Аннотация: Четвертый фрагмент третий части "Нуара". Объемом почти с приличный эпизод. Антитриумфальное возвращение агента Доине - живого, но отнюдь не целого и невредимого. С кое-какими подробностями о его сожительнице (Вы ее помните? А должны, потому что автор в тексте регулярно упоминает, что забыть ее невозможно!)
Уже как целых два дня Франко мог ходить, не делая передышки через каждые двадцать шагов, мог не сутулиться по несколько часов кряду и наклонять шею без дезориентирующих приступов головокружения. Почти мог сесть сам, не корчась от боли в груди.
Тошнота, не дававшая ему покоя с тех пор, как он пришел в себя, ослабила объятья, позволив ему самостоятельно заниматься мелкими делами, производить основные мероприятия личной гигиены. Изводящее головокружение возвращалось, только если он очевидно перетруждал себя, а в качестве постоянного часового оставляло всего лишь унылую головную боль, от которой легко можно было отстраниться, переведя ее в привычное плохое настроение. Иными словами, агент был близок к тому, чтобы пойти на поправку, и поэтому впервые с происшествия, повлекшего все эти последствия, мог вернуться к выполнению должностных обязанностей.
Туалетная комната гостевого дома полиции, как и раньше, предоставляла ему скудное освещение, под которым из исцарапанного зеркала на него смотрел малоизвестный ему человек - бледный, осунувшийся, с мрачными кругами под глазами и заросший, как вервольф. Но к вящему сожалению это действительно был он.
Левая рука Франко - видевшаяся в зеркале правой - покоилась на плотной перевязи упакованная в гипс. Он вновь и вновь пытался пошевелить пальцами на ней, из чего не выходило ровным счетом ничего - точно так же, как во все предыдущие попытки.
Брился агент одной рукой.
То, как он приходил в сознание, Франко помнил очень смутно, а последовательность событий, приведших к его нынешнему состоянию, долгое время представляла для него разбитую мозаику. Память предъявляла ему отдельные осколки, среди которых были виды колоссального каменного строения со сторожевой трубой-ортханком и подъем к нему по асфальтовой дороге. Бетонный забор, десятки глаз самой разной формы. Взмахи меча, стычка, и не одна. Визг, верещание - не человеческие. Вверх и вверх по винтовой лестнице. Ожесточенное сражение, мерцание извращенчески изогнутых ножей и враг, которого надо защищать. Что-то еще. Падение. Не обязательно в таком порядке.
В конце - взрыв... И затухающий грохот, доносящийся до него сквозь десяток перин.
Далее, спустя неопределенной длины небытие - первый проблеск сознания. Агент оказывается там... Там - где? Незнакомый лекарственный запах, спирт, что-то горькое, дергающее за ноздри. Очень резкое. Он хочет приподняться, но женские руки удерживают его, не дают ему двигаться. Слишком успешно. У него нет сил сопротивляться.
Его глаза открыты, но полуобесцвеченная грязь, мутные очертания и смешивающиеся оттенки - это то, что они действительно видят. Приступ паники, слабая попытка задергаться, от которой по всему телу сейсмической волной проливается парализующая слабость. Он чувствует, как касаются его лица, и этих прикосновений невозможно избежать. Однако на него надевают очки, незнакомые, не принадлежащие ему, зато имеющие красные линзы, и он узнает ту, что их надела, свою сожительницу. Как оползень на него обрушивается облегчение, которого он одновременно стыдиться.
Над ним незнакомый потолок, синеватый от полутьмы, вокруг - беленые и посеревшие стены. Свет служебных масляных фонарей.
- Полицейский госпиталь, - быстро говорит ему девушка, почувствовав, что конкретно пытается понять ее Франко. Слова звучат так, будто уши полны водой.
- Что... что я здесь... - слабо выдыхает он.
...вверх и вверх, мерцание, падение. Взрыв. Он ранен!
- Долго... нахожусь здесь?
Услышав ужасающие "четыре дня", он хочет вскочить, сорваться и бежать. Не терять ни секунды. Но вместо этого захлебывается стоном и проваливается в черноту.
Разговор слышен ему сквозь опоясывающую мглу. В том, что он не спит, его убеждает калейдоскоп разводов, пятен и мути, означающих, что он еще раз без очков.
"После таких травм только до его нынешнего состояния восстанавливаются не меньше двух месяцев, - обеспокоенный голос. Интонации, предыдущие реплики. Это врач, - Но у господина агента нечеловеческий запас сил".
"То, как он повредил себе веки, - это следующая фраза, и Франко не знает, сколько времени прошло между ней и предыдущей, - то, сколько стекла мы из них вынули - я удивлен, что он вообще не потерял зрение!"
А он его потерял - и зрение, и глаза вообще. Это Франко успешно вспоминает.
"Как человек, я благодарен небесам за то, что он не ослеп. Но как медик, я не понимаю, почему этого не произошло".
Зато Доине понимает: механизм тот же, что и с раной, сверхбыстро заросшей после когтей гидры. Но остальным это знать не обязательно.
Горячая вода пахла котлами и топкой, отдавала вкусом в металл. Франко закончил с бритьем, в рубашку влез с посторонней помощью, не противясь и не возражая. Внешне не проявляя от этого никакого мучения.
Ему помогала его сожительница, с беспокойством следившая, хорошо ли он уложил изломанную руку, не натирает ли перевязь, не мешает ли ему что-то, о чем он никогда не скажет сам.
Из-за холода девушка оделась в длинное шерстяное платье. Толстый слой небесно-голубой крупно вязаной ткани удачно облегал ее фигуру, подчеркивал восхитительное сложение, фокусировал взоры на тех местах, что воспевались поэтами и художниками, как олицетворения женственности. Сохранял ей тепло.
Она была рядом с ним все это время. В госпитале, когда к Франко возвращалось сознание, он каждый раз видел ее около себя. Она дежурила у его койки, следила за его состоянием, не позволяла шевелиться и тем самым разбалтывать швы. Меняла компрессы, шприцом впрыскивала лекарства ему под кожу. Омывала, когда на него нападала лихорадка, вычищала налет из уголков глаз. Ставила капельницы.
От нее этого никто не требовал. И ему нечего было ей на это ответить.
Силы возвращались к Франко слишком медленно, а время уходило катастрофически быстро. Еще находясь в госпитале, он предпринял попытку добыть информации из внешнего мира.
- Связанное со службой. Со мной, - потребовал он, но вместо твердого голоса у него вышло что-то севшее и ослабленное.
Девушка, уже тогда носившая голубое платье, цвет которого агент без красный стекол не различал, в тот момент готовила ему очередную инъекцию. Услышав слова Франко, она опечаленно опустила взор, так как дождалась неизбежного. Но противиться - значит сделать только хуже.
- Из Столицы приходило требование отчета, - ответила она, лелея слабую надежду, что на этом все и закончится, - Пришлось сообщить, что ты чуть не погиб. Описать то, что ты делал до этого.
Плохо, подумал Франко, возникнут ненужные вопросы. В сознании туманилось.
- Сколько я здесь нахожусь?
- Седьмой день.
Совсем плохо. Дальнейшее бездействие, какими бы причинами оно не оправдывалось, станет самопредательством. Замолчав и закрыв глаза, он принялся до мельчайшей подробности вспоминать, что с ним произошло. От напряжения у него открылась мигрень, но своего он добился. Пришел к некоторым выводам. Определил, как надо действовать.
Для следующего шага ему пришлось дожидаться, когда головная боль ослабеет достаточно, чтобы стало возможно связно мыслить. Ему следовало опередить грядущие события и самому срочно сделать запросы в Столицу. Следующей мыслью было то, что "опередить" что-либо в его положении не получится, а само понятие "срочно" не стыкуется с тем, на что прошли все сроки. Но ситуации это не меняет.
Уловив момент, когда заботящаяся о нем девушка отлучилась, он крепко ухватился за подголовник койки, с надрывом подтянулся на руках, желая принять полулежащее положение, но усилие вышло чрезмерным, и из ушей пошла кровь. Приложив еще больше сил и унизительно стоная от разрывающих грудь болей, он сумел перевернуть испачканную подушку, позорно скрыв следы неудачного предприятия. Если это увидят, то "предпринимать" что-либо он не сможет еще долго. Истина, конечно же, неизбежно потом всплывет, но потом будет потом. А соображения, что про самостоятельные действия ему объективно надо забыть, он гнал от себя как врага.
Когда девушка оказалась около него в следующий раз, он удержал ее, оставляя близко к себе.
- Надо в управление, - сказал он с хрипом от недавнего самоистязания, - Найдешь там адъютанта начальника полиции. Вы, - он задумался, припоминая их единственную встречу, но это почему-то далось ему великим усилием, - Вы знакомы.
Эти слова напугали ее. Если Франко просит кого-то выполнить свою работу, значит ему совсем плохо!
- Надо! - в порыве немотивированной злости перебил он, за что ушиб головы тут же напомнил тупым ударом в виски, - Смертельная важность! Найдешь его. Или сразу начальника полиции. Получишь бланк удостоверения временно сотрудничающего лица. Пусть заверит его. Потом возвращайся.
- А если он спросит...
- Он не спросит! - оборвал агент сквозь зубы, - И дежурный тебя пропустит.
Таких, как она не забывают.
- Лучше направить кого-нибудь из госпитального караула, - уцепилась за последнюю тростинку она, - Они имеют к полиции отношение! Больше прав прийти к ним...
- Нет! - от повышения голоса Франко закашлялся. Заныли ребра. Он их сломал. Сколько? Как будто все!
...Почему нет? Но уже поздно, уже сказано.
Ожидая ее возвращения, он сбился со счета времени. Волей, которая в тот момент заменяла ему подобие физических сил, заставлял себя не заснуть. Когда проснулся, девушка была около него, а гербовые бумаги - при ней.
- Ты умеешь писать? - спросил он как можно быстрее, чтобы задача, поставленная самому себе и проваленная, не занимала лишнего внимания.
- Да, - удивленная вопросом, ответила она. Ах да, действительно... Это было раньше в ее речи - той, что агент никогда не слушал - упоминание домашнего образования. Чего-то простенького, бедного, но усердного.
- Впиши свое имя.
- Мне не придется?..
- Не придется! Без вопросов.
Далее, заставив ее найти два чистых листа, Доине надиктовал письма. Первое заставило ее вздрогнуть - слишком много в нем было крови и жестокости, слишком яркие подробности. И ему, ее больному раненому Франко, нужно, чтобы в других местах было то же самое. От второго она стала дышать еще чаще: в нем упоминалась фамилия Мийер-Майер и какие-то угрожающие требования, озвученные злым недружественным тоном. Но ведь господин следователь - соратник ее Франко, он тоже на стороне справедливости! На стороне добра!
Закончив диктовать, но до того, как в последнем предложении была поставлена точка, Доине стал инструктировать, как эти письма отправить: железной дорогой, чтобы миновать потенциально контролируемую кем-то враждебным городскую почту; как вести себя на вокзале: найти ближайший прямой рейс до Столицы, не почтовый! и отдать письма в руки начальника поезда; что делать, что бы пропустили: для этого есть удостоверение; и чтобы выполнили: оторвать от него талон и на глазах у выбранного начальника вписать туда его имя, номер рейса и прочие атрибуты, по которым, случись чего, его опознают компетентные лица. Копию талона послать по почте. Сразу. Да, можно именно по почте! Если вдруг встречается сопротивление, то произнести "несотрудничество", и оно прекратиться. Любой госработник знает и номер этой статьи, и ее содержание.
Остановился агент из-за тяжелой одышки. Пока боролся с потемнением в глазах и внезапно заплясавшей комнатой, потребовал повторить свои распоряжения. Услышал не слово в слово, но целиком по смыслу.
- Если понадобится сопровождение, - договорил он, делая вдохи поглубже и стараясь выгнать из горла ком тошноты, - обратись к капралу... - Франко попытался вспомнить его имя, но вспомнил только то, что никогда о нем не спрашивал.
- Мне помогал карабинер по фамилии Ферран, - сказала девушка, решая тем самым проблему за него.
Оба письма, а потом и удостоверение с ее именем были скреплены подписью Доине и его персональной печатью, которую девушка тоже успела доставить, и которой была официально и на всю жизнь запятнана связью с репрессивными структурами.
Все три раза агент произвел операции самостоятельно, что стало первым его достижением за последние дни, расплатой за которое был обморок. Очнулся он заново перевязанным, а девушка ставила ему инъекцию. Хотел вспылить, что она саботирует работу, но на бланке удостоверения, который лежал так, что бы он увидел его как можно раньше, отсутствовали оговоренные талоны, а вместо них имелось уведомление о срочной отправке почтового сообщения на адрес Канцелярии. Выдохнув, Доине проглотил слова.
Последующие поручения показали, что девушка была гораздо толковее, чем многие служащие в столичном бюро Канцелярии. Агент не всегда успевал объяснить ей, что и как делается, а иногда, чего греха таить, попросту забывал об этом, утомленный каким-то из своих симптомов. Но она каждый раз находила способ, хотя Доине часто и не догадывался о цене, которой ей это стоило. И при этом девушка не переставала заниматься уходом за ним, исчезая только на очень краткие сроки и неизменно возвращаясь со свертками чего-то необходимого для его выздоровления. Кроме того, она смогла найти общий язык со служащими госпиталя, успевала помогать им с другими ранеными, успешно упрашивала несговорчивых или получивших тяжелые травмы головы следовать указаниям медиков и даже чем-то неведомым, сказочным умудрилась расположить персонал больницы к далеко не самому приветливому и отзывчивому Франко.
Вскоре ей разрешили перевезти агента назад в гостевой дом полиции, и санитарный состав госпиталя помогал ей с транспортировкой. При этом в зачерствевших к человеческим страданиям сердцах медицинских тружеников, которые выпускали Доине из-под опеки, читались нескрываемые грусть и сожаление. С личностью транспортируемого это, конечно же, было не связано никак.
В гостевом доме агент приходил в себя еще три или четыре дня. Под действием лекарств, раздобытых его сожительницей, он быстро смог вставать без рвотных порывов и подкашивающей слабости. А как только это произошло, то сразу же стал заставлять себя ходить, приседать, поднимать руки, тренируя силы, возвращая толики былой выносливости.
Привыкал он и к новым очкам. Именно их девушка надела на него в больнице, спасая в критический момент дезориентации. Они были заказаны ею еще до того, как он впервые пришел в сознание, были немного другой формы, благодаря чему покрывали бо?льшую площадь, а так же имели чуть менее темные стекла, которые не так сильно обрезали освещение. Франко почему-то хотелось, чтобы очки были неудобными, чтобы был повод сменить их, выбрав нужные самому. Однако повода не было, а они просто были чуть другими.
Так агент дожил до сегодняшнего дня. Через распорядителя им, а точнее ею, в управление полиции было сообщено, что он скоро выйдет на службу, и до него надо будет доводить ситуацию. Дальнейшая подготовка заняла непомерно долгое время и вызвала усталость, но привела только к приступу злости у Доине, и никак не к желанию продолжать лечение весь положенный срок.
Перед самым выходом агент подвергся еще одному испытанию. Ему пришлось наглядно убедиться в том, насколько мало его привычных вещей уцелело после инцидента. Старые очки были не единственной его потерей, так как кроме них он еще лишился меча, от которого нашлось только пару покореженных обломков да разорванный ремень ножен, захлестнувший воротник и едва не захлестнувший шею. Замок ремня, наполовину врезавшиеся в грудь агента, в больнице удаляли хирургически. Другой трудновосполнимой утратой стал для него плащ, который сначала оказался насмерть разорван в инциденте, а потом - порезан хирургами, вынимавшими Доине из него.
Сохранить удалось только пистолет, который оказался намертво зажат в руке бессознательного агента, и вырвать который удалось только усилиями двух санитаров. Исцарапавшаяся же полировка и обколовшаяся слоновая кость на рукоятке было однозначно не самым страшным, что могло случиться с мастер-оружием.
Главной же потерей была физическая целостность вообще и кости верхней левой конечности в частности, но стоит ли лишний раз вспоминать?
Однако девушка восстановила ему часть утераченного прошлого, сшив воедино то, что осталось от плаща, а потерянные фрагменты заменив вставками из плотной кожи. Новый материал заметно отличался более темным оттенком, из-за чего одежда стала лоскутной. Смотрелось это на широкоплечем агенте внушительно, угрожающе и даже создавало ему некий очень по-своему органичный стиль, реагировать на который у самого Доине не было никаких внутренних сил.
Ну а кроме этого было еще одно незримое, но сильнее других влияющее на Франко изменение. О нем, этом маленьком, невидимом, безнадежном метаморфозе его существования напоминало все: вот он одну за другой застегивает пуговицы своего "нового" старого плаща, собранного не им из обрывков; заправляет в его рукав перешитую не им перчатку; движением руки в этой перчатке поправляет купленные не им, но для него очки. Вот на столе лежит скатка со стеклянными шприцами, мерными сосудами и пузырьками каких-то лекарственных растворов, с которым несколько раз в день по строгому расписанию колдует не он, но для него. Его сожительница - молодая, невыносимо прекрасная юная женщина, готовящая их для следующего применения. Он сам - раненый, поломавшийся агент Доине - тот, кого она выходила и поставила на ноги, сделав это вопреки страху, что он, недовосстановившийся, окончательно износит себя опасной работой, но потому, что это было очень необходимо. Не ей, но ему.
Перед уходом Франко стал подготавливать себя к тому глупому, ненужному ни ей, ни ему "благодарю тебя", которое обязан был произнести. Представляя его, он сделал очень глубокий вдох, тяжелый, как все его ранения вместе взятые. Мысленно увидел себя, говорящего это, и захотел откусить себе язык.
...Если она считала, что чем-то ему обязана, что должна ему хоть что-то, то жестоко заблуждалась.
Шестым чувством поняв, что к ней хотят обратиться, девушка подняла глаза на Франко, но в этот момент в дверь постучались. К агенту раболепно, как цепной драный пес, заглянул распорядитель, теребящий в конусообразных пальцах какую-то жеваную бумажку с полицейским гербом. Присев в неуклюжем поклончике и кратенько поздоровавшись, он стал с нее зачитывать.
А сообщил он, что пока почтенный агент лежал... эээ... несамостоятельным, за него пришлось написать рапорт в Столицу. В нем... ну, в рапорте энтом, то есть в докладе, значит... ну, вынуждены были рассказать, что он - досточтимый агент! - делал. Описать всю последовательность его действий и учиненных... эээ... мероприятий. А то из Столицы так требовали, так требовали!
Читал распорядитель, потея от натуги, как только что научившийся складывать слоги в слова недоразвитый гимназист, да к тому же так пристыжено, как если бы считал себя виноватым в том, что всецело уважаемого им господина агента пришлось сдать лично ему, но... эээ... что ж он мог поделать в своем-то положении? Регулярно ему не удавалось совладать с собой, и он, выдавая особенно длительное "эээ", скашивал заплывшие зеньки на спутницу ээээ-премногоуважаемого агента, из-за чего чтение своей бумажки в итоге закончил, громко втягивая слюни с эээээ-губ.
За это время Доине окончательно собрался, автоматическим движением подтянул на груди ремень ножен, которого не было... и раздраженно оборвал себя на полдвижении. Однако распорядитель все еще занимал своими отеками дверной проем, подвижно шевеля складками лба. Усердно и с непривычки испуганно задумавшись, он покрутил бумажный комок и, наконец, нашел на обратной стороне неразборчивую каракулю, выведенную его же рукой:
- Тут... эээ... еще: в госпитале очень рекомендуют продолжать лечение, и спрашивают, не желаете ли вы со своей подругой вернуться к ним. Пишут, - он нахмурился, будто не мог понять, что сам написал, - что раненые в ее присутствии говорят, что чувствуют себя... лучше?
Он странно глянул на девушку, которая, оперевшись стройной коленкой на стул, сворачивала звенящую лекарствами скатку, склонясь при этом таким образом, что голубая ткань натягивалась.
- Я бы тоже выздоровел, - сказал распорядитель вслух, расчесывая сивушный нос, но, внезапно догадавшись, что сморозил опасного, со стыдливо-свинской улыбчонкой быстро закивал агенту, изображая физиономией однозначную солидарность со всем его телесными побуждениями по отношению к указанной особе.
Выходя из комнаты, Доине выдавил его перед собой и, пренебрежительно к нему не прикасаясь, с хлопком закрыл дверь. Некоторое время распорядитель плелся за ним, по-прислужнически поджав ладошки и выдумывая, какой бы еще услугой он мог бы угодить важному госработнику, но ничего так и не родил.
На первый этаж Доине спускался невыносимо медленно и осторожно, вынуждено задерживая дыхание на каждой ступеньке, так как под одеждой болезненно натягивались швы.
- Господин агент! - свесившись за ним с перил, прокричал вспомнивший распорядитель, - Господин агент! Пожалуйста, не забудьте, что внизу вас ждет мадемуазель Гару?! О ней я предупреждал вчера! И, кажется, позавчера...