По утрам чашка кофе побуждала мой мозг к абстрактному мышлению. Всё становилось интересным, поэтому я и не засыпала. На улицах носились рваные неуловимые паутинки стихов, в плейере играло что-то, заставляющее шагать тверже. На сердце было тепло и тихо.
А потом приходилось из этого утреннего рая нырять в метро, впихиваться в вагон и ждать, ждать, ждать... В сотый раз видеть какую-нибудь дурацкую рекламу. Например, ту милую девчушку с ясными глазами, которой позарез надо выпить три литра сока и не лопнуть. Наверное, когда она вырастет, то сможет пить пиво на спор. Она выйдет замуж, нарожает детишек с такими же ясными гляделками, и будет их поить соком и вспоминать своё погубленное телевидением детство. Но её уже престанут узнавать на улицах...
Поезд останавливался на станции "Чернышевская". Я искала на платформе одного человека, но его, как всегда, не было. И правда - что ему там делать в восемь утра? Осторожно, двери закрываются... Поезд набирал скорость, мимо мелькали отдельные человеческие единицы, потом черно-серый мрамор с белыми прожилками. Потом вдруг возникала тьма и мое отражение в ней. Я смотрела на себя и понимала, что мне хорошо, и вспоминала друзей и наши ночные кухни и чай, за которым мы пару раз заговаривали о вечном...
Я мог бы сделать шаг назад, но
это не то, что мне нужно.
Это только наши танцы
на грани весны...
... и зимнюю тьму за окном, и белые ночи за тем же окном, и поросшую лесом сопку, и проспект, по которому в любое время суток носятся машины. Я привыкла засыпать под их шум. А если выдавалось теплое лето, можно было пойти в лес на ночевку и встретить рассвет в первозданной тишине.
Не было никакого Питера. Никогда не было. Тот город, который так часто показывали по телевизору, был лишь вымыслом пиарщика Вавилена Татарского, придуманного Виктором Пелевиным. А Пелевина, скорей всего, придумала я, потому что никакого Пелевина тоже нет и не было. А меня, в свою очередь, придумали братья Стругацкие, БГ, Егор Летов и Винсент Ван Гог - еще до того, как я придумала их самих. Такие дела...
Мифический город исчезал, как только я приезжала домой, в Мурманск, и снова можно было гулять с друзьями, или играть на гитаре, или ночевать в тундре, или рисовать свои дилетантские картинки, или валяться на диване и смотреть телек до посинения, или с теми же друзьями нежно выводить "Кукушку" над Долиной и окрестными сопками. Миллион вариантов, море возможностей! Свобода, не равная смерти, и пронзительный телячий восторг - я дома!
Но было одно "но".
Каждый раз, когда я возвращалась из Питера после очередного проклятого семестра в своей проклятой академии, я замечала, что в мое отсутствие что-то изменилось. Знакомые и друзья становились более взрослыми или более толкинутыми, или то и другое вместе. У них заводилось несколько новых песен, несколько новых знакомых, пара новых увлечений и тонны новостей - а у меня не было ничего. В далеком вымышленном городе я ботанила, как медалистка, иногда ходила в театр, иногда еще куда-нибудь. Фотографировала старые дома, пила пиво в Летнем саду, голодала по неделе, когда кончались деньги. Встречалась с парнями, бросала, меня бросали, и всё было в порядке вещей. Скучно.
В Питере я была чужой, голодной городской крысой. А дома в это время все неудержимо менялось. Такие дела...
Удивительно, сколько мыслей может прийти в голову между двумя станциями метро.
"Площадь Ленина". Здесь вместе со мной выходила еще половина вагона. Многие сразу же мчались к эскалатору - успеть первыми, чтобы не топтаться в общей массе. Иногда я тоже так делала, но чаще шла к себе как обычно, попадала в пингвинью стаю, и продвигалась к эскалатору легкими шажками в толпе, сжатой стальными ограждениями. Мне было всё равно, быстрее или медленнее она движется, раньше или позже я выйду на поверхность. Абсолютно наплевать.
Потом я дожидалась автобуса.
Автобус - это была вообще отдельная тема. Отдельная ежедневная битва, отдельная ежедневная борьба за выживание. Обычно этим автобусом ехало много студентов, а также несметное количество разнообразных бабулек, которые ругались, что их оттирают от дверей и не уступают места. В чем-то они были совершенно правы: когда подходит автобус и открываются двери, тут уж не до вежливости. Как бы самого не затоптали.
Иногда мне всё-таки удавалось сесть, и рядом не маячила охающая бабка, и никто не хамил кондуктору, и всё было тихо-мирно. Красота. Тогда я смотрела в окно на голубое левитановское небе, слушала тяжрок, и мне даже нравилось, хотя к такой ясной погоде больше бы подошел "Аквариум" или ранний "Наутилус". К серому облачному небу идеально шли "Кино", "Мельница" и "Drolls". К метели - "ГрОБ". К дождю - Янка. У меня была музыка на все случаи жизни.
В автобусах очень удобно думать. Сидишь себе (или стоишь, если бабка всё-таки появилась), изучаешь пейзажи, и мысли сами собой рождаются в ошметках твоих распятых и расстрелянных учебой мозгов... Откуда-то всплывали мысли о театре и ОЛЕГЕ; воспоминания и прочие дивные картинки налетали, как маленькие вихри, и не отпускали. Память была как испорченный телевизор - включалась и не выключалась. И обычно этот процесс завершался гласом вопиющего в пустыне - ХОЧУ В ТЕАТР!
Театр тоже был отдельной темой. Это был мой оазис, мое спасение, веревочка, брошенная утопающему в удушливой канализации будней. Это был мой храм и мое божество. А ОЛЕГ был священнослужителем, и я им восхищалась. Когда я думала о нем и о театре, я переставала думать о деньгах и еде и на время будто становилась выше, умнее и благороднее. Я даже себе не могла объяснить, почему после каждого спектакля у меня вырастают крылья шириной со Вселенную и весь мир кажется прекрасным. И временами лукавый искушал мою грешную душонку: а что если... а может быть...ну хотя бы попробуй! Тебе же нечего терять, кроме своих цепей!
И неразумная душонка потихоньку поддавалась.
Однажды у нас с друзьями зашел разговор о смысле жизни, в ходе которого был сделан один удивительный по своей отрешенной обреченности вывод: "Жить так, как хочется, все равно не дадут. А так, как придется, жить не хочется". Я всегда это знала. Я часто об этом думала, особенно в автобусах. Большинство из нас - простые рабочие лошадки собственных судеб. Жизнь ведет нас по одной и той же борозде - детсад -школа -институт -работа -семья -пенсия... И все, кладбище. Осторожно, двери закрываются. Следующий остановки не будет... И мы покорно бредем по этой широкой дороге, плотно утоптанной поколениями таких же покорных, прошедших прежде нас, и щедро усыпанной трупами их надежд, и нам не приходит в голову свернуть. А если и приходит, нас тут же дергают за поводок и возвращают в строй.
Шаг в сторону расценивается как побег.
А самое ужасное в том, что мне не удастся продать свою душу - предложение намного выше спроса и кусочки моего внутреннего мира просто неконкурентоспособны на рынке душ.
От этой мысли становилось совсем паршиво...
Злобный неуклюжий хомячок моего счастья, где ты? Где лес? Где тропинка? Ничего не нашел, сам стал деревом, и тогда меня осенило - с сентября по ноябрь...
Опять была какая-то чертова лекция. Кажется, анатомия. На первых партах народ усердно писал, на задних - болтал, слушал музыку в плейерах, возился с мобильниками, читал анекдоты или ботанил какой-нибудь левый предмет, по которому следующей парой была практика. Ужасно хотелось спать. Я спряталась за спинами впередисидящих, уткнулась носом в локоть и отрешилась от всего земного. Темно, тепло, усыпляющий монотонный гул аудитории... На лекциях я редко засыпаю по-настоящему, но это был как раз тот самый редкий случай. Мне даже что-то приснилось, и когда лекция наконец-то закончилась и меня разбудили, я не сразу поняла кто я и где я , и от забытого сна осталась щемящая тоска. Непонятно было, что же такое мне приснилось. Может, разбудили бы попозже - я бы все запомнила. Черт...
Это была все та же тоска по чему-то утраченному. По безграничным возможностям, по нелепым мечтам, по тому времени, когда я еще верила людям и умела любить. Жизнь проходила глупо и бессмысленно, как будто еще и не начиналась. Она была тосклива, как крики чаек в плохую погоду, и хотелось еще раз начать все сначала - на этот раз так, как надо.
Но за спиной было уже целых двадцать лет и почти законченный энный курс этой долбаной академии, и я уже не мгла сорваться с поводка. Я отравилась ядом человеческих взаимоотношений, и единственное, что в этом мире могло измениться - это время года.
--
Июнь.
До сегодняшнего дня время было, но теперь его вдруг не стало.
Каждый день - среда, а я, мучительно содрогаясь, все жду, когда же наконец наступит четверг. Осторожное безымянное безмолвие мира наводит на размышления о безысходности бытия. Жир откладывается под кожей, каждый миг, каждую минуту. Скользкий, плотный, желтый. Жирный.
Это прекрасно.
Жизнь высасывает из тебя все соки, весь твой накопленный подкожный жир. Каждую секунду она требует от тебя сделать что-то, подумать о чем-то, сделать вдох, сделать выдох, проснуться и открыть глаза...
А в Питере уже тепло. Трава прет из-под земли во всю ивановскую, бодро зеленея своей молодой наивностью. Дождевые черви повылезали после вчерашнего дождя и дохнут на асфальте, раздавленные чьим-нибудь безжалостным шузом.
Недавно на меня накатило вдохновение, и я полночи писала стихи. Это случилось впервые за весь тот год, что я прожила в Питере. Пребывание в общаге, в одной комнате с двумя людьми, которые время от времени подходят и спрашивают, что это ты там пишешь, не способствует творчеству. В ту ночь соседок не было дома, и я самозабвенно творила. Мысли напрыгивали одна на другую, цеплялись, толкались, а иногда вдруг отступали и просто молчали, а я зверски пыталась найти их. Я снова чувствовала себя демиургом, снова ощущала свое сущеглупое существование и видела лицо того человека, которого я обычно называю "Я".
если мы те,
про кого был написан
наш паспорт...
...значит, я все еще есть. И это не может не радовать.
На следующий день я прочитала свою писанину и всю ее выкинула...
А теперь я сижу в комнате и ничего не хочу. Слушаю "Радио Максимум" и пью крепкий сладкий чай, одинокая и гордая, как крейсер "Варяг". БИ-2 играют какую-то грустную и правдивую песню - обычную для них песню с обычным для них настроением.
И вот я отпиваю чай и меланхолично думаю: а что же дальше? Этот вопрос велик и страшен, как Вселенная... Купить бы водки и нажраться. Но сомневаюсь, что это поможет. Надо просто переждать, и все пройдет.
Хренопоганый день.
Теперь играет LUMEN. Пронзительно и трагично. "Сколько было уже боли, сколько?...".
Поминки по молодости. В двадцать лет люди уже слишком взрослые, чтобы жить по-прежнему, а дальше - трясина и тошнота. Нечего терять...
И почему я себя чувствую так, будто мне уже лет сто? И будто я похожа на одну из тех лягушек, упавших в кувшин, только на этот раз в кувшине не молоко, а вода, из которой не собьешь масла, как ни трепыхайся?
Приходит Ирка и переключает радио на "Европу-плюс". На голимую и позорную попсу. Я злобно смотрю на нее. Но она не замечает. А потом мне становиться все равно. Я ложусь спать, а Ирка лежит на своей кровати и зубрит тест по физике. У нее завтра экзамен, и она в эту ночь не собирается спать.
Так хочется есть, что кружиться голова и возникают преступные намерения: а не стырить ли чего-нибудь вкусного и чужого из холодильника? Во мне просыпаются крысиные наклонности, но я все-таки ложусь спать голодной.
Всю ночь ворочаюсь с боку на бок, то ли засыпаю, то ли бодрствую, но никак не могу понять, сплю я все-таки или нет, и если не сплю, то почему уже полшестого и ночь пролетела так быстро. Ирка все еще зубрит. В полседьмого она уходит, а я вдруг засыпаю.
Встаю в двенадцать. Надо ехать в академию. Глаза бы мои ее не видели...
Еще один хренопоганый день. Башка пустая, как бочка, но это уже не в первый раз, поэтому я не боюсь. Я знаю, что в нужный момент в ней что-нибудь да появиться. И одновременно боюсь, что ничего не появиться и получиться облом. Вообще-то все так хреново, что хочется опустить руки и влиться в стадо...
В переходе у метро продают новый альбом ГрОб,а. У меня такой уже есть. Слишком много басов и слишком мало агрессии. Слишком похоже на "Долгую счастливую жизнь". Зато на обложке, внутри, есть хорошая фотка - на ней Летов похож на постаревшего и разочаровавшегося Христа, и на ногах у него - банальные черно-белые кеды.
Я тоже ношу кеды. Принципиально. Как символ моего образа жизни. Когда я вижу на улице человека в кедах, я думаю: "Вот идет мой брат", хотя это может быть какой-нибудь бомж или гопник. Но я же не знаю, кто он на самом деле, поэтому задумываюсь - а не панк ли он в душе?
Жаль, что не все панки носят кеды и не все, кто носит кеды, - панки. Было бы значительно легче.
Жаль, что кеды входят в моду - красные, зеленые, синие, розовые в цветочек и прочих мерзких расцветок. Меня это бесит...
В метро опять толпы. Странно, сейчас вроде бы не час пик. Втискиваюсь в полутемный переполненный вагон, двери закрываются и защемляют мою торбу. До следующей станции я терпеливо вызволяю ее, лишаясь нескольких булавок, цепочек и других украшений. Свирепею и наливаюсь ядом. На станции люди входят и выходят, меньше их не становиться, но в вагоне царит тревожная тишина: никто не разговаривает, не смеется, не кашляет, даже плейеров не слышно и мобильники не звонят. Вагон смахивает на кладовку, набитую восковыми фигурами.
А мне вдруг становиться страшно... Я даже не знаю, почему. Просто вдруг кажется, что весь мир смотрит на меня миллионами враждебных глаз. Тьма затапливает пространство...Это настоящий психоз.
Или просто рядом подпитывается какой-нибудь Темный. Или даже несколько. Но мне от этого не легче.
Снова все свалилось на меня одного, да так, что затрещали бедные косточки моей души...
...затрещали и хрустнули. Кто-то внутри меня онемел и умирает. Опять начались бзики, причем такие нехилые, словно мне опять лет шестнадцать или совсем четырнадцать.
Башню срывает начисто, и с этим надо что-то делать.
Поэтому я решаю в академию не ехать. Забить. Ну ее на хрен...
...и выхожу на "Чернышевской". Там тоже до фига народу, и в толпе мне страшно до умопомрачения. Страшно, потому что ИХ слишком много, а я - всего лишь маленький поганый панк-неудачник в грязных кедах и с торбой, лишившейся почти всех своих булавок и цепок.
В вестибюле люди стоят и смотрят через стекло на улицу. На улице льет дождь. М-да... Но оставаться здесь еще страшнее.
Я толкаю дверь и побеждаю всех - тех, кто стоит в вестибюле метро и боиться выйти под дождь. Дождь не может испортить мне прическу, промочить мою одежду и наградить какой-нибудь простудой, он вообще не может сделать мне ничего. Мы с ним заодно против толпы - столетний дождь и маленький, жалкий, нелепый панк победитель...
Как-то становиться повеселее. Совсем не страшно.
Шлепаю по лужам по давно знакомому маршруту - четыре поворота, три перекрестка, то мокрая брусчатка, то асфальт под ногами. Иду прямо по воде, хлещущей из ржавых водостоков, мимо жмущихся под козырьками и карнизами людей, которых мы только что победили. Дождь льет как из ведра. Волосы у меня промокли насквозь и с них капает, зато всякому понятно, что я иду куда-то не просто так, а потому, что для меня это очень важно - дойти туда, куда я иду.
Верующие, когда им плохо, идут в церковь. Вот и я иду к своему Богу - повидаться, узнать, как он там без меня. Давно у него не была...
Узкая тихая улочка со старинными домами, среди которых большая вывеска "ТЕАТР" как-то не особо заметна. Кругом ни души. Захожу в магазин, покупаю жертву - банку "Балтики" - и подхожу к театру. Он выглядит пустым и заброшенным, с него сняли все афиши - и "Лес", и "Трех мушкетеров", и "Чайку", и "Ромео и Джульетту", и "Доброго человека из Сычуани". На закрытых дверях висит объява, написанная большими четкими буквами: "НАЧАЛО СЕЗОНА 23 СЕНТЯБРЯ. ПРОДАЖА БИЛЕТОВ С 1 СЕНТЯБРЯ". И окна темны... Это меня огорчает. Что и говорить, это очень плохой знак. Даже если и не очень плохой, то все равно ничего хорошего. Это как будто приходишь за советом к другу, а тебе говорят, что его только что увезла "скорая".
Это называется "большой жизненный облом".
Впрочем, двери закрыты - но Бог остался. Он сидит там, внутри, и ждет, что я ему скажу, глядя в пустые темные окна его жилища, на которых изнутри остались следы клея от исчезнувших афиш. Я вскрываю банку пива, делаю первый глоток и думаю:
Вот и все, наверное. Пока все. Может, я вернусь сюда в сентябре, а может, и не вернусь. А сегодня я пришла прощаться. Скоро уезжаю домой...
Помнишь, как я пришла на спектакль в первый раз? Сомневалась, что понравиться, но вышла совсем другим человеком. Помнишь, как сначала я приходила с кучей подруг, а потом началась сессия и я стала приходить одна? Ходила, как самая упертая, даже просто посмотреть на афиши и вспомнить. После спектаклей сидела на улице, пила пиво и смотрела на актеров, которые расходились по домам... Скорей всего, это было глупо, и так мне и надо, потому что я все в жизни делаю не так и сама не знаю, чего хочу. Хорошо бы просто подойти к преподу, к декану, к соседу по общаге, к прохожему, в конце концов, и скромно так попросить: "А придумайте мне, пожалуйста, смысл жизни". А жизнь проходит и проходит. Я могла бы сделать шаг назад. Но это все равно не то, что мне нужно, правда?
Дождь слабеет, но не прекращается. На улице по-прежнему ни одного человека, и никто не видит, как я стою под дождем перед пустым театром с банкой "Балтики" в руке. Никто не слышит мои мысли.
Все опять глупо и бесполезно, и какая-то собака лает на меня издалека и рычит, как орудие смерти.