Аннотация: Первый отрывок первой части. Публикация планируется в веб-формате, по одному отрывку в неделю
Революция?..
Она похожа на поезд. На огромный локомотив, в топку которого бесконтрольно льется нефть. Он разгоняется до головокружительной скорости, пышет дымом и паром, с ритмичным грохотом вышибает острыми колесами снопы искр из стыков рельс. И чем дольше его представляешь, тем более убеждаешься, что, кроме звучания самого слова, в революции нет вообще ничего красивого.
В частности, возьмем конкретную Революцию в конкретной Империи. Базис, надстройка - оставим эту тему, она сложна. "Верхи" "не могли" по многим причинам, в части из которых не были виновны вовсе, "низы" же очень и очень "не хотели", доказывая это с оружием в руках.
Опуская ненужные подробности, следует сказать, что Революция одержала верх. В будущем, спустя десятилетия победившего режима, такие события принято идеализировать. Писать о них для юных граждан новой страны в больших книгах с яркими картинками. Писать просто и красиво, рассказывая о романтике баррикад, о трагически пролитой прекрасной молодой крови, отданной в борьбе за свободу. Но это в будущем, которое может и не наступить. В настоящем - да, баррикады есть. Кровь - сколько душе угодно. Романтика? Уж нет, простите великодушно. Вместо нее - разъедающий глаза пороховой дым, окровавленные штыки фузилерских ружей и неприглядный вид внутренностей на мостовой, вылетевших из некогда живого человека вслед за шальным ядром, срикошетившим от брусчатки.
Спросите, что это? Это набирает обороты локомотив, лязг его колес уже слышен на многие мили вокруг, а дымный шлейф остается далеко позади. Когда он достигнет полной скорости, будут унылые палачи, уставшие нажимать на рычаг неустанной гильотины и сами не уверенные в том, что завтра кто-нибудь не нажмет рычаг им. Будет грабеж, как высшая социальная справедливость, и донос, как гражданская сознательность. Будет заряженное ружье в качестве универсального лечения всех проблем.
Но потом, когда ненавистный Имперский орел рухнет с главного дворцового шпиля, а Новая Республика впишет "свободу, равенство и братство" в девиз, что обретет тот, кто гиб на улицах охваченного пожаром города? Много ли он получит? И стоила ли этого его смерть? Достоверно неизвестно, да и зависит от многих факторов. Особенно, если втайне от него, непосредственно стоявшего на баррикаде, революция окажется... "буржуазной".
В этом случае - да, кое-что гарантированно перепадет. Но не ему. А тем, кто многое имел и до этого, у кого было влияние, немного власти или много денег. Кто подсуетился, вовремя намалевал несколько нужных лозунгов над воротами фабрики, донес кому надо и сколько надо, а потом дал героическому революционеру ружье в руки, а его идейному вдохновителю - несколько монет на дальнейшее поддержание силы гражданского порыва. И это "кое-что" будет особенно привлекательным, если заранее иметь связи в "Главном Революционном Комитете" и метко уложить деньги на нужную лапу. Ведь заказы от государства никто не отменял, ибо будь ты хоть трижды Республика, хоть с десятью учредительными собраньями, парламентами и прочей атрибуто-ахинеей, тебе все равно понадобится сталь, уголь, нефть, станки, порох и пушки.
А уж такой возможности экспроприировать собственность угнетателей и тиранов, читай конкурентов, к которой давно и очень внимательно присматривался, вряд еще раз выдастся на этом веку. Тут главное успеть их опередить, одновременно самому не попав под горячую руку "народного гнева", по лихому угару, нелепой ошибке или грязному навету записавшему тебя в тот самый угнетательский контрреволюционный стан.
Хотя, уважаемые граждане, мы ушли от первичного вопроса.
Много ли получает тот, кто стоял на баррикаде в полный рост, вскинув над головой красное знамя и обманывая себя мыслями, что выглядит романтично и прекрасно? Кроме шанса стать прекрасной, хоть и совершенно неромантичной мишенью для пушки, в которую хорошо обученный расчет только что загнал свежий заряд картечи? Или другого шанса - услышать, как для него спускают рычаг гильотины за то, что во время былого стояния он выкрикнул не тот лозунг, либо готов был погибнуть за идеал, описанный в книге не того экономиста?
Наверно, самым правильным ответом будет "надежда"? Надежда, что если паровоз под названием "старый порядок" пущен под откос, то на его место всенепременно приедет обещанный блестящий "новый мир". Надежда, что место, куда привезет его вагон, окажется лучше и чище того смрадного ада, от которого убегали. С которым боролись.
Впрочем, ничего нового для этого мира открыто не было. И перечисленное выше - лишь надежды, иначе называемые воздушными замками. А революции, и тем более Революции, устраивают не для работы с чем-то легким и эфемерным. Для фундаментального строительства нужен бетон, асбест, шлаковый кирпич и толстый кнут, вовремя подгоняющий строителей.
А пока с высоты баррикады это еще не ясно до конца, революция все так же похожа на поезд. И даже если нефть неожиданно закончится в баках, вся вода в котлах выкипит, а обезумивший от скорости машинист со всей своей шальной мочи дернет тормоз, гигантская стальная махина будет лететь вперед еще тысячи футов. Лязга, искр и жженного металла будет столько, сколько не увидишь в немалых размеров кузнице. И не обессудьте, если обожглись, необдуманно коснувшись раскаленных тормозных колодок.
И лучше вообще не думайте о том, что бы было, если бы локомотив катился под гору...
* * *
С горы спускался поезд. Ужасающий размерами двухэтажный локомотив, черный и липкий от копоти, тащил за собой грязный, запылившийся от долгой безостановочной дороги состав.
Из труб, треугольником расположенных на крыше котельной установки, как из адских жерл вырывались тугие столбы нефтяного дыма, оседавшего вонючей маслянистой пленкой на деревьях, имевших несчастье расти вдоль откоса. Многокубовые котлы исправно держали пар, выпуская его под таким давлением, что струей можно было пилить кирпичи. Шестерни, поршни и передаточные механизмы, скрытые под толстым слоем грубо отлитой кровельной стали, работали гораздо лучше и надежнее, чем можно было бы сказать, просто глядя со стороны. Повинуясь силе жара и пара, гигантская масса железа неслась вперед, наматывая рельсы под диски колес, стремительно съедая те немногие мили, что оставались до места назначения.
Неприятно накренившись набок, поезд вывернул из-за очередного коварного поворота, и пассажирам, если б те могли и хотели выглянуть из вагонов, открылась бы панорама города, необъятно раскинувшегося у подножия великой Черной горы. Города, являющегося последней и единственной остановкой в длинном, лишенном всякого комфорта путешествии.
Это был Нуар. Самый большой, самый густонаселенный и самый важный промышленный город во всей Новой Республике.
Его картина, неумолимо заполняющая собой всё поле обзора, захватывала дух, одновременно угнетая, как кандалы осужденного. Везде, куда ни глянь, с деспотической гордостью стояли заводы, к которым боязливо жались тесные склепообразные общежития для круглосуточных рабочих. Поля разнокалиберных труб целились в небо стволами, сальными от намертво въевшейся копоти. Артиллерийскими батареями выстраивались смахивающие на мортиры пузатые градирни, которых охраняли малые трубы, тонкие и частые, как ружья плотно построенных мушкетеров, которых в свою очередь прикрывали основные калибры гигантских ортханков. И все это выпускало струи дыма, подобно чернилам злого педагога черкающие желтую от постоянного пользования тетрадь нуарского неба.
Львиная доля самых грязных, вредных и самых необходимых стране производств находилась в этом городе. Плавильни и паровые кузни обеспечивали Республику пушками, снарядами, пулями и броней для линкоров. Химические комбинаты производили серную кислоту, резину и красители. Ближе к огромным водонапорным башням стояли бумажные фабрики с притулившимися около них печатными мастерскими. Сосали жидкость из каналов текстильные производства, шившие форму для солдат, жандармов, чиновников и студентов тех немногих учебных заведений, которые все-таки прошли строжайшую идеологическую комиссию. Иногда станки переключались на срочные спецзадания вроде партии каторжных роб, но такие случаи зависели от конъюнктурных порывов конкретного времени и на основной план влияли несильно.
И над всей этой индустриальной массой безраздельно главенствовал "Фон Морганн" - стоящий на возвышенности пороховой завод циклопических размеров, в чьей утробе вполне могли поместиться все бывшие императорские конюшни, а потолки цехов которого по слухам были даже выше, чем здание Нового Парламента. Его неохватная центральная труба-ортханк сторожевой тюремной башней возвышалась над городом.
Величайшая в стране промышленная мощь беспрерывным конвейером потребляла дерево, воду, уголь, нефть, руду и человеко-часы, выдавая все возможные продукты, которые могли быть из них произведены. К городу, как к центру паутины, со всех концов страны сходились артерии железных дорог, в любое время суток пульсирующие поездами с сырьем, материалами и ежедневным непрерывающимся потоком новой рабочей силы.
Нуар, как нависший над жертвой удав, манил к себе и в себя. Отчаявшийся найти заработок среди царивших в стране революционных реформ, обязательно отыщет его здесь. Вероятно не в том виде, на который рассчитывает - о пенсии, страховке и сокращении рабочего дня речь, конечно же, не идет, а взамен бастующих или "выбывших по состоянию здоровья" всегда найдется куча других обездоленных, готовых вкалывать за саму возможность работы. Ну и полагающиеся за это некоторые гроши.
Точно так же повезет авантюристу и мошеннику любой масти, который решит внести Нуар в план гастролей. Город, со страшноватой честностью глядя ему в хитрые глаза, обязательно даст шанс. Один из двух - либо сгинуть с перерезанными венами, горлом и сухожилиями в пучинах мелких безликих улочек, либо все же сбежать с мешком, до отказа набитым республиканскими кронами.
А уж ублюдок, предпочитающий нож и топор в темном переулке прочему труду, точно почувствует себя здесь как дома. В этом вопросе можно было биться об заклад на любые суммы.
Кроме того, город умел производить неизгладимое впечатление. Раз побывавший в Нуаре сможет узнать его, даже если лишится глаз и слуха, чему - как впечатлению, так и второму с третьим - невероятно способствовали производства, работающие со свинцом, ртутью, асбестом и сурьмой. Частоколы их труб, запускающие в небо дымы всех мыслимых оттенков, создавали городу неповторимый запах, спутать который с чем-то еще или забыть было попросту невозможно.
По мере приближения поезда, пред вероятным наблюдателем открывались подробности. Опытный глаз сразу мог различить на буром городском полотне немногочисленные жилые районы, обитание в которых хоть на толику выходило за рамки минимально пригодного уровня. Точно так же было видно, как на окраинах влачили убогое существование трухлявые гниющие трущобы, зияющие, как масляные ямы. Как вокруг промышленных зон, занимающих большую часть города, с нищенской экономией материалов были выстроены рабочие кварталы - они предназначались для тех, кто не хотел давиться в походящих на пещеры заводских коммуналках, и сплошь состояли из однообразно уродливых блочных коробков с предусмотрительно недостроенными последними этажами, из зародышей стен которых в небо торчали заросли арматуры.
Чуть в стороне находились торговые улицы, чью темно-желтую болезненность пытались разбавить вывесками с приторной и кощунственной в условиях города рекламой, чуждая яркость которой давно была побеждена могучим нуарским смогом.
Отгораживаясь от всех них, стояли кварталы бывших дворян, состоящие из потускневших особняков и грязно-зеленых пятен парков, в которых деревья все еще боролись за жизнь и тщетно пытались очистить воздух задыхающейся листвой.
Город был мрачен и злобен. И все же люди со всей Республики продолжали сыпаться на его разделочный стол, как свежее мясо под топор мясника.
Нуар неотвратимо приближался. Тряслись огромные двухэтажные вагоны. Скребли по рельсам колесные тройки непроветриваемых общих коробок - с тех пор, как дефицитный в этой части страны уголь заменили нефтью, всю вентиляцию в них всегда наглухо закупоривали, окна забивали, а швы заклеивали резиной: во избежание массового смертельного отравления выхлопами и повторения былых гнусных инцидентов. Но, несмотря на отсутствие каких-либо удобств, сидячих мест и просто воздуха, в них как обычно набилось в четыре раза больше людей, чем дозволено.
За ними громыхали некогда роскошные вагоны с купе дворянского класса, каждый из которых был отдельным шедевром, достойным августейших пассажиров и имеющим немалую ценность для искусства. Их окна тоже заколачивали, а где возможно заваривали железными плитами, хотя они и находились далеко от коптящего локомотива, а людей в них сейчас и вовсе не было. Указом Революционного Комитета они, с целью искоренения традиций неравенства и сегрегации, были превращены в грузовые вагоны, а за пропажу ценных посылок, участившихся из-за растущего мастерства поездных воров, начальник состава мог легко отправиться на каторгу. Особенно с учетом того, что получатель груза часто сам решал, ценный ли он был, или можно обойтись взяткой.
В конце состава катился обязательный бронированный вагон. Стоящие в нем пушки понемногу начинали ржаветь, а порох и снаряды давно были украдены, проданы и пущены в ход. Но распоряжение Комитета об охране стратегически важных путей сообщения необходимо было выполнять, так как обвиненных в саботаже безопасности ждала виселица, и взяткой уже было не отделаться. С контрреволюцией никогда не шутили и показательно не церемонились.
По этой же причине в этом вагоне до сих пор катались двое унылых непросыхающих фузилеров, которые при деятельном участии неточно разбавленного технического спирта давно позабыли с какой стороны заряжаются орудия.
И был в составе один специальный вагон, всю "особость" которому придавал его единственный пассажир. Он был одет в бежевый кожаный плащ, высокие ботинки со шнуровкой и дорогую, хоть и без модных изысков, рубашку. При себе имел оружие: пистолет, на который не позволил даже взглянуть, и широкий меч в новых лакированных ножнах. В тяжелой дорожной сумке, которая стояла у его ног, лежали документы от одной могущественной государственной структуры, а так же удостоверение, типографским способом напечатанное на высококачественной бумаге. Оно было украшено изящным тиснением, цветным гербом Республики и самой структуры, и вообще было выполнено с величайшим мастерством. Но когда начальник поезда увидел его раскрытым прямо перед носом, то резко побледнел и принялся вспоминать свои преступления за последние десять лет. Следующим ему было показано дорожное предписание с Нуаром в качестве места назначения. Увидев его, начальник поезда чуть не умер от облегчения и, крича на подчиненных в разы больше обычного, распорядился освободить важному пассажиру купе в самом лучшем вагоне из тех, которые еще были пригодны для обитания. То было спешно очищено от тюков с некрашеным сукном, насколько возможно протерто от пыли, оборудовано столиком и нарами с чистым матрасом. В вагон был отправлен проводник, согласившийся на назначение только под угрозами. От девки в дорогу пассажир к счастью отказался, так как желанием тратить на нее личные деньги начальник поезда вовсе не горел.
В течение дороги обладатель страшных бумаг проблем не доставлял, расспросами не занимался. Почти все время ехал в одной позе и не разговаривал. Один раз спрашивал, далеко ли еще до города. Согласился на обед и ужин. На чай, впрочем, не оставил.
Его присутствие изрядно трепало проводнику нервы. Как и любому нормальному государственному служащему, ему было за что отвечать перед Республикой, а та в свою очередь была скора на расправу. Поэтому нахождение в одном поезде с таким важным представителем вышеуказанного ведомства наводило его на удручающие мысли о расследовании. К концу поездки он сам настолько расшатал себе нервы предположениями, что был готов по первому слову пассажира покаяться во всех грехах, да еще и заложить каждого, о ком спросят.
Пассажир зашевелился только тогда, когда поезд начал снижать скорость. Поднял со столика очки с тонкими красными линзами. Держа их на вытянутой руке, посмотрел сквозь них в окно, после чего нацепил и поднялся с места. Прошел по заваленному грузовым хламом коридору и, не обратив внимания на посеревшего от страха проводника, вышел в тамбур.
Поезд подъезжал к Нуару. Какие эмоции по этому поводу испытывал сам город, было неизвестно. Но уж точно не светлые и радостные.
* * *
Сновали дрезины, паровые стрелки переключали пути, указывая направления. Прибывали и отбывали поезда. Кирпич, впитавший в себя центнеры паровозного дыма, впитывал еще дым. Пыльные часы на главной вокзальной башне, клацая механизмами, отмеряли человеческие жизни. Грязь и лужи оставались на месте.
Центральный вокзал Нуара жил своей жизнью. Фонари зажигать никто не спешил, хотя великая Черная гора уже накрыла его своей тенью. В это время года не только он, но весь город большую часть дня находился под ее плотным покрывалом, и чем ближе приближалась зима, особо сырая и слякотная в условиях местного климата, тем сложнее становилось отличить день от ночи. Масла в огонь дела живущей и побеждающей темени особо щедро подливали штрафы за нерациональную трату дефицитного газа ради какого-то там освещения.
Однако существованию многочисленных вокзальных жителей, успешно приспособившихся к мелким и средним нуарским трудностям, это не мешало. Крысы привычно грызли мешки на складах, тараканы полками носились по единственной привокзальной столовой, бездомные дрыхли в своих берлогах, извергая облака перегара.
Одним из обитателей вокзала был Гаспар.
Давным-давно, в результате попытки сбежать из острога он лишился обеих ног. Охрана тогда не захотела возиться с калекой и, понадеявшись, что он сдохнет сам, просто выкинула его в выгребную яму. Как несложно догадаться, Гаспар выжил, хотя вместо привычного паскудно мелкого воровства и неуверенного разбоя, вынужден был впредь заниматься нищенствованием.
С тех пор утекло много воды, а уж сколько было выпито дерьмовейшего портвейна - просто не сосчитать. Новое призвание пришлось ему по вкусу. Он даже смог продвинуться вверх по запутанной иерархии вокзальных попрошаек до такой степени, что добился права промышлять на перроне, принимающем поезда дальнего следования.
Передвигаясь по платформе в плоском ящике на колесиках и отталкиваясь двумя утюгами, он старательно выбирал прилично одетых пассажиров, после чего не отставал от них до тех пор, пока они не давали ему немного мелочи.
Стабильности заработку Гаспара добавляла внешность - покрытое пятнами сомнительного происхождения мешкообразное пальто из прогнившей дерюги, сбившиеся в несколько липких колтунов седеющие волосья и цветущие лишаи на лице. К тому же он вонял как три канализационных отстойника и убедительно изображал умалишенного. Чтобы отвязаться от такого миленького субъекта, упорно следующего по пятам и несущего неразборчивую апокалиптическую чушь, любой гражданин Республики готов был пожертвовать монетой вплоть до четверти кроны. Хотя на взгляд самого Гаспара, главный вклад в его гешефт вносила спертая где-то замызганная медалька, которая, по его мнению, создавала ему уважаемый образ военного инвалида.
Минутная стрелка башенных часов со скрежетом указала на двенадцать, куранты немелодично заперхали, сообщая, что опоздание подходящего к станции поезда составило три часа. Гаспар, успевший к этому моменту по три раза перечислить все половые заболевания родителей всего без исключений республиканского руководства, заметно ободрился. Сам факт прибытия поезда значил, что деньгами на бормотуху сегодня он будет обеспечен.
Локомотив обдал платформу облаком отработанного пара, финальным аккордом взвизгнули тормоза, и двухэтажный железный левиафан застыл. В вагонах открылись двери, и из них под слабый дождь стали вываливаться серые от усталости и духоты люди. Утюгами высекая искры о камень платформы, Гаспар покатился в сторону хвоста поезда, смело удаляясь от остывающей котельной установки. Как известно, чем дальше от коптящих труб, тем дороже места и брезгливее пассажиры. И как следствие, больше монет у навязавшегося им во временные попутчики нищего.
Бывалым взглядом оценивая каждого проходящего, Гаспар успел продвинуться достаточно далеко, когда по-звериному развитая интуиция приказала ему затормозить у вагона, мимо которого он почти проехал. А как только в раскрывшихся дверях замаячил парадно одетый проводник, обостренное чувство тяжести в чужих карманах заставило нищего буквально подпрыгнуть на месте. Дождавшись выхода единственного пассажира, он едва не захлебнулся слюной: тот не только бросался в глаза на фоне обтекающей его серо-зелено-бурой толпы, но и буквально испускал флюиды немереных денег.
От радости не сдержав ветры, Гаспар бросился ему вдогонку. Одежда необычного незнакомца только подтвердила догадки нищего. Бежевый кожаный плащ явно был не из дешевых, а за обувь - крепкие ботинки с высокой шнуровкой и резиновыми подошвами - вообще можно было убить. Сумка, ремень которой был перекинут через плечо незнакомца, выглядела точь-в-точь так, будто была до отказа набита ассигнациями. Кроме того, он был без охраны, что предоставляло уникальную возможность устроить эпическое ограбление. Допустим, за те же ботинки, не нужные Гаспару по очевидным причинам, вокзальные наркоманы согласились бы сделать что угодно.
Нищий поставил мысленную галочку, но все же решил, что перед тем, как покопаться в сумке незнакомца, стоило бы взглянуть на степень укомплектованности его бумажника более традиционными методами.
Разбрызгивая колесиками мутную воду на окружающих людей, Гаспар проворно поравнялся с ним, изменил голос на еще более отвратный и громко забормотал свой любимый деньгодобывающий монолог.
- Нет! Нет!!! - премерзко хрипя и извергая изо рта крупные хлопья пены, начал он, - Ты совершаешь ошибку! Нельзя! Нельзя в этот город! Здесь ничего кроме бесконечных мучений не ждет! Спасайся, уезжай скорее!
Видя, что незнакомец не реагирует, Гаспар прибавил ходу, прижимаясь к нему почти вплотную и позволяя в полной мере ощутить весь свой запах. При движении, он старался заехать во все самые паршиво выглядящие лужи и лупил по ним утюгами таким образом, чтобы поднять как можно больше брызг.
- Здешние заводы - молохи!- громче захрипел он, кусая попадающую в рот сальную бороду, - Они перемолотят твое тело! Пережуют и выплюнут калеку без рук, ног и глаз! Ортханки отравят твое тело ядовитыми миазмами! Ртуть выест тебе печень! Плоть будет разодрана раком, а кости сгниют! А город, город сожрет твою душу! Это место - ад! Ад!
Увлекшись тирадой и не заметив, как незнакомец встал, Гаспар с разгону влетел ему в ноги. Но человек в плаще даже не шелохнулся. Он, не спеша, обернулся, опустил на него взгляд. Смотря нищему в лицо, медленно приспустил очки с красными линзами. Увидев воспаленные пожелтевшие глаза, в которых застыла такая нечеловечески черная ненависть, что ей бы позавидовал владыка преисподней, Гаспар чуть было не проглотил язык. Он в момент вывалился из образа сумасшедшего инвалида, и ему невероятно захотелось обделаться и забиться как можно дальше, только бы не видеть этих кошмарных глаз, забыть их парализующий взгляд.
Секунда, в течение которой они смотрели друг на друга, показалась нищему сотней лет пытки, после чего незнакомец тихим и от этого диссонирующим с выражением глаз голосом произнес всего три слова: