Аннотация: Был по работе в гостях, увидел, взгрустнулось.
Свет.
Ложка вздрогнула и предательски замерла, не издав ни звука.
Ящик старой прикроватной тумбочки обиженно скрипнул закрываясь и ложка снова оказалась одна в темноте, уютной темноте одиночества деревянного ящика.
Покой.
Она слегка качнулась инерцией закрываемого ящика, шевелиться самой у нее уже давно не было сил, старчески проухала, словно усмехаясь, бессилию с которым ее оставили в покое, затихла. Сколько ей лет? - Неизвестно. Да и кого интересует возраст какой-то старой алюминиевой ложки, которую бессчетное количество раз, гнули и снова выправляли, царапали, били, совали и в кипяток и в холодную воду, и в старый беззубый рот, и выливали из нее какие-то растолченные таблетки в сопротивляющийся ротик еще беззубого младенца. Какое всем дело? Она - ложка.
В ящике было пусто, лишь она, ложка, аккуратно лежала в самом центре, ручкой строго на запад, хотя, какое до этого кому дело? Ей не пользовались уже много лет о чем она ни мало не скучала: лежать в ящике ничуть не хуже, чем торчать из какой-нибудь пшенной каши, а потом трепыхаться в мойке под струей теплой воды. Все это было уже тысячи тысяч раз и финал всегда был один и тот же: тряпица, голенище, рюкзак или какой-нибудь вонючий ящик с кучей других столовых приборов и регулярно посещаемый тараканами.
До завтра.
Ящик вздрогнул открываясь, взвизгнул, от непривычно резкого с ним обращения, ложка тоже, протестуя, закачалась и зашумела. Свет резанул по многочисленным царапинам памяти, ее подхватила какая-то незнакомая, крепкая рука и небрежно швырнула в мешок. Она глухо стукнулась о пластмассовую мыльницу с остатками какой-то серо-коричневой массы, сползла в бок, затихла. Мешок затрясло и закачало, потом шлепнуло обо что-то, снова затрясло, и все стихло, только стало очень тесно. Непривычно тесно.
Время шло, наверное, шло, наверняка шло - куда ему деваться. Только как-то очень вяло, нехотя, словно ему что-то мешало, еле поворачиваясь, мрачно отсчитывало бесконечные секунды в никак не хотевшие складывать минуты, часы, дни.
Что ложка! Вот уж кому действительно ни до чего нет дела. Тесто времени тянулось вокруг, безразлично наматываясь на ложку какой-то густой, липкой слизью, слой за слоем, слой за слоем, пряча царапины, скрывая форму, превращая в себя - бесформенную, безразличную массу.
Снова тряска, свет, какие-то голоса, ее снова сжимает незнакомая рука, грязная, кожа с какими-то проплешинами, коротко крутит. Взмах - снова мешок, куда ее шмякают, стукая о старый полураздавленный будильник. Ложку прижимает к будильнику, слегка гнет вокруг него, здесь теснота еще серьезней, сверху наваливается железный утюг, непонятно как умудрившийся пропитаться запахом квашеной капусты. Все теснятся, протестующее скрипят, мнутся.
Тряска.
Тряска.
Тряска.
Удар и снова свет.
Ложка еле высовывается из груды металлического мусора, сдавленная, снова непорядочно согнутая, куда-то движется через огромное тусклое помещение с высоким потолком, обитым ржавыми железными листами. Все плохо, тесно, скрипуче и непонятно, но хоть не в одиночестве, и то ладно.
Падение.
Жар.
Жар.
Жар.
Все.
За несколько дней, а может и месяцев, или лет, до этого.
Свет.
Ложка вздрогнула и предательски замерла не издав ни звука.
Ящик старой прикроватной тумбочки обиженно заскрипел - его трясли, ложка принужденно закачалась, ящик, как всегда, словно камертон, резонировал от ее покачивания - Вух!, вух!, вух! Серое, морщинистое лицо заулыбалось - Ну здравствуй, здравствуй, я тоже рад тебя видеть. Как спалось? Рука старика снова затрясла ящик - Вух!, вух!, вух! Старик попытался засмеяться, но захрипел, закашлялся, не отпуская ящика - ВУХ!, ВУХ!, ВУХ!, ВУХ!, ВУХ!, ВУХ!, ВУХ! - ложка едва не подпрыгивала. Старик наконец перестал кашлять - Да, да, да, извини и спасибо. А вот мне опять не спалось - кости ломит, и Ниночка снова снилась, видать не долго осталось, да и скорей бы уж.
В идеальной чистоте слезы отразилась комната. Вся. Словно ложка перенеслась в ее центр и мгновенно увидела сразу во все стороны. Новенькие, одинаковые, и на стенах и на потолке, обои. Новенькие, но какие-то противные, бумажные, с ненормальным коричневым рисунком больше похожим на потеки, как тогда, много лет назад, когда солдаты обедали в подвале полуразрушенного дома, а сверху все бухало и бухало, ревело, гудело и рушилось. Вот и сейчас, за пыльным окном занавешенным каким-то чудом прибитыми гвоздями к бетонной стене занавесками противно зеленого цвета все гудит и бухает.
Рушится?
Старый письменный стол накрытый малиновой скатертью, сверху кружевная салфетка, на ней пустая фруктовница. Два стула со спинками, разные, словно подпирают невозможно голую стену. Один весь округлый, женственный, с сильно потертым мягким тряпичным сиденьем на котором аккуратно сложена какая-то большая тряпка: то ли такая скатерть, а может и очень большой платок. Второй стул грубый, с резкими формами, угловатый, похож на старого военного, даже примотанная синей изолентой спинка не портит впечатления его крепости и основательности. Стул-военный придавлен к полу телевизором, стареньким, небольшим, аккуратно накрытым кружевной салфеткой, сверху пульт и газета.
Возле стульев старый сервант, словно держится за стену от своей непосильной ноши. Сервант весь завален фотографиями: они стоят в рамках привалившись друг к другу, заткнуты под стекло, лежат пачками, торчат из многочисленных альбомов и набитых битком ящиков. И все смотрят, бесчисленными цветными и черно-белыми лицами, на большой, коричневый, лакированный шкаф с антресолью что стоит у стены напротив. Смотрят, словно ждут, когда рухнет этот кривостоящий остаток мебельной стенки лишенный подпорки из других шкафов. У него одна надежда на старую железную кровать с притихшим на ее проволочном основании тонким матрасом.
Кровать стоит уверенно, вгрызаясь железными ножками в вонючий новый линолеум самонадеянно разрисованный под паркет, ей хватит сил удержать и этот шкаф, из жуткого лакированного ДСП, и панельные стены, всего этого недавно построенного возле шоссе дома. Кровать выдержит, недаром именно ей поручено хранить на своей спинке старый военный китель вся грудь которого прострелена рядами мелких сквозных дырочкек с единственным орденом: "За мужество" в самом их центре.
А вот и маленькая тумбочка возле кровати - старый деревянный домишко, где жила, живет, и счастлива, старая алюминиевая ложка. Ложка которая помнит своих соседей - ордена и медали, что аккуратно хранились рядом с ней, в этом же ящике старой тумбочки, что всегда стояла возле железной кровати, в маленьком уютном домике спрятавшимся в тени яблоневого сада.