Аннотация: 16 глава целиком. Просьба оставлять комментарии в общем файле. Спасибо.
Глава 16
Как возмутительно эгоистично он поступил, бросившись прочь! О чем он только думал?!
"Ни о чем, - безжалостно, беспощадно правдиво к себе. - Просто струсил - и сбежал".
Сбежал - и для чего! Чтобы еще раз пренебречь долгом! Чтобы умереть от своей руки, от клинка драконьего пламени, потому что больше не в силах выдерживать этот груз!
Нет, он не стал тяжелее. Просто сам Эрелайн - сломался. Он пережил бы любое предательство - как сотни предательств, случавшихся прежде, таких привычных, что уже почти не ранят душу - но только не свое. Эрелайн не был готов к нему, хоть ждал с того самого дня, когда впервые увидел злые тени в собственном взгляде. Все разрушилось в один миг. Надежды брызнули разбитыми зеркалами, раня осколками доверчиво протянутые руки, измученное, усталое сердце. То, чем он так долго жил, во что верил, вдруг оставило его, и у него не осталось ничего. Ни уверенности, что он сможет дойти до конца... ни веры в то, что он идет верным путем.
Сумасшедшая скачка в ночь, бег от себя - не разбирая дороги, сжигая мосты за спиной - не уняла боль в растерзанном сердце, но притупила ее. Ледяной ветер ворвался в разворошенную грудь дыханием северного моря, снежной вьюги и поселился в нем тем холодом, который приходит на пепелище души, унимая последние отголоски пожарища, когда сердце уже не может болеть.
Чувства ушли. Осталось то единственное, что не давало ему уйти; чем он оправдывал свое противное всем существование. Долг.
Долг, которому он обязан следовать. Долг, с которым лучше него никто не справится. Долг, который не позволит ему уйти и не-вернуться.
"Должен, должен, должен", - шепчут его сухие, обожженные ветром губы. Повторять, твердить неустанно, чтобы не забыть, чтобы всегда помнить и не сметь думать иначе. И гнать, гнать коня вперед, в ночь - навстречу все приближающимся огонькам Faerie Nebulis...
"Должен" - такое привычное, такое знакомое и бесспорное, дарящее покой и уверенность. Почти что колыбельная; песня, которую пели в детстве.
...а леди Ириенн, должно быть, уже давным-давно в зале... музыка молчит, и свечи, просыпавшиеся золотистыми искорками из звездного подола Ночи, уже давно не говорят, вспугнутые пришедшими к порогу дворца сумерками.
Взгляд, конечно, Ириенн по-прежнему полон ужаса и ненависти. Она клянет его на весь зал, клянет и клеймит, как клеймила при нем же: чудовищем, отродьем, не-человеком... "aelari". Какая сдержанная красота, какая обманчивая мягкость и звучность сокрыта в созвучиях этого короткого слова - и сколько в нем боли и ужаса, загубленных жизней и проклятых судеб!
Кто из aelvis первым взглянул в Ночь? Кто принес это проклятье в мир, открыв ему дверь и пустив за порог? Что это за Ночь, Тьма - безлунная, нездешняя; злая и чуждая, противная всему живому? Откуда она пришла? Чье она порождение?
...и почему именно в его сердце она поселилась?
"Ты знаешь ответ", - холодно, бесстрастно - и безжалостно. Как все, что делается разумом.
Знает. Тьме не взяться из ниоткуда. А значит вот он, ответ. Пусть даже самый главный вопрос так и не был задан...
Они ждут его, несомненно. В том самом зале, среди блистания огней и зеркал... Вернее, не его, Эрелайна, а чудовище.
Чудовище, которому нельзя верить ни на секунду - ведь он волк в овечьей шкуре; только лжет, всегда и во всем, выжидая, когда нанести удар. Чудовищу, которое можно только ненавидеть и бояться - и ненавидеть еще сильнее, презирая себя за страх.
...чудовище - это только чудовище. Оно не стоит жалости... и понимания. Чудовище можно только убить.
Они ждут его, чтобы исполнить то, что было суждено, и чего Эрелайн так давно ждал.
А он... он не будет сопротивляться. Сам сложит меч к ногам Правителя, признавая поражение и покорность Воле, сам протянет руки, чтобы их связали, сам взойдет на подставленный ему эшафот.
Потому что он - только чудовище. И для них... и для себя. А чудовища не должны жить.
Даже если у чудовища есть душа.
***
Эрелайн остановился почти у самого крыльца Круга Фей. Бросил поводья, спрыгнул с коня - и остановился. Остановился, не в силах сделать ни шагу, в недостойной, позорной слабости сжав клинок драконьего пламени. Выдержка оставила Эрелайна второй раз за эту ночь - и впервые за много лет, и он был этому неприятно удивлен.
"Делай, что должно", - твердил он себе, злясь на собственную трусость.
Должно... но как же тяжело решиться!
"Ты решился еще тогда, когда проклятье сгубило твой Дом, когда возненавидел и проклял себя проклятьем более страшным, чем любые другие проклятья - ненавистью к себе. Решился сегодня, когда готов был отдать жизнь за ту, кто стал случайной жертвой в чужой игре, несмотря на ее презрение. Так к чему медлить теперь? О чем эти сомнения? Иди к тому, о чем так долго мечтал, но на что не имел права. Теперь это не право - обязанность. Умереть, забыть, никогда не жить и не помнить... Иди же!"
Пальцы безвольно разжались.
...Каждый шаг дается тяжело, словно он не идет по залитому светом и искристыми отблесками зеркал залу, а продирается сквозь толщу воды. Не вздохнуть. Каждый шаг осыпается пеплом непрожитых лет и несказанных фраз. Каждый шаг убивает его: понемногу, по чуть-чуть, но надежнее злого взгляда, жестокого слова или холодной стали. Каждый шаг - приговор, вынесенный самым строгим судьей. Собой. Каждый шаг - как шаг на пути во тьму.
Или на эшафот.
...Тихий ропот толпы, как шелест плещущей за окнами листвы парка. И страх, везде страх - в каждом вздохе, взгляде, жесте.
Страх... и нетерпение.
Эрелайн на миг сбивается с шага, но тут же выпрямляется, е сбавляя ход.
Да, страх есть, но ненависть... Ненависти нет, совсем.
Глупая, нелепая, совершенно бессмысленная сейчас надежда предательски закрадывается в сердце, трогая его когтистой кошачьей лапкой. А если... неужели... нет, чушь, конечно! Быть не может!
Но все же... а если она не сказала?..
Эрелайн вскинул голову, ища ее льдисто-голубой, колкий взгляд - и не находя.
Сердце, мучительно-спокойное, давно смирившееся с тем, что его ждет, странно замерло. И выдержка - только-только вновь ставшая, как прежде, безукоризненной и безупречной - разбилась осколками отражений.
Ступени лестницы, как возвышение для эшафота. Эрелайн подходил к нему, тяжело печатая каждый шаг. Подойдя на расстояние вытянутой руки, замер подле - и преклонил колено перед Правителем, застывшем молчаливой, бесстрастной статуей.
...Прежде он думал, что умирать - легко. И быстрая смерть - лучшее, что можно подарить врагу, потому что нет хуже пытки, чем ждать исполнения приговора, когда понимаешь: ничего не изменить, а смерть уже стоит за левым плечом и протягивает руку, зовя в путь.
...Прежде. А сейчас был готов отдать вечность, только бы это мгновение никогда не кончалось, потому что никогда прежде не чувствовал себя таким невозможно, безумно, по-настоящему живым.
Еще хотя бы сотню мгновений до смерти!
- Встаньте, Хранитель.
Эрелайн вздрогнул - и распахнул глаза. Замешкался на секунду, до последнего не веря в услышанное - а если веря, то не понимая - и резко, излишне торопливо поднялся.
- Это тот самый меч?
Повелитель замер, не веря словам. "Меч"? Это все, что его интересует сейчас? Но как же...
Или... Неужели она все-таки не сказала?
- Да, мой лорд. Хотите взглянуть? - голос - еще отстраненнее, холоднее, чем обычно: за сдержанностью и спокойствием прячутся приведенные в смятение чувства.
- Нет, - излишне торопливо открестился Правитель, не желая лишний раз не то, что прикасаться к мечу - смотреть на него. - A'shes Tairy вы убили им?
- Именно так, мой лорд.
Этвор молча кивнул, принимая его ответ, но и только.
Поджатые губы, нахмуренный брови, сдержанность эмоций - Правитель выглядел непривычно. Легкости и улыбчивости, которая всегда сквозит в его взгляде, жестах и словах, исчезли, будто и не было их.
Сгустившуюся тишину нарушило резкое, недовольное:
- Лорд-Хранитель! - вырывая Эрелайн из раздумий.
Он поморщился, прекрасная зная и этот голос, и эти повелительные нотки в глубоком, богатом обертонами голосе, и вскинул голову.
Угадал. Снова. Потому что по лестнице спускалась, звонко чеканя шаг маленькими каблучками, леди Правительница. Подчеркнуто-сдержанная, величественная, с тускло пламенеющим взглядом и печатью скорбной жестокости на лице. "Ни дать ни взять - карающая монархиня", - неожиданно развеселился Эрелайн. Айори вьер Лиин образ жесткой и грозной, беспощадной Правительницы шел, но она так отчаянно переигрывала, что это, увы, воспринималось только игрой. Талантливой, безупречной, почти что естественной, но все равно не настоящей.
- Как вы могли допустить произошедшее?! - в такт шагам - так же тяжело, чеканно - говорила она, устремив взгляд только на него.
Ах, это выражение скорби на точеном лице! С каким искусством подобран каждый оттенок эмоции! Лоб перечеркнут глубокими морщинами, губы поджаты, вокруг них залегли тревожные тени. Веер стиснут в побелевших пальцах. Твердый шаг, прямая осанка - и перила, за которые она старательно цепляется, будто едва держится на ногах от перенесенных страданий. На лице - выражение скорби, отчаяния, потрясения, горькой утраты, облегчения, ненависти и презрения. Ненависти к нему, разумеется.
О, леди, он в восхищении, браво!
Но - не верит.
- Прошу прощения? - холодно-любопытное.
- Как вы могли допустить, чтобы кто-то из Сумеречных угрожал нам?! Как вы могли допустить, чтобы хоть кто-то из них вообще смог подобраться к Faerie Nebulis?!
- Моя леди...
- Это ваша вина, ваша ошибка! И даже не смейте надеяться, что..
- Леди, - тихо, едва повышая голос - ровно наcтолько, чтобы он разносился по всему залу - начал Эрелайн. Правительница осеклась и замерла под его неожиданно потяжелевшим взглядом, не дойдя нескольких ступеней. Удостоверившись, что перебивать его не собираются, Эрелайн продолжил, спокойно и сдержанно: - Вы правы, это моя вина. И я приношу вам свои извинения. Ранее подобных инцидентов...
- "Инцидентов"! Моя дочь, наследница правителя Зеленых Долин, едва не погибла, а для вас это всего лишь "инцидент"! Это трагедия!
- Если бы погиб кто-то другой из высоких лордов, надо полагать, это не было бы трагедией? - в его словах не звенела издевка, не струился яд - только звонкая сталь.
- Да вы... вы просто... - задохнулась Айори. И выплюнула так, что ее голос дрожал от презрительности и злости: - Бесчувственное чудовище!
Бесстрастное, ничего не выражающее лицо Эрелайна исказилось уродливой маской, но всего на мгновение.
Он поднял взгляд - тяжелый, пронзительный, с грозовыми отблесками в глубинах иссиня-черных бездн - и негромко спросил:
- "Чудовище"?
Спросил, впервые посмев оспорить это ненавистное слово.
Эрелайн не был уверен, что леди Ириенн промолчала и Правитель ни о чем не знает, но хотел в это верить. Потому что это значило бы, что у него есть надежда и глупый, невозможный шанс оправдаться - перед ними, перед собой...
Оправдать - и заставить поверить, что у него все-таки есть душа.
- Позвольте спросить - почему? - спросил он - холодно, невыразительно, но в напряженном голосе слышалась угроза.
- Ириенн - ваша невеста!
- Верно. И я готов был, презрев себя и свой долг, отдать свою жизнь в обмен на ее. Более того, не просто "был готов", а почти это сделал. Надо полагать, это вы считаете достойным чудовища?
- Вы сказали, что...
- Что для меня смерть любого из рода aelvis одинаково ужасна и неприемлема. Особенно - если происходит по моей вине. И я готов отдать свою жизнь за любого, кто стал бы заложником в руках Сумеречной.
- И это, по-вашему, не бесчувственность?! - воскликнула она, стукнув веером по ладони и до боли сжав его тонкими пальцами.
- Это, по-моему, благородство, - в тон ей ответил Эрелайн. - И прежде, чем выдвигать обвинения, будьте любезны ответить на один вопрос. Вы, моя леди, готовы отдать свою жизнь не за свой Дом, не за своих детей - а за человека вам незнакомого. Нет? Досадно! Тогда это вас стоит обвинять в бесчувственности, а не меня.
- Вы наносите мне оскорбление, - чуть не прошипела Правительница, зло и яростно.
- Не большее, чем вы мне, - жестко отчеканил Эрелайн.
Айори побледнела - теперь, наконец, по-настоящему. Губы дрогнули, золотые глаза вспыхнули опасным огнем. Леди была из тех, кого гнев делает только сильнее, никогда не заставляя бежать от сумятицы чувств.
Она больше не играла роль Высочайшей правительницы - она ею стала.
- Правящий Дом потерял к Вам доверие, лорд-Хранитель. Вас отстраняют от командования внутренней стражей в день свадебной церемонии, - унизительно-приказной, нетерпящий возражений тон.
Сказав так, она развернулась на каблуках и неторопливо, с королевским достоинством удалилась из зала.
Злость, раздражение и упрямство, которые заставляли Эрелайна бороться, не отступаться в споре с Правительницей, ушли, и его вновь охватило привычное безразличие, уводя от себя, позволяя забыть и не помнить.
Забыть, что он живой человек, а не орудие долга, не карающий меч Долин... Забыть - и не чувствовать боли, отчаяния, бессилия перед судьбой.
Забыть - и принять. Потому что тому, кто не жил, не жалко умереть.
- Приношу вам свои извинения, лорд, - сухо начал Правитель, вырвав его из размышлений. - Моя супруга несколько... забылась. Женщины, охваченные горем, часто позволяют себе лишнего. Думаю, вы поймете меня, - с легким нажимом закончил он, недвусмысленно намекая на случившуюся на балу склоку.
Эрелайн слабо улыбнулся.
- Несомненно, мой лорд. Но я вынужден принести ответные извинения. Полагаю, что тоже являюсь виновником этой отвратительной... сцены.
Резкая, невыносимая боль пронзила ногу. Дыхание перехватило, слабость подогнула колени, и Эрелайн пошатнулся, сбившись на середине фразы.
Боль? Откуда?! Когда, где...
Проклятье! Та царапина! Почему она еще не затянулась?! И как давно болит, пока он, поглощенный черными мыслями и чувствами, замкнувшись в себе, ее не замечает?
Волевым усилием Эрелайн выпрямился, подавив слабость. Боль не ушла, но отступила, свернувшись клубком, затаившись. Он по-прежнему чувствовал ее, но теперь мог взять себя в руки и хранить маску прежнего спокойствия на лице.
- Лорд Эрелайн, вам нехорошо?
Проклятье! Все-таки заметил!
Повелитель досадливо поморщился. И, спохватившись, резко прижал к телу руку, предательски ищущую хоть какую-то опоры. Но было, конечно же, слишком поздно.
- Нет, пустяки, - выдавил он, надеясь замять неприятную тему. И совершенно напрасно, потому что так просто переубедить Правителя было невозможно.
Этвор сбежал с лестницы и обошел болезненно выпрямившегося Эрелайна быстрее, чем тот успел обернуться, и охнул:
- Вы ранены!
- Царапина, - отрезал Эрелайн и одернул штанину, запоздало пытаясь укрыть рану. - Она не стоит Вашего внимания.
- Царапина или нет, она нанесена drakkaris flamary, иначе уже затянулась бы. Будете отрицать?
- Я уверяю вас, все в порядке, - отчеканил Эрелайн, теряя терпение и даже не пытаясь смягчить резкость слов. - С вашего позволения я вернусь к стражам и выясню, как так получилось, что Сумеречная смогла проникнуть в Faerie Nebulis, обойдя патрули.
- Не сходите с ума! - рявкнул лорд Этвор, отбросив обычные мягкие, уговаривающие интонации, как ненужную маску и заставив вздрогнуть даже Эрелайна. В голове Правителя звенела сталь, лицо застыло. Таким его видели редко, но если видели - спорить было бесполезно. Только беспрекословно подчиняться. - Если немедленно не приняться за лечение, боль никогда не уйдет, и вы никогда не избавитесь от хромоты. А это точно не в интересах Холмов!
- Вы преувеличиваете, - негромко проговорил Эрелайн, но от сковавшего его голос льда, казалось, огоньки свечей подернулись изморозью, а в воздухе зазвенела ясная и звонкая песнь инея.
- Я преуменьшаю! Еще не от таких пустячных царапин, нанесенных клинком драконьего пламени, достойнейшие из достойнейших складывали свои жизни! Поручите выяснение случившегося кому-то из ваших доверенных лиц - и срочно ищите лекаря. Это приказ.
Эрелайн не желал отступать, но раньше, чем он успел возразить, из толпы, очертившей их полукругом, шагнула Сэйна. И, присев в столь изящном реверансе, что гораздо более именитым дамам оставалось только кусать губы, обратилась к Правителю:
- Если мой господин сочтет это возможным, я могла бы заняться этим вопросом. Как гвардеец, я приносила клятву верности не только клану, но и лорду-Хранителю, поэтому в моей верности сомневаться не приходится: она подкуплена жизнью.
Этвор взглянул на него взглядом победителя.
- Что вы скажете на это, лорд? - прекрасно зная, что Эрелайну нечем возразить, спросил Правитель. Неприкрытое торжество так и звенело в его голосе, вновь обретшем мягкость.
"Лорд" не сказал. Просто поднял на Этвора хмурый взгляд и, криво улыбнувшись, выдавил скупое:
- Спасибо. Вы правы, я иногда... слишком усердствую.
- И за это мы вам все бесконечно благодарны! - с чувством закончил Этвор, обращаясь уже не столько к нему, сколько к залу. Шепоток, круживший по залу с робостью дебютантки, заиграл в полную силу. - Посмотрите: вы же еле стоите без трости! - продолжил он досадливо. И нетерпеливо обратился к залу. - Кто-нибудь, принесите лорду стул! И позовите лекаря.
- Я уверяю вас, мой лорд: в Драконьих Когтях есть лекарь, - с легкой, едва уловимой насмешкой перебил его Эрелайн. В глазах то и дело темнело от боли, и стоять становилось все тяжелее, но принимать чужую помощь он не хотел. Слишком унизительно. - Если вы не возражаете, я бы с куда большим удовольствием занялся лечением... дома. Думаю, отдых необходим мне не меньше колдовства.
- Боюсь, вам не стоит отправляться одному, - нахмурился Правитель. - Я подыщу вам
- Благодарю за заботу, но полагаю это...
От слабости, незаметно подкравшейся на мягких кошачьих лапах, закружилась голова. Тело вдруг стало каким-то странно легким, не имеющим веса. Слепо нащупав перила и вцепившись в них дрожащими пальцами, Эрелайн устоял, а потом обессиленно привалился к балюстраде лестницы.
Слово сорвалось с мгновенно пересохших губ сыпучим шелестом, слышимым в воцарившейся тишине даже в самых отдаленных уголках зала:
- ...излишним.
- В самом деле? - голос Правителя сделался откровенно ироничным. Лица Эрелайн не видел за расцветающими перед глазами черными пятнами.
Слабость не уходила, напротив, неотвратимо нарастала - как волны, набегающие на берег, неумолимо приближающие последнюю, девятую. Эрелайн сжал перила так сильно, как только мог в надежде, что резкая вспышка боли прояснит сознание.
Каменная крошка брызнула из-под пальцев, опаляя кожу царапинами. Перила больно ударили по спине, когда он сорвался, лишившись опоры.
Боль прокатилась дрожью по всему позвоночнику. Пальцы звенели. Сердце, обманутое чувством неконтролируемого падения, отчаянно колотилось.
Эта вспышка отняла у него последние силы. Эрелайн слепо нащупал перила, и, уцепившись за них, медленно опустился на ступени.
Слабость уходила постепенно. Чернота вытеснялась искрами света. В голове немного прояснилось, и он вдруг разглядел в ослепительном сиянии зеркал одно из своих отражений. Благородная белизна кожи сменилась восковой бледностью. Черты лица болезненно заострились, вокруг глаз залегли тени. От тяжелого взгляда не осталось и следа: вместо звездной ночи - мутное море в шторм.
Обычные темно-синие глаза больного человека. И не верится, что еще недавно они могли до смерти напугать... в буквальном, порождения Бездны, смысле!
...вокруг уже давно звенели испуганные женские голоса, но различил он их, только сейчас. Как только сейчас понял, что кружившие в зеркале вокруг его темного силуэта золотые, индиговые, лазоревые, опаловые всполохи - это платья. И девушки.
Кажется, они, встревоженные, что-то спрашивали, а он не отвечал...
- ...в порядке?
- ...лорд-Повелитель!
- ...Ах!
- ...бедненький...
Неожиданная злость накатила на Эрелайна. Он глубоко вдохнул, пытаюсь успокоить расшалившиеся нервы - и чуть не сорвался, услышав милый голосок:
- Лорд, возьмите мой платок! Мы перевяжем рану и...
"И что?!" - едва не рявкнул Повелитель.
Идиотка! Безнадежная идиотка.
"Впрочем, пусть лучше будет идиоткой", - с неожиданной горечью подумал он, вспомнив леди Ириенн. Она подозревала его с самого начала, с самой первой встречи, и непременно бы догадалась бы, если бы не невероятность, невозможность этой догадки. Aelari - среди бессмертных! И так долго! Почти невозможно поверить. Она и не поверила... пока не получила подтверждения.
Хотя что там этого "подтверждения"! Разве эта девица с батистовым платочком догадалась бы, что кроется за словами Сумеречной? "Смотрящий в ночь", "сердце, чернее ночи", "путь во тьму"... пустые слова для тех, кто не умеет слышать и слушать. Да что там - не умеет! Чтобы знать столько об aelari - самой черной из сказок старых времен - нужно любить предания и легенды. А чтобы узнать по одному лишь взгляду - обладать тонкостью чувств художника. Леди Ириенн располагала и тем, и другим... на его беду.
Эрелайн выдавил из себя кривую улыбку. Она исказила лицо гримасой боли, и причитания только усилились.
- Спасибо за вашу заботу, леди, - мягко, как мог, начал Эрелайн. Голос стал покатым, мурлыкающим: сквозь мед слов иногда прорывалось злое рычание. - Очень признателен. Но ваш платок, леди Делирия, я принять не могу: боюсь, моя невеста может сочтет это оскорблением.
И, прежде чем девушки разразились новой порцией вздохов, ахов и стенаний, жестко спросил:
- Лорд Этвор еще не нашел того, кто согласится сопроводить меня?
- Вы удивительно вовремя спросили, друг мой!
Веселый, мягкий и непривычно искренний голос заставил Эрелайна вздрогнуть - и, облегченно выдохнув, откинуться на спину.
- И я рад вас видеть, Лоир. Очень. Думал, что вы не пришли.
- Я опоздал, - покаялся мужчин, неспешно подходя к нему.
Эрелайн улыбнулся при виде него, одетого, как обычно, с легкой небрежностью. В характере Лои было надеть рубашку наизнанку, застегнуть сюртук наискось, пропусти одну или две пуговицы, или и вовсе заляпать ворот в краске... как, например, сейчас.
"Что рисовал на сей раз?" - невозмутимо спросил Эрелайн. Улыбка, адресованная единственному другу, вышла слабой, почти незаметной, но зато настоящей.
Лоир смутился и попытался незаметно стереть зеленый росчерк краски с воротника.
"Зря! Этот оттенок "удивительно шел к твоим глазам!" - оставаясь внешне невозмутимым, откровенно веселился Эрелайн. Лоир его веселья не разделял, скривившись, как если бы съел кислый лимон - но руку, помогая подняться, подал. Впрочем, в этом Эрелайн даже не сомневался.
Повелитель ухватился за нее и рывком встал. Ногу прожгла острая, но короткая вспышка боли, почти сразу отступившая.
- Вы точно сможете переместиться? - любезно, но отчужденно полюбопытствовал подошедший Этвор.
- Я довольно частый гость в Драконьих Когтях, - с той же доброжелательной вежливость ответил Лоир. - Не сомневайтесь.
- Проследите за тем, чтобы Эрелайн сразу же отправился к лекарю. Это приказ. Наш лорд-Хранитель слишком мало думает о себе. Если с ним что-то случится, Холмы понесут невосполнимую потерю, - и добавил, с улыбкой: - как и мой дом. Мы должны вам нечто бесценное за жизнь дочери.
- Как... леди Ириенн?
Слова застревали в горле, царапая его острыми гранями сбивчивых чувств.
- С Ириенн все в порядке, - улыбка - настоящая, искренняя - озарила лицо Правителя, когда он заговорил о дочери. - Она немного переволновалась и никак не может прийти в себя, и, принеся извинения, была вынуждена покинуть бал, но - в порядке. Я передам Ириенн, что вы справлялись о ее самочувствии. Думаю, ей будет приятна ваша забота.
Эрелайн еле подавил нервный смешок. О да! "Приятна"! Наверняка решит, что он горячо интересовался, жива она или нет, чтобы закончить начатое!
- До скорой встречи, лорд-Хранитель, - легко, с оставшейся от воспоминания о дочери улыбкой, попрощался Правитель.
- До встречи, - сухо закончил Эрелайн, неприязненно поморщившись от резанувшего слух слова.
"Скорой"...
Даже слишком скорой встречи.
Зал, тонущий в золотой взвеси, растаял, чтобы соткаться из эфирных струн другим - пустым и холодным, незнакомым. Бледный свет изменчивой, неверной луны лился из-под высоких окон. Его не хватало, чтобы разогнать мрак: только чтобы расцветить черноту пепельно-жемчужной серостью и заставить сгуститься клубящиеся у подножий колонн тени.
Эрелайн нахмурился, не узнавая места. Что-то знакомое чудилось в переплетении колонн, в темных сводах и призрачных кляксах окон.
Он тяжело отстранился от Лоира, на которого опирался все это время. Слабость никуда не делась, и выпустила маленькие коготки, сразу же, как только он выпрямился. Эрелайн покачнулся, но устоял. Вскинул голову, вглядываясь в очертания дальней стены, едва угадывающейся в темноте.
Мгновение колебания: и он спросил со смешком:
- Я все понимаю, Лои, - голос хриплый, глухой, как будто простуженный, - но зачем ты переместил нас в Тронный зал?
- В Тронный?!
***
Благостная темнота, мягкая и уютная, полнящаяся ночной тишиной и одиночеством, окутывала ее нежной вуалью. Иришь сидела в карете, дожидаясь мать? Отец милостиво позволил им покинуть Беллетайн после... случившегося.
Улыбка искривила губы. Хотелось и плакать, и смеяться. Все казалось дурным сном: мутным, тяжелым, злым. Тяжесть чужого решения, чужой лжи легла ей на плечи.
Проклятье Эрелайна стало ее проклятьем.
Иришь не рассказала о том, кто он: просто не смогла.
"Не смогла и не смогу", - со странной смесью горечи и отчаянной гордости добавила она.
Самое страшное, что может сделать жизнь - исполнить желание. Иришь, прежде искавшая ответы со страстью и пылом мятежной души, теперь готова была бежать от них, не вынося тяжести решения, которое опустилось на ее плечи. Она должна рассказать, должна! Или нет?..
Как обречь на смерть того, кто ее не заслуживает? Как называть - и считать! - чудовищем того, кто им не является? То есть является, но не является! Как в детских сказках о принцах, превращенных в чудовищ... только вот в них, лживых, любое проклятье можно разрушить.
Иришь, на свою беду, смогла разглядеть за маской чудовища истерзанную проклятием душу. Да какую душу! Благородную, самоотверженную, жизнь отдавшую служению долгу! И как после этого выносить приговор, и по какому праву? Иришь скорее умрет, чем сможет выговорить слова обвинения! Просто не сможет выговорить. И в этом-то вся беда - и вся горечь, потому что неважно, есть ли у чудовища душа до тех пор, пока оно остается чудовищем. А Эрелайн им останется. До конца. И когда-нибудь станет только им - но тогда будет уже слишком поздно.
"У него нет ни единого шанса. Не расскажешь - погубишь множество жизней".
Рука, водившая до того по вышитым на спинке противоположной сидения узорам, бессильно опустилась.
И ее он тоже погубит...
Сумеречная говорила, что у него осталось не так много времени... И он сам так говорил. Проклятье - врожденное. Сколько ему лет? Кажется, он немногим старше ее... Семьдесят?
- Семьдесят... - прошептала Иришь. - Семьдесят лет борьбы с проклятьем. Семьдесят лет бесконечных сражений...
Она не слышала, чтобы кто-то из aelari продержался так долго. Обычно проклятье вырывается в детстве. Или позже, в пору вольной, не приемлющей запретов юности, щедрой на чувства.
- Семьдесят лет, - с неожиданной жалостью повторила Иришь. - Такой груз... Понятно, откуда эта сдержанность, паническая боязнь показать свои чувства - и испытывать их...
Иришь схватилась за виски, в которых предательски заломило. Нет, нет, нет! Не сметь сочувствовать ему! Не сметь понимать! Потому что иначе...
"Поздно, - с отчаянным смешком подумала она. - Слишком поздно".
И истерически рассмеялась.
"Извечная, какая же я идиотка!"
Иришь одинаково ненавидела себя за то, что собиралась сделать и не сделать. Ненавидела и презирала.
За малодушие и трусость, которые толкали ее к тому, чтобы выдать Эрелайна и забыть все, как страшный сон, покончив с ним - и с ненавистной свадьбой.
За детскую, граничащую с глупостью веру в чудо и в то, что его можно спасти. За безответственность и пугающую готовность допустить гибель сотен жизней ради призрачного шанса.
...и за предательство, которое она уже совершила, никому ничего не сказав.
Это было каким-то безумием. Иришь уже трясло от переживаний, накрученных нервов и сумятицы чувств. Что бы она ни выбрала, как бы ни поступила - все равно ошибется. И ошибка обойдется слишком дорого.
Дорого, и что самое страшное - не ей.
Осознание замкнутого, порочного, проклятого круга fae сводило с ума. Ни выхода, ни брезжащего в обнявшей ее тьме света. Ничего. Чувства, желания, стремления и долг - разрозненные, противоречивые - терзали измученную Alle-vierry, раздирали на части в противостояния разума и сердца.
Она обессиленно обессилено опустилась на сиденье, сжавшись: пальцы зябко обхватили плечи, ноги поджаты к груди. Лежать в жестком корсете было неудобно, но сейчас это волновало ее меньше всего.
Иришь закрыла глаза. Сон не шел, но стало как будто бы чуточку легче - по крайней мере, ломота в висках чуть поутихла. Темнота ничто, сменившая чернильную темноту кареты, помогла хоть немного отрешиться от терзающих ее мыслей.
Как бы хотелось сейчас уснуть насовсем... или, скажем, забыть все. Да, вот так: просто забыть.
Иришь слабо улыбнулась. Снова малодушие, черствость и трусость, снова нежелание брать ответственность.
Ответственность за чужую судьбу - и за выбор.
Шаги - летящие, разбивающиеся о мощеную камнем дорожку перестуком каблучков - потревожили баюкавшие ее тишину, всколыхнув сонную дрему. Иришь поспешно вскочила, кое-как расправила безнадежно измятое платье, ни мгновения не сомневаясь, к кому направляется ночной гость - и кем он может быть.
Иришь едва успела смахнуть слезинки, блестевшие на ресницах россыпью хрустальных искорок, прежде чем шаги оборвались - и распахнулись дверцей кареты. Но шагнула в нее не ночь, темноокая, склоняющая голову под тяжестью звездной короной, а обжигающий огненный вихрь, воплощенный по чьей-то насмешке в легкомысленно-прекрасной бессмертной.
Мать пылала, как пылает не костер, не жарко растопленный камин, а дикое пламя пожарища - яростное, безумное, всесжигающее и готовое обернуться даже против того, кто выпустил его в ночь. Так зла Айори не была, кажется, даже когда леди вьер Шаньер посмела попрекнуть ее судьбой клана Льда. Иришь буквально кожей чувствовала исходящий от матери жар: только шевельнись, шепни о себе - и сгоришь в его объятиях.
- Мерзавец! - процедила Повелительница. Ее мягкие черты исказились в злости: поджатые губы кривятся, брови нахмурены, не картинно и бесконечно изящно, как обыкновенно, а так, как обычно бывают нахмурены брови: уродливо, некрасиво. Вокруг губ появилась брезгливая складка, лоб и переносицу расчертили морщины.
Иришь смотрела на Айори в немом изумлении, вглядываясь в такие знакомые и такие чуждые ей черты. Она никогда не видела мать такой прежде, но почему-то ей вдруг подумалось, что это обличье подходит ей куда больше.
Нет, не так. Что это обличье - настоящее.
Айори, не замечая ее странного изучающего взгляда, продолжая хлестать обрывками фраз:
Развернулась, шурша подолом драгоценного платья, требовательно постучалась в оконце кареты:
- Домой, Вернер! Немедленно! - и тут только, кажется, очнулась от пьянящего гнева. Лицо, искаженное гримасой ненависти, разгладилось. От ярости, владевшей ей без остатка, осталась только тень воспоминания и злые искорки в расплавленном золоте глаз, которые тут же погасли, опасно вспыхнув.
- Ох... прости, милая, - Айори, провела пальцами, затянутыми шелком перчатки, по вновь безупречно прекрасному лицу, стирая усталость. Виновато улыбнувшись, она повторила, не меняя мягко-вкрадчивой манеры: - Прости. Сама не знаю, что на меня нашло. Как ты?
Иришь прикусила язык, с которого едва не слетело скупое "прекрасно!". Матушка вряд ли поверит такому ответу. Скорее сочтет отмашкой или издевкой, и неизвестно, что хуже.
Пауза непозволительно затягивалась. Иришь попыталась изобразить улыбку, усталую и измученную, и слабо сказать:
- Ужасно. Все не отойду от пережитого.
Подумав, что слова звучат недостаточно жалостливо и прочувственно, Иришь добавила первое, пришедшее на ум:
- Как подумаю, что могла умереть сегодня - сердце обмирает.
Добавила - и вдруг поняла, что не играет.
Голос, сухой, как тростиночка, надломился - и оборвался. Мурашки побежали жуткой, холодящей кожу волной, и в теплом дыхании весенней ночи ей вдруг стало зябко.
- Сумеречная на Беллетайне! - выплюнула Айори. Иришь вздрогнула, вырываясь из цепких пут предчувствия, и подняла на нее взгляд, чтобы увидеть, как глаза матери недобро полыхнули, а спокойствие, которое она одела на лицо изящной расписной маской, брызнуло осколками разбитого зеркала. - Возмутительно! Недопустимо! Никогда прежде такого не случалось!
"Случалось, - машинально исправила ее Иришь. - В первые годы после Рассвета, в котором растаял ужас Тысячелетней ночи, и, кажется, в 4075 году, когда вьер Фьорре сплели заговор против клана Извечного Льда, спровоцировав раскол в Холмах и тем самым ослабив их".
Но этого, по понятным причинам, вслух говорить она не стала.
- Как безответственно! - продолжала рассыпаться в обвинениях матушка. - То, что могло случиться с тобой... это... непростительно! Я ему этого не прощу!
- Но матушка, - в голосе Иришь звенело удивление. - Он ведь спас меня!
- Тебе вообще ничего не должно было угрожать! Это его ошибка, его вина! Какая безответственность: предаваться веселью, когда от тебя зависят сотни жизней! И как предаваться - танцуя на балу!.. - Айори с такой ненавистью стукнула веером дверце кареты, что он жалобно треснул - безнадежно искалеченный, смятый.
В другое время Иришь бы испугалась или сочла за лучшее промолчать, но не сейчас. Ей показалось, что она ослышалась: настолько нелепо звучали слова Айори.
- Но ведь Эрелайн пришел на бал только потому, что ты настояла!
- Значит, нужно было оказаться!
- Но тогда бы ты сочла это оскорблением! - воскликнула Иришь. Непоследовательно матери совершенно сбила ее с толку.
Айори замерла - и перевела золотой, дрожащий от переливов пламени взгляд.
Иришь невольно вжалась в спинку сидения, лучше кого бы то ни было зная это настроение.
- Ты его защищаешь, - прошептала Айори, и девушка прикусила язык, слишком поздно поняв, что натворила.
Но холодная, расчетливая ненависть, так ее испугавшая, быстро сменилась привычной вспышкой ярости. Айори взвизгнула:
- Ты смеешь его защищать! - и обвиняюще продолжил, не найдя больше, чем возразить: - Ненавидела, а теперь защищаешь!
Вопрос попал в точку. Да, ненавидела - раньше. А теперь? Боялась? Жалела? Уважала?..
Не желая показывать охватившего ее смятения, Иришь замкнулась. Ни один проблеск чувств не прозвучал в ее голосе, не пробежал по лицу предательской тенью.
- Да, защищаю. Но не его, а справедливость.
Спокойно, сдержанно, безразлично.
- Значит, я не права? - Айори улыбнулась так мягко и сладко, что по открытым плечам Иришь пробежала дрожь.
Надо было что-то сказать, как-то сгладить неловкость, но, как назло, ничего не приходило в голову. Отвечать на вопрос - смерти подобно, извернуться и продолжить мысль, уходя с опасной темы, просто некуда.
Напряжение разрядилось само. Просто вдруг сошло на нет, а Айори улыбнулась. Виновато.
- Прости, я опять на тебя давлю, - Alle-vierry ласково потянулась к Иришь.
От одной мысли о ее прикосновении девушку бросило в холод. Ей стоило большого усилия не отшатнуться, позволив матери мягко погладить щеку.