Аннотация: Четвертый отрывок. Короткий, но ВНЕЗАПНЫЙ в своей концовке.
* * *
До Революции район, по которому возвращался Жан-Пьер, считался почти престижным. Кое-где в его облике все еще сохранялись следы былого мещанства, на домах присутствовала побуревшая лепнина, ныне закопченная и кое-где сколотая, а мостовая, в тех местах, где ее раздолбали или разворовали, была плотно залита бетоном. В окрестностях находились всего несколько мелких фабрик с невысокими ортханками, дым из которых шел исключительно днем. Питейных заведений здесь тоже было немного, и большая их часть, что не разорилась, смогла слегка вырасти с уровня тараканьих разъездов общегородских низкопробных тошниловок.
Кроме того, даже зимой здесь по утрам иногда было видно солнце.
Однако близость к аристократическим кварталам, жители которых единодушно превращали свои особняки в цитадели с вооруженной охраной, мечтающей почесать указательный пальцы о спусковые крючки, стала причиной его постепенного запустения: мало кто из здешних жителей мог вносить долю в оплату их труда, а, не внося, гарантировать себе невредимость.
Шел адъютант в подавленном расположении духа, которому вторил незаметно усилившийся дождь. Общение с господином агентом с самого начала давалось ему тяжело. Он терялся перед его авторитетом и нервничал под красным взглядом его очков. И то, что помощнику начальника полиции ни на каплю не удалось расположить к себе важного гостя, сильно портило ему настроение. А уж его авантюру с рассказом о городе вообще вспоминать стыдно, вряд ли агент теперь его ставит хоть в грош.
Остановившись у двери, он долго возился с замком, прежде чем вспомнил, что пришел домой не к себе. Нужный ключ он нашел в самом дальнем углу висевшей на поясе рабочей сумки и как можно медленней, чтобы не заскрипели ржавеющие петли, отворил дверь. Покряхтывая рассыхающимися полами, проник внутрь.
На первый взгляд в доме никого не было. Тишина и более чем скромная обстановка полупустых комнат заставляла усомниться в том, что в них вообще обитают живые люди.
Женщина, к которой он пришел, как и прежде не позволяла увидеть себя первой. Неслышная и неразличимая в кромешной темноте, она возникла позади него. Ее руки с мягкой ловкостью обвили его плечи, упругая грудь коснулась спины.
- Лайза? Это ты, милая? - спросил он, кожей ощутив ее дыхание.
Как и прежде, вместо ответа его коснулись мягкие и холодные от помады губы. С невероятным облегчением от того, что миг назад кончился очередной его тяжелый день, Жан-Пьер повернулся к ней, обхватил за талию. В упор встретился с ее темными, как вороненая сталь, южными глазами. На микроскопическую долю секунды его кольнул страх, когда ему показалось, что зрачки в них вертикальные как у змеи, но это ощущение прошло также внезапно, как и появилось.
Жан-Пьер знал ее меньше недели, жил с ней всего несколько дней, но уже не мог представить себя без нее. Как только он покидал работу, все его мысли были заняты ею. Ее гибким упругим телом. Ее горячей нежностью и развязным ласкам.
С улыбкой предвкушающей страсть охотницы она увлекла его в комнату, где в темноте стояла постель. Как и прежде, ему снова не дадут отдыхать, и отяжеляющий недосып, так мешающий работе, только продолжит накапливаться. Однако Жан-Пьер совершенно этому не расстраивался.
Ловкие пальцы с холенными ногтями очутились в его волосах, гладили по вискам. Нелепой и несвоевременной мыслью пришло то, что он так и забыл кивер на складе, но это ощущение быстро исчезло, потонув в колыхающемся океане нарастающего желания.
Жан-Пьер расстегнул мундир, снял его и попытался поместить на вешалку, но Лайза уже увела его дальше, и тот горкой осел на пол.
Скрипнула постель.
- Как прошел день? - ее певучий иностранный акцент заставлял его сердце колотиться живее, - Расскажи мне, я так скучала.
Он не заметил, как оказался на лопатках, а она - на нем сверху. Теплая ладонь проникла под форменный жилет и легкую сорочку, ногти легонько царапали гладкую безволосую грудь.
Ему захотелось мурлыкать, как коту.
- Ох, милая, - заговорил он, сладко зажмуриваясь и растворяясь в тепле ее крепкого тренированного тела, - Сегодня нам на голову свалился еще один подарок из столицы...
Как и прежде, его сожительница слушала очень внимательно.
* * *
Спал Доине тяжелым беспокойным сном.
Комната, которую ему выделили, вероятно, могла считаться роскошной по нищенски-аскетическим меркам Нуара. Стены были отделаны посеревшим и местами треснувшим деревом с неразличимой уже резьбой, но при этом были сухими. На потолке были забелены желтые пятна, в углах не суетились в сетях пауки, а вся моль из просторного шкафа была вытравлена. В комнате был камин, золу из которого даже выгребли, и крепкая кровать с не очень свежим, но чистым и накрахмаленным бельем почти без заплаток.
За толстой дверью находилась туалетная комната с неподъемной чугунной ванной, натертой до блеска и царапин. Горячая вода в трубах отсутствовала, но по клятвенным заверениям распорядителя, она обязана была появиться в ближайшие часы. Пока он был клятвопреступником.
Ужин естественно подан не был, но агент бы и не стал его есть.
Работал он в этот день недолго, и спать лег не потому, что хотел, а потому что до минимума желал сократить бесполезно потраченное время.
На столе остались лежать документы по нуарскому делу, с которыми он успел ознакомиться уже трижды, карта города с понятными только самому агенту пометками и блокнот, исписанный наклонным, вызывающим ассоциации с типографией почерком.
Плащ, вычищенный до первозданного состояния и обработанный маслом, висел в шкафу. Натертые до антрацитовой черноты ботинки стояли у кровати. Тщательно расправленная рубашка была повешена на спинку стула. Остальную одежду агент снимать не стал.
Окна, в углах стекол которых виднелись следы спешно стертой пыли, были заперты на стальные засовы, заряженный и смазанный пистолет находился на туалетном столике рядом с очками.
Франко Доине лежал на спине, заложив правую руку под затылок, не ворочался и не менял позы. Левая рука распрямленной покоилась вдоль тела, от запястья и почти до самой шеи обтянутая плотным резиновым рукавом, которому не давали сползти два ремня, натягивающие его через грудь. Со стороны кисти рукав был дополнительно закреплен несколькими мягкими шнурами, пропущенными между пальцами.
Дышал агент часто и неровно. Ему опять снился последний день его собственной Революции.
Город в огне и кровь на камнях. Он сам, совсем юный, в чине лейтенанта, отчаянно сражающийся за какую-то правду. Ружейный дым, дурная и бесполезная смерть товарищей под ошибочным огнем собственных союзников. Контузия, тошнота. Крик, может даже его собственный.
Подвал церкви, где его мучили ошалевшие от злобы и дешевой водки враги. Он висел голый, за правую руку и ногу привязанный грубыми мокрыми веревками к крюкам в потолке. К левым были подвешены ведра с цементом. Чудовищно тяжелые, выворачивающие кости из суставов, рвущие мышцы и сухожилия.
Он не понимал, за что это ему, почему это происходит именно с ним. Не хотел этого и был готов отдать что угодно, лишь бы это прекратилось. Раздирающе желал отомстить своим мучителям, чего бы это ему не стоило.
Видя его мучения, враги ржали как полоумные, наполняя воздух омерзительным перегаром. Кидали в него костьми и кусками овощей, попадали, на долю секунды превращая ужас и боль в сверхплотный, как черная дыра, комок атомного гнева, постепенно заполняющего его до краев. Раскаляющегося от собственной плотности.
К нему, едва держась в вертикальном положении, подваливается один из врагов. Скаля гнилые зубы, достает ржавое шило. Отвернуться Доине не может. Закрыть глаза тоже, потому что веки ему отрезали.
Под животное гоготание, заполняющее весь подвал, ему по очереди выкалывают глаза. Сначала один, и кровь из него заливает все лицо, потом второй. Последним, что он видит, является его собственная кровь, красная как пламя над охваченным Революцией городом. Отчаянный крик, в котором смешались все проклятья рода людского и вся ненависть люциферова.
А потом его убили. Как - он уже не видел и не понимал. Просто был океан опустошающего страха и пожар сводящей с ума боли.
Доине проснулся за несколько часов до восхода. Он привык к этому сну и давно перестал вырываться из него с криком и в поту. Перестал ощупывать лицо, пытаясь убедиться, что глаза на месте и все еще сохраняют способность хоть как-то видеть.
Последним признаком кошмара в этом сне осталось только то, что когда-то это произошло на самом деле.