Аннотация: 10 глава, целиком. Просьба оставлять комментарии в общем файле. Спасибо.
Глава 10
Выплеснутая вода прокатилась по телу ледяной, обжигающей холодом волной. Я резко сел, захлебываясь, хватая ртом воздух.
Я едва осознавал, кто я и где. Сознание возвращалось рывками. Разрозненные, вразнобой появляющиеся ощущения: привкус тины во рту, плеск воды, алеющее закатное небо, чьи-то лица, знакомо-незнакомые, - и холод.
- Очнулся, очнулся! - радостно запищали над самым моим ухом, вызвав острый приступ мигрени.
- Попробовал бы он не очнуться! - проворчал другой голос. Этот был мужским и приятным.
Еще несколько мгновений я мучительно пытался понять, что происходит. Потом словно что-то щелкнуло, и память вернулась.
Я не выдержал и разразился бессвязной бранью, едва ли задумываясь о смысле слов. Ругань - не грубая, но злая - позволяла через интонацию и расстановку выплеснуть терзавшие меня эмоции, сбросить скопившееся за два безумных дня напряжение.
Зашелестела вода, когда Нэльвё, встав и перегнувшись за низкие перила, зачерпнул еще немного поросшей водицы. Он полюбовался на нее и обернулся, многозначительно вертя небольшой (явно не наш) туесок.
- Выговорился? - любезно поинтересовался он.
Я, и без того продрогший на ветру - по-вечернему холодном, речном - благоразумно заткнулся. И, уже остыв, смог перейти к конструктиву.
- Где мы?
- На пароме, - ровным тоном, как будто всерьез, "сообщил" Нэльвё.
- Спасибо, а то сам я не заметил.
Отрекшийся гадливо улыбнулся, собираясь продолжить ерничать, но не успел: в разговор вмешалась Камелия.
- Мы плывем на другой берег Майры.
Девушка говорила ровно, спокойно, но как будто скованно, приглушенно, избегая встречаться со мной взглядом. Как будто была изо всех сил сдерживалась, чтобы не расплакаться.
Словно почувствовав мой взгляд, она еще больше съежилась, сжалась как под порывами ветра. Плечи Камелии меленько задрожали, и она, продержавшись еще немного, не сдержалась, тихонько всхлипнув:
- Простите, мастер! Я была такой глупой! Я больше никогда...
- Давай, давай! - грубо оборвал ее Нэльвё. - Больше драмы! Пусть все узнают, кто мы и что здесь делаем!
Камелии болезненно побледнела, впившись пальцами в комкаемый подол, - а потом вспыхнула от стыда. Но в этот раз она не обиделась и не расплакалась, а разозлилась. Глаза заблестели уже не от слез, а от едва сдерживаемой ярости. И поникшие плечи распрямились, как если бы она готовилась дать словесный отпор.
При одной только мысли о том, что сейчас они начнется отвратительная перепалка, у меня закололо в висках. Я хватился за голову, и, не выдержав, перебил их резким:
- Перестаньте! Прекратите немедленно! Ты, - я предостерегающе, не давая себя перебить, сверкнул глазами на Нэльвё, - хватит ее подначивать! А ты не ведись на его шутки! Пусть себе мелет, что хочет.
И добавил, уже надломившимся голосом:
- Поговорим... позже. Когда будем одни.
Эта вспышка отняла у меня последние силы. От накатившей слабости я не мог даже сидеть. И потому, упершись в пол дрожащими руками, медленно опустился на грубо сколоченные доски. Голова гудела страшно: так, что любой резкий звук отдавался нестерпимой болью.
Я поерзал в надежде устроиться хоть чуточку удобнее - и с удивлением наткнулся на что-то мягкое. "Торба с одеждой", - сообразил я. И, чуть-чуть пододвинувшись, пристроил голову на нее. Не подушка, конечно, но тоже ничего.
Поскрипывание туго натянутого каната, тихий шелест разбивающихся о борт вод убаюкивали, усыпляли. Я закрыл глаза, проваливаясь в сладостное небытие и забвение. В ласковые объятия дремы - не сна и не яви.
Волны что-то нашептывали, качая паром в своих ладонях. Я вслушивался в тишину, в их ясные и звонкие переливы, в редкие обрывки их тихих, неразборчивых слов - которые тут же, играясь, сносил, ветер.
"Ele... ell-e... li-e... el-le..." - перебирали они напевы, убаюкивая. Я засыпал. И только на тонкой грани между сном и явью, в полусне, вдруг понял, что они шептали.
"Elli-e".
Я распахнул глаза. Напевы, прежде неясные, переливчатые, вдруг обрели один-единственный голос.
Приподнявшись на локтях, я огляделся, ища того, кто так настойчиво меня звал - и замер. Там, где еще сегодня стоял пропахший тиной, захлебывающийся грязью город, белела сотканная из утренней зари башня. Тонкая, обманчиво-хрупкая, невозможно-изящная, она стрелой устремлялась ввысь, пронзая темнеющее небо. Лучи заходящего солнца обнимали ее, и белоснежный камень - теплый даже на ощупь, шепчущий под прикосновениями - окрашивался мягким, чуть розоватым светом.
Там, где еще сегодня стоял пропахший тиной, захлебывающийся грязью город, теперь белела Ильмере. Башня-лебедь, жемчужина берегов Майры, любимое и позднее творение бессмертных. Непохожая в своей хрупкой нежности, утонченности ни на первые замки Зеленых Холмов, мрачные и грозные, выстроенные в век Драконов, ни на дворцы Расцвета, ни на поздние творения Упадка.
Я не в силах был отвести взгляд. Глаза слезились, уже почти болели, а я все смотрел, смотрел...
Смотрел, пока мог.
Пока слезинка - прозрачная, искристая, дрожащая мириадами радуг - не сорвалась с ресниц и не разбилась о щеку стайкой солнечных бликов.
Стоило мне отвести взгляд, перестать смотреть хоть на секунду - и наваждение растаяло в золотой взвеси. Передо мной вновь темнели уродливые каменные стены города-крепости. Мозаичные улочки сменились подгнившими досками мостовых, многоцветные витражи - мутными стеклами.
Все было, как прежде. Только в волнах, еще пламенеющих, больше не звучали напевы. И в ветре, раньше игривом и ласковом, поселились холод и отстраненность. Чуждость.
- Я знаю, что ты здесь, Ильмере.
Шепот-выдох почти не разомкнувшихся губ, утонувших в шелесте волн. Но она услышала.
Она - незримая, неосязаемая; не видение - порыв ветра, чье-то воспоминание. Не душа города, нет, - но его воплощение.
Налетевший ветер зашептал, заговорил, запросил, дробясь и повторяясь из раз в раз:
Губы cкривились в улыбке - болезненно-неправильной, уродливой.
- Я больше не сказитель, Ильмере.
В словах, таких простых, обыденных, будничных, - горечь, отчаянье и боль, непроходящая так долго, что о ней, кажется, уже можно забыть. И свыкнуться, считая частью себя.
- Прости.
Бесконечно-жестокое, лишающее надежды обоих.
- Сказитель, - мягко шепнула она набежавшей волной. Ветром всплеснуло волны, и паром дважды, как маятник часов, качнулся на гребне. - Я слышала, как о тебе пел ветер.
- Ты ошиблась. Как и он.
- Он не ошибается, elli-e, - грустное, переливчатое. Ветер обнял меня, лег на плечи, - и мне впервые стало холодно от его прикосновений. - Освободи меня. Сбрось оковы этих стен, выпусти из их плена. Верни мне крылья, сказитель...
- Я не могу, - резкое, категоричное, чеканное. Переступая через себя. - Не могу сейчас и не смог бы прежде. Прошлого не вернуть.
И добавил, не для нее - для себя, чтобы растоптать проклюнувшуюся робким, бледным цветком надежду:
- Никогда.
- Ты можешь...
- Нет, - резкое, жестокое, непоколебимое, рвущее сердце. И следом, едва ли не стоном - измученное, усталое, почти бессильное: - Нет. Оставь меня, Ильмере. Прошу. Я не могу утолить твоей печали. И никто не сможет.
Ветер завыл - глухо, отчаянно, болезненно. И объятья, обманчиво-нежные, вдруг сжались до боли.
Воды Майры всколыхнулись, потревоженные обезумевшим, не утихающим ветром.
- За перила! За перила держитесь, олухи! - заорал кто-то, разбив волшебство и рывком выдернув меня в реальность.
Паром закачался, как брошенная на воду пушинка. Я кубарем покатился влево - и вправо, когда нас закружило очередной волной.
Меня отшвырнуло к одной из стенок. Затылок обожгло болью, в глазах потемнело. Не обращая на нее внимания, я вцепился в ограждение изо всех сил - и рывком подтянулся, встав на ноги.
Ветер побесновался еще минуту - и утих, опустевший. Лишенный надежды.
Ильмере ушла.
- Цел? - грубо спросил Нэльвё и развернул меня, стоящего в пол-оборота, к себе.
- Да, - не сразу сообразив, что он спрашивает, ответил я.
- На тебе лица нет.
- Цел, но чувствую себя отвратительно, - дал я более развернутый ответ. И, собрав последние силы, выдавил из себя слабую улыбку: - Все в порядке. Просто... нехорошо. Я прилягу?
Он смирил меня долгим, пронзительным взглядом, и, помедлив, все же разжал пальцы, предупредив:
- Уже скоро прибудем.
- Да, я помню.
Я, цепляясь за перила, шаткой походкой направился к занятому нами месту. Все кружилось перед глазами, точно в тот единственный раз, когда я угодил в шторм. Как давно это было, Всевышняя! Кажется, тысячу жизней назад.
Доковыляв, я бросил короткий взгляд на испуганную и непривычно молчаливую Камелию. Ударом ей рассекло скулу. Нэльвё пытался ухватить девушку за подбородок и развернуть к себе, чтобы исцелить рану, а она почему-то упиралась изо всех сил.
Я опустился на дощатый пол, вытянулся - и только тогда разжал пальцы. Пол больше не казался мне жестким: настолько было все равно. Хотелось одного - забыться.
В этот раз я не слышал ни напевов, ни на успокаивающих убаюкиваний волн. Стоило закрыть глаза, как я провалился в сон, короткий, но крепкий.
***
Эрелайн вернулся поздним вечером, когда солнце уже спряталось за неровную линию горизонта, выведенную плавными изгибами уходящих вдаль холмов. Отсветы ушедшего светила разлились по кромке прояснившегося к вечеру неба расплавленным золотом - и выплеснулись через край, затопив пологие склоны и устилавший их вереск... Эрелайн невольно улыбнулся: в солнечные дни край Зеленых Долин был упоительно прекрасен. Жаль, еще немного, буквально пара минут - и все погрузится во мрак.
Он улыбнулся, но уже грустно. Ночь - та, которую он ждал с самого утра - уже касалась босыми ногами карниза, почти шагнула в его окно, но не принесла обещанного покоя. Лишь новые тревоги, обязанности и дела, и стопку отчетов, которую не разобрать за полночи. Ни отдохнуть, ни поспать...
Но проводить догорающий закат он может себе позволить.
Помедлив, Эрелайн извлек из шкафа тонконогий хрустальный бокал и бутыль красного вина. Она пылилась здесь уже, кажется, пятый год, терпеливо ожидая своего часа. Но дорогих гостей, которых стоило бы почтить древним сокровищем, не было, а сам Повелитель не любил вино. Вот разве что в такие редкие мгновения, как сейчас, ощущалось острое желание сделать пару глотков. В мгновения, как сейчас, когда его измученная, омертвевшая душа оживает под медовыми лучами заходящего солнца.
Крепкое, терпкое - вино пьянило одним лишь ароматом. Настоящий шедевр винодельческого мастерства. Эрелайн пригубил напиток и, повинуясь внезапному порыву, распахнул ведущую на балкон дверь - чистый горный хрусталь, закованный в оправу из мореного дуба. Шагнул на узкую каменную полосу балкончика, тонкими бледными пальцами сжал парапет.
Совсем не летний ветер, идущий с гор, пронизывал насквозь: забирался холодными пальцами под сорочку, трепал волосы, ласково гладил лицо. Прикосновения ледяными поцелуями обжигали кожу, почти до боли. Было отчаянно холодно, но Эрелайн отчего-то почувствовал себя совершенно счастливым, и свободным, как никогда. И живым. Будто сбросил, наконец, все то, что угнетало его долгие десятилетия; заново родился в нежных, прощальных лучах солнца, в ледяном перезвоне горных кристально-чистых ветров.
Но ветер переменился и затих, и черная тень упала на замок. Поглотила Драконьи Когти, его самого, и все вокруг - и умчалась далеко вперед, к горизонту, в бесконечной погоне за солнцем. Стремительная и яростная, она, казалось, нагоняла его и непременно должна была поймать, но солнце извечно опережало ее на какие-то секунды, прячась в сердце холмов, как ночной цветок смыкает лепестки при свете луны.
Радость и счастье, певшие в его сердце всего мгновение назад, ушли, оставив после себя гулкую, особенно ощутимую пустоту. Эрелайн выпрямился, встал болезненно прямо; улыбка исчезла с его вновь окаменевшего лица. Глаза потухли, и синева бескрайнего моря сменилось грозовым сумраком. Усталость, отступившая было в закатных лучах, утонувшая в свежести семи ветров, накатила в тысячекратном размере. Тяжесть долга, глухая ненависть к себе - все вернулось, а случившееся казалось минутным помешательством; видением, призрачным и эфемерным.
Было больно и обидно. И очень глупо. Как он мог поверить?.. Устремиться за мечтой, нырнуть в омут с головой, поверить в неосуществимое?.. Дурак. Просто дурак.
Он ведь давно смирился... давно, семьдесят два года, месяц и два дня назад. В такой же дивный день поздней весны, наполненный смехом и улыбками, хрустальным ветром и нежностью солнца. Он умер в тот день, раз и навсегда. И незачем ворошить прошлое. То, что умерло, не вернуть.
Ветер вновь налетел, одиноким порывом захлестнув в объятиях. И шепнул, ожегши:
"Зачем тебе это, бессмертный? Долг, честь... род, который исчез прямо здесь, обагрив мрамор стен Драконьих Когтей...
Ты давно мертв, тебе не жить вновь. Никогда. Зачем ты беспокоишь живых, смущаешь их своим пустым взглядом? Воплощенная тьма, воплощенная смерть - вот что плещется в синих безднах. Зачем тебе это, Эрелайн? Шагни за край, расправь крылья - и утони в моих объятиях. Обрети покой, о котором ты молишь каждый обжигающе ясный полдень, каждое ослепительное утро.
Шагни за край..."
Бокал взрывается мириадами осколков - и они впиваются в ладони, испещряют тонкими порезами рукав сорочки.
Эрелайн вздрагивает, неверяще смотря на руку. Когда, что?...
Изрезанные пальцы разжимаются - и осколки, обагренные кровью и вином, летят вниз; падают хрустальным дождем, тихонько смеясь - и тихо тонут в море колышущихся у замковых стен трав. Совершенно беззвучно.
Падают, а не летят...
...Порезы ныли, чесались и затягивались на глаза. Эрелайн взмахнул ладонью - раз, другой, - отряхнул ее о штаны, избавляясь от последних застрявших в коже осколков. Развернулся и, более не глядя на холмы и острые пики гор, вонзающихся в чернеющий край неба, пошел прочь. Дверь, впервые за много лет, яростно хлопнула за ним.
"Зачем", спрашиваешь ты? Зачем долг, на который всем плевать? Честь, которой никто не придерживается? И дом, которого уже нет?
Дом, чьим проклятьем он стал?
Он не знает. Но должен; должен - и все тут. И отступится, лишь напоровшись на острие поющего его смерть клинка.
***
Казалось, я только-только сомкнул глаза, - и тут же проснулся от легкого прикосновения. За это время закатное небо успело выцвести до грязно-серого, а вода, озаренная золотом утонувшего в ней солнца - погаснуть.
- Прибыли, - негромко сказал Нэльвё, убирая руку с моего плеча. Я кивнул и нехотя, превозмогая оставшуюся после сна слабость во всем теле, поднялся.
Чувствовал я себя странно: все болело, но общее состояние как будто улучшилось. Голова, во всяком случае, больше не норовила взорваться от каждого звука.
Я подозрительно покосился на Нэльвё, заподозрив, что без его участия здесь не обошлось, но вопрос попридержал.
Камелия уже вывела свою кобылицу на берег и теперь ждала нас, трепетно прижимая к себе чудом уцелевший в сумятице бегства чемоданчик. Я перекинул сумки через круп Стрелочки и взялся за поводья. Несчастная кобыла, всласть "налюбовавшаяся" изнанкой мира, теперь постоянно всхрапывала и нервно приплясывала. Я хотел поделиться с ней спокойствием и уверенностью, но не рискнул: любое, даже такое маленькое и скромное волшебство отнимало силы, а их у меня почти не осталось. Поэтому я только сочувственно погладил ее по узкой мордашке, и зашептал, уговаривая успокоиться:
- Тише, тише...
В вечернем воздухе разлилось то сладкое беззвучие, которое может быть только на исходе дня. Тихо шелестели, переругиваясь об оплате, голоса паромщиков и путников. Негромко шептались воды, обнимая потемневшие доски. Тихонька вздыхали заросли ракиты и камыша, покачиваясь в такт ленивым, уже сонным порывам ветра.
Мне отчаянно захотелось провалиться сквозь землю от этого тихого и робкого сейчас голоска.
Я повернулся к Камелии, проклиная вмиг опостылевший вечер. Смерил ее взглядом - пожалуй, чересчур холодным - и жестко осадил:
- Камелия, не стоит.
Я не хотел слышать того, что она мне скажет; я не хотел ничего говорить в ответ. Настолько, что готов был пойти на откровенную грубость.
Но ее это не смутило.
- Мастер Мио, - продолжила она с поразительной решимостью, не обращая внимания на мою резкость. - Простите за то, что случилось тогда, в городе... Это было... ужасно глупо, я понимаю! И я... больше я не допущу такой ошибки, правда! Обещаю!
- Камелия, это не ошибка, - оборвал ее я, не дослушав. От ее слов, нелепых, неправильных, во мне вспыхнуло раздражение. - Наоборот, это - правильно, и никак иначе! Правильно не причинять другим боль. Другой вопрос, что в какой-то момент эта "правильность" теряет значение. Например, когда тебя пытаются убить. Но если вы не можете...
- Я могу! - воскликнула она с детским негодованием, не услышав ничего из того, что я сказал. - Знаю, что могу. И смогу! Мне... ужасно жаль. Правда! Все случилось слишком быстро, и я...
- А в следующий раз все произойдет медленно? - плюнув на все и перестав смягчать, едко спросил я: - Дело ведь не в этом!
- В этом!
- Тогда почему раньше Вы видели причину в другом? - холод моего голоса окатил ее, словно перевернутый ушат колодезной воды. Камелия замерла, сначала побледнев, а потом вспыхнув от стыда. - Вы не можете причинять боль, Камелия. Или, нет: не "не можете", а не хотите. Поймите это и признайте. И подумайте вот о чем: из-за того, что нам угрожала смертельная опасность, а вы промедлили и отказались вмешиваться, я вынужден был причинить боль еще и вам - хотя не хотел этого. Сделай Вы все сразу, как подобает, этого можно было бы избежать. Попустительство злу - гораздо больший грех, чем его уничтожение. Пожалеете сорняк - погибнет все поле. Это - неизбежность.
- Рассказываешь леди о прославленной альвийской жестокости? - улыбнулся Нэльвё, присоединяясь к нам. - Ох уж эти бессмертные, у которых "нет сердца"! А как ты думаешь, леди, так ли это?
Отрекшийся лукаво подмигнул ей, с неожиданной добротой. Камелия приободрилась, но отвечать не рискнула. Нэльвё улыбнулся еще шире, и со смешком продолжил:
- Тогда отвечу я. Мы не подвластны страстям. Они для нас - пустой звук. Да, чувства, да, долг, да - правильность. Но страсть - грех. Они всегда ведут к отступлению. Страстями вымощена дорога во тьму. Мы не жестоки, мы - справедливы. Во всем и всегда. Беспристрастны... и жестки. Но не жестоки.
- И если для спасения Вашей или чьей-нибудь жизни мне потребуется подвергнуть Вас боли, знайте - я не буду колебаться ни секунды из-за лживого милосердия. Это все равно что вместо ампутации загнивающей ноги дать умирать больному. Милосердие? Да, милосердие. Глупое, преступное милосердие.
Девушка, чуть приободрившаяся было, вновь побледнела и молчала, отчаянно сжав маленькие кулачки. Мне стало стыдно за жестокость - пусть и необходимую.
- Камелия, прекратите, - смягчился я. - Особенно - извиняться. Извиняться перед вами должен я. Мне жаль, но...
- Я не сомневался ни секунды, - закончила Камелия, подняв твердый взгляд. - Потому что так было нужно. Я понимаю. Понимала, когда просила прощение за то, что подвергла нас всех опасности... прошу и сейчас: за то, что вынудила вас поступить именно так. И теперь, после всего сказанного, я действительно считаю, что в следующий раз не допущу подобной ошибки.
- Ну, ну! Меньше надрыва и сентиментальных слов! Я сейчас расчувствуюсь и расплачусь, совсем не по-альвийски, - фыркнул Нэльвё, подмигнув слишком посерьезневшей девушке. - Лучше скажите, господа: мы так и будем стоять на берегу этой на ладан дышащей пристани или двинемся уже, наконец... а куда, собственно, мы двинемся?
- Боюсь, до ближайшего постоялого двора - и не шагом дальше, - усмехнулся я. - Иначе вам опять придется меня тащить.
- Посмотрю-ка я, как ты это сделаешь в присутствии Камелии! - ехидно заметил я. И, разом отбросив шутливые интонации, спросил, спохватившись: - Неужели пристань забыли украсили моим портретом? Странно. Судя по количеству расклееных в Ильмере и Торлиссе объявлений, кто-то не жалел денег.
Камелия вдруг ахнула:
- Точно! Ваши ведь портреты были - тогда, на воротах Академии! Я еще посмотрела мельком - знакомые вроде черты... а вы заметили?
- Руку на отсечение даю - заметил, - с мрачным удовольствием сказал Нэльвё. - И в Ильмере - тоже. Вон как задергался.
- Мне на минуточку показалось, что вы хотели нас покинуть... - робко, сама не веря в то, что говорит, начала Камелия. И осеклась, увидев, как я изменился в лице.
- Или не показалось?
Я смущенно кашлянул, но промолчал.
- Даже не надейся и на этот раз уйти от ответов, - пригрозил Нэльвё, поняв, что разговор предстоит долгий, а вести его сейчас некогда. - Разберемся с ночлегом - и объяснишь, наконец, что происходит.
- Все всё объяснят, - согласился я, многозначительно смотря на Отрекшегося.
- Все! - радостно подхватила Камелия.
Мы с Нэльвё переглянулись. "Не всё так не всё", - читалось в его взгляде.
Я едва сдержал смешок, продолжив нарочито серьезно и совсем о другом:
- Поедем по королевскому тракту? Впрочем, там наверняка будут расклеены объявления о розыске...
- Они и тут были, - "вовремя" поделилась Камелия. - Вас мастер Нэльвё зачаровал.
Разговор сам собой сошел на нет. Меня так и подмывало попросить у девушки зеркальце, чтобы оценить, насколько хорош морок Нэльвё, но я постеснялся и, чтобы отвлечься, поспешно вскочил в седло. Слабость еще чувствовалась, но держался я более-менее уверенно.
Впрочем, вспомнив кое-что, я пустил Стрелочку быстрым шагом и нагнал вырвавшегося вперед Нэльвё.
- Твоя работа? - бросил я, подъезжая.
Он, к моему удивлению, только покачал головой.
- Я не понял, что с тобой приключилось. Поэтому не рискнул вмешиваться. Даже энергией не стал делиться. Ты был как замершая на ребре монета: только тронь - и она качнешься в одну из сторон.
- И ты отдал меня на волю случая? - фыркнул я.
- Состояние было стабильным, - пожал плечами Нэльвё. - Я решил, что разумнее всего будет повременить. И, судя по всему, не ошибся. Помощь тебе уже и не очень-то нужна. А вот сытный ужин и крепкий сон - очень даже. Да, кстати! - спохватился он и обернулся, криво улыбнувшись. - Не вздумай колдовать!
Что-то подобное я ожидал услышать. Говорить нам больше было не о чем, и я приотстал. Мое место на узком тракте, где едва могли разминуться двое путников, тут же заняла Камелия. Я этому только обрадовался: значит, никто не будет тревожить меня назойливым присутствием.
Ночь уже опустилась на землю, и небо налилось тревожной чернильной синью. Ветер с реки холодил плечи. Невозможность прибегнуть к волшебству сейчас меня даже радовала. Я мог закрыть глаза и вдыхать вечернюю тишину, впивать холодный, словно расплескавшийся из кувшина с родниковой водой, воздух...
Закрыть глаза - и вслушиваться в тихий шорох всколыхнувшихся ветвей, серебристую трель соловья и тихие напевы ветра, не пытаясь вплести в них свой голос.
***
Когда мы, наконец, добрались до постоялого двора - россыпи желтых огоньков, пугливо жмущихся друг к дружке, - уже окончательно стемнело. Густые сумерки давно перетекли в раннюю ночь, с блеклыми еще звездами и мглистым небом. Время неустанно подбиралось к десяти.
Я замер на изломе холма, любуясь, - и, подхлестнув поводьями, пустил лошадь вскачь. Ветер толкнул в грудь, взметнул волосы. Растрепавшаяся, позабытая мной коса хлестнула по спине в последний раз - и рассыпалась по плечам. Я дернулся было, чтобы поймать ленту, но опоздал: она текучим, плавным движением обняла рукав, на мгновение прильнула к штанине и соскользнула в ночь. Я зачем-то обернулся, словно надеясь ее увидеть, и, коротко выругавшись, поскакал дальше.
Стрелочка слетела с холма и перешла на неторопливую рысцу. Огоньки стали ближе, и, словно разглядев нас и перестав бояться, рассыпались по полю искристой гурьбой. Сквозь ночную мглу постепенно проступали смутные очертания постоялого двора.
- Надеюсь, не опоздали, - напряженно сказал Нэльвё, вглядываясь в темноту.
Мы ехали бок о бок.
- "Не опоздали"? - пискнула откуда-то позади, из шепчущей за спинами ночи, Камелия.
- Уже поздно. Комнаты разбирают еще под вечер, к семи-восьми часам. А сейчас все десять. Трактир, конечно, большой, мест должно быть много, но... - он замолчал, предоставив самим додумать очевидное.
Я с сомнением взглянул во тьму. Остротой зрения thas-Elv'inor я похвастаться не мог, и был уверен только в том, что впереди действительно что-то темнеет.
- Купцы редко выбирают Восточный тракт. Морем ближе, - негромко, скорее размышляя вслух, чем к кому-то обращаясь, проговорил я.
Дорога, теряющаяся во мраке, споро ложилась под копыта коней. Россыпь огоньков окончательно разбежалась - и обернулась очерченными желтым квадратами окон. Смутные раньше очертания становились все отчетливее, и теперь даже я мог разглядеть громоздкое двухэтажное здание со смешной чуть приплюснутой крышей.
Большой, крепко сбитый, ярко освещенный керосиновыми лампами и обнесенный высоким частоколом, вблизи трактир выглядел неожиданно внушительно.
На вывеске кто-то с легкой руки вывел: "Дорога для путницы", а под ней, с неожиданной для провинциального заведения тщательностью, вырезал портрет девушки с и двумя косами. В игре пламени стоящей рядом, над входом, свечи разглядеть ее черты я не смог. Только прямой жесткий взгляд и что-то странное на плече: то ли вцепившегося в него ворона, то ли примостившуюся кошку... то ли крысу.
"Странная вывеска. Нужно будет расспросить хозяев", - мелькнула в голове рассеянная мысль - и тут же забылась, вытесненная новыми впечатлениями, когда мы въехали в гостеприимно распахнутые ворота. И верно: двери постоялых дворов открыты до полуночи. Позже достучаться до хозяев становиться почти невозможно.
Я спрыгнул коня. Старик-конюх - удивительно бодрый несмотря на поздний час - встретил нас улыбкой столь же подхалимской, сколь и доброжелательной. Оставив его разбираться с лошадьми, мы ввалились в трактир - и окунулись в море тепла и уютного света. Оживленный гомон голосов плескался вокруг, захлестывая с головой, а заливистый смех заставлял невольно улыбаться.
- Добро пожаловать!
Едва мы переступили порог, как навстречу выскочила бойкая и улыбчивая девчушка в чистеньком передничке, и защебетала, не давая вставить ни слова:
- Комнатки большие и малые, на двоих-на троих, с комодом-кроватью...
- А на одного есть, красавица? - проникновенно спросил Нэльвё, сначала бессовестно ее перебив, а затем так же бессовестно - польстив.
Рыженькая и курносая, вся в веснушках, с озорными карими глазами, - красивой она не была. А вот обаятельной - очень даже.
Служанка зарделась и защебетала еще звонче:
- Ежели на одного, ваше благородие, то господских у нас всего две комнатки, обе свободны. Есть еще клетушки-комнатушки, туда только койка влезет да места еще на шаг остается - их пяток.
"Почему-то" у меня не возникло ни секундного сомнения, кому предстоит ночевать в "клетушке-комнатушке": слишком уж красноречивый ужас был написан на лицах моих благородных спутников.
Но Нэльвё почему-то не торопился делать заказ. Он долго молчал, словно борясь с собой, а потом, скрипнув зубами, спросил у соловушки:
- А на двоих господские есть? Они с двумя кроватями или одной?
Я поднял на него удивленный взгляд, просто диву даваясь такой нежданной-негаданной заботе.
- С одной, сударь!
Нэльвё выразительно скривился и посмотрел на меня со странной смесью жалости, жадности и чего-то, смутно напоминающего чувство долга.
Когда столь же жалостливо на меня глянула я Камелия, я вспомнил, что мне, вообще-то, нехорошо. И, впервые за много лет, это кого-то волнует.
- Два одиночных господских и один на двоих. Такой же.
Я поторопился скорчить особенно страдальческую физиономию, чтобы Отрекшийся ни в коем случае не усомнился в моем паршивом самочувствии и в том, что мне нужны уход и забота.
Девушка тряхнула косичками и упорхнула - по всей видимости, передать хозяину наши слова.
Нэльвё повернулся ко мне и показал кулак, скорчив выразительную физиономию. Ладно, ладно! Больше не придуриваюсь!
Мы протолкались к чудом незанятому столику у окна. Я брезгливо отодвинул неубранные еще пивные кружки и тарелку с полуобглоданной курицей к краю, и только потом присел. Одна из подавальщиц тут же подлетела к столику и, виновато улыбнувшись, сноровисто составив грязную посуду на поднос, смахнула крошки - и растворилась в толкотне зала.
Мне достался стул, стоявший ближе всего к окну. Принимать заказ никто не спешил. Нэльвё и Камелия в очередной раз переругивались (кажется, опять из-за злосчастного чемоданчика). Я заскучал.
Чтобы занять себя хоть чем-то, потянул на себя край шторы в крупную клетку. Она качнулась смешно, как занавес сцены, - и обнажила треугольный провал окна, из которого на меня, не мигая, смотрела ночь.
- Что заказывать будете, милсдари?
Я вздрогнул. Пальцы разжались. Красно-клетчатая занавеска с тихим шелестом-смешком опустилась, издевательски качнувшись. Ощущение тяжелого, злого взгляда пропало.
"Я же давно не боюсь темноты", - мелькнула слабая, какая-то детская мысль. Словно я пытался убедить себя - и не верил.
Девчушка пронеслась по залу огненным вихрем - и замерла у нашего столика с двумя подносами наперевес. На одном из них опасливо покачивалась стопочка тарелок, а с другого то и дело норовили соскользнуть пивные кружки, и девчонка каждый раз торопливо наклоняла поднос в другую сторону.
Я слабо улыбнулся. Она - огненная, искристая, яростная - развеяла объявший меня ужас одним своим смешливым присутствием. Но не до конца.
- А что предложите? - лукаво спросил Нэльвё.
- Чем богаты - тем и рады! Курица запеченная, похлебка горячая, каши гречневая да пшеничная с мясом и луком, супы разносольные, картошка-толчон...
- А что быстрее всего? - перебил я тараторку, окончательно отойдя от пережитого и поняв, что, если вот сейчас не поем, умру от голода. Судя по отчаявшимся и крайне несчастным лицам спутников, их мучила та же проблема.
- Курица с картошкой или похлебка! Они уже вас стоят-дожидаются.
- Курицу, - махнул рукой Отрекшийся. По нему было заметно, что он готов ее и один съесть, но милостиво спутники, спутники... - с картошкой. На троих.
- Как угодно, господин! - выкрикнула она звонкое, кажется, раньше, чем он успел договорить.
- Ну что ж... - протянул Нэльвё с гаденькой усмешкой, как только пичужка упорхнула к стойке. - Рассказывай, Мио.
- Что? - наивно сморгнул я, будто бы не понимая, о чем речь.
- Все!
- Да! Мы же друзья! - радостно добавила Камелия.
Нэльвё при слове "друзья" аж закашлялся, пытаясь тем самым скрыть вырвавшийся смех. Мы обменялись понимающими взглядами, но тактично промолчали, решив мечтания девушки, так сильно разнящиеся с реальностью, пока не развеивать.
- Кто были эти люди?
- Да! - поддакнула Камелия. - И что они от вас хотели?
- Честно? Понятия не имею.
- Мио, - негромко начал Нэльвё, и от его голоса мне стало неуютно. Thas-Elv'inor облокотился о стол, приблизившись ко мне. Я невольно попятился и поморщился, резко натолкнувшись на спинку стула. Взгляд - пронзительно-фиалковый, холодный - был слишком близко. Я избегал его всеми силами, слишком хорошо понимая, что в нынешнем состоянии противиться воле Отрекшегося не смогу.
- Мы рисковали жизнью, связавшись с тобой, - вкрадчиво продолжил Нэльвё. - Не кажется ли тебе...
- Я могу поклясться, что не только не знаю, кому и что от меня нужно, а даже не имею об этом ни малейшего представления. Так тебя устроит?
Отрекшийся напряженно замер, ища подвох в моих словах, - и не находя. Формулировка была исчерпывающей.
- Но ты знал, что кому-то нужен? - помедлив, полуутвердительно спросил Нэльвё. И, дождавшись кивка, спросил: - И как давно?
- Я впервые увидел плакаты тогда же, когда и Камелия. Считай сам. Получается, около суток назад, - пожал плечами я.
- А ночью, - вдруг ахнула, вспомнив, Камелия - и затараторила: - Прошлой ночью, когда вы просили у меня помощи... получается, эти люди хотели вас найти, да?
Я едва удержался от зубовного скрежета. Камелия! Ну что тебе стоило промолчать?!
- Ночью? - ледяным голосом спросил Нэльвё. - То есть кто-то нас выслеживал, а ты даже не изволил поставить меня в известность? Я уже не говорю о том, что я бы гораздо лучше и быстрее разобрался с твоей проблемой и поставил отличный блок.
- Наверное, мастер Мио... - неуверенно начала Камелия. Выглядела она сейчас так жалко, что мне даже стало немного стыдно.
- Нет, - жестоко оборвал её Отрекшийся. - Не "наверное", а точно. Поставь кому-то ментальный блок - и считай у тебя в руках ключ от чужого подсознания. Мио нам не доверяет, и этого не хотел. Не так ли?
- Не так, - спокойно сказал я, заставив вздрогнуть насупившуюся было Камелию и поджать губы Нэльвё. - Не так. Все проще. Чтобы поставить блок, тебе понадобилось бы сначала снять прежний, а этих мгновений хватило, чтобы безошибочно определить наше местонахождение. Сомнительный исход, верно? Рассудив так, я попросил Камелию вновь побыть медиумом, и сам восстановил барьер. Полагаю, только поэтому мы все еще здесь, а не в каких-нибудь малосимпатичных застенках. Что касается доверия, ты прав: я никому не доверяю. Вообще никому. И тебя я действительно опасаюсь. Но все это не имеет никакого значения, когда мне действительно нужна ваша помощь. Извини, но только идиот будет переворачивать лодку, в которой плывет.
- Ваша курица и... три порции картошки с зеленью! - защебетал девушка, разбив только начавшее сгущаться в воздухе напряжение. - Еще что-нибудь, добрые господа?
- Чай, если можно! Тоже на троих.
Девчушка отвесила короткий поклон и упорхнула к другому столику, опасно балансируя подносом с кувшином.
- Мы так и не расплатились за ужин в Ильмере, - расстроенно вздохнула Камелия, виновато поглядывая на жаренную курицу, словно провинилась лично перед ней.
- А они не расплатились за испорченные нам нервы! - фыркнул Нэльвё, самым возмутительным образом нацелившись на уже приглянувшуюся мне ножку. Я, отбросив приличия, поспешно ткнул в нее вилкой и завозил ножом, отрезая. Нэльвё, не считающийся ни с чьими интересами, кроме своих, был не тем человеком, с которым можно позволить себе излишнюю скромность.
- И да, Мио!- хищно поглядывая то на истекающую жиром и умопомрачительно пахнущую яблоком курицу, "вспомнил" Нэльвё. - Мы еще не закончили!
Я проигнорировал его слова, благоразумно решив, что добрый ужин не стоит отравлять глупыми склоками. Только улыбнулся и ответил:
- Действительно, не закончили. Ты так и не рассказал, что натворил такого, что спустя столько лет на тебя все еще охотятся жрицы Льор. К тому же, на чужой прочим, территории.
Нэльвё принял независимый вид - идеально прямая спина, безразлично-презрительное выражение лица, гордо вздернутый подбородок - и с достоинством принялся разделывать курицу. Мне хотелось поаплодировать тому утонченному благородству, с которым вилка и нож витали в его руках, но - увы! - поздний вечер, лень и сытный ужин сейчас занимали меня куда больше.
- Подумать только, - с каким-то затаенным восторгом в голосе начала Камелия. У меня внутри все замерло в ожидании какого-то совершенно невообразимого завершения фразы. И чутье меня не подвело. - Я путешествую с двумя государственными преступниками!
Ее тонкий высокий голосом зазвенел в зале серебряным перезвоном в как нарочно притихшем зале. Я обреченно отложил вилку и выпрямился, мрачно ожидая последствий.
Но все было мирно. Тишина, так некстати опустившаяся на зал, всколыхнулась прежним смехом. Трактир продолжал галдеть, а мои спутники - планомерно уничтожать курицу.
Я ничего не понимал. Ладно Камелия, но Нэльвё! Он ведь не мог не слышать!
Видимо, я думал так громко (или, скорее, так выразительно), что Отрекшийся просто не мог не ответить. Прожевав очередной кусочек куриного бедрышка, Нэльвё, наконец, соизволил прояснить:
- Нас никто не слышит. Я благоразумно поставил аудиальный блок вокруг столика.
Действительно, благоразумно. Я только вздохнул, уже даже не злясь, и с грустью посмотрел на тарелку с полурастерзанной ножкой. Никаких чувств я к ней не испытывал. Перспектива вновь с боем прорываться дорогу к выходу, а после гнать коней до рассвета, уходя от погони, отбила весь аппетит.
Я откинулся на стул, скучающе уставившись в потолок. Делать было совершенно нечего, спать - рано. Да и разговор еще не окончен...
И тут меня осенило.
- Камелия, - вкрадчиво обратился я к девушке, облокотившись о стол и резко приблизившись к ней. Девушка вздрогнула, и в ее взгляде появилось что-то такое, что смутился и почувствовал неуютно себя уже я. Кашлянув, я продолжил более нейтрально: - Камелия, у вас есть гребень и лишняя лента?
Она замешкалась, переваривая мою просьбу, и, отложив столовые приборы, послушно полезла за злосчастным чемоданчиком. Примостив его на коленях, Камелия отщелкнула замочек и стала что-то деловито искать.
Спустя полминуты она, улыбнувшись, протянула мне изящный резной гребешок и красную атласную ленту. Я скептически ее оглядел, мягко говоря, не обрадовавшись яркой расцветке, но принял. И, коротко поблагодарив, принялся расчесывать волосы пока все прозаично разделываться с ужином.
Дело это оказалось малоприятным и долгим. Расплескавшиеся в звонком весеннем ветре волосы спутались, и я промучился с ними добрых пять минут, пока более-менее привел в порядок. После чего привычно разделил на части, отложил гребень в сторону... и замер.
Оказывается, за это время Камелия успела расправиться с тоненькими крылышками цыпленка, и глазах, винно-бордовые, опасно вспыхнули. Дурное предчувствие сжало сердце.
"Что она на этот раз выдаст?!" - тоскливо подумал я, готовый уже, кажется, ко всему.
Но Камелия превзошла саму себя.
- Мастер Мио, - завлекательно спросила она, заставив меня не просто насторожиться, а похолодеть и чуть не выронить одну из прядей из рук. - А зачем вам коса?
Сказать, что от вопроса я оторопел - ничего не сказать!
Я открыл было рот... и закрыл, поняв, что не представляю, что сказать в ответ. И прожег возмущенным взглядом кончик пряди, которую крутил в руках, словно это она была виновата в том, что отросла и поставила меня в глупое положение.
Прядь переливалась всеми оттенками золота - желтого, красного, оранжевого и охристого - а я по-прежнему не знал, что ответить кроме "мне так захотелось", "все никак не дойду до цирюльника" или "мне так привычно". Судя по огоньку любознательности, который пылал в глазах девушки, она ждала не меньше, чем лекцию о древних альвийских традициях. Но глупее всего я чувствовал себя из-за насмешливого взгляда Нэльвё, который ловил каждое мое слово едва ли не внимательнее девушки. Я мрачно глянул на Отрекшегося, но он лишь вопросительно приподнял бровь, ожидая моего ответа и мысленно приготовившись его смаковать.
И тут я неожиданно разозлился. Драконы их задери! Я не обязан ни на что отвечать! И шутом подрабатывать, попадая в неловкие ситуации, тоже не обязан!
Хотите посмеяться? Легко! Хотите услышать легенды о древних ритуалах? Да пожалуйста!
Я пропустил прядь через пальцы и поднял на Камелию безукоризненно серьезный взгляд. В голосе, ровном и менторском, скользили нотки укоризны: