "Познайте истину, и она сделает вас свободными". Посмотрим... Посмотрим, какой Иешуа в состоянии освобождать: литературный или евангельский.
Я вот думаю: ведь должно же ещё что-то не гореть, кроме рукописей, дорогой Михаил Афанасьевич?! Спускаюсь в метро. Из ларьков доносятся позывные радио "Европа-плюс": "Настройся на лучшее". И опять Билли Джоэл... с композицией "Это всё о душе". Что у них, других песен нет?
Опять о душе. Ведь душа, Михаил Афанасьевич, душа гореть не должна! Вот бы узнать то, что вы об этом уже знаете.