В одно прекрасное утро Змеем Горынычем овладела тоска. Жизнь на-пря-га-ла! Непонятно было только, отталкиваясь от какого слова: напряжение, запрягать, прятать, прясть?
Помимо прочих недостатков, эта зануда (жизнь) имела дурную привычку - каждый божий день накладывать новый грим и одевать новые бутафорские наряды. Так что в конце концов эти ее постоянные перепады - от гомерического хохота до религиозных слез и шаблонных лозунгов типа: "Учись смотреть правде в глаза!" сделали свое дело. Шарик лопнул. Змей Горыныч сдулся.
Причин для смерти долго искать не пришлось: сначала встал не стой ноги и рассыпал соль; затем в шкафу не оказалось ни одной пары чистых носков, ну и, наконец, за окном у столика для домино сегодня было не протолкнуться. Над ним зависли пьяные, распухшие от влаги "субъекты в серых капюшонах" и вот уже два часа как, в утомляющем раздумье, созерцали (п)оставленную кем-то "рыбу", давно потерявшую лоск былой бравады и уже изрядно попахивающую.
"Ну вот... - уныло протянул Змей Горыныч, - Теперь будет дождь", и у его левой головы под очками вновь забили хвостами неуемные пузатые головастики, правая голова при этом лишь шумно вздыхала, а средняя, по причине темных очков, осталась внешне невозмутима.
По всей видимости, утро было не таким уж прекрасным. Кроме того, если еще можно было верить маловразумительному отхаркиванию бабушкиного приемника, люди во всем мире продолжали заниматься любовью без презерватива!!! Нет, ну разве не повод для общечеловеческой депрессии?
...Похороны прошли тихо и почти незаметно, зато со всеми соответствующими событию атрибутами: черный дрес-код, водка, пьяные слезы на глазах. Извещения о смерти были посланы самым близким, но половина из них по причине крайней занятости и чисто географической отдаленности ограничилась письменными соболезнованиями. Причем одно было отпечатано на старушке-машинке, явно не выговаривающей буквы "р" и "м": "До-огой -ой З-ей Г-оыныч, как -не жаль..."
Но Змей Горыныч был доволен. Столько теплых слов в свой адрес он не слышал с тех пор, как, сидя в люльке, захлебывался овсянкой - за папу, за маму и прочих несуществующих родственников. Цветов было мало, но каждый отдельный экземпляр стоил цветника: высохший, редкой колючести кактус, удивительно напоминающий мумифицированного ежика; или вот "Ванька мокрый" - с едва распустившимся розовым цветом - Горыныч все изумлялся: "Как они сумели натиснуть такой маленький подгузник на такой большой цветочный горшок?"
А как тронул его этот корявый, с детской округлостью, почерк... "Ах, как жаль милого Гарика, он был такая зверюга... А его знаменитый тройной одеколон - О-о-о! - он просто сводил меня с ума. Он не знал, у меня на него аллергия. Как учую - ладошки сжимаются, кожа лопается - шерсть прорастает, глаза в темноте начинают светится и желания дикие возникают... Вы когда-нибудь пробовали лазать по карнизам или, может быть, играть с лунным светом, путая его с собственным хвостом? Вы много потеряли. У кошек, помимо девяти жизней, много других достоинств и привилегий. ...А тереться мордой, спиной о глупые лапы Большого Гарри - выпуская коготки и устраиваясь у него на коленях... Мур-рр..."
На своих поминках "усопший" церемонно прохаживался между гостями: черные джинсы, рубашка, даже бабочка черная, три черные бабочки. При этом он представлялся молочным братом покойного, чем и объяснял "отдаленное сходство".
...Неделя прошла в веселом однообразии. Голый, в домашних тапочках, Змей Горыныч сутками полулежал на диване, жуя зеленые, набитые "металлоломом и зубной пастой" яблоки и вслушиваясь в позывы бабушкиного радио. Изредка он менял декорации на плитку в ванной и, занырнув поглубже, слушал усиленные водой вопли соседки, то отчаянно-истеричные, то откровенно сладострастные.
Когда прошла вторая неделя, средняя голова (та, что в черных очках) порядком оплыла и стала похожа на приблатневшего Колобка; левая, подслеповатая, выглядела не лучше и все норовила прикорнуть на общих плечах; у правой же, поначалу певшей дифирамбы свободе "неживого образа жизни", неожиданно кончился словарный запас, лишь изредка выплывали скучные нелепые рифмы.
Соболезнования и цветы стали приходить все реже и реже, а после и этот скудный источник иссяк и покрылся плесенью. Приемник, как это и ожидалось последние пять лет, всхлипнув "Гуд бай, Америка!", наконец сломался, лишив тем самым почвы для безмятежного роста взлелеянную поначалу "мертвую философию".
В конце-концов, "в одно прекрасное утро" Змеем Горынычем... овладела тоска. Жизнь, надо читать "загробная жизнь", на-пря-га-ла. Он вдруг ясно, почти с восторгом понял, почувствовал, что перестарался, в две руки налегая на экзотику блюда с заманчивым, но малопонятным названием. Теперь, как никогда, каждой клеточкой своего переполненного желудка, он чувствовал, как она рвется обратно, наружу, - Жизнь без прилагательного впереди. Просто Жизнь...
А еще Ленка. Вечно бледная, как советские сосиски, Елена Прекрасная щеголяла сейчас в новом супер-стильном загаре цвета песков Африки. "Ах, как не вовремя я умер! - то и дело мысленно цокал Змей Горыныч, - Ах, как не вовремя..."