ДОБРО

Выпей, может, будет толк.

Обретешь свое добро.

Был волчонок, станет волк.

Ветер, кровь и серебро.

Хелависа Оборотень

ЧАСТЬ I

РЕУТА

Видишь мерцание

Лезвий средь стонов разодранной ночи,

Слово прощания

С жизнью, что стала мгновенья короче

Хелависа. На север.

Великая Веряжь. Пятина Гарды. Земля Вентичи. Волость Кучково. Погост Теплый.

Четвертый вторник месяца Зарева. 942 лето Святославле.

1.Последний вечер Чуростеня.

Вражда промежду родичей.

Изверг-волчище в чащобе прячется

Босые ноги приятно щекотал плетеный половик. За цветными стеклами Чуростеньского терема оплывал топленым воском вечер зрелого, позднего лета. Жара растекалась по тесовым выгоревшим кровлям, по срубленным в лапу стенам, по резному узорочью наличников и косяков, затворявшему ход недоброй силе, незримыми мухами кружащей над кровоточащей раной заката.

Реута дочь Турвида Вихрерукого из рода Чуростенов и Полонеи Сновидицы, его старшей, любимой жены, была занята сложным, важным и небезопасным делом, воистину достойным дочери столь славного рода.

Она пряталась от няньки.

Во-первых, после долгих размышлений Реута пришла к выводу, что несообразно и даже нестерпимо дочери Вихрерукого, птенцу славного гнезда Чуростенов, что из века в век знали лишь славное дело Перуна, не позоря род ни торговлей, ни ручным трудом, ни иными недостойными Мужей Крови занятиями; деве, рожденной в роду, доселе не омраченном ложью, трусостью или пленом ни единого из своих сынов, повиноваться указаниям какой-то холопки, у которой, ежели рассудить здраво, и предков-то никаких нету. И если предки Реуты были в начале времен порождены из дланей Всеотца Рода, то нянька явно происходила из созданий, зародившихся в поту, грязи и нечистотах ног Породителя Сущего. Неужели же подобает деве рода столь высокого уступать существу столь низкому в важнейшем вопросе о сроках укладывания в постель?!

Это было причиною благородной, и, стало быть, основной. Второю, менее значимой, было то, что нянька Реуте не нравилась. Старая Жужелка была куда лучше. Она была ласковой и заботливой, и знала много побасок, загадок, потешек. Это она когда-то кормила Реуту с ложки молочной кашей, и пела ей Ладушки-ладушки, и плела из лыка шаркунцы-погремушки, и лепила яркие игрушки из глины. Она всегда где-то приберегала для любимой госпожи Реушеньки сладкие гостинцы. Ни разу она не отругала Реуту, ни разу не была с нею строга - только огорчалась, если та делала что-то не так. Когда Реута прошлым летом убежала в лес и заблудилась, Жужелка нашла ее в темнеющей чаще даже раньше псов господина отца, и несла всхлипывающий, жмущийся к ней комочек до самого крыльца, не допуская к любимице никого из прочей дворни.

Жужелка была хорошей рабыней и хорошей нянькой. Такой хорошей, что сами Лихорадки, двенадцать ночных охотниц, возжелали, чтобы она служила им и заботилась о них. Так говорила госпожа сестра, Прапруда. А Молынья, дочь второй жены отца, Латигоры Искры, говорила, что просто кончились дни, напряденные Макошью Владычицей Судеб, старой рабыне. Реуте больше нравилось первое объяснение - ведь легче думать, что Жужелку отняли у нее противные Лихорадки, темные тощие девки с вечно встрепанными, непокрытыми, неуложенными в косы волосами, горящими желтыми глазищами и птичьими когтями на тощих руках, легче сердиться на них, чем на всемогущую Пряху, нити которой оплетают все Три Мира, указывая пути смертным и бессмертным.

Матушка же Полонея, пришедшая к одрине, где тихо, со слабой улыбкой на сухоньком личике угасала Жужелка, и стоявшая рядом до последнего часа, когда в плошке у лица старой рабыни колыхнулась вода под крыльями отлетевшей души, сказала дочке:

-Благо, что дочь моя здесь. Благо моей дочери, благо и Жужелке.

Слова матери так изумили Реуту, что она почти перестала плакать, оторвавшись от сухой, в бурых пятнах, холодеющей пясти, и спросила, повернувшись к Полонее:

-Отчего благо, госпожа моя матушка?

Полонея Сновидица положила руку на голову дочки и улыбнулась:

-Дочь моя станет доброй хозяйкою, и это благо.

-А Жужелке? - горестно, но не горько - детям неведома горечь, - вопросила Реута.

-Хорошо, что она видела мою дочь и думала о ней, умирая.

-Почему? - хлюпнула носом Реута.

-Об этом дочь моя узнает, когда родится снова. - непонятно ответила Полонея Сновидица, и добавила, вновь улыбнувшись. - Особенно, если не будет забывать говорить госпожа моя матушка. Вежество - долг и знак высокого рода, дочь моя.

Новая же нянька была вовсе не такою. Зегзица была совсем молода, младше госпожи матушки, младше госпожи матушки Латигоры Искры, второй жены господина отца, навряд ли даже старше третьей жены, бездетной еще Стратимиры. Она постоянно учила Реуту чему-нибудь скучному, часто сажала за прялку или коклюшки, когда хотелось возиться с котятами; вместо того, чтобы наблюдать за резвящимися во рву головастиками, заставляла шить. Притом мало что из тины извлекала непочтительнейшим образом - словно самое Реута была забравшимся, куда не след, котенком, - но и к исколотым иголкой пальцам своей госпожи не проявляла должного сострадания, предпочитая нудные и вздорные поучения о прекрасно известном благородной Реуте назначении наперстка.

Даже не подула ни разу.

Нестерпимее же всего было, что Зегзица и не думала до поздней ночи развлекать маленькую госпожу сказками, коих старая Жужелка знала великое множество. Про Бурю-Богатыря Коровьего сына и Чудо-Юдо, про княжича Тугарина и Мару-Марену, про Крошечку-Хаврошечку, про Катигорошка, про семерых Семьюнов, про Веселику Прекрасную и Ягую Бабу... Дело кончалось тем, что первой посреди сказки засыпала сама старая нянька, а уж потом, клубочком подоткнувшись ей под бок - и маленькая госпожа.

Зегзица же, стоило отзвучать вечерней молитве, гасила лучины в светце мокрыми пальцами, и с этого мига и до утра Реута слышала от нее только одно:

-Спать! Спать, маленькая госпожа!

Вот именно что госпожа! Как смеет эта, предков не имеющая, указывать дочери Чуростенов?!

Сегодня Реута твердо решила - она ляжет в постель, когда она захочет. Именно она, Реута Турвидова Чуростеневна, а не какая-то рабыня. Ради столь благородной цели пришлось пожертвовать ужином, благо и есть-то не так уж хотелось. Особенно же было приятно, что теперь и вредная нянька не сядет за стол!

Вообще-то Реута рассчитывала спрятаться в конюшне. Во-первых, это последнее место, где станут искать маленькую госпожу. Разве что баня с кузницей вернее, но в кузнице шумно, летают кусачие искры, пахнет гарью и везде сажа, а баня место небезопасное, особенно на закате. Во-вторых, челядь судачила, что последние две пятницы дворовой повадился там буянить, нимало не страшась святыни Скотьего Бога - желто-бурого медвежьего черепа, скалящего клыки над входом. Дворовой опрокидывал чашку с выставленной ему едою, путал хвосты и гривы коням, а по ночам не давал спать, пугая лошадей, а то и конюхов, тоскливым, вынимающим душу стонущим воем. Особенно тяжко приходилось отцову любимцу Рарогу, и господин отец, поглядев утром на заплетенные не по хорошему - противусолонь - хвост и гриву скакуна (челядь после умаялась расплетать да расчесывать), задумчиво заметил, что сроку и конюхам, и дворовому - ровнехонько пятница. Ежели безобразия не прекратятся, то дворовому придется иметь дело с сильным жрецом из ближнего капища - чтоб не радовался отлучке домашнего жреца Чуростенов, отца Колобора, в дальнее паломничество, а нерадивых холопов господин отец отправит на конюшню.

С последним Реута совершенно в душе соглашалась, ибо конюхам на конюшне и место, и то, что они, спасаясь от дворового, повадились спать под навесом над пустующей гостевой коновязью, вовсе никуда не годилось. Ну что это - бояться какого-то дворового! Вот Реута ничуточки не боялась, и даже наоборот - очень хотела на него поглядеть. Оттого-то и собиралась просидеть ночь в конюшне. Ах да, еще она подслушала, как младший брат господина отца, холостой господин дядя Ругвид шепотом уговаривал чернавку Яську сходить вместе на сеновал. Наверное, тоже хотел посмотреть на дворового, сеновал-то как раз над конюшней, только вот пособника своей затее нашел вовсе неподходящего - с Яськой благородная госпожа Реута ни на какое достойное дело не пошла бы. Ненадежна, пуглива, болтлива, вообще столь же бестолкова, сколь и безвредна.

Что ж, им дворового можно и показать. Вот будет здорово, если на них, притаившихся в сене, выскочит что-то маленькое, взлохмаченное и завывающее! А еще лучше - свалится сверху, из темноты между стропилами. Месяц с пятницей назад Реута открыла для себя, как сладко захватывает дух, когда, взобравшись на поперечную балку, прыгнешь с высоты в душистое сено.

Будет здорово - если удастся добраться до конюшни. Вредина нянька выскочила во двор совершенно не ко времени, и благородной госпоже Реуте пришлось укрыться от нее в первой подвернувшейся двери. Подвернулась дверь клети с готовизной. И теперь Реута тихо пробиралась между плетеных корзин, полотняных мешков и дощатых скрынь. Вообще-то отсюда лучше бы уносить ноги: между ужином и вечерней молитвой в клеть непременно явится ключница Чага с двумя-тремя особо близкими чернавками, и перевернет все снизу доверху, надзирая, не завелось ли где гнили, ржавчины или моли, не проточили ли половицы серые мыши.

-Тррр! Реута кррасавица! Трреше прряник, прряник!

Вот сейчас Реута поняла, что почувствовали бы господин дядя Ругвид с Яськой, свались она на них с балки. Короткая косичка едва не задралась колом от страха, ледяная поземка обдала корни волос и скользнула хребтом к крестцу. А уж подпрыгнула - чуть не до потолка из толстых плах.

Вспугнутая прыжком виновница переполоха шумно перепорхнула подальше и уже оттуда упорствовала в просьбе:

-Трррр! Трреше прряник!

Треша-Трескотушка была ручною сорокой, сызмальства вытвердившей с дюжину речений по-людски. Реута и ее братья не чаяли в ней души, а вот старшие сестры недолюбливали - Треша постоянно норовила стащить оставленные без призору украшения: кольца, булавки, колты, даже тяжелые серебряные обручья пыталась уволочь, даже гривны! Госпожа же матушка Полонея только улыбалась на жалобы дочерей - родной и сводной - и говорила, что смолоду знать место для каждой мелочи очень полезно, и за такую науку Трешу не сажать в клетку ивового прута надобно, а угощать любимыми ее пряниками.

Треша наклонила головку, глянула угольным глазом и вновь принялась громко и льстиво попрошайничать:

-Кррасавица! Рреута кррасавица! Треше прряничка! Кррасного прряничка, Реута кррасавица!

Реута Трешу очень любила и зачастую брала с собой на прогулки. Только вот сейчас общество любимицы благородную госпожу Чуростеновну никак не радовало. Мало того, что перепугала едва не до стыдной - восемь лет ведь уже, не малая! - лужицы на половике, так еще и няньке вот-вот выдаст.

-Кыш! Трешка, кыш! Лети отсюда, ну!

Вид Треши из льстиво-лукавого стал недоумевающим.

-Рреута кррасавица! - втолковывала она непонятливой маленькой госпоже. - Прряник!

-Ага, попалась!

На счастье, произнес эти слова мужской голос, да и не посмела бы рабыня столь непочтительно обращаться к госпоже. Впрочем, душа Реуты резво скакнула в пятки - на сей раз, однако, ненадолго. Уж родного-то господина старшего брата Ярвида она не могла не узнать - что по голосу, что по упавшей через порог статной тени.

-Трешка! А ну поди сюда, хватит на воле летать! Гроза идет, пора тебе в клетку!

Ярвид вслед за тенью сам перепрыгнул порог, и резво зашагал длинными ногами к сидевшей на гребне высокой скрыни сороке. Понимала ли Трешка сама человеческую речь, и насколько - неведомо, но слово клетка, видимо, уловила, и, заполошно вереща, попыталась найти укрытие за пазухой маленькой госпожи. Там она уже дважды пряталась от свирепых желтоглазых соколов Чуростеньского владыки. Реута, едва не взвыв с досады, отшвырнула птицу и кинулась в первый попавшийся проход между многопудовыми ларями, мешками и корзинами.

Зря, оказалось - проход упирался в прохладную от тени бревенчатую стену. Перепуганная, растерянная и негодующая птица металась над головой, от входа прыжками приближался встревоженный невнятной суетой в темноте клети Ярвид. Оставалась одна надежда - проскочить, пока есть время, мимо его ног. Очень слабая надежда, если вспомнить, что господин брат в воинской потехе ловил жердью стрелы, пущенные в него с десяти шагов. Однако Реута предприняла таки попытку спасти свой катящийся под откос, как огненное колесо в Ночь Летних Костров, замысел.

Попытку сию, плод благородной твердости в помыслах и решимости в действии, ждал, однако, конец скорый, предсказуемый и вполне бесславный. Уже миновав ноги господина брата, Реута увидела двор и бегущую по нему Зегзицу. Маленькая госпожа успела мысленно распрощаться с надеждой повидать этой ночью дворового - но отнюдь не с надеждой ускользнуть от вредной рабыни. Бежать к кузнице пришлось бы по открытому двору рядом с Зегзицей, и Реута уже готовилась к пряткам меж огородных грядок челяди и малопривлекательному обществу банника и обдерих, когда крепкая юношеская длань с еще маленькими, но твердыми, словно железные оголовья гвоздей, мозолями от щитных ремней, ратовища и черена - Вихрерукий учил сыновей биться с обеих рук - подхватила ее, будто кошку, под живот.

-Эге, никак дворовой! Поди сюда, прокуда!

Хоть один замысел Реуты на этот вечер был выполнен, пусть и не без изъяну - за дворового ее приняли, хотя не так и не те, кому она это готовила. И весьма ненадолго, к тому же.

-Вот так дворовой! Вечера доброго, госпожа сестра!

Реута несколько раз лягнула воздух - всуе. Стукнула кулачками, угодив выше локтя.

-Отпусти меня немедленно! - из невольного своего возвышения благородная госпожа Реута видела бегущую к клети Зегзицу.

-А где же господин мой брат? - расплылось в усмешке безусое лицо Ярвида.

-Господин мой брат, сейчас же отпусти меня, или я тебя укушу! А когда челядь привезет с Быстрицы раков, самого большого суну к тебе в штаны! - сверкая глазами, протараторила не хуже Треши госпожа Реута.

-Трепещу от ужаса, госпожа сестра! - откровенно рассмеялся братец, не торопясь воссоединять с половиками месящие воздух пятки Реуты. - Любезнейшая Зегзица, не этого ли обыскалась?

-Пусть... пусть молодой господин простит... - переводила дух нянька, опираясь о косяк. - Нерадивая рабыня благодарит молодого господина.

-Пустое. - Ярвид, наконец, поставил сестру на половик. - Доброй ночи, госпожа сестрица.

Реута одернула платьице, прошла, не оборачиваясь, к порогу, успокаивая дыхание, чтоб не зареветь в голос - не для таких дней берегут слезы дочери Чуростеня. Тут бы метнуть в негодного брата стрелу-строчку ядовитого нида, чтоб три прыща - Позора, Стыда и Поношения - выскочили на румяных щеках... только вот благородное искусство плетения слов госпоже Реуте Турвидовой пока не всегда давалось. И самое обидное - вот в такие мгновения как раз и не доищешься слов, кроме самых простых... уже от порога обернулась и выпалила звенящим голосом:

-Нет среди братьев моих предателей! Знать тебя не ж... - закончить речение Реуте не удалось, Зегзица весьма непочтительно дернула ее за руку.

-Это уж как будет угодно госпоже. - шутовски поклонился Ярвид, не переставая улыбаться.

-Маленькая госпожа пробегала ужин. - голос Зегзицы был тусклым и тяжелым, словно свинец. - Маленькой госпоже придется нынче спать голодной. А сейчас маленькой госпоже следует поспешить, дабы не пропустить и вечернюю молитву. Просим прощения молодого господина.

Зегзица, не выпуская запястья воспитанницы, низко, едва ли не до половиков, поклонилась Ярвиду. Тот рассеяно кивнул, вновь поглощенный первоначальной задачей.

-Треша, а вот пряник! Кому пряник? Трешеньке, умнице, красавице пряник!

-Трр? - застенчиво осведомились из темного угла клети.

-Трешеньке пряник, вкусный, медовый пряник Треше!

Захлопали крылья. Реута не выдержала и оглянулась. Трешка сидела на плече господина брата, склевывая с ладони предусмотрительно раскрошенный пряник и закидывая черную головку для глотка. В перерыве между угощеньями птица искоса глянула на Ярвида и произнесла:

-Яррвид хорроший. Трреше пррянику.

-Треше, Треше, а то кому ж. - Ярвид осторожно погладил головку Трешки, а та блаженно прикрыла блестящие глазки.

Реута всхлипнула и отвернулась. Все ее предали, никто не любит, никому она не нужна, никто не желает знать, что она хочет. Все против нее, и господин брат Ярвид, и нянька Зегзица, и эта противная Трешка!

И нид никак не желает сплетаться...

Вот возьмет и умрет, и тоже будет, как Жужелка, лежать маленькая и холодная, с левой ладошкой на животе и правой на груди. А потом ее перевернут на бок, сложат клубочком, увяжут полотенцами и опустят в яму, боком на груду лапника. То есть не так. Это рабов так хоронят, а Реута - высокого рода, ее должны сжечь на костре. На высоком костре, в дубовой лодке.

Тогда они поймут, какая она была хорошая, тогда поплачут. А может быть, господин отец даже велит зарезать противную Зегзицу и положить к ногам госпожи Реуты...

Тут мстительные мысли благородной Чуростеневны споткнулись - что же, и на том свете нянька от нее не отстанет? Умирать как-то совершенно расхотелось.

-Любезнейшая Зегзица! - изрекла госпожа Реута, стараясь подражать голосу господина брата.

-Рабыня слушает маленькую госпожу.

Вот, извольте послушать! Да разве может рабыня произносить эти слова таким строгим голосом?! Разве с Ярвидом нянька сейчас говорила так?

-Твоя госпожа желает сегодня спать в повалуше, а не в девичьей! - при Жужелке девичья, где спали незамужние рабыни, и изредка - дочери Чуростеньского владыки и его дружинников, была желанным отдыхом от строгого призора госпожи матушки Полонеи и госпожи матушки Латигоры, от их докучных надо. При Зегзице Реута уверенней чувствовала себя в женской повалуше. Там все были свои, рожденные дважды, высокородные, а Зегзица становилась из милости допущенной чужачкой.

Жаль только, негодную няньку это совершенно не смущало.

-Как будет угодно маленькой госпоже. - невозмутимо поклонилась она.

Вторая за вечер победа совершенно не повлияла на горечь многочисленных поражений. И Реута, сурово закусив губу, направилась к крыльцу.

2.Последний сон Полонеи Сновидицы.

Дождь происходит от мокрой ржи

В грязи и олень увязнет

Гроза наползала с юго-запада, залила едва проступившие летние звезды густой черной тушью, где-то вдали прыскавшей синими струями молний. Дождь колотил в тесовые крыши с безумным отчаянием настигаемого ночной навью путника, бьющегося в равнодушные створы запертых ворот.

Полонея Сновидица шла переходами чужого жилья. Все здесь было не так, как в доме благородного господина отца, и не так, как в ее доме. Не так висела по стенам добыча ратная и охотничья, незнакомо вились по косякам, настенным убрусам и половикам резные, шитые и тканые узоры. Все вокруг было как в пыли, ни одной лучины или свечи, не говоря уж о светочах, и какая-то седая дымка пронизывала темноту, как поваренный чад или обросшая пылью паутина. Перед нею она расступалась, чтоб упруго сомкнуться за спиною, и из этой дымки смотрели на нее бледные, едва различимые лица, неразличимые из-за двойной общей печати - родства и страха. Темной водой заливавшая переходы чужого терема толпа не издавала ни одного звука - не дышали губы, не бились сердца - она просто источала тревогу, как запах тяжелой душной сырости.

Не ее предки. Не предки господина ее мужа. Кто они? И зачем она здесь? Чего хотят от нее эти люди, в чьих глазницах болотными мертвыми отсветами тлели странные пары огней - синий в левой, зеленый - в правой? И кто ждет ее - госпожа Полонея Турвижая Чуростенева не сомневалась, что ждет - в гридне этого чужого, странного терема?

Реута проснулась посреди ночи от голоса матери. Полонея Сновидица, скинув песцовое одеяло, металась на соломенном тюфяке, и жутко, подземно стонала - так, верно, стонут сквозь забившую рты землю мертвяки на беспокойном жальнике.

Гридню этого терема никак нельзя было назвать светлой. Та же пропитанная колышущимися тонкими волокнами сизой дымки тьма стояла под ее потолком и за огромными окнами. Не было ни столов, ни скамей, только толпа дымчато-бледных разноглазых теней клубилась меж стен, да на господском месте, на седале с высокой спинкой сидел сотканный из такой же дымки старик - в ветхой пробитой кольчуге, с надтреснутым шеломом на голове, из-под которого ползла по серебристому лицу черная щель, поглотившая зеленый огонек правого глаза.

И увидев его, Полонея Сновидица, наконец, уразумела, где она. Это был Смельже - двор Смельдичей, прозванных также Разноглазыми - рода, пресеченного господином мужем в дни, предшествовавшие их свадьбе, двор, сожженный безумной матерью последних Смельдичей. А тот, кто сидел в гридне, был пращуром этого рода - Старым Смельдом, дружинником Бога-Государя Свентслава Храброго, Отца Державы. И зная имя покойника, Полонея смело глянула в неживое зеленое око.

Не достоит Мужу Крови призывать чужую жену тайком от господина и супруга ее.

Мертвый рот покривился в усмешке.

Супруг высокородной гостьи нашей - витязь, а не сновидец, и в эту ночь занят делами, само упоминание которых отпугивает таких, как мы...

Зачем Старый Смельд звал меня? Разве род господина мужа моего не чтит вас, не поминает после собственных предков? Разве не стоит на холме, где было Смельже, заупокойное мольбище? Разве не приносят вам жертв?

Помним, колыхнулась вокруг седая мгла, благодарны, хотим помочь...

Костлявая рука мертвеца оторвалась от подлокотника и клочья паутины воспарили вскинутыми знаменами вокруг кривых ратовищ иссохших перстов. Безголосое бормотание улеглось, остались лишь его слова:

Мы недовольны не вами. Тот, кто зовет себя нашим потомком, хочет сделать вас такими, как мы, не думая, что нас ввергнет тем в Кощно! Женщина, прошу, помоги!

Пол гридни накренился, сделался скользким, и лишь у самого окна костлявые холодные пальцы удержали ее за плечо, а внизу лежал двор - ее двор! - и горели огни, и ворота начинали открываться, готовясь впустить во двор Чуростеня...

ОСТАНОВИ!

Голос мертвеца оледенил левое ухо, костлявые пальцы разжались, и она полетела вниз.

Реута приподнялась, пробралась к одрине госпожи матушки. В ночной повалуше только и света было - отсветы дальних молний сквозь прикрытые, слезящиеся дождевой водой окна, да шающая в углу за завесью у резных образов свеча посредь блюдца с водою. Реута вгляделась в лицо госпожи матушки - и отшатнулась. Глаза Полонеи Сновидицы были распахнуты, слепо глядя в темноту, из зрачков, затопляя синеву зениц, расползлась грозовой хмарой чернота, по высоким скулам текли дождинками крупные слезы...

Сквозь распахнутые ворота на двор Чуростеня вползает обоз. Она стоит у крыльца, как подобает хозяйке, с гостевой чарой в руках. Но что же это, отчего никто не видит, что в подводы впряжены обглоданные остовы волов, тяжко качающие рогатыми черепами? Отчего не замечают, что ватолы на возах мерзко шевелятся, словно там кишат огромные муравьи? Кричать, кричать, предупредить! Но голоса нет, и страшная стень сковала тело, не позволяя ни шевельнутся, ни вздохнуть.

Воспаленные губы вновь раздвинулись, немощный стон выполз из них - и словно умер в густой, душной тьме повалуши.

Тот, кто сидел на головном возу, оказывается рядом и глядит из-под меховой мокрой шапки двумя комьями кишащего опарышами белесого гноя. Дождь смывает с чудовищного лица ошметки истлевшей плоти, скалится гнилой безгубый рот, зловоние заполняет нос и гортань, мешая дышать. Горб за спиной шевелится, словно ватолы на возах.

Ноздри госпожи матушки мучительно сжались и затрепетали, словно к ним поднесли горящие перья.

Сгнившая рука тянется червем к подводе, вцепляется в ватолу, сдергивает ее - и визжащая стая тысячехвостой плетью хлещет в лица

-Турви-и-ид!

Кто это кричит так страшно? Она? Она больше не может кричать, совсем ничего не может, ведь она - щит, обтянутый человечьей кожей костяной щит в мертвой руке.

Щит. Ярвид, сынок, не бойся разрубить щит!

-Матушка! Госпожа моя матушка, проснись! Вставайте, вставайте, госпоже матушке плохо! Матушка, проснись!

Полонея вырвалась из сна толчком, села-вскинулась, выталкивая остатки пригрезившегося зловония из легких, глубоко вздохнула. Еще раз. Еще...

Почему во рту никак не изгладится тухлый дух ночной мары?

-Госпожа моя матушка, что стряслось?!

-Госпоже матушке нехорошо?

-Да... нет... погодите... воды, дайте воды...

Прапруда вырвала оплетенный резной вязью корец у чернавки, сунула матери, неуклюже пытаясь подать как подобает, с поклоном. Полонея схватила корец, впилась, жадно глотая, стуча зубами о край, расплескивая на себя и постель. Остаток слила на ладонь, размазала по лицу.

-Прошу прощения госпожи сестры моей Латигоры Искры, и дочерей моих, и вашего, девицы, за нарушенный ночной покой... Прошу простить, и возвратиться к потревоженному мною сну- последние слова звучали почти по-прежнему - голосом властной, спокойной, уверенной госпожи Чуростеня.

Почти.

-Спите. Госпожа ваша скоро вернется. - произнесла с порога и выбежала из повалуши.

Вслед за нею за тканый занавес - двери в тереме на лето снимали с петель - проскользнула Реута.

Госпожа Полонея Сновидица Чуростенева бежала по половикам мимо стен в расшитых ею убрусах. Пробежала сонную гридницу, где почивали на лавках холостые дружинники и трое юных наследников друзей Чуростеньского господина, воспитывавшиеся в их доме. Двинулась дальше, на мужскую половину. Реута двигалась за ней тенью. Она лишь притворилась для Зегзицы, что расплетает косу, раздевается. На деле же залезла Реута под одеяло в сорочке, ожидая, когда все заснут, чтоб все-таки ускользнуть на конюшню, да вот незадача - уснула сама. Зато теперь представился случай сбежать из повалуши. Однако ночное приключение вдруг повернулось вовсе не забавной стороною - спящий терем был чужим и жутким, как ночная баня, и отблески одиноких лучин, шающих над ушатами, в лезвиях топоров и мечей на стенах, глядели красными глазками когтистых обдерих. За спиной, не веля оглядываться, дыша стужей промеж лопаток, стелились по углам, в ложбинах бревенчатых стен, бесшумные голодные тени, безглазо сторожа всякое движение...

На мужской половине все было по иному. Дремали на стенах доспехи и оружие, взятые с боя пращурами Реуты и их воинами, дремала в них взятая с бою, полоненная удача врагов и соперников Чуростеня. Скалилась с черепов, глядела из их глазниц, таилась в густой шерсти шкур удача сильных зверей, взятая на охоте. Предупреждала о чем-то, злорадствовала ли, привечая навалившуюся ночной марой близкую беду? Двери здесь не снимали. Госпожа матушка подбежала к дверям опочивальни между распятой на стене шкурой люта и кольчатой рубахой половца, взятой Турвидовым прадедом в походе за восходные земли, на Вологу реку. Трижды ударила в них - так, что чуть качнулись раскидистые рога венчавшего косяк оленьего черепа. Постояла, переводя дыхание. Замахнулась снова - и тут дверь распахнулась.

Реута едва не крикнула - в темноте белела обритая голова господина отца, рассеченная опрокинутым полумесяцем усов. Два удара застрявшего в горле реутиного сердца спустя кусок тьмы под головой шевельнулся - Щит! - плавно открыв белое плечо, бок и сжатую в кулак руку, оплетенные разводами наколотых на кожу родовых клейм - дальняя лучина подмигнула начищенному лезвию неразлучного отцовского кончера.

-Что стряслось, жена моя? - выдохнул господин отец, словно вынырнув из предбитвенного напряжения, как из темной воды, и проводя по глазам тыльной стороной так и не отпустившей черен оружия мощной длани.

-Госпожа матушка, нынче моя пятница! - недовольно воскликнул женский голос из темноты за широкими плечами господина отца, и по этому голосу Реута признала младшую жену его, госпожу Стратимиру.

Госпожа матушка словно и не услышала слов младшей жены.

-Недостойная жена умоляет господина моего мужа выслушать ее... после же пусть хоть на части рассечет господин муж потревожившую его в неурочный час, как Добрыня Кайдалову дочь... - и тяжело опустилась на колени.

Реута обомлела: до сей поры она видела госпожу матушку коленопреклоненной лишь перед алтарем. Турвид Чуростен потряс головой, на миг сгинул в двери - в темноте что-то пару раз глухо стукнуло - и возник вновь, подтягивая гачи на узких сильных бедрах.

-Никогда не будет того, и жене моей вещей это ведомо. - он обхватил плечи госпожи матушки, поднял ее на ноги. - и днем, и ночью открыт для вещего слова Сновидицы слух мужа ее. Нынче ночью, как все пятнадцать лет.

-Недостойная жена благодарит господина мужа... - совсем тихо проговорила она, утыкаясь лбом в узор на белой коже мужнина плеча. И, подняв лицо, добавила - Недостойная жена умоляет господина своего - если случится так, что этой ночью чужак постучится в ворота Чуростеня - не вели отпирать! Жизнью моей, жизнью детей наших заклинаю - не отпирай! Злой сон видела недостойная... не впускай никого на двор!

Сзади скрипнули половицы, Реута оглянулась - и вжалась в распяленную по стене звериную шкуру. В переходе молчали дружинники господина отца, и были среди них полуголые, но не было - безоружных.

Господин отец покачал головою, и в лад звякнули молоточки на шейной гривне, конским хвостом обмел скулы чуб.

-Видно, недобрый дух спрятался в сон жены моей от молота Золотоусого. Слыхано ли - не открыть ворота путнику, отказать просящему убежища, да в грозовую ночь!

-Жизнью детей!! - какой отчаянный, беспомощный всхлип! Неужели это госпожа матушка Полонея Сновидица?

-Честь выше жизни - жене ли моей напоминать об том? - строго спрашивает господин отец. - Что скажут - Турвид Горвидов Чуростен, Вихреруким прозванный, из-за сна жены закрыл ворота путникам в непогодь?

И подхватил под локти вновь оседавшую на колени супругу:

-Пусть не страшится жена моя. Дружина Чуростеня на ногах и при оружии. Не тревожа женщин, детей и рабов, надевайте доспехи. Стражу на стенах - удвоить! Кончеры и щиты...

-Ярвид! - вскинулась вдруг уже уходившая Полонея Чуростенова. - Ярвид, сын мой!

-Сын слушает, госпожа моя матушка. - Ярвид тоже стоял рядом с дружинниками, в левой руке - сорванная с лавки или стены сабля в ножнах.

-Сын мой, не бойся разрубить щит, слышишь?! Не бойся разрубить щит! - протянулась к груди Ярвида тонкопалая рука матери.

-Разрубить щит? Но я никогда и... что означает это, госпожа моя матушка?

Если бы страх не заполнял темный переход у отцовой опочивальни, Реута обязательно позлорадствовала бы, настолько растерянным сейчас выглядел обычно веселый и уверенный предатель.

Госпожа матушка опустила голову, сжала пальцами золотистый шелк прядей на висках.

-Не знаю... ох, уже не знаю, сын мой... - и бесшумно побрела прочь. Мужчины почтительно расступались перед нею.

Реута прошмыгнула в угол гридни, где дружинники молча, сосредоточенно облачались в кожаные и стеганые запоны-подлатники, и прилбицы. Шуршала шнуровка, туго поскрипывали кожаные ремни, иногда глухо щелкали в кулаках застежки - кое-кто из дружины добавлял к доспеху шлем или чешуйчатый папорзь. К снам госпожи в Чуростене привыкли относиться без шуток и смешков, все знали, что прозвище она носила не зря.

Заползшая под чью-то скинутую сустугу, Реута уже начала было клевать носом, но в этот миг издали, сквозь шорох мокрых пальцев дождя, слепо шаривших по стенам, сквозь скрип половиц и тихое бряцание пластин и колец, донесся еле слышный глухой звук.

Кто-то изо всех сил стучал в Чуростеньские ворота.