С женщинами студенту Окочурину везло. Но не так чтобы очень.
Вот, к примеру, сокурснику его -- смазливому и вечно похотливо похрюкивающему -- Армену Гоберидзе стоило лишь пальцем прищелкнуть, и барышни начинали виться галдящею стайкой буквально вокруг его гигантского носа. Армен даже иногда так уставал от них, что, бывало, притащится в каморку к Окочурину -- эдак ближе к утру, и еле шепчет:
-- Э-э, брат Окочурин, совсем они меня изъели. Все тело ломит. Спасу нет. Сбереги, брат. Сбереги... -- так и засыпал: в бессвязном бреду.
А всё, говорят, оттого, что как-то пустил Гоберидзе слух, будто он -- всамделишный граф. С тех пор, стало быть, и липли.
Что же до Окочурина, так он, душа простецкая, всегда по наивности считал, что барышням его, окочуринские, чувства и, правда, в первую голову важны. Да что там далеко ходить. Намедни познакомился студент Окочурин с некой полуооформившейся особой -- по-своему очаровательной гимназисткой Нирыбанимясовой. Была она не то чтобы первой красавицей в городе, но миловидна, нежна, пухлява, а главное -- чертовски юна.
Первое время с ними (с гимназистками), известное дело, просто. Скажет Окочурин своей Нирыбанимясовой: пойдем, мол, радость моя полуоформившаяся, в парк -- та сразу же и идет, мороженым угостится и сыта вроде, довольна. А позовет Окочурин в кино или же в кафе, так Нирыбанимясова всенепременно понимающе ответит: да лучше в другой раз, мой милый, ты и так мне вроде как люб. Но все равно хихикает преглупо, так что интеллект в ней сразу и не заподозришь. Но что с того Окочурину -- он человек увлекающийся, влюбчивый, за завесою дымчатых нирыбанимясовских глаз ничего и не видит вовсе.
Вот идут они как-то вечерком по темной-темной набережной -- полупрекрасная Нирыбанимясова собственною персоной да Окочурин в своих кругленьких очечках. Вокруг никого: только дымчатая завеса любви над водой стелется.
А окочуринская спутница как раз и говорит -- слегка извинительно даже:
-- Вообще-то, фамилья эта мне от папеньки досталась. А по маменьке я никакая не Нирыбанимясова...
-- Не Нирыбанимясова? А кто же ты, радость моя? -- влюбленно стискивает ее пухлую ручку Окочурин.
-- Это тайна... -- таинственно шепчет гимназистка.
-- Ну, пожа-алуйста... -- игриво лебезит Окочурин, а сам все смущенно пытается обхватить нирыбанимясовскую талию.
-- Ну ладно, мой герой, -- смеется гимназистка. -- Тебе я скажу... По маменьке я Теплохладнова.
-- В самом деле? Вот прелесть какая. Эти фамилии -- сущее наказание. Правда?.. Да и я, кстати сказать, по папе вовсе не Окочурин, а...
Едва Окочурин попытался произнести эту фразу, как вдруг, откуда ни возьмись -- четыре пьяных матроса, и не то чтобы сказать просто "пьяных", а, прямо скажем "в стельку".
-- А ну, сто!.. -- странно выкрикнул один из них, размахивая разболтанными конечностями в разные стороны. -- А ну сто?.. -- как бы удивляясь самому себе, повторил он, -- сто!.. сто...
-- ...ять, -- спокойно докончил за него второй и лаконично взглянул на первого, как бы говоря: сосредоточься, мы же -- одна команда!
-- Угу... -- пробубнил третий, не особенно успешно опираясь волосатою рукой о мостовую. -- Ща бу... Ща будем наси... Ща наси... наси... ло... на-си-ло... -- он так и не договорил, что, впрочем, он и не смог бы сделать в любом случае: его неожиданно вырвало.
-- ...вать! -- торжественно объявил второй матрос, за шиворот подтягивая третьего кверху.
-- Во-во! -- истерически выкрикнул четвертый матрос, аж подпрыгнув от возбуждения. -- Будем насиловать! Насиловать!! Да!!! О-о-о-о!!! Раздевайсь по-хорошему!!! -- После этого он смачно сплюнул -- прямо под ноги Окочурину.
-- П-простите, вы что же нас обоих... будете...-- несколько удивился Окочурин, сжимая похолодевшую ручку Нирыбанимясовой.
-- Что... и меня?.. -- с трудом подал голос первый матрос.
Остальные на несколько секунд задумались, но четвертый матрос не выдержал первым и заголосил:
-- Да-а-а-а!!! И тебя! И этого очкастого!! И всех его подружек!!!
-- Погодь. Но она ж одна тут, -- спокойно констатировал второй матрос.
-- Да ладно?!
-- Две!..
-- Тррри... вам говоррю...
В этот момент произошла следующая любопытная цепь событий. Студент Окочурин -- с одною только яркой мыслью в голове: бежать! -- схватил в охапку уже, кажется, на все согласную гимназистку Нирыбанимясову и попытался рвануть в спасительную темноту. Однако случайно поскользнулся на смачном плевке четвертого матроса, резво взмахнул как руками, так и ногами (причем, и нирыбанимясовскими тоже), выкрикнул: "блин! вот блин!", и оба стремительно полетели в сторону оторопевших матросов. Если б в этот час на набережной были прохожие, они услышали бы удивительные звуки: оглушительный всплеск воды, еще один всплеск, какое-то испуганное захлебывающееся кудахтанье и бульканье. А затем кто-то с диким визгом сам спрыгнул в воду.
-- Ойк... О-хо-хойк!..
-- Санек, ты чего?
-- То... ну... я!..
-- Ты же моряк! Держись! Плывем отседова!
Гимназистка Нирыбанимясова поднялась с мостовой, подняв заодно и Окочурина.
-- Ты мой герой, -- прошептала она и крепко поцеловала зардевшегося Окочурина в губы.
Вот с тех самых пор и пошла молва о студенте Окочурине, как о бесстрашном ловеласе, с легкостью разбивающем как женские сердца, так и мужские носы. За ним начали увиваться целые стаи обезумевших поклонниц. Бывало, приползет Окочурин под самое утро к Армену Гоберидзе и давай жаловаться ему на свою горькую долю:
-- Гимназистки, понимаешь, одолели. Не могу я так более, друг. Хочу лишь покоя и одиночества, а тут такой гвалт, шум, щебет...
А Гоберидзе слушает -- понимающе, проникновенно -- да только сочувственно вздыхает.