Моше работает в трех местах, но это место любимое. Тут он бывает или после обеда и до ночи или выходит в ночь до утра. Ночью Моше закрывает ворота, и покой его нарушает только офицер службы безопасности, который любит проверять, исправно ли Моше несет службу, не спит ли Моше? Ночью Моше не спит, как можно спать, как можно транжирить драгоценное время земной тишины и небесного покоя!
- Покажи пистолет, - произносит офицер ритуальную фразу. - Все ли в порядке? - спрашивает он, зная, что все в порядке и что кобура со здоровенным раздолбанным "Йерихо" мотыляется на поясе двухметрового Моше как японская игрушка-виселка нецке.
Проверяющий, удовлетворившись малой толикой власти над Моше-великим, уезжает. Когда-нибудь он застанет Моше спящим или без пистолета и ощутит власть во всей полноте. Он верит в это.
Моше возвращается в будку охранника.
Здесь прижилось русское слово "будка". Впрочем, может быть, что это слово-репатриант. Его звучание тревожит ивритский корень "бдк", "бодек" - проверяющий. - носовое произношение звука "о" характерное для иврита рождает русское слово "будка", которое возвращается с русскими переселенцами 19 века. Но может быть, все было как-то иначе - Моше не заглядывал в этимологические словари.
Как бы там ни было, укрытие шомера (охранника) теперь называется будка, и это справедливо во всех отношениях.
- Языки всегда окликают друг друга, - думает себе Моше, бережно протискиваясь в свое немаленькое и довольно благоустроенное убежище. - Если языки звучат рядом, они окрашивают друг друга и звуками, и смыслами. Сначала получается черт его знает что, а потом дрянь отсеивается и остаются только подлинные слова, а другие нет - скисают.
Моше морщится, потому что тут же вспоминает несколько таких новых, но уже не свежих слов, которые недавно слышал от сменщика.
- Нахер, нахер! - прогоняет эти слова от себя Моше, и его занимает другое. Моше занимает большое, почти в его рост ампирное зеркало, которое висит на стене в будке рядом с пультом сигнализации. Моше встает и внимательно смотрится в зеркало.
- 55 лет возраст, но еще не диагноз, - довольно констатирует Моше, разглядев себя хорошенько. В самом деле, Моше похож на огромную росомаху и в зеркале даже угадывается хищная пластика и быстрота движений, на которые способен еще прообраз этого отражения. Моше нравится женщинам, а мужчины держатся с ним настороженно-враждебно. Кроме Дани, инструктора по стрельбе, бывшего офицера командос. Дани почему-то решил, что Моше в прошлой жизни был русским офицером из армейской разведки и воевал в Афганистане. Дани обожает похлопать Моше по спине и сказать по-русски что-нибудь вроде:
- Как дела! Афганистан! Калашников!
Попытки Моше открыть Дани ничем не замутненную правду и рассказать, что он, Моше, никогда не воевал с моджахедами, а всю свою жизнь просидел в горных обсерваториях и дрался только с абреками, да и то, когда бывал навеселе, - все эти попытки натыкались на понимающую полуулыбку Дани:
- О, парень, говорил Дани, - я ведь тоже не люблю вспоминать, где я был и что делал. И теперь, если меня спросят, где я пропадал годами, я скажу, что сидел в абсерватории, а эти шрамы получил, когда повздорил в Хайфе с русскими парнями из-за Наташи.
Из-за Наташи...
Глагол в инфинитиве звучит "линтош", - "наташа" это в прошедшем времени женского рода и означает "она меня оставила". Нет, буквально, - "она оставила", но кто же слышит буквально. "Меня" всплывает само, как история любви.
Моше улыбается, вспоминая Дани. В конце-концов, Моше приятно, что тот видит в нем своего парня. И как еще, если Моше приходит в тир стрелять всего один раз в год, он приходит стрелять из своего драного уже не подлежащего нормальному ремонту парабеллума, и стреляет как Джеймс Бонд. Это надо видеть! Пистолет тонет в огромных ручищах Моше, но тот держит его, как птичку: чтоб не улетела и чтобы не задушить. Бах, бах, бах, бах! - центр мишени превращается в лохмотья и Дани кричит, не слыша сам себя из-за наушников:
- Молодец, Афганистан!
Он кричит эту фразу уже несколько лет подряд, это ритуал. Потом, когда стрельбы заканчиваются, - опять ритуал. Моше с Дани едут пить пиво. Они пьют пиво молча и улыбаются друг другу. Потом снова проходит год до следующих стрельб, - все повторяется.
Как все охранники, Моше надеется, что на рабочем месте стрелять ему не придется. Иногда, правда, он представляет себе, что будет, если приедут террористы. Именно приедут, потому что, если они придут пешком, они свободно перелезут через забор незамеченными в 200 метрах от будки Моше. Но, скорее всего, что они приедут на машине: восток! - люди, желающие взять чужую жизнь и оставить свою, не станут утруждать себя ходьбой и лазаньем через заборы. Так, на машине, не отрывая задницы от удобного сиденья, подъехать к шлагбауму и на ломанном иврите сказать, что им нужно в больницу или к бабушке. Какая больница, какая бабушка! Нет, тут есть больница и туча бабушек, но это закрытый поселок миллионеров, а эти арабские парни ходят в ту же больничную кассу, что и Моше, и их бабушки живут в таком же районе городской бедноты, как и тот, в котором живет Моше. Но все равно, что скажут арабы, - у Моше нет права не доверять человеку по национальному признаку. Но у Моше есть право проверить багажник автомобиля, если национальный признак не внушает ему доверия. Моше лезет в багажник и ничего не обнаруживает, но подняв голову видит направленный на него через заднее стекло ствол калаша.
- Дураки, - думает Моше,- это у них нервы не выдержали. Я бы их пропустил.
Не меняя выражения лица Моше делает плавный широкий шаг вправо, одновременно доставая из кобуры свой парабеллум и передергивая затвор. Теперь полусекундная пауза и еще пол шага вправо, нужен первый выстрел террористов, чтобы Моше мог спокойно открыть ответный огонь, не опасаясь ошибки или глупого розыгрыша. Есть, - короткая очередь мимо!
- Бах, бах, бах, бах! - Моше стреляет через боковое стекло сзади, стараясь не попасть в грудь, где может быть пояс шахида. Но это уже слишком, Моше не Джеймс Бонд: он попадает в пояс шахида. Взрыв, машина горит, Моше лежит. Легкое ранение ...куда-нибудь.
Тут начинается самое главное, ради чего Моше показывает себе это кино.
Моше любит представлять себе свое участие в борьбе с террором, потому что он перебрал ссуд в банке, а вовсе ни по какой другой причине. Моше в отношениях к деньгам всегда исходил из принципа разумного гомеостаза. В том смысле, что если ссуды дают, то их надо брать, потому что банк внимательно следит за экономикой клиента, и если клиент подходит к опасной черте неплатежей, то ссуды ему тут же прекращают давать. То ли Моше заблуждался в принципе, то ли его банковская служащая была невнимательна или, напротив, слишком расположена видеться с ним почаще, но Моше явно перебрал заемных денег, и теперь вялый призрак банкротства досаждал ему иногда даже ночью, даже в этой благословенной будке среди покоя и тишины.
Моше видел себя легко раненным в больничной палате на ортопедической койке и гвоздем этого зрелища была очередь спасенных им миллионеров с чеками в руках. Они несли свою дань благодарности Моше и Моше без ложной гордости принимал эту благодарность. Он любил подсчитывать общую сумму и думать потом, что он сделает на солидный остаток от этих денег после полного и окончательного - на все времена - расчета с банком. Сладким мыслям все время мешала медицинская сестра, которая почему то сидела у его изголовья, повернувшись к Моше спиной и подставив свою упругую и классно прорисованную задницу таким образом, что Моше не мог уже считать деньги, а хотел потрогать эту задницу и...вообще...
Моше пытался изгнать из воображения этот навязчивый образ, но ему не разу не удавалось это сделать. Картина всегда была одной и той же: правильная очередь сияющих благодарными улыбками миллионеров с чеками и ... это...
В конце-концов, Моше решил считать это знаком.
- Денег нет и не будет, - сказал он себе. - Так! -с налетом демонстративного хамства заявил он миллионером, - кто там с чеками, - нахер, нахер!
Миллионеры послушно расстаяли в воздухе, не выпуская, однако, чеков из рук. - Жмоты! - пробурчал Моше им в догонку.
Медсестра тоже исчезла. Моше не слишком жалел о ней, потому что женщины - настоящие, а не те, другие, с тугим, но воображаемым задом и без лица - настоящие живые женщины на самом деле были с ним хороши. Моше начал думать об этом. Тут было о чем думать. Женщин было много и они были всех возрастов, всех социальных слоев и всех расс.
Женщины случались и ночью, и днем, но больше днем. Они выезжали из поселка и въезжали в него, а Моше открывал и закрывал шлагбаум.
Этот образ возратно-поступательного движения шлагбаума и слово "женщины" привело Моше в игривое состояние духа, склонное к анекдотам.
- Как Моше доставляет современной женщине, ищущей свободы, наиболее полное удовольствие? - задал Моше риторический вопрос и ответил. - Он закрывает и открывает шлагбаум!..
Моше как бы делает шаг назад, наклоняет набок голову, ставит ухо и принюхивается, - ну точно, громадная росомаха, оценивающая, стоит ли ЭТО кушать... Нет, не стоит: анекдот про шлагбаум не кажется Моше Великим Анекдотом, и Моше теряет к нему интерес, как и к теме в целом. Все это было так, "чтобы поговорить".
***
Женщины на самом деле любят Моше, а Моше любит женщин.
Женщины любят Моше, кто как может. Жительницы этого поселка (а не приезжающие на уборку вилл работницы), нестарые еще, но в годах, имеющие хорошего надежного мужа, успешных детей и свой собственный бизнес или доходную государственную службу, проезжали мимо Моше почти не поворачивая в его сторону головы, чуть опустив глаза и почти не меняя выражения лица, чтобы не было видно, как хорошо они спрятали шкодную полуулыбку.
- Эх, и напроказили бы мы с тобой, - говорила бы эта полуулыбка, если бы дамы позволили себе хотя бы бросить взгляд на Моше. Но нет. Они знали цену таким взглядам. Взгляд это вексель, который могут предъявить к оплате... Таким проезжающим мимо дамам Моше делал дипломатичный приветственный жест вроде отдачи чести, но на лице своем сохранял неопределенность.
- Уважая ваш выбор, полагаю, что вы дуры, - так можно было бы прочесть это выражение.
Возможно, женщины этой категории - не все, но уж некоторая часть - вообще не интересовались Моше и не глядели в его сторону именно поэтому, - Моше допускал и такую мысль, но она не занимала его надолго, а женщины - да, занимали.
Совсем старые и очень молодые аборигенши были куда шедрее и отвечали на приветствия Моше, отдаваясь этому делу целиком и полностью в те несколько мгновений, когда их машины пересекали заветную линию шлагбаума. Конечно, каждая на свой манер: кто кокетливо сгибая и разгибая ладошку, кто порывисто взмахивая рукой, кто замерев в улыбке на все лицо со счастливым и мечтательным выражением, кто сочетая несколько приемов, подобных перечисленным, и добавляя еще особенные, свои, которых не встретить ни в одной книге про язык телодвижений. Моше обращался ко всем и никогда не повторялся. Даже когда машины с женщинами шли одна за другой, и не ясно было, кому Моше адресует свои жесты и мимические миниатюры, всё, тем не менее, устраивалось, потому что каждая брала у Моше то, что ей хотелось взять именно для себя.
Моше говорил про это:
- И у старой, и у молодой, и у солидной, и убирающей виллы за 24 шекеля в час, впереди вечность в которой возможно все. Если, конечно, она не сказала себе, что вот, книга моей судьбы уже написана, и этот Моше, этот обалденный парень Моше, зря стоит у этой будки, - разве только, чтобы дергать туда-сюда шлагбаум.
Сменщики откровенно завидовали Моше.
- Когда тебя нет, женщины останавливаются и спрашивают, где Моше! Сегодня опять тебя спрашивали старухи Рахель и Эден. Да, и та, молодая, из больничной кассы, Керен, да, Керен. Она очень даже ничего. А те две филлипинки-сиделки, что ездят ночью на электрической коляске на блядки, те, проезжая, кричат "где Моше!?" и хихикают как дуры. Не теряйся, Моше!
- Керен - славная девочка, и филлипинки - что надо, да и Рахель тоже ничего, - рычит Моше, заводя разговор в тупик. Он не любит обсуждать своих женщин.
***
Рахель, наверное, лет девяносто. Она совсем высохшая улыбчивая старушка с легкими и прозрачными, как пух, волосами. У нее,кажется, что-то с суставами или с позвоночником, и она ходит, слегка выбрасывая вперед ноги, - от колена - как ходят птички. Моше не думает про нее "Рахель", а всегда "Птичка-Рахель". Птичка-Рахель уже три года, как не водит машину, потому что почти не видит, у нее провалы памяти и она путает все на свете. Утром она выходит на прогулку и неизменно возникает у будки Моше. Это единственная дорога от дома до будки, по которой она идет, зная куда. Она идет проведать Моше и сказать ему доброе утро и что уже наступило лето (или зима) и что день будет непременно хорошим и что она рада видеть Моше по утрам, когда едет на службу. Затем Рахель пытается "проехать" в ворота, но Моше не открывает шлагбаум, а развлекает Птичку-Рахель разговорами о том и о сем, пока за ней не приходит дочь или филлипинка-сиделка и не уводят ее домой. Птичка-Рахель уходит, все время оборачиваясь в сторону Моше, улыбается ему и машет рукой.
- Прощай, Птичка-Рахель, ты обалденная! - Моше тоже машет рукой на прощание и тоже долго-долго, пока пара - мать и дочь или сиделка и Рахель - не скрываются из виду.
Иногда Рахель одолевает жажда приключений и она, обманув заботливую дочь и бдительную сиделку, снова убегает из дому. Разумеется к Моше. Рахель часто принимает Моше за кого-то из своих бывших учеников. Она терпеливо расспрашивает Моше о его работе и личной жизни, и даже о своем банковском счете Моше рассказывает Птичке-Рахель чистую правду.
Рахель совершенно не смущает, что Моше приехал из России и она никак не могла быть его учительницей. Эти вещи укладываются в ее пушистой голове отдельно: мальчик приехал из России - это одно. У него проблемы - это другое. Если у мальчика проблемы, значит она, Рахель, его учительница, ведь все мальчики с проблемами учатся у нее, у Рахель.
Она снова и снова расспрашивает Моше, а тот обстоятельно отвечает ей. Ему не трудно рассказывать Птичке-Рахель одно и то же по сто раз, - Рахель не раздражает его. Да и зачем рассказывать одно и то же: можно говорить правду, но каждый раз чуть-чуть по-другому.
В конце-концов Рахель вдруг начинает ощущать, что у Моше все хорошо и она думает, что у него все как-то устроилось.
- Видишь, я тебе говорила! Здесь нужно терпение, а ты такой нетерпеливый! Но теперь у тебя все наладится, я уверена.
Звони мне, если будут проблемы! - Последнее Птичка-Рахель кричит Моше издалека, когда ее снова уводят домой то безразлично улыбчивая сиделка, то вечно сосредоточенная дочь, которая уже на пенсии, но, наверное, полна забот о детях, о многочисленных внуках и выживающей из ума матери.
Иногда в голове у Рахель проясняется, и тогда она тоже убегает к Моше. Тогда она, Птичка-Рахель, становится похожа на старую обремененную знанием жизни и грузом тяжких решений королеву. Однажды она сказала Моше:
- Будь я на шестьдесят лет моложе, я бы дала тебе столько счастья, сколько бы не поместилось даже в такое чудовище, как ты. А что я могу теперь? Разве что сделать тебя богатым? Ты хочешь быть богатым, очень богатым, мальчик Моше?
Моше слушает Птичку-Рахель, жалеет ее и не смеется, но смеется Рахель. Она всегда смеется, когда разговаривает с Моше, будучи в здравом уме. Хотя, какой здравый ум, если она предлагает Моше богатство! Богатый Моше это уже анекдот.
Птичку-Рахель уводят домой и когда она в уме. Как знать, когда она в уме, а когда нет? Они заботятся о выжившей из ума Рахель и делают, что могут и что понимают...
- Спасибо Моше, что присматриваешь за ней!
Моше что-то рычит в ответ, затрудняясь судить о добре и зле...
Моше вспомнил о Птичке-Рахель и посмотрел на часы. Через три часа, ровно в 6.30 утра она выйдет на утреннюю прогулку. Моше хотел сказать что-то по этому поводу, но тут сработала сигнализация и приехала полиция.
***
Сигнализация сработала зря, поэтому полицейская машина уехала, но один полицейский остался дожидаться приезда техников.
Совсем молоденький полицейский, парнишка марроканского или тунисского происхождения, крепыш небольшого роста с короткими волосами, покрывающими голову боксера-легковеса, голову с черными мелкими жесткими завитушками.
Парнишка с глазами-оливами глядел на Моше с любопытством.
Моше любит любопытных и улыбается ему, поощряя к распросам.
- Чем ты занимался в России? - спрашивает парнишка.
На иврите Россия - Русия. Россия звучит величественно и в звучании угадываются просторы. Русия звучит нежно, - иврит не знает величия бескрайних просторов земли, но величие нежности знает. Моше нравится, как молодой полицейский произносит слово Русия. Он не комкает слово.
- Хороший мальчик! - думает Моше. - Я расскажу ему о Вселенной. Я расскажу ему хорошо.
***
В "Русии" Моше измерял расстояния до самых удаленных галактик, чтобы вычислить размеры Вселенной. Потом людям стало неинтересно, насколько велика Вселенная. Моше покинул Россию, но на новом месте оказалось то же самое. Поработав какое-то время математиком-баллистиком в конторе, запускающей спутники связи, Моше заскучал, свалился с правильной орбиты и стал совершать неизвестные теоретической механике движения. Сначала он прибился к группе геодезистов и исходил с ними пустыню Негев вдоль и поперек. Пустое пространство оказалось совсем не пустым, оно пришлось Моше по душе, и он навсегда остался бы с ним, но геодезическую партию закрыли. Моше не сразу оставил пустыню и, сменив все черные (и иногда сомнительные) специальности, какие только бывают в знойном мареве Южного Негева и гор Эйлата, в конце-концов встал у шлагбаума с дрянным парабеллумом на поясе и с докучливыми мыслями в голове, - мыслями о том, как расплатиться с банком.
***
- Сначала я расскажу тебе, что такое звездный параллакс, - говорит Моше.
Время самое подходящее: звезды еще сияют на небе, но край Земли уже подсвечивается ожиданием восхода Солнца.
Томер - так зовут парнишку - ничего не слышал о звездном параллаксе, но глаза его начинают светится отраженным звездным светом, и Моше, видя это, впадает в исступление рассказчика.
***
Солнце еще не успевает взойти перед Моше, а вселенная уже начинает разбегаться, неся в себе энергию Большого Взрыва, красные и желтые карлики тускло мигают знаками вопроса, черные дыры всасывают в себя незадачливые галактики, - вселенная рождается и устремляется к своему концу, и вечность превращается в эпизод, всего лишь эпизод чего-то недоступного умственному пониманию.
Моше умолкает, оставляя величественную паузу, но пауза длится недолго и Томер неожиданно спрашивет, глядя на Моше чистыми глазами:
- Моше, это очень интересно, но зачем знать про времена, когда от нас не останется даже пыли?
Моше тускнеет и затем начинает светиться люминисцентным светом деланого остроумия.
- Американцы тоже измеряли размеры Вселенной, - сочиняет он на ходу очередной "сипур" (историю). - Нам надо было измерять хотя бы на сто метров точнее пархатых янки...Ты же знаешь, это было в тоталитарные коммунистические времена. Мне звонили из КГБ прямо от Брежнева и говорили: слушай, Моше, ты можешь утереть нос этим выскочкам?
- И что? - с интересом спрашивает Томер, - ты делал американцев?
- Или! - восклицает Моше. - У них, конечно, техника, но у меня - глаз! Ты знаешь, какой у меня острый глаз?
- Моше, ты шутник, - вдруг без выражения говорит Томер. - Но ты опасный шутник. Я никому не расскажу про параллакс. Лучше пусть думают, что ты русский шпион, который выдает себя за бывшего астронома.
Моше недоумевает, потому что Томер точно не похож на шутника...
Томер становится совсем серьезным и он уже не кажется таким молодым, а, напротив, лицо его меняется прямо на глазах, и Моше видит, что это лицо не молодого, а моложавого человека, обремененного, как Рахель, годами сомнений и грузом принятых решений.
- Когда русский шпион, выдающий себя за астронома, - без выражения поясняет Томер, - когда русский шпион всаживает в "десятку" пятьдесят пуль из пятидесяти, - это глупо, это почти невероятно, но - приемлимо. Но это невероятно и неприемлимо для бывшего астронома.
- Я не специально, - оправдывается Моше. Ему в самом деле неудобно перед Томером: Моше уже понимает, что каким-то образом создал Томеру, этому хорошему, хотя и странному парню, - он, Моше, создал ему проблемы. Моше не хотел...
- Твоя вселенная, Моше, слишком велика, - продолжает Томер. - Оставь ее при себе. Хватит и того, что у нас на тебя есть.
Моше разом спокойно понимает, что Томер откуда-то "оттуда". У этих до краев наполненных чувством собственной значительности людей "оттуда" странное убеждение, что если о них никто не знает, то они знают обо всем нечто такое, что выше любого знания. Они правы, потому что тайное знание есть власть, власть портит, а Зло всегда сверху...
Моше не любил людей "оттуда". Но природа большого зверя влекла Моше к этим людям: когда кто-то смотрит на тебя из темноты, разве не велик соблазн изчезнуть из глаз наблюдающего и объявится вдруг сзади него, и спросить...только спросить...и больше ничего: зайти тихо сзади и задать вопрос...
Моше посмотрел краем глаза на Томера с новым интересом, отчего его и так не слишком большие глаза сузились и в них мелькнули характерные огоньки.
- А что такого у вас на меня есть? - с наигранным нахальством интересуется Моше. Он знает, что ничего такого, что могло бы вызвать интерес у ЭТИХ людей, - ничего такого он не делал, хотя и не раз помышлял. Однако, о чем только не помышлял Моше во время ночных бдений под небом пустыни или тут, у шлагбаума, в будке! - кому это надо? - Все пустое! Неужели, Томер здесь из-за шутки с Белой Верблюдицей? Быть того не может! Это и полиции на фиг не нужно, тем более этим...
Вспомнив о той шутке, Моше невольно заулыбался.
***
После того, как геодезическую партию закрыли, Моше прибился к бедуинскому племени Аль-Загава, промышлявшего в Негеве контрабандой оружия и сигарет из Египта и электроники из Иордании. Моше не собирался становиться контрабандистом, но другой работы для уважающего себя мужчины в этом клане не водилось последние несколько сотен лет. Ступив на скользкую преступную тропу, Моше проявил себя наилучшим образом и даже удостоился нового имени, которое ему шло: Муса-Джамаль - Джамаль, - потому что это слово по-арабски значит "Красавец" и оно же означает "верблюд". Отчасти из-за имени и приключилась история.
***
Старший сын шейха, молодой шейх Мухаммад, имел две страсти, два предмета беспредельного обожания: новенький белый джип "Тойота" самой что ни на есть последней модели с вместительным открытым кузовом и белую верблюдицу-дромадершу необыкновенно чистых кровей и королевской стати, которую Мухаммад, не сильно напрягая воображения, называл именем Джамиля - Красавица - словом, имеющим еще и значение верблюдица.
- Муса, - как то сказал Мухаммад, вальяжно развалившись у костра, - ты неплохой парень, ты настоящий Джамаль, но ты не стоишь и шерсти из хвоста моей Джамили!
Сказано было дерзко, такие слова в пустыне не оставляют без ответа, если не хотят потерять свое имя.
- Меньше всего, я хотел бы огорчить тебя, брат, - ответил без выражения Моше. - Теперь же, если у тебя хватит терпения дождаться утра, я объясню тебе, сколько стоит Джамиля, и во что обходится тот, кто не стоит и шерсти из ее хвоста. Ты так же сможешь подумать о своей собственной цене.
Мухамад не понял, в чем состоит ответная дерзость Моше, и, решив, на всякий случай, что Моше спасовал, Мухаммад вызывающе рассмеятся. Закончив смеятся, он презрительно пустил тонкую струйку ароматного дыма наргилы (кальяна) в сторону Мусы-Джамаля.
Никто из людей Аль-Загавы, сидящих у костра, не проронил ни слова.
Мухамад смеялся зря. Той же ночью Моше украл белую "Тойоту" молодого самонадеянного шейха Мухаммада, связал Джамилю, нежно погрузил ее во вместительный кузов джипа и, поцеловав верблюдицу в чуткие, но жесткие по человеческим понятиям губы, отбыл к Иорданской границе. Найти покупателя среди бедуинов Иорданской земли на чистокровную белую драмодершу королевских кровей труда не составило. Моше взял за нее 10 тысяч долларов и, говорят, продешевил ровно в пять раз. "Тойоту" Моше продал за 2 тысячи и, говорят, что другой такой нелепой сделки пустыня не знала.
Моше жалел только о Джамиле: ему самому нравилась эта белая верблюдица. Не опоздай Моше родиться на две тысячи лет, он убил бы Мухамада и самых сильных мужчин рода Аль-Загава, чтобы Джамиля жевала верблюжью колючку у его шатра. Он бы взял Джамилю, а с ней женщин и детей убитых им мужчин. Все должно быть уравновешено и каждый должен получить свое, сообразно его природе. Мертвый воин получает честь, воин живой - честь, наслаждение прекрасным и заботу о роде, женщины и дети должны получить жизнь, ибо их существо есть жизнь.
Опоздав родиться на 2000 лет, Моше поутру вернулся на стоянку Аль-Загава с миром и двуличной покорностью перед решением бедуинского суда.
Старый шейх Аль-Загава простил Моше и разрешил ему оставить вырученные деньги за джип. Деньги за Джамилю шейх велел передать в пользу школы. Мухаммаду, сыну своему, шейх разрешил убить обидчика-Моше, но только по прошествию пяти лет, чтобы у Мухаммада было вдоволь времени пожить со своим оскорблением, которое он по понятиям пустыни вполне заслужил. Моше было велено покинуть племя, что Моше сделал с чувством глубокого удовлетворения, потому что ничего более великого, чем похищение Джамили, он уже не смог бы совершить, проживи он еще в Негеве хоть тысячу лет.
***
Однажды Моше подумал, что времена и вправду переменились, раз он не убил Мухаммада, но только украл его машину и его верблюдицу.
- Значит ли это, - размышлял Моше. - что, если бы я перебил мужиков Аль-Загава, - время имело бы иной смысл? Значит ли, что ход времени зависит в точности от меня?
Моше не был знаком с метафорами арабской поэзии раннего средневековья, иначе бы знал, что незаписанный еще очкастыми этнографами эпос "Похищения Джамили" уже закрутил вектор времени в совершенно невозможной топологии, отчасти напоминающей кукиш, и с этим ничего нельзя сделать. Разве дождаться рождения нового певца, равного дерзостью с древними прародителями Аль-Загава, мудростью - с беспокойными предками Моше и красотой слога - с бегущей легко Джамилей.
***
- Все было по-честному, - думает Моше-Джамаль, - бедуины не могли донести на меня в контору Томера. Разве что слухи?... Или что-то другое? Все-таки, что у этого Томера на меня есть?
***
- У нас? - вдруг нехорошо улыбается Томер, - у нас большая папка уникальной информации о Большом Моше. И почти все от твоих женщин.
Моше ошеломлен, Моше недоумевает. Папка? Информация? На него? От женщин? Это невозможно. Он был всегда ласков! Лукавая хищная морда Моше привычно трудится, изображая все эти мысли-чувства...
Моше думает:
- Отчего я расслабил все мышцы свои и обострил обоняние, зрение и слух, как будто жду нападения с любой стороны и в любой момент? Ясно: оттого, что неизвестная угроза таится повсюду, и я не слышу ее. Но зачем я хочу победить неизвестное и готовлю себя к этому?
У Моше нет объяснения, почему он не хочет быть застигнутым врасплох. Он так же никогда не мог объяснить, почему для него невыносимо терпеть поражение. Моше не тщеславен.
- Правда, я не тщеславен, - говорит себе Моше, - но за Томером прячется что-то сильное, что-то по-настоящему сильное и враждебное, и я хочу сломать этому шею.
- Я был всегда ласков, - недоумевает физиономия Моше.
Томер! Будь осторожен, Томер!
Томер раскрывает черную папку и вдруг достает из кармана очки, цепляет их на нос, превращаясь наконец в совсем пожившего человека, - Томер читает.
- Бла-бла-бла, - а, вот! - "каждый раз, когда передо мной поднимается шлагмаум и я пересекаю линию ворот, он - Томер подымает голову и пристально смотрит на Моше поверх очков, - он входит в меня так сильно и так нежно, что мне стоит невероятного труда удержаться и не кончить сразу, - я едва успеваю включить вторую передачу, чтобы машину не так дергало, а потом уже давлю, давлю на газ. Это происходит по двадцать раз на дню и тогда, когда я выезжаю оттуда, и когда я въезжаю туда. Собственно, уже много месяцев, как я оставила общественную жизнь, семью и все мое существование заключено в пересечении этой роковой линии - линии шлагбаума, у которого стоит этот человек, нет, - этот зверь, этот Моше.
- Чушь! - сердится Моше, но он сердится несильно, потому что услышанное ему все-таки приятно, несмотря на то, что ничего такого он, конечно, не делал. В смысле у шлагбаума не делал - это же полная чепуха - у шлагбаума!
Краешком у Моше мелькает мысль, что воспевание его сексуальной мощи лестно мужчине, даже если все построено на явном и фантастическом преувеличении. Мысль мелькает, и, не успев вытянуть за собой вереницу других, изчезает, потому что у Моше нет сейчас времени этим заниматься.
- В другой раз, - обещает себе Моше, запоминая ощущение мысли.
- Чушь? - иронично отзывается Томер. - И это чушь? - Томер берет другой лист и читает. - "Он, Моше, просовывает свой длинный красный острый язык в салон моего авто и язык проникает в меня через ухо после чего я уже не в силах сопротивляться овладевающему мной противоестественному желанию. Это происходит ежедневно у всех на глазах, когда моя машина пересекает линию шлагбаума". - И вот еще, очень интересно, - Томер, послюнив палец, быстро листает подшивку, - а, вот: "я сжимаю его своими железными ягодицами, он кричит, он корчится, наконец, невыносимая боль начинает ритмично сотрясать его тело и ЭТО наступает..." - Нет, не то, я хотел прочитать другое. - Томер снова роется в папке. - Так, это показания управляющего делами поселка. Оказывается, он нетрадиционной сексуальной ориентации. Кто бы знал? Но это я не буду читать, тебя это может смутить, Моше.
- Что выдумал этот гомик!? - взрывается Моше. Он, как и другие шомеры, терпеть не может управляющего. Тот любит подглядывать за работниками, чтобы поймать на "ненадлежащем исполнении" и уволить, надув при расчете.
- А, ничего интересного, - У него совсем нет фантазии! - рассеянно отвечает Томер, занятый поиском какой-то нужной ему бумаги. - Вот, - торжествует, наконец, Томер, найдя искомое, - Я же помню, что она тут, - Вот! Ты должен это послушать.
"Он хватает меня за волосы, вытаскивает из машины и волочит по асфальту к забору, в кусты, где шомеры справляют нужду. Он бъет меня по лицу, срывает с меня одежду и ставит в оскорбительную для женщины позу. Затем он насилует меня в этой позе с той жестокостью и цинизмом, которые практикуются у них в русском КГБ. Он делает это до тех пор, пока я не лишаюсь сил и не падаю лицом на вонючую землю, пропахшую испражнениями. Но и тогда он не отпускает меня, а наваливается сверху и насилует в извращенной форме. Он полностью подчинил мое сознание и возбудил во мне страшный стокгольмский синдром. Я постоянно ищу с ним встречи и уже не могу обходиться без сексуальных надругательств над собой. Теперь я вставляю в свои волосы острые шпильки, ожидая, что однажды он захочет пронзить меня ими, и я сознаю, что хочу этого.
О его члене я должна рассказать подробно...".
- Я не буду читать дальше, ладно, Моше? - Томер довольно улыбается. - Или тебе интересно: там все очень подробно и не без дарования...
- Не надо, - выдавливает из себя Моше. - Они что? - У них у всех сексуальный психоз?
- Не у всех и не психоз, - это такие капельки, Моше. Мы приглашали этих дам на беседу с чашечкой кофе. Две капельки на чашечку, и подсознание освобождается. А потом они ничего не помнят. И вовсе не у всех ты вызываешь такие буйные сексуальные фантазмы. Всего у 15,2% из тех, кто пересекает линию твоего шлагбаума. В точности прогнозируемый результат с возможной погрешностью 2, 1%. Однако, вот что вызывает беспокойство, Моше: эти 15, 2 % с точностью совпадают с дамами, имеющими очень высокий социальный статус и оказывающими значительное влияние на общество. Эти женщины всегда отличались высокой степенью социальной интеграции, они всегда соответствовали требованиям окружения, легко и успешно примеряясь к обстоятельствам. Они были живым свидетельством триумфа Человека без качеств, Человека без сущности, Человека, не ищущего великих свершений, но - только успеха. Раньше, до твоего появления, Моше, мы находили в их подсознании невинные фантазии, позаимствованные из телевизионных программ, газетных статей, кинематографических блокбастеров. Так, баловство: немного гомосексуализма, чуть-чуть содомии, некоторая склонность к насилию реализуемая впоследствии через позитивную деятельность на ниве благотворительности или борьбы за равноправие и мир, - через деятельность, в которой, возможно, присутствовало агрессии чуть-чуть больше, чем нужно, но положительная социальность и должна быть активна, непремирима к антисоциальному, - ведь, верно?
Моше хмыкнул насчет "непримиримой благотворительности и агрессивной борьбы за мир", но промолчал. Томер не заметил или сделал вид, что не заметил ухмылки Моше. Он продолжал - Проблема возникла тогда, когда мы зафиксировали необъяснимые отклонения в поведении представительниц группы успешных женщин.
- Например?
- Например, госпожа Р, откровения которой я зачитывал тебе, ни с того, ни с сего, передала в прессу список агентов ЦРУ, работающих на территории Израиля и занимающихся незаконным сбором информации военно-технологического характера.
- Ну, и что такого, - пожал плечами Моше. - Кто не знает, что из пяти американцев, проживающих в Израиле, два - идеалиисты, а три - агенты ЦРУ?
- Знают все, но никто не говорит об этом! -ответил Томер. - Пока mass media о чем-то молчат, факта нет. Она, таким образом, попыталась изменить реальность и изменить существенным образом. На беседе с нашим специалистом она заявила, что не может более выносить унижения и как гражданка, и...как женщина. Если наш разведчик, - заявила она, - если наш разведчик Джонатан Поллард, - сидит в Америке потому что собирал информацию об американских поставках оружия арабам, то почему мы не можем посадить всю эту банду американских шпионов, которые делают на нашей земле, что хотят и, вдобавок, издеваются над нами? Америка насилует нас! - заявила она. А, Моше, как тебе это нравится? Отсюда один шаг до гордости, до безумной идеи величия! А ведь мы маленькие, Моше! Эта женщина сошла с ума, не правда ли!
Моше снова не отреагировал. Шпионов он вообще не любил, а американских, в особенности. Честный жулик, - а Моше видал немало таких, - может на работе изображать кого угодно, но про себя он знает, что он жулик и что ворует для собственной пользы. Но если он в своем кругу вдруг заявит не в шутку, что ворует, потому что его миссия состоит в распространении демократии и прав человека по всему миру, - Бог весть, что решит воровское сообщество сделать с таким человеком, но что-нибудь худое решит непременно. Потому что своим не врут.
- И что из всего этого вышло? - в свою очередь спросил Моше, догадываясь, что ничего хорошего из этого выйти не могло. Однако, детали были ему интересны.
- Материал об агентах ЦРУ, - покладисто продолжил рассказ Томер, - как ты понимаешь, изъяли. Наши психологи провели с нарушительницей правил работу, и в результате ее негативные эмоции перешли в область подсознания и переместились с агентов ЦРУ на агентов КГБ, на тебя, Моше. Ты стал агентом КГБ и причиной сладостного унижения этой бедной женщины, кстати, очень успешного политика левого толка. Она не сопротивлялась лечению.
- Так что, хэппи энд? Тогда в чем проблема?
- Проблема в том, что эта гражданка остается крайне опасной. Несмотря на терапевтические трансформации, произведенные психологами, она уже обладает иллюзией сущности, и мы не знаем, каким будет следующий выброс ее подсознания. Проблема и в том, что она в своих фантазиях испытывает страх перед насилием и ненависть к унижению, но сохраняет стойкое влечение к тебе, Моше. В глубине, там, в самой глубине она осталась равной себе. Она опасна, но ее положение не позволяет вывести ее из социального обращения, не вызывая негативных последствий.
- Ладно, черт с ним, вам ученым людям виднее, но при чем тут я? Иди разговаривай с американскими шпионами! Кажется, - это ты и должен был бы делать по службе. Иди разговаривай со своими психологами! Наконец, запишись на прием к этой процветающей левой активистке с подсознанием нормальной женщины! Что ты делаешь тут, в моей будке?
Томер рассердился. Вопрос "что ты тут делаешь?" не задают людям из его конторы. Контора знает, где должны находиться ее работники. Это против правил, слишком против правил даже для такого наглеца, как Моше.
- Это все твоя работа, Моше. Ты никогда не задумывался о том, что происходит, когда ты устраиваешь театр мимики и жеста проезжающим мимо тебя женщинам? Нет? Ты вызываешь рефлекс подражания, - их лица отвечают тебе невольно и преображаются мимической гримасой подлинной эмпатии. Ты посылаешь этим женщинам матрицу своего мировосприятия и, раз за разом, эта матрица закрепляется и присваивается ими, потому что ты становишься доминирующим обстоятельством п е р е с е ч е н и я г р а н и ц ы от несвободы к свободе. Знак шлагбаума! Шлагбаум, Моше! Ты знал, где встать! Ты внедряешь в сознание этих женщин опасный миф о Большой Вселенной, Вселенной, имеющей сущность, смысл, предназначение и величие, в которых только и возможна свобода. Ты формируешь в сознании своих жертв некое устойчивое, неразрушаемое ядро, которое становится источником асоциальности.
Моше, запомни, человеческой сущности нет! Человеческой природы нет! Величия нет! Есть люди, примеряющиеся к обстоятельствам!
Моше, оставь этот шлагбаум! Перестань махать руками и строить женщинам рожи!
***
Повисает пауза, в течении которой Моше думает, что ему жалко Томера, в боксерскую головку которого натолкали столько разной хрени. Моше думает про себя, что машет женщинам и улыбается им, потому что они ему нравятся. Женщины отвечают, потому что любят нравиться большому мужчине, даже если не ищут сексуального продолжения мгновенной связи. Все необыкновенное, что случается в результате этого, случается необыкновенным образом и нечего здесь рыться. Так об этом думает Моше. О чем и что именно думает Томер, догадаться совершенно невозможно. Все-таки Томер профессионал. Молчание длится недолго, потому что Моше любопытен, а Томер спешит.
***
- А другие? Те, которые не попадают в эти 12, 5 % вашей социальной элиты с тяжелыми неврозами.
- Женщины? Давай, я тебе еще почитаю. А потом расскажу. У нас есть время. Мало, - смотрит на часы Томер, - но есть. Вот! - у Томера уже готов новый листочек. Видно, что Томер снова на коне и готов довести дело до победного конца.
"Моше очень смешной, очень трогательный. Такой большой и все время машет мне, когда я проезжаю мимо него. Мне кажется, что этот огромный человек - ребенок, и мне хочется взять его с собой, чтобы заботиться о нем. Жаль, что это невозможно, потому что он не ребенок, а мужчина. Очень эротичный мужчина, и ничего хорошего из этого не выйдет. То есть, как ничего хорошего... ну, не то, - так не надо, вот я о чем.
Но зато я могу дважды в день проезжать мимо него и делать ему ручкой вот так! Он наверняка понимает, что я хочу сказать ему этим. Он умный, славный человек. Интересно, знает ли он, что мне иногда кажется, что он сидит у меня в машине на заднем сиденье? Наверное, чаще, чем я должна ему это позволять. Он машет мне так, как будто бы знает. Он никогда не забирается ко мне в машину, когда я везу детей или еду с мужем - он все понимает, этот Моше. Что все это может означать? Во всяком случае, это означает, что мир устроен как-то не так, как следует думать, - мир требует моего любопытства и, возможно, ответственных и небезусловных решений. Откуда я это знаю? Каким-то образом, - от Моше".
- Это Керен, - уверенно говорит Моше. - Керен из больничной кассы - она там работает.
- Ну, да! Керен, Керен! - радостно подтверждает Томер. Эта простушка Керен дала нашим специалистам ключ к разгадке "феномена Моше" - У вас потрясающее взаимопонимание с Керен! - Искренняя улыбка сползает с лица Томера, - Тем хуже, Моше, тем хуже!
Томер делает короткую паузу и - Моше уже чувствует намерение своего ночного собеседника, - тот наносит решающий удар.
- Интересно, - говорит Томер, - как ты отнесешься к новости, что Рахель никакая не учительница и стоит семьсот миллионов евро, - она долларовая миллиардерша!
***
Томер с удовольствием смотрит как меняется лицо Моше, приобретая выражение не деланной, а настоящей растерянности. Птичка-Рахель единственный человек во Вселенной, к которому Моше привязан по-настоящему. Есть женщина, юная сильная женщина по имени Джоан, которую Моше любит, но к ней он не успел привязаться. Так получилось. А вот старуха Рахель...
Моше верит Томеру, и известие о 700 миллионах Рахель разрушает ее образ, это известие убило бы Моше, если бы не способность его мозга перерабатывать любую гадкую новость в анекдот. Томер наблюдает, как Моше тяжело движется от растерянности к некой шкодной мысли, заставляющей его толстые губы медленно растягиваться в улыбке предвкушения. Томер не хочет этой улыбки. Томер не хочет нового анекдота "от Моше". Томер ударил и попал и теперь он хочет закрепить успех.
- Она никакая не учительница. Вернее, была ей, потом получила наследство - захудалую алмазную шахту в Южной Африке. Она оставила мужа и дочь, и уехала "только посмотреть". Вернулась через сорок лет владелицей небольшой алмазной и урановой империи. Деловые люди, ее партнеры и конкуренты, которых она успела пустить по миру, звали ее за глаза мисс "острый локоть". Черные шахтеры прозвали ее госпожа "красивые похороны": она не тратилась на технику безопасности, предпочитая щедро оплачивать похороны и поминки - так было дешевле.
Моше понимает, что Томер не врет. Вернее, не врет, когда бежит по поверхности истории жизни Рахель, но он врет в чем-то другом, что Моше не может поймать пока, но он чувствует - тут что-то не так. Моше пытается нащупать, учуять это что-то.
- Я не знаю ее острого локтя и не имею отношения к ее 700 миллионам. К моей будке приходит выжившая из ума учительница, - я разговариваю с ней.
- Ошибочка! Ошибочка! - чуть ли не кричит в полном восторге Томер. - Ты имеешь отношение к деньгам Рахель, ты имеешь к ним самое прямое отношение, потому что ты законный наследник и владелец всего состояния мисс "острый локоть"! Моше, ты миллиардер, вот уже три года как ты миллиардер и все, что тебе нужно, чтобы войти в права наследования, это одно из двух: смерть старухи или обращение к ее адвокату, господину Мордехаю Стасюку. А, дать телефончик, или найдешь по справочнику? Уже три года как старуха бедна, как церковная крыса, а ее дочка ничего про это не знает и все ждет смерти выжившей из ума матери. Слышишь? - она все отписала тебе, Моше! Дать телефончик адвоката?
Моше неожиданно расплывается в роскошной улыбке от уха до уха.
- Нет, Томер, - говорит улыбающийся Моше, подтверждая слово "нет" маятникообразным движением указательного пальца, - пальца, обращенного к собеседнику и внушающего уважение своей долготой, мясистостью и кустами дикой растительности, покрывающими его. - Нет, Томер, - назидательно говорит Моше. - Лучше уж спиздить верблюдицу, поверь мне!
Томер не верит, ему почему-то нужно, чтобы Моше взял деньги Рахель, но Моше уже далеко в своих мыслях от этих денег, и от Томера, и от будки шомера, - Моше вспоминает, как легко бежала Джамиля по выжженой каменистой земле Негева в прохладном воздухе раннего утра. Однажды, Моше встретил женщину, которая одна лишь могла сравниться нервной чувственностью, красотой и легкостью походки с Джамилей..
Он встретил ее тут, у будки шомера.
***
Такси остановилось чуть не доезжая шлагбаума, открылась задняя дверь и на асфальт опустились две ноги шоколадного цвета.
- Огласите весь список, пожалуйста! - пробормотал Моше, зная уже, что сейчас появится его, его, Моше-Джамаля, женщина. Она появилась, и у Моше перехватило дыхание.
***
Джоан идет к будке, а восходящее солнце светит ей в спину, и Моше прищуривает глаза, чтобы видеть Джоан без помехи. Но солнце на самом деле не мешает ему, - это правильный акомпанимент для этой женщины: солнце и птичий хор с пальм и гигантских фикусов, растущих по обе стороны аллеи.
Моше смотрит на руки Джоан, потому что руки ее выражают неуверенность человека, желающего обратиться с вопросом, но не знающего как спросить. Эти руки уже обращены к нему, к Моше, и это - надежда, что она не пройдет мимо него... так сразу.
Теперь Моше видит, что губы ее шевеляться, репетируя вопрос.
Ужасный американский акцент идет ей. И голос такой же легкий и упругий, как ее походка.
- Да, - отвечает Моше, - у тебя есть проблемы?
Моше отвечает по-английски, но этот язык у него слишком долго валялся без употребления, и Моше смущен от того, что он так неловок. Моше недостает красноречия, он чувствует себя слабым, и это ощущение немощи заставляет посмотреть ей в глаза в поисках поддержки.
- Секьюрити, проблемы, кажется, у нас обоих, но мы же справляемся, да?... Тут есть госпиталь?
Моше кивает.
- Да, есть, госпиталь, да, тут, сто метров прямо, с правой стороны. - У Моше снова перехватывает дыхание. Он слышит ее запах, и кровь начинает могучими толчками гнать Моше к ней, к Джоан. Но Моше не зверь, он знает приличия...Надо поговорить...
- Ты рано приехала. Еще нет приема.
- Я доктор. Анестезиолог. У нас сотрудничество с вашим госпиталем. Сейчас срочная операция, сложный наркоз.
- Я нуждаюсь в наркозе! - заявлет Моше, решивший, что раз времени нет, надо объясниться немедленно и можно послать приличия к чертовой матери. Моше смотрит на Джоан и видит, что она растерянно облизывает пересохшие губы кончиком языка. Еще он замечает, что Джоан высокая, ниже Моше, но почти достанет ему до подбородка. Если прижмется к его груди, то ее курчавая макушка достанет до его квадратного подбородка.
Джоан смотрит на Моше и ей удивительно, что она хочет прижаться к его груди, и что во рту у нее пересохло и что кровь упругими толчками гонит ее к нему.
- Впрочем, - думает она, - это то, что есть и если я скажу себе, что ничего не происходит, то... это будут только слова. - Утебя есть что-нибудь попить? - спрашивает Джоан. - у меня еще 15 свободных минут. Я побуду здесь. У тебя тут хорошо, секьюрити, - у тебя поют птицы, и мне, честно сказать, не очень хочется сразу уходить.
- Меня зовут Моше, - роняет Моше, уходя в будку ставить кофе.
- Я Джоан, - откликается она. - Моше-Моше, Мозес!.. Слушай, Мозес, - кричит она ему в будку, - Ты водишь женщин-анастезиологов по пустыни до полной потери памяти?
- Да, - отвечает Моше, который сказал бы гораздо больше, если бы не проклятый английский.
- Тогда сделай мне кофе с молоком, чтобы я была уверена, что тебя хватит на 40 лет.
- При чем тут кофе с молоком?
- Такие как ты ненавидят кофе с молоком, ведь правда?
Моше хочет ответить, что кофе с молоком это помои, но он забыл как по английски помои и, к тому же, Моше занят поисками молока в холодильнике. На счастье, кто-то из сменщиков оставил упаковку сливок в пластиковых стаканчиках, и Моше откликается:
- Да, кофе с молоком это...это не кофе, это суп. Но я приготовлю тебе этот... суп. - Моше говорит "суп", хотя он уже вспомнил, как по английски помои. Но он не хочет слова "помои".
- Твой суп, - говорит Моше, протягивая Джоан ее кофе. Она берет тяжелую красную фаянсовую чашку с надписью "Нескафе" и их пальцы касаются друг друга. Пальцы у Джоан коричневые, а подушечки светлые и Моше думает, что ей очень идет такое, - думает так просто, что бы о чем-то думать, потому что ей надо сейчас уходить, а это невозможно. Джоан ничего не думает, она дрожит, и кофе проливается через край.
Она пьет кофе, они молчат, и время уходить наступает, и она уходит.
- Я вернусь, Мозес, - говорит Джоан.
Моше ждет. Проходит несколько часов. Потом Моше подымает шлагбаум и впускает заказанное кем-то такси. Он не хочет знать, за кем въезжает эта машина, но знает...
Машина выезжает, и Моше не глядя на нее открывает шлагбаум.
- Моше! - это говорит Джоан, она торопливо бежит к нему, задняя дверца такси остается распахнутой. - Моше, я найду тебя потом. Может быть...Я должна думать...
Все. Машина уезжает.
Моше забивается в будку и тихо сдавленно воет. Такого с ним не было, но вот случилось.
Наташа...Она оставила его. Такая история любви.
***
- Моше! - врывается Томер, не желающий выпускать Моше, - Моше, возьми деньги! Купи себе абсерваторию, стадо верблюдов, выпиши, наконец, себе эту твою неуловимую Джоа..!...
Что значит не чувствовать меры! Томер не успевает договорить. Теперь он уже хрипит, повиснув на собственной шее в правой руке Моше. Моше пытается сжать пальцы так, чтобы хрустнули и сломались позвонки, но Томер спортсмен, шея у него крепкая, и у Моше не получается так вот сразу. Почему-то душить Томера двумя руками Моше не хочет.
- Хватит ему и одной, - думает Моше. - Моше что-то думает о жертвоприношениях и чувствует, что ему не нравится приносить человека в жертву. Тем более Томера, который так хорошо слушал лекцию о космогонии и космологии. Моше разжимает пальцы и испытывает облегчение. Ну, и здоров же этот Томер, - только головой крутит, да шею трет, - а так, как будто и не ломал ему Моше позвонки.
- Ну, значит, не было этого, - заключает Моше.
Томер думает по-другому.
- Ты возьмешь деньги Рахель, ты уберешься отсюда, Моше? - в последний раз спрашиваю тебя! Мы, - Томер трет шею, - мы гуманная организация и не хотим прибегать к крайним мерам. Еще раз говорю тебе: купи или построй абсерваторию в Сахаре, в пустыне Гоби, в Гималаях, купи верблюдов и... куклу, чтобы ломать ей шею, - освободи от своего присутствия общество, избавь нас от себя, Моше! Мы не хотим тебя, ты и так всего только фантазия, но - вредная, опасная фантазия, а мы живые и хотим жить! Ну, Моше, я прошу тебя!
- Лучше спиздить верблюдицу!
Томер достает телефон и звонит, немедленно к шлакбауму подъезжает громадный черный джип с затемненными стеклами. Не прошаясь, Томер выходит. Томер уезжает.
Солнце взошло, и Моше думает, что ему следует немедленно убираться.
- Как это Томер говорил про эту левую извращенку? - вспоминает Моше, - изъять из социального обращения! Ну, дают! Долго раскачиваться эти ребята не будут.
Моше не выходит через калитку, а идет в глубь поселка. Там в заборе есть одно место, которым пользуются бедуины, когда забираются на охраняемую территорию, чтобы украсть что-нибудь, что не представляет особой ценности для жителей и не бережется с обычной тщательностью и осмотрительностью. Дырка в металлической сетке прикрыта кустами и со стороны ее нельзя разглядеть никак. Моше ныряет в кусты, пролазит через дыру в сетке и кувырком резко откатывается в сторону, почувствовав чье-то присутствие. Он даже не успевает взвести затвор пистолета.
***
- Бах! Бах! Бах! Бах! - Один-ноль в мою пользу, - слышит Моше знакомый голос. Это голос Дани. - Моше, если бы это был не я, может быть ты и увернулся, но это же я - а я бы попал! Если бы стрелял. Но я не стрелял, Моше, слышишь? А Томер очень просил меня...
Моше встает и молча прячет свой "Йерихо" в кобуру. Что говорить, - в самом деле один-ноль, а остальное Дани расскажет.
- Пошли в машину! - приглашает Дани.
- А где Томер?
- Я оставил Томера и того, второго, в их джипе. Двигатель не глушил и включил им кондиционер на полную мощность. Прогноз был, что с утра хамсин, - зачем делать вонь ребятам из ЗАКА. Я же не зверь! До вечера парни сохранятся в идеальном виде. Пошли, что ли?
Они пошли.
- Томер тоже втирал тебе про вред величия и отсутствие человеческой природы? - осведомился Дани.
- Да! - ответил Моше. - А тебе он это зачем говорил?
Дани виновато развел руками. - Понимаешь, - сказад Дани, - Томер высказался в том смысле, что я неправильно себя веду, поскольку их психологи обнаружили во мне величие. Чушь, конечно, собачья. Во мне куча всякого говна, которое их устраивает, но одна вещь им совершенно поперек. Томер сказал, что я Великий Друг, что я никогда никого не предавал, а этого не может быть, потому что неразрушимой сущности нет, потому что это против обстоятельств и социальности.
- А что, на самом деле ты предавал? - поинтересовался Моше.
- Ты знаешь, сто раз собирался, но как только доходило дело до дела, - не мог. Что-то мешало, - и сам не рад был, а не мог. Это слабость, Моше. Вот и сейчас, Томер сказал, что если я застрелю тебя, то меня оставят в покое, потому что я докажу, что уважаю их социальность. Я согласился, но потом остановил джип, когда они выезжали от тебя, Моше, и застрелил ребят. А тебя - нет, не застрелил. Мы же друзья, я не смог бы!
- Ладно Томера, а на хрена Лизавету порешил, душегуб? - спросил Моше, с трудом сохраняя стиль при переводе чисто русской мысли на иврит.
- Дани с изумленнием смотрит на Моше, но вдруг его лицо проясняется и он радуясь, как ребенок, счастливо шепчет другу:
- Я читал, я вспомнил. Достоевский, Раскольников, старуха, управляющая ссудной конторой, ее метапелет (прислуга) Лизавета, - он зря тогда убил Лизавету. Парень был в сильном напряжении от мыслей, - так бывает. И он работал в плохих условиях: он мог убить, а его нет. Это развращает слабого человека, а у сильного в голове заводятся глюки. И он был студент, а не профессионал. Я бы точно не завалил эту дурочку, - я тебе даю слово! А этот, второй с Томером, ты думаешь он водитель? Он шеф Томера. Я поэтому... Ты, Моше, какая-то большая шишка, - столько уважения к твоей особе! Но мне наплевать, - ты мой друг!
Дани необыкновенно оживлен, и Моше рад, что они, наконец, доходят до того места, где Дани предусмотрительно прячет угнанную им машину.
Маленький Дани любит большие машины, и это большая машина: нестарый Лэндровер песочного цвета.
- Поедем через пустыню, - объясняет Дани свой выбор. - К тому же я взял машину в хорошем месте - там точно нескоро хватятся. В горах я приготовил местечко, чтобы отсидеться. Хорошее место и все есть, чтобы не мучиться жаждой и не страдать от голода. Отсидимся и займемся делом. Кстати, Моше, а что мы будем делать, у тебя есть план?
- Нет, - говорит Моше. - Нет никакого плана. Но у меня есть догадка.
- Ну, - заинтересовался Дани. Он даже не стал поворачивать ключ зажигания, а ждал, повернувшись к Моше. - Ну, Моше?
- Мне кажется, Томер нарывался. Он провоцировал меня, обратился к тебе с просьбой меня убрать. Он ведь изучал дела нас обоих, и - так глупо себя вести. Дани, он искал смерти?
Дани добросовестно подумал и ответил:
- Похоже... Хорошо, что я сделал все чисто - они ничего не почувствовали, только поняли, что это я и что я стреляю.