Аннотация: А почему нет? - подумал я как-то, - кто сказал, что обычная история не может быть причиной мистического рассказа и, соответственно, наоборот. (уверен, источник узнаваем с первых абзацев, хоть сам рассказ еще в работе)
Предисловие.
Эту историю я услышал в 1816 году, в ноябре, грудне, как говорят в Угорщине. Да, пожалуй так и следует упоминать: грудне, ибо услышал я ее находясь по казенным делам проездом в Киеве. Услышал, да и забыл, как одну из сотен историй подслушанных в пути или рассказанных в кабаках во время моих многочисленных поездок по просторам Великой России.
Но, что примечательно, впечатление от истории, равно как и наимерзейшая погода в тот вечер, когда я вышел из гостиного двора с намерением хорошенько выпить, основательно отпечаталась в памяти. Что, собственно, немудрено: все шрамы от ран полученных мною в компании 1812 года, по причине очередной резкой смены погоды болели нестерпимо. Даже отсутствовавшие пальцы на правой ноге, которые я отморозил в те годы, словно заново выросли исключительно с одной целью - доставить мне еще большее неудобство.
Вот потому, покрутившись на неудобной постели одной из дешевых гостиниц малороссии, да так и не осилив уснуть, закутавшись в шинельку вышел на улицу до ближайшего питейного заведения кое заприметил в подвале дома напротив еще днем. Ресторацию, расположенную так же неподалеку, я, как простой титулярный советник с жалованьем по третьему разряду и небольшой фронтовой пенсией себе позволить не мог, а другого доходца за мной не числилось, так как мой покойный батюшка, земля ему пухом, изволил спустить в трик-трак все наше и так небольшое состояние. Вспомнив это тогда мне стало еще более досадно: ладно бы за карточным столом, в лихой гусарской компании, так нет, в устаревший трик-трак и компании каких-то провинциальных торгашей и мелких помещиков.
Но, что-то я отвлекся воспоминаниями того вечера. Итак, услышанную историю я благополучно забыл, да так и не вспомнил бы, если бы спустя десять лет, на масленицу 1836 года, уже в титуле статского советника земельного ведомства, на приеме у Александра Петровича Нащокина, добро приложившего руку, что уж таить, к моей карьере, был дружбой прелестнейшего молодого человека Павла Васильевича Анненкова представлен Гоголю Николаю Васильевичу, о коем на тот момент и так был наслышан не мало, всей душой желая быть ему представленным.
Разговорившись о моих путешествиях, он был особо заинтересован и просил приватной встречи в более тихом месте, хоть приемы у Александра Петровича и были уже не те, о которых говаривали - гулял весь Воротниковский переулок, но всеже общество было премного шумно и многолюдно.
Условленно встретились мы спустя два дня, за обедом, в выбранном, по непонятной мне причине, Николаем Васильевичем ресторане гостиницы Яра близ Петровского парка. Хоть мне и было до сего околотка, за которым уже и Москва заканчивалась, трястись добрых полчаса в бричке, я безропотно согласился исключительно в силу приятности собеседника, а не непонятно как появившейся модности данного заведения.
К сожалению он приехал не один, а в сопровождении несчастного отпрыска своей благодетельницы княгини Васильчиковой - Васеньки, но за сим извинился, хоть я и высказывал всяческое понимание, презентовав мне вышедший в прошлом году "Миргород" со своей, излишне лестной мне, дарственной записью, кой и по сей день хранится в моем доме на почетном месте.
Посему прилично поговорить не удалось: прослышав в разговоре знакомое слово - барашек, я как раз рассказывал о поездке на Кавказ, Васенька потребовал показать, "как тот говорит", получилось у меня изобразить блеяние барашка, видимо, крайне недурственно, так как Васенька, обрадовавшись, начал поминутно требовать повторить данный неприличный в цивилизованном обществе звук, а на крайний отказ расплакался и начал колотить своими совсем не детскими кулачищами по столу. Николаю Васильевичу, во избежание еще большего конфуза, пришлось раскланяться.
Мы условились о новой встрече, уже не обремененной его воспитанником, которой, к сожалению, не суждено было случиться: сперва я был вынужден по делам служебным спешно оставить Москву, потом он перебрался в Питер. Мы регулярно обменивались письмами, с заверениями в дружбе, неоставлении попыток встретиться и спорами на самые различные темы. Позже Николай Васильевич уехал в Европу, а я, неожиданно получив место действительного статского советника, с головой ушел в работу.
До подаренной мне книги, к своему стыду, смог добраться только через год, в поезде на Питер, куда перебирался в связи с повышением. Прочитав, сразу вспомнил историю, что услышал от киевского бродяги, немедленно решив по приезду на место отписать об сем факте Николаю Васильевичу. Но, захваченный водоворотом питерской жизни, хлопотами переезда и обустройства, так и не собрался, а после и вовсе запамятовал. Мы продолжали списываться, снова и снова заверяя друг друга в желании встретиться, но сколь он был неуловим в путешествиях по Европе, столь же и мне часто приходилось колесить по просторам России-матушки.
По первости, садясь за очередное письмо Николаю Васильевичу, я пытался поведать ему ту историю но, каждый раз не мог набраться духу накропать ее своим корявым письмом мастеру пера, а затем и вовсе забросил попытки оставив рассказ до личной встречи, которой желал и стремился.
Время шло, я не молодел и, обремененный службой но не семьей, все чаще и чаще начинал думать о смерти, не покое, ибо от чести поста тайного советника, кой к тому моменту я занимал уже почти год, избавляет лишь смерть. Время шло и я уж не надеясь дожить до встречи с милым другом решился и отписал ему всю историю, отправив письмо в Неаполь, где он тогда находился. Это было летом 1847 года. Ответа не было почти пять лет.
Живо помню утро 16 февраля 1852 года, когда, находясь с инспекцией в Туле, я открыл конверт надписанный как бы его, но и не его почерком. "Прощай мой друг" - дальше этой строчки было кресло и крики секретаря - Врача! Врача!, я отмахнулся, отдал секретарю письмо и велел читать1.
"Прощай мой друг, прощай и прости меня за долгое молчание, да и остальное, чем я ненароком мог обидеть вас, особенно за свое невнимание, ибо я уже некоторое время нахожусь в Москве, остановившись на Никитском бульваре в доме графа Александра Петровича Толстого, вы с ним знакомы. Да, я прощаюсь с тобой мой друг, единственный друг принимавший всю мою несостоятельность и сомнения и не гнушавший меня за них, прощай, единственный человек, которого я хотел бы увидеть до того, как глаза мои сомкнутся на век. Да видно не судьба. За сим позволь тебе, как духовнику, поведать сомения свои и страхи, за те строки, что смели выйти из под пера моего.
Когда я писал их, я благоговел перед всем, перед чем человек должен благоговеть. Насмешки и нелюбовь слышалась у меня не над властью, не над коренными законами нашего государства, но над извращеньем, над уклоненьями, над неправильными толкованьями, над дурным приложением их, над струпом, который накопился, над миром и несвойственной ему жизнью. Нигде не было у меня насмешки над тем, что составляет основанье русского характера и его великой силы. Насмешка была только над мелочью, несвойственной его характеру.
Однако как прекрасно молва людская распорядилась историей вами поведанной и как постыло я в нее поверил распорядившись самым похабным образом так и описав сказкою. Горько, горько и стыдно, что не смог разглядеть за ней истины и той красоты что есть в душе русской. Моя ошибка в том, что я мало обнаружил русского человека, я не разглядел его, не обнажил до тех великих родников, которые хранятся в его душе. Но это нелегкое дело. Хотя я и, возможно, больше вашего наблюдал за русским человеком, почитая мне помощником некоторый дар ясновиденья, что я надеял в себе, хотя и мог бы отважиться но я не был ослеплен собой, ослеплен собой и видел - глаза у меня были ясны. Я видел, что я еще незрел для того, чтобы бороться с событиями выше тех, какие были доселе в моих сочинениях, и с характерами сильнейшими. Всё могло показаться преувеличенным и напряженным, неестественным.
Я сжег ее. Я попал в излишества, но, говорю вам, я этого даже не заметил. Своекорыстных же целей я и прежде не имел, когда меня еще больше несколько занимали соблазны мира, а тем более теперь, когда пора подумать о смерти. Никакого не было у меня своекорыстного умысла. Ничего я ни от кого не просил и никакого умысла не имел.
Пусть вспомнит всякий, какой строгий ответ потребуется от него, ибо звание Человека - свято. Но если каждого из нас званье свято, но если каждому из нас не напоминать друг другу ежеминутно о святости нашего звания, то тем более званье того, кому достался трудный и страшный удел смелости говорить. Каков спрос с нас? Как всё это странно. Как странно мое положение, что я должен? Что посмел? Что смог?
Нет, оставим подобные сомнительные положения и посмотрим на себя честно. Будем стараться, чтоб не зарыть в землю талант свой. Будем отправлять по совести свое ремесло. Тогда всё будет хорошо, и состояние общества поправится само собою.
Я точно отступаюсь говорить о таких предметах, о которых дано право говорить одному тому, кто получил его в силу многоопытной жизни. Не мое дело говорить о Боге. Мне следовало говорить не о Боге, а о том, что вокруг нас, что должен изображать писатель, но так, чтобы каждому самому захотелось бы заговорить о Боге. Я говорю о вас, мой друг и вас прошу изложить, заклинаю закончить, хоть в память обо мне.
Я просил протоирея Матфея прочитать рукопись и он читал ее. Был у меня вчера - требовал сжечь, как вредную духу русского человека, долго кричал, ругался, порой непристойно, требовал покаяния. Я обещал подумать, чтоб хоть как-то избавиться от него. Он ушел, обещав вернуться через день и снова требовать сжечь рукопись при нем. Интересно, почему он сам этого не сделал?
А сегодня я просил Александра Николаевича забрать рукопись, спрятать ее и передать вам, он отказал, сославшись на то, что я и сам это сделаю. Вот и сделал - сжег и пусть все так думают, но я то знаю, что есть еще неприступное хранилище откуда может снова увидеть свет эта великая история любви и души Русской.
За сим прощаюсь, мой добрый и верный друг, еще раз моля вас исполнить мою последнюю волю."
Секретарь замолчал, я поднял на него взгляд и крикнул так, что всполошилась вся дворня - Что стоишь, бестолочь! Курьерских! Живо!, и уже через час несся в Москву оставив далеко позади Тулу с ее воющими дворовыми бабами.
19 февраля к обеду я был на пороге дома графа Толстого. Александр Петрович принял меня без доклада и немедленно проводил в покои на втором этаже, где, на небольшой кровати, лежал мой молодой, но уже такой старый друг. Мы обнялись, а я все хотел что-то сказать, но слезы великой несправедливости душили слова: почему я, никчемный старик, жив и бодр, а он, сорока трех летний... У меня и сейчас нет сил попытаться постичь Божий замысел. А он держал меня за руку и просто смотрел в глаза, потом тихо-тихо спросил: "Обещаешь?", я кивнул и потерял сознание.
Очнулся лишь на следующий день, вечером, от моей постели тут же поднялась сиделка и немедленно вернулась с доктором, который сразу начал корить меня за такое отношение к здоровью в моем возрасте, но я, не слушая, грубо его перебил - Как он?
В беспамятстве. - Ответил доктор, словно ничего другого и быть не могло.
Ранним морозным утром 21 февраля, когда еще даже не рассвело, Николай Васильевич Гоголь тихо умер не приходя в сознание. Он ушел, а я остался, один на один с данным ему обещанием, кое намерен незамедлительно исполнить, отдав бумаге рассказанное мне подвыпившим чужой добротой киевским бродягой, чье имя случайно запомнилось - Хома.
***
Хома был стар, очень стар, или мне так показалось по причине крайней рваности его многочисленных одеяний в которые он был закутан натурально как капустная кочерыжка до того как повар примется ее разоблачать готовя листы к голубцам. Не смотря на мерзейшую погоду он все еще сидел на паперти, мимо которой я и следовал тем вечером в рюмочную, и трясясь от холода лишь шевелил губами в беззвучной просьбе "Подайте Христа ради". Что на меня нашло - не знаю, видимо невозможно душе христианской пройти мимо погибающего человека сколь низко бы тот не пал и как отвратительно бы от него не смердело.
Ты жив еще, старик? - Спросил я у него. Он приподнял голову, взглянул на меня мутными глазами и кивнул. - А что в Храм Божий греться не пустили? - Продолжил я допрос.
В храм. - С презрением процедил он. - Так нет ужо в этом храме Бога, зато есть поп, которому смердит.
Эк ты его. - Усмехнулся я, по слову, сам не жаловавший некоторых служителей культа. - А что ж в начлежку?
Так нет у нас больше ночлежки. - Не переставая трястись сообщил он. - Ужо почитай месяц как закрыли.
А что так? - Удивился я.
А то так, денег нет, а запросто так никто ее содержать не согласен.
Шалишь старый! - Погрозил я ему пальцем ибо сам знал, что деньги на содержание ночлежек и обеды нищим казной выделяются аккуратно, данный вопрос так же был в интересе той инспекторской проверки из которой я возвращался. - Шалишь, выделяются деньги!
Да нешто я сказал что не выделяются! - Возмутился нищий. - Ты чем слухаешь, баре, я сказал что их нет, а не что они не выделяются. - Он засмеялся.
И как тебя понимать? - Удивился я.
Да так и понимать! - Озлился он, - Ране деньги напрямик по ночлежкам давали, а теперь губернатору нашему недосуг этим заниматься стало, вот он их на епархию отдает, а те, дескать, на них ночлежки содержать должны. Да только что им в руки попало, то пропало!
Ты грамоте учен? - Зачем-то спросил я будучи крайне озадаченным и, отчасти, почувствовав себя причастным к данной несправедливости: под проектом данной реформы была и моя подпись.
Учился. - Ответил он и с подозрением посмотрел на меня.
Ну пойдем, добрый человек, угощу, негоже в такую лють христианской душе пропадать. - Сказал я, повернулся к нему спиной и, опасаясь благодарности, поспешил к рюмочной уже планируя завтрашний визит и вопросы про финансирование ночлежек.
Привратник, увидев входящего следом за мной нищего поднялся, но я махнул ему, он скривился в ответ, однако перечить не стал, а заказ и вовсе сделал его безразличным к нашей странной парочке.
Мы сидели в полупустой рюмочной, мне хотелось молчать, а он, согретый выставленной на стол горилкой и нехитрой снедью, все подкирял меня к разговору.
Да ты не чурась, не чурась, добрый человек, я ж уже стар, может и не многое повидал, но люб ты мне, и не за сю чарку горилки, а взгляд у тя человечий, давно не бачил2, вот и не чурась, послухай шо скажу.
Я уже начинал жалеть о своей доброте побудившей меня на коротком пути от постоялого двора до рюмочной подобрать, сжалившись, почти окалевшего на вечернем ноябрьском морозе нищего. Ну вышла промашка с реформой, ну недоглядели в инспекции - бывает, так что ж теперь, всех нищих поить? - Спрашивал разум. А умерз бы он, и ты виноват бы был. - Парировала совесть. Ой ну ладно! Давай теперь и всех солдатиков, что неразумием выделения средств на оружие в Бородино оставили на себя повесь! - Огрызался разум. А и повешу! - Злилась совесть. Ну хватит! - Одернул я себя, - Будем считать, что мне интересен этот худой, аккуратно замотанный в тряпье старик. Завтра будем думать что с этой промашкой делать. И хватит об этом.
Примите, христиане. - К нам за стол примостился тучный хозяин рюмочной, помогая мне прервать внутренний диалог. Он выставил от себя еще одну бутылку горилки, плошку с квашеной капустой, шмат сала и кусман обдирного книша3. - Не откажите компанией.
Завитай. - Согласно кивнул нищий и жадно посмотрел на закуску.
А тебя не спросил, тутмо барин распоряжается. - Осек тот его, а я, вместо ответа взял бутылку и налил во все три поставленные на стол рюмки.
Ай вот и добре! - Оживился нищий. - Согрели старые кости добрые люди. Ну, за знакомицу, меня Хомой кличут.
Игнат. - Поддержал его хозяин рюмочной.
Павел. - Из вежливости представился я, но, почему-то, не своим именем. Мы выпили, неспешно, кто чем закусили.
Вы простите меня, христиане, что я к вам так, напросился, да душа горит, а тут еще и погода. - Начал было Игнат, но его перебил аккуратно тащивший уже третий кусок сала Хома.
Душа, на то и есть, чтоб гореть, если душа от жизни не горит, то и жизнь така на что?
Иш, философ выискался. - Фыркнул на него Игнат.
А может я и есть, философ! - Подбоченился старичок.
Помалкивал бы, небожа, от люти тя сховали4, вот и благодарствуй.
А я и благодарствую, и молить за вас буду, и канты5 петь. - Как нечто само-собой разумеющееся выпалил Хома. Я усмехнулся и снова наполнив рюмки горилкой невежливо спросил Игната:
И что ж она у тебя горит? - Нет, меня вовсе не интересовали его душевные переживания причиной которых могла оказаться как загулявшая дочь или неверная жена, так и потасканные мышами запасы крупы. Мне в тягость было слышать Хому, хоть и удивляло его настойчивое желание избавить себя от чувства благодарности.
Хех, барин. - Кашлянул Игнат и не дожидаясь компании опрокинул в себя горилку. - У вас дети есть? - Немедленно спросил он даже не покривившись, словно и не горилку только что выпил, но воду. Я отрицательно покачал головой. - Вот и как вам понять отца, единородная дочь которого надысь с каким-то прощелыгой сбегла!
Так может и хорошо, что сбегла? - Вмешался Хома, хитро посмотрел на Игната, но, при этом, не перестал таскать капусту и запихивать ее в рот.
А вот я как перетяну тебя лавкой! - Игнат приподнялся, протянул к нищему руку и крепко ухватил его за грудки. Я хотел уже было вмешаться, но Хома, словно его и не держал крепкий мужичино, спокойным голосом продолжил речь.
Не ярись, понимаю, вот-ка, выпей ешо чуток. - Он взял бутыль и снова наполнил рюмку Игната вовсе не обращая на направленный ему в лицо и готовый мгновенно свернуть нос пудовый кулачище. - Я-ть ведь не всегда нищенствовал, да хоть дочки у меня тоже не было, но в переплете покрепче был. - Игнат отпустил его и грузно плюхнулся на свое место.
В переплете он был. - Устало передразнил его Игнат, махом отправил в себя горилку и, как-то совсем обреченно выдохнул. - Так ведь дочь же, кровиночка, я...
Ты ей уже и жениха присмотрел, - Перебил Хома и снова налил в его рюмку горилки, - а у нее, видете-ли, характер.
Характер. - Обреченно кивнул Игнат. - Вся в мою Оксану, упокой Господи ее душу. - Он перекрестился и выпил. Мы с Хомой тоже перекрестились и не чокаясь выпили. - Гром-баба была! - Выпалил Игнат и стукнул по столу пустой рюмкой. - А теперь что! Теперь я один, бобылем, ни жены ни дочки! - Почти закричал он привлекая к нашему столу внимание сидевшей в углу парочки мужиков очень бандитского вида. - И к чему мне теперь это все! Все! Рюмочная эта проклятущая, амбар.
Он замолчал и задумчиво покачал пустой рюмкой, Хома немедленно налил всем, но придержал руку Игната уже собравшегося отправить вдогонку очередную порцию горилки. Я молчал и с плохо скрываемым интересом рассматривал враз постаревшего крепкого мужика.
Погодь наливаться. - Меж тем прибрал разговор Хома. - Ты мне лучше вот как скажи, по твоему разумению виноват кто? - От такого вопроса Игнат совсем сник и еле слышно выдохнул.
Я.
А почему? - Не отстал от него все более меня удивлявший Хома.
Не воспитал. - Почти шепотом ответил Игнат и свободной рукой почесал нос скрывая предательницу слезу.
Лишь так? Не воспитал? - Наигранно удивился Хома по прежнему державший руку Игната в которой тот зло сжал стакан горилки. Игнат удивленно посмотрел на него. - Да-да-да, конечно, не воспитал, в должном страхе Божьем, да почтении к родителям. - Почти засмеялся Хома не обращая внимания на снова сжимающуюся в кулак левую руку Игната. - Дурак! - Резко выкинул ему Хома, отпустил руку с горилкой и отстранился. - Давай! Пей, а мы поддержим, через раз, нажрешься как свинья, нажалеешься себя дурака и вперед, к колодцу, топиться. Давай!
Тихо. - Я опустил руку на плечо снова начавшего подниматься со своего места Игната. - Дай ему закончить, кулаками всегда помахать успеешь.
Да что его слушать. Голытьба философская. - Просипел сквозь зубы Игнат, однако снова опустился на лавку.
Не так прост наш Хома, как кажется. - Сказал я не убирая руки с могучего плеча Игната и кивнул Хоме. - Говори уж, раз начал. - Тот усмехнулся, отсалютовал Игнату румкой, неспешно, мелкими глотками выпил крепчайшую горилку, потом, словно испытывая наше терпение неторопливо закусил салом и, как бы между делом сказал:
Не понял ты ее. Воспитать - даже не пол дела, а вот понять - святой долг родителя.
Так нешто я против был! - Снова разозлился Игнат, да так, что мне вновь пришлось положить руку ему на плечо. - Нешто я против бы был! Ну так, пошумел немного, покричал, так ведь...
А и хватит. - Перебил его Хома. - Хахоль дочки твоей испужался, да вот так и получилось.
Так что ж он за казак... - Озадачился Игнат.
Вот и я про то, что дочь ты хорошо воспитал, настоящей казачкой, а не нежей-барыней. - Игнат расхохотался:
А ведь и правда! Ох она его в бараний рог скрутнет!
Может и скрутнет, а может и назад прибежит. - Не поддержал его веселье Хома.
Ты это о чем? - Враз прекратив веселиться спросил Игнат.
А выставь еще горилки хоть бы и с бульбой6, так я тебе историй расскажу, а там и поймешь. - Хитро прищурился старик. - Игнат усмехнулся, погрозил ему пальцем, но согласился.
Ладно, пройдоха, складно лепишь, видать и правда, философ, а коль так будет горилка и с бульбой и с цебулей7 и с салом. Но смотри мне, чтоб историй добрая была и умная! - Напоследок грозно петребовал он и махнул протиравшему столы и украдкой посматривающему на нас половому, мальчишке лет четырнадцати. - Ну! Олух! Все слышал же, мечи давай! - Мальчишка немедленно скрылся за дверьми кухни.
А вы, барин, не прочь историй? - Словно вспомнив обо мне спросил Игнат.
Отнюдь, очень даже. - Согласился я. - Только пусть еще горячей закуски дадут, плачу. - Игнат кивнул и сразу гаркнул повернувшись к дверям кухни.
Прохор! Щи греть поставь, да яишни сверни! Извольте барин. - Он повернулся ко мне. - Сейчас все будет. - Я кивнул и обратился к Хоме.
Ну давай, историй, не томи.
Как изволите, только горло смочу. - Он аккуратно, снова медленно, выпил давно незаметно налитую себе горилку, довольно крякнул и, подражая голосу ритора надоевше толкующего одно и то же пройдохам школярам, начал.
***
Туто это было, - начал Хома рассказ, - в Киеве, в 1756 годе, еще висел семинарский колокол у ворот Братского монастыря, и сзывал по утрам школьняров с бурсаками к занятиям. И я, молодой философ, тек вместе с ними к бурсе.
Ты что ж, и правда в семинарии учился? - Недоверчиво перебил Хому Игнат.
У нас говорили, не тот философ, кто Пентефрию плясал, а кто богослову бока мял.
Да уж, философ, - хекнул Ингнат, - от философов трубка и горелка иногда так далеко слышаться, что проходивший мимо ремесленник долго еще, остановившись, нюхает, как гончая собака, воздух. А от тебя смердит так, что и дворовая псина взвоет.
Habitus non me8. - Гордо задрав нос сказал Хома и потянулся за бутылкой.
И правда, философ. - Первым цапнул бытуль Игнат, налил первым мне, потом себе и ему. - Ну будь здрав, философ. - Примирительно закончил он махом закидывая в себя горилку.
Да-а вот, - прошамкал Хома закусявая салом, - Грамматики, риторы, философы и богословы, с тетрадями под мышкой, брели мы в классы. Рынок в это время обыкновенно только что начинал шевелиться, и торговки с бубликами, булками, арбузными семечками и маковниками дергали наподхват за полы тех, у которых полы были из тонкого сукна или какой-нибудь бумажной материи. В один из таких дней и повстречал я на пути в бурсу мою пану. Она стояла одна и лениво отмахивалась от торговки что скакала вокруг нее как прижареный петух9 и опасаясь тронуть ее платье повизгивала: "Ось сусулька! паничька, купите сусульку!". Я тогда подивился - что такая вельможная пана делает на рынке одна, без казака, и решил вступиться. - Не покупайте у этой ничего - говорю, - смотрите, какая она скверная, и нос нехороший, и руки нечистые. - Паночка засмеялась, а торговка как вскинется - у кого это не чистые! А я ей отвечаю, что попробовать надо ее сосульки, тогда и понятно будет, стоит ли такой гарной пане их покупать. Тут бабка увадала, что я философ, товар прикрыла и поминая нечистого отскочила подальше сразу прицепившись к какому-то приезжему.
Но философов и богословов они и сейчас боятся задевать, - усмехнулся Игнат, - и философы и богословы всегда любили брать только на пробу и притом целою горстью!
Да! - Поддержал его Хома видимо вспоминая веселые годы юности.
А что-ж пана? - Поинтересовался я вдыхая аромат принесенных Прошкой щей.
Пана? - Приклеившись глазами к моей тарелке (ему щей не предложили) переспросил Хома. - Пане мне и слова сказать не пришлось как из двери ближней ружейни вышли два казака, с чубами и саблями, в красных шароварах и обступили её. "Плетей?" - спросил у меня один подбоченившись, толстый что твоя бочка, но видно - казак добрый. - И за что мне плетей? - Спросил его я, - если за то, что два добрых казака бросили вельможну пану одну и я спрогнал старую ведьму крутившуюся у ней как муха над медом? Если за это плетей положено, что ж, посему быть, секи. "Охолонись, Спирид" - вступилась за меня красавица: "Как звать-то тебя, спаситель?" - обратилась ко мне она и улыбнулась, да так, что свет ушел и остался я один в её улыбке, потерялся в ней и сразу не нашел как ответить.
"Хома!" - хлопнул меня по спине подошедший непримечено приятель богослов Халява: "Ты что тут стоишь столбом?"
"Имя свое вспоминает!" - засмеялась чаровница.
Ах красавица, - наконец смог заговорить я, больше от неудобства перед подошедшим следом вторым товарищем - ритором Тиберием Горобець. Мы с Халявой частенько драли его за чуб в знак своего покровительства и употребляли в качестве депутата, и показывать перед оселедцем10 смущение мне было никак невозможно. - Ах, красавица, пред твои ясны очи мне и свет не мил, лишь имя твое узнать, да молить Бога женой такою.
"Тут не плетью, ту шашкой перетянуть надо" - задумчиво сказал второй казак доставая из-за синего кушака люльку: "Дочь атамана в жены молить".
Он бы может и не говорил, а и перетянул меня шашкой, но Халява был богослов рослый, плечистый мужчина и имел чрезвычайно грозный вид и странный нрав: все, что ни лежало, бывало, возле него, он непременно украдет. Вот и сейчас он крутил в руке где-то с непонятной целью стибреную скалку, что придавало мне определенной смелости. - Хома меня зовут, - поклонился я пане, - Хома Брут, бурсак и философ.
"Ну прощай, Хома Брут, бурсак и философ" - засмеялась красавица и озорно посмотрев на меня своими озерными глазами пошла прочь. Казаки глянув на меня грозно, больше для остраски, отправились следом.
А тебя как звать, красавица! - Крикнул я ей во след не надеясь на ответ, но она чуть обернувшись и снова озороно посмотрев на меня ответила. - Хома замолчал о чем-то задумавшись.
Ну и как звали твою колдунью? - Нарушил молчание Игнат, а я потянулся за бутылью, ибо известно, что не лучше от душевных терзаний чем щи с горилкой.
Мы выпили, я снова принялся хлебать щи стремясь с ними поскорей расправиться и перейти к очень аппетитно шкворчащей яичней только принесенной половым. Старик же, Хома, прожевав сало и тяжко вздохнув продолжил рассказ:
- Так я познакомился с Оксаной, - вздохнул Хома, - она была единственной дочкой подьярского атамана, чьё село в тридцати верстах от Киева.