Аннотация: Первая глава целиком. Дополнена вставками. Не вычитана. Я очень рада вашим комментариям! Пожалуйста, оставляйте их в общем файле. Спасибо!
Глава 1
- Доброе утро, Бернард! - улыбнулась я и, отдав ему корзинку с чудесно пахнущей свежей выпечкой, переступила через порог, заходя в дом.
Дверь закрылась за моей спиной с мягким стуком. Солнечный луч, протянувшийся через комнату, погас.
- Доброе утро, мисс Стюарт.
За тщательно выверенной вежливостью дворецкого крылось невысказанное неодобрение.
День выдался солнечным, ясным совсем не осенним, и настроение было под стать ему - удивительно светлым, радостным. Мне не хотелось портить его, начиная неудобный, не нужный никому разговор.
Я знала, чем недоволен Бернард и была уверена в том, что он скажет. "Попросите миссис Фармер, и она испечет вам такие же булочки". Но просить я должна была еще вчера, или, крайнее, сегодня утром, когда я не знала, что мне захочется булочек с корицей. Мне захотелось их сегодня, когда я проходила мимо лавки мисс Ламберт, и чудесный аромат свежей выпечки коснулся меня, подарив улыбку и заставив пробудиться уснувшие, спрятанные от всех чувства. Я не смогла не купить ее.
Я легко улыбнулась, чтобы закрыть разговор. И, повернувшись к двери, чтобы снять маленькую шляпку и аккуратно пристроить ее, попросила:
- Отнесите булочки на кухню. Я хочу видеть их к пятичасовому чаю.
Бернард кивнул. И, взяв снятый мной жакет, заметил:
- Вы сегодня рано, мисс.
- Я не стала задерживаться в университете: отдала сделанную работу профессору Лиддлтону и сразу ушла.
У меня не было необходимости работать. Я не нуждалась в деньгах: моя семья, занимая высокое положение, располагала достаточными средствами. За переводы, которые я делала для профессора Лиддлтона, я не получала денег. Они были нужны мне для написания работы на получение доктора философии по языкознанию. Лиддлтон руководил ей. Он давал мне материалы, которые должны лечь в ее основу. Я работала над ней четвертый месяц. Она была закончена наполовину.
Я выскользнула из неудобных туфель и переобулась в домашние: не такие изящные и не так богато отделанные, но уютные и удобные.
- Добиралась на монорельсе, - продолжила я, не поворачиваясь к нему: я снимала перчатки. - Профессор дал мне новый текст. Я должна сделать его перевод до завтра.
- Вас не беспокоить? - коротко спросил дворецкий, зная мои привычки и не желая меня задерживать. Он поднял корзинку, чтобы отнести ее на кухню, и дожидался ответа.
- Да. Я была бы очень вам за это благодарна
Я собиралась сразу, как приду, сесть за работу. Чтобы сделать ее, мне отвели один день, и я не хотела откладывать на потом. Я вообще старалась ничего не откладывать. Больше, чем что-либо другое, я не любила ожидание.
Бернард поклонился, показывая, что принял мои слова.
Я поняла, что он сейчас уйдет.
- Подождите! - вырвалось само, неожиданно для меня, и я замолчала, испугавшись того, как это прозвучало. Слишком живо, слишком сильно, слишком по-настоящему - ничего общего со скучающим интересом, которое должно было быть. Девушке моего круга не пристало было так ярко выражать свои чувства.
Бернард ждал продолжения, а я молчала, уже жалея, что это сорвалось с моих губ.
- Да, мисс? - осведомился он подчеркнуто-скупо. Я почувствовала его неодобрение.
- Уже приносили почту? Мы не получали письма на имя Шарлотты Стюарт? - спросила я, стараясь, чтобы эти слова звучали ровно.
Голос дрогнул.
На имя Шарлотты Стюарт. На мое имя.
Я ждала письмо от брата.
Я не получала от него ни строчки уже полгода, и тревожилась. От одной мысли о том, что с ним могло что-то случиться, сердце сжималось. Я отчаянно, до дрожи в пальцах, боялась его потерять.
Это было глупо, я понимала это, и запрещала себе изводить сердце ненужным ожиданием и давать тревоге подчинять себя. Я не проверяла письма, не отправляла посыльных на почтовые станции, не пускала в мысли, запирая тревогу и ожидание в клетке груди. А сейчас - забыла и, открыв дверцу, выпустила ее.
- Письма от мистера Стюарта нет, - угадав мой незаданный вопрос, сухо ответил дворецкий. - Ваш брат путешествует не первый год. Едва ли с ним могло что-то случиться. Уверен, в ближайшее время он прибудет в Инитту.
Он был прав. С момента гибели родителей Ричард не задерживался в Инитте дольше, чем на месяц, срываясь в новую поездку и подолгу оставляя меня одну. Не везде, где он был, доставал телеграф. Все, что он мог тогда: передавать мне письма с экипажем воздушного корабля. Их я получала редко.
Но полгода...
- Вы правы, - заставила себя улыбнуться я, отстраняясь от мыслей. И через силу проговорить: - Спасибо. Не стоит об этом.
- Вам не стоит переживать об этом, мисс, - настойчиво произнес он.
- Спасибо, Бернард, - повторила я, показывая, что не хочу продолжать.
Я подняла маленький чемоданчик, который, придя, оставила у двери. В нем были сложены тексты, отданные профессором.
Мой кабинет находился на втором этаже. Я направилась к лестнице, стараясь прогнать прочь ненужные мысли.
- Когда вас ждать к столу, мисс?
Скрипнули половицы. Я остановилась и обернулась, не отрывая руки от перил.
Секундная стрелка старых часов с тихим шелестом-стрекотом бежала, отсчитывая мгновения. Циферблат часов показывал без пятнадцати двенадцать. Двенадцать! Завтрак! Я совсем забыла о том, что он должен быть.
Губы шелохнулись и замерли: с них ни сорвалось ни звука. Я не знала, какой ответ дать. Выстроенные планы, в которых я была так уверена, брызнули ломким льдом, и я почувствовала себя потерянно. Что сделать? Распорядиться подать завтрак двумя часами позже? Но нет; если Бернард задает вопрос так, Маргарет, должно быть, уже все приготовила. Я не могу отложить завтрак. Он остынет. Расточительно тратить уголь на розжиг плиты.
Я колебалась. И, наконец, медленно, как будто не знала, начав, какое решение приму, выговорила:
- Через четверть часа.
Дворецкий поклонился, принимая мои слова. И, ничего не сказав, направился на кухню - отдавать распоряжения.
К столу я вышла, не дожидаясь короткого стука в дверь: напоминания о том, что меня ждут. За работой я теряла счет времени. Стук и приглушенный дверью голос выдергивали меня из нее. К тому, чтобы заняться работой до завтрака, почти не было времени. Я не стала начинать и вместо кабинета вошла в спальню. Переменив платье на домашнее и поправив растрепавшуюся за утро прическу, я спустилась вниз.
Когда я вошла в столовую, часы показывали без пяти минут час. Эбби еще расставляла посуду. Услышав шаги, она обернулась и заторопилась.
- Простите, мисс! Я сейчас!
Звякнули, соприкоснувшись, тарелки: она случайно задела одну из них, ставя на стол корзинку с хлебом.
- Эбби, это я пришла рано! Не нужно спешить!
От моих слов она заторопилась еще сильнее. Снова звякнули тарелки. Я зажмурилась. Горничная вздрогнула и замерла.
Я переживала не за посуду, которая могла разбиться, а за нее. Этот набор не был мне дорог, но мне пришлось бы вычесть его стоимость из ее жалования, а этого я не хотела. К счастью, она сама об этом вспомнила. Супницу с подноса она составляла очень медленно.
Когда Эбби закончила, я поблагодарила ее, склонив голову, и села на отодвинутый для меня стул.
От яств, которыми был уставлен стол, шел прелестный аромат душистых трав, жареного мяса, свежей зелени и еще теплого хлеба, раздразнивая аппетит. Не торопясь, я отрезала ножиком ломоть мяса. Ростбиф, приготовленный миссис Фармер, оказался выше всяких похвал. Он таял во рту - таким нежным был.
- Эбби, не подадите мне салфетку? - попросила я, не найдя их на столе и повернувшись к горничной, стоявшей вместе с Бернардом у дверей.
Эбби поклонилась, спрятав смущенный взгляд, и, пролепетав:
- Простите, мисс! Сейчас! - заспешила прочь из столовой.
К пастушьему пирогу, сырному супу и паштету, стоящим передо мной, я не притронулась, хотя выглядели они также соблазнительно, как ростбиф и испеченный руками Маргарет хлеб. Она не смогла привыкнуть к тому, что у нее осталась одна я, и даже теперь, спустя четыре года, продолжала подавать обеды на всю семью. Это обходилось мне в пятьдесят корон в год. Зная, как тяжело далось миссис Фармер то, что случилось, я не сказала ей ни слова. Когда дворецкий, считавший ее поведение непозволительным, настаивал на том, чтобы сделать ей выговор, я дала понять, что не имею желания поддерживать этот разговор. Мое положение позволяло не испытывать беспокойства о лишней статье расходов. Единственным, о чем я жалела, было то, что кроме меня некому было насладиться кухней Маргарет. Она готовила лучшие ростбифы во всей Андрии. А таких нежных пудингов, как у нее, я ни разу не пробовала.
Я сложила приборы. Завтракать в одиночестве я не любила.
- Скажите, Бернард, нам сегодня приносили газету?
- Да, мисс. Каждое утро нам приносят ежедневный выпуск "Инитт таймс" и "Дейли телеграф". Мы отдаем за это пять саттерлингов в месяц.
Я улыбнулась обстоятельности его ответа. Расходную книгу вела я, внося в ее разлинованные поля каждый потраченный саттер, и добуквенно знала, сколько уходит средств на содержание дома, но он не мог об этом мне не напомнить. Как не мог не одобрить со всей чопорностью своего воспитания того, что я намерена читать газету не за утренним чаем.
С отъезда брата круг дел семьи лег на мои плечи. Я вела расходные книги, вчитытывалась в буквы отчетов, назначала распорядителей, которые выступали от нас на бирже. Газеты я читала ежедневно, просматривая биржевые и финансовые сводки: мы не имели в собственности мануфактур, но владели акциями и вкладами. Они приносили доход и отчисления, но для этого ими нужно было уметь распоряжаться. Мне приходилось учиться это делать.
- Мне хотелось бы взглянуть на сегодняшний выпуск, - мягко, но настойчиво сказала я, повторив свою просьбу. Мой распорядок дня обычно не шел вразрез с общественным представлением о них, и я могла позволить себе это маленькое послабление. Утром я так торопилась на встречу, что не спустилась к поданному Маргарет чаю. Времени к тому, чтобы ознакомиться с сегодняшним выпуском, я не нашла, и полагала исправить это.
Поклонившись, дворецкий, медленно печатая шаг, вышел из столовой. Он промолчал, но я без слов знала, о чем он думает. Казалось, даже его спина, болезненно-прямая, выражает негодование. Я снова не смогла сдержать улыбку. Его и миссис Фармер я помнила с детства. Они были мне дороги. Я не хотела видеть рядом с собой другого дворецкого и другую экономку, и готова была прощать им брюзжание и их отношение ко мне как к маленькой девочке, за манерами которой нужно следить.
Моих губ коснулась мягкая полуулыбка. Их забота была мне приятна. Она давала понять, что есть еще те, кому я дорога.
Только маленькой девочкой я перестала быть давно.
В дверях Бернард разминулся с вернувшейся горничной. На подносе, который Эбби держала в руках, лежали накрахмаленные салфетки. Подав их мне, она стала составлять на поднос ненужные уже блюда. Завтрак был окончен. Какое-то время я наблюдала за тем, как она это делает, но вскоре мне это наскучило, и я отвела взгляд. Все, на чем мог он остановиться, я знала наперечет; ничто мне было не внове, и оттого я не испытывала к нему интерес. Висящие на стенах картин - все, как одна, пасторальные пейзажи: пологие холмы, овечьи отары, пастухи, дремлющие под безмятежным небом - я не любила. Их благостность навевала скуку. Как и окна, выходящие на Эрт-стрит: все, что я видела сквозь них - тронутые позолотой листья клена, касающиеся стекла.
- Прошу, мисс.
Я вздрогнула от голоса, раздавшегося надо мной, не сразу поняв, кому он принадлежит: так погрузилась в свои мысли.
- Спасибо, Бернард, - сказала я, совладав с растерянностью, промедлив оттого дольше, чем следовало.
Приняв из его рук газету, вверху которой было отпечатано "Дейли телеграф. Вторник, 10 октября", я углубилась в чтение. Часть статей я проглядывала с тем, чтобы вернуться к ним позже, часть пропускала, скользя по ним взглядом безо всякого интереса. Я задержалась на отчете с последнего парламентского заседания, но, поняв, что досточтимые слуги народа не смогли прийти к согласию по выдвинутым биллям, а значит, ничего нового я не прочту, перевернула страницу. Я не слишком любила политику, но не могла позволить себе роскошь не следить за ней.
Зашелестели тонкие страницы, когда я перелистнула их: после коротких сводок о состоянии торговли шли рекламные объявления. Буквы оставляли на пальцах следы чернил, но меня это не расстраивало: я любила их запах.
Комментарий лорда Веллингтона, главы министерства экономики, по поводу стачек в Ист-Сити, привлекли мое внимание. Их я просмотрела внимательнее, но не слишком. Меньшее, чему стоит доверять, если хочешь узнать действительно положение дел в Инитте, - это словам правительства.
Собираясь закрыть газету, я пробежала глазами по коротким заметкам в сорок слов, не надеясь встретить что-то, достойное внимания, на последнем листе - и, нахмурившись, вчиталась в текст. И перечитала еще дважды, прежде чем резко выпрямилась.
- "Инитт таймс". Подайте мне "Инитт таймс", - повторила я, когда поняла, что выразилась не слишком ясно.
Я не видела лица Бернарда - просто не смотрела на него. Мне было неважно, что он об этом думает. Все, в чем я нуждалась и чего желала: это открыть выпуск "Инитт таймс" и убедиться в том, что я обманулась.
Газетная бумага не шелестела - ударяла, так резко, быстро я перелистывала страницы. Я усилием воли заставляла себя не выдавать охватившее меня волнение, но мои движения оставались резкими, нервными. От неосторожного прикосновения край бумаги легко мазнул по моему пальцу - и спустя мгновение он запульсировал жаром. Бумагу расцветили мелкие бисеринки крови. Я выпустила лист. Тонкий порез прочертил указательный палец. Я поджала губы, чтобы не выдать, как мне неприятно, и, стараясь не беспокоить порез, перевернула страницу.
Заметку, которую я искала, я увидела сразу. Две короткие, разбитые абзацным пробелом, строчки - еще короче, чем в "Дейли телеграф". "9 октября растерзано двое рабочих "Д.Ж. Уоллридж инк", возвращающихся со смены".
- Да, мисс! Вы только узнали? Весь город гудит об этом!
Я не сразу поняла, что произнесла читаемые строчки вслух, а когда поняла - вскинула голову, смотря на подошедшую горничную.
Звякнуло блюдце с маленькой чашечкой, которое она несла, придерживая обеими руками, чтобы поставить передо мной. Скоро рядом с ними появились, расставляемые ее рукой, фарфоровый чайничек, тосты, вазочка с засахаренными орехами и розетка с апельсиновым джемом.
Я ждала продолжения или объяснения ее слов. Поняв, что она не собирается этого делать, я проговорила, тщательно отмеряя каждое слово и тон, с которым задан вопрос:
- "Гудит весь город"?
- Как растревоженный рой, мисс! В самом деле, мисс! Везде - на Стэтфордском рынке, в пекарнях, бакалейных лавках, разговоров - все об этом, мисс!
"Город гудит, как растревоженный рой, - сказала себе я, медленно - а в газетах об этом - две строчки; двадцать слов, по соседству с сообщениями о двух мелких кражах и пожаре в трущобах. Две строчки, двадцать скупо отмеренных слов, горсть пробелов и точка, как клякса чернил. Две строчки, двадцать скупо отмеренных слов по соседству с сообщением о пожаре в трущобах, когда в сегодняшнем выпуске - все то же, что во вчерашнем. Скука. Газетчики не могут упустить такую новость: скука плохо расходится в тиражах. Но я прочитала две строчки, двадцать слов, на последней странице.
Почему?".
Мысль оборвалась на этом "почему". Я не могла дать ответ.
Я не позволила отразиться на лице ни одному из объявших меня чувств. И продолжила тем же ровным голосом, что раньше:
- Не сочтите меня жестокосердечной, Эбигейл, но улицы трущоб еженощно забирают жизни людей, упокой Господь их души.
- Это не ограбление, мисс! Это убийство! И какое! "Растерзаны", мисс! Видит Бог, растерзаны! Мне сказала миссис Клэмм, а ей сказала миссис Брайс, а ей ее тетка, миссис Уолл, двоюродная племянница которой замужем за полицейским! И у вас, когда вы прочитали, тоже - растерзаны!
- Растерзаны? - я позволила себе сдержанное удивление.
- Полиция уже ищет преступников? - резко задала вопрос я, не давая ей рассыпаться в восклицаниях.
Я желала получить ответ. Остальное мне было неважно.
- Ищут, мисс! Оградили всю Редтайлс-стрит, так, что не пройти! Миссис Клэмм сказала, а миссис Клэмм экономка у Эрженов, их дом через два от нас, с красной черепицей и красными шторами с бахромой, и на окнах у них бегонии, а дом на десять комнат, и перед домом разбита клуба. Миссис Клэмм сказала, когда я зашла к ней на чай, возвращаясь со Стэтфордского рынка - я всегда, когда возвращаюсь, захожу к ней на четверть часа, мисс - что ее сын опоздал к завтраку! А он у мистера Эрженана подхвате, а мистер Эржент фабрикант, у него фабрика в Уайтвелле, мисс. Рядом с "Уоллридж инк.", совсем рядехонько! Он опоздал, мисс, потому что это сейчас кто останавливается поглазеть, того гонят, а тогда не гнали: полиция не поспела - и так много, кто там набился, что было не протолкнуться. Мистер Клэмм, сын миссис Клэмм, у мистера Эржента на подхвате, и мистер Эржент, мисс, отправил его за отчетами: он всегда посылает по понедельникам и четвергам, чтобы с утра, мисс, получить отчет, и за прочитать за чаем и тостами! Как газету, мисс! Было не протолкнуться, а потом Редтайлс перегородили, а Редтайлс, мисс, нельзя перегораживать, никак не можно, а ее перегородили, и Клэмм не мог взять кэб. И мистер Клэмм рассказал миссис Клэмм, а она рассказала мне и мисс Пейдж, когда я зашла на чай, что он видел. Только видел он немного, мисс, совсем немного. Жаль!.. Он опоздал, поздно пришел, и не смог протолкнуться. Он пришел, когда подоспели журналисты, а их тоже не пускали, мисс, все перегорожено было, и полицейские гнали всех, и все полотном накрыли. Ищут, мисс! Только вряд ли найдут, мисс! Так говорят все. И миссис Брайс, и миссис Клэмм, и весь Стэтфорд. До того, мисс, как место оградили, там уже все толпились. И тогда...
У моей горничной был только один недостаток: она была нестерпимо, невыносимо болтлива. Она не умела говорить кратко. О чем бы Эбби не начала, она безнадежно тонула в подробностях, сообщая собеседнику не только то, что он хотел узнать, но и то, чего он узнать не хотел и чего не хотел бы знать ни при каких обстоятельствах. Иногда я начинала думать, что это достаточная причина для того, чтобы дать ей расчет, пусть даже она любезна и мила.
Я ждала ответ, и меня раздражало, что я слышала все, кроме него. От этого бесконечного, бессмысленного потока у меня кружилась голова. Я готова была оборвать ее снова, но остановила себя.
То, что готово было сорваться с губ, осталось невысказанным.
- О чем вы, Эбби? - медленно подбирая слова, задала вопрос я. - Вы сказали: "вряд ли найдут". Почему?
Эбигейл отшатнулась и зажала рот рукой. В ее широко распахнутых глазах застыл испуг.
Она опустила ресницы, спрятав взгляд. И, не имея права не подчиниться, ответила очень тихо:
- Вы будете сердиться, мисс.
- Я настаиваю.
- Я не хотела, это случайно вырвалось, мисс! Вам будет неинтересно.
Злость удушающе захлестнула горло. Я сжала пальцы так сильно, что они побелели, сдерживая подступившие эмоции.
- Я уверена в обратном, - выговорила я, и каждое слово срывалось с губ тяжестью свинца. - Я жду, Эбигейл.
- Рабочие растерзаны, - повторила горничная то, что уже сказала. И, сбиваясь, продолжила, делая паузы: - Я... мы... много кто сомневается, что человек способен на это.
Я давно не видела ее такой потерянной. Не будь я сейчас так зла, я бы ее пожалела, отказавшись от расспросов или отложив их на потом. Но злость сжигает во мне доброту.
- "Не человек"? Тогда кто? Стая бродячих псов? Вырвавшийся из клетки зверь?
Она стояла, не поднимая глаз на меня, теребя манжету и колеблясь.
Когда Эбби сказала, не размыкая губ, почти не говоря, я не сразу поняла, что мне это не послышалось.
- Химера.
Прежде чем я ответила, она быстро вскинула глаза на меня - и, прочитав недовольство, которое я не старалась скрыть, затараторила, глотая окончания слов:
- Так говорят, мисс! Мисс Стюарт! Я только сказала!.. Я говорила, что вам не понравится, и...и...
Эбби состояла служанкой в моем доме второй год, и успела узнать меня. Узнать - но не понять. Иначе не сказала то бы, что сказала.
Я сердилась не на то, что она повторяет за досужими сплетниками.
Я сердилась на ложь. И на то, что она верит дешевым россказням, которые превращают науку в чудовище. Из-за таких, как они, мы движемся назад. Они запрещают изменения, противятся им и создают жесткое сопротивление всему, что отлично от старого, даже если это открывает новое время, новую эпоху.
- Эти исследования не ведутся. Лаборатории закрыты.
Химера - это существо, созданное из двух существ разных видам. Это прорыв в науке; величайшее открытие, которое могло стать величайшим преступлением. Потому, что никто не вправе уподобляться Богу, вмешиваясь в его творение и меняя установленные им законы.
Об этом кричали консерваторы, так твердили священники. Роптала толпа. Исследования были названы дьявольскими; их запретили.
Я думала не так, как они. Но была с ними согласна. В исследованиях химерологов было больше человеческого тщеславия и гордыни, чем науки. Их нужно было запретить. Это не та цена, которую мы можем заплатить, и не та эпоха, к которой мы должны прийти; я уверена в этом.
Мы слишком близко подошли к черте.
Человек не может быть Богом.
- Мисс, двое мужчин! Разорвать двоих взрослых мужчин! Я не видела, но, говорят, что он... что тот, кто убил их, переломил шею рабочему одним ударом! Одним! Трупы изуродованы настолько, что их нельзя опознать. А рядом, - голос Эбби сорвался, - рядом обнаружили след, который не могут перекрыть две мужских ладони! Так жестоко, мисс, такое убийство! Кто пойдет на него? А полотна, Боже, как страшно, от крови не поднять, и стены от них все в буром!
- Люди, - сухо начала я, - гораздо страшнее любых чудовищ. Что касается вашего вопроса, на это нам ответит полиция, когда закончит расследования. Бернард, - обратилась я к дворецкому, повернув голову в его сторону, - подайте чай через час. В мой кабинет. Я не буду пить его сейчас.
Я поднялась из-за стола. Неприятно скрипнул отодвигаемый стул. Настроение, и без того не слишком хорошее, разбереженное тревогой о брате, испортилось окончательно. Ничего не хотелось.
Пройдя мимо стоящего с прямой спиной дворецкого и ответив на его поклон легким наклоном головы, я вышла в гостиную. За спиной зазвенела посудой, составляя ее на поднос, Эбби.
Голова была ясной, настроение - исполненным апатии и тоски. Мне требовалось чем-то себя занять, к чему-то принудить. Я не нашла ничего лучше, чем подняться в свой кабинет и сесть за работу.
***
Я резко переметнула взгляд в начало строки. Перечитала. И, дойдя до того же места, переметнула снова.
Тупая ломота в висках не давала сосредоточиться. Я читала, и не понимала, что я читаю. Мысли выскальзывали, просыпались из моих рук, как рассыпавшаяся жемчужная нить; я не способна была их удержать. Доходя до середины строки, я забывала, что было в начале, и заставляла себя перечитывать ее раз за разом, каждый - напрасно.
Я сжала виски. В глазах вспыхнуло чернотой. На короткий миг все обрело четкость, а потом снова посерело.
"Нужно закончить сегодня, - четко проговорила я, чувствуя, что слова ускользают от меня. - Сегодня".
Оставалось немного - четверть тетрадного листа. Полчаса работы.
Полчаса работы, на которые я не находила сил.
Я обессиленно уронила руки. Мной владело какое-то ужасное отчаянье. Переборов чувства, я заставила себя поднять голову. Стрелки часов показывали без двадцати минут пять. Я вздрогнула.
Скоро Бернард, дважды постучав в дверь и дождавшись моего скупого "Войдите", подаст поднос, на котором будут позвякивать фарфоровый чайничек, вазочка с сахаром и блюдце с булочками, пахнущими корицей и теплой выпечкой, к пятичасовому чаю. Я не почувствовала, когда стрелки стали подходить к пяти часам. Мне казалось, что я только села за работу. Это меня расстроило.
В смешанных чувствах я встала из-за стола. Исчерканные листы и словарь, открытый на букве "С", остались лежать на столе.
Я раздернула тяжелые шторы, впуская холодный свет дождливого дня - после обеда погода испортилась. Несмотря на не поздний час, в углах сгущались тени. Капли дождя ударялись в стекло с мерным стуком и, разбившись, срывались вниз.
Смотреть на то, что происходит за окном, было холодно. Мне стало зябко, и я обхватила плечи.
"Нужно распорядиться разжечь камин", - отстраненно подумала я, и сразу об этом забыла.
Я прижалась лицом к стеклу, на мгновение соприкоснувшись со своим отражением. Сквозь него едва проступали знакомые очертания улицы, по которой ехал запряженный лошадью экипаж. Меня обожгло холодом.
От короткого стука в дверь я вздрогнула и обернулась. Стрелка часов поднялась выше, но не дошла до пяти.
Рано для чая.
Стук повторился; так же резко, нетерпеливо. Бернард бы не позволил себе постучать повторно. Это дурной тон. Я не успела ничего сделать и ничего решить. Не дожидаясь моего ответа, дверь толкнули, и в кабинет ворвалось веселое:
- Скажи, что ты мне рада - и я буду счастлив!
Сердце дрогнуло и остановилось. Я не сделала вдох, забыв, что нужно дышать, и теперь неспособная выговорить ни слова: горло сдавило стальным кольцом. Меня переполняли, распирали чувства; они, как птицы рвались из груди, но все, что я могла - разомкнув губы, беззвучно шевелить ими. Когда брат преодолел разделяющие нас шаги и сжал меня в объятьях, я обняла его так сильно, как смогла. Я зажмурилась, до конца не поверив, что он здесь; что он вернулся; уткнулась ему в плечо, вдыхая такой знакомый, родной аромат - запах дубленой кожи его куртки и морской соли - и чувствуя, как по щеке сбегает влажная дорожка. От счастья, поднимающегося волной, по телу разливалось тепло.
- Ты приехал, приехал, - выговорила я совсем тихо, когда смогла справиться с чувствами. Меня саму удивил мой голос. Чувства, которые переполняли меня, должны были рваться наружу, пробегать дрожью по голосу, а не заставлять меня говорить, почти не слышно, не размыкая губ. Я отстранилась от него, не убирая рук с его плеч, и подняла голову, заглядывая в его глаза - серо-зеленые, светлые - и в его улыбающееся лицо.
- Приехал. Не мог не приехать. Ты знаешь.
Он говорил так же тихо, приглушенно; серьезно. Веселость, с которой он, не дожидаясь позволения, ворвался в мой кабинет, была напускной. От нее не осталось следа.
Сердце, которое привыкло биться чаще, сильнее, снова сжалось от его слов. По плечам пробежала неприятная дрожь. Я заставила себя улыбнуться, чтобы не показать, как больно он меня задел. Потому что я знаю: мог.
Не все зависит от нас и нашего желания, как бы ни было оно сильно.
Это я знаю точно. Так точно, что не хотела бы знать.
- Я скучал, - коротко сказал брат. И, поколебавшись, добавил, заводя выбившуюся из моей прически рыжую прядь: - Я почти не писал. Прости.
Я покачала головой, улыбаясь также грустно, но не заставляя себя. Тепло.
- Я понимаю.
Я сделала шаг, подходя совсем близко. Он снова сомкнул объятья, прижимая меня к себе крепко и бережно. Я спрятала лицо.
Мы стояли, обнявшись, ничего не говоря друг другу. Нам нечего было сказать. И слова были не нужны.
Это молчание, повисшее между нами, нарушил стук в дверь - короткий, выверенный. А потом еще один такой же.
Так стучал Бернард.
Я отстранилась, и Ричард разжал объятья.
- Да, Бернард. Войдите.
Дверь открылась, и на пороге остановился, склонившись в поклоне, дворецкий.
- Сэр, мисс. Вам что-нибудь нужно?
- Да, Бернард. Подайте нам чай, - отходя к столу, я провела рукой по собранным в низкий, уже растрепавшийся узел, волосам. Это не заправило их, но помогло мне справиться с волнением и унять дрожь в руках. Как и соблюдение правил приличия, которые предписывали подавать чай, принимая гостей. Правил приличия, которые так много значат в наш просвещенный, но выверенный до каждого слова, каждого вздоха век.
С утра - апельсиновый джем и свежая газета к горячим тостам, в обед - прогулка по Элзен-парку, вечером - воздать должное хозяйке обеда, изъясниться в верности королю и выразить сожаление об обрушенной Мелфордской шахте. Все выверено, высчитано, подчинено; для всего есть регламент. Будь это рождественский обед, клуб или приход близкого друга. У нас так много важных, безотлагательных дел, и так мало времени. Тратить его на настоящие чувства расточительно для средств и сердца.
Дворецкий коротко поклонился и развернулся, чтобы покинуть комнату и приступить к выполнению распоряжения, но окрик брата остановил его.
- Не нужно, Бернард.
Я вздрогнула от неожиданности его слов.
- Не нужно, - повторил Ричард. И, видя мое удивление, продолжил: - Я уже ухожу. У меня еще есть дела в городе.
Я нахмурилась. Мне не понравились его слова. Я чувствовала в них подвох. Точнее, не в столько в них, сколько в том, что он делал. Ричард мог прислать записку и сообщить, что он в городе, и что дела, которые требуют его срочного внимания, не позволяют встретиться сегодня. Вместо этого он пришел - и сразу уходит. Для чего? Чтобы обрадовать меня? Мне было довольно услышать, что он здесь, что он снова в Инитте, чтобы перестать тревожиться, запрещая себе думать о нем. Я не сентиментальна. Доводы рассудка для меня важнее. Ричард знает об этом. Значит, он руководствовался чем-то другим.
Значит, ему что-то нужно.
- Спасибо, Бернард, - ровно, невыразительно сказала я, не поворачивая головы. - Вы можете быть свободны. Я позову вас, если мне что-нибудь станет нужно.
Я сжала пальцы. Слова жгли язык. Ждать, когда дворецкий уйдет, было тяжело.
- Что случилась? - спросила я, когда дверь закрылась.
Глаза брата, серо-зеленые, стали почти прозрачными. Он перестал меня видеть, смотря сквозь меня, за мое плечо.
Я знала, что он смотрит так, когда врет.
- Ричард, - резко сказала я, чувствуя, как тревога сменяется раздражением, - не лги. Я вижу твою ложь. Что случилось?
Я осеклась, потому что поняла, что ошиблась. Его глаза поблекли и смотрели на меня отстраненно. Равнодушно. Между нами поднималось отчуждение. Я ощущала его, как стекло - прозрачное и беспощадно-колкое, царапающее пальцы. Ощущала, и бессильна была помешать.
- Я должна знать, я имею на это право, - я была уже не в раздражении: в отчаянии. Голос некрасиво дрогнул, и я оборвала себя, не давая показать свою слабость.
- Мне нужна твоя помощь.
Я не ждала, что он ответит, и вздрогнула, когда раздался его голос. Я повернулась к нему.
- Мне нужна твоя помощь, - повторил Ричард. Он смотрел на меня прямо и остро. - Ты была права.
Чувства, которые переполняли меня, и рвущиеся вопросы не коснулись губ. Я поняла, что он не ответит. Или солжет. Это бестактно. Значит, я не должна их задавать.
Я сжала пальцы, чтобы пересилить себя.
- Моя помощь? В чем?
Он ничего не сказал. Только вытащил из кармана куртки сложенный вдвое листок и протянул его мне.
- Что это? - настороженно спросила я, принимая бумагу из рук брата. Развернув ее, я не сдержала удивления. - Монограмма? - я нахмурилась. - Не понимаю. Как я могу помочь? С чем?
- Мне нужно узнать, кто стоит за ней.
- Ты шутишь, - убежденно заговорила я, улыбаясь. - Ты не можешь быть серьезен. Людей с этими инициалами - сотни, тысячи, и не обо всех открыты записи. Я не найду его, это невозможно.
- Нет, не шучу.
Брат смотрел на меня также остро, также открыто, и под его взглядом я смешалась. В моем голосе звучала уверенность, которую я сама не испытывала.
- Мне нужно узнать, чье имя скрывается за этой монограммой, - медленно проговаривая слова, повторил он. - Сделай это для меня, Шарлотта. Я прошу тебя.
Я закусила губу, не зная, что ответить.
- Я не смогу найти его, - наконец, сказала я. Это прозвучало очень тихо. - Того, что ты дал мне, слишком мало. Этого недостаточно.
- Тот, кто мне нужен, - начал Ричард после недолгой паузы. Ему не нравилось, что он вынужден открываться мне; он говорил через силу, - скорее всего, носит дворянский титул и занимает высокий пост при дворе. Этот человек должен обладать влиянием.
Я снова посмотрела на отданный братом листок и развернула его. На нам были нем были нарисованы стоящие рядом "Э" и "К".
"Перерисованы, - исправила я себя. - Перерисованы, а не нарисованы".
Я знала почерк Ричарда. Это был он.
У меня становилось все больше вопросов.
- Это все, что ты можешь мне дать? - спросила я, подняв на него глаза.
Напряжение пробежало по нему, как электрический ток. Я видела, как он колеблется, и не понимала, почему; не понимала, что его сдерживает. Мне хотелось разрешить его сомнения, но я удерживала себя от этого, зная, что сделаю хуже.
- Нет, не все, - он заговорил медленно, отрывисто, с силой заставляя себя говорить. - Конверт был скреплен печатью.
- Гербовой?
Слово-вопрос сорвалось с моих губ раньше вдоха; раньше, чем я успела его осознать и подумать.
То, что сказал брат, все меняло. Личная печать лорда - не скупые буквы монограммы, которые не говорят ничего. Найти ее обладателя не составит труда.
Вместо ответа Ричард протянул вскрытый и помятый конверт. Я взяла его, чувствуя непонятную дрожь в руках.
Я переживала напрасно: сургуч не был поврежден. Тот, кто вскрывал письмо, делал это осторожно. Продолжая напряженно рассматривать печать, я перевернула конверт. Он был не подписан. Адрес на нем тоже не стоял.
- Я не смогу сделать это до завтра, - сказала я, отняв взгляд от сжимаемых в руках бумаг. - Мне нужно сделать перевод. Я не успею.
- Я дождусь.
Он ответил быстрее, чем я успела договорить, не дав мне закончить. Я замолчала. Виски заломило от вопросов, которые я запрещала себе задавать. То, что Ричард просит сделать, он мог сделать сам. Я видела, что он не хотел рассказывать мне об этом; что он не хотел просить меня, но просил, и готов был ждать. Значит, это не из-за времени, которого у него нет. Тогда из-за чего? Почему?
- Ты ничего не спросишь?
Голос брата, вдруг охрипший, звучащий глухо, выдернул меня из мыслей. Я думала, что не показываю эмоций, но он что-то прочитал в моем лице: иначе не стал бы задавать вопрос.
- Нет, - заставила себя сказать я. С губ срывался другой ответ. Брат смотрел на меня пристально, не сводя взгляд, ничего не говоря мне. Я молчала.
- Я пойду, - скупо сказал брат, не дождавшись, когда я отвечу что-то еще, и отвернулся. - Меня ждет кэб.
- Я позову Бернарда. Он проводит тебя.
- Не нужно, - излишне резко бросил он, и смягчил тон: - Не нужно, Шарлотта. Я знаю, как спуститься вниз. И кэб меня действительно ждет. Не будем давать Бернарду лишнюю работу.
Сказав это, Ричард неожиданно сделал шаг ко мне и добавил тем же голосом, что в начале разговора, с неожиданной теплотой:
- Я скучал. Прости, что так скомкано. И что так вышло. Я приду завтра.
Рывком развернувшись, быстро вышел из комнаты, как будто то, что он сказал, жгло его или вынуждал чувствовать неловкость. Дверь закрылась за ним без стука.
Я с силой заставила себя отвести от нее взгляд. Подняв руки с бумагами, я взяла конверт и, перевернув, снова смотрела на него. Потом встрепенулась, сбрасывая оцепенение, и сложила листы на стол, к незаконченному переводу, отгоняя мысли о брате и о том, что он просил. Это сейчас ни к чему. Они будут только мешать.
"Нужно закончить сегодня, - повторила я то, что говорила до его прихода. - Сегодня, сейчас".
Усталость, от которой прежде ломило виски, отступила, вытесненная другими чувствами. Скоро она вернется и засядет тупой иглой. Садиться работать надо сейчас, пока она не вернулась, и пока меня не отвлек новый стук в дверь: стук Бернарда, который осведомится, куда подавать пятичасовой чай. Я скажу, куда, но выпаду, собьюсь с работы, и потом буду долго настраиваться. А этого я не хочу.
Сев за стол, я пододвинула к себе исчерканные, исписанные листы и, долистав словарь до нужной страницы, занялась переводом.