Аннотация: Был апрель. Моя пятая весна на Дальнем Востоке. Руки превратиґлись в крылья, и я полетела на трамвае второго маршрута в центр Владивостока, на Алеутскую, где, мне рассказали, стоит Отдел кадров Дальневосточного морского пароходства.
"Коль не знает никто, в какое пристанище должен путь земной привести, - значит нечего опасаться, что с пути своего собьёшься!"
Иккю Содзюн, XIV век
Был апрель. Моя пятая весна на Дальнем Востоке. Руки превратиґлись в крылья, и я полетела на трамвае второго маршрута в центр Владивостока, на Алеутскую, где, мне рассказали, стоит Отдел кадров Дальневосточного морского пароходства. - Ориентируйся по Серой лошади, ДВМП как раз под ней, поняла, девка? И чемодан свой забирай, сдашь в камеру хранения, там вокзалы рядом, ты же выписалась из нашего общежития. - Спасибо, - сказала я голосом птицы с чемоданом. - А камера хранения - это дорого? - Откуда я знаю, я дома живу! - Да копейки! - кинул парень и ловко прошмыгнул за моей спиной. - Эй, ты куда? Вернись!
- Тыкудавернись, тыкудавернись, - стучал по рельсам трамвай. Отдел кадров кишел народом. Одни бежали в одну сторону, другие в противоположную, третьи сквозь меня, срезали углы, закладываґли виражи, чертили зигзаги, я топталась на месте. Как чувствоґвала, что не получится на этот раз на крейсерской скорости изменить свою жизнь. Вершителем судеб оказалась немоґлодая властная женщина, одетая "как попало", перелистнула мою трудовую книжку, исписанную почти до конца, прочитала мне кратґкую лекцию о ненадёжности "летунов", пристально вгляделась в мою, всё ещё детскую физиономию и велела приходить через год, с хаґрактеристикой... Разочарованная и растерянная, я шла по Алеутской, то есть по 25 Октября, назад. Куда "назад"? Возвращаться-то некуда, всё имущество - чемодан - в камере хранения. Прямо передо мной широкая стеклянная дверь, на ней приклеен листок с напечатанным "Требуется уборщица", предоставляется общежитие. Прямо, как письмо мне от невидимого ангела, которого мама в далёкой Рязани соткала из своих молитв. Приняли, поселили, через день уже бегаґла с тряпками и вёдрами, зато жила в самом центре Владивостока, из окон общежития на восемь коек - море с гудящими пароходами, флаги, музыка и огни, праздник! И всё сбудется, я увижу дальние страны! Я прошла фейсконтроль перед чекистским взглядом кадровички, а хорошую характеристику заработаю!
В молодости, куда бы жизнь ни повернула, она всё равно летит. Крылья у неё разноцветные, всё видит, всё слышит, и впитывает, и подражает, и сил на десятерых. Эта легендарная гостиница "Золотой Рог", моё место работы, всегда была заполнена студенґтами-заочниками со всего Дальнего Востока, столы и кровати в номерах завалены учебниками и конспектами, постояльцы ходят, как сомнамбулы, с книжками в руках, трудно не заразиться! Прилетело откуда-то, по радио или в газете, объявление о приёме на библиотечное отделение Культпросветтехникума, как раз для меня, запойной читательницы. Съездила в Уссурийск, поступила на заочное. О! Советское время, какой плюс ты ставило учащемуся человеку, как легко по твоим законам было отпрашиваться на сесґсии и экзамены с сохранением зарплаты! Мамин ангел-хранитель теперь был спокоен за меня, я была при деле. И пусть оно означало получение минимального после аттестата зрелости образования и самую невидную профессию с оплатой на хлеб без масла, но первый шаг всё же свершился. Наконец-то, через семь лет после школы я читала не стихи и романы, а странное - библиотековедение, катаґлогизацию, историю литературы от Древней Греции до наших дней. Простейшее по сравнению с другими науками. И зря считают заочное обучение неполноценным, заочник читает и учит больше, чем надо, у него нет кратких и точных лекций и конспектов.
Тёмные осенне-зимние утра сливались в одно целое, неумолимое проклятие судьбы в виде лабиринтов километровых коридоров, вёдер с водой и швабры с огромной тряпкой, к которым я была прикована на века. Смотрела на мир и видела сплошные аллегории. В двух шагах от места работы и жилья обитает огромное, до горизонта, чудище, покрытое морщинистой сине-зелёной кожей, это Титан Океан, бесится, плюётся белой пеной, рокочет и кидается, чтобы укусить. А под той скалой дочь его - Стикс, река с ледяной даже летом водой. А над ними Солнце-Гелиос с огненными глазами и Небо-Уран. Катер ходит к героям Троянской войны - Диомиду и Патроклу, если здешние ветры - дети Эола, меняющие направления и погоду каждый час, не отменят рейс. Судьба моя - Мойра, мощная демоническая сила, дочь Ночи, Пряха, подруга кадровички из морского пароходства, которая Фемида, богиня справедливости. И хотя кровь у них бесцветная, как написано в истории Древней Греции, но иногда они мудрее самих себя, потому что рождены не жалкими людьми, а какими-то высшими силами. Кадровичка всего лишь не взяла на работу, а оказалось - послала учиться и получать профессию.
До первой зимней сессии я глотала из учебника этих древних греков и их козлоногих богов, живьём, как Зевс одну из своих жён, чтобы присвоить её мудрость и самому родить любимую дочь Афину, богиню беспредельной силы для укрощения Хаоса во имя нового, разумного, мира. А потом в темноте и космическом холоде в соверґшенно пустом посленовогоднем поезде ехала в Уссурийск. Кренясь на поворотах, глядела на отражения в чёрном окне, думала, что древнегреческие сказки больше годились для моей страны, а не для солнечно-виноградной Греции с её лазурными морями вместо вечно оскаленных белых клыков Тихого океана. После этих мифов стало казаться, что всё на свете живёт, дышит и смотрит во все глаза. Споткнёшься о камень, а он тихо ругнётся, кинешь взгляд на солнце, оно подморгнёт, даже невидимое шевелится иногда и возникает на краю зрения. Дико и страшно, ничего, привыкну.
Однокурсницы, парней не было, оказались простыми смешными баґбами из райцентров и сёл. Одну привезли на лошади с телегой, в валенках и тулупе, с банкой капусты и мешочком картошки, другая вечером в комнате общежития развлекала всех рассказом о своей брачной ночи после свадьбы. Почти все замужем, с детьми, уже работают в библиотеках. - Диплом нужен вот так! - проводили рукой по горлу. С уважением и непониманием, как на другую расу, смотрела я, смотрела на этих девчат, которые чуть старше меня... У них уже семья, дети, постоянная работа, они строят свою жизнь упорно, по кирпичику, а ты!
"Первые люди - примитивные создания, не отличающиеся от муґравьёв, погибли в волнах потопа. Зевс прекратил потоп, Гелиос высушил Землю, и природа вновь стала улыбчивой", - вся комната учила одно и то же. Чтобы забыть сразу же после зачёта. Потом дрались подушками, как дети. Вечером пошли на танцы в этом же общежитии. Очники, будущие культпросветчики, играли на всех инґструментах, пели и плясали, с оглядкой выдавали робкий рок-н-ролл. Мы, библиотекари, смотрелись совами в очках, даже если очки не носили. Постарев после буйства этих мальчиков и девочек, грустно вернулись к учебникам. "Красавица Афродита выбрала хромого кузнеца Гефеста, но изменила ему с богом войны Аресом. У них родились дети, Эрос и АНТэрос, как указание на притягиваюґщую и отталкивающую силу любви". - Девки, - я тоже своего то любґлю, то ненавижу. - Ой, боюсь! Ничего не знаю! Кто первым-то пойдёт?.. Я тоже боялась, но сказала: - Я пойду. Мне хотелось погордиться перед ними хоть чем-нибудь.
Зимой на небе только луна. Солнцу холодно, вылезет из постели на горизонте к 11-ти утра, поёжится от ледяной стужи и почти тут же зайдёт, царствуй, луна! Радуй волков и спешащих в тепло людишек. Вот в такой день античные боги в награду за пяґтёрку по знанию их жизней и буйств послали мне живьём образ античной красоты. Какая-то девушка в тёмном коридоре возле аудитории просила дать переписать конспекты. С таким трагическим лицом, что мимо не пройдёшь. Молодость просто создана для знакомств и дружб. - Вот и подруга мне,- поняла я по какому-то наитию. - Возьми конспекты, но только до завтра. Как тебя зовут? Назвалась Валентиной, улыбаться не умела даже для приґличия, муж-офицер, служит в Уссурийске, двухлетняя дочка приґболела, поэтому на сессию опоздала, хочет сдать её и перевесґтись в Ленинград, к маме... С мужем, наверно, разведётся, у него другая... Что-то сиротское было в ней, моё. Ведь я шестой год живу бездомной сиротой, а дом в 10-ти тысячах км. Всего! Как тесно мне было в Рязани и как повезло приехать именно на Дальний Восток по хрущёвскому оргнабору! А семья, дом? Потом. "Моей душе ещё скитаться надо !" Вот побываю в "загранке", как моряки говорят... Ведь дадут же мне после года работы в гостинице и комсомольскую и рабочую характеристику, что им жалко, правда, Валя? Валя смотрела на меня, как на большого ребёнка. А я - на неё, как на классическую богиню, у которой всё - образец, всё чётко - глаза, губы. Характер, в отличие от моего, практический, приземлённый, но всё полно какой-то нежной печали, никому не навязываемой тихой мудрости, никому никогда ни одного необдуманного слова. Может, это и есть знаґменитая ленинградская порода? И не мешает ей, такой, то, что я взрываюсь по любому поводу. После лекций спешит домой, я проґвожаю до трассы, где ходят автобусы, машу рукой её тонкому сиґлуэту, который растворяется в зимней ночи...
И вот время настало, торжественная, как пионер, я опять стою перед кадровичкой со своей потёртой трудовой книжкой и листиґком бумаги с подписями и печатью, характеристикой. Фемида за год не изменилась, богини вечны! И, надо же, помнит меня. Внимаґтельно читает, что я ударник коммунистического труда, студентка-заочница и морально устойчива, потом пронзает меня взглядом чекиста, складывает документы в папку и что-то пишет. - Так, пойдёшь на "пассажир" "Урицкий", там и визу заработаешь. - Опять зарабатывать! - молча кричу я. Недаром эта хвалебная писулька казалась мне ерундой.
Чемодан, который "всё моё ношу с собой", опять отволокла в камеру хранения и иду налегке. Ветер с незамерзающей бухты Золотой Рог рвёт в клочья воду, хлопает флагами на судах, а их здесь столпотворение. Где же мой? Стальные чудища порґтовых кранов ползут по рельсам, загораживают обзор, как бы не споткнуться. Голова поворачивалась на зовущие гудки судов, автокары проносились, едва не задев, спешащий морской народ, казалось, смеётся над ней, то есть надо мной, я с детства умела видеть себя со стороны. И вот! Аккуратный белый кораблик, длиной приблизительно со спринтерскую дистанцию, стоял, гостеприґимно опустив парадный трап до самой земли. Румяный вахтенный матрос наверху, ещё двое висят на канатах, обновляя краской название судна, с палубы музыка... Я, как говорится, животом почувґствовала - это мой дом! - Тебе к Захару, - сказал вахтенный мальчик, - это пассажирский помощник. А я - Вася. Не боись! Всё будет о-кей! Он широко улыбнулся и подмигнул.
Захар Иванович оказался и видом и возрастом чистым Хоттабычем, читал моё направление из кадров, молча шевеля губами, вдруг приосанился и стал похож на отставного министра, я даже зароґбела. Потом без стука в его каюту-кабинет вошла пожилая, очень ухоженная мадам и непринуждённо пригладила седые волосы Хоттабыча на затылке, они топорщились над воротом строгого кителя. - Завтра пойдёшь убирать 2-ой класс, тебе покажут, вахтенный разбудит в пять часов, чтоб к семи всё блестело! Я хотела спросить про визу и когда за границу, но тут по судовой трансґляции грянуло "О, море, море, преданным скалам ты ненадолго подаришь прибой" - Магомаев!!! И я пошла, улыбаясь, к старшей номерной, потом в свою каюту, потом с соседкой по каюте в стоґловую для экипажа на шикарный, вкуснейший, и, как оказалось, просто рядовой обед.
Ещё одно потрясение я испытала в кладовке старшей номерной, где мне выдали все принадлежности для работы. Я поняла, что клаґдовка именно от слова "клад". Новые, всех цветов пластмассовые вёдра стояли до потолка, десятки пачек стирального порошка, какие-то бутылки с иностранными наклейками, очистители, мастики, щётки, резиновые перчатки, стопки вафельных полотенец и, накоґнец, огромные махровые полотенца, чтобы стелить их на полу в душевых! Красотой всего этого можно было поразить женщину в самое сердце. Сейчас я вспомнила чей-то эпизод про девушку из Брянска, поехавшую с мужем в Париж. Она позвонила оттуда своим, плакала. - Что ты плачешь? - спросили. - Жалко! - Кого? - Советских людей жалко.
Дня через два велели убрать и туалетную бумагу, и полотенца... - Зачем? - удивилась я. - Так рыбаков же повезём в район лова, растащат всё...
"Привет, сестрёнка! Мы плывём куда-то в проливе между высокими берегами, на них снег. Надо бы посмотреть по карте, но сил нет. И спросить не у кого. Мои соседки по каюте прибегают перекурить и снова убегают, потные, как лошади на ипподроме. И я такая же. Отдыхаем только в столовой (кормят, как на убой!) и ночью до пяти утра. Наш помполит организовал движение ударников коммуниґстического труда, ему почёт, нам работа. Всех втягивает в общественную работу, даже мне поручили какой-то доклад, в общем, минутки свободной нет, но пустота остаётся, чего-то не хватает, наверно, любви. Греет только мечта попасть за границу, зараґботать деньги и съездить, наконец, в Рязань, седьмой год я вдали от вас. На палубе у нас сейчас лежит какой-то особенґный снег, чуть мельче гороха, подкинешь его, а он падает ровныґми крупинками. Мне говорят: - не ешь его, он радиоактивный. Берега совсем близко, но без признаков жилья. По телевизору в столовой, кажется, японская программа, но без звука... Продолґжаю через два дня. Сестрёнка, я рисую! Подвигло меня плакатное дело в училище, мои библиотечные плакаты преподаватель вешал как образцы! Я знаю, что сейчас в Рязани масленица, снег падает и здесь, и там, здесь на мокрую палубу, там - на крышу бревенчатого дома. В каюте холодно, на моём рисунке - жарко, огонь из печи, блины на сковородке, разгоревшиеся лица, кошка на полу, музыка из чёрной тарелки радио... Сестрёнка, не уходи в монастырь, влюбись в кого-нибудь и роди ребёнка, я буду его любить, присылать игрушки. А это я нарисовала нашу каюту. Это два иллюминатора, это стол с лампой и учебниками, это я - всё тот же хвостик на голове, а это, с книгой, ещё одна студентка-заочница, учится в ДВГУ и меня с моим училищем слегка презирает. А, может, мне кажется...
Боже, что я пишу! Ведь письмо будет лежать до возвращения в город, в море почтовых ящиков нет. Вдруг узнают, что я из верующей семьи? Не важно, что я другая, а визу не дадут.
За иллюминаторами ровный горизонт - линия срастания серого неба с серым морем. Куда же мы плывём? Кого ни спросишь, ответ: - в район лова. По длинным коридорам, ковровые дорожки сняли, слоняются парни-рыбаки, сменный экипаж для плавбаз, БМРТ и т. д. В музыкальном салоне для них каждый день кино, один раз были танцы. - Они с берега, спокойные,- просвещают меня соседки по каюте, - а вот те, которых назад повезём!.. Ух!
Смешно, но никак не привыкну опорожнять вёдра с грязной водой и мусором с кормы в море, особенно в ночной темноте. Отцепляешь руки от борта, наклоняешься с ведром, и тут корму подбрасывает волна, и ты в невесомости над морской пучиной. От работы винта под кормой пучина здесь адски бьётся, роґкочет и вот-вот поднимется и поглотит за святотатство - мусор в лицо морского бога. Но тут Вася-матрос (он с первого дня пытается ухаживать): - Пойдём, что покажу! Только тихо!
На светлеющей в темноте палубе сидели дикие утки, отдыхали, у них весенний перелёт, - сказал Вася. Разгадав его желание обнять, я убежала, шатаясь на раскачавшейся палубе.
Открывать ещё было что на этом белом пароходе, лабиринты его коридоров переходов, трапов почище древнегреческих и до сих пор снятся кошмаром. Это был как бы узкий колодец, куда-то вверх вели обитые железом крутые ступени и вдруг упирались в железґную дверь с иллюминатором и ручками-заглушками. Навалившись на них изо всех сил, я вылезла в эту щель, комингс-порог был полметра высотой. Было темно, но что-то хлопало, свистело и пахло морем. Поняла - это шлюпочная палуба, хлопала парусина на шлюпґках, а свистел ветер, сразу пробравший до костей. Свет шёл только сверху, с неба. Я стояла дрожащая, легко одетая, одна перед ужасом Космоса, крошечная пылинка перед небесной бесконечностью, не имеющей ни начала, ни конца, ни верха, ни низа, ни ума, ни души. Перед нечеловеческой и всемогущей механикой Природы. И молиться было бесполезно, не тронут её ни слёзы, ни молитвы, древние греки сказали, что люди расплачиваются жизнью за попытґки приоткрыть покров таинственного бытия Природы. На страже стоят Сфинксы, медузы Горгоны, Сирены, Гарпии, Циклопы и Химеры, созданные ужасать и убивать. Почему-то в русских сказках нет ни Космоса, ни космических богов. Надо спросить у какого-нибудь профессора в моём техникуме - почему?
А утром с левого борта протянулась на горизонте какая-то странная стена, может, плато, может ровный отвесный берег, а за ним ослепительные бело-розовые горы-исполины. Парень с биноклем произнёс: Камчатка! и дал мне бинокль. Я поймала в него чайку, летящую прямо на меня, и наши глаза встретились - ужас! чуждые, гордые, враждебные всему человеческому глаза. И за всё это счастье, за восторг видеть всё это платить такой малостью - простым и грубым трудом!
Этот шок и через 40 лет шок. Эти мужчины с рыбацкой путины ходили по нашему чисто вымытому и нарядному кораблю, изо всех сил стараясь не выглядеть одичавшими самцами. Но один не выґдержал. Подошёл к девушке с дежурной повязкой на рукаве и, как сомнамбула, повинуясь неведомой силе, положил мужскую лапу ей на грудь и сжал, грудь точно легла в его ладонь. Совершенно случайно этой девушкой оказалась я, хотя могла быть любая, просто меня поставили на вахту возле администраторской, на самом людном месте парохода. И позор случился при всём честном народе! Я лишилась дара речи, и парень через полминуты споґкойно отошёл прочь. - Да Бог с ним! - сказала я через несколько лет мужу в такой же ситуации в переполненном автобусе, когда сидящий мужик погладил мою ногу, я стояла рядом. Эту чужую руку я стряхнула, как муху, и тут же забыла. А муж кипел чуть не до драки. Дурачок, трудно бы ему было, если б родился женґщиной, замучился бы скандалить из-за гипертрофированного самоґлюбия. Женщина же всегда помнит, что вокруг скоты, и тратить на них нервы себе дороже.
Это место вахты возле администраторской было главным просґпектом с коридорами и каютами первого класса, с киоском, ресґтораном, музыкальным салоном, променад для принаряженных пассажиров, место встреч всех со всеми. Блестели огромные зерґкала, медные окантовки перил и лестниц и сама палуба, покрытая светлым линолеумом. Всё, как в фильме про "Титаник", только масштабом поменьше. Это была первая чистая работа в моей биоґграфии - фланировать по пароходу и показывать пассажирам, где душевая, где библиотека, ресторан и их каюта. Я была Ариадной, проводницей в лабиринте, нарядной куклой с улыбкой и вниманием к любому, кто к ней обратится. А повязка на рукаве - это официґальный статус и охранная грамота. Когда народ музыкой или фильмом втягивался в музыкальный салон, он же кинозал, я доставала листки-конспекты и учила "Божественную комедию" Данте или "Василия Тёркина", сессия через два месяца. Я была как мобилизованный самим собой солдат, долг которого пробиться к цели, всё остальное - побоку.
Вдруг заметила, что девушки с открытой визой держатся своей когортой, особняком, мол, мы уже весь мир повидали, а вы из деревни. Они лучше одевались, работали не уборщицами, а номерными, наверно, и по-английски умели, почти судовая аристократия. Но королевой, а они всегда негласно выбираются в женском обществе, оказалась такая же невизированная уборґщица, как я, тощий короткостриженный подросток Галка Л. Фамилию не расшифрую, потому что бывший муж её был из какой-то владивостокской знати, чуть ли не дореволюционной. Издалека видно - роковая женщина, роковее некуда, хотя похожа на дороґгую игрушку, которую кто-то выбросил на помойку. Наверно, из злости, что не смог разобрать на части. Ей даже краситься не надо и любая, хоть самая лучшая, одёжка хуже её золотого цвета кожи и змеиногибкой фигуры с тоненькими ручками, длинґной шеей и ногами. С породистого личика распахнуто смотрят честные глаза людоеда. Она создана для мужчин. Ни один не пройдёт мимо, не обернувшись. Некоторые тут же поворачивают за ней. Она не отшивает, если Он нравится, то вечером понесёт выбрасывать вёдра с мусором, а утром встанет раньше неё, чтобы помогать. Как-то услышала, что "Галка за визу переспала с помполитом", но, видно, даже это не помогло преодолеть какой-то пункт в анкете на визу.
"Здравствуйте, родные, извините, что долго не писала, мы ходили в Аляскинский и Бристольский заливы, далеко на север, к Канаде. Сейчас зашли в Петропавловск, и я опущу вам письмо. Ответьте, пожалуйста, скорее на все вопросы, я должна срочно заполнить анкету на визу. А вопросики были! Чтоб ответить, мне надо было родиться готовым чекистом, и в первом классе, как только научусь писать, завести учётную книгу и, высунув язык от усердия, записать всё о родителях, дядьях, тётках, сёстрах и их мужьях, о работах, пенсиях, участии в войнах, эвакуациях и оккупациях. Не бабочек ловить и на санках с горки кататься, а успеть, пока все живы... А отец был коммунистом? А мама - комґсомолкой? Ну, это легко! Красавец отец, умерший в мои одинґнадцать, всю жизнь состоял в партии "золотые руки", "несостоявґшийся художник" и "любители карточной игры". С войны пришёл таким изношенным, что о наградах ничего не сказал, вообще, двух слов в день не дождёшься. А мама была членом партии искренґне верящих в Бога. А похоронив моих маленьких братьев и сестёр и получив в наследство тяжёлую астму, сама уже доживает с нимбом над головой. Однажды я увидела недорисованную картину отца, единственную! Потому что занятия, не приносящие деньги, в большой семье не поощряются. На картине было море и небо, больше ничего, первое море увиденное. Смотри, отец, моими глазами - сколько моря вокруг. Чаек ты не нарисовал, они в рязанской деревне не летали, и вода слоями, разного цвета вблизи и вдали. Только небо одинаково, далеко и равнодушно. Почти не помню, а вспоминаю тебя, отец, без конца и со словом "бедный", будто это твоя фамилия. Не твои ли гены во мне погнали меня на край света? Филипп Бедный, ты и не знал, что такие края существуют и можно просто сесть на поезд... Ничего, мы с тобой ещё побываґем в дальних странах, погуляем под пальмами и под чужими звёздами! Дорисуем твою картину!
Некоторые вещи сами выбирают - потеряться им или сохраниться, ходят за своим хозяином, то и дело попадаясь на глаза, как, например, мой рисунок на ватмане, которому больше сорока. Я рисовала его на прогулочной палубе "Урицкого" под бешеным, но тёплым уже ветром и брызгами с волн. На нём девушка Весна в шапке-ушанке и распахнутом пальто, с робкой улыбкой и лучисґтыми глазами доверчиво, как младенец, смотрит прямо на вас.
- А я думал, что ты плохая, - сказал матрос Вася, - давай, рисуй дальше! Слава Богу, он уже переключился на маленькую повариху, всё время возле камбуза, и не донимает меня своим вниманием. А призрак отца, маячащий на палубе в вечерних сумерках теперь не один, рядом девушка в ушанке, смотрят на первые звезды над морем. Пароход большой, места хватает всему.
"Дорогие мама и Лена! Наш "Урицкий" вот-вот отплывает с туґристами в рейс "По морям и землям Дальнего Востока", и я спешу опустить вам письмо. Сессию я сдала на тройки, только по литеґратурам, русской, советской и зарубежной - пятёрки. Недавно общее собрание парохода дало мне рекомендацию для визы и меня даже хвалили, а за что? Что не пью и не гуляю, им и это хорошо. Анкету с тысячью вопросов я ещё не заполнила. Откроют месяца через три, когда проверят все данные, если найдут меня достойґной представлять СССР за границей (без меня там тысячи пьяниц и дураков её представляют). Туристов очень много, из 60-ти городов, хотя путёвки на это месячное путешествие, говорят, очень дорогие, недоступные простому народу. Всё, бегу! Много туристов - много работы. Пока!"
Наше судно немецкой постройки из серии, называемой в пароходстве "рысаками", с экипажем в сто человек (половина - женщины), заново покрашенное, с разноцветными флажками от киля до клотиґка, нарядное, как игрушка, с оркестром на палубе, так странно выглядело на фоне буксиров, катеров, плавбаз, "грузовиков", военных кораблей, доков и портовых кранов, что на это стоило поглядеть, нарушив требование пассажирского помощника не свеґтиться среди пассажиров; даже вылощенные штурмана передвигаґлись деловыми перебежками. Оркестр заиграл "Прощание славянки", и мы поплыли мимо судов-работяг, как чужой праздник мимо скучной будничной жизни. Я была на празднике, одновременно и на раґботе. Странно, как во сне, И сны такие же дикие. Сегодня, наґпример, снилось небо, над которым плыли туманно обозначенные лица Пушкина, Толстого, Тургенева. Толпы людей в темноте показывали на них пальцами и удивлялись. Это отголоски сессии, конечно, но как здорово! Наверно, я счастливая ! Но возраст был уже недетский, работа - 24 часа в сутки, и не уйдёшь по морю домой отдохнуть... Опять кто-то укачался и наблевал, хотелось рыдать. У них там бухты Счастья, тисовые рощи, лианы, вулканы, Рокочущий пляж, а тут убираю туалет, вваливается толстяк и не глядя, буквально в метре от меня отливает свою струю. Как будто я - просто предмет. Вот выучусь, и никогда, никогда! не буду больше уборщицей. Эти тряпки, вёдра, грязные туалеты, коридоры видеть не могу! И на всю жизнь кошмар повторяющихся снов - вымыть километровый коридор за пять минут, иначе четвертуют! Вдруг всплыла фразочка, откуда-то переписанная, у меня уже целая тетрадка таких. "Полно, полно, почтеннейший, не жалуйтесь! Разве вы не были только что в Атлантиде?" Господи, каждый день для меня, как Атлантида, спасибо тебе! Прости за уныние. Вот, таскали с младенчества в церковь, теперь чуть что с Богом разговариваю, хотя смеюсь над собой. Ладно, пусть, надо же с кем-то говорить.
Какое счастье в этой плавучей гостинице с её суетой - библиоґтека. Вот сейчас возьму "Люди, годы, жизнь" и сразу окажусь в Атлантиде, в лучшем из миров. Хотя б на полчаса, пока Захар не вспомнит и не погонит куда-нибудь. Вот где-то живут такие люди, как Илья Эренбург, пишут такие книги, почему же мне они не встречаются? Чего захотела! Эренбург один на всю страну. - Это его лучшая книга, я её тоже люблю, - говорит библиотекарша, - хорошо, что успел, написал и умер, в прошлом году, с чувством выполненного долга.
Умер, как жалко. Может, мне надо было бы не по морям шататься, а уехать туда, где живут интересные, талантливые люди и жить среди них. А то ведь по большому счёту нет у меня ни подруг, ни друзей. Пойти в гости можно только к радисту Юре, примоститьґся на что-нибудь в тесноте между каких-то приёмников, передатчиґков, усилителей, он поставит на магнитофон своего любимого Сальваторе Адамо, потом Энрике Массиаса, Тома Джонса, Магомаева, Татляна, двух заводных японок, которых наши перевели как "У моря, у синего моря, со мною ты, рядом со мною..." Сидеть молча, смотреть под музыку на мигающие разноцветные лампочки в радиоприборах. Правда, сам этот безумный Юрик мешает. Небольґшого ростика, тощий, встрёпанный, красный от волнения. Ясно, что ему нужна девушка, просто любовь, и он суетится возле каждой, думает, а вдруг это Она? Но ответа нет, и не знает он послоґвицу "Чего душа хочет, о том судьба хлопочет". Зато сильно удивил, рассказав, что "Когда б имел златые горы" - национальная песня Швейцарии, когда её начинает один, то подхватывает весь зал. В следующем круизе, а было их целых пять, по 21-му дню каждый, появился ещё один запомнившийся человек - Танька Айдарова, поселили в нашей каюте как солнце, потому что всё время смеяґлась от радости, совсем молодая.
Чужой праздник продолжался, но лето, которое наконец-то пришло и на Дальний Восток, всё как-то смягчило. Море не штормило, и туристы не укачивались. Они перемещались из кают и коридоров на палубы, значит, нам, обслуге, меньше работы. Прогулочная палуба покрылась яркими шезлонгами, нарисованным шахматным полем с огромными фигурами, танцы, концерты тоже там. На Саґхалине, в Магадане, на Камчатке и Курильских островах за туристами приходили катера, плашкоуты, автобусы, иногда их встречали с хлебом-солью, звучала музыка, экскурсоводы с рупоґрами собирали группы по разным маршрутам, а мы, экипаж, смотреґли сверху и слегка завидовали. Вздыхали и шли досыпать часок. Судно затихало, как брошенное. И можно было даже лечь загорать в шезлонг, и ничего не стоило вообразить себя богатым праздным туристом, у ног плещутся лазурные моря с волшебными островами, в небе парят птицы и бабочки всех цветов, и на расстоянии вытяґнутой руки лежат манящие чужеземные города, откуда доносится музыка и запах цветов. Как повезло мне! Никогда бы мне не зараґботать столько денег на всё это. И моей сестре, которая всю жизнь живёт с нашей больной немощной мамой, ни на один день такой жизни! Отпуск? Поездки на юг? Дом отдыха? Я не знала, что это такое. Я ничего не понимала в экономике, слова такого не знала, но иметь столько денег, чтобы прилететь с запада во Владивосток, сесть на шикарный пароход и почти месяц жить на нём, питаться в ресторане, пересечь несколько морей, сходить на берег в самых экзотических местах, где вулканы, заповедники со зверями, горячие гейзеры, водопады, тисовые и бамбуковые рощи, а на судне танцы, концерты, кино, праздник Нептуна... Фантастика для советского человека, живущего в телогрейке и сапогах от аванса до получки, копейка в копейку, отстаивающего свою жизнь в очередях за едой, одеждой, за всем. И ещё странґность для советского времени - Япония рядом, в Сангарском проливе, видна по телевизору, Корея вообще впритирку и 49-й штат США недалеко, а уж сколько можно услышать запрещённого и в Магадане, и на Сахалине, и на Камчатке, да даже во Владивостоке, закрытом городе! Ссыльные края первых несогласных, заповедники диссидентов и всяких вольнодумцев, университет на открытом воздухе для тех, кто хочет узнать из первых уст о репрессиях и лагерных ужасах. Но власть не боялась, ведь ещё какая-никакая оттепель, и Солженицын уже напечатан, и круизников, наверняка на благонадёжность проверили, и вообще 15 лет всего, как умер Сталин, и воспитанный им народ ещё смирный, да и стукачи в этом народе добросовестно работают. И вообще, веселящимся отпускникам не до мрачной истории. Но советская жизнь на судне кипела - комсомольские и партсобраґния, политинформации, соревнования за что-то , выпуски стенґгазеты, вызовы на ковёр к пассажирскому помощнику. А иногда и такое: "Уборщице первого класса подняться в каюту старпома" - по трансляции голос очень строгий, приходишь - там пьянка в честь чего-то, наливают-закусывают, лица красные, глаза ласґковые. - Извините, - говоришь, - у меня и так голова болит. Посиґдишь с краю, чтобы не обижать, и потихоньку смоешься. Не объясґнять же им, что у тебя аллергия на все эти запахи, ещё спишут за непригодность, и прощай загранка! Я и по зрению прохожу только потому, что выучила наизусть шесть рядов таблицы.
Почти каждый день стадо двуногих вступало на новые для них розово-младенческие земли. Верхушки сопок уже встретили рассвет, а в низинах ещё бродили мамонты ночи, и взлетали птеродактили, и всё молчало, в мире ещё не было слов... - Скорей! Наша группа уже спускается на плашкоут, - Танька Айдарова вытащила меня из каюты и поволокла к трапу. Многие туристы отказались 14 килоґметров пешедралом через весь остров Шикотан, и экскурсоводы пригласили экипаж. И мы поскакали, как козы, по камням, скалам, болотам, горным тропам, непроходимым зарослям чего-то колючего, ядовито-дурманного. Я забыла косынку, на ногах спадающие босоножки, а туристы в ветровках и в кедах, некоторые в резиновых сапогах. Сверху наяривало солнце, а тропа шла через горный ручей, я брела по щиколотку в обжигающе ледяной воде, зелёной от отражающейся травы в человеческий рост, лист лопуха размером в простыню. Перешла этот Стикс и села на широкий камень. Группа уходила без меня, перед последней парочкой я из последних сил приняла безмятежный вид. Меня трясло и бросало в озноб, всё стало немило, пронзительно яркие краски моря, неба, зелени, цветов слились в разноцветный хаос, и он зыбко дрожал в глазах, плясал, кружился, дробился на пятна и снова сливался. Я сползла с камня в траву, глаза закрылись. "Умерла на одном из Курильґских островов" - представилась строчка из моей биографии, и больше я ничего не помню. Может, действительно тогда умерла и живу в одном из тысяч параллельных миров. А может, всё обошлось, я догнала группу и вместе с ней прошла эти вёрсты до бухты Церковной и обратно, не знаю, мне ничего никто не говорил. И волшебные места бывают опасны, то ли ты не годишься для них, то ли они для тебя. Пословица есть - "Чем дальше от Парижа, тем он прекрасней", слово "Париж" замени на "волшебный остров".
Круизы подходили к концу вместе с летом. После театрального праздника Нептуна Тихоокеанского туристы, весёлые, мокрые, раскрепощённые, пьяненьким хором поют на прогулочной палубе: "Ну что тебе сказать про Сахалин, на острове нормальная погода". А в коридорах от Нептуна лужи, надо идти подтирать... А почта с пересадками летит с материка до самой дальней гавани Союза... Вон Захар, во взгляде его: - К швабре, к швабре, не твой праздник! Чтоб всё блестело! - А я кидаю камушки с крутого бережка далёкого пролива Лаперуза. Нет, это Сангарский пролив, японцы смотрят в бинокли - кто это расшумелся? Да, наш Юрик любит включать музыку на всю катушку, аж рыбы выскакивают. Гулять так гулять! двери кают открылись, туристы пошли "в народ", чтобы побрататься, наконец, с теми, кто поил, кормил, развлекал, убирал и чистил, кто катал их по Тихому океану, как по какой-нибудь среднерусґской реке, и тихим ходом 17 миль в час возвращал домой. Уже приґнаряженная, без швабры и ведра, я шла на музыку и веселье, туристов и экипаж пригласили на совместные танцы, и тут меня прямо затащили в одну из распахнутых дверей. В каюте вокруг накрытого стола сидели и стояли человек пять, солидные, немолоґдые мужчины. 20 лет спустя я бы вгляделась в лица повнимательней, а тогда понятия не имела кто это, бейджиков на груди ещё не прикалывали. Налили рюмку вина - за чудесный круиз! Неудобно отказать патриархам, что это именно они, сразу видно. - Что читаете? Я же всю жизнь с книжками в руках. - Уолт Уитмен, "Листья травы". Переглянулись удивлённо. - Да, я уборщица, но это временно, я студентка... Самый высокий, представительный подмигнул своим товарищам, достал что-то типа удостоверения в твёрдой обложке, раскрыл, протянул мне. Прочитала: Миль Миґхаил Леонтьевич, авиаконструкторское, не помню, бюро или объґединение. Он с лукавым любопытством следил за моей реакцией, я судорожно перебрала в голове всё, что знала об авиации от Икара до космонавтов, никакого Миля в голове не было. Эх, темнота! - подумала про себя, покраснела, пожала плечами, вернула удостоверение. Все засмеялись, он тоже, но явно был разочарован. Потом из энциклопедии я узнала, что на момент круиза ему было 59 лет и оставалось прожить ещё только два, что как раз в 68-ом ему дали государственную премию. Вертолёты Ми-6, Ми-1, Ми-10 - это как раз он, Герой Социалистиґческого Труда и, наверно, просто герой. А тогда снова налили бокалы. - А на кого же ты учишься, - спросил Миль. - На учителя литературы, в ДВГУ, - соврала я. - А здесь визу зарабатываю, заграницу хочется посмотреть. - Зачем? Тут вторая рюмка-бокал сделала своё дело, и я вмиг перелетела порог вечной своей заґстенчивости и внятно, как со сцены заговорила стихами: "Границы мне мешают. Мне неловко не знать Буэнос-Айреса, Нью- Йорка. Хочу шататься сколько надо Лондоном, со всеми говорить хотя б на ломаном. Мальчишкой, на автобусе повисшим, хочу проехать утренним Парижем"... В общем, меня понесло, наверно, вино у этих старичков было хорошее! Да и сами "старички" какие-то особенґные, ничего "туристского" в них нет, одежда строгая и лица такие же, улыбаются, но, видно, трудно им даются улыбки. Один Миль повеселей, видно, лидер. Наверно, рванули всем своим конґструкторским бюро в этот экзотический круиз. У капиталистов Париж, Лондон, Рим, а у нас Сахалин, Магадан, Камчатка - одинаґково поражающие, как легенды и мифы народов. Лет через десять, когда перестала интересоваться только собой, я бы спросила у этих старичков, что произошло в 49-ом в Подмосковье, где рабоґтали после медучилища две девушки и вдруг обе заболели белоґкровием и вскоре умерли, одна из них - моя сестра Валя. Но тогда я читала стихи, шутила, в общем, "выступала", а они смеялись и наливали, но в какой-то момент я посмотрела на всё обычными своими трезвыми глазами, отыскала своего Уитмена и ушла. Вечно ухожу из любой компании, когда начинаются повторения, словно на заевшей пластинке, когда любимая мелодия превращаґется в пародию на себя. Скорей снять!
Улетели туристские стаи, теплоход наш привязан к берегу толґстенными канатами, отдыхает, развалясь белыми боками обоих бортов, выпятив жёлтое пузо прогулочной палубы. Выкинуты ленивые шезлонги, ушли шахматные гулливеры, и никакой музыки. Пусто, тихо, поздний бархатный сезон. Галка и я сидим на причальных тумбах, на которых намотаны канаты, удерживающие нашего левиаґфана "Урицкого". Вокруг бегает Галкина пятилетняя дочка. Мать не боится, что та свалится с причала в море, дочка шустрая, умная, красивая, уменьшенная копия Галки. Лет через 20 я вдруг увижу её по телевизору как диктора и сразу узнаю. - Мама, ты вся золотая, - она гладит мать по рукам и ногам, золотым от загара, потом пристаёт ко мне с книжкой про животґных. - Какой красивый слон! - восхищаюсь я нарисованной курицей. - А это птица,- показываю на рыбу. Дочка обескуражена моим невежеством, потом хохочет, включается в игру, и мы переименовываем весь животный мир. Галка же то и дело смотрит на часы и на трап, её гражданский муж Петя задерживается. В пять утра он уже на её участке, выносит мусор, носит ведра с чистой водой для мойки коридоров. Такой стройный, молодой, тихий, светяґщийся от любви. И не догадывается, что его ждёт... Глаза у Галки тёмные, с пожаром внутри. Жестоки нравы красавиц, особенґно красавиц с детьми, эти женщины хлебнули и любви и последствий, не её они уже ищут, а того, кто будет кормить их с ребёнком и заботиться, в общем, отца. Морячки - девушки, в основном, из бедного народа, приезжие, которым негде жить в этом городе, где, можно даже подумать, специально не строят жилплощадь. Мол, кому? Весь Владивосток в море! Поскитаешься-поскитаешься и идёшь устґраиваться в конторы с плавучими койкоместами. И живёшь годами бродягой, скитальцем, очарованным странником. Романтики по горло вместо обыкновенной жизни на земле, как тут говорят, на берегу. Придёшь из рейса - пойти некуда. Комсостав привилегироґванный и те, у кого семья, хоть и в съёмной квартире, разбегаґются, в гости не зовут, ходишь по пустому пароходу, вечером часами стоишь, подняв воротник от ветра, смотришь на огни города - фонари, фары машин, квадратики окон. Ровными рядами - многоэтажки, одинокими огоньками вразброс - частные домики на сопках. И сопки, и домики на них слились с ночным небом в обґщую тьму, поэтому светящиеся окна висят сами по себе, как квадратные звёзды. Однажды я всё это нарисовала, какое это счастье - уметь рисовать! Спасибо, отец!
Опять нас погнали по северному уже ветерку мимо оголённых, позднеосенних берегов с рыбаками в рыбопромысловые районы. Наш "рысак" за границу не бегает, но на нём зарабатывают визу, заслужившие её переходят на "Байкал", "Хабаровск", "Приамурье" - такие же однотипные "рысаки". И комсостав меняется, пришёл новый помполит, вместо Юрика-радиста пришёл пожилой, равнодушґный к музыке, визированные девушки тоже ушли.
На палубе холод, ветер, весь народ - внутри, толкотня в коридоґрах первого класса, в музыкальном салоне то кино, то лекции, то вечер танцев. Я опять на вахте, с повязкой на рукаве, возле администраторской, в кармане конспекты, учу, скоро зимняя сессия.
Парень выделялся какой-то нерусской стройностью, даже изяґществом, уверенной, звериной ловкостью даже при сильной качке. Пригласил меня на танец, двигался, как профессионал, сказал, что из Чечни, первый раз идёт в рыбацкую путину.
- Не боишься?
Пойдём покажу то, с чем ни один чеченец никогда не расстаётся.
С чем это, интересно?
Нож... оружие горцев...
Зачем нож? Я имела ввиду - не боишься работы? Сээртэшки обледеневают, круглые сутки приходится обкалываться на морозе, тонут иногда, работа тяжёлая, выдержишь?
Смерил меня взглядом горного орла. Тут Галка появилась, встревоженно глядела, как мы танцуем. Одна, Петя, наверно, на вахте. Вообще-то к танцам равнодушная, не зажигающаяся от музыки, слишком трезвая и пракґтичная для всех искусств, она иногда вызывала у меня недоумение: зачем же ей была дана такая изумительная, тонкая красота? И вот она мелькает по залу то здесь, то там, словно танцует свой особенный, сольный танец, точь-в-точь как журавли перед передачей "В мире животных". Мы входили в район лова как в огромный, разбросанный по морю-океану город на воде, ночью свеґтящийся гроздьями огней. А с утра к нам устремлялись мотоботы, наш "рысак" спускал штормтрап, иногда даже включал музыку (мол, знай наших!), и пассажиры-рыбаки отбывали по месту работы. В тот рейс я увидела, что чеченец уже из мотобота машет руками и смотрит вверх, ищет кого-то глазами. Думала, что меня, но вдруг увидела Галку, машущую ему в ответ, посылающую поцелуи...
Конец декабря, новогодняя суета в ожидании подарков судьбы, говорят же, что на Новый год судьба меняет лошадей. Как всегда с бьющимся сердцем бегу на почтамт к окошку "до востребования". Всё время боюсь, что письма отправят назад, хотя я и написала заявление: "Прошу сохранять мою почту, т.к. я работаю в пароходстве и нахожусь в плавании". Сегодня две открытки с общими поздравительными словами, но тёплыми приписками в конце мелкими буковками - сестра зовёт в Рязань, Валя Попович - в свой Ленинград, она уже развелась и переехала. Назад бегу, замечаю: асфальт голый, без снега, и ветер с Золотого Рога. Зимнего пальто у меня ещё не было, только в детстве, да мне и не нужно, мне жарко, и от рук пар. Городская ёлка на площади нежно звенит стеклянными шарами, останавливаюсь послушать. В Рязани зима приходит на свои три месяца чётко, как дежурный на вахту, в белых валенках, белой телогрейке, на шапке зелёное зимнее солнце, в кармане спрятанный до праздника мандарин. И вот где я! В десяти тысяґчах километров от детства, и ещё дальше, до Камчатки, до Брисґтоля, где шторма топят корабли, а я даже не укачиваюсь, я - викинг, я - Афанасий Никитин, я молодец!
- Как встретишь Новый год, так его и проведёшь, - Люда Рогозинская уговаривает меня пойти в Дом культуры моряков на всю новогоднюю ночь, пригласительные билеты раздаёт помполит. - Весело встретим - будем весь год веселиться!
- Мне через неделю на сессию.
- У мозгов на праздники выходной день, одевайся! - Людка была новенькой, они поступали из отдела кадров без конца, а прежние, только подружишься, уплывали куда-то, в буквальном смысле. Людка напомнила испанскую, что ли, пословицу, я их соґбирала в тетрадку: "Ничего нет прекраснее лошади в беге, танцующей женщины и корабля под парусами". Напоминала все эти три явления, а ещё артистку в роли служанки. Невысокая, гибкая, с грубым смуглым лицом и хриплым голосом, но самое странное - никогда не смотрела в глаза, только мимо, убегая и огибая тебя. Я не выдержала, спросила, она невнятно:
- Если б ты знала, что мне довелось пережить...
Я заткнулась со своим любопытством. В этот декабрьский вечер наш "дом родной" был задвинут на задворки многокилометрового порта, и мы с увольнительными в зубах, иначе бы нас не пустили назад, вышли через проходную где-то на Эгершельде, доехали на автобусе в центр и пустились во все тяжкие, которые по суеверию были необходимы в этот вечер, И получился он самым запомнившимся Новым годом девичьей поры.
Зашли с мороза в ДКМ, который потом будет Пушкинским театром, сразу поняли, что запоздали, потому что уже дым столбом и всё вокруг разноцветное, разноголосое, мелькающее в блеске огней. Ёлка уходит в потолок, как в звёздное небо, слева от ёлки молоґдёжь бесится под музыку, справа - огромный накрытый стол, бутылґки, рюмки, закуски, нарядные дамы и господа, то есть коммунисты и коммунистки, элита, комсостав пароходства. Простонародье бегает в буфет, но мы даже посмотреть, что там, не пошли, у нас денег лишь на автобус, думали, наивные, что по пригласиґтельному всё обеспечено. Ну и ладно! И начали выполнять проґграмму, веселиться, водили по огромному залу хороводы, прыгали в мешках, танцевали "белый вальс" и "танец с хлопушками", отрывались в твисте и шейке, знакомились с кем-то и тут же расставались. Обсыпанные с ног до головы конфетти и повязанґные со всеми лентами серпантина - даже с комсоставом, которому надоело пить и жрать, - мы были самыми молодыми и счастливыми. Чтобы отдышались, массовик-затейник устроил викторину со слишком трудными для нетрезвых загадками: - Кто назовёт имя-отчество одного из первых основателей Владивостока Эгершельда? Кто-то рядом сказал мне прямо в ухо: Густав Христофорович, а я крикнула это в зал, и меня наградили красной бумажной розой. Подсказчиком оказался экскурсовод с "Урицкого", и мы с ним дотанцевали до огромного, во всю стену занавеса, за котоґрым был свален всякий сценический хлам. Каким робким счастьем светились его глаза на фоне грубо разрисованного, твёрдого от краски занавеса. Мужское существо, ходящее запряжённым 24 часа в сутки и только по кругу, вдруг распрягли и отпустили на волю в бескрайний, пьяный от весеннего воздуха мир, а он не умеет ни скакать, ни прыгать, ни танцевать, ни целовать девушек с красной розой в волосах. Этой воли было несколько минут, пока его не окликнула сердито женщина из-за господского стола. Потом поняла, что таких мужчин, как бы не вполне живых, много, они вызывают в женщинах только материнское...
Отпраздновав новогоднюю вакханалию, мы с Людой бежали в три часа ночи сначала по ещё не затихшему городу, потом по соверґшенно тёмному, безлюдному, страшному порту, коридором тянущемуся вдоль бухты Золотого Рога, мимо каких-то пакгаузов, складов, сараев с чёрными провалами раскрытых дверей, высоченных штабелей леса с таёжным запахом, башен из контейнеров. Стук наших кабґлуков в мёртвой тишине спящего порта оглушал и пугал нас самих, чёткий, солдатский, подбитыми железом каблуками по мёрзлому, жеґлезному асфальту. Праздник смылся, как мираж, был только этот бесконечный, многокилометровый путь среди чёрных силуэтов чего-то непонятного, незнакомого, сулящего ужас и гибель. Не выдержав, мы свернули ближе к причалам, где было светлее, а пришвартованные пароходы вообще казались людьми. Пробирались под широко расставленными кривыми ногами портовых кранов, споґтыкались о тросы и канаты, буксовали в кучах мусора, рельсы блестели, как наточенные ножи. Никогда наш белый пароход не загоняли в этот район, на задние дворы порта. И вот он, наш дом!..
"Здравствуйте, родные! Я вернулась с зимней сессии из Уссуґрийска, прожила все деньги, убедилась, что береговая жизнь в тысячу раз трудней судовой, прожилась до копейки, а тут, на пароходе, и стол, и дом, и работа, и книги, и подруги, и всё-всё! А сколько зим я перемёрзла по случайным углам! На собрании уже с новым помполитом мне опять дали рекомендацию на визу, спросили только, а сколько я собираюсь ещё работать в пароходстве? Я сказала, чтобы посмешить народ: "Пока замуж не выйду!.." А то уж слишком чопорное было это собрание. Наш пароход поставили на Приморскую линию, с юга на север по неизвестным мне местам - Находка, Ольга, Пластун, Терней, Светлая, по названиям видно, что всё переименовано вместо китайского или нацменьшинского. Пассажиры сельские, таёжные, но непохожие на наших рязанских деревенских, лучше одеты, культурные, разговаривают по-городскому, без всяких "куды" и "сюды". Красота кругом первозданная, дикая, а домишки жалкие, не доходят руки у СССР до этих краёв. А может, и к лучшему? Не застроят "хрущёвками". Лена, я рада, что ты наконец влюбиґлась, хоть и пишешь, что ничего из этого не получится. Лучше иметь несчастную любовь, чем никакой, и оставаться старой девой, невестой Иисуса Христа, как говорят верующие. Никакие фантазии не заменят живой жизни".
В конце марта вернулись с севера края нашего (юг - Владивосток) и вплыли прямо в весну. Высадили наших зимних пассажиров, обалґдевших от внезапной смены времён года, и тут я, дежурная, которая обязана всё замечать, заметила - неприкаянный парень стоял, озираясь, возле администраторской, явно, абсолютно нездешний. Спросил, как найти помполита. Дня через два вся женская часть экипажа знала, что на борту парохода журналист.
- Небольшого росточка, девки, но очень весёлый, а стихов знает!..
И потянуґлись к нему косяками, с чаем, пряниками и просто так. Как заколдованные! А я пришла с пуговицами, катушкой ниток и иголкой. Увидев, в чём он ходит, его защитного цвета плащ с деревянными, огромными, покрашенными и уже облупившимися пуговицами на длинных верёвочках... мне хотелось хохотать и плакать одновреґменно. А он:
- Зелёный цвет я люблю, море зелёное и, говорят, глаза.
Я всмотрелась - ещё какие зелёные! И хохотала дальше. В общем, "рассмеши девушку, и она твоя!" Тут и рязанское поддаґкивало: не пожалеешь - не полюбишь! Весь вечер я меняла удиґвительные пуговицы на обыкновенные, в каюту без конца заглядыґвали и, ошарашенные семейной картиной, скрывались. А мы расскаґзывали свои "Илиады", как, преодолев 10 тысяч км, оказались в этом краю СССР - любимая тема всех жителей - кто по вербовке, кто по комсомольской путёвке, что одно и то же, кто отслужив, кто отсидев, все в поисках счастья. А вот он, Саша, на самолёґте, сунув красную десятку стюардессе. Я внутри ужаснулась такой, мягко говоря, лихости, но мне было уже всё равно, влюбилась. Сказала:
- А я ещё никогда на самолёте...
- Ничего, мы с тобой ещё слетаем! - плутовские глаза смеялись, но голос красивого мужґского тембра звучал искренне и задушевно, а я уже седьмой год жила в этом краю одна и так устала быть сиротой. И мы шли гулять на набережную, Саша включал мой транзистор, нёс его в вытянутой руке, демонстрируя эту роскошь прохожим. Мне было смешно и стыдно, но ведь, действительно, роскошь - во всю месячґную зарплату. Тогда же заметила, что обут он в войлочные ботинки "мечта пенсионера". Не то, чтобы эта "мечта" так уж редко носиґлась народом в те бедные вещами времена, но на "белом пароходе" бросалась в глаза. А Саше всё это до лампочки, толкует мне стихи какого-то Бодлера: " В один ненастный день в тоске нечеґловечьей, не вынеся тягот, под скрежет якорей, мы всходим на корабль, и происходит встреча безмерности мечты с предельностью морей..."
- Нет, - говорю я, - лучше "с безмерностью морей", а то, выходит, опять человек разочаровался, не утешит его предельґность, он же от неё сбежал...
Спорю с ним, спорить - моё любимое дело, а сама думаю, что на этой улице ни одного нет, кто знал бы такие стихи, и вообще о Бодлере... Потом Саша потаґщил меня в церковь, оказывается, Пасха, откуда он узнал?.. Церковь деревянная, одноэтажная, на Первой речке, жалкая по сравнению с рязанскими соборами. И сквозь милицейские кордоны и толпу веселящейся молодёжи сумел протиснуться со мной внутрь с шутками и прибаутками, как уж. Там шла всенощная служба, я подумала: как наше венчание... Потом по расцветшей уже весне нашёл мне библиотеку для практики перед госэкзаменами, прихоґдил встречать меня после работы. Не на пароходе, как в тюрьме, а на берегу, весной, с ним за руку. Всё время толкал меня, заводил на подвиги, и вот многотиражка "Дальневосточный моряк" уже печатает мои заметки-корреспонденции. И в Уссурийск он ко мне приезжал, взял только что полученный мной первый в моей жизни диплом, капнул на обложку водки и поджёг, осталось горелое пятно. Сказал, по суеверию теперь толк будет. В гостиничной комнате на десять жиличек кто-то удивлялся, что у меня такой невысокий, невзрачный возлюбленный, одна даже выразилась: "Я бы с ним на одном километре с... не села". Они были слепые, примитивные создания, я счастливо улыбалась на их слова. Судят по самому простому, внешнему, а Саша уже книгу пишет, и в редакциях его знают, и в газетах, и на радио. Идёшь с ним по улице, какие люди с ним здороваются за руку! С кем ещё может быть такое: пришёл за мной в гостиницу в пять утра, и на первой электричке - в пионерлагерь, писать репорґтаж, у Саши тяжеленный диктофон на ремне, и он записывает на плёнку утренних птиц, шелест листвы, свист электрички и даже мой смех, говорит:
- Позвени своим колокольчиком.
Правда, вечером я его приревновала, и он куда-то ушёл. Пионервожатая с ним заигрывала, рядом с ним любая женщина хоть раз, но улыбґнётся...
"Здравствуйте, мои дорогие! Я поступила в ДВГУ на заочное, после госэкзаменов в техникуме это было легко, предметы-то одни и те же, филология! Мне наконец открыли визу, жду наґправления на т/х "Хабаровск", он ходит из Находки в Йокогаму и обратно, пассажиры - русские и японцы, кто турист, кто по делам, спортсмены, артисты и т.д. Сестрёнка, я никак не приґвыкну к тому, что ты теперь замужем, теперь и мне можно, но не за кого. Я так боялась, что ты уйдёшь в монашки, в монастырь. Слава Богу, теперь у меня будут племянники!"
Я шла по осенней улице из универа в гостиницу "Моряк", шла установочная сессия, шли трамваи с Первой речки, шёл 1969 год с развешанными повсюду призывами и плакатами к 100-летию Ленина. В радиостанции "Тихий океан" немолодая импозантная журналистка с сигаретой во рту, окинув меня пренебрежительным взглядом, сказала: "Учиться надо было, учиться!" Это на мой вопрос: "Вы не знаете, где Саша?". Затянулась, красиво выдохнула, добавила: "Саша рабоґтает..." Да, он завёл меня, как двигатель, и решил, что дальше я покачу сама. В комнате гостиницы я закрылась от всех какой-то случайной книжкой, автор Михаил Анчаров. И вдруг прочитала в ней: "Жизнь есть трагедия". Ура!
Единоутробный брат "Урицкого" - "Хабаровск" - был чуть поновее и побелее, ковров внутри побольше, обслуга в форме по-советски: чёрный низ, белый верх. Никто не шатался, не смеялся, все были строго на своих местах, особенно во время таможенного досмотра. Но в вечер перед отходом я ещё погуляла по Находке, которая по местной поговорке "Находка - пыль да водка". Осенний ветер швырял жёлтые листья охапками в лицо, а я шла торжественная, как пионер, завтра в Японию! Где там мои одноклассники в даґлёкой Рязани, смотрите, завидуйте!
В первый же день поняла, что "Урицкий" был просто весёлой деревней, курортом, а здесь, особенно в день отхода, по судну носились две фурии - пассажирский помощник и старшая номерная, белым платочком проверяли каждый уголок, гоняли, ругали, учили, указывали, ты делала всё, а работы только прибавлялось. Старшая - женщина крупная и яркая, как клоун, 6-месячная завивка горела рыжим огнём, грудь, зад, и живот обтянуты цветастой материей, голос - иерихонской трубой с кормы на нос. Потом я поняла - панически боялась пассажирского. Ещё бы не бояться! Несмотря на украинскую фамилию, никогда не улыбается, ни одной эмоции на лице, такой скучный бухгалтер, роста ниже среднего. Маленькие мужчины лепят своё величие из всего, что под руку попадётся. Под рукой было десятка два рабынь, и он царствовал, не давая ни грамма мужского обаяния в обмен. Сидел в администраторской сутками, ножки до пола не доставали, но внушал ужас и омрачал жизнь.
В нашей жизни был ещё таможенный досмотр. Наверно, пассажирґский помощник рассматривал его, как незаслуженный отдых для рабочей скотины - два или больше часов переминаться на уставґших ногах, не смея отойти ни на шаг со своего поста на трапе, на переходе или возле внутренней двери. Но мне повезло, мой пост находился на лестнице между палубами 1-го и 2-го классов, а там висела громадная, нарисованная маслом в махровой реалистиґческой манере, то есть дотошно, с мельчайшими деталями, картина "Москва. Красная площадь". Наверно, художник срисовывал её с фотографии, поэтому свою фамилию не поставил. Из месяца в месяц, из досмотра в досмотр я гуляла по всем живописным местам и закоулкам этой картины, уходила в неё и забывала, кто я, где я. Да, реализм - это крепко! А моя жизнь - это всё зыбко и нереально, Солнце в Рязани и Москве, в общем, в Европе, светит не так, как на Дальнем Востоке, оно светлее и радостнее, и всё вокруг от него просторнее, а дома, какие дома! Каждый со своим лицом, своим двором, своими деревьями, никакого панельно-бетонного однообразия. Однажды видела здесь дом на 12 подъездов, серой стеной на километр. В Находке с палубы тёмным вечером гадаешь, почему городские огни - кучка здесь, кучка там, а между ними чёрные пространства? А! Это сопки, неосвоенные камни без единого огонька жизни.
Посейдон с синими кудрями и с трезубцем баламутил море. Мы уже прошли Сангарский пролив и пошли вдоль Хонсю к югу этого острова. Хорошо, что у меня есть Атлас мира, а то ведь никто не рассказывает ни о чём, а я так любила в школе географию! Учительница была типа нашего пассажирского, свирепая, пятёрки - никому! прозвище - щука. Может, потому и запомнилась, запоминаґются именно такие. Япония на карте нежно-сиреневая, изогнутая, причудливая рыбка. А сверху Камчатка в виде камбалы, Сахалин - серый морщинистый минтай, Курилы - нарезанные кусками для подачи на стол. Саша Зыкина уже считает какие-то японские монетки. Она тоже студентка ДВГУ, но с дневного отделения, восточного, выходит, им ещё на учёбе визу открывают и они плавают вроде как на практику по языку? Странно, один Саша пропал, другая появилась. Поражает своей деловитостью и пракґтичным подходом ко всему на свете, всё время поёт или смеётся, а если ругается, то легко, шутливо, научиться бы у неё! Помню, что перед выходом на японский берег я расписалась за несколько монеток.
- А сколько это на наши?
- Три рубля, - засмеялся кто-то.
В порту Йокогамы всё было промытым, ярким и аккуратным, как в детском конструкторе. Красиво, скучно. Потом наша группа как бы вплыла в такое же яркое, многолюдное, шумное, торгово-ярмарочное море, в котором запрещено растворяться, но держаться монолитом со своими просто невозможно. Главный в группе рулил к дешёвым лавкам, где все, как по команде, закуґпили невесомые, прозрачные косынки и чулки в сеточку, некоторые по десять штук. Я, как обезьяна, сделала то же самое, но по одґному предмету, похоже, у них было больше денег. У меня йены конґчились, потому что японец-продавец соблазнил диковинной открыткой с объёмным кораблём, меняющим ракурс и как бы движущимся. Я была счастлива, но кто-то покрутил у виска. Зато теперь мне незачем было толкаться у прилавков, высматривать добычу, я была свободна от страсти наживы и, наконец, оглянулась вокруг. Это бойкое место - наверно, у японцев был обеденный перерыв - напоминаґло чудесный детский хаос, броуновское движение радостных лиц, светлых одежд, мотороллеров и велосипедов, воздушных шаров и облаков. Даже ящики для мусора были полны чем-то чистым, ярким, диковинным, хотелось порыться в них и что-нибудь присвоить. Всё какое-то ничем не огороженное, все двери распахнуты, тенты над столиками и стульями трепещут от ветерка. Хотелось плакать... Неужели, как в детстве, давно этого не было, чувство, что сейчас, сейчас это накатит, когда вдруг становишься огромной, как весь мир, не собой, маленькой, глупой, и всё вокруг странное, чудесґное, совершенно отдельное от тебя, а ты стоишь, как будто на перекрёстке миров.
Моя группа возвращалась на пароход. Все болтали о ценах, о покупках, я плелась сзади, в общем, "ехали с ярмарки", с праздґника в будни. И у нас бывают, например, демонстрации, День Победы, фестивали всякие, а вот так вот, совершенно бесцельно, не к дате, а просто так, ради жизни, не ради будущего коммуґнизма, не ради труда во благо чего-то, не ради памяти героев, а ради того, что море всё в белом бисере от слепящего солнца, что лица у японцев, как у суровых детей, и рост детский, а улыґбаются, как сквозь слёзы. И улочки эти торговые, трогательно-детские, как из цветной бумаги - дунь ветер посильней, и всё цветным мусором унесётся прямо в Тихий океан, и у них с детства готовность ко всему, что бы ни случилось. "Девушки из Такарацуки" - кино японское, смотрела восемь раз и ещё бы пошла... "Легко ли состоять из ряби и зыби, из бликов?" А "главные" в группах без конца демонстрируют свою бывалость, тащат, как на буксире, туда, где без конца "икураэдэсука?" - "сколько стоит? Хоть бы один - в музей, в парк, на набережную. Нет! Только к корыту! Вот они - советские, передовые люди планеты, в нищете и убожестве, которым по два года визу открывают, изучают до седьмого колена, а они хотят одного - вещей, которых навалом здесь, у непередовых народов.
Это получилось само собой, легко и незаметно. Группа направо, и я направо, группа вперёд, и я вперёд, но между нами один-два японца, потом больше, и я уже не вправо, а влево, бессознаґтельно, как птица из клетки. Языка не знаю, йен нет, СССР далеко, пусть! В полёт! Уже и улицы другие, и народ не шатающийся, а деловой, строгий, спешит. И я лечу, озирая с восторгом чужеземґные окрестности, всё интересно и странно! Уже не лавки, а что-то капитальное - госучреждения, банки, офисы, многоярусные мосты-дороги высоко над городом, как у фантаста Ивана Ефремова в гоґродах будущего. Страшно стало, ведь предателем назовут, переґбежчиком... И холодно почему-то, одиноко... кто я здесь, без своих? Вдруг увидела большой книжный магазин. Погреться! Зашла, блеск обложек, открытый доступ, продавцов не видно. Заметила шикарґные альбомы художников, с робостью листала, вдруг отнимут, прогонят, как нищую. Наткнулась на небольшой проспект импрессиоґнистов, прижала к себе и протянула появившейся японке-продавцу на ладони все свои йены. Боже, как она на меня смотрела! Словно за полминуты увидала русскую Рязань, бедную семью, эту девушку в скромном платье не по осеннему сезону, эти жалкие монеты на ладони. Я уже собралась вернуть проспект на прилавок, но она прижала его ко мне, а своей рукой закрыла мою ладонь вместе с деньгами, мол, не надо ничего, бери так! Улыбнулась, поклонилась по-японски, проводила до дверей. Как в немом кино.
За этот час свободы я пережила заново всю свою жизнь, переґдумала тысячу мыслей, перешла как бы в другой возраст, поближе к мудрости, а моя группа была на той же улице со своими сумками, свёртками, своим "икураэдэсука". Они просто не заметили моего побега...
"Дорогие мама и Лена! С праздником вас 7-го ноября, здоровья счастья, а тебе, Лена, особенно! Может, будущим летом я приеду в Рязань и понянчу твоего первого ребёночка, ведь он должен родиться весной? Привезу ему японские игрушки. Моя жизнь сейчас прикована к двум городам - Находке и Йокогаме, они такие разные; хотя оба на берегах Тихого океана. Находка - большая деревня, типа нашего Скопина или Льгова, только холодней и неуютней, центральная улица - крошечный тупик с магазинами и Домом культуры моряков, где всякие кружки, вечера, танцы. Ещё из достопримечательностей - колхозный рынок и огромная барахолка, на которую ездит весь Приморский край, с товарами из разных стран, моряки привозят. Находка всё-таки открытый город, доступный всем, а Владивосток - на замке! В общем, милиция не гоняет, и можно ходить с одним рублём в кармане, как на экскурсию. "Удивлённый зрелищем живых разнообразных людей", - как сказал писатель Платонов, я его недавно открыла. Учиться в ДВГУ очень трудно, тем более, на заочном, но зато какой профессор по заруґбежке! Электрон Григорьевич Дементьев! Расхаживает по аудитории курящим и с саркастической усмешкой рассказывает мифы Древней Греции, как личные истории из своей жизни. Студентки - ни одного парня на курсе! - раскрыв рот слушают, что Афродита-Венера носила 52-ой размер и была стервой, каких, в основном, и любят мужчины. Два часа рассказывает - никто не пошевелится, все влюбились, и не вредный, тройку всегда поставит. Но хочется выучить на пять!
Вдруг - в декабре! - в воздухе диковинной бабочкой запорхало слово "Гонконг". Перелетает из уст в уста, будоражит, надо бы хоть на карту взглянуть, что это? Но я вся в работе, в учёбе, первая университетская сессия на носу... какой-то Гонконг, с туґристами, встречать Новый год, рейс "Из зимы в лето", что-то типа Сингапура, международный порт на самом низу материка. Или нет? Город в Китае, но английский, колония. Неужели в 20-м веке есть колонии?
Плывём по "блинам" с пенистыми сахарными краями, всё море в блинах - первый этап замерзания воды... Эх, неграмотные мы! Чувствительно качало дня два, а потом я поднялась на шлюпочную палубу и вдруг увидела осенние поля и силуэты далёких гор цвета вечернего, сумеречного дыма, и запах, как будто жгут картофельную ботву на убранном поле, или затопили печку смолистыми дроґвами. Всё было прозрачно-серым, призрачным, родным и грустным, как будто плыли не мимо чужеземного берега морем, а по реке Оке мимо Рязани. Это Корея? Или Китай? Сбегала в каюту за картой - названия Чумунджин, Йондок, Йосу, Хэджу - другая планета. "Сумрачен и неподвижен взгляд, лапти наши, но из рыбьей шкуры, из крапивы у него наряд, на халате странные фигуры"... И тепло не по-нашему, декабрь у них - осень, И так тихо на этом краю земли, хотелось думать стихами: "Как очарованный у мачты я стоял"... Где ты, Саша? Осенью листья и звёзды падают, а ты, человек, стой! Может, и природа только выживает на космическом теле Земли, как и люди, радуется своей жизни, своим листикам-цветочкам, своим крыльям, лапам, хоботкам, знает, что повезло, только здесь, за тоненьким одеялком атмосферы, а там, в космосе - никогда.
В китайско-английском международном порту Гонконг наступал новый, 1970 год, а на территории СССР - теплоходе "Хабаровск" - ещё и год столетия В.И. Ленина. Белоснежный, обвешанный кроме главного, красного, с серпом и молотом, сотнями разноцветных международных флажков от киля до клотика теплоход медленно вдвигался в заполненную кораблями бухту и на безукоризненно-синей материи моря смотрелся волшебной сказкой Александра Грина. Русский оркестр из длинноволосых, странно одетых музыкантов расчехлял свои медные инструменты и пробовал их голоса, чтобы разбудить англичан и китайцев неожиданно грянувшим маршем "Прощание славянки", выбивавшим слёзы даже у тех, кто слышал его много раз. Я смотрю со своей любимой шлюпочной палубы на лес небоскрёбов, темно-синий внизу и розово-оранжевый в кронах, мимо него скользят джонки с перепончатыми парусами, как древние, сохранившиеся только здесь морские животные. Бегу в каюту за альбомом и карандашом, схватить первое впечатление. Вот видишь, мой бедный отец, сижу - рисую город Гонконг на ста островах Южно-Китайского моря. Вот сбываются иногда сны отцов в жизни их детей, глядят твои потомки глазами пещерных предков на новые миры, жаль, нельзя спросить их: ну и как? Может, и я когда-нибудь... Мне скоро 27, надо скорей рожать детей, чтоґбы из нездешнего далека смотреть их глазками.
И прошёл Гонконг, как кино, заснятое с палубы "Хабаровска", в город сводили один раз и опять только в торговые ряды, чтобы как-нибудь спустить гонконгские доллары на дешёвую ерунду. Плыли на большом пароме между островами-улицами, сидели рядом с чинными белыми людьми английского вида с портфелями и газеґтами на английском. Это русские суетятся, подпрыгивают, громко разговаривают со знакомыми и незнакомыми, а эти сидят, иноплаґнетяне, мы для них те же китайцы, коммунисты.
Проснувшись в 5 утра в новом году и выбежав на палубу с муґсорным ведром, я взглянула на неспящие разноцветные рекламные огни и подумала, что всё сбылось, о чём мечтали с Людой Рогозинской (где она?) в Доме культуры моряков Владивостока. И диплом техникума, и ДВГУ, и виза, и Япония с Гонконгом, и даже любовь! Сбылось суеверие!
И вот уже отплыли пограничники, по радио громко "Боцману на бак!", на прогулочной палубе туристы в лентах серпантина, так здесь положено, а мы, обслуга, на шлюпочной, высоко, и откуда-то на нас тёплый, сильный, постоянный, словно из калорифера, ветер. Платья трепещут вокруг ног, волосы то вздымаются, то опадают и снова вверх. Мы купаемся в этом ветре, как в струях тёплой воды, кто послал это явно живое существо, какой китайґский бог решил поиграть с русскими молодками, чтобы они вспоґминали его всю жизнь, ведь у них, бледнолицых, с севера, такого ветра не могло быть. Только здесь, в блаженных широтах! А когда "Хабаровск" уже выходил из бухты, богатый Гонконг расщедрился ещё на одно незабываемое - казалось, прямо из моря на огромной скорости взмывает вверх большой белый самолёт, белая птица на синем шёлке, и вот уже рокочет над нами и растворяется в небе. Оказывается, взлётная полоса аэропорта идёт от берега далеко в море, узкой, неизвестно на чём держащейся полоской.
Плывём назад, из южно-китайского января в январь русский. Холодные сквозняки, качка, вёдра с водой ездят по палубе, опрокидываются, заливая километры коридоров, в столовой мокрые скатерти, чтоб посуда не билась, еда попроще, наглухо задраенные иллюмиґнаторы и двери, за которыми воет, ухает и свистит Нептун с всклокоченной гривой. Музыкальные инструменты убраны с эстрады, и муґзыканты ходят с обходными листами. В очереди за утюгом говорят о часах прихода, о рейдовом катере, о последних электричках, с которыми можно попасть домой. Аркаша-переводчик бает, как пришёл из рейса в час ночи, а жена не открывает, говорит: минуточку!.. В каютах беспорядок, вещи разбросаны, чемоданы раскрыты.
- Слушай, возьми у меня пальто на время досмотра, а то у меня два, не пропустят... - А ты не знаешь, надо ли прятать литровую бутылку виски, вдруг таможне не понравится?.. - Кому это может не понравиться английский виски "Белая лошадь"?..
Всё это я вижу и слышу, когда ползу, уставшая от работы, в нашу каюту. В ней пусто, но гремит трансляция: "Будет людям счастье, счастье на века, у советской власти сила велика". Сразу взбадриваюсь, бодрость - это наша советская религия. И хорошо! Мне через неделю на сессию, значит, береговая жизнь! Ура!
Да, ради "немножко пожить на берегу" в чистой, уютной, с огґромными окнами на бухту Золотой Рог гостинице "Моряк" стоило учиться заочно и с бумажкой-вызовом на сессию бежать в "кадры" и получать право на койку в четырёхместном номере. Прямо себе не веришь, когда в самом центре города открываешь стеклянные двери, идёшь по коврам, отражаясь в зеркалах, здороваешься с дежурными, берёшь ключ от комнаты... и тебе не нужно ничего убирать, мыть, чистить, ты - человек, живущий в гостинице, почти барыня! Нет, героиня из романов Ремарка и Хемингуэя.
В университете, в густом броуновском движении студентов встречаю Сашу Зыкову, она тоже списалась с "Хабаровска", сдаёт хвосты на своём Восточном факультете, ведёт меня в своё общеґжитие, без конца здороваясь, смеясь, маша рукой. Про меня говорит: "Вот! Морячка! А тоже учится!" В общем, ведёт меня, как какую-то дичь на верёвочке, так на меня и смотрят. Красная как рак, я по-английски смываюсь. Спускаюсь по Океанскому, иду по Ленинской, вижу трамвай на остановке, бегу к нему и успеваю поставить на подножку одну ногу. Дверь закрывается и трамвай едет, постепенно прибавляя ход. Он волочит меня по снежной трассе метров пятьдесят, пока кто-то внутри не кричит водителю, чтоб остановился. Дверь открывается, и я, заново рожґдённая, ковыляю на обочину. На меня смотрят с ужасом. "Ничего, молодая, - говорит кто-то, - заживёт, как на новенькой. Чулка на одной ноге нет, стёрся о дорогу, но крови почти нет, и вообще ничего не болит, но ошарашенность дикая. Я где-то сижу, обмаґтываю ногу шарфом, хорошо, что зимой темнеет быстро. Давно заметила, что любая встряска только прибавляет мне сил. Как написала мне однажды моя верующая сестра, Бог пасёт людей железным посохом. Наверно, так надо...
А вечером того же 13 января в коридоре вдруг - Саша. Оказывается, живёт в нашей гостинице. Смутились, промычали друг другу что-то и разошлись по своим номерам. И всё-таки как хорошо, что он не уехал в свою Одессу, в свою Москву, в свой Литинститут! На следующий день все праздновали Старый Новый год, а я, надев очки, писала шпаргалки по современному русскому. Кто-то постуґчал, поманил выйти. Саша! С трудом вынырнула из предмета, пошла за ним, очутилась в накуренном номере с празднующими парнями, которые группировались возле эльфоподобной блондинки, узнала соседку по нашей комнате Лиду. Девушка тоже курила и без конца прикладывалась к бокалу с вином. Из магнитофона звучал Высоцкий, и разглагольствовал солидный мужик в костюме и рубашке с галстуком-бабочкой. Я и не догадалась, что в этот Новый год мне показали картинку из моего будущего на много лет. Той зимой под завыванье метели, свист ветра, скрип снега начиналась моя новая жизнь. Саша, одетый и обутый во что-то хлипкое, продуваемое и протекаемое, короткими перебежками тащил меня в компании, где пили только вино, а еды почти не было, зато вдоволь поэтов, журналистов, деятелей чего-то авангардного, людей с большими целями, незабываемых чудаков и чудиков всех мастей. Тот, солидный, держащийся лидером человек с галстуком-бабочкой оказался театральным режиссёром Валентином Шубиным, и когда я робко вставляла в какой-нибудь заумный разговор "свои пять копеек", он слушал, как голос простого народа, не перебивая.
Однажды вечером какие-то нарядные бандитки, курящие на лестнице, припёрли меня к стенке, шипели что-то пьяно-неразґборчивое, выдыхали дым в лицо: "Откуда ты взялась, такая-растакая, б...? "Из Рязани, где грибы с глазами, их едят, а они глядят", - это я тяну время, чтобы кто-нибудь появился, спас, хотя больше удивилась этому наезду, чем испугалась. Поскалились, не тронули, так и не поняла, что это было посреди ковров и зеркал в роскошной ведомственной гостинице. Может, ещё одна кратковременная любовница Саши с подругой? Но ведь мы с ним теперь просто друзья. Эльфоподобная Лидка Пономаренко слушала мои судорожные вздохи и высказалась ледяным тоном: "Жалко тебя, от своих отстала, а к другим не пристала, закрути роман с Шубиным, может, Сашка заревнует и вернётся". Надо же, моложе меня лет на пять, такая дивная внешность, а советы бабьи, первобытные. Забегая вперёд: Лида прожила короткую жизнь, но успела вырастить двоих детей, умерла от тоски по сгоревшему от рака мужу и от алкоголя. Спившейся русалкой...
С утра - в университет, изучить и сдать такое неудобоваримое для моих мозгов - старославянский, древнерусский языки, логику, историческую грамматику. За безобидными названиями бесконечное расчленение, дробление, усложнение понятного на что-то анатомически-математическое. Уныло мечтаю: мне бы выучиться на художґника, но заочного такого нет! Только через шесть лет открою, что есть! Заочный институт культуры имени Крупской. И закончу его, и получу по почте диплом!
Саша сказал, что перешёл жить в другое место, привёл в эту новую гостиницу и куда-то вышел. Я обошла весь номер, увидела что-то замоченное в раковине и простодушно перестирала пар десять мужских носков, развесила сушиться на батарею. Боже, как они с Шубиным хохотали, открыв мне, что носки и номер Шубина, а Саша живёт на пароходе "Крильон", что на вечной стоянке в центре и тоже используется как гостиница. Потому что только половина, а может, и меньше, жителей Владивостока барствуют в своих квартирах на берегу, а остальных носит где попало, где посчастливится. Скитаются с детьми, со скарбом в чемоданах...
У меня столько событий, а на "Хабаровске" всё как шло, так и идёт, как ни в чём не бывало: пассажирский пом Бондарь наполеонствует, пассажиґры укачиваются, пачкают и мусорят, музыка гремит, кино и танцы, и, как всегда, умиляют до слёз и воспоминаний о детстве трогаґтельные, между обедом и ужином, полдники - чай с булочкой или какао с оладушками. Социализм!
8-го марта все ходили пьяные и смешные. Я писала курсовую, одна в каюте. Злость и ненависть к людям и к себе душили меня. Всех прогоняла, на всех кричала, сбегала на палубу, под звёзды, но холод прогнал. Вернулась, а за моим столом с учебниками сидит повар Степаныч, очень хороший повар, каюту, что ли, перепутал? Смешной, одинокий, пьяненький. Что-то сказал мне. Ненавижу пьяных! - сказала я гордо и выгнала его. Потом писала, и вдруг дверь снова открылась и закрылась. Я вышла со злостью, чтобы отругать, кто бы это ни был. Степаныч в белой камбузной куртке на полусогнутых ходил по пустому коридору, улыбался, пел, поднял на меня свои мягкие старческие глаза и что-то прошептал. Потом застеснялся и скрылся. Такая жалость взяла меня от макушки до пяток, даже страшно стало...
Неожиданно чехи пригласили наш экипаж на свой концерт. Неожиґданно, потому что совсем недавно, в 1968-м, советские танки подаґвили восстание в Чехословакии. Пришли все, мне досталось место в дверях, и я из-за спин проникалась чешским национальным исґкусством. И девушки, и парни были - как на подбор, глаз не отвести. Очень длинные деревянные свирели звучали нежно-нежно, а голос у певца сильный, манера смелая. Запахло высокими горами - зелёными альпийскими лугами, птицами над головой, простыми муґжественными людьми. Девушки спели "Чешскую польку", которую все русские перетанцевали в школьной самодеятельности. Потом наши присоединились, здорово сплясали и сыграли с ложками и балалаечниками. Наш оркестр играл репертуар дешёвого ресторана, было стыдно за нас. А потом начались танцы, мы забились в уголок салона. Четверо японцев выпендривались посреди зала, особенно один, изящный как девчонка, весь в кожаном, на пальцах перстни. "Гулял по Европе, - сказал кто-то, - у папаши денег немерено!" А чехи танцевали замечательно, артистично, но ведь это и были артисты, да ещё прошедшие строгий социалистический отбор для гастролей в капстране Японии. Вдруг вышел ещё один чех, седой, полный, подвижный и показал всем такой буги-вуги-твист-шейк, что весь зал смеялся до упаду. Рядом с игрушечным японцем это был мужчина! Мой колокольчик во мне трясся и захлёбывался, его на такие потрясения не хватало. Танец кончился, чех вытер лоб собственным модным галстуком, не снимая его, и смотреть дальше стало не на кого. Чехи - это мы, если бы у нас в стране было что-то по-другому.
Апрель семидесятого. В Японии расцвет сакуры и сплошное музыґкальное мяуканье по трансляции для пассажиров-японцев. Подплываем к Родине - "Ленин всегда живой, Ленин всегда с тобой, в горе, надежде и в радости..." 100 лет - не шутка! Может, лежит в мавґзолее, сам удивляется? Помполит бегает, словно сам именинник, стенгазету заставил меня нарисовать, общесудовое торжественное собрание назначил, будет раздавать вымпелы победителей в соцсоревновании, почётные грамоты, Степаныч побалует яствами. А у меня какой праздник! Перед прошлым рейсом за пять минут до отхода вдруг появился Саша, сказал, в Находке по делам. А у меня в руках получка, почему-то выдали в день отхода за границу, куда с советскими деньгами нельзя. Я сунула всю эту кучу трёшек и пятёрок Саше: "Потом принесёшь когда-нибудь". И вот мы возвраґщаемся, а он стоит на причале, машет мне какой-то книжицей, думаю, может, наконец, издали его рассказы, я тоже как-то поґмогала, искала эпитет к приморским тайфунам. А он торжественно протягивает мне тонюсенькую, бледно-голубую , хоть стой, хоть падай, сберкнижку! Не думала, что у меня будет такое, предмет не из моей жизни, целых 120 рублей, на мою фамилию, и отчество моё, разве он знал? Значит, в отпуск поеду в Рязань! Вот какой он, Саша! Надо же, сберкнижка! Никогда не видела, думала, что и не увижу.
3-е мая - это был необыкновенный день, директор ресторана Василий Петрович прямо в порту остановил такси, сказал что-то по-иностранному, и мы понеслись цветущим майским днём на звуки духового оркестра. Почему он выбрал нас, трёх девок, неизґвестно, в сферу нашего общения не входил, только мелькал мимо администраторской в шикарном пиджаке, набитом деньгами всех стран. Чаевыми. Поэтому и такси, и мимо дешёвых лавок - куда-то в неизвестную нам Японию. Наверно, деньги уже сами вываливались, надо было истратить на этих неизбалованных жизнью, заодно освободить место для новых доходов.
Майская листва светилась и трепетала, через улицы тянулись гирлянды фонариков, цветов и флагов. "День мальчиков, - сказал директор, - как у нас Первое Мая". Праздничная толпа утопила наше такси в себе, пришлось выйти и окунуться в чужой праздник. Нарядные японцы, некоторые даже в кимоно, несли и вели за ручку восторженных малышей, иностранцы с фото- и киноаппаратами возвыґшались над толпой, перекрикивались. Из тележек торговали водой, мороженым, сладостями, трансляция разносила с эхом какие-то призывы и команды, прямо как у нас. Василий Петрович перевёл, что сейчас выступят 55 колонн, 55 духовых, военных, джазовых и национальных оркестров. Мы стояли возле трибуны городских властей, а мимо маршировали, бежали, танцевали, проезжали на лимузинах, в цветах участники демонстрации, колонна за колонной. Пятьдесят девочек-подростков с флейтами, пятьдесят коротконогих японочек, изображавших длинноногих американок в купальниках, пятьдесят испанок с веерами и розой в волосах, пятьдесят ковбоев на настоящих, живых лошадях. И вдруг раздались выстґрелы, запахло мальчишеской потасовкой, то тут, то там падали, картинно валясь с лошадей, убитые и раненые ковбои, и кони исґпуганно топтались между распростёртых в пыли тел. А вокруг смеялись и хлопали в ладоши, и визжали, и ковбои поднимались, отряхивали штаны, поправляли пистолеты, уступали место следуюґщей колонне. Оказалось, целый спектакль! Толпу смуглых, полугоґлых, с перьями в волосах индейцев расстреливали несколько карґтинно красивых американцев, но индейцы не падали, а гордо, велиґчественно и обречённо, с каменными лицами продолжали свой путь. Молодцы японцы! Дух Америки пропитал всю вашу жизнь, но вы способны и на критику. Слава Богу, что вам не приходится криґтиковать наш СССР, ведь мы бы всё восприняли всерьёз.
Мы устали и стоять, и смотреть, и восхищаться. Хитрый хохол, такой же брутальный и смуглый, как индейцы, тут же уловил не то что снизившийся интерес, а почти уже тошноту от дурной бесконечности этих пятидесяти колонн-спектаклей, и чтобы выбраться из толпы, пристроил нас в хвост пятидесятиметрового дракона с разинутой, изрыгающей огонь пастью. И мы, из дикой Сибири, из дикого для здешних СССР, без цветов, вееров и флейт, с одними русскими улыбками, русской колонной бежали со слишком яркого праздника.
Наш командир посмотрел на свои масґсивные золотые часы, скомандовал: - Обед! и повёл в, наверное, кондитерскую. Не помню, что ели, но он смотрел на нас, как на детей. - А в кино хотите? - Конечно!.. Билет покупался один, но на весь киношный день, нас хватило на два фильма. Василий Николаґевич переводил нам и про адмирала Ямамото, и про странных лошадок величиной с собаку. Он сидел в нашем цветнике строгим отцом, и я его зауважала и за перевод, и за строгое поведение. - Ребёнок! - сказал он мне и схватил мою руку, засмеявшись на один мой вопрос, хотя я, спросив, ужаснулась сама себе. Просто недавно пролетел американский самолёт, потом вернулся и опять, и ещё раз, всё ниже и ниже, почти касаясь мачт "Хабаровска". Десятки поднятых к нему лиц смотрели на лётчика, а он словно смеялся над нашим мирным пассажирским теплоходом. - Василий Николаевич, а правда, говорят, у нас в трюме стоит пушка и снаряды к ней? Ведь Вьетнам... Америка...
Мы вышли из кинотеатра и зажмурились от солнца. Командир закурил, вопросительно посмотрел. Попроси мы у него ещё чего-нибудь, он бы исполнил, но у нас уже не было сил. Спасибо тебе, судьба, за этот хороший день!
Осень. Какое счастье ходить по земле, по железнодорожным путям, асфальту, тропинкам, мостам, глядеть на дома, фонари, деревья - на весь крепкостоящий мир. Только моряки и космонавты могут понять после морской и космической пустоты. Я собрала целых триста рублей, спасибо Саше и его-моей сберкнижке, купила плацкартный билет до Москвы за 65 рублей, взяла сумку с подарками и забралась на верхнюю полку скорого поезда, смотреть и мечтать. Блудные дети в своих скитаниях без конца возвращаются домой, то в мыслях, то во снах, то в совершенно оторванных от реальности мечтаниях. Например, что твой город встретит тебя оркестром на вокзале и толпой восторженных одноклассников и дворовых друзей с букетами ворованных цветов. Как первую красавицу мира, национального героя или, на худой конец, нобелевского лауреата чего-нибудь. Мечты годятся хотя бы на то, чтобы через много лет рассмешить. А она... Скажешь кому-нибудь, что работаешь на пароходе, тут же в глазах пренебрежение, чуть ли не брезгливость, добавляешь, что на пассажирском лайнере, за границу ходишь, мир посмотреть, и вообще на "пассажире" один только капитан - мужчина, и тот с капитанского мостика не спускается. И всё равно ты хуже береговых, ну и чёрт с вами!
С каким удовольствием и счастьем я, какой-то несмышлёный, вечно голодный, плохо одетый карапуз, смотрела во все глаза в первом своём поезде, году в 1947, на людей в вагоне, на то, что мелькало за окном, на пыльные столбы солнечных лучей, они переґкраивали пространство, без конца высвечивали то одно, то другое, а поезд был не русский, люди смуглые, черноволосые, тощие, совали "ребёнку" что - то засушенное, сладкое, вкусное. И столы, и лавки, и пол были заняты мешками, узлами, чемоданами, обвязанґными верёвками, но народ этот как-то ходил, смеялся, говорил по-своему, все женщины были в платках, в длинных платьях, и всё какое-то цвета пыли, бежево-розовое, лёгкое, воздушное и не по-русски улыбчивое. Карапуз, хоть и таращил глаза, но ничего не понимал и забыл бы напрочь, но какое-то устройство внутри всё записало на плёнку и стало прокручивать в снах, открывались даже новые детали. Например, было показано, что мама купила полґмешка сушёных фруктов и с тех пор часто варила их, но не в воде, как компот, а в густом киселе, и это было лучшим лакомством!..
Так и пролежала на верхней полке семь дней, почти не слезая, вспоминая детство на фоне невообразимо могучих и прекрасных сибирских и уральских гор, лесов, рек, солнца, облаков и звёзд. Скорый поезд "Россия" летел заполошной птицей сквозь необозримое пространство, оглашая его то басом, когда вёз электровоз, то сиплой флейтой, когда впрягался чумазый паровоз на угле, и пассажиров этой бешеной скачки и качало, и шатало не хуже, чем на море. Сравнивала: не японцы, не англичане, не немцы, не чехи, не хуже, не лучше, просто другие, русские, хуже одеты, меньше улыбок, зато настоящие, от души. Поживи-ка в таком огромном, необустроенном пространстве - не до улыбок, битва "кто кого".
Третий раз в Москве, и всегда только проездом, и всегда, только выйдешь с вокзала на огромную площадь, посмотришь вокруг и - восторг, и одна мысль: остаться в ней навсегда, любым путём. И я - осталась, до первой утренней электрички в Рязань, ехать на ночь побоялась, не нашла бы их в их новой квартире. Пошла по Москве куда глаза глядят, счастливая, заворожённая, сквозь толпы людей, яркие вывески, вечерние огни, красивые дома с муґзыкой из открытых окон. Устала, проголосовала такси, чтобы вернуться на Казанский вокзал. За рулём была женщина с неприветливым лицом, по-летнему одетая, с оголёнными уверенными руками. Через минуту она подсадила в такси большого мужика в плаще. - Сибиряк! - представился он. Каким-то задним глазом я видела, как он положил свои лапы ей на плечи и погладил. - Какие красивые у вас руки... Давайте познакомимся... Такси резко остановилось. - Выходи, - сказала мне таксистка, - вон там троллейбус... И я послушно, как овца, вышла в совершенґной темноте, не зная, где же я? Не сразу до меня дошло, что меня высадили, выкинули, как помеху...
- Тут уже толпа вокруг тебя собралась, а ты всё пишешь и пишешь, цыгане под шумок твои вещи присматривали, я отогнала. - Спасибо, - буркнула я, схватила сумки и убежала от этой своей славы-позора. Делать что ли людям нечего, как два часа следить... А ведь, выходит, написала первый рассказ в жизни, почти без вранья... назову "Московское такси". Никогда не знаешь заранее, когда настигнет просветление, вдруг в одну минуту перепрыгнешь на другую ступень развития, оглянешься вокруг - всё другое! В Рязани шёл дождь, даже ливень, панельную пятиэтажку отыґскала по наводке прохожих, вылила из туфель воду, расправила прилипший к ногам болоньевый плащ, покурить бы перед возвраґщением блудной дочери. Курю я редко, только в чрезвычайных обстоятельствах, но нечего их сразу пугать, церковнославянґских рязанок. Ничем не обитая, деревянная дверь на первом этаже, без звонка. Постучала и ждала целую вечность. - Кто там? - спросил слабый голос. Я обомлела, все огни, воды и медные трубы сошли с меня в один миг - и я пискнула: - Это я, мамка! Наверно, по этому слову "мамка" она и узнала меня. Только её дочки так называли её. У нас в семье не целовали, и сейчас я только обняла мамку, маленькую и совершенно седую. А она с каким-то стоном тянулась ко мне, привставая на цыпочки, вокруг мамки сохранилось моё детство - кровать с шарами, на коґторой спали все скопом, высокий почерневший шкаф, отец снится мне ростом с него, допотопный комод, куда прятали мой паспорт, чтобы я не уехала. А вот единственный венский стул, отбитый у отца, когда он проиграл его в карты. Стул похож на скелет ископаемого зверя, этот карточный долг отца. Ни одной современной, новой вещи не было в квартире, вещам не с чем было сравнивать себя, чтобы понять свою убогость, и они с осуждением смотрели на меня, молодую, нарядную, чужую.
Я доставала подарки. - Ты лучше искупай меня, не могу сама... Мыла, как беспомощного ребёнка, думала, это тело родило меня со всеми моими восторгами и слезами, не тело, а планета моя, земля. Потом розовая, распаренная мамка достаёт ключи: - Иди, выбери себе чего-нибудь... Исторический момент - впервые держу ключи от сундука, всё-таки детские сны сбываются. Дубовая крышка со скриґпом поднялась, и неведомые сокровища открылись миру. Только бы не рассмеяться, не заплакать! Юбка, обшитая лентами, в ней танцевали в школьной самодеятельности "чешскую польку", пальто времён Первой мировой из бостона, пуховая шапка с длинными заячьими ушами, пух остался только на макушке. А вот прозрачная от ветхости праздничная скатерть и вышитые салфетки, сотни раз глаженые нашим чугунным утюгом-пароходом. А это, неужели?.. Мой первый наряд для первомайской демонстрации - крошечное, шёлковое, в красный горошек, платьице... А вот и платье-призрак, платье-мечта - розовое, солнце-клёш, замочек на талии - подарок от американских союзников в 1945-ом, никем не надёванное, никому не дала надеть наша бедная мамка, хранила взаперти... Лучше платья только эта вот шаль-ковёр. Дома был неласковый, тёмный от икон и скандалов мир, и я убегала от него или на улицу, или в этот ковёр, прибитый на стене. Причудливый рисунок из цветов, листьев, огурцов, завитушек, дорожек, крапинок из ярко разноцветного, густого постепенно выцветал на стене, но становился почему-то всё таинственнее и прекраснее. Конечно, это вещь отца, художника, достал где-то такое чудо, купил, украл? Ковёр исхожен глазами вдоль и поперёк, огурчики все сосчитаны, сначала по пальцам, засыпаешь счастливой, мир - чудо-ковёр. Как трудно дышать запахом нафталина, щиплет глаза, а мамка смотрит выцветшими глазами, улыбается слабой улыбкой: что же ты, дочка, бери! Пока дают... Положила первомайское платьице себе на колени. Обиделась мамка, засуетилась: отрез возьми, подёргала его, такой материи уже не делают, сносу не будет... - Ма, а кто тебе "скорую" вызывает? - Соседи, Леночка приходит... Ей Колю грудью кормить, некогда... Свекровь хорошая. Юрка её пьёт... Говорит мамка трудно, в горле что-то булькает и хрипит, воздух выдыхается со свистом. Посмотрела на меня заискивающе: - Теперь ты дома останешься, трудно по общежитиям, на краю света, квартира тёплая, мебели сколько! Леночке не до меня... Я постелила себе на сундуке, на котором всю жизнь спала, мамка всю ночь дремала сидя. Утром поняла, почему так тесно: лекарства заполняли всё пространство, даже на полу бутылки, пузырьки, коробочки. Этим же вечером пришлось вызывать "скорую". Когда я забирала её одежду в больнице, спросили: - Внучка ваша? Мамка застеснялась по-детски: - Дочка...
Ночью сурово и безжалостно глядели на меня Бог и святые из тёмного иконостасного угла. Я зажгла висящую там лампадку - стало ещё страшней, засверкали глаза, зашевелились губы: - Бог на дыбе висит! Какое право ты имеешь быть счастливой? Тащи крест, прибей себя и виси. Чувствуешь? То-то же! Вот так и виси лет до ста. Без наркоза. Бог - идеал, все должны стремиться, любовь - только духовная. А тебя трясёт от прикосновения к люґбимому, стыдись! Тут в окно кто-то постучал. В час ночи. Окно на первом этаже. Я застыла, боясь обнаружить свою одинокую женскую тень. За окном зашуршало, это был дождь! И ветка дерева под ветром стучала по оконной раме. Господи, как отвыкла я в своей морской жизни от обыкновенных земных чудес! После десяґти лет общежитий, где я была ничья, сама по себе, вдруг оказаґлось, что я часть какого-то рода, целого племени, и у меня снова есть дом! И вдруг мне показалось, что отцовский шкаф, неуклюже наклонясь, вместе со мной рассматривает фотографии в альбоме, альбом я нашла на старинной этажерке, которую отец однажды в гневе выбросил в окно, потом сам отремонтировал. Я неумело перекрестилась и незаметно заснула, не выключив свет. Потом поняла свои страхи: я была в ту ночь одна в церкви - мамкиной комнате, полной икон, церковных книг с закладками, лампадок. Говорят, возле церкви поле плохое, слава Богу, что Вий не явился.
От монашки у Лены осталась только лексика: Господи, прости! Матерь Божья, Ангел-хранитель! Бегает по дому в халате, мокром на груди от льющегося молока, командует всеми с шести утра до ночи - мужем, свекровью, мамкой, всеми! Коленька машет из кроватки руками в зашитых рукавчиках, чтоб себя не поцарапал. Глаза синие, бойкие, всем улыбается, иногда мне дают подержать. Наверно, от Саши дети красивые и умные. Были бы...
Сестра сказала, что квартира, чтобы съехаться с мамкой, уже найґдена, трёхкомнатная, с большим балконом, магазины рядом и даже большой колхозный рынок. Хорошо, что я не успела сказать, что мама звала меня жить к себе. Выбор сделали без меня, я вздохґнула с облегчением, что бы я делала в Рязани? Чужестранка... Всего неделю назад из Японии, а тут сплошное сухопутье, купола и маковки церквей, яблоки, помидоры и грибы вёдрами, картошка мешґками, вся Рязань в цветах, можно не покупать. Улицы полны пожиґлых и совсем древних рязанцев, а молодёжь совсем не такая, как во Владивостоке - проще одеты, беспечнее и наивнее, лица с пеґчатью древнерусского воспитания, сплошь патриоты, встретился даже иконописный юноша в холщёвой длинной рубахе, подпоясанный верёвкой. Смотрел на моё остолбенение с гордостью, потом подмигнул, скоморох! Наверно, шёл на обычное вечернее столпотвореґние молодёжи на набережной, возле старинного рязанского Кремля. Там читают Есенина, танцуют, дерутся и пьют, пьют, пьют... В здешнем климате можно ночевать под кустом, под берёзами, на лавочке в неисчислимых скверах и парках, и они валяются везде, пока родные не подберут, сердобольные, некурящие и непьющие бабы рязанские. Только через много лет, в лихую перестройку, столкнулась с пьяницей, а она, грязная, пропащая, застеснялась так по-детски, хоть плачь. И я молча сказала ей: - Иди себе, пьяная баба. Кто я такая, чтобы смотреть на тебя с ужасом? "Земля - место жизни, а не суда".
Я носила мамке в больницу виноград, заплетала её серебряную тощую косичку, мыла пол в палате на четверых. Мамка капризничала, ругалась с соседками из-за сквозняков и их безбожности, заставґляла меня рассказывать всем о моей работе, зарплате, гордилась своей молодой, самостоятельной дочерью. А мне казалось, что боится: вдруг перестану ходить к ней, как не ходила я, школьница, вечно занятая в каких-то кружках и спортивных секциях, отчужґдённая и неверующая в Бога. Лена в это время оформила документы для обмена и перевезла кое-какие вещи. Всю мебель выбросила, даже исторический венский стул. Икону с лампадкой, правда, приґстроила в какой-то уголок. Чтоб рязанка, да без икон! А я ещё съездила в Ленинград и несколько дней пожила у давней подружки из Уссурийского техникума, Вали, всё время читала её дочке сказки и услышала: - Тебе пора ребёнка родить!.. Валя заґпомнилась грустной, одинокой, не придающей значения своей красоте женщиной, всё время в новых невзгодах. Мы даже ни разу не погуляли с ней по городу, она работала и боялась потерять место. В последний день мне повезло купить страшный дефицит - переносной, всего килограммов семь весом, магнитофон "Дайна" и три огромные бобины с плёнкой к нему. Счастливая, покатила в Москву, а потом снова на неделю в любимый плацкартный вагон поезда. Как будто на новую родину, где будет всё-всё-всё!
Какое "всё-всё-всё"? Когда после недели в поезде выходишь с чемоданом с вокзала и думаешь, куда же податься? нигде не ждут, никакой крыши над головой... А глупая счастливая улыбка сама собой рвётся с лица: - Здравствуй, Владивосток! Какой ты большой, просторный, ветренный, красивый и мужественный! Рязань - женщина, а ты именно мужчина! И я работаю в мужской организации - ДВМП, туда! В кадрах, как всегда, толкотня, табачный дым, неожиданные встречи, восклицания, разговорный шум. Конторские цыпочки на высоких каблуках порхают со своими бумажками, кокетливо пробиґраясь сквозь толпу простого морского народа. Меня определяют на "пассажир" "Приамурье", однотипный с "Урицким" и "Хабаровском", но подошёл срок очередной медкомиссии, поэтому "вот вам направґление в межрейсовую гостиницу "Моряк". В общем, всё, "ура!", только комиссия... надо срочно повторить глазную таблицу, этот кошмар, обман, к тому же, нехорошие предчувствия...
Больница ДВМП огромная, кабинеты на разных этажах, врачи вальґяжные, внушающие робость, скорей бы отсюда. Окулист - изящная, с нежным голоском, после проверки таблицей вдруг спрашивает: - Очки никогда не носите? Моё сердце ухает вниз, молчу, краснею, это конец! Врачиха размашисто пишет в моей медицинской карте приговор, за окном летят осенние листья, денег нет, работу с общежитием найти трудно, опять скитаться... Окулист вдруг что - то говорит странным мечтательным голосом. Про какой-то кофейный сервизик. Спрашивает: - Наверно, в Японии есть? Я тупо киваю своей тупой головой, краснею ещё больше. Но кто-то более умный во мне говорит: "Конечно, конечно, привезу..." Наверное, даже после лишения девственности я не была такой "не в себе", не иду, а плыву, медленно возвращаюсь в прежнюю жизнь. Нет, прежней не будет, я как бы покачалась на весах, и повезло, не упала! Кофейный сервизик, я даже не знаю, что это такое, переґвесил. Как уехала из дома, так и живу на каких-то весах. Качаюсь. Очнулась я возле памятника "Борцам за власть Советов", словно забежав на десяток лет вперёд, правильно, шла на новый главпочтамт. Но красивый, шумный, любимый главпочтамт тогда ещё стоял на Ленинской. Даже к окошку "До востребования" стояла очередь. Большое ласковое письмо от Саши, полное шуток и поцелуев перебило ужас от взятки в поликлинике, и я встала в очередь к окну "Телеграммы", извивающуюся змеёй не меньше, чем на час. Вот и Саша, пожив где попало целый год, пошёл искать приют в море. Со своим высшим морским устроился на плавбазу "Десна" и когда придёт - неизвестно. Но ведь не вернулся домой в Одессу! А ведь там родители, первая жена, сын. Как-то обмолвился, что жена уже вышла замуж. Но мне всё равно. Я не ищу, не выбираю, посмотґрю только, и ясно - не моё! Кто-то внутри знает лучше, и про Сашу сказал мне: Твоё! Очередь подвигалась еле-еле, вдруг заґпахло яблоками. Сестра тоже однажды послала мне посылку с яблоґками, но я была в рейсе, и они испортились. А в Рязани я всех удивила, съев яблоко вместе с огрызком и ножкой у них на глазах: - Вот так едят яблоки на Дальнем Востоке! Смеялись. Рязанский таксист однажды спросил: - У вас там тигры по улицам ходят? Если бы я не уехала сразу после десятилетки, я бы превратилась в городскую сумасшедшую, которая весной бегала бы по лугам и колхозным полям в поисках своего Владивостока. Наверно, только в этом мы сходимся с Сашей, не все эмигранты уезжают так далеко от места, где родились! Живут без детских друзей, без единого родственника, могли бы вообще не делить землю на страны, и граґницы не нужны... Саша вообще как-то не знает страха ни перед чем, ни перед кем, но совершенно не нахальный, матерится редко и без злости. Нежадный, крошки не съест, не поделившись с друґгим, но благоразумный - последняя десятка где-нибудь хранится, и вообще - из тех, кто пройдёт между струями дождя и на него не упадёт ни капли. Я - наоборот, упадёт с неба одна капля, обязаґтельно на меня. Если ему понадобится - остановит поезд, даже самолёт за минуту до взлёта, это попахивает нечистой силой. Любит детей, людей, животных и они его, но природу не замечает в упор, слово "пейзаж" - просто набор букв. Погладишь ему руґбашку, зашьёшь дыру в кармане, даже почистишь ботинки - благоґдарности не жди, вообще даже не заметит, живёт по поговорке "человек должен быть весёлым, голым и худым". Если нарисовать его, сам собою получится Гермес, покровитель пастухов и путеґшественников, в крылатых сандалиях, дорожной шляпе и с жезлом в руках. Да, жезл власти тоже есть. Недавно включила радио в номере гостиницы, а там его голос прорывается сквозь пространґство, ветра, гудки пароходов, треск радиопомех. Чудо! Это радиостанция "Тихий океан" передавала репортаж своего внештатноґго корреспондента из района лова, с плавбазы "Десна". Странно, его голос и вот эти письма не соединяются, - как бы от разных людей, один "целует, скучает, ждёт встречи", другой не знает ни имени моего, ни лица, я не то что не нужна ему, а вообще мешаю его полётам и в эфире, и на земле. И постоянно из первого, родного, проступает безжалостно отчуждённый второй. И нигде нету целого, надёжного Саши...
Очередь двигалась медленно, как много людей шлют телеграммы, слова, бегущие по проводам, когда же у каждого в кармане будет свой передатчик и приёмник, скорей бы! Даже дети стоят со взросґлыми, только мальчик лет семи бегал между людей, что-то пел, приговаривал, личико его светилось на тёмном фоне юбок и брюк. Его окликали, он убегал и снова кружил по залу, светясь ласґковыми шаловливыми глазами. Так хотелось схватить, поцеловать. Родила бы, если б было где жить. А Саша пусть живёт себе как хочет. Пусть не любит! У нас в Рязани сначала жалеют мужика, потом любят, потом снова жалеют, и так до конца.
Не знаю, кто или что придаёт морскому судну определённые, ярко выраженные черты человека, может, его капитан? Например, теплоход "Урицкий" был дружелюбный, тёплый и шумный, "Хабаровск" похож на купца, или по-сегодняшнему, на разворотливого бизнесмеґна, а "Приамурье" оказалось тихим, чопорным, комсомольско-парґтийным. Теплоход стоял у морвокзала, шла посадка пассажиров на сахалинский Корсаков, а с площади Борцам гремело "По долинам и по взгорьям шла дивизия вперёд, чтобы с боем взять Приморье, Белой армии оплот", гимн края всегда включали в конце октября. Штурмовые ночи Спасска и Волочаевские дни навсегда соединились с падающими бурыми листьями и первыми холодными ветрами. Хорошая погода на Дальнем Востоке выглядит так, будто её из-под палки заставляют быть хорошей, или долго уговаривают, и она, наконец, соглашается, скупо улыбаясь уголком рта.
В Корсакове тоже было неласково, сохранился рисунок шариковой ручкой с улицами в сопку, домами, людьми, голыми деревьями и "Приамурьем" у причала. Я рисовала на верхней палубе, а на прогулочной сидел дядька в куртке-штормовке и солдатских сапоґгах, писал масляными красками то же самое. Я спустилась и стала ходить кругами, рассматривая мольберт, раскладной стульчик, палитру с красками, обо всём этом я могла только мечтать, дядьку я узнала - заслуженный художник СССР Кирилл Шебеко, но нарисоґванное не понравилось. В стиле наглой молодости не удержалась от советов, и он не убил меня, молчал, делал своё дело. В то время он был реалистом, а я любила импрессионизм, Леже, Пикассо, Рокуэлла Кента, выискивала их, полузапрещённых, всюду, где могла. Кенту в США даже послала восторженное письмо, и он мне ответил, и его письмо дошло! Он дружил с СССР, дарил нашим музеям картины, в общем, был молодец и как человек!
Кто - то назвал художников ловцами видений, они всегда увидят что-нибудь такое, мимо чего пройдут все остальные. И вот выйдя подышать на палубу после комсомольского собрания, на котором верховодила двадцатилетняя Ермакова (её звали только по фамиґлии, какой-то пережиток первых пятилеток, а не девушка!), на фоне вечной пустоты моря я увидела диковинных птиц, стайками и поодиночке присевших на деревянные планки фальшбортов и тросы лееров. Они расправляли платьица перьев, распускали веером разноцветные хвосты, их мутные от усталости и бессонницы длинного перелёта глаза становились зоркими и деловито-внимательными. В жбесконечном, страшном, неуютном пространстве они увидели "землю" - эту палубу и леера, почуяли запах жизни в космосе холода. Эти Вальки, Таньки, Галки, какой большой белый пароход с роскошными вещами внутри, нарядными туристами, музыкой, едой, зарплатой. И не надо срочно, пока пёрышки не отцвели, выходить замуж за того, кто будет пить, бить и матеґрить... Нет, они вырвались на волю, преодолели тьму преград! Морской ветер взлохмачивал перья (на сохранившейся фотографии я - именно такая), гнал поближе к запаху из камбуза, они уже щебетали, хохотали, танцевали, меняли оперенья, но годы шли даже для самых упорных и верящих. Туристы вечные среди краткоґвременных туристов-отпускников, они уже и сами слышали звяканье золотых цепей, поняли, что это не земля, и мечта о детях сбудется только там, где мат и серые избы под серым небом. Сумеречное видение кончилось, мутно-белый шар луны раздвинул голые ветки дерева и посмотрел на меня. Подмигнул и медленно сдвинул паутину веток на место.
Никогда я ещё так не уставала, как в дни подготовки к круизу вокруг Японии. С пяти утра я делала свою работу, а потом меня посылали вместо отсутствующей номерной заправлять десятки коек чистым, скользким, накрахмаленным постельным бельём. Я даже подумала, что меня, наконец, переведут в номерные, но, наверно, для этого тоже нужны были какие-нибудь кофейные сервизы. Глубокие ящики кроватей вплотную забиты огромным, квадратным матрацем, который нужно приподнять со всех сторон, чтобы заґвернуть под него жёсткую от крахмала простыню. Застилая верхнюю койку, стоишь на нижней, балансируя на одной ноге, чтобы дотянуться до всех краёв. Ногти на руках обломались до мяса, казалось, ещё чуть-чуть и пальцы закровоточат. Доползала до каюты и, если никого нет, ложилась на палубу, разбросав руки и ноги, блаженствовала хоть минуту. Номерная явилась перед самым отходом, спасибо не сказала.
Я была новенькой на "Приамурье", даже соседок по каюте не рассмотрела. Однажды кто-то вошёл, когда я передыхала на полу, засмеялся, перешагнул и сказал: - Я Галя, а ты?.. Совсем молоґдая, с голубыми глазами в пол-лица и какая-то не такая. Это её койка внизу, как и моя наверху, была завалена тетрадками и книгами. - А они всегда селят студентов вместе! - Голос был детский, нежный. - Я ещё домой успею сбегать, мы живём близко, на Уткинской, хочешь, сбегаем вместе?
Я ещё никогда не видеґла морячку, живущую во Владивостоке, все были приезжими, а эта шла утром на работу, как в какую-нибудь контору, а не на пароґход, и вечером шла домой. И какие разные существа живут под одним именем: Роковая женщина - вамп Галка Л. с "Урицкого" - и этот дружелюбный ребёнок. Визу, наверно, ей открыли мгноґвенно, а к нам домой, в Рязани, сестра рассказала, приходил кто-то в штатском, задавал вопросы на предмет - можно ли нашему роду ездить за границу? Представляю его обалдение в доме, полном икон с лампадками, больной, хрипящей старушкой на кровати с железными шарами на спинке и строгой, деловой девушкой в очках, моей сестрой. Она, конечно, блеснула самым благонадёжным фактом нашего рода - дядей, известным профессоґром Рязанского пединститута, весь род называл его просто Лёшка-профессор. По правую руку - Корея, по левую - Япония, морской коридорчик между ними, по программе круиза - впереди Ниигата. Наш белый "рысак", увешанный флажками, обвитый лентами серпантина, в облаке музыки, в запахе ресторанных яств беспечным денди, праздным гулякой появляется на горизонте портов и медленно приближается, отражаясь в воде от киля до клотика всем своим великолепием. Я стою на шлюпочной и вижу всё как бы со стоґроны, глазами всё того же бедно одетого, вечно хотящего есть рязанского ребёнка, полусироты: отец уже умер, не дорисовав странной для Рязани картины с морем и кораблём. Вообще-то я вышла почитать на свету Данте, "Божественную комедию", скоро сессия. В нашей каюте иллюминатор почти на уровне моря, тусклый электрический свет никогда не выключается. В каюте и на фоне морей и материков книга Данте - это две разные книги. Учишь в каюте скрупулёзное описание кругов Ада, дуґмаешь: Бедные люди! А здесь, на просторе, под солнцем - Бедный Данте!
Столько солнца, ещё зелёной листвы! Разоделись все в яркое, светлое, радостное, не подумали, куда нас везут. В автобусе Галка щебечет мне про гейшу Чио-Чио-Сан - мадам Баттерфляй, и её возлюбленного, американского дипломата Пинкертона, от котоґрого она родила ребёнка. Вдруг его отзывают назад, в Америку, но он клянётся, что вернётся за гейшей... В автобусе весёлый галдёж, за окнами японские пейзажи, Галкины глаза трагически темнеют: - Приехал! Через три года! С американской женой! Отнял у Чио-Чио-сан ребёнка! А она сделала себе харакири, а может, бросилась с обрыва в море... Так вот про кого была песня "Девушка из Нагасаки", однажды услышанная в Сашиной камґпании, там всегда кто-нибудь пел. У Данте есть круг Ада для самоубийц, а ведь Чио-Чио-сан скорее святая! Автобус подъґехал к мемориалу Жертвам атомной бомбардировки, и мы, легко одетые, долго стояли на холодном ветру, жалея японцев, себя и Чио-Чио-сан. Не везёт Нагасаки с американцами. Все всматриваґются в асфальт: сказали, что люди, застигнутые взрывом на улице, мгновенно превращались в пепел, вплавлялись в асфальт. Перекреститься бы, но у советских людей не принято. Все дроґжат, мечтая об автобусе, о родном теплоходе. Пассажирский поґмощник весь в белом вплоть до носков и ботинок. Расфуфырился, а куда попал? А может, так и надо? Чтобы сказать "Нет" войне?
Встаём, как доярки в колхозе, без праздников и выходных, но сегодня как раз почуялся праздник. Помполит с шести утра бегает в белой рубашке, из камбуза - ароматы, в столовой на белых скатертях русские бутылки с газировкой и даже иностранґные баночки с соком. Если с утра так, значит, вечером будет полный "бемс"! Вспомнила! Сегодня 7-е ноября! Я быстро домыла коридор, вымылась, сменила рабочее растянутое трико на халат и прилегла доспать до завтрака. Почему праздники возґвращают в детство, мгновенно, до слёз? В неисчерпаемой памяти и на крошечной фотографии 7-е ноября 1959-го, 10-й класс на демонстрации на улице Ленина в Рязани. В классе всего 17 чеґловек, все родились в 1943-ем, войну, конечно, не помним, но отцов у многих нет. Девушки в цвету сгрудились вокруг классной руководительницы, все в длинных тёмных пальто, в плоских туфлях без каблуков, платки завязаны под подбородком, но одна, второгодница, в кокетливой допотопной шляпке. Флаги прислонены к стене кинотеатра "Октябрь", построенного пленными немцами на века, мрачном и величественном, с квадратными колоннами. На девичьих лицах написано торжественное обещание прожить достойную, честную жизнь. Школа у нас передовая, уроки труда - на машиґностроительном заводе, учимся работать на токарных и фрезерных станках. Есть предмет "Автодело", на котором мы добиваем старенький "Москвич" своим неумелым лихачеством. Наша классная - Римма - любит нас, как своих детей, но мы не отвечаем взаимґностью, нам бы кого-нибудь, чтоб восхищаться и трепетать. А где же мальчики? Стоят отдельно, курят? Или, откричав "Ура" Ильичу с рукой и кепкой, уже смылись по своим мужским делам. Их мало, им всё можно. На снимке я смотрю поверх голов, как всегда, счастливая "просто так!", ни от чего.
Через минуту тоже незаметно смоюсь счастливо и одиноко бродить в весёлой и пьяґной толпе расходящейся демонстрации, поющей и пляшущей прямо посреди дорог, а из уличных громкоговорителей - последние "Ура!" и множащееся, несовпадающее эхо, и брошенные транспаранты, и звуки гармошки, и смех, и уже вспыхивающие драки. Огромная Советская площадь возле набережной превращается в танцплощадку, духовой оркестр играет вальс "Дунайские волны" и даже модное, нерусское "Да, Мари всегда мила, всех она с ума свела...". В один какой-то момент ты смотришь как бы из космоса на эту многотысячную толпу сплошь в тёмных осенних пальто, неумело топчущуюся в едином ритме под еле слышную музыку жалкого оркеґстрика, и убегаешь в первую попавшуюся подворотню, чтоб рыдать, рыдать, рыдать...
Никакой фантазии не хватило бы представить себя 7 ноября в какой-то Кагосиме, городе, считающемся японским Неаполем, потому что море, южный климат, роскошь природы на каждом шагу, в общем, Неаполь. Впервые в этот русский праздник не под ветром и перґвым снежком, а среди олеандров и пальм, в платье с короткими рукавами и босоножках. Мы медленно, нога за ногу, плыли по куґрортному городу, а наш групповод, высунув язык, рыскал впереди, дешёвых лавок искал. И нашёл! Даже на кофейный сервиз окулисту хватило, правда, какой-то карликовый - крошечные три чашки, три блюдца с рисунком Фудзиямы в неповторимом японском стиле. Вечером Действительно был "бэмс" - праздничный ужин с бокалом вина, концерт и бешеные танцы подвыпивших туристов. Я дежурила на стометровках коридоров первого класса, Галка с такой же красной повязкой - возле огромного зеркала на спуске во второй класс, маялась от вынужденного безделья, а в каюте ждали учебники и недописанные курсовые, до сессии - месяц. Высокий, краґсивый бонвиван в администраторской являл собой ещё один вид пассажирского помощника. Он просто играл эту роль, как артист с фотогеничными, радующими глаз, данными. Пусть туристы хоть весь пароход разнесут, главное, чтоб стрелки на белых брюках не поґмялись, галстук набок не съехал, холёный ноготь не поломался, а вышколенная обслуга сама знает, что делать. Как-то я нашла в коридоре монету в 100 йен, принесла ему, думала, объявит по радио "Кто потерял?". Флегматично сбросил деньги в ящик стола и всё. Но я была довольна собой - не соблазнилась чужим!
7-го ноября просторный музыкальный салон был забит под заґвязку, даже небожитель - капитан, этакий англичанин, снаружи и внутри застёгнутый на все пуговицы, сидел с именинником-помполитом и благосклонно смотрел на выступление эстрадных знаменитостей - братьев Козининых, отбивавших чечётку под оркестр. Мы же с Галкой пялились на две живые картины на стеґнах. На одной падал, переливаясь, водопад среди живописных гор, на другой шумел и волновался лес и текла река, картины включаґлись в электросеть, но редко, их берегли. Когда начальство ушло, началась такая вакханалия, что вспомнить приятно. Кругом были все "свои" - СССР и соцстраны Восточной Европы. Я не умела рисовать людей, но хотелось! Сбегала в каюту за бумагой и каґрандашом, сняла и спрятала как бы шпионскую красную повязку с руки и села в уголок салона. Но нарисовала потом, по памяти, тогда оторваться было невозможно от этой смуглой черноволосой пары, наверно, из Румынии или Югославии. Девушка в коротких узких брючках и настоящей морской тельняшке вышла на середину, прикурила от спички сигарету, бросила спичку на пол, начала медленно танцевать, всё время затягиваясь. Оркестр подстраиґвался под неё. Галка ужаснулась брошенной на линолеум спичке и порывалась подползти и поднять. - Сиди! - сказала я. - Это мираж, игра, сигарета не зажжённая! Танец убыстрялся и тут девушка, теряя равновесие от качки, стала падать, но зрители не дождались позорного падения. Откуда-то выскочил парень и удержал её, как бы отряхнул её брючки и хотел уйти, но она элегантно сунула ему в губы свою "сигарету", обняла за шею, и вдвоём несколько минут они танцевали что-то несусветное, то разнузданное страстное, то тихое и печальное, то опять невиґданно откровенное. С русской точки зрения девушка была ужасна, но я влюбилась в независимость, раскрепощённость, полёт. Вспомнила танец толпы на Советской площади... Прокралась к выґходу, вернула повязку на руку, не дай Бог, заметит пассажирский. Танцевавшая парочка, запалённо дыша, тоже вышла. Наверно, все же югославы, куда до них рафинированным Козининым! Заметив, что я уставилась на них, парень-танцор подмигнул мне.
Ничего больше не запомнилось из трёх дней в японском Неаполе, Хиросима мелькнула сплошными зелёными парками с белыми дворцами зданий - это американцы заглаживали вину. И всюду было почти одинаковое, залакированное для туристов лицо - маска Японии с приветливой мудрой улыбкой, как бы сквозь врождённую печаль.
Наверно, какой-то японский бог обиделся за свою страну, невиґдимкой слетал на "Приамурье" и выбрал в провожатые нашей девичьґей четвёрки этого странного мужчину. Кем же он мог быть на пароходе? Может, пожарником или одним из радистов? Мы сразу сказали ему, что йен у нас нет ни копейки и в лавки нам не надо, - На выставку? - спросил он. - Да! Да! - закричала я, думая, что выставка художников, а то, кроме Хокусая, никого не знала. Он шёл впереди, мы за ним, по городу Осака, как по тёмному лесу. Иногда он что-то спрашивал у прохожих, его не понимали, потом доставал карту города, тыкал в неё пальцем - без ответа. И прохожие пропали, проносились только аккуратные японские груґзовики и самосвалы, даже поезда по узкоколейкам с товарными вагонами. Маленький, с жёлтым лицом, в очках - вылитый японец - дядька вёл нас по промышленным катакомбам Осаки, час, два, три. Мы поняли, что заблудились, что провожатый не знает ни одного языка, кроме русского, да и тем почти не пользуется, и что мы никогда не вернёмся на свой пароход. За всю свою жизнь я не видела столько бетонных заборов, заводских и фабричных стен, подъёмных кранов, дымящих в пасмурное небо труб, столько всего лязгающего, свистящего, клацающего, испускающего пар, смрад и вонь. Ни клочка земли, ни травинки, ни кустика, всё заковано в камень и железо, ничего живого, только мы - четверо испуганных чужеземцев. Вот! Ты хотела изнанку Японии, получи! Эта страшґная Япония существует для того, чтобы могла существовать Япония красивенькая, открыточная, благоухающая цветами навстреґчу тысячам белых пароходов с туристами со всего света. Япония - огнедышащий дракон из четырёх тысяч островов. На севере огромная голова ящера - Хоккайдо, Токио - сердце, Осака - урчащая утроба, задние лапы и хвост - южные острова и рифы. Японцы - трудоголики, работать по 20 часов в день, лишь бы не думать, на чём они живут, не вспоминать ни о вулканах, ни о землетрясениях, ни о цунами, ждать весну в розовых облаках сакуры.
Наш пароход стоял себе спокойненько, белея на ночном фоне неба и моря. Стояли люди на причале, доносился их смех. Горели фонари, светилась дорога, нежно мяукая, звучала местная музыка. Порт остывал от рабочего дня, уютно пахло мазутом, бензином, морскими водорослями, автомобильными шинами, шевелились и качались невидимые в темноте высокие деревья, какая-то улица с красными фонарями возле низких домиков отходила от порта в ночь. Никто нас не искал, мы, загулявшие, возвращались домой, даже ужин нам оставили... Всё подарил маленький нелепый мужичок, так и оставшґийся без имени и фамилии, мечтавший сводить нас на выставку "Осака - 70", и ему, если жив, до сих пор стыдно, что не своґдил. Мы, молодые, с молодыми волшебными силами, не то, что простили его, а запомнили на всю жизнь. Интересно, а есть ли кто-нибудь, кто помнит меня, не зная моего имени?
Как лучший или более знаменитый артист всегда выступает заключительным номером в концерте, так и туристам на закуску оставили столицу Японии Токио. Перед тем, как доспать после утренней уборки, Галка мечтательно прочитала из туристской программы: поездка на целый день поездом в город Никко - прекраснейший горный уголок Японии, экскурсии на автобусах в города-курорты Камакура, Еношима, обед в ресторане в Хаконэ. - Томк, а ты была в ресторане? - Была один раз, давно. - Ого! туристов повезут на промышленные предприятия и даже на завод по производству пива, вот радость мужикам! - Томк, ты пила пиво? - Один раз, невкусное, горькое и едкое, как слёзы. - Экскурсия по вечернему Токио. Может, и нас возьмут? Дружеский вечер на теплоходе с членами японо-советского общества. Все ковры затопґчут! - Томк, а ещё я слышала, как помполит говорил, что собрал команду для матча, волейбольного, с посольскими! - Мужскую? - Конечно. В посольствах-то, наверно, одни мужчины. Красивые, важные, как Рихард Зорге, наш разведчик. Он же в посольстве работал? - Да, но во вражеском, оттуда шифровки слал Сталину. Хорошо бы и нас взяли, а то кто же будет за наших болеть? - Где там Маленькая Галка! Разбудите! Пусть срочно идёт номерным помогать! Смена белья! - это голос старшей номерной, туристов увезли на берег, можно орать на весь пароход! Вставай, Маленькая Галка, сейчас и меня вызовут. Маленькой её зовут в отличие от другой, немолодой, самоуверенной, зубастой Галки. Ещё есть две Валентины, Валька белая и Валька Чёрная, из одґного райцентра, обе хорошие, добрые, можно дружить.
- Эх, моего батю сюда бы! Это Галка смотрит на длинный, метґров десять, стол, уставленный бутылками всех форм с пивом всех сортов. Экипаж теплохода отвоевал себе эту экзотическую, вкусную экскурсию, дегустируют без конца, не закусывая, женґщины налегают на всяческие орехи, какие-то солёные шарики, острые на вкус палочки, тайком кладём в сумочки и карманы.
Японцы, все сплошь в деловых костюмах, рубашках с галстуками довольно улыбаются, щедрыми хозяевами подносят к столу ещё и ещё. Этикетки на бутылках по-английски - "Асахи", "Хайт" - А батя, когда достанет "Жигулёвское", такой счастливый! А мама ругается, они у меня старые... - Меня тоже родили, когда им было за сорок, Сталин аборты запретил, после войны народа не хватало. Личное ему спасибо от меня.
Какие-то крепкие молодые парни заполнили все задние сиденья автобуса, а! это наша волейбольная команда. Если не шатаешься по пароходу, как 18-летняя малолетка Любка Кучеренко (половина населения Приморья - украинцы), всё время хохоча, кокетничая и заигрывая, то никого и не знаешь, а устроить экскурсию, наприґмер, в машинное отделение и в другие службы теплохода начальству в голову не приходит. Стоял бы там шалаш Ильича или выґпускалась газета "Искра", помполит бы сводил. Автобус бесшумно летел по асфальтовым лентам то высоко над домами, то плавно снижаясь, нырял в туннели, то снова взмывал в пасмурное небо. Снова увижу эту дорогу у Тарковского в фильме "Солярис", вздрогну от узнавания. Все время в Японии сталкиваешься с двумя мирами: величественным, обогнавшим все страны миром фантастического будущего и миром карликовым, в рост ребёнка, где каждая травинка, камушек, деревце ухожено, как произведение искусства и имеет почти мистическое значение. Они легко и естественно переходят друг в друга без границ и грубого шва-стыка.
Посольство на первый взгляд показалось большим парком, но строгое здание с широкой лестницей во весь фасад, все из серого камня, сразу вызвало сумбурные ассоциации из документальных или детективных книг и кинофильмов про войны, вождей и героев, дипломатов и шпионов, даже тень Рихарда Зорге материализовалась на миг, сгустившись из серого тумана. Естественно, я не смогла усидеть на скамейке возле волейбольной площадки и подбадривать криками нашу команду. Какой волейбол, когда призрак Рихарда Зорге и неизведанный парк в осеннем тумане! Тихо-тихо я краґлась из этого мира в тот, преображённые туманом деревья расстуґпались, оборачивались и заманивали, маша руками-ветками с ещё неопавшей листвой. "На цыпочках через тюльпаны" - есть такое муґзыкальное произведение - медленно, метр за метром начинаю обход территории посольства. Как осторожное животное, все рассматриґваю, все обнюхиваю. Гроздья мелких жёлтых цветов, длинные ветки бело-розовых соцветий, какие-то колосья с красной и лиловой пыльцой на кончиках, какие-то овальные листья в полметра с пуґшистой серо-голубой изнанкой. Очень много бутонов только собиґраются распускаться - созрели к ноябрю? Здесь ещё лето, даже весна, только под деревьями осень наследила прохладными лапками листьев. Стволы деревьев замшелые, бархатные, аккуратные до каждого сучка, как выхоленные лошади. Затаившаяся осень боялась шелохнуться, чтоб удержать в руках всю эту красоту. Никаких теней, ни ветерка, ни игры света и мрака, полог неба ровно сер, застыл, как на японских гравюрах размытыми пятнами тумана. "У них было, у этих птиц, по одному крылу, по одному глазу и по одной ноге. Они могли летать по небу, лишь соединившись по двое. А в одиночку они ковыляли, спотыкались и падали"... Где же моя правая нога, правое крыло? А вот и голые корявые ветки для японской классической красоты, вот сад камней, вот карликоґвый рай с речкой, мостиком, деревцами, фонариками, лесенками, даже нормальные черепахи кажутся огромными среди всего этого. К черепахам необъяснимая любовь, хочется гладить, целовать, удивляясь незвериной, аристократической невозмутимости и кроґтости. Я ещё не знаю, что по авестийскому календарю я - черепаха, не вижу картинку из будущего, когда в пустой квартире я буду сидеть с вязаньем перед телевизором, за окном ночь и вдруг кто-то или что-то ляжет мне на ногу живой, шевелящейся тяжестью. С ужасом опущу взгляд и увижу прикорнувшее на моей босой ноге родное животное с вытянувшейся на тонкой шейке кроткой головкой. Чуть не с младенчества сын приносит в дом и прячет где попало всяких тварей и никому ничего не докладывает.
Черепахи были огорожены игрушечным парапетом игрушечной набережной в соответствии с японским: любоваться не прикасаясь, зато, может, именно мой знак черепахи послал мне видение вдали аллеи чего-то таинственного, стеклянного. Оказалось - причудґливая, вся из цветных стёкол, дверь высокой беседки тёмного дерева, словно из древних веков. В двери отражались деревья, кусты и цветы такого цвета, какого было стекло, можно было смотреть без конца, удивляться, сравнивать, но вдруг я поняла, что видела все это во сне, точь-в-точь, несколько лет назад. Я вспомнила, что эта волшебная беседка вовсе не беседка, это галерея проход в большой серый дом с широченной, во весь фасад, лестницей. Действительно, за деревьями открылось все это и мне стало не по себе. Что-то неизвестное, чужое коснулось меня, чего лучше бы не знать? Как и в том сне я без боязни поднялась по лестнице, заглянула в высокие окна, отражающие сад, сорвала губами лепесток шиповника, цвёл в ноябре!
И пошла, куда тропа вела, полная непонятной грусти о каком-то раскрытом волшебстве.
Андрейке было три года, Игорю - пять, сами подошли ко мне, посольские дети, - поняла я, разулыбалась им, запросто взяла за горячие, очень грязные руки, и они повели меня мимо бамбука пятиметровой высоты, мимо магнолий, пальм, бассейна с мутно-зелёной водой и жёлтыми лапками клёнов на ней. Вдруг открылся гороґдок из маленьких, деревянных домиков-дач с раскрытыми настежь дверями и окнами. Андрюшкина ручка затрепетала в моей, как пойманный птенец, рвущийся изо всех сил прямо к этим домикам. Полная русская баба лет сорока, в цветастом халате, с распущенґными светлыми волосами что-то стирала, полоскала, развешивала прямо в пустых комнатках. - Вы с парохода? - спросила улыбнувшись. - Да, наши с вашими в волейбол... - Что вы привязались к тёте! А руки какие, а ноги все в грязи! У тёти, наверно, ребёґночек на берегу остался, она соскучилась... Вот, все уже переехаґли, а мы задержались. Лето здесь жаркое, на дачках лучше... Гоните их, как увидят новеньких русских, так и пристают... Мне хотелось сказать, - Да это я к ним пристала, это они для меня радость! - но побоялась выдать себя... Мои глаза, не знаю с каких пор, стали тянуться не за мужчинами, а за детьми. Как много детей вокруг, как хочется прижать к себе любого из них. Я стала чужой этой молодой беззаботной жизни, этим круизам, красотам, туристам, иностранцам, смотрела на все, как марсиаґнин, хотелось одного - уткнуться лицом в детское одеялко, где спит мой младенец и дышать им.
Неожиданно все время трепетавшая ладошка вырвалась из моей руки, Андрейка начал варварский набег на пустые домики, в каждом валялись брошенные детские игрушки и книжки. Я тоже подобрала смуглого голыша, очень тонко и мастерски сделанного из нежной, как человеческая кожа, резины, никогда ещё такой куклы не видела, вспомнила свою "Нилу" с волосами из суровых сапожных ниток и плоским матерчатым лицом, на котором отец нарисовал глаза и рот. Игорь, малыш пяти лет, ничего не подбирал, он рассказывал мне о домашнем "кондишене", о своём друге Алёшке из торгпредства, который катается круглый год на роликах и который уехал, о собаке, выгнанной из дома из-за блох, назвал мне, явно хвасґтаясь, все марки машин и самолётов. Андрейка с полными карманами игрушек опять вложил в мою руку свою грязную, горячую, как огонёк и смотрел на меня снизу ласковыми, добрыми глазами и тепло улыбался от моих поцелуев. Тут вдруг появилась девочка лет 12-ти, с колющей иронией оглядела нашу компанию и спросила у Андрюшки, куда это он несёт барахло, которое подбирает по углам? Тот посмотрел на куклу с моргающими глазами, на жёлтую машину, на клюшку и, потупив голову, прижал все это ещё крепче. Мне тоже было стыдно, я не знала, куда деваться от этой презрительной принцессы, совершенно несоветского существа. Я и сама открыто несла толстую книжку с картинками - русские сказки на английском, найденную затоптанной на пыльном полу. Я молча взяла Андрейку за руку и мы ушли все втроём, даже с Игорем, который при девочке отчуждённо отошёл от нас. Чтобы отвлечь их от девчонки, я рассказала им свою любимую сказку "дикие лебеди", довела их до дома, и Андрей долго махал мне рукой. Игорь смотрел куда-то в другую сторону. В автобусе с нашими я тоже была виноватой, не знала даже, выиграли они или проигґрали.
В каюте достала найденное сокровище, таких красивых книг в наших книжных не продавали, жаль, английского языка я не знала, в школе был немецкий. И не знала, зачем случаются в жизни такие дни, которые тоже как будто написаны на непонятном языке, и как это сны сбываются? А на койке Галки, как в каком-ниґбудь бутике для мужчин, красовалась стопка мужских носков, зажигалки, модный галстук, - Кому это? - удивилась я, наивная, которая ещё ни разу в жизни не покупала мужских вещей. Галка нежно, как всегда, улыбнулась, погладила рукой добычу. - Жорику.." - У тебя жених есть!? - Да, мой одноклассник... - И как ему, что ты плаваешь, а он на берегу? - Да нормально, он студент ДВПИ. Надо же, одноклассник! А я-то всю жизнь думаю, что мечта выйти замуж за этих маменькиных деток может вызвать только гомеричесґкий смех. - Ну как там, в посольстве нашем? Да ничего, стол накрыли с кока-колой, пивом, орешками. Девушки наши кокетничали; а они... вроде лица русские, язык русский, разговоры, но они все уже не русские, прибабахнутые какие-то, скованные, скучные, а ты где бродила? - Потом расскажу...
Пирс был оживлён, рядом с нашим пароходом, с красной трубой с серпом и молотом, стояли шведский и японский, английский и монгольский грузовики, как нас просветил пассажирский помощґник, красуясь в чем-то новеньком, шикарном. На закате вышло солнце, отразилось жёлтым уютным светом в мокром асфальте длинґнющего причала. Флаги и огни судов, шум кранов и лебёдок, многоголосый говор, крики чаек, чавканье волн, вечерний жар перенаселённого города, прощай, Япония! Саёнара! Ватасива аната оаиси мас! Кто-то сказал, что так здесь объясняются в любви.
В минуты отхода на палубе всегда много любителей подсмотреть миг отрыва от земли, такой же медленный, как отход поезда от перрона, но более острый, неотвратимый. Туристы, как дети, ловят цветные ленты серпантина, машут руками удаляющемуся береґгу. Да, серпантинная фабрика в Японии процветает. А я вдруг замечаю со своей шлюпочной палубы, как бегущая по пирсу фиґгурка останавливается на самом краю, чуть не упав в море. Думаешь, кто же может так бежать, какой дурак? Наверно, и в Японии полно мечтателей. Беги, дурачок, беги, пока не вырос в скучного взрослого! Тут вдруг сразу океан, дикий зверь. Дохнул и на палубе никого, разбежались по каютам. Посмотрел своим диким глазом, шевельнул мускулами - большой, быстроходный пароход превратился в беспомощную скорлупку, подбрасываемую волнами. И никто не выйдет посмотреть на "морских клоунов" - дельфинов, кувыркающихся по волнам. Все лежат в лёжку, блюют, надо идти убирать. Тут ещё "Праздник Нептуна", весело, конечно, но... Кто же все-таки бежал по длинному пирсу, провожая чужой пароход? Фигурка в чем-то светлом. Старик? девушка? ребёнок?
Подтёрты лужи в коридорах от Нептуна и его бесноватой свиты, которая босиком, прямо из бассейна, вся в декоративной тине и морской капусте из пакли шаталась по пароходу. В администраторской сегодня дежурит "малая Галка" со своим вежливым, интеллигентным личиком девочки-отличницы, я свободна! Оденусь потеплее и в свой "планетарий", моя сестра сказала бы в "храм", у нее слабость к пафосу. Всё-таки, осень и в этой части глоґбуса, темнеет рано, но их ноябрь, как наш октябрь, самое звёздное время. Почему-то шлюпочная палуба всегда пуста. - Чего ты там не видела? - правда, сказал мне однажды кто-то курящий в темноте, на ветру, а я пялилась в небо. Только в море можно увидеть небо во всей его жуткой, нечеловеческой сути, между двумя безднами, в которых человеку не выжить. Где на тысячи километров нет ни огонька, ни жилья с дымком над крышей, ни деревца, ничего земного, человеческого. Только студенистая, мерцающая субстанция Космоса, похожая на мозг со своими облаками -туманностями, плывущими неизвестно куда и зачем. Может, небо - это и есть мозг? Остаётся только раствориться в этом ужасе и остатками "я" ликовать и пытаться выплыть. Неужели действительно без Бога Космос переварить невозможно?
С утра туристка ко мне подбежала, - Сибьирь! Сибьирь! Покаґзывает на свою каюту, по-русски не говорит. Я поняла, что в каюте холодно, доложила пассажирскому. Значит, идём уже в соґветских водах, скоро Владивосток! Моё зимнее пальто отличается от осеннего только пришитым на скорую руку меховым воротником из крашеной в чёрный цвет лисы, не мёрзну никогда, от рук без варежек-перчаток всегда идёт пар, щеки, как два яблока. Малая Галка точно такая же, только на голову меньше, всегда зовёт к себе в гости, их дом рядом с университетом и Покровским парком. Но я стесняюсь, одичала от замкнутой пароходской жизни, жители города для меня инопланетяне. Лучше выпрошу хоть один отгул за все проработанные выходные и праздничные и пойду шататься по земле, я ведь не рыба, моя родина - земля. Видеть моря уже не могу, даже когда оно спокойно - всё равно - зверь, спит вполґглаза, клыки и когти наготове. И чайки, эти птеродактили в черно-белых тельняшках, ни чириканья, ни песен, один ор! Снега ещё не было и позднеосенняя земля так пахнет! Прямо песня для души. Какой-то домишко в тумане, сухая полынь в человеческий рост, высохшая ещё сто лет назад - пейзаж перґвых поселений. Растекающиеся пятна фонарей и отражений, гудки паровозов и последние метры железнодорожной магистрали, обрубґленные океаном под эгершельдовским мостом. А вот жилистое дерево, искривлённое по всем направлениям здешних ветров, и люди есть такие же, прямо хочется погладить огрубевшую кору, сказать: - Молодец! Держись и дальше! Дай-ка я тебя нарисую хоть шариковой ручкой на клочке бумаги. Фотоаппарата, конечно, не было, у кого они тогда были!? Какое счастье идти пешком, час, два, по твёрдой некачающейся земле, на что ни взглянешь - радуешься, вот провода между столбами висят, как нити бус с алмазными каплями мокрого тумана, такое не придумаешь, неужели я когда-нибудь буду рисовать с натуры, масляными красками? Буду, ещё как! Много лет! На любимом Эгершельде ещё ни одной скучной "хрущёвки", зато деревянных домов и бараков всех видов - целые улицы, как в моей деревянной Рязани... И огороды с пожухшей ботвой, и тусклый свет зажигающихся окон, и таинґственные сумерки "между волком и собакой", час превращений всего во все что угодно! Возвращаешься на пароход и дикими глазами смотришь вокруг. За каждым углом, поворотом дороги могло открыться чудо, какая же дорога привела сюда? Но думать и мечтать не давали, пассажирский, как только видел уборщиц без дела, тут же находил его, называл нас только по фаґмилиям, но на ты, этот человек "весь в белом" дистанцию держал даже со старшей номерной, никаких "вась-вась". - Отгуляла, Алёшина? Теперь иди ковры пылесосить. - Но вы мне два отгула дали... - Иди, работай, отгулы ей... В Гонконг хочешь?
Гонконг! Здорово! В прошлый раз я его мало рассмотрела, опять порисую с палубы, позагораем на декабрьском южном солнце; куплю игрушки для племянника, каких у нас нет, успеем с Галкой вернуться как раз к зимней сессии. Пусть не все предметы, но хоть некоторые сдам, конечно, "хвостов" не избежать. А Электрону Григорьевичу сдам всё! Никогда не буду должником по его предґмету! Как странно, главное новогоднее пожелание у китайцев - "Желаю вам быть богатым", деньги - главное китайское божество, весёлый бог Гермес в сандалиях с крыльями и с мешком денег за спиной, в храм пускают только того, кто пожертвовал этому храму кучу денег. Слава богу, что у нас в СССР не так! Хотя... вот вспомнилась одна девчонка в общежитии: копила деньги, покупала наряды и складывала в большой чемодан под кроватью, говорила, - На будущее! Мы смеялись, ведь через год-два все это выйдет из моды! Она смотрела на нас презрительными, непонимающими глазами. Так вот и осталась в памяти то ли символом нищеты и жалкости, то ли, наконец-то прочитанным знаком моей судьбы, что богатств мне не нажить, это - не моё.
Бухта Золотой Рог при всем желании не могла замёрзнуть из-за своего активного химического состава и дальневосточный Нептун с развевающимися космами ледяных северных и влажных южных ветров прилетал посмотреть, как отражается в мазутной воде наш игрушечка-теплоход. Жёлто-коричневые ржавые потеки на бортах в тысячный раз закрашены, разноцветные флажки хлопают и трепещут, музыка включена на палубу и пытается смягчить и очеловечить напряжённый, рабочий шум огромного порта. Предотходная лихорадка идёт по нарастающей, туристов ещё нет, но судно полно народа, весь экипаж на ногах, и всякое проверяющее-направляюґщее начальство с берега.
Я переодевалась в каюте, меняя рабочий облик на вылощенно-нарядный, дежурить в такие дни интересно и, ответственно, повязку на рукав, и вперёд, как в бой! Прибежала Галка, сказала, меня ждут возле администраторской. Кто? Кому я нужна? У самого входа, едва переступив за комингс, перед администраторґской стоят двое мужчин, ошалело огляд ываясь вокруг. - Саша!? Тот, что ниже ростом, вскидывает глаза, неуверенно вглядывается, делает шаг навстречу. Саша! Пассажирский помощник зовёт меня, ну да, я ведь дежурная. Зелёные глаза уже улыбаются, Саша обнимает меня, я говорю: - Сейчас! И бегу к пассажирскому. Боюсь, что обидится, уйдёт, оглядываюсь, машу рукой, - Сейчас! Мы не виделись полгода, почему он пришёл не один? Боится...
Вдруг уже - чужой... Полгода назад я жила в гостинице, сдавала весеннюю сессию, а он каждый день приходил, мешал, уводил к друзьям или гулять по набережной. Собирался в путину на плавґбазе, разведённая жена в Одессе требовала алименты. Ему же хотелось писать стихи и прозу, выступать на радио и в газетах, странствовать и летать... Через несколько минут я снова рысью к администраторской. Слава богу! Мужики сделали шаг поближе и топтались у огромного зеркала, на коврах, в своих тёмных зимних пальто, Саша опять в ботинках "прощай, молодость". Я вдруг взглянула на всё вокруг их глазами - зрелище несоветское, может даже обидное для обработчиков с плавбазы, и я - часть этого, какая-то разодетая, порхающая под музыку, и запахи дезодорантные, и огни множатся в зеркалах и вон какой-то весь в белом приказывает что-то двум птичкам-колибри, нет, это не обработчицы! И даже пальма совсем не в капустной каґдушке, и идут, слыхать, в Гонконг. В общем, парад-алле! Мир, переполненный доверху сытостью и шиком, совершенно чуждыми этим двум парням, и даже самой реальности. Разница в жизнях кидалась в глаза, в зелёных глазах, всегда таких ярко-весело-искрящихся, стояла тоска, и высокий вспомнился, Сева Кольман. У него в гостях в сталинской "Серой лошади" мы слушали полуґзапрещённого Высоцкого. Квартира принадлежала кэгэбэшному тестю, но - Высоцкий пел! Саша тогда тащил меня то в одни гости, то в другие, он любит одиночество только за письменґным столом, как я подчинялась ему! С восторгом! У меня, кроме него, не было ничего и никого. Какой письменный стол! ночевать негде! Как-то пошутила, если он ничего не напишет, я с ним разговаривать не буду. А он: - Спишу у Ювенала, Марциала, Тацита, ты их не знаешь. Тогда я сдавала римскую литературу и, действительно, не успела их выучить, была весна...
Всё так же стояли, неандертальцами смотрелись, слегка набыґчились среди этих райских кущ, под любопытными взглядами. Саша обнял меня, Севка отошёл. -Пошли?! - Мне увольнительную не дадут, поздно, работы перед отходом много... -Совсем пошли, увольняйся! Будем вместе... Я как-будто прыгнула в холодную воду, - В Гонконг сходить... валюта... куплю чего-нибудь... нам пригодится... - Нет! Или сейчас со мной, или... - Куда мы пойдём? - У меня каюта на плавбазе, на шлюпочной палубе... - А чемодан из камеры хранения брать? - Конечно!
Я написала заявление тут же, получила обходной лист, я пела никому неслышные песни и радовалась, как ребёнок, который не думает, не терзается сомнениями, а несётся к чему-то неизвестному со всех ног, веря, что там его ждёт чудо. От меня уже ничего не требовалось, все стронулось и покатилось само, впереди меня, какое счастье подчиняться высшей воле! Она лучше меня знала то, что мне нужно и пришла на помощь. В глубине себя я точно знала о мотыльковой временности своей жизни на этих белых пароходах, но другой у меня не было. Единственное, что я могла сделать для будущей, настоящей жизни - это учиться, и я училась. А теперь все мои пароходы причалили к берегу и я одновременно со всех них по качающемуся трапу сошла... или спустилась... на землю. Позади казённая роскошь чужих праздников, впереди обыкновенная, чудесная, настоящая жизнь на берегу. Пусть не сразу, но через девять месяцев это точно. Я буду петь ему "Белеет парус одинокий... что ищет он в стране далёкой...", а он будет смотреть из коляски зелёными глазами и улыбаться...
С утра бегала с обходным, вдруг по трансляции вызвали к капитану. Зачем?! Пошла, гадая, на самый верх, хоть посмотрю, как капитаны живут. А вдруг не отпустит! Капитаны любят порядок, а то, что я увольняюсь перед Гонконгом - это непорядок. Самого, невидимого на судне, капитана тоже интересно посмотреть. -Почему увольняетесь? - строгий, скучного вида, он стоял посреди такой же скучной, ничем не привлекающей, каюты, еле заметный огонёк интереса - зажёгся и тут же погас. Услышав "замуж выхожу", прощально махнул рукой. Был из тех, кому хочется щёлкнуть каблуками, отдать честь, сказать "Разрешите идти?", но я сдержалась, только счастливая улыбка сама вырвалась: отпускает, отпустил меня! "Сиаваси нара тео татако, сиаваси нара аси нарасо!" - спускалась в низы и пела японскую абракадабру, учили когда-то всем экипажем для встречи с японцами, насмешили их, наверно. Маленькая Галка мечтательным ребёнком следила за моими сборами, написала мне свой адрес, еле слышно выронила: - Я тоже... скоро... Года через полтора я, наконец, приду к ней с уже агукающим, умеющим сидеть сыном, она посадит его в манеж к своей дочке, и два цыплёнка будут таращиться друг на друга. А я побегу сдавать современный русский в универ, в двух шагах от её дома. Буду ликовать, что час или два поживу свободно. Мы с Сашей будем без конца снимать квартиру, жить на копейки, остающиеся от его зарплаты, ни родственников, ни подруг, я все научусь делать сама, потому что Саша в море.
Вырываясь на полчаса-час в магазин или универ, буду класть в карман записку на большом листе бумаги, чтоб заметнее: "товарищи, в комнате заперт маленький ребёнок!!!", и адрес гостинки на улице Корнилова, снятой внаём на последние деньги.
А ведь могло быть столько друзей! Полмира! Ездили бы друг к другу, встречались, переписывались... Но любопытство не поощрялось, отношения с туристами - строго по делу и если они сами обращались. Между нами словно невидимая стена, ты - персонал, исполняй свои функции и всё. Да и со своими не получалось, завяжется дружба, и вдруг друг уплыл, в буквальном смысле слова, адреса для переписки почти у всех ненадёжные - до востребования, к окошку на почте длинная очередь прописанных на море. Разве что столкнёшься с кем-нибудь на Ленинской - улице встреч - и узнаешь, что мальчик Петя, гражданский муж роковой женщины Галки с "Урицкого" пропал прямо в рейсе, неизвестно куда, вознёсся то ли в море, то ли в небо, а она тут же вышла замуж за какого-то нерусского. Потом вдруг на той же улице летний ветер нанесёт реальное видение этой Галки, спешащей строго позади того самого чеченца, с которым танцевали. Нет, она не догоняла мужа, шла, как положено на его родине, но в вольном православном Владивостоке смотрелась дико. Зато любовь! А в 71-ом, и года не прошло после ДВМ Пароходства, целый парад радостных встреч - Саша Зыкова, студентка -японистка с огромным животом впереди себя, вся в пятнах беременности, счастливая, смеющаяся. Потом девушка-эльф из гостиницы "Моряк" в таком же состоянии, но в два раза тоньше, и почти тут же господин с галстуком-бабочкой, театральный режиссёр Валентин Шубин под ручку бережно ведёт свою юную подругу, - Томка! Я первый раз в жизни отцом стану! И поёт, поёт, мне некуда вставить свою песню о том же самом. Может быть, тогда, в 71-ом, какая-нибудь звезда перемен подплыла к Земле, или меридиан сдвинулся на градус восточнее, или таинственный аленький цветочек расцвёл, но и в далёкой Рязани подруга Верочка тогда же родила своего гениального Иосифа, с детских лет мечтала почему-то о таком имени. Один из новогодних праздников в древней Японии назывался "Шествие белых коней", чуть раньше, в созвездии Стрельца родится наш сын. Стрелец - человекоконь с луком и стрелами, белый конь. В японоведении есть даже такое, что японцы - это древние скифы, дошедшие-доплывшие до японских островов, в общем, родственники наши. "Да, скифы мы, да, азиаты мы, с раскосыми и жадными очами..." Помню, первым впечатлением от "какой-то Японии" был фильм "Девушки из Такарацуки", после работы бегала смотреть раз шесть-семь, коротконогие японочки так танцевали! так без устали, до изнеможения тренировались-прыгали, чтобы попасть на гастроли в США! Я их понимала всем сердцем, как будто была одной из них, хотя в это время работала на мельзаводе грузчицей зерна. Искала на карте этот город - нету! Потом оказалось, что город - Такарацука, так перевели наши киноведы.
Никогда я больше не увижу никакой заграницы. Япония рядом, но станет далёким сном, а была ли она в моей жизни? Мы без конца ездили и летали на запад, к родственникам, но огромный ветреный простор дальнего Востока незаметно становился роднее родины. Жила бы на одном месте, видела бы мир как бы одним глазом, неправильно и убого. И уж точно бы не снились сверхъестественные, циклопические сны, в которых я легко, словно древнегреческая богиня перепрыгивала с острова на остров, с материка на материк, перелетала, как верёвочки скакалок меридианы и параллели, а горизонт всегда смотрелся выпуклым боком земного шара. А ещё мучили какие-то мистические сверхзадачи - как связать вечера в школе Љ 4 г. Рязани, когда дышали от жары после танго весенним воздухом из форточки - с пароходом, где я, одна на палубе между двумя безднами - морской и звёздной, а Рио-Риту в Лесной школе со вчерашним вечером на площади, где стройотрядовцы танцевали под бешеный ветер? Должен же быть закон, который все связывает, выстраивает логику и предрекает будущее. Хорошо все-таки, что молодость - максималистка и бред невозможного для неё - обычное дело. И спасибо ей, что она так летает, что нет для неё ничего невозможного, и берега её - от Рязани до Гонконга, от речки Лыбёдки до Южно-Китайского моря, от 25-свечовой послевоенной лампочки в комнате до космического сияния. И ничего не куплено за деньги, а просто за работу, за готовность физически вкалывать где угодно: на стройке, на железной дороге, на заводе, на пароходе. "Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что",- прочитаешь в детстве и тут же забудешь, как всякую сказку, а потом окажется, что все молодёжные песни - чистый перевод со сказочного языка на современный: И мелькают города и страны, параллели и меридианы, но нигде таких пунктиров нету, по которым нам пройти по свету. Это оттепель 60-х, которую кто-то назвал глотком шампанского. Все растаяло, и пароходы с советскими людьми поплыли в дальние страны. И не зэки, а десятиклассники ринулись в Сибирь и на Дальний Восток. "Понимаешь, это странно, очень странно, но такой уж я законченный чудак. Я гоняюсь за туманом, за туманом, и с собою мне не справиться никак"... пели под гитару, жили почти без денег, стояли в очереди за книжками, бежали в кино на "Зеркало" и "Сталкера" Тарковского. Вот сорок лет думаю, приснились мне танцы в клубе какого-то небольшого поселка или были в реальности? Какие-то деревянные мостки над водой, запахи моря и сухой травы, толпа молодёжи, звуки гармошки, смех и обрывки разговоров, блеск глаз и улыбок в ночной темноте... "Мир создан из вещества того же, что наши сны"... И вдруг разгадка из альбома приморских художников - нарисованный точь-в-точь мой сон-не сон и даже текст, чтоб не сомневалась,- "Суровым показался остров Шикотан с борта лайнера "Моисей Урицкий", бросившего якорь у входа в Малокурильскую бухту. Все серо, уныло, и клочья тумана, и волны, швыряющие пену... А на пароходе было уютно, все - сквозь разноцветный, романтический флер ожидания...". Посылаю "спасибо" художнику Сёмкину на дальний уже свет, остановил-таки наше общее, незабываемое, из лета 68-го года, прекрасное мгновение. А ещё спасибо всем, об кого обтачивались острые углы моего характера и очеловечивалась душа. Вас было так много - работяг, туристов, пассажиров, людей всех рас и профессий! Обтёсывали меня, обтёсывали, наконец, обтесали более-менее. Не бесплодна и не горька была наука дальних странствий, как бывший моряк могу поспорить с поэтом Бодлером. Знал бы он из своего 19-го века, как будет учить его стихи рязанка, стоящая на вахте во время таможенных досмотров, скучая-мечтая. "Так старый пешеход, ночующий в канаве, вперяется в Мечту всей силою зрачка. Достаточно ему, чтоб Рай увидеть въяве, мигающей свечи на вышке чердака"... Не то, что дома, чердака своего нет, только метафорический, то есть - своя голова. Ничего, когда-нибудь будет, зато сколько воспоминаний для будущей старости! "Чудесные пловцы! Что за повествованья встают из ваших глаз бездоннее морей! Явите нам, раскрыв ларцы воспоминаний, сокровища, каких не видывал Нерей".
У Судьбы много разных университетов, мне достались вот такие - странствия и работа, иногда, действительно, до седьмого пота. Может, лучше было бы окончить МГУ, ДВГУ, двигать какую-нибудь науку, писать диссертации, ходить на работу "вся в белом", но увы или слава богу, жизнь пошла, как пошла... Море, небо, берег вдали, все такое вечное, огромное, все гораздо больше меня, мир великий и ужасный! Эх, не совершила я свой подвиг, не знаю даже - какой? Прямо как в чьих-то стихах, - "проснулся и слышу в редеющей мгле: "Зачем ты, зачем ты на этой земле? Зачем, для чего? - отвечай на вопрос, - на этой земле ты родился и рос?" Рядом с Сашей люди с такими вопросами и даже ответами на них всегда кучковались во множестве, даже на его плавбазе, куда он поочередно перетаскивал друзей, даже господин режиссёр Шубин в галстуке-бабочке зарабатывал на жизнь, стоя у конвейера с рыбой. Я - днём в библиотеке выдавала книжки, в ночную смену - трафаретила бочки с готовой продукцией. Рабочая интеллигенция должна уметь все! Вспоминая отца, вместо него, рисовала с палубы Охотское море. Вспоминая маму и сестру, отсылала в неизвестность с блуждающими перегрузчиками письма и открытки. На одной, черно-белой, посреди Земного шара стоял Кремль, рядом отражался в воде лайнер "Урицкий", над ними в небе, среди спутников и звёзд высилась владивосґтокская телебашня и курсивом - "С Новым годом, товарищи!" Тираж - 10 тысяч экземпляров. Советская мифология цвела не хуже древнегреческой. Как языческие боги сидели наверху советские вожди, внизу, отдельно от них, тёк рекой народ по направлению меняющихся времён. Ракеты, телевышки, полёты на самолёте над огромной страной, бесплатная учёба в институтах и университетах, дешёвая беспечная жизнь с абсолютной уверенностью в счастливом будущем равно для всех и каждого - сплошной блистающий мир Грина и Ивана Ефремова, фантастика! Но душа всегда требует перемен. Ещё маячили ослепительно белые пятна ""пассажиров" на синем фоне моря и дальних берегов и я вглядывалась сквозь очки - вот она, моя удивительная молодость! Спросила нашего, часто безработного сына, зашивая ему джинсы, рваные не от моды, а от износа, - Что бы ты почувствовал, живя на шикарном лайнере, плывущем вокруг света? В начале перестройки, на первых ликующих волнах демократии он пожил в Австралии по студенческому обмену, но плыли студенты не на "пассажире", а на "грузовике" причаливая и к Японии, и к Филиппинам. Известно, чем все сменилось и куда делось. Сейчас он ответил,- Я бы, наверное, почувствовал себя буржуем, которого будут ублажать повара, музыканты, матросы, капитан, обслуга, сначала - здорово!, потом - скучно и стыдно. - А чего стыдно- то? Надел зашитые джинсы и убежал, не любит разговаривать. Я ведь тоже думаю, что в лёгкой, богатой, сытой жизни есть что-то противоестественґное, невселенское. Аскетизм - это советское, русское. Прочитала, что юный Иосиф Бродский невзлюбил гениального драматурга Володина за то, что тот ходил в шикарном, дорогом костюме. И я однажды разочаровалась в художнике, рисующем простую жизнь, но жена его рассекала художественные выставки в норковой шубе до пола. Нас, таких, брезгающих материальным, вывели искусственным путём, приучив с пелёнок ко всему бесплатному - врачам, школам, Домам пионеров с бесчисленными кружками, Дворцам культуры и спорта, принимающих любого и каждого без тестов на талантливость и перспективность. Наша маленькая семья из троих единомышленников жила в старинном доме без удобств, не заморачивалась в очередях за мебелью, сапогами и дублёнками, разве что за книжками, продуктами и, изредка, за билетами в кинотеатр "Океан" на Тарковского. Билеты дорогие - 70 копеек на одного, вместе с мороженым, которое дефицит, целых 5 рублей! А билет в плацкартном до Москвы всего 65! Десять раз туда и десять обратно по десять тысяч километров, и это только до Москвы, а ведь надо и дальше, во все стороны необозримого, разнообразно климатически-природно прекрасного, гостеприимно-дружественного пространства, не требующего ни виз, ни денег. Так бы и ездили до сих пор, да колосс - СССР - не подозревая, что ноги его - глиняные, завалился в одночасье и придавил нас, романтиков, оставив только вид в окне срочно приватизированной квартиры. Однажды вернулись с Байкала, по телевизору, в радиоприёмнике и в газетах эйфория свободы, история вершится прямо на твоих глазах, а в магазинах "шаром покати", анекдоты: "взвесьте мне 200 грамм еды. - Приносите, взвешу..." А у нас на Эгершельде странный шикарный магазин, конечно, зашла, семью кормить надо! Вместо "Гастроном" - вывеска " Чурин и Ко", никто не входит-не выходит, внутри у прилавков, одна гламурнее другой, три продавщицы, старательно отводят от меня, единственного покупателя, накрашенные глаза. Не научились ещё презрению, тоже ещё советские девушки. На прилавках под стеклом, как экспонаты в музее, сюрреалистические продукты всех видов и названий, мне и не надо было такого изощрённого излишества. Но колбаса, халва, зефир! Разглядев ценники в долларах, надо было бежать отсюда, но я зачарованно, с глупой улыбкой ещё прошла мимо промтоварного отдела, где висели пальто и плащи, далее на вешалках выглядевшие элегантными иностранцами. Шляпы, шарфики, туфли, сапожки... И ни одного покупателя, лишь я, экскурсант... И чёткое дежавю: всё это было! В Японии, в Гонконге, точно так же! Этот магазин - машина времени, как здорово! Вышла на цыпочках, ветер рвал серый Амурский залив, гнал по набережной бухты Фёдорова прохожего с буханкой хлеба в сумке-авоське. И все-таки сказочные, обвешанные фонариками, пахнущие зефиром и колбасой "Чурины и Ко " уже шагали по нашей земле, обещая новую жизнь. И она пришла, с тысячью лиц, оборачиваясь то свежим ветром и общим ликованием, то поисками еды и всего самого необходимого, то удивлением, то страхом, то восторгом от новых возможностей, то отчаяньем и ужасом от надвигающейся нищеты, то остолбенением от внезапных смертей, то жадностью к открытиям всего закрытого и запрещённого, то ностальгией по СССР. Так и не затвердела эта новая жизнь однозначностью, одноцветностью, определённостью. Это только в СССР цены на все были одинаковы и не менялись десятилетиями. Невиданное больше нигде и никогда чудо! А в 90-е годы градоначальники менялись каждый год, без конца в борьбе за власть пользуясь странным оружием - отключением воды и света, так что население ложилось и вставало в темноте, без горячего чая. "Если в кране нет воды, а в розетке тока, значит, вы недалеко от Владивостока" - шутили аборигены. Зато, оказывается, картины можно не только рисовать, но и продавать! Надо же! Кормиться своим ремеслом, а не тем, что отсиживаешь часы на советской службе. Правда, пенсию дала именно она. Денег мало, зато свободы много. Идёшь с внуком с ветреного Эгершельда вверх, на горб улицы Посьетской - боже! Межрейсовая гостиница "Моряк", правда, на себя непохожая - вблизи ни одного моряка, ни одного признака межрейсового счастья. Внуку 5 лет, ручка тёплая, глаза ясные. Рассказываешь взахлёб, как зажигали здесь с его дедушкой, какие тут были "и жизнь, и слёзы, и любовь". - И ты всё помнишь?! - не по-детски удивляется маленький мальчик. - Конечно! - радуюсь я, что слышит, не равнодушен, хоть и считает нас динозаврами. У сестры в Рязани тоже внуки, целых два! Вернее, внучки. Писем не пишет, некогда ей! а я пишу и шлю виды Владивостока, особенно, где хоть краешек моря. Фотоаппарат всегда со мной, в хозяйственной сумке. Так и пролетело 50 лет в этих краях, но не чувствую. Странно ведь, вчера - молодость, а сегодня, вдруг, уже старость. И я все ещё тут, и во Владивостоке, и на этом свете. И фантастика жизни ещё! Вот она!
- Что, всем на мост?... - Да! Да! И переполненный автобус помчался без остановок по гладкому Проспекту Столетия, который я помню в 1962-ом, году приезда, ещё недостроенным. Мы каждый день ездили на автобусе на стройку с 4-ой Строительной на 2-ю Речку, возводили первые хрущёвки, и с интересом наблюдали медленно приближающиеся друг к другу части моста над Снеговой. В моей древней Рязани все было построено несколько веков назад, а здесь прямо на моих глазах! А этот мост, куда 12 августа 2012 года стремился весь народ, я фотографировала со времен его зачатия, специально ездила в центр. Его младенческая неуклюжесть, потом подростковые рывки вкривь и вкось, громоздкость и недостроенность в туманах, среди туч и ветров, весь индустриальный антураж вокруг него напоминали Владивосток моей юности, когда строительные леса были повсюду, нашу бригаду штукатуров-маляров перебрасывали то в бетонный куб морвокзала, то в розово-кирпичное, ещё без крыши, здание Дальрыбы, то в бесчисленные панельные хрущёвки. Штукатурить и красить нам доверяли редко, в основном мы бегали с носилками по этажам, в носилках кирпичи, раствор, мусор, от них руки в кровавых мозолях, зато в проёмах окон, ещё без рам, синее осеннее, белое зимнее, сверкающее весеннее море, заливы, сопки. Все это смотрит на тебя так страстно, призывно, дико и упорно, прямо хоть вылетай в окно в этот простор. И разлетелись почти все из рязанского оргнабора, кто в море, кто замуж за моряка. А наборов этих было много, поэтому иногда удивлялись до слез посреди Тихого океана, случайно столкнувшись с тем, кто знал, как называется в народе главная улица Рязани. А иностранные туристы по радио через переводчика: - Как интересно! Кругом Азия, народы сплошь вокруг азиатские, и вдруг посреди Азии лица белые, глаза голубые, люди европейские. Откуда? - Из Рязани, милок,- как говорила моя мама. Ещё турист, наш, с запада, рваным, взволнованным голосом: - Владивосток ваш, наш - это просто миф, но я здесь, в этом мифе, гениально!
Для здешних же, уже обживших это мифическое место, мифом был Мост через бухту Золотой Рог. Он без конца силился превратиться в реальность, но никак! Сменяющиеся губернаторы, градоначальники, председатели горисполкома, первые секретари горкомов и крайкомов КПСС, потом снова губернаторы и мэры принимали позу гордо стоящего на этом Мосту, жители умилённо верили, но только мираж Моста продолжал висеть в воздухе воображения, не опираясь ни на что. Не складывалось ни в кабинетах и министерствах на земле, ни в звёздах неба. И только на 153- м году существования города, в год Дракона, сложилось. Почему-то так хотелось дожить до этого, наверное, как и многим другим жителям Владивостока. Дожили! С Орлиной сопки - верхней площадки фуникулёра, куда непрерывно прибывали переполненные автобусы, были видны летне-разноцветные, предельно мажорных тонов ручейки местного и неместного народа. Середина августа у нас - макушка лета, но зонтик всегда с собой. Ручейки текли снизу вверх по революционным улицам Ленинской-Светланской, Лазо, Суханова, Уборевича, Сибирцева. Тех и самих, наверное, удивлял 21 век с их незабытыми именами. Никто точно не знал место выхода на Мост, спрашивали друг у друга, никто не знал, но все улыбались. Кто-то нырял в таинственные, нехоженые тоннели, кто-то целыми семьями и компаниями находил дорогу в проходных дворах. Неужели Мост выдержит это людское море?! Я тоже пробиралась сухановскими дворами - хотелось, как брата, хоть издали, повидать наш первый, где мы прописались после общежитий и пароходов, дом. ДОМ! был старинный, красно-кирпичный, цвета крови, без водопровода и отопления, зато с витиеватыми лестницами и балконами. Пылали дрова и уголь в голландской круглой печке, в высоченных средневековых окнах золотом на закате искрилась вода Золотого Рога, звенела трамваями снизу Ленинская, демонстрации по дороге к площади пили, закусывали и плясали в нашем дворе, а теперь и Мост, наверно, весь-весь виден из нашего кухонного окна. Жили здесь восемь незабываемых лет, для сына этот Дом - родина. Гости приезжали и останавливались со всех концов СССР, писали стихи: "Суханова, 20, квартира 4, спасибо, запомнил, светлей стало в мире". На днях рождения по двадцать человек, клуб интересных встреч...
Мы встретились с ним взглядом и не узнали друг друга. Он же помнил меня молодой, весёлой, сильной, да и он изменился до неузнаваемости. Вместо красно-кирпичного, старомодно-солидно-витиеватого с семью такими же прекрасными, старинными печными трубами на крыше - стоял, дурак-дураком, светло-серый, заштукатуренный и закрашенный, без единой трубы, без лестниц, без колонки во дворе, без цветущих кустов возле окон. Даже бывшая травяная тропинка была заасфальтирована, и вместо сараев мёртво и тускло сверкали жестяные гаражи с машинами. Щегольской 3-хэтажный дом покорно и бессловесно превратился в заурядное городское строение. Где же теперь ютятся его призраки, а их было много, первые здешние купцы, потом городская элита, наполовину посаженная и расстрелянная в известные годы. Взяли и сравняли, чтоб не выделялся, хорошо, что успела и смогла нарисовать его! А ноги сами собой, по следам впередиидущих, несли меня на Мост. Увидев открывшееся, я позавидовала самой себе. Думала, ничему уже не удивлюсь, ни от чего уже не захватит дыхание - и вдруг увидела поток из тысяч людей, идущих по воздуху между морем и облаками. Грандиозные детали моста белого цвета, лучи вант, столбы фонарей, всё растворилось, слилось с солнечным блеском августовского дня, с играющими бликами морского простора. Это было зрелище из далёкого будущего, которое неведомой силой перенеслось сюда. Толпа плыла на высоте летящего вертолёта над бухтой Золотой Рог, которую никто ещё не переходил пешком шаг за шагом по синему, золотому и белому, по воздушному, неземному. Дети всех возрастов от грудного, солидные господа, столетние старики, молодёжь парами и компаниями, иностранцы, бомжи и алкоголики, инвалиды на костылях и колясках, восторґженные одиночки с фото и кинокамерами, радостные собаки всех калибров. Ни одного лица без улыбки, ни одного слова мата, ни одного равнодушного. Это не моё, это всеобщее счастье, один день в жизни абсолютного всеобщего счастья. Столько счастливых лиц в одном месте, и это в нашей России! И в то же время что-то героическое было во всем этом, небывалое, то, чем можно было гордиться, запомнить навсегда, рассказывать детям и внукам. Голый до пояса парень лежал спиной на новеньком асфальте, раскинув руки, читал какие-то стихи, парочка, целуясь, танцевала под гитару, четверо русских йогов в позе Будды, в оранжевых одеяниях с непроницаемыми лицами сидели молча. Славянские девушки фотографировались с неславянскими парнями, милиционеры, дежурящие через каждые двадцать метров, улыбались как нормальные люди. - Эх, застраховаться на миллион и прыгнуть! - Ваня, Ваня, держи собаку! - Да что вы, пуделя не кусаются! - Сашка слезай! Нельзя! - Шеншина, давайте я вас сфотографирую вашим фотоаппаратом, и вы меня моим, а потом нас вместе кто-нибудь снимет. - А вы не знаете, - шёпотом - туалет здесь есть? Терпи, детка! - Там, где "скорая помощь" стоит. - Большое, большое спасибо! - Смотри, наш дом на Эгершельде видно! - Смотри, пароходы отсюда - крошечные! - А ведь качает! Так мы ж на самой середине, здесь ветер.
Сверху видно, что улицы, даже центр - пусты, весь город здесь, на мосту. Никогда не ходила пешком на такой высоте, по левую руку - Рязань, по правую - Гонконг, а я на ветру между ними, родиной и тем городом, дальше которого я не была и уже не буду. На той стороне виден мифический сад "Италия" - кого ни спросишь - не помнят... а мы ходили туда всей комнатой общежития на танцплощадку. И в сквере Дома офицеров флота отплясывали твист. Яркий от прожекторов круг света с музыкой, а внизу, в темноте, сквозь вековые деревья блестит Золотой Рог, и гудки пароходов лучше музыки. А сколько времени жизни прожито на старом главпочтамте в очередях на полчаса, - дать телеграмму, получить посылку, письмо "до востребования". После почты обязательно пройтись по лучшей площади в мире! Была ничем не огороженной, военные корабли, пароходы, катера, парусники впритык, на виду, казалось, шагни - и ты в море. Разноцветный серпантин огней на волнах, скрежет портовых кранов, свистки, гудки, наутофон в тумане. Подрожишь на ветру, идёшь в упорно не забывающийся павильончик "Горячее молоко", согревшись молоком и свежеиспечённой булкой, думаешь, как же это занесло тебя сюда! кого благодарить или просить, чтоб спас? Сядет и напишет ли кто-нибудь когда-нибудь "Легенды и мифы Владивостока"? Пусть не забудет и цирк "Шапито" в виде огромного сарая из досок и брезента здесь же, на площади, в щели можно смотреть представление, как в средневековье. Подними я тогда голову и увидь на миг этот сегодняшний день на Мосту! А если бы увидеть из детства! А может и видела бессознательно, как все дети, вдруг замирающие от восторга...
Обогнала двух старушек в брюках, руки натруженные - романтики оргнабора, как я. Тогда мы носили брюки только в виде заляпанного извёсткой и краской комбинезона. А сегодня шёлк неба повторяется в шелках одежд, все "надели лучшее, что у них есть. И мы не узнаем друг друга, потерявшиеся в странствиях, в долгом бездомьи, без адресов на краю страны. А теперь уже и в неузнаваемости постаревших лиц. Наши бараки на 4-ой Строительной и "хрущёвки" ещё стоят, а пароходы сгорели, превратились в железный лом, машут белыми бортами-крыльями на другом свете. А я их помню, словно людей. Когда смотрю на море, они появляются вдали, как "летучие голландцы", потом снова уходят в невидимое. А были Дальневосточной ВДНХ, выставкой, подтверждающей, что у нас все как у людей - флот, лайнеры, кругосветки. Торт на фоне кусков чёрного хлеба. "Были колоссальные убытки от наших круизов",- сказал мне по телефону знающий человек из ДВМП, все вопросы решало Министерство Морского Флота.
Показавшийся бесконечным Мост постепенно врастал в противоположный берег, но сходить с него не хотелось и я вместе с другими перелезла разделитель полос и снова влилась в поток, уже обратный, две эти встречных реки все же отличались друг от друга. Туда шёл торжественный, ошалело-изумлённый парад, обратно, на свой берег, возвращались те, кто уже "привык", что это чудо - Мост - у него есть, уже просто смеялись, играли в догонялки, рассаживались на деталях моста, парочки обнимались, компании пели под гитару. Я заметила с трудом идущего в клетке на колёсах мальчика лет десяти, как хорошо, что его взяли! Взяли всех! Тащили на плечах уставших детей, вели полуслепую старуху, раскрывали зонты друг над другом, отдыхали, сидя прямо на асфальте, по которому завтра поедут только машины, тысячи машин, пешеходных дорог на мосту не будет. По дороге в центр открывались сверху, на семи ветрах, открыточные пейзажи Владивостока, уже почти лощёные, почти без странного привкуса Колымы, Магадана и ледяного Севера. Город уже не тот, что 50 лет назад - пронзительно настоящий, сырой, дикий, полный бесприютных людей - нет, другой. Наш бывший дом на Суханова прощально блеснул мне окнами вслед, морось кончилась, солнце катилось к Амурскому заливу. На автобусной остановке трёхлетний малыш в костюме из горизонтальных полос, как в старину, отбивался от отца, который ловил его руку и тащил куда-то. Парень смеялся, а бутуз ревел, бил по руке отца и неуклюже убегал. Снова и снова.