Аннотация: 100-летию органов государственной безопасности Нижегородской области посвящается...
100-летию Нижегородских органов государственной безопасности посвящается...
Её разморённое тело раскинулось тёмно-розовой каменной массой в центре города. По форме Она напоминает гигантскую Венеру палеолита, прилёгшую отдохнуть, погребя под собой историческую застройку старого города. Полуколонны большого ордера мехами гармони собрались на рыхлом и распаренном кустодиевском животе. Тучной бабе душно, в сторону отброшено неуместное стёганное одеяло - стадион 'Динамо', покоится в изголовье небрежно скомканная и влажная от слёз подушка - старое здание санчасти.
Праздная поза и внешность сонной женщины обманчивы - насытившийся хищник не перестаёт быть плотоядцем. Томно позёвывая, она готова принять в свои объятия кого угодно. Для некоторых - это объятия доброй пышнотелой матери, кому-то они могут показаться навязчивыми приставаниями вечно голодной любовницы, другие - просто случайные насекомые, схваченные гигантским плотоядным растением. Одно объединяет всех - из её удушающего захвата вырваться невозможно.
Ежедневно десятки внешне одинаковых сперматозоидов, в костюмах и при галстуках, проникают в её центральное лоно и блуждают по маточным трубам коридоров, в тщетной попытке оплодотворить окаменевшую плоть, отстаиваются и увядают в нишах кабинетов - одинокие семена, не дающие всходов. От безысходности совокупляются и пожирают друг друга, напитывая Глыбу так необходимыми ей калориями, мириадами беззвучных слов, терабайтами бесполезной информации. Тепло человеческих тел, страхи и надежды, нереализованные намерения и прозвучавшие в пустоту проклятия, для Неё всего лишь пища насущная.
Она всегда чувствовала каждого, кто был с ней, поглощая и обволакивая своим естеством. И каждый ощущал, как растворяется в ней, укрепляя собственным распадом каменные телеса. Изнутри и снаружи она, словно неосязаемый мёртвый кокон, укутана жёстко стянутыми нитями их дискретных и перепутанных судеб.
Каждый кровавый кирпичик стены, отгораживающей прогулочный двор бывшей внутренней тюрьмы от остального мира, исписан посланиями полными обречённой безысходности, небрежными и лаконичными татуировками на Её теле, оставленными шальными постояльцами с помощью остро отточенной ложки или сапожного гвоздика из разношенной подошвы - глубокие борозды перепаханных и исковерканных жизней. Те же шрамы на мраморной лестнице в старом здании санчасти, видные лишь проницательному визитёру из числа приближенных к Её плоти. Нынешние ухажеры стыдливо пытаются скрыть былые романы пассии, замуровывая толстым слоем штукатурки спрятанных в шкафу скелетов, но всё тщетно. Никакой высокопрочный раствор не скроет острых слов правды, как её не прячь в ветхую мешковину памяти.
А скольких это лоно познало любовников!.. Первый Ёё суженный, представлявшийся Яковом, был самым страстным. Память о первых мужчинах женщины хранят всю жизнь, невольно сравнивая с ними всех последующих кавалеров. Познакомились они в марте 18-го. Колоритный: высокий лоб, интеллигентное еврейское лицо, настоящий революционер, романтик. Бывший БУНДовец - борец с Системой. Какая насыщенная судьба: аресты, ссылки, этапы, пересылки! В октябре 17-го, во главе двадцати красногвардейцев разоружил в здании духовной семинарии батальон растерявшихся мальчишек юнкеров. Можно сказать, вложил в старое тело губернии новое горячее сердце, а затем принялся за наведение 'генеральной уборки'.
Она догадывалась, что он никакой не Яков. Праведник и пастырь от набирающей силу новой религии, зачем-то поменял данную при рождении фамилию на пернатый и чирикающий партийный псевдоним, но, раз ему так проще... Резкий и искренний, пылкий и жёсткий дарил дорогие подарки... Одним словом, мужчина, готовый на поступок ради любимой женщины. За то непродолжительное время, что сожительствовал с Ней, многое претерпел по службе от интриг соратников. И в неуместной-то сентиментальности его обвиняли к врагам революции, и в недостаточности предпринимаемых мер, но он стойко перенёс все невзгоды. А в сентябре 19-го уехал от Неё в Воронеж, сказав, что по работе. Но Она-то понимала, что к другой уехал, чай не дура... Под Курском его поезд захватили казаки белого генерала. Якова заставили собственноручно выкопать могилу, куда потом и зарыли по шею с остальными. На поверхности оставили только головы, как арбузы на бахче. Соревнуясь в меткости, в них принялись стрелять с расстояния. Он вернулся к Ней, как блудный сын к своей матери - грязный, чумазый. Отмыла...
Виктор, оставшийся после Якова - бывший повар, анархист и большевик. Он оказался просто случайной связью 'на день'. Пробыл с ней без малого год, но умение 'готовить' сгодилось в хозяйстве. Пожив с Ней, Витя уехал на руководящую должность в наркомат путей и сообщений, а в апреле 37-го вернулся назад.
Впрочем, кашеварили и тогда, и позже все Её мужчины неплохо - толк в этом искусстве знали. При ком-то еды хватало с избытком, при ком-то рацион скудел, но голодной Она никогда не оставалась. Готовили, поначалу, тоже неподалёку - летняя кухня находилась в пределах шаговой доступности - в Почаинском овраге. Иногда устраивали и выездные пикники на волжский Мочальный остров.
Первые Её мужчины не скупились на самые изысканные угощения: госслужащие, офицеры, общественные деятели, духовенство, купечество и интеллигенция. Позже пища попадалась какая-то огрубевшая, и требовалось поварское мастерство, чтобы довести снедь до нужной кондиции. Иногда сами повара оказывались на продуктовом складе в качестве провизии - принятые у упакованные. Но там они долго не залёживались, чаще их забирала себе московская соперница - разлучница.
Особо вспоминался Ей Константин. Внешне он выглядел, как юный и нежный мальчик. За по-детски наивным и немного сумасшедшим взглядом угадывалась сильная личность. Успел повоевать на сормовских баррикадах в первую русскую революцию, долго скрывался от преследователей, а потом уехал на фронт. Первый раз они повстречались в марте 18-го. Принесла нелёгкая затюканного, исхудавшего и больного мужичишку и бросила к ногам. Сначала на него даже не взглянула - задохлик какой-то. Рядом с Яковом он меркнул: невысокого роста, щупленький, серый такой, обычный, тень собственной тени, одним словом. Подобные мужчины не умеют заинтересовать женщину, внимание которой занято другим. Этот нарочитый аскетизм, сухость в движениях и чувствах... Но в глазах Константина Она читала желание истосковавшегося на войне по женскому теплу и материнской ласке мальчика.
Когда уехали Яков и Виктор, она приняла в свои объятия Костю. Побыв с Ней всего два месяца, в сентябре 20-го и он уехал. Сбивчивые объяснения, что, мол, принадлежит Партии, востребован на новом фронте, мокрые прощания на Ромодановском вокзале... Уехал в Казань, затем Симбирск, Урал, Москва. К Ней Константин вернулся только осенью 37-го - потерянный и разбитый. В конце тридцатых они все возвращались такими, как сговорились, всё равно. Мама заключила его в объятья и поглотила собой.
Иван, назовём его Иван - старший, вышел из сормовских рабочих. Прямолинейный такой, истинный пролетарий. Когда Костя уехал, тот за Неё круто взялся. Закурит после ентого дела, бывало, и о 'светлом будущем' всё вслух мечтает: 'Это - отстроим, то - возродим...' Год они миловались, а затем Ваня уехал в сторону белорусского полесья и затерялся на просторах необъятной. По партийной и профсоюзной линии в рост пошел, но письма так и продолжил писать слезливые.
Когда вернулся в июне 38-го, рассказывал Ей о своих злоключениях. Поехал годом ранее, говорит, в летнюю пору из Иркутска в Москву в командировку - он тогда был председателем Восточно-Сибирского краевого Совета профсоюзов. По приезду, бишь, решил командировочные документы отметить. Тут его на Лубянку, как ветерана органов, приглашают по старой памяти - любезные все из себя такие, радушные. Он растрогался, проникся и, конечно же, поехал. Весь последующий год в Лефортово провёл - в 'ведомственном санатории'. А через год Они его 'выписали' из стационара и к Ней отправили на домашний уход, в тот же день, как приговор огласили...
Иван - средний, тоже интересный оказался человек, с непростой судьбой. Сам из неимущих крестьян, направлен в город на обучение в ремесленное училище, в типографии губернской работал машинистом, а в одиннадцатом забрали его в армию. Всю Империалистическую прошел, до подпрапорщика дослужился. В 17-м вернулся домой, как и все Её кавалеры, за 'светлое будущее' воевать. С августа 21-го по июнь 22-го жил он с Ней душа в душу. Очень грамотный оказался и начитанный, но к службе как-то не прикипел, хотя и знак получил 'Почётный чекист V' за номером 325 от самого Феликса Эдмундовича, и Маузером наградным отмечен 'За беспощадную борьбу с контрреволюцией'. Претило всё...
Будучи с Ней, всё рефлексировал по поводу специфики своей работы. Одно время погрузился было с головой в организацию первого в городе детского дома под Её патронажем. Спасшиеся от голода с Поволжья детишки, жили прямо в особняке напротив, с пайка чекистского питаясь.
Уехал от Неё Ваня и помотался с сумой по стране, не единожды подмётки на сапогах сменив. Сорвал окончательно здоровье, после чего в 28-м списан был из органов карающих с формулировкой нехорошей. Якобы, 'манкировал службой и злоупотреблял алкоголем'. Ложь, конечно - правды в бумагах казённых никогда не напишут, ибо, от Лукавого они все. Ну и списали Они его болезного в 'народное хозяйство'. Исправительно-трудовым лагерем Свирским временно покомандовал в 31-м, а затем в леспромтрест ушел управляющим. Не его всё это было - подкосила беспощадная борьба здоровье раньше времени. Уснул спокойно только в 45-м, на старом лысковском кладбище. Там же, в городке волжском, в его честь и улицу назвали, а могилка скромная такая... Конечно он вернулся к Ней - одинокая душа к другим таким же стремится. Завхозом у Неё подрядился, справляется, вроде.
После Ивана - среднего два года с Александром сожительствовала. Или, вернее сказать, он сам к Ней прибился - с Вятки приехал по линии ротации кадров, где раньше 'трудился' председателем ревтрибунала - удалой, лихой, елда в крови запёкшейся по локоть. Как-то всё скомкано с Сашей получилось, толком и не пожили. Уехал в феврале 24-го в Москву и до тридцать шестого в Наркомпищепроме управляющим треста проработал. Добрался по карьерной лестнице до должности начальника Главного управления плодоовощной промышленности, но попал под очередную 'чистку' и в мае 37-го к Ней вернулся.
Неопределённость изматывает даже самую сильную женщину. Были в Её жизни ещё Николай Исаакович, Густав Иванович, Николай Андреевич, Илья Фёдорович... Да разве всех упомнишь? Позже Она их вокруг себя всех собрала в кружочек. Безусловно мужчины достойные, заслуженные, но не то, не то... Вроде всего в достатке, и пищи, и внимания хватает - хлебай жизнь себе полной чашей, а настоящего мужика рядом нет! Все кругом какие-то либо ветреные, либо квашня квашнёй, а нужен нагулявшийся, самодостаточный и харизматичный, познавший всё в жизни и уставший от неё.
Ещё и дети - сущая банда! Мальчики сложные, безотцовщина, того и гляди выйдут из-под контроля - мало не покажется ни живым, ни мёртвым. Требовалось к их воспитанию приложить жёсткую мужскую руку. Она бы дролечке перепоручила заботу о детках-сорванцах, а Сама создала бы для любимого мужчины все необходимые условия в плане быта. Он ни в чём бы не нуждался и принадлежал только Ей.
Таким и стал Матвей, приехавший в 33-м: высокий, статный, подтянутый. За спиной война, революционное прошлое, ранения, болезни, уход за раненными товарищами, восстановление народного хозяйства. Всё ему пошло только на пользу, выковало несгибаемых характер. Но, самое главное, Матвей имел колоссальный опыт работы с детьми. И не просто с детьми, а с трудными подростками! Он мог зажечь в них огонь, довести до каления и переплавить в новых людей. Именно такой Ей и требовался - неизменно в чёрной кубанке, щёточка усов под волевым носом, глубокие залысины - интеллектуал. Сам книги писал и водил близкие знакомства с представителями среды творческой. Одна только дружба с председателем Союза писателей - живым классиком русской литературы, недавно вернувшимся на родину из Италии, чего стоит! Говорили, что именно Матвей способствовал его возвращению, часто выезжал к нему за границу, преодолевая трудности. Горько было слушать досужие сплетни, якобы, Матвей действовал по заданию 'сверху' - чушь полная. В своих поступках он руководствовался только искренней верой в их правильность, а не конъюнктурой.
Не секрет, что его руководитель - Енох Гершонович Матвея ценил. Возлагал на него надежды, да и самой области большое внимание уделял - как-никак, был выходцем из губернского центра. Матвей, за бытность свою горьковскую, в местном пединституте троцкистско-зиновьевское 'осиное гнездо' поворошил славно - только брызги красные летели от старых недобитков!
Наступали новые времена, нужна была новая оболочка, приодеться бабёнке хотелось по моде. Ранее томившаяся в тесном здании купеческой постройки сущность, требовала пространства. Как раз при Матвее Она расцвела и обрела новое тело. Теперь же Её строгие архитектурные пропорции, в стиле сталинского ампира, доминировали на фоне легкомысленных соседей. Довольствия хватало в избытке, и Она раздобрела, приобрела степенность, томность, вошла в самый женский сок. Хорошее питание, чистый воздух, дети и любимый мужчина рядом - что ещё нужно женщине для счастья?
Матвей ненадолго пережил 'последнего классика' Алексея, умершего летом 36-го. Ушёл вслед за ним всего через год, предпочтя удержаться навсегда с Ней. Матвей навеки остался реликтовым романтиком эпохи. Все, кто был после - лишь его бледный призрак, номенклатурные единицы, не более.
Он застрелился в солнечный апрельский день 37-го, находясь в это время в Ней - в своём рабочем кабинете. Невозмутимо провёл оперативное совещание, на котором зачитал о том, что Енох Гершонович разоблачённый 'враг народа'. Потом тактично, с присущим ему умением, попросил всех выйти из кабинета и убил себя. Им он не достался, а Она обрела своего единственного мужчину - незримого защитника, стража, блуждающего в ночи по пустым этажам.
Про Израиля воспоминания какие-то размытые, так, всего лишь интрижка. После Матвея был откомандирован к Её телу, но толком себя не проявил. Всё любил про Крым рассказывать - зампредседателя там был в 20-м. Запрётся в кабинете, бывало, закурит и сидит, перебирая в памяти. Лица, тела, позы: 'Этого за то, другого за это, тех, вообще, просто так - рядом проходили'. Ей не доставляло особого интереса слушать этого говоруна картавого, как он в свою бытность с другими бабами развлекался, какие подарки им дарил. Да и с Ней он вёл себя чересчур напористо - силой взял, а ей такие страсти африканские не по нраву. Всё допытывался, с пристрастием, про Матвея: с кем, мол, общался, о чём говорил? Поматросил пару месяцев и уехал в Москву, не солоно хлебавши. Вернулся, правда, потом в январе 40-го. Осунулся - лоск-то с него в столице коллеги посбивали, расписали сусала, повозили о Прасковью Фёдоровну физиономией. Прими, говорит. Ну, а что - Она женщина добрая, отходчивая. Приняла - в хозяйстве руки мужские лишними не будут. И Матвей не возражал, опять же.
Был ещё Иван - младший. Иван младшой - умом меньшой... Такое открытое, типично русское лицо, словно кирпича просит. Не революционер вовсе - позже к товарищам прибился. Ему бы трёхрядку, да с молодками на Красную горку... Эх! В гражданскую и повоевать-то толком судьба не дала - курсы кавалеристские, затем штабная работа, особый отдел и партийная нагрузка. В начале тридцатых кулаков пощипывал на Кубани, а приехал к Ней на излёте своей карьеры в мае 37-го с Кавказа - давил там всякую троцкистскую сволочь. В Горький его направили дела подчистить за Израилем, да прибраться. Обходительный такой был - подарки, комплименты... Матвей в ту пору всё больше детьми занимался, не до амуров и хахалей приезжих. А что, женщина Она видная, ещё молодая, мужское внимание льстило. С Иваном тогда некрасиво получилось, в декабре 38-го его, можно сказать, прямо из Её кровати вытащили и в Москву увезли. Они в то время со своими не особо церемонились. Ванечка тоже вслед за Израилем приехал. Из поклажи - всё, что на нем. Стоял под окнами голый-босый, боясь назад попроситься. Она сама его позвала, умыла, отогрела, кашки дала, постелила в детской - он и с ребятишками сошелся. Сейчас им, как родной брат, не погляди, что от отцов разных.
Остальные - те, кто был после Войны Великой, возвращались к Ней уже в образе седых и измотанных жизнью старцев. Были и совсем молодые подполковники, и полковники, руки на себя наложившие и не достигшие сорокалетия. Она всех принимала безропотно, и разбежавшихся любовников, и блудных детей. Хозяйство ныне у неё большое, поэтому места и работы хватает всем. Ну а те, кто ещё блуждает по миру суетному, обязательно вернутся. Мама с ребятишками и Дядя Матвей их ждут, поджидают...