Алифанов Олег Вл. : другие произведения.

Все, кого мы убили

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повесть опубликована в сборнике "Аэлита-006". Авторская редакция.

   Все, кого мы убили.
  
   Ныне, когда сочтены уже дни мои, помолившись усердно Иоанну Дамаскину, чьим пером неизменно вдохновляюсь, и которому не дерзаю подражать в скромных трудах своих, решил я доверить бумаге историю, сделавшую меня таким, каким стал я тому сорок лет и остаюсь по сию пору.
   По малолетству счастливо избежав событий междуцарствия (ибо в силу нервного и вспыльчивого характера моего, не будь я юн, то непременно случилось бы мне оказаться на Сенатской площади) спустя без малого пять лет, с отличием окончил я Московский Университет, где, наряду с прочими науками, слушал курс археологии и истории изящных искусств блистательного профессора Леонтьева.
   Поступив служить в канцелярию Дворцового Ведомства в чине коллежского асессора, вскоре получил я лестное предложение от Общества Истории и Древностей Российских при любезном моем Университете принять участие в экспедиции по Святой Земле и окрестностям ее. Надо ли описывать восторг молодого человека, грезившего деятельностью в отдаленных краях, о которых зачитывался он еще совсем недавно!
   Более всего будоражила меня мысль, что буду я одним из первых в числе гражданских лиц, кои посетят беспрепятственно благословенные земли сии, сношения с которыми оказались прерваны на долгие девять лет, и находившиеся попущением Божиим под властью беспокойного южного соседа нашего. К слову сказать, лишь упомянутые мною чрезмерная нервозность и вспыльчивость, переданная мне природой от родителя моего, являлись единственно причинами, по которым избрал я статское, а не военное поприще. То самое, которое помогло моим решительным сверстникам гораздо ранее осуществить мечты к перемене мест как по морю, с контр-адмиралом Гейденом, так и кавалерийским маневром, с прославленным баловнем судьбы Паскевичем.
   Но в чем я твердое имел я тогда убеждение, и в чем уверен по сей день, что никакие земные сражения и тревоги не сравнятся с той ужасной бранью, которая поднялась в душе вчерашнего студента от ничего не предвещавшего заранее и столь долгожданного путешествия.
   Так или иначе, дав скорое согласие, и будучи вызван в Санкт-Петербург, с целью принятия депеши от Его Величества для Иерусалимского в Константинополе Патриарха, я справил паспорт на свободный проезд в Османскую Империю у Военного Генерал-Губернатора Петра Кирилловича Эссена, и присоединился к паломникам. Среди них более всех запомнил я некоего Стефана, бывшего со мною на высочайшей аудиенции и получившего записку для вручения графу Воронцову в Одессе, куда и пролегала сухопутная часть пути нашего.
   Простившись надолго с родными и покинув столицу апреля 28 числа, наш караван, числом до двадцати человек, преимущественно частных лиц разного звания, неспешно двинулся к желанной цели в дорогу, на которой, признаюсь, было для меня не менее интересного, чем за морем. И разве мог тогда я предположить, что самые тяжкие злоключения ждут меня вовсе не на чужбине, а в родной стороне моей!
   Уже в Новороссийских пределах, когда стояли мы в ожидании лошадей у соляных ключей на речке Каменке, догнало меня предписание от Общества с наставлением оставить миссию и единолично проследовать в имение князя Прозоровского, что уводило в сторону от маршрута на добрую сотню верст. В бумаге говорилось, что в результате земляных работ обнаружены там некие древности, и князь, сам коллекционер и известный попечитель музеев в Николаеве и Керчи, просит нынче же летом прислать комиссию для исследования оных ценностей. В мои же поручения входил краткий осмотр упомянутых предметов для рекомендации, кого и в каком количестве назначить в экспедицию, с каким инструментарием, и целесообразно ли это делать силами Общества или адресовать послание Румянцевскому кружку в СПетербург.
   Словом, оставив своих спутников в некотором загадочном недоумении, и вытребовав для себя лошадей и повозку с возничим (для чего пришлось применить пакет с императорской печатью) тем же вечером ночевал я уже верстах в двадцати от прежнего места, в краю, некогда именовавшемся Новой Сербией, на постоялом дворе, содержавшемся четой арнаутов, в виду руин старой паланки, наполовину растащенной для укрепления и ограды этого самого двора.
   На ужин, который я, наслаждаясь тихими сумерками, просил накрыть во дворе вымазанного белой глиной дома, подали водку, кофе и целого перепела на вертеле с гарниром из гречки и окруженного дюжиной перепелиных же яиц. Перебирая глазами нехитрую крестьянскую утварь, расставленную под навесом трактира (называемого здесь уже на греческий манер таверной) я размышлял о диком еще недавно обширном крае, вверенном Богом попечению и усердию государей наших в тяжкое время волнений и войн.
   Уснул я в чисто прибранной спаленке мезонина, куда выходила обложенная желтыми изразцами печная труба, в мечтах о цимлянском вине, на широкое угощение которым весьма рассчитывал, зная о пристрастиях князя Прозоровского, и попутно раздумывая, успею ли нагнать поклонников в Одессе, или же придется присоединиться к ним в Константинополе на берегах шумного Боспора.
   Наутро, другой уж возница именем Прохор уверенно впрягал в порядком разбитую бричку новую пару лошадей. Потомок однодворцев, он чувствовал себя в этом родном для него краю лихую удаль, ни тени робости не виднелось в его широком лице при разговоре со мной, да, впрочем, и я выказывал простоту и общительность, не желая, чтобы чины и звания мои (высокие для мест сих) встали препятствием к удовлетворению краеведческого любопытства. Немало рассказов услышал я от него в пути, мне нравилась его простая нелицеприятная речь, где и словоерсы-то были употребляемы не из подобострастия, а лишь для форсу.
   - Знаешь ли ты имение Прозоровских? Может, бывал там когда?
   - Я тут, почитай, верст на двести кругом всех знаю-с, - сообщил он, - земли у него с избытком, только туда тебя не повезу.
   - Что так? - малый понравился мне, и я желал бы путешествовать с ним до конца и даже обратно, потому как от вчерашнего моего кучера с трудом добился я и пары-другой слов.
   - Не полагается, - ответил он после заминки. - На станции должен я смениться, а после обратно, или куда пошлют-с. У нас ведь только кони отдыхают, а ямщику или кнут в руки - или кнутом по вые.
   Он засмеялся сам своей несколько преувеличенной шутке.
   - Я скажу смотрителю, так он, пожалуй, согласится, - обнадежил я Прохора, но не тут-то было.
   - Разве так-с, - произнес он после раздумий, несколько поникнув, - два целковых накинешь? - он обернулся вполоборота.
   - Не слишком, молодец?
   - К князю разве кто захочет ехать? Другой бросит за версту, так барин и запылится по дороге.
   - Отчего же его боятся? Нравом крут? Так, может, и справедлив?
   - Что сразу: справедлив, крут-с! Не его, чего нам его бояться, мы люди не подневольные.
   - Тогда - что?
   Он помялся и покрутил головой, словно оценивая, достоин ли я его речей.
   - Земли у него дурные. Говорят, людей едят-с.
   - Пески зыбучие что ли?
   - Не-е, заживо жарят. Проще говоря, нечисто там.
   - А за два рубля уже и почище? - усмехнулся я.
   - Коли серебром, то все ладно-с. Нечистая сила, она серебра-то боится, - расхохотался он, и я вслед за ним.
   - Стало быть, получишь рубль на оберег! - обещал я, - но не боле. А ты что ж, в эти небылицы веришь?
   - Я в Бога верю, а нечисть, она... кому небылица, а кому и кобылица.
   - Скорее уж не кобылица, а курица, кому несет золотые яйца, а кому серебро рублями, - закончил я за него, и мы снова расхохотались.
   - А все-таки редко кто повезет и за рубль, - после сказал он упрямо.
   Я располагал достаточным количеством денег Общества, но целковый составлял изрядную сумму, из чего я вывел сразу несколько гипотез: Прохор - парень хваткий, а князь не в доле ли с возничими? Так, смеясь и шутя, держали мы ухабистый путь по бескрайним пустынным равнинам нашего юга, оставляя за собой висеть в тихом мареве желтую пыль на добрую четверть часа. Стараниями наместника основные дороги достоинствами своими превосходили ожидания, что делало передвижения по ним приятным времяпрепровождением, но здесь еще, как говаривал Прохор, не многие кочки были переложены в рытвины.
  
   Все дышало легкостью и свободой, которая испокон веку присуща этим краям, и, казалось, никакие события не могут выветрить из широких степей их духа. Изредка попадались нам встречные повозки, ни одного мало-мальски богатого экипажа не встретил я на всем тридцативерстном пути до обеденного привала. Лишь во дворе станции увидал я впервые добрую карету.
   Людным это место я бы не назвал, тракт не состоял в числе главных. Лошадей нам обещали без проволочек, но после тряски я дал себе слово встать из-за трапезы и чая не ранее двух пополудни. Такое распоряжение я и отдал Прохору, но обедавший за другим столом холеный господин лет шестидесяти поднял на меня голову и оторвался от кулебяки с капустой.
   - Позвольте представиться, - приподнялся он, - Бларамберг Иван Павлович. Путешествующие и монахи могут позволить себе не строить церемоний. Следую в Одессу.
   - Очень рад! - воскликнул я, будучи заинтригован нежданной встречей с известной в нашем кругу персоной и представился в свой черед без чина: - Алексей Петрович Рытин. Также направляюсь в Одессу, но вынужден дать небольшой крюк, исполняя поручение начальства.
   Тем самым я все же дал понять о своем официальном статусе.
   Он окинул меня острым взглядом и пригласил за свой стол, приказав принести закусок, которые мог рекомендовать лично.
   - Я часто бываю тут проездом, в этих краях вообще кормят хорошо. Здесь, - он ткнул тонким указующим перстом с изящным маникюром в столешницу, - превосходно, хозяин мог бы держать ресторан, я ему не раз предлагал протекцию. Разрешите старику заказать для гостя, а вы уж извольте не отказываться.
   Признаться, с трудом оторвался я от созерцания этих рук. Я, конечно, не предполагал, что знаменитый дилетант (и это я пишу без тени уничижительности) в пух и прах раскритикованный самим Келером, лично расчищает курганы и захоронения, но все же такие персты более подходили бы органисту, нежели ученому, работающему в земле.
   - Не дольно ли уже будет мне разносолов? - я искренне испугался перечню заказываемых блюд.
   - Впору. Доверьтесь моему чувству меры, - он ухмыльнулся и снова вскинул на меня пронзительный взгляд.
   - А что, Иван Павлович, - спросил я, поблагодарив за заботу, - где-то тут поблизости идут раскопки?
   Тут уж, вероятно, и я заинтриговал его.
   - Вы обо мне знаете?
   Я поведал ему вкратце, кем являюсь, на что он удовлетворенно кивал, однако, ближе к концу повести лицо его становилось все более озабоченным и хмурым.
   Но, так или иначе, времени было у нас хоть отбавляй, Бларамберг поднял заздравную государю, выпив, мы, отложили сюртуки и, расстегнувши вороты, удобно расположились tete-a-tete на покрытых коврами скамьях. Боле уж не вставали, произнося славословия то за нашу науку, то за Университеты и плоды просвещения, то за родных и близких. Иван Павлович сидел, далеко откинувшись назад, двузубой вилкой в пол-аршина ловко цеплял разнообразные закуски и оценивающе глядел на меня, я же размышлял о своих смешанных чувствах относительно этой встречи.
  
   Я разумел так, что Бларамберг и Прозоровский не могут не быть коротко знакомы, но спрашивать собеседника прямо мне не хотелось. Если первый находится в неведении относительно находок второго, то пускай бы так все и оставалось до приезда столичной комиссии, или хотя бы до моего рассмотрения.
   Я ощущал ревность, какая присуща любому исследователю или охотнику, который хочет уж если и не абсолютного первенства, то, по крайней мере, вовсе не желает обнаружить сотню коллег, топчущихся на одном с ним поприще. Вторым чувством, которое я испытывал к Ивану Павловичу, было превосходство классически образованного художника над талантливым самородком, превосходство тем более нелепое, что я в отличие от моего vis-a-vis не сделал в науке почти ничего.
   Образование может играть с нами злую шутку, когда мы чрез меру полагаемся на блеск авторитета учителей, в точности так и мое отношение явилось результатом резкой отповеди хранителя Эрмитажа о провинциальных археологах, мнения, несправедливость которого считал я очевидной, суждения, более похожего на огульное обвинение, но укоренившееся в среде многих университетских светил. Но это его мнимое уничижение словно бы позволяло мне несколько возвыситься над директором Керченского и Одесского музеев древностей.
   Впрочем, он сам вскоре рассеял мои недоумения.
   - Раскопки здесь ведутся, и немало где. Я же следую из имения князя Прозоровского.
   Вот незадача! Выходило, Прозоровский вел двойную партию. Он пригласил ученых из столиц, и одновременно прибег к помощи находившихся поблизости, по всему выходило, что составил письма он одновременно, то есть не делал различия ни для кого. Я оказался в двух днях пути только по случаю, депеша нагнала меня с курьером, но вот Бларамберг уже успел не только прибыть к князю, но и отбыть от него, вероятно, проведя в имении не один день, и, полагаю, не с пустыми руками. Стоит ли говорить, что я, уважая усилия туземных ученых, не мог не быть задетым этим фактом, принадлежа к академическим школам и воззрениям.
   Я открылся Бларамбергу в целях своего маршрута. Иван Павлович поразмыслил, оторвавшись от спинки своей лавки, и медленно склонился к роскошному судаку в сметане.
   - Я не рекомендую вам выезжать до четырех, в самый зной. И сам не двинусь, - изрек он, узнав о цели моего путешествия. - Впрочем... мой вам дружеский совет, Алексей Петрович, или, если угодно, старшего коллеги, - глаза его сощурились, будто бы он ранее прочитал мои неучтивые мысли, - позволите? Поезжайте спокойно в Одессу, а после в Палестину. Какая редкая возможность помолиться за всех нас, грешных. Если угодно, я с радостью предоставлю вам место в своем экипаже.
   - А ваш кучер не боится легенд местных жителей об этих землях? - спросил я, чтобы успеть обдумать, как мягче отказать Бларамбергу.
   - Он - рекрут из гарнизона, его не успели еще настращать.
   - А есть ли, в самом деле, чего опасаться?
   Бларамберг как-то недобро покосился на меня.
   - Имеется.
   Он замолчал; не говорил ничего и я, ожидая продолжения, которого все не следовало. Я воспринял это как неучтивость,
   - Увы, Иван Павлович, - пришлось отказаться мне, - я связан обязательствами перед Обществом.
   - Но Общество ничем не связано с Его Сиятельством. Вы впустую потратите время.
   От моих ушей не укрылся некоторый сарказм, когда он произносил титул князя.
   - А что вы там нашли?
   - Для себя ничего замечательного. Князь, представьте, вздумал осушить болото, от чего его многие отговаривали, апеллируя к причинам... м-м-м-метафизического характера.
   - Нечисть? - попробовал уточнить я, едва сдерживая улыбку, но собеседник сделал вид, что не слышал.
   - ...Обнаружил некие кости, осмелюсь полагать, допотопных... существ. Впрочем, кое-какие камни в том числе, но для меня интереса там покуда нет. Еще к тому же не все осушено. По топям и ходить невозможно.
   - Вы считаете, что направлять экспедицию преждевременно?
   - Дамба вызывает недоумение. Не хотите ли угробить людей? А ведь и сам князь - человек, не самый приятный в обращении. Во всем желает первенствовать, а чуть что не по нутру, так берегись, услышишь о себе скоро много нового.
   Я пытался уличить его в неискренности, но выражение лица на сей раз не отличалось от обыкновенного.
   - Что ж, благодарен вам за предупреждение, Иван Павлович, но я исполню свой долг и - мигом в Одессу. С князем делить мне нечего. Бог даст, еще свидимся.
   Он пожал плечами. В это же время его из дверей окликнул его кучер, сообщая, что некто прибыл и ждет снаружи, и Бларамберг с извинениями покинул меня.
   Ко мне подошел Прохор, уже сытый, и околачивавшийся все время неподалеку, но выдерживавший изрядную дистанцию, дабы не быть неучтивым.
   - Пора бы отправляться, - сказал он. - Неровен час, буря грядет, не доедем до станции-то.
   - С чего ты взял про бурю?
   - По небу видно-с. Сейчас еще успеем.
   - Душно больно, ты запрягай к четырем, - велел я, опрометчиво положившись на совет Бларамберга. Прохор недовольно покачал головой и вышел вон.
   В окне я мог видеть Ивана Павловича, беседовавшего с каким-то спешившимся всадником, лица которого я не мог видеть. Он доставал из седельной сумки явно старинные предметы и показывал их директору музея. Тот осматривал их, не принимая в руки, и коротко отвечал, качая головой. Торговец, а у меня не возникло и тени сомнения, что речь шла о некоей, возможно, не вполне честной сделке, жестами выражал нетерпение и недовольство.
   Когда Иван Павлович вернулся совершенно невозмутимый к столу, я поведал ему об опасениях по поводу бури.
   - Мужику, оно, конечно, видней, - ответил Бларамберг, и тем совершенно поставил меня в тупик.
   - Как же это понимать?
   - А так. Мужик вам советует не ехать из-за бури, а я вообще. Он говорит, когда не ехать, а я говорю: совсем не ехать. Вот и понимайте, будет ли на вас буря, если не поедете.
   В окне я видел, как верховой, взяв лишь бурдюк с водой и узелок провианта, на свежей лошади умчал в направлении, откуда мы сами только что прибыли.
   - А ехать-таки можно бы, - тихо подобравшись сзади, сказал мой ямщик, - вона нарочный помолотил, гляди, как пыль ложится. Быть буре, я те верно говорю. Лошади уж запряжены.
   Подали самовар. Я еще немного посидел за столом, размышляя под пространные рассуждения Бларамберга о своем признании за границей, стоит ли все-таки последовать его совету. Разговор не клеился, отчасти потому, что я не чувствовал себя способным поддерживать тему, а отчасти из-за того, что мне казалось, будто Иван Павлович нарочно уходил от ответа на мой вопрос. Покончив со второй чашкой, я наспех простился, вышел и позвал Прохора.
   Кучер садился уже на козлы, когда из дверей прямо к нам вышел Бларамберг.
   - Постойте, не серчайте на меня, я лишь пытался испытать вас в твердости ваших намерений, и рад, что вы человек долга и совести. Что же до легенд, да, тут ходит миф о последней битве, которая некогда происходила здесь. Говорят, потому эти земли всегда являли место раздора племен и империй, что некая сила восставала на людей, какому бы роду те ни принадлежали, мол, прокляты земли сии до скончания века. Так вот, со своей стороны хочу подтвердить истинность этого предания... до известной степени, конечно... к сожалению, у меня недостает сугубо научных аргументов... да, и, признаюсь, не это входит в сферу моих интересов. Может и не в прямом смысле, но земли в округе, в самом деле, опасны. Понимайте это хоть аллегорически, хоть прямо, в значении грунта и минералов. Не послушав моего совета, вы рискуете надолго утратить душевный покой.
   - Не в мои годы грезить о душевном покое, Иван Павлович...
   - В таком случае, господин Рытин, желаю вам преуспеть в ваших целях. Ну, с Богом! Пошел!
  
   Я ощущал досаду и обиду. Со мной обращались как с мальчишкой, играли, водили за нос. Что ж, пусть же мое холодное пренебрежение послужит, если и не к удовлетворению моему, то хотя бы к разочарованию моего собеседника.
   - А хорош гусь, этот Иван Павлович, - завел Прохор, едва отъехали мы от станции полверсты.
   - Что же ты имеешь к нему?
   - Промурыжил вас битый час, вот, помяни мое слово, попадем в передрягу из-за него! - недовольно рассуждал он. - А и скупой же, как и все немцы. Этот-то ему какой-то скарб предлагал из могил, а тот нос воротил, мол, поезжай в Одессу, в музей, там тебе оценят. Уж тот и так и сяк цену сбивал - не идет немец.
   - Вот он, кажется, в Одессу-то и поскакал, - предположил я.
   - Вестимо, все они в Одессу, одни мы в ненастье.
   - А ты, выходит, подслушивал, а теперь давай наушничать, - съязвил я.
   - С моего места, где я лошадей впрягал, не только слышал, но и видел все! - довольно сообщил Прохор.
   - И как же он тут господина Бларамберга нашел?
   - Известно, он Прозоровского человек. И твой немец - тоже оттуда прибыл. Видать там не сговорились, так он и прискакал сюда, дорога-то одна. Этот-то всадник, слышь, украл все у князя.
   - Ты почем знаешь?
   - Ума много не надо. Так скакать можно, только когда шапка горит. И цену он сам у себя сбивал, что цыган. Так сбивают, когда досталось даром. И, видал, какой прыткий, даже закусить не сел, хотя человек на вид степенный.
   Прохор развернулся ко мне почти в полный оборот, вынул из-за пазухи какую-то тряпицу и кинул мне:
   - Держи покуда.
   - Что это? - я чуть брезгливо развернул увесистый предмет.
   - Вор оборонил. Важная вещь. Что скажешь?
   Увесистая почти квадратная табличка из шершавого минерала напоминала какую-то скрижаль. Знаки с одной из ее сторон были мне хорошо знакомы, являясь древнееврейскими письменами, но самого языка я не знал.
   - Не ведаю, забери. С чего ты взял, что важная?
   - Оставь, почто она мне? Вор немцу все подряд торговал, да только не это. Ясно, себе хотел оставить или другому обещал. Князю отдашь, он обрадуется, глядишь - добрее станет. Важная вещь.
  
   Я думал о последнем напутствии Бларамберга, его словами о последней битве, и сравнивал с тем, что знал сам об этих краях. Со времен легендарных скифов на этих обширных пространствах не возникло ни одного царства, ни одного осевшего надолго народа. Много их проносилось по этим степям, но все исчезли, оставив лишь развалины да курганы. Камень, признаюсь, сразу приковал мой интерес, хоть я и не подал вида. Ведь никаких древнееврейских эпиграфов в наших землях доселе не находили. Вот бы и в самом деле показать Бларамбергу. Так что ж? От Прозоровского ехать мне в Одессу, почему бы не справиться у Ивана Павловича насчет находки? И уж пускай сам решает, что с ней делать дальше.
   Однако доселе не доводилось мне брать чужого. Единственное, что хоть как-то успокаивало мою совесть, так это уверенность, что и прошлые хозяева не оформляли у стряпчих сей предмет. В том, что он найден в раскопках у Прозоровского, я уже стал сомневаться, и... Смогу ли тогда я оставить пока предмет у себя?
  
   Так рассуждал бы я на всем пути до следующего постоя, если бы через час, в самом деле, не разыгралась такая страшная пыльная буря, что мы принуждены были встать посреди равнины, и только молитвы к святителю Николаю, да вода, которой мы смачивали платки и одежду, чтобы иметь возможность дышать, спасли нас от неминуемой гибели в вихрях разбушевавшихся песков. К ночи все кончилось, лошадей и повозки, за которой мы поначалу хоронились от секущих лицо потоков, нигде не виднелось, но небо расчистилось и мы, отдышавшись, нашли себя в темноте, под светом звезд, совершенно изможденными, и не ведающими пути.
   Вскоре спасение уже перестало видеться нам совершенно счастливым, ибо холод, сменяющий в степях жару с быстротою хищника (такое сравнение, верно, навеял мне подмигивающий злым пламенем алый зрачок Антареса) начал пробираться под нашу одежду, что особенно подчеркнул спустя час времени пронзительный блеск взошедшей Луны. Теплое свое обмундирование я неосмотрительно оставил в обозе, плед пропал с конями, из вещей остался у меня лишь несессер с ненужными (пардон за неудобоваримое сочетание) в такую пору предметами (упомяну тут, увы, и императорскую депешу) и теперь мучился под вздохи ямщика, не роптавшего, впрочем, более некоторого приличия:
   - А говорил я про бурю. И про земли, которые с людьми шутят-с. Впредь меня слушайся.
   - Буря есть буря. Таких в наших краях, да еще со снегом много переживали. Не преувеличивай. Не съели ж.
   - Так ведь еще и не утро, покуда. Поди, еще околеем ни за грош, - проворчал он.
   - Возьми. Это твой целковый. Не помню, кто из нас хвалился, что на две сотни верст кругом у него все канавы приятели. Куда лошади твои делись?
   - К жилью подались или на станцию. Испугались.
   Однако равнина стала прекрасно освещена, и мы смогли, отбрасывая гигантские тени до горизонта, тронуться в поисках какого-либо пристанища. Дороги никакой не проглядывалось, пыль сровняла все виды до полного единообразия гренадерского полка на великокняжеском смотре, но движения согрели нас. Природа медленно возвращалась к своему обыкновенному состоянию, и вскоре мы оказались в окружении стрекота южных цикад и искр мечущихся светляков. Ямщик, как и ночные бабочки, вылезшие на охоту и иногда ударявшие в лицо мохнатыми крыльями, ориентировавшийся по ночному фонарю с причудливым ликом Каина, и еще более полагаясь на собственные заключения, вел меня несколько верст, пока не повстречался нам одинокий хутор.
   - Место дурной репутации-с, как говорит один тутошний майор, - сказал возница, - да, хорошего нету.
   - У вас тут иных и не сыщешь, - проворчал я. - По тебе судить, так одно другого хуже. Что недоброго в этой лачуге?
   - Здешний ведун живет.
   - Нехристь?
   - Я с ним детей не крестил, - отвечал ямщик.
   Неказистой и приземистой смотрелась та хибара в расплескавшимся по окрестностям мертвенном свете. Да делать нечего, ночевать под звездами, слушая подвывания неизвестных ночных зверей, решительно не хотелось.
   Вдвоем мы постучали в добротную, ладно пригнанную дверь. Не успел отвести я кулака, как старик неизвестных кровей, с лампой перед лицом, беззвучно появился из-за угла хижины, будто сторожил наше появление, и от неожиданности я отшатнулся.
   Мы помолчали, я, в ожидании представления со стороны Прохора, он, думая, что мне, как благородному, более будет почета от хозяина. Вследствие этого, заговорил старик, да и то, не отличился многословием:
   - Ну, что стоять.
   Он бесшумно отворил дверь, и проследовал вперед, мы вошли следом.
   Вот-те раз! - мелькнуло в голове моей. Новоиспеченный ученый из Петербурга и, поди ж ты, кто бы мог подумать, что придется в первой же экспедиции испытать приключения такого курьезного, если не сказать, компрометирующего свойства.
   Я взялся объяснить, кто мы такие, и откуда прибыли в неурочный час, но он объявил, что знает обо всем не хуже нас самих. Назвав нас поименно Алексеем и Прохором, он чрез меру удивил меня, но я усилием не подал вида.
   - Как изволите величать вас? - вежливо, но твердо вопросил я.
   - Ложитесь вон, - он посветил в угол, где на полу валялись какие-то тюфяки, словно ожидавшие постояльцев, - знамо, натерпелись в бурю, а на меня не глядите, я по ночам не сплю.
   Многое хотелось мне расспросить, но возобладали насущные потребности, и я только поинтересовался, где бы умыться. Он снова отвел нас на двор, где мы вдоволь поплескались, избавляя лица и руки от соленой пыли. Мне не давала покоя мысль, откуда он может знать меня, и я дал себе слово выведать это скорее. Но хозяин тем временем заварил нам трав, и, сделав лишь несколько глотков горячего настоя, я ощутил покой и блаженство, глаза сами закрылись, и сон сморил меня глухой и мирной теплотой.
   Я, мне казалось, просыпался. Старик все время сидел за столом, что-то изучал, шевеля губами. Но голова моя казалась мне трехпудовой и всякий раз, порываясь встать, я только глубже проваливался в дрему. Последний раз мне привиделось, как ведун встал, завернул что-то в тряпицу и вышел.
   Когда я очнулся, в горницу уже проник рассвет, старика нигде не было видно, я потянулся, размял члены и осмотрел себя. Вид оставлял желать лучшего, представляться в таком обличье семейству князя стало бы верхом нелепости, но поделать я ничего не мог. Поискав глазами образа, и не найдя красного угла, я перекрестился на светлое оконное пятно, полагая его обращенным к Востоку, переступил через храпящего еще ямщика, и собрался выйти из дому, как взгляд мой упал на стол, за которым, как мне смутно помнилось, оставался сидеть хозяин в свете дрожащей лучины, когда меня сморил Морфей. Там лежала украденная у князя вещица.
   Я разом испытал облегчение и досаду. Все разрешалось просто: лошади, повинуясь природному чутью, сами пригнали повозку с нашими пожитками к ближайшему жилищу, от того и старик ведал мое имя. Покрутив так и сяк сей предмет, я, опасаясь возможности и в дальнейшем лишиться его, решился тут же сделать копию на бумаге.
   Едва лишь я кончил и, завернув камень в тряпку, убрал бумагу, как старик бесшумно возник сзади, чем заставил меня невольно подскочить, как нерадивого ученика, которого учитель застал за курением. Очнулся и ямщик. Несколько времени смотрели мы друг другу в глаза, словно бы определяя, кто из нас и о чем уже догадался без слов, после же он вымолвил, едва шевеля губами в глубине усов и бороды:
   - Лошадей я напоил и отвел пастись. Сундучок твой там, в сенях.
   Я кивнул.
   - Что знаешь про последнюю битву?
   - Была здесь, - он покачал головой и хмыкнул.
   - В Писании говорится, что битве при Армагеддоне еще предстоит быть, пред концом света.
   - Ты ученый, тебе видней, - он усмехнулся в бороду.
   - А по-твоему, почему ее назвали последней?
   - Верно, больше уж не с кем биться стало, - ответил он, не отрывая глаз от стола.
   - Но с тех пор, - начал я, но он прервал меня:
   - Отдай, - сказал он тихо, но внятно.
   - Зачем же?
   - Верну на место.
   - Я сам верну Прозоровскому, коли это его вещь. Прохор, - распорядился я, - подай, любезный, мой саквояж.
   - Он - не хозяин, - отвечал ведун все так же, глядя в стол.
   - Кто же хозяин, уж не ты ли?
   - Не я.
   - Что же тебе надо?
   Он, наконец, оторвал взгляд от столешницы и перевел его на меня. Признаюсь, мне стало несколько не по себе.
   - Я наследник.
   - Ну, раз ты наследник, т о должен знать, что это. Скажешь - отдам.
   - Проклятье, чтоб тебе не жить.
   Признаюсь, пожалел я что нету со мной нагайки
   - Будь ты дворянин - сейчас бы посылал за секундантом, будь крепостным - быть тебе пороту, хоть ты и старик.
   Я уже вознамерился убрать вещицу в саквояж, как увидел в нем еще один камень, похожий на тот, что держал сейчас в руке.
   - Отдай же, - старик протянул руку, и я вложил в нее его камень.
   В самом деле, на моем экземпляре был скол, а этот имел совершенно правильную форму. Но тогда выходило, что я срисовал знаки с чужого?
   Я указал на минерал.
   - Что тут сказано?
   - Я буквы читать не учен, - ответил ведун. - Я больше по сердцам. Трижды за три дня его видел. На камне скорбь.
   - Почем знаешь?
   - Поедешь своим путем - верни добытчику. А поплывешь морем - выкинь его.
   - В какую сторону мне отсюда ехать? Я должен быть у князя Прозоровского.
   Старик же снова ответил вовсе про другое.
   - Поедешь дальше - быть беде. Вернешься - будешь жалеть, что не доехал.
   - Жив-то хоть буду? - горько усмехнулся я.
   - Будешь, если не станешь копать глубоко, - ответил он очередной загадкой.
   - Что же мне делать? - вопросил я, уже порядком рассердившись на него.
   - Выбирай. Только не медли. Тебе тут не место, - он показал глазами на предмет.
   - Как и иконам? - вопросил я с суровостью в голосе.
   - Так ты в Синод напиши, - услышал я ворчание от крепкой медвежьей спины; он удалялся уже.
  
   Весь путь до имения князя провел я в хмуром расположении, и ни обед на ближайшей станции, ни байки ямщика не могли развеять сомнений, переполнявших меня.
   Словно отголоском настроения моего день изменился, солнце затянули сплошные пелены облаков, и мелкий дождь напрочь смыл из здешней природы радость, открыв мне другую сторону - бескрайнюю тоскливую серость неотличимых земель и небес. Путешествие от границ владений князя до широкой чудной аллеи заняло у нас часа три, и еще с полчаса ехали мы под сенью молодых еще лип и каштанов, которые когда-нибудь сомкнутся кронами в высоте и создадут подобие гигантской перголы, дарующей тень в зной или укрытие в дождь. Дом Прозоровского, исполненный по странной прихоти в романском стиле, располагался в глубине обширного регулярного парка, в котором не мог я обнаружить ни намека на знакомые северные растения.
   Дворецкий известил меня, что Александра Николаевича не будет до ужина, а его супруга с детьми отбыла в путешествие по Италии, что оказалось весьма кстати, поскольку я нуждался привести себя в порядок. Камердинер проводил меня в покои, а после показал купальню, где я с наслаждением предался мытью и катанию. Прохор тоже не был оставлен без попечения.
   Князь прибыл, когда совсем свечерело. Собой он являл простоту в обращении, даже с налетом вульгарности.
   - А-а, быстро же вы прискакали, господин Рытин! - глухо воскликнул он, обращаясь как к старому знакомому, стоило лишь мне назваться. Лет сорока с лишним, вершков десяти роста, с ясным, но возбужденным взглядом, напоминал он героя какой-то древней греческой трагедии. Мрачность его выражения не могла не вызвать моего удивления. Что тому причиной - дурные ли новости дня, или всегдашний его темперамент, мне предстояло еще выяснить. - Видать скучно стало академикам без дела сидеть!
   Не желая досадить ему, я сказал, что оказался в Новороссии проездом, на что он смолчал, но заметил другое:
   - Весьма кстати, что вы от Общества, а не от вельмож из Петербурга, иначе конец всему делу. А то я тут воронцовских соколов... или, вернее сказать: воронов - жду. Наябедничал кто-то государю, что занялся я еретическими раскопами, подкопами под библейские постулаты... м-да... скоро слетятся.
   При упоминании того, который был и генерал и, побожусь, не ниже графа, я нахмурился, вспомнив несправедливые эпиграммы задиристого Пушкина в его адрес.
   - Но, кажется, наместник способствует наукам? - спросил я, когда Прозоровский пригласил меня в эркер, скоротать время до ужина. Туда подали, наконец, долгожданное цимлянское и разлили по изящным хрустальным фужерам Виллероя и Боха.
   - Благотворит, чего греха таить. Намедни, вон, Теплякова направил в Варну за греческими вазами.
   - Может быть, следует обратиться к митрополиту Евгению? Он ученейший из иерархов.
   Прозоровский увесисто кивнул своей красивой головой.
   - Писал к нему не раз, а он Румянцеву, да те времена, увы, проходят. Пока жив был канцлер, никому не дозволялось вмешиваться, но при дворе полно завистливых невежд. За тысячи верст от них не скроешься.
   Он поднял бокал, высоко держа его двумя пальцами, и мы вкусили прохладного искрящегося напитка за просвещение.
   - А-а, каково, не то, что старуха с клюкой! - похвалил он, и впервые глаза его блеснули радостью.
   - Pardon?
   - Мадам Клико.
   - Мне трудно сравнивать, ибо я не могу часто позволить себе шампанского, но здешнее просто восхитительно, - искренне похвалил я, невольно широко улыбаясь.
   - Так вот выпьешь, и все тревоги отступают... до другого дня. Завтра, утром же поедем в раскоп, поглядите.
   - Что это за таинственная легенда, о которой в ваших краях столько говорят?
   - А-а, брат! О последних битвах и последних днях... А кто говорил?
   - Тут нелегко поименовать каждого. Собственно, все: от хотя бы ямщиков и колдунов, до, вот, господина Бларамберга тоже... А что, и наместник в их числе?
   - Бларамберг... Ищейка, сюда ему путь заказан.
   Я смолчал, все меньше понимая происходящее. Князь продолжал:
   - Граф в легенды верит ли - не знаю, да только главное для него - служение Отечеству. И если для этого требуется что-то раскопать - милости просят нас, а если что-то закопать, то и обратно зарыть велят. До следующего царя, прости Господи. А вы что ж, Бларамберга видели?
   - Случайно пересеклись в дороге.
   - Случайно, говорите? Со Степковским чаю тоже, поди, испили?
   - Не довелось встретиться с Иваном Алексеевичем, - ответил я холодно, ибо мне стал не по нраву тон князя.
   - Наливайте, наливайте, игристое не любит стоять. За что желаете пить?
   - Осмелюсь провозгласить за государя...
   - Ну, и то можно, цимлянское от этого хуже не станет, - усмехнулся он. - И лучше не станет. Здесь, на юге, подобострастие не в чести, но, коли царь вам так дорог, тогда не буду отвлекать... Я пристрастился к раскопкам в юности, вслед за моим дядей Степаном Ерофеевичем, который возил меня по Средиземному морю. С прямыми наследниками у него не сложилось, так что я и продолжаю коллекционировать, что он не дособирал, - Прозоровский повернулся вполоборота, и рука его очертила дугу. - Весь дом в черепках. А теперь уж и в костях. Их он стал раскапывать после визита в Помпеи.
   - Реликвии такого сорта не слишком эстетичны, - заметил я.
   - Так и ваши академики мыслят, по-Винкельмановски. Монетки считают, брошки перебирают. Егор Егорыч посещал меня лет десять тому, осматривал коллекцию, языком цокал, приобрел какие-то геммы, а после, как я его в подвал проводил, выскочил и - вон отсюда, только пятки засверкали.
   - Что же его там испугало?
   - А покажу, чтоб спалось крепче, - ухмыльнулся он. - Вы вдесятеро против него увидите, Алексей Петрович.
   Позвали ужинать. Кроме нас за столом сидело еще четверо, двоих князь представил как художников, еще один был врач, из немцев, четвертый сам назвался естествоиспытателем. Все они в разговоре нашем участия почти не принимали, сосредоточив внимание на отменном аппетите, и лишь изредка тихо переговариваясь о деле, которое, как я понял, целиком их занимало, не считая еды. К особе моей они не проявили почти никакого интереса.
   - Вот так и все, как вы, спросишь про миф, а начнут говорить - только в сторону уводят.
   - По преданию, на землях этих была последняя битва сил добра и зла, - сказал Прозоровский. - Легенда старая, местная, ее рассказывают по-разному, мой дядюшка десять лет посвятил ее изучению, херя все лишнее да народное. Суть не в том, что битва, а в том, что она состоялась. Не будет, но уже свершилась.
   - В этом вся ее ересь?
   - Возможно.
   - Что ж, ведь это - простая нелепость. Явно противоречит...
   - Священному Писанию? Вот и они так твердят.
   - Не Писанию, а глазам. Здравому смыслу. Как же можно думать, что здесь Армагеддон был, если мы на сем месте сидим и чинно ужинаем?
   - В записях названия нет, хотя здесь есть несколько местечек, фонетически схожих с Мегидо. Сам я верю лишь в то, что последней эта битва была для кого-то, о ком мы можем только догадываться.
   - Кто же победил?
   - Зло было повержено, - пожал плечами он. - А какого иного вывода можно ожидать от победителей?
   - Этого не достаточно, чтобы делать выводы о последней битве. Ведь и до людей архангел Михаил с войском одержал победу, так и что же?
   - А любезный Степан Ерофеич, царствие ему небесное, никаких выводов и не делал. Но говорил, что когда бился архангел, то людей еще в помине не было.
   - А тут - были?
   - Это людская легенда. Кроме того, у меня есть и свои изыскания, и я вам их представлю. Но, как ни поглядеть, а поколениями передают одно и то же: проклята земля, не будет на ней покоя, покуда не восстановится справедливость. Ведь, судите сами, тут воистину спокон веку никакой оседлой жизни подолгу не было. Это, учитывая, что здесь плодородные земли, и климат прекрасный.
   Я припомнил бурю и давешний дождь, и чуть не рассмеялся, но заставил себя смолчать. Он продолжал:
   - Только начиналась какая-то оседлая жизнь, как сразу война, новые племена, разрушения. Отстроятся вчерашние победители, а потом сызнова. Ржищев, Канев, Боровище, Чигирин, Крылов - дюжину разбитых городов вам назову. Там еще не все занесло - и копать не надо. А тех, которым и названия уж стерлись - только заступ ткни в землю - и их везде найдешь.
   - Но что означает восстановить справедливость? И по отношению к кому?
   - Вот, Алексей Петрович, выходит, и вас забрало.
   - Меня это не может не интересовать, тутошний... волхв, прости, Господи, намедни мне напророчил беду, коли я к вам явлюсь.
   - А нечего было спрашивать. Моему дядюшке он тоже посоветовал не искать на Арачинских болотах. Тот до его слов и знать не знал о них. Так это, как в сказке о Ходже Насреддине, когда он велел не думать о белой обезьяне - все только о ней и думали. Так и дядюшка мой захворал мыслью об этих болотах. А потом и в самом деле подхватил там странную заразу, которая и свела его в могилу. Будто сгорел изнутри. Нам ведь людям, как? Скажи: нельзя, так мы именно туда, грешные и поскачем. Скажи: добродетель - нам скучно. А вы занятный человек: в наших краях без году неделя, а всех уже повидали.
   - К колдуну, если вы о нем, нас бурей занесло.
   - Оно конечно: выходит, там случайность, тут везение, а благодаря им вы уже и заглавное лицо в действии. Немного напора - и мы все тут у вас по струнке будем, а?
   - С чего бы мне приписывать собственные наклонности? - ответил я нелюбезно.
   - Как бы то ни было, говорят, талантливому человеку любая случайность...
   - Говорят, доброй свинье все впрок, - перебил я его, будучи готов уже даже к ссоре.
   Он рассмеялся, хлопнул в ладони и приказал распечатать еще бутылку.
   - Простите меня, Алексей Петрович! Я просто ревнив не в меру.
   - Будет вам, - остыл и я. - Скажите лучше: кроме этнографических доводов, кои не могут служить верными доказательствами, какие подтверждения мифу вы нашли?
   - Евграф Карлович, долго вам еще осталось? - спросил Прозоровский доктора.
   - Дня за три начерно управимся, Александр Николаевич.
   - Вот сами и увидите. Я вас для того и звал, да не думал, что скоро явитесь.
   Я же попробовал вернуть разговор в интересовавшее меня русло.
   - И после поражения сил света мир под влиянием зла погрузился в пучину греха, выходит так?
   - Оно и так, да как бы ни хуже.
   - Значит, и вы ничего не хотите сказать откровенно...
   - Отчего же? Я не намерен вам сказок пересказывать. Я ученый, и сам не все еще знаю, а если и скажу бездоказательно, то вы не поверите. Проверить захотите.
   - Разумеется, желал бы убедиться своими глазами.
   - Вот и я хочу того же, чтобы вы не легендами питались, а наедине с глазами и без моей подсказки сами сделали выводы, а после уж и сравним, ну, по рукам? Что может быть интереснее, чем делать открытия в нашей науке?
   Мы подняли бокалы за новые находки, причем, если я вознес свой высоко, а князь чуть ниже, то четверо посвященных и вовсе едва оторвали донышки от стола. В иной раз это выглядело бы смешным, но мне стало неуютно. Из всех присутствовавших лишь один я находился в неведении, прочие же как-то неловко тупили взоры. Посему я постарался скорее кончить трапезу, сославшись на скверный аппетит после путешествия, и с позволения хозяина отправился осматривать его необъятную коллекцию, а вскоре и сам он присоединился ко мне, давая пространные разъяснения своим реликвиям.
  
   Пробило десять. Велев лакею взять самый большой подсвечник, Прозоровский повел меня в подвал, назвав его винным погребом.
   - Дом этот выстроил мой дед, тоже большой ценитель прекрасного, в том числе и вин, он там хранил несметное количество бочек, а я уж приспособил под музеум. А пуще вин он по религиозной части был знаток. Любил Византию, с турками всю жизнь: то воевал, то торговал, и после каждой войны все прибыльнее. Тут все в таком духе - и церковь и больница. А фундамент старый, едва ли не греческих времен, что тут стояло - не знаю, но дядюшка сумел и в нем отрыть немало. А я не копаю - не охота как-нибудь узнать, что живешь на кладбище, хоть и древнем.
   - Мне колдун тоже совет дал - не копать слишком глубоко.
   - Видно, будешь копать.
   - Кто он, этот старик?
   - Я этого знать не намерен. Советы он раздает, что твоя Кассандра. Остерегает всегда правильно, только все прут наперекор. Видно, дар ему в наказание, а не в награду, как иным святым.
   - Или не он, а мы все своевольные упрямцы.
   - У него советы один другого хуже. Только бездельникам годятся. А у делателя всегда с одного боку Сцилла, с другого Харибда, - пробурчал он недовольно, словно оправдываясь в чем-то.
   - А может, на роду написанное, не нам менять?
   Князь сощурился и скривил мину, из которой можно было сделать какое угодно заключение.
  
   Мы спустились, наконец, по винтовой лестнице, и слуга разжег факел. В глубоких нишах вдоль стены я увидел части скелетов каких-то животных.
   - Это уже не к археологии имеет отношение, а к палеонтологии. Я же не силен в ней, коллекция в Москве скромна, куда ей до вашей.
   - Обширней моей нет в Империи. - Прозоровский подвел меня к ним ближе. - Да и в мире, я полагаю. Ископаемые останки шерстистого носорога, буйвола и мамонта, подаренные еще Палласом моему деду.
   - Неужто они извлечены в этих краях?
   - Нет, их Паллас привез с собой из Сибири, кое-что я выменял в Париже, а вот и местные экземпляры, - он обратился на другую сторону, в совершенную темноту, где по всему судя, находилось немалое пространство. - Большинству еще и названий нет.
   Дворецкий подошел с факелом к круглым зеркалам, перед которыми были расставлены плошки с какой-то горючей жидкостью и один за другим поджег большие фитили. Рефлекторы, отразив яркое голубоватое пламя, бросили свет вдаль, и глазам моим открылось жуткое и величественное зрелище.
   В гигантском зале с циклопическими колоннами, вершины которых образовали широкие стрельчатые своды, делавшие из нас ничтожных насекомых, я увидел громадные скелеты чудовищных существ.
   Мне доводилось созерцать изображения древних ящеров, но я и представить себе не мог их истинных размеров сравнительно с собой.
   - Как вам моя кунсткамера? - громко воскликнул князь, и эхо дважды вернуло его слова.
   Тени скелетов в прыгающих бликах широких лучей метались из стороны в сторону, то скрывая, то открывая нагромождения новых исполинов за ними. Голова у меня шла кругом, я замер в страхе восхищения, не в силах сделать ни шагу.
  
   Князь что-то говорил, голос его звучал взволнованно и гордо, он бросился вперед, увлекая меня, и я, поминутно оступаясь на каких-то окаменелых позвонках, брел, задрав голову, следом. Повсюду надо мной громоздились чудовища, собранные так искусно, что, казалось, они могут вдруг одним движением разорвать путы, удерживавшие их вертикально и наброситься на нас.
   Время забыло спуститься в это подземелье, лишь далеко-далеко за полночь мы поднялись наверх, и я почувствовал изнеможение.
   Было мне как-то не по себе, когда под завывания ветра в отдушинах, укладывался я один в огромной стылой комнате, так же отдаленно напоминавшей спальню, как подвал князя винный погреб. Повсюду в темных углах мне чудились оскалившиеся пасти.
  
   Утром погода не улучшилась, но ветер стих, и низины окутывал туман.
   За завтраком Прозоровский еще раз представил мне своих коллег, теперь уже в подробностях рассказав, какую роль играл каждый в создании собрания. Несмотря на обилие и разнообразие кушаний, мое нервное возбуждение от ночных впечатлений не оставляло аппетиту совершенно места, и я удовлетворился двумя бокалами прекрасного вина, кофе и икрой, что придало мне сил для новых изысканий. Князь же, вместе со своими помощниками, привычный ко всему, кушал гораздо плотнее.
   - Вы недолюбливаете Бларамберга и Стемпковского, что же, вы совсем не знакомили их с вашими открытиями?
   - С отдельными экспонатами только, в силу того, что ископаемые звери вызывают у них приступ мигрени. Они интересуются только творением рук человеческих, а я преклоняюсь перед гением Творца истинного, - он развернул ладонь бутоном пальцев вверх.
   - Странно... - сказал я.
   - Что же в этом странного, право? - перебил он. - Рыщут по округе на деньги казны, ковыряют, что поближе лежит, да подороже стоит. Славу добывают в заграничных академиях. Чем они от Келера отличаются? Только тем, что тот в Северной Пальмире царь, а они в Южной.
   - Прошу меня простить, не в этом я вижу странность. Студентом мне представлялось сообщество ученых башней из слоновой кости, хрустальным дворцом, где все науки, как сообщающиеся сосуды, и все знания служат строительству единого здания. А на деле выходит, что есть неприязнь, корысть, бездарность. Келер презирает Бларамберга, тот сторонится вас, Стемпковский ищет признания за границей, вы всех их избегаете. Но мне чужда такая разобщенность. Я уважаю и ценю труды каждого в своей области и, смею надеяться, сам кое-чего достигну в науке.
   - Тогда вы счастливый человек, - заключил князь. - Но это ненадолго. Пройдет время, и вас будет раздражать все, что идет чуть в стороне от ваших идей. А пока у вас есть возможность впитывать - изучайте. Я дам вам пищу.
   - То есть вы не приглашали к себе Ивана Павловича?
   - Какое! От него просились, да я уклонился. Да не во вражде я с ними, - поспешил уверить он, - мне сейчас недосуг ни с кем воевать. Я тому год, как видел Стемпковского, так прослушал курс часа на три, сам же при этом не проронил ни слова. Иван Павлович приезжал до вас, да я сослался на отлучку, и в правду врать не пришлось, провожал жену в вояж. Хорошо, он предупредил загодя, мы смогли подготовиться, Мария Ивановна так особенно рьяно засобиралась в дорогу, хотя накануне еще хандрила. Но чтобы он не больно серчал, я подсунул ему одну странную вещицу, через одного человека, который на меня работал, да оказался негодным и за мной же шпионил, да, хорошо, что сам сбежал. Крал у меня находки, а потом продавал, м-да...
   - Что же за вещь?
   - Видится мне чрезвычайно приметной, камень со знаками, каббалой пахнет, уж музейные архивариусы лучше меня с ним справятся.
   - Думается, Иван Павлович ворованное покупать не станет.
   - И я полагаю в нем чистоплюя, но не он, так его работники в музее клюнут, уж попомните.
   Мы беседовали с видимостью спокойствия, но с лица князя не спадала маска озабоченности, а с моего лицемерия. Я твердо решил оставить покражу у себя, раз уж Прозоровский сам отослал ее.
   - Не хотите ли вы создать у себя кружок просвещения и науки? - поинтересовался я. - Ваша работа заинтересует лучшие умы со всего света.
   - Мечтал об этом, - князь помрачнел и замолчал на минуту. Я не торопил его, было видно, что он делает над собой какое-то усилие, преодолевая нечто, мешавшее ему говорить. - Мечтал, до тех пор, пока неумолимый рок не толкнул меня осушать Арачинские болота.
   Его ладонь твердо ударила по столу. Трапезу быстро кончили. У всех было понурое расположение духа.
   - К чему рассказывать. Едем, скоро сами увидите.
   Швейцар вынес мне макинтош, такой же, в какой оделся и князь, что оказалось кстати под сыпавшем с неба нудным дождем. Наряд довершили кожаные кепи, и после уж нас было не отличить от настоящих англичан, чему наместник, доведись ему зреть нас, оказался бы, наверное, рад.
  
   Поначалу я принял старое русло за твердую дорогу, но потом догадался, что мы движемся извилистым путем в сухих берегах. Князь поведал:
   - В древности река текла в другом месте, но после катаклизма русло изменилось, превратив старицу в топь, питаемую лишь дождями да ключами. Наш Евграф Карлович предполагает, что поток запрудили с умыслом, чтобы залить всю низину, а уж потом вода сама нашла другой исход. В свете открытий такая гипотеза не видится мне невозможной.
   Впрочем, радость моя была преждевременной, вскоре нам пришлось покинуть удобный путь, и уж тогда мы помучались в бездорожье, размытом к тому же до грязи противным дождем.
   Все же в полдень мы стояли в местности, унылый вид которой я не могу вспоминать без содрогания. Казалось, что все радостные ландшафты и природа этого обширного края существуют в своем благообразии лишь благодаря тому, что здесь для соблюдения закона равновесия собралась странная необъяснимая грусть.
  
   Повсюду, насколько можно было различать в туманной дымке, расстилалась водная гладь, утыканная, словно шахматными фигурами, большими округлыми валунами. Никакой даже самой чахлой растительности взгляд мой не приметил, впрочем, видимость простиралось разве шагов на сто. Саженях в сорока от сухого места, где мы остановились, возвышалась широкая круглая башня, уходившая основанием под воду, а разрушенной верхушкой превышая втрое мой рост. Часть работников принялась разбивать походный лагерь и готовить обед, мы же с князем медленно отправились вдоль берега к какому-то временному бараку, около которого вверх дном лежали лодки.
   - Что за блажь привела вас в эту юдоль?
   - Болота прекрасно сохраняют останки, не хуже мерзлоты Сибири, в которой находят мамонтов, и не только окаменелые кости, но и внутренности, и шерсть. Мне удавалось находить иной раз целые, нетронутые экземпляры небольших особей, чаще современных нам, но случались и удачи, я описал несколько вымерших видов, неизвестных дотоле натуралистам. Здешние болота имеют весьма древнее происхождение, об этом говорит геологическое сложение того русла реки, по которому нам так удобно было ехать, посему я и рассчитывал отыскать немало замечательного.
   - То, где мы стоим, дно бывшего болота? Ни травинки, ни деревца. Эти ямы - следы ваших копателей?
   - Да, это дно, понимаю, вам не по вкусу этот пустынный ландшафт после моих кущей, но таковы и медицинские изыскания, когда приходится вскрывать тело. Будь погода ясной, вам открылось бы куда более жуткое зрелище...
   - Полно вам, князь, у меня, признаюсь, и так кровь в жилах стынет.
   - Ведь стоим мы на дне обширного кратера, - продолжал он бесстрастно, - уровень болота был выше нынешнего, закрывая башню. А растительности тут предостаточно, и буйная она, как нигде, она и сейчас такая в нетронутой части. Еще мой дядя драгами расчистил трясину до чистой воды, но отвести ее досуха не сумели. Глубина тут невелика, и двух аршин не будет, но дамба дает течь, а подземные ключи постоянно сочатся. Хляби небесные пополняют озеро в свой черед. Работы не ведутся второй день из-за дождя, но все же края болота доступны для раскопок, и под толстым слоем ила есть нечто.
   - Насколько велики топи?
   - Немалы, тянутся верст на двадцать отсюда, и поперек еще пять, но пока доступна только верхняя часть.
   Мелкое озерцо покоилось мертвенно и тихо, каменные глыбы, как казалось, имели какой-то смысл. Я сказал об этом князю.
   - Желаете, подплывем.
   Он подал знак, и двое бородатых мужиков с нескрываемым неудовольствием перевернули одну из лодок и стащили ее в воду, породив никчемный плеск в тишине, от которого по коже у меня пробежали мурашки.
   Все во мне сопротивлялось этому, но я решился и как сомнамбула ступил на плоское дно челнока вслед за князем. Тотчас же молодцы оттолкнули ее шестами, и мы заскользили в тишине, тумане и сумраке, порождая больше воздушных колебаний, чем сама природа. Вскоре уткнулись мы в одну из глыб. Вблизи камень выглядел больше, чем казался с берега. Его поверхность местами облетела уже от болотных наслоений, но по большей части они все еще скрывали его тайны.
   - Что это за камень? - спросил я тихо, но ответа не услышал, впрочем, князь мог и не разобрать.
   Я осторожно провел рукой по сухой бурой корке, и она чешуей осыпалась с камня, обнажив замысловатые руны на желтоватой поверхности, в которых разобрать что-либо не представлялось возможным.
   - Вы видели? - спросил я, обернувшись к нему. - Здесь что-то написано.
   Прозоровский кивнул.
   - Теперь вы понимаете, что за проклятое наследие досталось мне от моего дяди. Он потратил шесть лет и почти все сбережения, стремясь добраться до тайны болот, но так, к счастью, и не преуспел. Однако в этом преуспел господин Кауфман, которого выписал я из Голландии. Все отговаривали меня, но дядина страсть передалась мне, и я уж не мог остановиться.
   - Почему все так опасались этого? - спросил я, но поймал недоуменный взгляд князя. - Впрочем, нет, я понимаю. Суеверия... имеющие некоторое основание... Я спрошу иначе: ведь никто же не знал, что таится под слоем тины и ила? Или все-таки?..
   - Нет. Это суеверия, как вы изволили выразиться. Только правда оказалась хуже.
   - Кажется, там есть очищенные камни?
   - Да, некоторые мы осмотрели, впрочем, бегло.
   - Задам вопрос, который меня занимает: вам удалось прочесть эпиграфы?
   - Нет, и, полагаю, это невозможно. Они скверно сохранились, и, скорее всего, несут... церемониальный смысл. Я встречал похожие в некоторых курганах, позднего периода. Их расшифровали. Такая сплошная круговая надпись, это... заклинание.
   - Заклинание?
   - Да.
   - Кто же сделал это, и с какой целью? Здесь можно насчитать более сотни камней, а осушаемый участок так мал...
   - Двести восемьдесят три. Сейчас многие сокрыты дымкой.
   - Этот участок болота был избран вашим дядей намеренно?
   - Случайно, он ближе всего к усадьбе.
   - Если предположить, что болота равномерно скрывают под собой такое же, то...
   - Более сотни тысяч, - спокойно закончил Прозоровский.
   И тут я, сам не ведая, зачем это говорю, а скорее просто под влиянием атмосферы и миазмов загадочного озера в попытке успокоить себя воскликнул:
   - Но никакие заклинания не имеют силы!
   - Возможно, это знаем мы с вами сейчас, но те, кто их чертили, могли верить во что-то иное, - еще более хладнокровно ответил он. Подбадривая себя, один из гребцов с громким харканьем плюнул в воду. "Нечистая сила", - пробормотал он.
   Мы подплыли к валуну, уже отертому с верха до воды. Только стоя в рост, я мог сравняться макушкой с его вершиной. Весь он был испещрен знаками.
   - Да, разобрать что-либо нелегко. Видно лишь, что поверхность прежде обработали, и я могу с некоторой осторожностью заключить, что камни перемещали сюда.
   - В этом у меня нет сомнений. Неподалеку есть выходы породы, похожей на эту.
   А можно ли проникнуть в ту башню?
   - С известной осторожностью - милости прошу.
   Я попросился в башню только потому, что мне хотелось держаться ближе к берегу, хотя не два аршина глубины пугали меня. Что-то незримое витало в атмосфере, какой-то печальной тревогой пронизан был целиком видимый круг вещей.
   С одной из сторон свисала веревочная лестница, так что мы с князем в минуту оказались на вершине, а вернее, на одной из площадок винтовой лестницы, которая одним концом уводила в воду, другой же ее край обрывался прямо у наших ног.
   - Судя по всему, кладка кончалась выше.
   - Я полагаю, что до разрушения они обозначали что-то вроде рубежа. Или служили капищами для ритуалов.
   - Так их много?
   - Я предположил следующее: странно, наугад ткнув пальцем в небо, угодить на важную находку, сходной с которой нет. И, простите за неуместный здесь каламбур, как в воду глядел: вскоре нашлись еще две, они хуже сохранились, и выступают из воды не столь значительно. А ведь и осушена только мизерная часть. Кстати, именно в этой башне найден предмет, что я отправил Бларамбергу.
   В этот самый миг какой-то редкий порыв ветра на мгновение сдул молочную пелену с коричневой лагуны, и я вздрогнул от открывшегося мне величественного и ужасающего вида: повсюду, насколько мог видеть я теперь, словно истуканы или воины стояли эти однообразные и ровные камни. Догадка, которая явилась мне, как только увидел я болото впервые, и которую отгонял доселе, вновь возникла в моем разгоряченном мозгу с такой силой, что я ужаснулся.
   - Это некрополь?! Валуны напоминают надгробия, только чрезвычайной величины. Но кто похоронен здесь? Кто соразмерен этим камням?
   На лице князя растянулась усталая зловещая улыбка.
   - Это легко узнать, - ответил он, движением ладони предлагая спуститься обратно в лодку, и скомандовал гребцам: - Давайте к берегу, на обед, а после - к раскопу.
   Портвейн чуть согрел мои внутренности, но не влил веселия в душу.
   - Я думал поначалу, вы археолог? После вы огорошили меня своей зоологической коллекцией. Теперь - не знаю, что и думать.
   - Отнюдь, археология - страсть дядюшки, моя же - доисторические виды. Но, как он искал черепки, а наткнулся на пласты с ящерами, так и я совершил обратное. Это произошло случайно, если случайностям вообще есть место в Божьем мире.
  
   Обед оказался тем более кстати, что я почти не завтракал, ожидая совсем иного приключения. В шатре мы немного обсохли у медной походной колонки, какие применяли в войну еще французы. А вот кулинарных рецептов я, как ни стараюсь, вспомнить не могу, ибо все мысли мои тогда поглотили новые впечатления.
  
   Мы вышли на берег в полуверсте от места, где стояли лошади, за пеленой мороси и скользящими по воде испарениями они скрылись совершенно. Стало еще более промозгло и зябко, чем поутру, дождь усилился. Но меня бросило в дрожь, когда сделав несколько шагов и перевалив через невысокий гребень песка и слежавшейся глины, я заглянул в жуткую воронку раскопа. В лужах воды там и сям лежали поваленные валуны и проступали кости.
   - Это же люди! - воскликнул я в негодовании. - Вы раскопали могилы?
   - Этим, как вы изволите выражаться, могилам, не одна тысяча лет. Если принять скорость илистых отложений за постоянную величину, около шести тысяч.
   - Но эти надгробья делают могилы вовсе не безымянными.
   - Возможно, я и согласился бы, но учтите: могилы фараонов подвергаются исследованию, здесь же дело куда загадочней. Камней, извлеченных нами всего шесть, а скелетов людей дюжины полторы, ведь сейчас на поверхности мы видим лишь часть.
   - Что же из этого следует? Рабы построили этот некрополь, но сами погибли от непосильного труда и остались тут же в земле?
   - Это спорно, но ясно то, что здесь похоронены и те, кому воздвигнуты монументы.
   - И вы, смею предполагать, нашли их.
   - Да.
   - Кто же они? Знать, богатые члены общества? Впрочем, их количество заставляет думать о другом объяснении.
   - Терпение, прошу вас. Я хочу, чтобы вы следовали путем рассуждений, но ни в коем случае не чужих, в данном случае моих, выводов.
   - Вы хотите, чтобы я следовал путем ваших рассуждений и пришел к вашим выводам. Потому как к другим прийти будет и невозможно.
   - Ошибаетесь. У меня нет выводов, иначе я не звал бы в помощь Общество.
   - Вы что-то нашли под камнями, - напомнил я, теряя терпение, к которому так призывал князь.
   - Туман усиливается, - вместо ответа сказал он. - Скоро здесь все затянет. Нам пора возвращаться. Пока доберемся - и вовсе стемнеет. Так или иначе, все находки уже у меня в имении.
   Но в этот момент мы услыхали издалека три выстрела подряд, а после и отчаянный вопль, достигший нас сквозь мглу, хотя кричавшего не было видно:
   - Дамбу размыло! Спасайся! Верхнюю дамбу прорвало!
   Князь схватил меня за руку:
   - Не в лодку! Кругом! Так скорее. А не то нас смоет.
   - Что произошло? - спросил я уже на бегу.
   - Размыло верхнюю дамбу. Значит, скоро вода достигнет нижней, вал перекатится и будет здесь через семь, много - десять минут. Зависит от того, как долго выдержит плотина до полного обрушения. Волна будет нешуточной.
   - Такое случалось?
   - Бывало однажды, и тоже, конечно, в ливень, и раскоп был пуст. Но сегодня мы оказались в самой середине. - Бегите к башне! - скомандовал он, впрочем, зря. Мужики и так припустили вовсю.
   - Не лучше ли прямо к каретам?
   - Этого берега не будет. А до старого мы не поспеем ни так, ни верхом. Надеюсь, сигнал там слышали, и уведут лошадей.
   Рев надвигающейся воды звучал тем ужаснее, что за туманом ничего нельзя было различить. Сначала поверхность болота покрылась рябью, но скоро страшный грохот возвестил нам о прорыве плотины. Волну я увидел, когда, задыхаясь, запрыгнул в лодку. Казалось, что она накроет нас через мгновение, что нам не дано достигнуть спасительной башни, но оказалось еще хуже. Оптический обман послужил причиной моей ошибки, волна оказалась гораздо дальше, давая нам надежду, но она тем самым была и гораздо выше, напрочь повергая весь мой опыт о виданных мною когда-либо водяных валах. Она накатывала, полукругом расширяясь по всему озеру, порождая отчаянный гул, грохот, гром. Я в ужасе наблюдал, как некоторые огромные валуны выворачиваются под гнетом волны. Князь, несмотря на свой возраст, добежал раньше и уже подавал мне руку, гребцы навалились, и через мгновения лодка стукнула стену. Сверху рабочие скинули нам еще веревок, так что вскарабкались мы, лишь на мгновение опередив твердую стену воды. В последний момент Прозоровский крикнул:
   - Хватайтесь! - но нам и не требовалось команды. Призывая милость Божью, мы рухнули для обретения устойчивости на колени, цепляя друг друга и упираясь в кладку, и в тот же миг нас ударила и накрыла могучая упругая масса.
   Через минуту, когда я, откашлявшись, открыл глаза и поднялся, то обнаружил всех в целости, по колени в воде посреди безбрежного озера, где нет ни брода, ни надежды.
   - Все ли здесь? - отдышался князь. - Лодки, конечно, унесло... Если кучера успели лошадей увести, то к полуночи подмогу пришлют, - сказал Прозоровский.
   Первое время холода мы не ощущали, по причине нервного потрясения, но уже через час у нас зуб на зуб не попадал. Вдобавок, стало смеркаться. Чтобы как-то согреть себя, мы пытались приплясывать на крохотном пятачке, сбившись потеснее в кучу, а мужики во всю мочь голосили о помощи.
   Когда стемнело, мы все увидели исходившее из воды золотистое сияние. Было оно слабым, и шло только из некоторых мест, но вряд ли кто из нас не ощутил в те минуты ужаса этих мрачных болот.
   Вот так и рождаются легенды о землях, которые едят людей: но это я думал уже после того, как часа за два до полуночи к нам подплыли две наспех залатанные лодки, и первым делом мы пустили в кругу добрую флягу с коньяком. Среди спасателей увидел я и Прохора, который не преминул шепнуть мне о своих предчувствиях и предсказаниях ("Поела земля людишек-то, и барин и простец - без разбору легли...")
   В доме нас ждала хорошая парная и горячий пунш, но весь следующий день пролежал я в лихорадке, обложенный грелками и, осушая кружку за кружкой чай с имбирем, гречишным медом и малиновым вареньем.
   Лишь под благотворным влиянием вновь появившегося солнца, чуть развеявшего тоску, пошел я к третьему дню на поправку.
  
   - Сегодня я покажу вам плоды наших трудов, к коим и вы с некоторых пор причастны, - сказал Прозоровский, присоединяясь к обеду в определенно странном расположении духа. Я ощущал в нем подъем, но в то же время лицо его горело высокой страстью, глаза вспыхивали, будто в них бродил еще тот жуткий отсвет Арачинских болот.
   - Вы можете более не заботиться ни о каких демонстрациях, Александр Николаевич, поскольку после наших злоключений я готов принять на веру что вам будет угодно, - я говорил совершенную правду, с жадностью поедая яичницу, жаркое, расстегаи и суп из баранины.
   - О, нет, Алексей Петрович, именно теперь, теперь вы должны это зреть, теперь вы истинно заслужили и подготовлены, иначе, что вы отпишете Обществу?
   - Вы все держите меня в неведении и тревоге, не знаю, право, чем я вам не угодил.
   - То ли, дорогой коллега, тревога. Вы истинной тревоги не ведаете, так что почитайте пока себя вполне счастливым.
   - Я вполне счастлив хотя бы от того, что болота пока не свели меня в могилу, как вашего достопочтенного дядюшку.
  
   Не хотелось, ох, как не хотелось мне вновь спускаться в подвал дома Прозоровского. Но я был еще более встревожен, когда мне объявили, что идти придется под самый купол, это значило, что там приготовлено нечто совершенно своеобразное, вовсе не подходящее коллекции упрямого князя. Только вдвоем мы и отправились туда.
  
   - Наверху вы тоже устроили музей?
   - Скорее, лабораторию. Есть прозаические причины, а есть символические. В куполе прорезаны окна, там светло, и нет нужды в прислуге. Я пока не хочу делать это достоянием простецов, от них проистекают все суеверия.
   - А поэтическая причина?
   Мы стояли напротив двух высоких и узких створок дверей.
   - Вспомните, Алексей Петрович, последняя битва. Битва сил света, высших! - сил, - голос Прозоровского звенел в полной тишине. Он сильным толчком отворил двери.
   - О, Господи! - выдохнул я, замерев после одного лишь шага.
   - Я нашел их, - сказал князь.
   Я чувствовал себя окончательно сломленным, раздавленным, ошеломленным.
   - Да побойтесь Бога, - прошептал я, оправившись через минуту от оцепенения.
  
   Под куполом, вытянутый горизонтально, висел скелет человека, скелет, во всем схожий с человеческим.
   Два только отличия было в нем: невероятные, вдвое большие пропорции и - крылья. Пара огромных крыл распростерлись над нами, и мне сделалось дурно.
   - Сядьте! - воскликнул князь, подставляя под меня стул. - Теперь вы знаете.
   Было очевидно, что работа над композицией только завершилась, повсюду в зале я видел разрозненные части других гигантов.
   Едва дав мне малую передышку, князь, словно принц Гамлет, взял в руку огромный череп, протянув его в мою сторону, и я вскочил. Будто огромная тень промчалась мимо и исчезла, но князя было не остановить.
   - Что вы творите? - брезгливо отстранился я.
   - Они прекрасны, вы не находите? Даже теперь, вот так, они - прекрасны. Мы так похожи!.. Вот он, рубеж покоя в тихом неведении, - сказал он. - Последняя битва состоялась здесь на самом деле. Это - ангелы.
   От гнева я едва мог взять себя в руки. Немыслимо. Страх покинул меня. Так играть со мной! Так издеваться над наукой! Я развернулся и молча отправился вниз. Князь следовал позади.
   - Это ангелы?! Господин Прозоровский, вы хотите уверить меня, что у них были земные тела и птичьи крылья? С перьями? Ангелы суть бесплотны! Это подлог, фальсификация! Кого вы хотите обмануть?
   - Ангелы стали бесплотны, когда их убили! А до того они существовали во плоти! Вы слышали о га-Багир, древнейшем каббалистическом сочинении?
   - Значит, по-вашему, выходит, что и бесы должны быть осязаемы? Но что-то не видно чертей в раскопе. Их должно быть множество, уж не меньше, чем ангелов. Они-то куда делись? Нашли рога, копыта?
   - Я не могу дать ответа, но и раскопки не окончены. Возможно, они захоронены в другом месте. Или их вовсе нет... Историю творят победители.
   Внизу я развернулся к нему лицом.
   - Кстати, как найдете, не премините сообщить, к какому отряду они относились: парнокопытных или нет? Вы искушены в классификациях.
   Прозоровский спокойно взирал на меня. В глазах его мог прочесть я сожаление и грусть, но ни гнева, ни осуждения не заметил я во взгляде том. Не таков, однако, был мой порыв.
   - Вы хотите, чтобы я сделал доклад Обществу? Союзная армия ангелов и людей билась с бесами при Арачинских болотах за четыре тысячи лет до Рождества Христова? Чтобы надо мной смеялись две столицы? Моя карьера в науке еще не началась, вы во сто крат весомее, но я не желаю, чтобы она тут же и закончилась. Впрочем, это хорошо, что я не так известен, как ваш наместник! Воображаю эпиграмму господина Пушкина. Это непостижимо уму! Не знаю, что вы тут выдумали, и из каких костей сложили, но вам надо остерегаться подобных изысканий, ибо ни один школяр не примет всерьез то, что вы учинили! Хочу предполагать лишь, что совершили вы это не по корыстному умыслу, а только из благих побуждений, хоть и с ошибкой. Допускаю, что вы приложили кости крыльев птеродактиля Кювье, к телу громадной доисторической гориллы, потом подвесили это на ниточки - и у вас ловко получился ангел. Но только я этому не проводник. Однако извольте, одну услугу я окажу вам: я ничего не напишу Обществу о ваших, с позволения сказать, изысканиях. Теперь же покорнейше прошу позволить мне вас покинуть.
   - Я не отпущу вас, пока вы не выслушаете меня.
   - Это мило, вдобавок я ваш пленник? На какое обращение могу рассчитывать? Заточение в винном погребе среди костей мамонтов, покуда не пополню собой вашу коллекцию? Уж, примите как последнее желание: крылышек к моим мощам не привязывать. Рогов также.
   Хохот князя раздался неожиданно и вряд ли мог показаться уместным.
   - О чем вы, дражайший Алексей Петрович! Прошу только пять минут вашего внимания, а потом уж поезжайте на лучших рысаках, что я дам вам. Принесите вина! Не из тех, не из тех погребов, помилуйте, из других. Клянусь вам, я не пытаюсь вас конфузить, и тому свидетели мои коллеги, которых вы могли бы по отдельности допросить. Скелет этот найден в целости, а не разбитым, как это случается с допотопными животными. Рядом с тремя из этих скелетов обнаружены каменные конусы, испещренные знаками, выточенные из того самого удивившего вас золотистого минерала. По твердости он не имеет равных во всей округе, потому, полагаю, его применяли для наконечников стрел. После истребления врагов, а иначе назвать это я не могу, место бойни было затоплено, запечатано победителями, образовав впоследствии болота. С тех пор земле этой и нет покоя...
   - Побеседуйте с митрополитом Евгением, князь, пусть хоть он отвадит вас от каббалы.
   - Я беседовал, за два дня до вас.
   - Что же он?
   - Сказал, что я нашел возможно куда более страшную вещь, чем полагаю.
   - Как бы то ни было, вы желали, чтобы я делал выводы сам? Так вот, мои останутся неизменными. Прошу меня боле не задерживать.
  
   Князь не успел поведать мне всего, что хотел, потому что тут перепуганный дворецкий объявил о прибытии депутации во главе с полковником Галицким. Не дожидаясь приглашения, офицеры вошли в залу следом. К моему удивлению, взаимные приветствия оказались вполне дружескими. Вслед за этим было доложено и официально:
   - Высочайше приказано пресечь распространение мифов, не уместных в виду Священного Писания. К князю Прозоровскому направить жандармов, с целью изъятия находок. Дамбу, разделяющую Арачинские болота, разрушить подрывом.
   Прозоровский предложил своему обвинителю кресло, и сам опустился напротив.
   - Вы опоздали, Арнольд Степанович, так что экономьте порох. Дамба размыта ливнем и более не существует. Раскопки затоплены.
   - Я обязан убедиться в этом и составить доклад. Соблаговолите приказать...
   - Прикажу не прекословить вам. Распоряжайтесь. Я ожидал вас, вы прибыли раньше. Что ж, такова воля Божья. Желаете вина?
  
   Я бежал от князя в расстроенных мыслях. Лошадей его брать не стал, довольствовался казенными, хорошо отдохнувшими рысаками, которые в заботах залоснились пуще котов после крынки со сметаной. Прохор был весел и подначивал меня, но я не обращал внимания, лишь посулил ему второй целковый за труды. Вечером, перебирая вещи, я обнаружил под сидением повозки ящик с полудюжиной цимлянского и записку:
   "Любезный Алексей Петрович! Верю в Вашу честность и беспристрастие. Помолитесь обо мне в Святой Земле, но не забудьте этой истории, ибо она правдива. Пусть будет Вам в утешение лучшее вино, кровь земли Новороссийской. Всегда рад принимать Вас у себя, Ваш А. П.
   Postscriptum. Все же задайте себе вопрос, зачем победителям было нужно скрывать победу, вместо того, чтобы, воздвигнуть памятник на вечные времена?"
   Французское издание Багир осталось у меня в руках, когда я сложил письмо.
   Так ехал я, через последние пред морем земли.
  
   Не отыскав в Одессе делегации, я отправился к градоначальнику, который утвердил мой паспорт приложением собственной печати, а Карантинный Полковник препроводил на корабль, шедший тогда же в Царьград.
   Там нагнал я поклонников, и вскоре стояли мы на Всенощном бдении, где служил Его Святейшество по случаю храмового Двенадцати Апостолов праздника, у него же я испросил благословение на дальнейшее странствие. В Российско-Императорской Коммерческой Канцелярии отобрали наши паспорта и выданы Турецкие фирманы, за что уплатил я 27 левов. Все это совершал я будто в бреду, переполненный впечатлениями родины, и лишь Литургия и исповедь на утро другого дня немного привели в порядок мои расшатанные нервы.
   С какой радостью описал бы я красоты и чудеса Святой Земли, где посчастливилось мне провести кроме путешествия с паломниками еще более двух лет, с каким удовольствием поведал бы о дальнейших трехлетних изысканиях в других уголках Востока, но рассказ мой не о том.
   Терзаемый угрызениями совести, отправил я с пути анонимно табличку в Керченский музей, где ее, без сомнения, передали бы господину Бларамбергу, и с увлечением предался любимым занятиям, исследуя наследие священных мест. Каково же было мое удивление, когда весьма вскоре получил я известие о смерти Ивана Павловича, избранного незадолго до того членом-корреспондентом Берлинской Академии. А на другой год та же участь постигла и Стемпковского, что еще более усилило мои тревоги. Мне в ту пору не удалось напасть на путь, могший вести к расшифровке древней надписи, да, говоря откровенно, я и не искал ее, будучи совершенно счастлив, полагая для себя историю с дорожным приключением давно оконченной; после и вовсе, бумага надолго затерялась среди иных раритетов.
   Но никогда не удавалось мне надолго отстранить тяжкие воспоминания о визите к князю. Много лишнего сказал я в запальчивости тогда, но не это терзало мою душу, иначе простого письма с извинениями стало бы достаточно. Нечто еще заставляло мой разум возвращаться к загадке.
   Из Палестины через Пустыню Каменной Аравии достиг я Синайской горы, откуда через Суэйзский перешеек прибыл в Дамьят, после же по озеру Мензале и чрез Розетский рукав на барке добрался до порта многолюдного Каира.
   В Гизе три долгих дня созерцал я среди песков мрачный лик обезображенного Сфинкса, и поднялся на вершину грандиознейшего из творений рук человеческих. Как возможно стало сотворить такое сооружение, сколько каменных блоков было воздвигнуто один на другой, размышлял я без устали, и думы мои неизменно возвращались к гигантскому кладбищу исполинов на просторах Арачинских топей. Невозможно объяснить всех обстоятельств гибели крылатых гигантов и людей. Невозможно - если не принять на веру страшную гипотезу Прозоровского, но тогда при одной мысли об ужасных победителях, запечатавших навек камнями и заклятиями следы истребления, у меня начинали шевелиться волосы.
   Проехал я множество земель, от самых порогов Уади-Гальфа в Нубии до Акры, Тира и Сидона, отыскивая и покупая древние реликвии и манускрипты, подолгу останавливаясь жить в монастырях и гостиницах, пока однажды в Сирии по истечении пятого года странствий, не попался мне апокриф, который продавец, хитрый араб, выдавал, насколько позволяли судить мои скудные тогда еще познания, за свиток какой-то утерянной части га-Багир. Более ничего объяснить он не желал, а, пожалуй, и не мог. Надо ли говорить, как затрепетало сердце мое при сих словах. Свиток казался очень внушительным, а ведомая миру Багир мала. И хоть древность его казалась сомнительной, цена подходила мне, и после торговли, ветхий папирус, который невозможно было разделить, без опасения повредить его безвозвратно, стал моим.
   Араб, которому я посулил, как некогда и Прохору, серебряный рубль, отыскал мне и самого добытчика, промышлявшего гробокопательством шустрого святотатца, который показал мне спустя день пути место обретения свитков. Ничего примечательного в каменистой пустоши неглубоких пещер не было заметно, и уже принялся я сомневаться в честности улыбчивого туземца, как вдруг взгляд мой упал на большой плоский камень из минерала наподобие того, что я украдкой вернул Бларамбергу. Я просил проводника вынести его на свет, он не без усилий извлек его из грунта и перекатил ко входу, где я мог осмотреть находку.
   После того, как я срисовал надпись, камень возвратили на прежнее место.
   Я долго сидел у входа в пещеру, пока провожатый не заставил меня подняться, показывая на высоту солнца и объясняя жестами трудности обратного пути. В лунке, из которой был извлечен этот валун, находилось что-то еще, что я нашарил рукой. Поразмыслив, я решил не искушать судьбу.
   В Дамаске один иудейский учитель по имени Хаим Цфат, говоривший по-гречески, взялся прочитать мне эпиграф за пожертвование. Прошло два дня нетерпеливого ожидания.
   - Знаете, что такое каббала? - перво-наперво спросил он, явившись, наконец.
   - Имею самые обобщенные представления.
   Он кивнул, удовлетворенно и снисходительно.
   - Я не могу посвящать иноверца в наши построения, поэтому скажу только, что здесь не сказано ничего. - Повстречав мой изумленный взгляд, он поспешил добавить: - Да, никакого сообщения в привычном вам смысле тут не содержится.
   - Это стоит не дорого, - пробормотал я обескураженный этим и готовый выставить его вон.
   - Увы, что имею.
   - Но для чего-то это было высечено?
   - Знаки в каббале имеют ценность сами по себе, разумеется, буквы и слова вполне можно прочитать, но сложить из них текста не получится.
   - Зачем нужно это?
   - Это послание читается только целиком.
   - Как это?
   - Как мы смотрим на слона. Ощупывая его по частям, мы ничего не поймем, хвост будет напоминать змею, ноги - стволы дерев... Слову как таковому придается большое значение, оно несет не только явное, но и скрытое послание... понимаете, куда? - зрачки его устремились ввысь. - Оно, если угодно, существует само по себе. Извольте, по отдельности, - он указал на несколько знаков, - это - цура - форма, а это манхигим, что означает начала. Вот кома, то есть, тело. Им противостоит пкигим, что есть служители. Это все применимо к ангелам.
   - К ангелам? Как объяснить тело и форму ангела?
   - Да, это необычно, - согласился он. - Но этому учит Багир.
   - Значит, целого слона в этом послании постичь вы не можете?
   - Эта таблица содержит только часть, возможно, очень малую часть целого. И, если вам интересно знать мое мнение, - он приложил руку к сердцу, придвинувшись ближе и понизив голос, - я бы ни за что не хотел увидеть всего целиком.
   Увы, он не знал, что моему воображению уже начала открываться страшная картина.
   - Раз вы не смогли удовлетворить мое любопытство относительно этого эпиграфа, может быть, попробуете другой? - я извлек порядком истрепавшийся лист с рисунком камня Арачинских болот.
   Рассчитывать на скорый ответ не приходилось, но уже вечером он явился в сопровождении почтенного старика.
   Тот молча протянул мне сложенный вчетверо листок и что-то спросил.
   - Рабби интересуется, откуда это у вас, - перевел Хаим.
   - Я сначала хочу знать, что это. После отвечу на ваши вопросы.
   Старик сурово заговорил, резким голосом подчеркивая некоторые слова. По лицу Хаима я мог судить, что и он сам был удивлен несказанно.
   - Вы живы, из чего рабби делает вывод, что вы не читали это. Рабби говорит, что это собрание знаков является губительным. Это род проклятия, составленный в глубокой древности. Расположение символов идеально. Все начертания такого рода считались утерянными, видимо потому, что проклятие имеет два убийственных направления: вовне и внутрь.
   - Значит, рабби прочитал его, но сам остался жив?
   - Мы не читали, а он лишь видел бегло. И не произносил.
   - Я не могу его прочитать сознательно, ибо не владею лексиконом и не в силах произнести речь, ибо не знаю звучания, следовательно, для меня это не имеет силы.
   - Каббала учит, что достаточно просто внимательно посмотреть на знаки, и это уже становится посланием.
   - То есть проклятием? Вы хотите сказать, что это - магическое заклинание?
   - Не имеет смысла спорить о словах, суть же этого такова, как и у молитвы, обращенной... - он вновь поднял зрачки в небеса. - Вы же не считаете молитву заклинанием? И, тем не менее, есть устоявшиеся формулы.
   - Молитва не имеет силы без умонастроения молящегося, без его искреннего желания, без веры. Все существо молящегося является посланием.
   Они посовещались
   - Хорошо, - кивнул Хаим. - Но рабби не советует вам никогда проверять обратное.
   - Кого проклинает это послание?
   Старик заговорил, пристально глядя мне в глаза.
   - Всех, кто покоится там, где вы его взяли. И всех, кто нарушает покой. Мы сказали вам все. Теперь черед ваш.
   Упрямец, я открыл цимлянское и молча убрал листок в карман.
  
   Через месяц, окончив, наконец, сборы, отплыл я из Яффы. Сердце мое стремилось на родину, но еще почти полгода не мог я покинуть Константинополя, где навсегда останется память о моей трепетной и грешной любви, из этого прекрасного и утраченного града, волею вещей предназначенного, но разминувшимся в течении судеб с братом царствовавшего императора.
  
   Вдохновленный видом Отчизны я, лишь завидев вдали Одессу, больше уж не покидал палубы. По мере того, как Южная Пальмира вставала из вод, все больше восхищения вызывали во мне ее картины, ставшие только прекраснее за годы странствий, и все большей радостью наполнялось сердце после долгой разлуки. К вечеру пароход "Нева" (если память не изменяет мне, в то время их именовали на английский манер стимботами) ошвартовался в Карантинной гавани. Обилие русской речи поразило слух, и тревоги мои отошли куда-то на второй план, покуда целый месяц май я, вперемежку посещая то обеды то обедни, радовался простым удовольствиям жизни и общения с соотечественниками. "Одесский Вестник" сообщил о моих изысканиях в странах Востока, меня наперебой звали с лекциями по географии и археологии. Получил я вскоре приглашение и от Императорской Академии Наук, и от моего славного Университета. Будущее расстилалось передо мной множеством стремительных дорог, которые волен я был выбирать, и у меня имелись в багаже и умения и знания и опыт.
   Раз в духовной семинарии, где я рассказывал об истории Святой Земли и своих впечатлениях от святынь христианства, я услышал вопрос:
   - А что вам известно о последней битве? - и я ощутил, как вуаль мрака снова сгустилась вокруг меня.
   В музее древностей, коему я лично пожертвовал часть доставленной коллекции, я выведал, что загадочная табличка была по смерти Бларамберга передана Стемпковскому. К моему удивлению, вскоре и оттуда последовал ответ, что господин Павел Дебрюкс двадцатого сего января затребовал ее для изучения под личное поручительство.
   Срочная депеша с предупреждением остерегаться опасного артефакта, посланная мною с курьером, уже не застала адресата в живых. Не буду описывать, как я разыскал злополучный экспонат, и как избавил от него человечество, отправив в пучины Черного моря.
  
   Через день я уже был на пути к имению князя Прозоровского. И хоть ехал я не спеша, стремясь лишь к тому, чтобы привести в порядок свои смешанные чувства, к исходу четвертого дня я уже лицезрел, как за эти годы липы и каштаны почти сомкнули над дорогой свои изящные ветви.
   Александр Николаевич прогуливался у фонтана, изображавшего сюжет с Лаокоонтом, и приветствовал меня, сощурившись от яркого солнца:
   - Надворный советник?
   - Произведен недавно в коллежские именным указом.
   - Скоро растут дипломаты, так и до канцлера доберетесь, - кивнул он как обычно, не выказывая положительных или отрицательных чувств.
   - Я не состою в дипломатах, хотя имел честь оказать определенные услуги Отечеству и государю в краях, которые, смею надеяться, хорошо изучил. Все же я человек науки, и имею к тому только расположение ума.
   - А я с тех пор в опале, как выражались когда-то. У тех, кому вы оказываете услуги. - Он не утратил остроты языка. - Не служу, отставлен. С тех самых пор.
   - Ту несчастливую бумагу от Государя Воронцову вез мой попутчик, Стефан, так я ему одному сказал как-то, полушутя, про вашего ангела, а после он в Иерусалиме принял постриг с именем Серапиона, - сказал я, помолчав.
   - Да, - ответил он и будто спохватился: - Что ж мы стоим? Прошу.
   Он провел меня в уже знакомый мне эркер, куда по настоянию хозяина было принесено обожаемое мною цимлянское, коему я сразу же начал отдавать должное.
   - Благодарен вам за тот ящик вина, - улыбнулся я. - Я долго хранил последнюю бутылку. Кое-что интересное и у меня есть для вашей коллекции. Однако приехал я не только с дарами, но и с извинениями. Я был не прав в ту весну, и, признаюсь, злорадствовал, нынче, однако, жалею, что ваша работа была прервана таким грубым и разрушительным манером.
   - Я не серчаю, - он сделал примирительный жест, - хотя, признаться, был задет некоторыми подозрениями. С моей стороны ребячеством было без предупреждения огорошить вас таким открытием. Мне следовало ввести вас в курс дела постепенно, привлечь к раскопкам, к построениям. Я же решил по-своему, в угоду тщеславию первооткрывателя, и оказался справедливо поруган.
   - В вашей поспешности была и положительная сторона. Поступи вы иначе, и я был бы лишен возможности лицезреть то, что видел, ведь это было тут же и конфисковано.
   Ночью, у большого камина за рюмкой превосходного портвейна я осмелился задать самые сокровенные вопросы:
   - Вы не вели больше раскопок на болотах?
   - Вел.
   - Не соблаговолите ли свозить меня на то место?
   - Увы, мне нечего боле показать. Дамбу мы не восстановили, я не осмелился нарушить негласного запрета, но воспользовался новым изобретением, кессоном для подводных работ. По прошествии двух лет эти изыскания также были мною прекращены.
   - Вы обнаружили что-то важное?
   - Кое-что, но не там, а у себя в библиотеке. Мне удалось пролить свет на один эпиграф о проклятии этого края, он содержится в некоем армянском сочинении в изложении Тимофея Сирийца: "земли те будут местом раздора и вражды, и не будет покоя на них, пока победители не покаются в своих победах и не исторгнут гордыню пред волей Всевышнего, пока суд их не осудит их, и совесть их не поименует каждого убитого от дел их". Что мы можем сделать? Только помянуть всех.
   - Но мы не можем помянуть каждого, - возразил я. - Александр Николаевич...
   - Продолжайте.
   - Расскажите мне о той табличке, что вы подсунули Бларамбергу. Вам было известно о ее... опасности?
   - Накануне я просил отвезти ее к ведуну... потому и отдал после, убивая двух зайцев. Зол я был на них, вот и решился. Думал, как Господь распорядится.
   - Тот человек, шпионивший за вашей работой, тоже показывал камень, прежде чем передать Бларамбергу, чему я стал невольным свидетелем. Мне на это намекнул сам старик, когда камень попал к нему в третий раз, будучи украден мной у Ивана Павловича.
   Прозоровский расхохотался.
   - Что вы видите смешного?
   - Много чего. Хороши же мы, ученые мужи! Один шпионит, другой покушается на жизнь, третий вор. Это нынче, а что дальше будет? Университетские будут сажать в кутузку академических... шучу, коллега, шучу... Хорошо бы, только проклятие этих земель было истинной и единственной причиной наших раздоров. За последние годы вы доставили первое хорошее известие. Я ведь корил себя за тот глупый и жестокий поступок, думая, что послал чашу яда коллеге, винил себя во всех смертях, а выходит, напрасно. Да и вы живы, значит, подозрения совсем пусты. Я-то совсем чуть не рехнулся на почве мистических начертаний. Нашел, нашел еще несколько таких скрижалей, да оставил в болоте, в уверенности, что они несут смерть.
   - Вы поступили верно, - и я поведал свою часть истории.
   - Гм, - помрачнел Прозоровский, когда я окончил. - Нет, видно нет конца проклятию.
   Я допил свой напиток, прежде чем решился окончательно.
   - Все же не за тем прибыл я к вам. Вы нашли останки... воинства... той стороны? Тех, что победили силы света?
   Князь медленно повернул ко мне голову, уголки его губ едва заметно растянулись.
   - Зачем вы спрашиваете, Алексей Петрович? Вы же знаете.
   Я налил еще портвейна и поцедил его маленькими глотками.
   - Вы правы, Александр Николаевич. Я теперь только знаю. Вы никого больше не нашли. Не потому, что бесы не погибали и не потому, что убрали погибших куда-то еще. Здесь вообще не было никакой битвы демонов против союза ангелов и людей, как полагал я и, думаю, вы тоже.
   Прозоровский со вздохом кивнул. Я думал не продолжать, но он вскинул на меня брови с любопытством.
   - Боюсь до конца называть вещи как должно бы. Скажу так: зло - это мы. Это люди истребили ангелов, чтобы коварно завладеть их наследством, всем без исключения, это мы - тьма, победившая свет и заполонившая мир.
   Он в отчаянии заходил по комнате. Вдруг остановился, обернулся порывисто, горячо воскликнул:
   - Вы пришли, наконец, к тем же страшным выводам, что и я. Мы - не просто зло, а наследники первых предателей, падших ангелов, потерявших крылья души, и обретших смерть. Уже после мы назвались людьми, чтобы истребить память о своем позоре. После и придумали себе в оправдание бесов-совратителей. Страшно думать, что ты на стороне добра, и что кто-то извне покушается на твою добродетель, но однажды вдруг осознать, что ты со своими праотцами - на той стороне. Участь наша ужасна.
   Я поднялся.
   - Все это так, кроме одного. Я не верю в ужасную участь. Все же Бог приходил, чтобы спасти нас, как бы мы ни были порочны от века.
   - Счастлив верующий, - пробормотал князь, прикрыв глаза. - А я пью цимлянское.
  
   Я долго ехал от имения Прозоровского, пытаясь примириться с тем, о чем догадывался и в чем имел возможность убедиться теперь. Проездом через Калужскую губернию, я остановился в Свято-Тихоновой обители. Мне требовался духовный совет. И остановившись там на три дня, я остался на тридцать лет.
   Еще не один год чувствовал я, как душа моя истончается под бременем тяжелых мыслей сиих, мрак и уныние заступают на место веры, а сомнения в догматах Святой Церкви переполняют мои мысли. И лишь трудом и смирением пришел я, склонив голову, на путь покаяния в иночестве, где молитвами о спасении мира стремлюсь стяжать Духа Святого и, как умею, исцелить раны, нанесенные гордыней отцов пред всеблагим ликом Создателя Вселенной и страстных душ наших, надеясь до последнего дыхания лишь на милость Его.
  
   Дни мои сочтены, но не по годам. Вчера открыл я, скудоумный, письмена скрижалей. Все просто: мы победили, а потом и назвали себя добром, как свойственно всем победителям творить историю. И сегодня мы, по-прежнему убиваем братьев, становясь убитыми сами.
   Долго еще те края будут ареной битв жестоких сердец, и переходить из рук в руки, от народа к народу, жаркой войной и худым миром, что и подтвердилось событиями последующей Крымской войны.
   У меня есть древний свиток, из которого за сорок лет смог прочесть я триста семьдесят четыре имени ангелов. Все они начертаны слева от двери, под Одигитрией. На стенах кельи моей как раз довольно места, чтобы уместить еще сто сорок три тысячи шестьсот двадцать шесть.

***

   Докладная записка профессора Московского Университета Прохорова К. Т. членам Русского Географического Общества касательно рукописи Алексея Петровича Рытина, в иночестве Димитрия, насельника Свято-Тихоновой, а после Оптиной обителей до своей кончины в 1876 году.
  
   Представленная выше рукопись (неопубликованная, известная в списках с 1880 года) содержит немало материала, который может быть подвергнут обстоятельному естественнонаучному анализу. Будучи ученым, историком и искателем древностей, А. П. Рытин не мог вольно или невольно не оставить указаний, которые могут ныне пролить свет на некоторые обстоятельства, ставшие, увы, более легендарными, чем породившие их мифы, распространенные в некоторых областях Новороссии и Крыма. Для меня, как исследователя, важно было, прежде прочего, отделить критический взгляд Рытина-ученого периода его экспедиции 1830 - 1835 годов от мистических умонастроений инока Димитрия времен написания хроники.
   По результатам, имею честь доложить следующее:
   Маршрут А. П. Рытина пролегал по местам, соседствующим с Желтыми Водами, название которых дано по характерному оттенку воды, обусловленному большим количеством солей и других соединений урана. Рытин упоминает желтые изразцы на одном из постоялых дворов, цвет которых получали при использовании этих примесей, а также белую глину, которую добывали в тех же областях и использовали для штукатурных работ.
   Известно, что уран испускает так называемые лучи Беккереля, в работах Кюри и Резерфорда исследуются три типа корпускул. Предполагают, хотя и не доказано вполне, что означенные невидимые лучи могут представлять опасность для организма человека, вплоть до летального исхода, особенно при попадании внутрь через дыхательные пути или по пищевому тракту. Во всяком случае, является неоспоримым факт ядовитости некоторых урановых солей. Можно предположить, что камни в Арачинских болотах также содержали вкрапления опасных минералов, что делало долгое нахождение там людей и животных опасным. Минерал с письменами, описанный Рытиным (уничтоженный им артефакт) мог иметь то же происхождение, и допустимо предполагать, что концентрация вредных элементов в нем серьезно превышала некую среднюю величину. Маловероятно, что смерть уже достаточно пожилых И. П. Бларамберга, И. А. Стемпковского и П. Дебрюкса (и самого А. П. Рытина) была вызвана влиянием минерала (а тем более шифра на нем) хотя он мог способствовать ухудшению состояния их здоровья.
   В свете некоторых теорий в области эволюции видов, она (эволюция) может проистекать из фактов так называемых постепенных мутаций, могущих быть вызванными разнообразными событиями, изменениями в климате, или влияниями излучений, в том числе радиоактивности. Таким образом, в этой местности могли некоторое время существовать уникальные твари, не имеющие аналогов в настоящем, и вымерших, как только произошло ослабление внешних факторов, поддерживавших их относительно видов-конкурентов. Существа эти могли быть также частично или полностью истреблены людьми каменного или бронзового века, как произошло с мамонтами, а район болот до затопления мог представлять подобие охотничьих угодий; косвенное указание на найденные наконечники стрел есть в тексте.
   Считаю целесообразным утвердить проект комплексной экспедиции на два ближайших сезона с целью всесторонних изысканий в местностях: Желтые Воды, Арачинские болота и прилегающие к оным.
   Некоторые примечания.
   С позволения Синода в келье Димитрия были произведены работы, в результате которых под сбитой штукатуркой действительно обнаружены имена, количеством, однако не 374, а 827, сделанных в разной манере, из чего очевидно также, что кто-то продолжал работу над свитками, упомянутыми в хронике, однако сами папирусы до сего момента числятся утраченными.
   Дом князя Прозоровского был почти полностью уничтожен пожаром в 1866 году. Некоторая часть экспонатов была передана владельцем в открытый годом ранее палеонтологический музей Новороссийского университета, остальное можно полагать безвозвратно потерянным.
   Миф о неспокойствии тех краев явно преувеличивает действительное положение. Крымская война случилась лишь несчастным эпизодом и не охватила сколь-нибудь обширных пространств нашего юга, но лишь по причине предвзятости стала для А. П. Рытина доказательством старого предания. Ныне трудно представить себе более тихие и процветающие провинции нашей Империи.
   1914 год, апреля 15.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"